Х

                I

Утро марта 25 числа в уездном городе Н выдалось, как это бывает не столь уж часто, на воскресенье. Цирюльник (он же, за неимением более высокоученых, но относительно регулярно трезвых собратьев по ножу – костоправ и чуть ли не хирург) Яков Кузьмич проснулся уже где-то пополудни. Чувствовал он себя довольно мерзко, но не настолько, чтобы не просыпаться вообще - или даже ровно сегодня. Пошевелив пальцами ног, Яков Кузьмич пришёл к выводу, что способен ещё на многое, особенно после завтрака, если таковой не заставит себя ждать. Будучи человеком деятельным, он не замедлил спустить ноги на пол. Левая, как и было в этом доме заведено, сразу же попала в причитающийся ей тапок - или, как Яков Кузьмич любил называть этот род обуви, пантофлю. Нагретая весенним солнышком, пантофля  была очевидно рада своей гостье, того и глядишь – замурлычет. С правой же, как ни странно, вышел некий конфуз. Там, где должно было быть тепло и уютно, нога нащупала нечто холодное и скользкое.

 – Б...! – воскликнул Яков Кузьмич.

Нужно отметить, что в выражениях достопочтенный брадобрей особо не стеснялся и фиговыми листками свои обороты не нагружал. И это исключительно мы, в неистребимой заботе о нашем читателе и нравственном здоровье нации, вынуждены время от времени производить некоторые усечения, рискуя потерять частицу достоверности. Чего, однако, не сделаешь ради здоровья?

Нагнувшись так, что кисточка ночного колпака солнечным зайчиком щёлкнула его по носу, Яков Кузьмич осторожно приподнял пантофлю и заглянул вглубь. Там что-то белело, но вот что именно, было совершенно неясно. Будучи в силу своей профессии человеком отнюдь не брезгливым, он залез туда двумя пальцами и вытянул нечто продолговатое.

– Х...! – удивлённо протянул Яков Кузьмич.

И действительно, это было ни что иное, как вышеназванный объект, который мы в дальнейшем – руководствуясь всё теми же благородными побуждениями – будем называть просто Х, имея в виду букву между Фертом и Цы. Более того, мы избавим читателя от подробного описания сего предмета, оставляя детали на совести его – читателя – воображения.

Откуда такое добро взялось в доме, Яков Кузьмич сообразить не мог, как ни морщил лоб и тёр затылок. Но то, что эта штука принадлежала известному литератору К-ву, для него было бесспорно. Мы не будем вдаваться в подробности этого умозаключения; в конце концов, выполнение определённых процедур гигиенического толка могло дать тот же результат.

Ясно было, что в доме оставлять его никак невозможно. Казалось бы, естественным делом было бы вручить его – с глазу на глаз – самому хозяину, однако разговор наподобие «Г-н К-в, вот Вам Х, случайно приблудился-с» не внушил Якову Кузьмичу оптимизма. Но и в полицию передавать его было как-то не с руки ввиду её – полиции –неуёмного любопытства. Посему он пришёл к неминуемому решению: концы – в воду.

Аккуратно положив находку в ночной колпак, Яков Кузьмич завязал его узлом, подошёл к окну и широко его распахнул. Свежий ветер ворвался в комнату, ободряюще поворошив волосы на голове нашего героя. Внизу несла свои бурные воды местная Фонтанка, лишь на днях освободившаяся от ледовых оков. Яков Кузьмич размахнулся и бросил; колпак полетел, как подбитый рябчик, и смачно плюхнулся в самую середину потока. «И с глаз долой»,  – сказал вслух Яков Кузьмич и со звоном захлопнул окно.


                II

Литератор К-в проснулся от того, что его переполняло чувство некоего переполнения. Выдвинув из-под кровати ночную вазу с цветочком на боку, он задрал ночную сорочку и приготовился было испытать небывалое облегчение, однако облегчения как не бывало. Посмотрев вниз, он замер от изумления, поскольку глазу было не на чем остановиться: вместо до боли знакомого крантика его взору предстало в своей наготе совершенно голое место, без единого шва и даже прыщика. Наощупь он также ничего не обнаружил, как ни старался. «Дурной сон», – подумал он, зажмурился и рухнул в постель.

К-в был уже далеко не мальчик, причём очень далеко. За своими плечами он имел семь лет образования, службу в Департаменте и раннюю отставку ввиду неприятия действительности и неполного соответствия. В освободившееся время он читал газеты, пописывал стишки и прочие повести, которые вдохновенно декламировал при первой возможности, а иногда и без таковой. Литератором К-ва называли, как правило, дамы, цирюльники и извозчики, и то в глаза. Остальные предпочитали слово «писака». В свете сегодняшних событий это звучало прямо-таки издевательски.

Дурной сон не заканчивался, хороший не приходил, посему К-в снова встал, наскоро оделся и, не отпив кофию, вышел на улицу. Конечно, целью его было посещение достойного эскулапа, то есть д-ра Броденбукера. Махнув скучающему ваньке, он заскочил в пролётку и через какие-то четверть часа был уже на Пречистенской. Как на грех, на стук в доме доктора никто не реагировал, и под конец литератор продолжать лупить в неё уже просто из вредности. Устав до чрезвычайности, он решил ехать к цирюльнику, который, если по чести, не многим уступал Броденбукеру, а кое в чём его и превосходил. Тем более, что как раза давеча... На этом размышления К-ва были прерваны неожиданным дождём. Ни одного извозчика видно не было. Подняв ворот своей шинельки и натянув шляпу поглубже на уши, литератор мелкой трусцой направился в сторону Вознесенской. В животе у него что-то булькало и пускало пузыри, на что случайные прохожие внимания, к счастью, не обращали.


                III

В квартире цирюльника было прохладно, но сухо. Мы не будем здесь описывать подробности объяснения между нашими героями. Скажем лишь, что оно было бурным и не лишённым пикантности, и что под конец Яков Кузьмич всё-таки поведал К-ву о том, что он сотворил с недостающей ему деталью, и даже распахнул окно, чтобы продемонстрировать всю степень своего раскаяния. Литератор выглянул наружу; по набережной, запахнувшись в длинное пальто, шёл господин, показавшийся ему невыразимо знакомым. «Вот он, Х!» – вскричал К-в и бросился на улицу. Господин в пальто тем временем завернул за угол и исчез, будто его слизала небесная корова или какое другое животное. Чертыхнувшись, несчастный литератор отправился в ближайший трактир, где употребил мозги с горошком, сосиски с капустой и язык с хреном – без особого, впрочем, удовольствия.

К вечеру К-ву открылось, что жизнь продолжается и что он потерял не так уж много. Основные радости жизни были ему по-прежнему доступны – кроме, естественно, самой главной, но та была утеряна уже несколько лет как. По сути, новой была лишь определённая легкость в шагу да слегка избыточная округлость в боках, но и эти изменения выглядели скорее приятными. Несколько заботило его отсутствие тяги к написанию стишков, но он отнёс это на счёт волнительности дня. Можно сказать, что спать он ложился почти что довольный жизнью.


                IV

Прошло некоторое время, за которое К-в втянулся в новую жизнь и уже стал забывать об этом незначительном, как теперь оказалось, происшествии. Ему пришлось, правда, отказаться от посещения общественных бань, но он и так бывал там не слишком часто, предпочитая этому удовольствие хорошенько почесаться. Ну и со стишками тоже как-то было не особенно.

Апреля 29 числа, читая за утренним кофием «Губернские ведомости», он напал на объявление о вечере «знаменитого поэта г-на Х» и по неясной ему причине определился туда сходить. В означенный вечер К-в сидел в просторной зале и с любопытством разглядывал публику. Присутствовали большей частью отставные военные, юркие приказчики и дамы, слегка побитые молью, хотя и некоторое количество молодёжи обоего полу также имело место. Лица большинства выражали благоговейное нетерпение, как перед хорошим ужином за счёт заведения, девицы мяли в руках платочки.  Он сам сидел меж двух пышных дам и время от времени воротил носом от одного декольте к другому.

Ровно в несколько минут девятого поднялся генерал Прохубайлов, откашлялся и провозгласил:

 – Дамы и господа, любители изящной, кхе-кхе, словесности, имею честь представить вашему взыскательному взору и, кхе-кхе, слуху нашего выдающегося гражданина и поэта, члена Императорского Общества Писателей И Поэтов, г-на Х.

Публика в восторге захлопала, и на сцену важно вышел... да-да, тот самый г-н, и всё в том же пальто! Бедный К-в чуть не сошёл с ума, а поэт тем временем приступил к чтению.

– На полянке на лесной
  Собрался народ честной...

К-в слушал как завороженный, и ему казалось, что таких чудных стишков он никогда в жизни ещё не встречал, хотя чем дальше, тем более ему чувствовалось, что он и сам бы мог такое написать, будь ему дан подобный дар.

Закончив чтение, Х небрежно поклонился, на что публика неистово забила в ладоши, засвистела и закричала всякие «браво» и «бис». Дамы вокруг К-ва трепыхались телами, как свежепойманные налимы, а он сам стоял неподвижно и только хлопал, хлопал и хлопал, ощущая невыразимое блаженство.

Невозможно описать весь восторг, нарастающий от стишка к стишку, и под конец все были уже настолько обессилены, что позволили Х уйти со сцены. К-в встрепенулся и, расталкивая дам и наступая на ноги господам, стал протискиваться к выходу. Ему повезло: возле самой двери он нос к носу столкнулся с Х.

 – Милостивый государь... – начал литератор, запинаясь и краснея.
 – Чем могу служить? – сухо поинтересовался тот.
 – Осмелюсь спросить, не Вы ли мой, э-э,  Х?  – пробормотал К-в, сам испугавшись своих слов. Тот вздёрнул брови:
 – Я знать Вас не знаю, милостивый государь, и знать не хочу! Я сам по себе Х, я – Поэт, и только поэтому прощаю Вам такую вольную – или невольную – дерзость. Знайте своё место, милейший!

Сказав это, Х коротко кивнул и вышел, оставляя за собой аромат качественной туалетной воды.


                V

В К-ве немедленно что-то хрустнуло и сломалось. Он обессиленно опустился на стул и заплакал. Он чувствовал, что некая очень важная частица его «я» скрылась только что за дверью, и что именно в этой частице была заключена вся его жизнь, и что больше он никому не нужен.

К-в сидел, пока в зале не стало совершенно пусто. Куда он потом делся, не знает никто. Домой он не воротился, да и в других местах не объявлялся. Квартирная хозяйка Агафья Никитишна обратилась в полицию, но толку этого не дало никакого. В счёт уплаты за апрель и май она забрала то жалкое имущество, которое нашлось в комнате бедного К-ва, включая упаковку свечей, два фунта сероватой писчей бумаги, бутыль чернил и дюжину перьев. Несколько пудов исписанных листков пошли на растопку, и их хватило на всю следующую зиму.

Поэт Х приобрёл поистине всеобщую любовь, им зачитывались гимназисты, матроны и уважаемые люди, а литературные журналы соревновались за право его напечатать; особенно в этом преуспел еженедельник «А чем мы не Европа». Не было у Х отбою и от дам, они соревновались друг с дружкою за право первого воздушного поцелуя, вплоть до таскания за волосы и прочего мордобою.

Цирюльник Яков Кузьмич получил продвижение и занял место д-ра Броденбукера, так и не вернувшегося в человеческий облик. Теперь на его вывеске гордо красуются слова «Бреем и лечим, и шьём, и куём». О литераторе К-ве он предпочитает не вспоминать, а если это при нём делают другие, тут же переводит разговор на другую тему – как правило, об устройстве выгребных ям.

Одно время по городу пронеслись слухи, что по ночам стал показываться странный призрак, выскакивающий на одиноких прохожих и с криком «Ты – Х!» срывающих с них шапки. Эти слухи были однако же пресечены городовым, который убедительно доказал, что это никакой не призрак, а поветрие с варварского Запада, и что именно на Запад уплывают все пропавшие шапки, оставляя отечественного обывателя с носом.
Жизнь вошла в свою колею – из которой, собственно, никогда и не выходила.