01-12. Попавшая в сети

http://www.proza.ru/2011/05/25/1317

Начало второго учебного года в институте стало началом затягивания петли, в которую я по собственной неопытности попала добровольно.

Уже в сентябре Толик пошел в решительное наступление, и мы впервые  поцеловались,  когда спрятались  от начинающегося дождя под детским металлическим грибком во дворе нашего дома. Там же Толик признался мне в своих чувствах, на которые я ответила не слишком уверенным «я тоже». С этого дня наши совместные прогулки украсились сидением в обнимку на скамейках в парке и поцелуями,  которые с каждым днем мне начинали нравиться все больше и больше.

 Толик часто дарил мне цветы,  говорил цветистые комплименты, но особым блеском ума или таланта меня не поражал. Как всякий провинциал, он тянулся к культуре:   мы постоянно ходили с ним по театрам и музеям, пригородным  паркам Ленинграда и по красивым местам  города. Мой кавалер живо интересовался памятниками и датами, любил  поделиться со мной новой информацией, самоуверенно и беспредметно говорил о предметах, которые нам читали в институте. Его отсутствие  собственных оригинальных взглядов меня раздражало. Лозунг «Быть, а не казаться», когда-то  написанный  на стене нашего бывшего  классного помещения , навсегда стал  моим личным лозунгом.

Дома в это время у нас не ладилось. Отношения между  бабушкой и отчимом были сложными, из-за чего между мамой и бабушкой часто назревали и вспыхивали ссоры. Попутно доставалось и мне, постоянно отлучавшейся из дома. Каждый в семье жил сам по  себе,  и каждый внутренне тяжело переживал эту обособленность. Мне очень не хватало человека, с которым можно было бы выговориться и  облегчить себе душу.  Вероника таким другом уже быть не могла, она очень изменилась,  и наши редкие с ней разговоры не вызывали во мне стремления к откровенности. Назначенная ради передачи каких-то книг встреча с родным отцом также  оставила в душе горькое воспоминание. Отец показался мне располневшим и старым - гораздо старше моей мамы, и, что было особенно мучительно сознавать,  - совершенно посторонним для меня человеком.

Возможно, именно это чувство одиночества или боязнь еще большего одиночества  и подтолкнули меня в гостеприимно раскинутые для меня Толиком сети, заставило отступить от священных принципов моей бабушки,  согласно  которым самым последним делом для девушки была потеря ее независимости, если нет большой любви.

В октябре стало известно, что Леня, который все еще занимал мои мысли,  уходит из института и будет переводиться на родину, так как его затянувшееся  воспаление легких сделали его проживание в нашем дождливом городе неблагоприятным для здоровья.  По  иронии  судьбы  его обязанности старосты  потока были передана Толику. Вместе с ними ему  в наследство досталась и моя болезненная привязанность к тому, кто давал надежду на любовь. Слово «болезненная» как нельзя более подходило к характеру наших отношений. Чисто умозрительно мне ничего не нравилось в Анатолии. Не нравилась его немного развязная, «кавказская» манера общения с нашими девушками - последствие его прошедшей в Грузии юности. Не нравилось его многословие и неконкретность речи, которые особенно ярко проявлялись на наших вечеринках, где он после первой же рюмки изменялся на глазах.

Все эти, в общем-то, безобидные слабости  меня задевала потому, что я родилась в семье, где никогда не было проблемы с пьющими. Мы не знали этой беды. Толик тоже не имел склонности к выпивке, но его организм не обладал должной устойчивостью.  Однажды на нашей студенческой вечеринке у кого-то на квартире наши парни  в шутку вынесли охмелевшего и ослабшего Толика на снежок, чтобы привести его в чувство. Никто и предполагал, что дело закончится так плачевно. Толик, обидевшись, «пошел»  домой и заблудился, добравшись до общежития только к 4-м часам утра -  с битым лицом, без шарфа и часов и с полным провалом в памяти о событиях ночи. На другой день я  пришла  к нему в общежитие. Мне было искренне жаль его -  больного и страдающего, но  я была не в восторге от его слабости.  К тому же, она прекрасно уживалась в нем с внешним любованием своими особыми достоинствами:  возрастом, жизненным опытом, кавказским темпераментом, а главное – принадлежностью к  мужскому полу. Родиться мужиком, похоже, было главным преимуществом  всякого кавказского человека.

 Довольно быстро мы с Толиком начали ссориться. Куда-то ушло его возвышенное восхищение мной,  теперь он  звонил и назначал мне свидания в основном в удобное для него время,  не особо учитывая режим дня моих ближних, непринужденно пользовался моими конспектами.  Иногда он  давал мне  достаточно  бесцеремонные  советы типа «не ходи сегодня к Тане,  лучше сделай мне лабораторную работу».  Все это мне не нравилось. С одной стороны, он привязывал меня к себе ожиданием встреч с поцелуями и нежностью, с другой - отвращал бесцеремонностью,  порою граничащей с хамством. Я  ни с того ни с сего начала ревновать его к нашим девчонкам,  с которыми он рассыпался в любезностях,  поскольку сама  вела себя с ребятами сдержанно. После ставших для всех очевидными отношений  с Толиком больше никто на меня не засматривался.

В это время мы с Таней записались в  кружок  молодых  поэтов при  Дворце  Пионеров,  которым руководила ленинградская поэтесса Ирина Малярова. Подобралась интересная группа пишущих ребят разного возраста. Мы изучали основы  стихосложения,  слушали  и  разбирали лучшие стихи разных стилей, коллективно обсуждали собственные. В результате этих занятий мои стихи,  которых к тому времени скопилось уже немало, избавились от недостатков: я научилась замечать слабые рифмы,  ритмические  и языковые ошибки  своих и чужих стихов. 

Забавно,  что присутствуя на занятиях поэтического кружка,  я с гораздо  большим интересом прислушивалась к работе кружка прозаиков, происходившей в соседнем помещении. Там интересно обсуждали произведения современных авторов,  разворачивались жаркие дискуссии,  в которых мне очень  хотелось  поучаствовать,  но  чувство долга (или стадности?) по отношению к Тане, мечтавшей стать профессиональным поэтом,  мешало мне пойти туда, куда хотелось. Эта моя податливость чужим влияниям, прекрасно уживалась во мне с чисто внешним упрямством и непокладистостью и часто приносила мне множество неприятностей.  Сопротивляясь на словах, я соглашалась и уступала на деле, получая за это вдвойне:  и за свою резкость, и за подавление собственных душевных порывов.

Ссоры с Толиком становились все более частыми и все больше изнуряющими меня. С моим здоровьем,  вернее, с психикой, начали происходить странные вещи. Я стала нервной, раздражительной, ревела почти без причины, а начав, долго не могла успокоиться, все больше и больше входя в унизительное, необъяснимое и зависимое состояние «вхождения  в вираж»,  как я это  называла.   То, что в другом состоянии я бы и не заметила, в моменты наших ссор воспринималось мною, как мировая трагедия, с необходимостью немедленного выяснения отношений, совершения каких-то поступков и  с  истерическими реакциями.  Я  очень боялась таких своих состояний и совершенно не была способна с ними справиться. Нечто похожее прекрасно сыграла актриса Татьяна Самойлова в фильме «Анна Каренина», где Анна мучает себя и Вронского беспричинными претензиями. Я понимала Анну, находившуюся в  состоянии,  близком  к безумию,  из которого почти невозможно самостоятельно выбраться.

Мои частые слезы и истерики раздражали Толика, он никогда не потакал им,  но и не помогал мне из них выйти, без  задевания моей гордости.  Все было как раз  наоборот:  он унижал меня презрительным отношением ко мне, как к глупой, маленькой, избалованной девочке,  школьнице, которая не знает, чего хочет. Вероятно, он был прав.  Толику нравилось обижать меня. Его поведение поднимало его  надо мной в его собственных глазах. Я, несмотря на свою «глупость», даже в этих обстоятельствах умудрялась  сдавать на отлично все экзамены,  получать премии за конкурсные работы в студенческом научном обществе и слыть талантливой во многих отношениях,  чего,  как ни пыжился,  никогда не мог добиться Толик. Он мог верховодить надо мной только в личных отношениях. Здесь я с каждым днем становилась  все более  неуравновешенной:  плакала, когда меня обижали,  и еще сильнее - когда вдруг проявляли нежность, реагируя на нее неадекватно и даже грубо. Я постоянно страдала от неприятных воспоминаний о собственной слабости.

Дома я тоже не находила понимания и помощи. Мама часто утешала и жалела меня, но, указывая на мои ошибки, еще больше укрепляла во мне уверенность в собственной неполноценности. Как и Толик, она называла меня дурочкой,  неприспособленной к жизни и избалованной,  постоянно подчеркивала  недостатки моего характера и отсутствие терпения. Такое утешение убивало больше, чем помогало. Мне,  как воздух, нужно было только одно -  уверенность в себе и чувство независимости, на что,  не слишком настойчиво, к сожалению, всегда нацеливала меня только бабушка. Мама, полностью самостоятельная в своей жизни и потому уверенная в себе, все внимание направляла на  уговоры быть терпимее и  беречь то,  что имею.  Возможно,  ей казалось, что мне действительно был нужен именно Толик, если я так мучаюсь из-за наших ссор. А меня просто пугало будущее одиночество. Боязнь одиночества в восемнадцать? Странные мысли…

Впервые за свою жизнь я пожалела, что не имею отца. Отчим от моих личных проблем устранился полностью. Скажи он тогда уверенно, по-отцовски: «брось ты плакать, вон какая ты красивая, еще сто таких тебе найдем!» или поставь он Толика на место, дав ему понять, что на нем свет клином не сошелся, - и многое в моей будущей жизни изменилось бы. Но дядя Миша только глубже прятался в своем кресле, в котором обычно сидел,  не переодеваясь после работы в пижаму,  пока Толик не уйдет из нашего дома,  и молча терпел мои выяснения отношений в соседней комнате. Ни ему, ни маме, ни мне  Толик не нравился. Но я  плохо понимала себя, как и то, что я действительно должна делать. Маме не хватало мудрости найти истинные причины моих слез и смелости вмешаться в мою жизнь, а отчиму просто не хотелось брать на себя отцовскую ответственность. 

Больше всего,  конечно, была виновата я сама: я была уже студенткой, но все еще оставалась маленькой девочкой, зависимой от своих эмоций и очень боящейся снова оказаться в том унизительном состоянии отверженности мальчишками, в котором ощущала себя в десятом классе. Судьба не предлагала мне никого другого, а хуже одиночества для меня ничего не было. К тому же,  мне уже и самой начинало казаться, что я влюблена в Толика, что не могу прожить без его звонков, поцелуев, ласковых слов и комплиментов. Мир становился для меня все более и более узким, а я все больше и больше теряла в нем свою независимость и уважение к себе.
Моей единственной и главной поддержкой в эти годы была Таня. После своих лекций я  не раз приходила  на лекции ее журналистского факультета в Университет,  где она училась, - на литературу и научный атеизм.

На литературе будущих  журналистов  заставляли  быть  досконально знакомыми с огромным списком художественных книг, многие из которых я по собственной инициативе прочла  раньше,  получая при  этом удовольствие. Танины «гуманитарии»  воспринимали эти книги как обузу, что еще раз доказывает превосходство труда свободного над трудом подневольным.

 Лекции по научному атеизму в университете вел совершенно бесподобный товарищ, фамилию которого я уже не помню: длинный краснолицый блондин с полностью отрешенными  от  реальной жизни глазами.  Он досконально знал особенности и традиции каждой религии,  рассказывал нам об отличиях ортодоксальной школы от разных сект. Предполагалось воспитание атеистического мировоззрения у будущих мастеров пера,  но на деле этот человек открывал им мир религии и знакомил с ее историей. Он, несомненно, оказал на меня большое влияние. Именно благодаря этому товарищу, я, спустя несколько лет, попросила записать меня на отделение научного атеизма в Университет марксизма-ленинизма, куда всех коммунистов загоняли на учебу  из-под палки. На меня посмотрели, как на ненормальную, и отказали,  объяснив, что на атеизм берут только партийных,  а меня, как комсомолку, могут взять только на другие общественно-политические отделения.  На том и закончилось.

Приятным воспоминанием тех лет стало участие в КВН-овской команде института. Естественно, что  яркое и выразительное большинство команды составили евреи:  кто будет  спорить, что эта нация блещет и умом, и остроумием! И мне было очень приятно, что в их достойную,  почти целиком мужскую бригаду, включили и меня –  не мужчину, и не еврейку. Нужен был «рифмоплет». Впоследствии оказалось, что я могу предложить команде интересные идеи и остроты: в этом новом качестве я себя еще не знала. Мы часто оставались после занятий, что-то придумывали,  репетировали. Толик,  оказавшийся не у дел,  начал меня страшно ревновать. Он заметно сбавил свой гонор и стал более внимателен  и нежен ко мне,  почти как во времена до наших первых поцелуев. 

 Возможно, будь я тогда чаще и больше задействована в каком-нибудь общем молодежном деле, где могла бы стать нужной, не случилось бы многих моих  злоключений,  через которые пришлось пройти.

В этом же году мы  с Таней побывали  на нашем первом школьном вечере Встречи. Я встретила там  А.П..  Все было, как обычно – встреча глазами, пристальный интерес на расстоянии  и взаимное отсутствие   инициативы.  Эта встреча не помогла мне выбраться из сетей, в которых я окончательно запуталась.

        продолжение см. http://www.proza.ru/2011/06/07/1067