Укротитель царей Известия

    Пушкин как первый русский интеллигент

Он и сегодня, в эпоху постмодернизма, остается горячей точкой русской словесности. Как бессмертный дрессировщик, дедушка Дуров,  он укротил своей поэзией и русских царей, и комиссаров в скрипящих кожанках, и футуристов, и усатого Сосо. А дальше укрощать было некого. Пушкина славили не читая. Он превратился в почитаемого неприкасаемого. Омертвение поэзии в школьных программах и вузовских учебниках очевидно. Бабушки и дедушки, 6 июня читающие наизусть «Полтаву» возле памятника, конечно же умиляют, но хотелось бы большего.
Как в день открытия памятника – речь Тургенева, речь Достоевского. Ну хорошо, пусть это будет не Достоевский, а Битов, славящий зайца, перебежавшего дорогу поэту на пути к виселице. Но ничего такого не будет. Пушкин наглухо, как Лев Толстой, ушел в народ и растворился в нем до неразличимости. Есть и такой уровень славы. Все знают о несостоявшейся любви Онегина и Татьяны, о страсти престарелого гетмана Мазепы и юной Марии, о двух вариантах признания Пушкина в любви к Керн – в письме к другу и в альбомном стихе о чудном мгновенье. Если даже не все помнят о роковой дуэли поэта Ленского с Онегиным, то о дуэли Пушкина с Дантесом вам расскажут наперебой, с подробностями.
Это означает, что Пушкин перерос литературу, стал не только ноосферой, но и атмосферой. Однажды Белла Ахмадулина, говоря о зимнем пейзаже, начертала: «Стало Пушкина больше вокруг». Но и осенний пейзаж – «роняет лес багряный свой убор» – неотделим от поэта. Славить или ругать Пушкина — все равно что славить или ругать погоду. Он ли вобрал все это в себя или природа подчинилась его поэзии, но мы живем в пушкинском пейзаже. Его предостережение о русском бунте, бессмысленном и беспощадном, подходит ко всем революциям, вместе взятым. И тут главная опасность для его поэзии. Поэзия всегда тайна и неожиданность, а к Пушкину мы так привыкли во всем, что уже ничему не удивляемся, кроме некоторых тайн биографии. Последней сенсацией стала кровь поэта, подтвердившая историческую подлинность дивана, на котором он умирал.
Анекдоты Хармса о Пушкине и вонючих мужиках и попытки сбросить гения с парохода, как Разин персидскую княжну, несколько оживили общественный интерес к его поэзии и прозе. Но все равно Россия так влюбилась в живого Пушкина, что литература стала как бы комментарием к его биографии. Когда-то Лев Толстой рассказал о крестьянском восприятии поэта. Сначала мужики думали, что он великий полководец, или герой, или государственный деятель, или праведник, известный добродетельной жизнью. А потом, когда узнали, что это всего лишь поэт, да еще и погибший на дуэли, их удивление и возмущение были беспредельны. Да, Пушкин отнюдь не толстовствующий мужик – он первый российский интеллигент. До него никто не осмелился сказать о себе: «Зависеть от царя, зависеть от народа –/  Не все ли нам равно?» И самые главные слова: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной/ Иди, куда влечет тебя свободный ум…» А вот к этому мы и сегодня не готовы. Нам все время надо за кем-то следовать, или кому-то подчиняться, или вещать от имени кого-то. Пушкин отвечал только за самого себя. Именно поэтому он стал голосом всей мыслящей России. Четырехстопный пушкинский ямб превратился в нескончаемый гимн духовной, я бы даже сказал душевной, свободы. Ну а проблемы свободного, то есть интеллигентного человека, – это уже проблемы всей последующей русской литературы и русской жизни вплоть до наших дней.