Россия в xx xxi веках 1917 2017 3

Трижды от колосса к коллапсу и обратно

СОЦИАЛЬНЫЕ ПОКАЗАТЕЛИ «КАЗАРМЕННОГО СОЦИАЛИЗМА»
Что «казарменного» и что «утопичного» в этой реализованной утопии, или скорее антиутопии?
Начнем с «казарменного».
Принудительный (точнее, казарменный) труд.
«Казарменный социализм» рушит всякий рынок.
В том числе и рынок труда, который заменяется трудовой повинностью — совершенно так же, как в казарме, где солдаты, отбывающие воинскую повинность, трудятся не ради какой-то личной выгоды, а по принуждению.
В СССР 1929–1956 годов труд был прямо и грубо принудительным. Ребенком я видел в своем родном селе, как надсмотрщик по утрам плетью гнал крестьян работать на колхозное поле. За свою работу они не получали ни копейки — работали за право пользования своим приусадебным участком, чтобы не умереть с голода. За уклонение от работы грозили полное разорение и тюрьма. Подростком я видел, как торопился отец по утрам на работу (он работал механиком на московском автозаводе). Мы знали, что 20 минут опоздания могли обернуться двумя годами тюрьмы.
А неявка на работу без оправдательного документа — десятью годами тюрьмы. Зарплату он получал, как все — какую положено, независимо от того, хорошо он работал или плохо. Торговаться о ее размерах было бессмысленно. За одно только слово недовольства можно было получить 25 лет лагерей. И, конечно же, даже мысли не допускалось о переходе на другую работу иначе, как по усмотрению начальства.
С 1956 года столь грубые методы принуждения стали постепенно отходить в прошлое. Со временем стало возможным переходить на другую работу по собственному желанию, а опоздания и даже прогулы наказывались лишь выговором. В крайнем случае — переводом на ниже оплачиваемую должность. Но рынка труда по-прежнему не существовало. Условия труда были всюду примерно одинаковы, трудности с переменой жилья — огромны. Поэтому формально смягченная принудительность труда фактически сохраняла свой характер.
Однако, как известно, любой принудительный труд всегда и повсюду малоэффективен, намного менее эффективен, чем труд наемный. Дело в том, что любой труд нетрудно имитировать. Но рыночно-наемный имитировать бессмысленно, так как это будет себе в убыток. А принудительный, как говорится, сам Бог велел — согласно известной пословице: солдат спит, а служба идет. В этом убедились в свое время на собственном опыте и рабовладельцы, и феодалы.
И именно это явилось первопричиной проигрыша «социализма» в его соревновании с «капитализмом». Первопричиной крушения «мировой социалистической системы». Мы посвятим рассмотрению этой первопричины особую главу.
Принудительная идеология. Как известно, никому нет дела до того, о чем думает солдат. Это его личные проблемы, а вести себя он должен так, как ему приказывает сержант. Иными словами, его идеология должна полностью совпадать с идеологией начальства — иначе несдобровать. Вот почему любая «казарменная» идеология — прежде всего принудительная идеология.
Собственно говоря, принудительная идеология довольно широко распространена в нашей жизни. Но какая? Религиозная. Или так называемая обыденная (попросту говоря — бытовая, связанная с существующими традициями, нравами, обычаями). В жизни мало кто находит дорогу к Богу сам по себе. И еще меньше людей меняют свои религиозные убеждения. Обычно они складываются с детства, в семье. И поддерживаются социальным окружением. Родился и вырос татарином в Казани — и ты уже мусульманин- суннит. А азербайджанцем в Баку — шиит. Шведом в Стокгольме — протестант. Испанцем в Мадриде — католик. И так далее. Это, если разобраться, тоже «принудиловка». Но не грубая, а, так сказать, органичная, связанная с социальным окружением.
Точно так же редко кто отваживается бросить вызов традициям, нравам, обычаям своего социального окружения. Здесь мы снова встречаемся с «принудиловкой». И снова с вполне органичной, социально приемлемой.
У большевиков в отличие от адептов любой мировой религии, в отличие от социальных групп с определившимися традициями, нравами, обычаями, не было и быть не могло такой органичности. Они объявили свою идеологию «научной». А наука — это всегда сомнения, дискуссии, необходимость доказательств. Меж тем требовалось навязать людям свою идеологию в считанные годы — или погибнуть. Оставалось единственное средство: массовый террор. И он «сработал» довольно эффективно.
В ходе Гражданской войны и долго еще после нее коммунистическую идеологию разделяла доля процента населения России. Остальные просто покорялись силе, сохраняя обыденную и религиозную идеологию своих отцов и дедов. И даже при очень энергичной коммунистической пропаганде 1920-х годов она затронула лишь несколько процентов населения, прежде всего городскую молодежь. Положение изменилось в годы коллективизации сельского хозяйства (1929–1933) и затем в годы Большого Террора (1934–1939), когда счет жертвам пошел на десятки миллионов. Тут переход к коммунистической идеологии стал одним из главных способов физического выживания и поэтому массовым. А интенсивная идеологическая обработка детей, подростков, молодежи быстро принесла плоды: каждый год новые и новые миллионы октябрят (члены коммунистической организации детей 7–10 лет), пионеров (члены коммунистической организации подростков 10–14 лет), комсомольцев (члены коммунистической организации молодежи 14–28 лет). Конечно, подавляющее большинство октябрят, пионеров, комсомольцев воспринимали навязанную им идеологию чисто формально. Но к концу 1930-х годов лишь несколько процентов подрастающего поколения оставалось в стороне от этих организаций.
Моя собственная жизнь в этом отношении была типичным примером жизни меньшинства — но довольно внушительного меньшинства — стопроцентно идеологизированной молодежи. С четырех лет, «выпускником» малышовой группы детсада, едва научившись читать, я уже вел среди горячо любивших меня бабушки, дедушки и прадедушки коммунистическую пропаганду (в том числе воинствующе антирелигиозную). Правда, без успеха. К десяти годам я стал убежденным пионером и не задумался бы отречься от своих родителей, если бы только заподозрил, что они — против советской власти. К пятнадцати годам я был столь же убежденным комсомольцем и вместе со своими товарищами-девятиклассниками на далеком от фронта Урале (шла осень 1942 года) собирался идти в партизаны, если бы гитлеровцы дошли до Урала.
Нам в голову не приходило, что достаточно было пустячной ссоры, доноса — и каждый из нас получил бы по 25 лет лагерей за «пораженческие настроения».
К восемнадцати годам я дорос до уровня столь же убежденного коммуниста, кандидата в члены компартии. И не задумался бы подставить грудь под пули, если бы потребовалось спасать жизнь любимого Вождя и Учителя, лично товарища Сталина, который в моем сознании ничем не отличался от воплощения живого бога на земле. И не только в моем — в сознании подавляющего большинства моих товарищей, студентов Московского государственного института международных отношений (да и любого другого советского вуза).
Позже, в аспирантуре Института истории Академии наук СССР, мои учителя — ученые с дореволюционным стажем и мировым именем, чудом пережившие Большой Террор 1930-х годов и Великую Отечественную войну, — рискуя жизнью (если бы я, как нередко случалось в то время, настрочил донос), очень осторожно, год за годом внушали мне, что наука и пропаганда — вещи разные. Что фальсифицировать историю только для того, чтобы побольнее стегнуть «англоамериканских империалистов» (а именно этим занимались тогда советские историки) — это очень далеко от собственно науки. Что все или почти все, произносимое с трибун и появлявшееся в печати, очень далеко от правды. Поэтому я сравнительно спокойно пережил трагичное для многих убежденных коммунистов «разоблачение культа Сталина» в 1956 году и вполне органично влился в ряды «шестидесятников», веривших в то, что социализм может быть не с тоталитарно-звериным, а с «человечьим» лицом, и идеологически подготовивших крушение тоталитаризма в 1991 году (правда, с очень печальными, очень разочаровывающими результатами, но это произошло уже к концу жизни многих из нас).
Лично я верил еще, что даровать социализму «человечье лицо» способна наука. В частности, прогнозное обоснование намечаемых решений. В 1971 году мне стало ясно, что у казарменного социализма изначально не может быть никакого другого лица, кроме тоталитарно-звериного. И я начал борьбу с этим «зверем» средствами «легального антимарксизма» (которым многократно попрекали меня в ЦК КПСС) — выступлениями в печати и рассказами с трибуны о назревающих социальных проблемах: начинающемся развале семьи, гибельном анахронизме школы, надвигающемся половодье преступности, «алкоголизации» общества и т.д. А в 1990 году я вышел из КПСС и попытался инициировать разделение политической партии на социал- и либерал-демократическую. Формально это сделали без меня (я, как уже говорил, в 1996 году отошел от политической деятельности).
Сделали даже больше: создали несколько партий, но заведомо фиктивных, с единственной целью: помочь закрепиться у власти дорвавшемуся до нее клану. Убежденных коммунистов в нашем отечестве всегда были считанные проценты, формально «примазавшихся» к коммунистам — десятки процентов (и в советской, и в постсоветской России), а большинство — совершенно равнодушно к вопросам политики. Так, например, сегодня (2007 год) подавляющее большинство россиян голосуют за В.В. Путина совершенно независимо от его личной идеологии. Просто потому что он выступает гарантом стабильности государства (и соответственно личной жизни каждого) после лавины катастроф 1990-х годов.
Что касается коммунистической (или, что то же самое, советской) идеологии, то не требует доказательств аксиома: принудительная идеология способна держаться только на Большой Лжи, подкрепленной столь же Большим Террором. Как только Большой Террор выдохся, Большая Ложь во второй половине 1980-х годов предстала перед советскими людьми обыкновенной, обыденной ложью — и начался бурный процесс деидеологизации общества. Новая идеология не успела, не смогла сложиться за 20 последних лет. Ее заменяет суррогат — дикая мешанина из остатков коммунистической идеологии, зачатков религиозной и обрывков националистической (нацистской).
Общество без идеологии — трагически неприглядное общество. Это общество тотальной деморализации (оподления) людей, когда «все дозволено». Когда повальное воровство и взяточничество перестали быть тайными и деликатно называются латинским словом «коррупция». Когда самая циничная и вздорная ложь — в том числе по ТВ и с самых высоких трибун — произносится как нечто само собой разумеющееся совершенно безнаказанно (иногда, правда, случаются скандалы, не имеющие, впрочем, никаких последствий). Когда грубое унижение людей, хамство и холуйство стали чуть ли не нормой жизни.
Это общество тотальной дезинтеллектуализации (оглупления) людей, в котором дипломированный специалист (ученый, педагог, врач, художник-артист-писатель, чиновник и т.д.) своим сознанием, поведением и речью ничем не отличается от малограмотного завсегдатая пивной.
Это общество тотальной психопатологизации, всеобщего взаимного остервенения людей на работе, на улице, в общественных местах, дома. Люди то и дело беспричинно кидаются друг на друга как злые собаки. Этот феномен, как мы уже говорили, особенно поражает впервые попавших в Россию иностранцев, которые относят русских к числу добродушнейших народов мира. Что же произошло с этим народом? Ответ можно получить из опытов над животными. Если, например, мышей постоянно травмировать чем-нибудь раздражающим — скажем, электрическим током — они начинают вести себя точно так же. Сколько же лет надо было травмировать психологию людей противоестественными установками, чтобы их социальная психология сделалась патологической!
Такова совокупная конечная цена оболванивания людей и принудительной идеологии.
Социальные отношения казарменного типа. История знает три типа отношений людей как представителей социальных групп и социальных институтов (социальных отношений): патриархальные, договорно-правовые (гражданское общество) и казарменные.
Россия во второй половине XX века вышла из господствовавших в ней патриархальных отношений, но так и не доросла еще до гражданского общества. Этому помешал тоталитаризм, культивировавший казарменные отношения. При патриархальных отношениях социальный статус человека целиком определяется его положением в семье и в совокупности семей данной местности.
Договорно-правовые отношения регулируются законами. При этом семейное положение человека играет второстепенную, подчиненную роль.
Если ни для патриархальных, ни для договорно-правовых отношений нет условий, стихийно создаются отношения особого типа, характерные для казармы, тюрьмы, детской, подростковой, молодежной, взрослой компании, а при тоталитаризме — и для всего общества в целом.
Эти отношения характерны беспрекословным подчинением лидеру любой малой или большой социальной группы, до общества в целом включительно. Наиболее ярко они проявляются в тюремной камере, где неограниченным диктатором является наиболее авторитетный заключенный — пахан (используя уместный в данном случае воровской жаргон). Он не допускает хаоса, поддерживает дисциплину и является арбитром в конфликтах. Его власть поддерживается несколькими приближенными (шестерками, из того же жаргона). Далее следуют обычные заключенные разной степени авторитетности. А замыкают иерархию самые слабые, беззащитные, презренные, над которыми могут безнаказанно глумиться все остальные. Они называются опущенными. Страх попасть в эту категорию заставляет остальных подчиняться пахану, так что получается некий далеко не дружественный шарж на государство.
Присмотритесь к любому человеческому сообществу — а также, если угодно, к любой обезьяньей или собачьей стае — и вы увидите ту же картину: наиболее авторитетного лидера (или двух-трех, соперничающих между собой), его приспешников, презренных-униженных и всех остальных, страшащихся попасть в эту категорию. Патриархальные нравы смягчают такого рода отношения четко определенным семейно- родовым статусом каждого человека, с чем приходится считаться в первую очередь. Договорно-правовые отношения не дают разгуляться произволу лидера и его приближенных, защищают от унижения.
«Казарменный социализм» (тоталитаризм) строится на казарменных отношениях снизу доверху.
Описанные выше порядки становятся характерными не только для тюремной камеры или казармы, но и для любой компании — от детской до взрослой, для любого предприятия, учреждения, организации, от малышовой группы детсада до Политбюро ЦК КПСС.
Наиболее страшным проявлением казарменных отношений является дедовщина — дикий произвол пахана и его шестерок в отношении остальных, особенно опущенных. Дедовщина зарождается еще в школе, становится неизбывной в армии (нам еще предстоит вернуться к этому вопросу), дает себя знать в той или иной мере практически во всех учреждениях, не исключая Академии наук, университета, труппы театра, посольства за рубежом — это мне известно по личному опыту.
Ясно, что принудительный труд, принудительная идеология, казарменные отношения не могут понравиться никому, кроме разве горстки паханов. Это терпят только как зло, которое кажется неодолимым.
Такая социальная организация общества заведомо нежизнеспособна — как нежизнеспособна тюремная камера, если открыть ворота тюрьмы. И если бы «казарменный социализм» отличался только этими чертами, он не просуществовал бы и года, несмотря ни на какой террор. Но в том-то и дело, что отталкивающим показателям «казарменности» в жизни противостоят высокопритягательные показатели «утопичности», которые заставляют массы людей всеми силами держаться за сказку, сделанную былью. И это, как ни парадоксально, делает нежизнеспособное весьма живучим до сих пор.
Перейдем к конкретным социальным показателям «утопичности».
Трудоустройство. Безработица всегда была тяжким бедствием для человечества. Даже когда без работы оставался каждый пятый-десятый из трудоспособных. Но во второй половине XX века, при развернувшейся механизации сельского хозяйства, а затем и промышленности, безработным в среднем по миру стал каждый третий. Правда, в экономически развитых странах безработица приняла особый характер и получила деликатное название «структурной». Это означало, что миллионы граждан предпочитали низкопрестижному и малооплачиваемому труду сравнительно высокое пособие по безработице. А их рабочие места занимали миллионы выходцев из отсталых стран Азии, Африки и Латинской Америки.
Но в странах этих континентов каждый третий — безработный, и на высокие пособия им рассчитывать не приходится. Во второй половине XX века армия безработных достигла здесь внушительной величины: около миллиарда человек. Раньше этот самый «каждый третий» мирился со своим положением, потому что знал — точно так же бедствовали его отцы и деды.
Теперь этот безработный миллиард получил по меньшей мере начальное образование, знает о существовании иного мира, правдами и неправдами рвется в этот мир (большей частью безуспешно) и составляет фундамент нынешнего противостояния «Бедный Юг — Богатый Север». Об этой глобальной проблеме современности нам придется говорить специально.
В дореволюционной и послереволюционной России безработица тоже была огромной. Даже в городах счет безработным шел на миллионы. А из деревни так называемое «аграрное перенаселение» (избыток рабочих рук при механизации сельского хозяйства) выталкивало в город новые и новые миллионы. Казалось, этому бедствию не будет конца. И вдруг в 1930-е годы, когда вторично воцарился «казарменный социализм», безработица исчезла, как по мановению волшебной палочки. Напротив, уличные стенды запестрели объявлениями: «Требуется… требуется… требуется».
Что за притча? Разгадка этой загадки появилась только во второй половине 1980-х годов, когда началась эпоха пресловутой гласности. Оказалось, что на 138 млн рабочих и служащих (включая 4 млн военнослужащих и исключая 4 млн остававшихся в тюрьмах вместо бывших в середине века 13 млн) приходилось 32 млн «избыточных» рабочих мест. Что такое «избыточный»? Практически это означало, что три довольно скудных зарплаты делились на четверых, или что рабочая бригада состояла, например, из пяти-десяти человек, хотя работа находилась только для двоих- троих. Существовало множество контор с несколькими сотнями служащих, хотя объективно требовалось всего несколько десятков работников. Помню, как в одной из первых моих загранкомандировок меня поразил некий НИИ со штатом в 30 сотрудников, количество научной продукции которого (качество лучше не сравнивать) превосходило объем продукции родного академического института со штатом в 700 человек.
При этом если заведомый лентяй, бездарь или бездельник устроился на «теплое место», его невозможно было уволить никакими силами, так как он имел конституционное «право на труд».
Цена такой социальной «благотворительности» оказалась непомерной и неподъемной для страны. В конечном итоге это обернулось поражением в гонке вооружений СССР — США, в соревновании «социализма» (в кавычках) с капитализмом (без кавычек). Такого рода «благотворительность» была возможна только при «казарменной» экономике, когда работодатель платил за «лишние» рабочие руки не из своего кармана, а из государственного. Но людям безразлично, из чьего кармана идет зарплата. Десятки миллионов очень ценили эту сказку, сделанную былью. Ведь одно дело стоять в километровой очереди на бирже труда за пособием по безработице. И совсем иное — получать пусть такую же мизерную зарплату, но «как все».
В постсоветской России безработица приняла вновь прежние огромные масштабы. Но ее сделали «скрытой». Ведь что такое зарплата ниже прожиточного минимума? Это замаскированное пособие по безработице. А ее получают десятки процентов рабочих и служащих. Это один из трех главных источников тоски по советским порядкам. Он играет важную роль в протестном движении против воцарившегося в России «дикого капитализма».
Зарплата независимо от эффективности предприятия, учреждения, организации. Приходилось слышать, что в США второй половины XX века почти миллион предприятий, учреждений, организаций ежегодно кончал банкротством. И возникал миллион новых. Процедура банкротства и создания новой компании была отработана десятилетиями в деталях, так что дело редко принимало драматический оборот.
Еще реже банкротство вызывало самоубийство банкрота, весьма обычное в былые времена. Но само по себе банкротство трудно назвать отрадным событием, оно часто сказывается на самочувствии человека весьма печальным образом.
И вдруг на свете появилась страна, где банкротство стало изначально невозможным, как бы предприятие ни работало, какие бы убытки ни несло. Нет прибыли, нет денег в кассе — звонок в соответствующую инстанцию, и к бухгалтерии тут же подкатывает броневик, доверху набитый только что отпечатанными «дензнаками». Такое чудо может происходить только при «казарменной» экономике, в казарме, а банкротство, если случится, произойдет не в казарме, а на поле сражения, на театре военных действий, что и произошло при крушении «мировой системы социализма».
Вспоминаю свой родной гуманитарный академический институт. Из нескольких сот его сотрудников лишь от 10 до 30% (по разным оценкам) могли вести систематическую исследовательскую работу, публиковать статьи, книги. Но это не имело никакого значения, потому что каждая работа — индивидуальная ли, коллективная ли — проходила десяток редакторских инстанций, в результате палаческой работы которых и талантливое, и беспомощно-бездарное стриглось под одну гребенку. В конечном итоге получалось нечто неудобочитаемое (мы шутили: одинаковые телеграфные столбы из разных деревьев). Не говоря уже о вопиющей тенденциозности наших приказных писаний, которые сегодня выглядят мемуарами умалишенных. При этом стоимость каждой изданной — и никому не нужной — страницы измерялась единицей с таким количеством нулей, что даже если бы эту страницу сделать из пластины чистого золота с бриллиантовыми буквами, такое безумие обошлось бы дешевле. Потому что за этой страницей скрывалась очень высокая зарплата (вдвое-впятеро выше средней по стране) тысяч людей на протяжении десятков лет.
Пожалуй, наиболее символическими в этой вакханалии транжирства были два рабочих полудня в месяц, когда сотрудники получали зарплату. В России невозможно заготовить ее заранее и быстро раздать в конвертах, как это делается во всех цивилизованных странах: обязательно начнутся скандалы касательно «недовложения», «недоплаты» и пр. Поэтому кассир отсчитывает пачку купюр, присовокупляет к ним мелочь, затем пересчитывает все это богатство на глазах у получающего, затем эту процедуру в третий раз повторяет сам получающий (во избежание скандала над каждой кассой в стране висит плакат: «Проверяйте деньги, не отходя от кассы!»). Все это действо в идеальном случае занимает несколько минут, а если случается какой-то сбой (например, крик: «Почему так мало сегодня?!»), то и дольше. А перед кассой — очередь из полусотни-сотни человек. Перемножьте одно на другое: получается ровно половина рабочего дня — с трех пополудни до шести-восьми вечера. Дважды в месяц. И никаких забот о том, заработана ли только что выданная плата.
Эту сказку со слезами на глазах вспоминали миллионы российских рабочих и служащих при наступлении в 1990-е годы «дикого капитализма», когда им месяцами и годами не платили никакой зарплаты даже при самом добросовестном труде. И это при том, что директор — безразлично, государственный или «частник», — перечислял на свой счет в иноземные банки миллионные суммы. Понятно, воспоминание о сказочном прошлом являлось еще одним красным лоскутом в знамени протеста против «дикого капитализма».
Зарплата независимо от твоей собственной работоспособности. Невозможно вообразить себе казарму, где хорошему солдату давали бы два обеда, а плохого оставляли бы без обеда вовсе. Голодный солдат не пойдет не то что в бой — просто на построение. Солдат, получивший два обеда, тут же развернет торговлю своими «излишками» и тем развалит армию задолго до боя. Поэтому железное правило казармы: всем — поровну, а начальству больше. Правда, чем выше начальство — тем меньше поровну. Это правило сохраняло свою строгость и в «казарменной» экономике СССР.
Опыт показывает, что работники бывают разные. Нередко один стоит десятерых. При этом с годами, как известно, работоспособность убывает, а самомнение, наоборот, возрастает. При капитализме неработоспособному пощады нет, потому что пожалеешь неработоспособного — обанкротишься сам, вместе с работоспособными. Мало того, людей старше 40 лет там обычно просят не беспокоить отдел кадров. А люди старше 60 лет могут оставаться на высоких должностях только из уважения к их славному прошлому. Так и в армии — не может офицер старше 40 лет командовать взводом или ротой, старше 60 — дивизией или армией. Иначе армия будет небоеспособной.
Однажды я приехал в гости к видному иностранному ученому — президенту, директору, председателю, заведующему и т.д. (около десятка должностей). И вдруг мне сообщают с непонятной горькой ухмылкой, что его больше нет. Для русского это означает одно: умер. А я еще вчера говорил с ним по телефону! Оказывается, не умер, а накануне ему исполнилось 60. И теперь он — никто. Просто профессор, если кто-то запишется на его курс. И просто автор — если кто-то издаст и продаст его книгу или статью. Сравните это с советскими порядками, когда человек может 40 лет сидеть, сложа руки, и ровно ничего не делать, причем на седьмом-восьмом десятке его с трудом удается выпихнуть на пенсию. А нередко он остается директором и заведующим до восьмого-девятого десятка лет, уже лежа на постели в полном маразме.
И сегодня мы видим, как семидесяти-восьмидесятилетние старцы рьяно отстаивают свое «право» начальствовать. С другой стороны, «чересчур работоспособному» подрезают крылья, всячески притесняют его. Чтобы не портил общей картины. Чтобы на его фоне лодыри и лоботрясы не выглядели лодырями и лоботрясами.
Итак, мы видим, с одной стороны, явно нежизнеспособную экономику, явно нежизнеспособное общество. А с другой стороны — очень живучее общество, по которому сегодня ностальгируют миллионы. Как это могло случиться? Очень просто: в результате бесконечных «перестроек», попыток сделать нежизнеспособное жизнеспособным, ничего не меняя. Трудно поверить, но именно к этому свелась история СССР 1921–1991 годов и постсоветской России последующего десятилетия.