5. Чем занимались махисты

На снимке - автор, Феликс Рахлин, перед окончанием средней школы (1949 г.) и лишь за год до событий, описанных в данном мемуарном очерке.

ЧЕМ ЗАНИМАЛИСЬ МАХИСТЫ


Родителей отправили в лагеря, а меня за это выгнали с должности старшего пионервожатого. Их, однако, арестовали, когда я уже сдавал вступительные экзамены в пединститут. Потому и  удалось, скрыв «пятно в анкете», поступить туда  на вечернее отделение (да и то не без помощи доброго и смелого  человека – отца моего школьного друга Юры Куюкова). Ну, а  где же добывать хлеб насущный? Месяца два проболтался в «Утильсырье», но... как уже было рассказано, не прижился там, уволился... Попытки устроиться на какую-нибудь иную подходящую работу, которая не помешала бы вечером ходить на занятия,   лопались одна  за другой.  Несколько  месяцев промаялся. 

И вдруг - пофартило!

*    *    *
Подруга нашей дальней знакомой была замужем за слепым аспирантом кафедры философии Харьковского университета. Ему срочно понадобился чтец-секретарь, на которого государство выплачивало дотацию в размере половины  его аспирантской стипендии. Это было, конечно, очень мало, но его родители  выразили готовность добавить небольшую сумму. Однако главным преимуществом этой работы была полная  независимость от  какого-либо отдела кадров. Чтобы получать зарплату, мне вообще не понадобилось где-либо  оформляться. А о больничных, производственном стаже и тому подобных «пустяках»  будешь ли задумываться, когда тебе только-только исполнилось двадцать лет?!

И вот я у Мары  (Марка Михайловича)  Спектора  - так звали моего спасителя. Работаем у него на дому с  девяти утра до семи вечера – с небольшим перерывом на «второй завтрак» - довольно плотный и, что немаловажно, для меня бесплатный. Прямо оттуда шагаю в институт – и  «обедаю» уже поздно вечером, дома .

Целый день читаем. Начали с подготовки к  аспирантскому экзамену по логике. А сдав его (сдавал, конечно, не я), принялись собирать материал для диссертации, а потом и писать её.

Мара потерял зрение  на фронте в 1943 году – в разведке  перед знаменитой Курской битвой. У него большая, с залысинами, голова, вьющиеся проволокой волосы. Выжженные   взрывом  немецкого снаряда глаза  прикрыты тёмными очками, нижняя челюсть основательно помята, на лице – сизые следы  ожогов. В одной из комнат висит на стене портрет милого быстроглазого паренька-старшеклассника. – это Мара. Но, изуродовав его, война не стёрла с лица  мягкого выражения. Марк доброжелателен к людям, и его, как я вскоре заметил,  все любят. Он человек бесхитростный, тактичный и  мужественный.На фронте Мара пробыл совсем недолго, после тяжкого ранения  много месяцев пролежал в госпитале, а вернувшись к родителям, поступил на исторический факультет университета.

Мара учился блестяще – за все студенческие годы даже «четвёрки» ни одной! Инвалид Отечественной войны первой группы, орденоносец, отличник учёбы, коммунист, он был рекомендован в аспирантуру и подал просьбу о зачислении на кафедру философии. Ректор университета Иван Николаевич Буланкин заверил: «Можете спокойно ехать на отдых. Когда вернётесь, вас дома будет ждать извещение о том, что вы в аспирантуру  зачислены». Мара с женой укатили на Юг и находились там почти до начала учебного года.

По возвращении с курорта  он и в самом деле  застал только что пришедшее по почте извещение. Ссылаясь на  такие-то и такие-то  номера приказов и инструкций министерств здравоохранения и высшего образования, ректорат сообщал товарищу Спектору  М. М., что он в аспирантуру   быть принят не может  по состоянию здоровья. То был явный и грубый намёк на слепоту.

В нашем городе тех лет, некогда первой, а к этому времени – второй столице советской Украины, ходил такой анекдот:

Для того чтобы в Харькове руководить сапожной артелью, надо «начинаться на Ко-:  иметь фамилию Коган.

Чтобы занимать должность руководителя стоматологического института, надо «кончаться на  -ко (Власенко).

Чтобы возглавлять медицинский институт, надо и начинаться, и кончаться на –ко:  Кононенко.

Чтобы директорствовать в институте политехническом, надо иметь в фамилии семь –ко! И действительно, его главой был то ли доцент, то ли профессор Семко! 

Анекдот весь был основан на реальных фамилиях, за одним исключением:  сапожной артелью имени 1-го Мая командовал не Коган, а Спектор:  Марин отец. Чтобы еврею было позволено в эти годы сохранять столь высокий пост,  он должен был обладать выдающимся прошлым: быть  «красным партизаном» времён  гражданской войны, членом КПСС  «с дооктябрьским стажем», персональным пенсионером «общесоюзного значения»…  Вместе со столь заслуженным папой  Мара, получив от ректората столь подлую  бумагу, в тот же вечер отбыл в Москву.

Ради справедливости отмечу: тогдашний ректор университета не только не был юдофобом, но до сих пор памятен заступничеством за  подвергшихся кадровой чистке евреям-преподавателям или абитуриентам.. Можно предположить, что фактическими авторами письма были другие, но весьма влиятельные лица…

Благодаря суммарному действию регалий отца  и  военной инвалидности сына  жалобщикам без особого труда удалось попасть на приём к высшим чинам обоих министерств. Ссылки на пункты и параграфы оказались фикцией. Вернее, и пункты такие были, и параграфы, но они вовсе не касались философской специальности. Слепому человеку были, по естественной причине,  закрыты пути к  конструированию, черчению, вождению автомобиля и  прыжкам в высоту с шестом, но никак не к  гуманитарным областям знаний. Быть слепым философом, «Гомером, Мильтоном и Паниковским», в СССР не возбранялось. Отказ в приёме был антисемитской вылазкой университетских кадровиков и спецрежимников. Вместо Марка на единственное аспирантское место кафедры был уже принят другой инвалид войны, но не слепой, а хромой, и не еврей, а украинец. Восстановив права Мары, его «соперника» не отвергли:  на данный  год (случай небывалый!) кафедре философии, в порядке исключения,  министерство высшего образования предоставило дополнительное  аспирантское место. Ну, а не окажись Мара столь настойчивым? Или – не окажись у Мары столь  заслуженного советского папы?..


*    *    *

Кафедрой философии заведовал доцент (позже – профессор) Даниил Фёдорович Острянин.  Держа нос строго по ветру,  он  темой своей докторской диссертации избрал «естественно-научный материализм русских и украинских учёных», а своим аспирантам  для их кандидатских работ роздал тех же учёных «поштучно». Некоторым достались не учёные, а философы, кой-кому - даже поэты. За моим Марой  был закреплён  «Философский материализм Радищева».

К изучению  и разработке этой темы мы и приступили.  Мне повезло  с патроном: я многому возле него научился. Прежде всего, настойчивости, трудолюбию, доброжелательности в общении с людьми. Но, кроме того, для   юношеского  моего любопытства и эвристического рвения работа над незнакомым  литературным, философским и историографическим материалом оказалась бесценной. 

Вместе с тем, случайно и неизбежно   мне довелось  прикоснуться к миру тогдашних  идеологов областного масштаба. Аспиранты кафедр общественных наук состояли под особым контролем «третьего» (по идеологии) секретаря обкома партии Андрея Даниловича СкабЫ (ударение на последнем слоге).

Он их неоднократно собирал, проверял, наставлял, накачивал… В качестве поводыря, я волей-неволей «проникал»  в святая святых партаппарата  - обкомовские коридоры и кабинеты. Ай-я-яй, недобдели  кадровики и режимники: тайный враг, потомственный вредитель входил в логово советских коммунистических партайгеноссен, сам ещё не понимая своей крепнущей ненависти к ним и не предвидя своей будущей роли мемуариста..

Ведь вместе с Марой мне приходилось бывать и в кабинете «самого» Скабы – в скором будущем секретаря ЦК Компартии  Украины. На совещаниях  аспирантов присутствовала тогдашняя восходящая звезда с кафедры истории КПСС – Юрий Юрьевич КондуфОр (ударение на последнем слоге), который вскоре займёт при Скабе должность заведующего идеологическим отделом сперва обкома, а потом и республиканского ЦК  Это был худощавый смазливый парень, бывший фронтовик, харизматическая личность, на глазах у моего незрячего Мары превратившаяся в карьериста.  Мара доверительно мне рассказывал историю, которая была известна многим на  факультете: Юра Кондуфор   очень серьёзно  встречался с девушкой-еврейкой, но  когда  повеяло черносотенным ветром, довольно быстро сориентировался и честно признался ей, что  не может соединить с нею свою судьбу – это помешало бы его честолюбивым планам и перспективам.

 Однако  не  сразу стал он таким. Тот же Мара поведал мне о  том, как  на общем   собрании  университетской  парторганизации именно Юра Кондуфор заступился за еврея, которого обвинили  в… сокрытии  связей с Израилем. Человека этого звали Абрам Соломонович Мильнер, он был деканом физико-математического факультета. Однажды Мильнер получил  посылку от родственников из только что созданного еврейского государства. Кто-то дознался – и настучал  в парторганизацию по месту работы. Партбюро было радо завести персональное дело и на своём заседании  вынесло «товарищу Мильнеру» строгое партийное взыскание. По уставу КПСС дело должно было окончательно решиться на партсобрании. В  самой большой (Ленинской!) аудитории  собралось несколько десятков, а, может, и сотен университетских партийцев: профессорско-преподавательский состав, служащие, студенты. На расположенных амфитеатром  скамьях царила гнетущая напряжённость.

– Товарищи, я вовсе не скрывал, что у меня родственники в Палестине, - пытался оправдаться  Мильнер. – В моей служебной анкете это мною указано, и спецчасти, а также отделу кадров, хорошо известно…

– Но  вы, Абрам Соломонович, не только обычный гражданин – вы ещё и коммунист! – возразил доцент кафедры психологии Ткаченко (по словам Мары, зоологический юдофоб). – Вы  просто обязаны были, не ограничиваясь служебной анкетой, чистосердечно признаться своим товарищам по партии в том, что у вас есть родственники за границей. Иначе – что же получается: спецчасть знает, а партбюро не знает!  Я считаю, товарищи, - обратился он к залу, - что  нельзя ограничиваться даже строгим выговором с занесением  в личное дело. Предлагаю исключить Абрама Соломоновича Мильнера из партии!

 Вот тут и выступил Юра Кондуфор.  Нет, он не стал упрекать товарищей по партии в том, что  преследование ими честного, порядочного  педагога и учёного смахивает на  суд средневековой  инквизиции. Но предложил ограничиться в отношении коммуниста т. Мильнера  строгим выговором с последним предупреждением.  При голосовании большинство поддержало предложение Юрия.

Однако не стоит обольщаться.  Пройдя ступеньки парткарьеры (секретарь партбюро своей alma mater,  зав. отделом обкома, зав. отделом ЦК в Киеве), Кондуфор оставил несомненное свидетельство своего антисемитизма,  вдвоём со Скабой выпустив в свет сборник документов и материалов о немецкой оккупации Харькова, где фальсифицировался факт геноцида евреев в Харькове: утверждалось, будто в Дробицком Яру расстреляны некие «жители центральных улиц», - враньё беспримерное! Там полегли все оставшиеся в оккупированном городе евреи – не только из центра города, но и со всех окраин...

Мне с Кондуфором не случилось даже словом перемолвиться, но однажды вот какая у нас произошла «дуэль». На совещании аспирантов в обкомовском кабинете Скабы, я, сидя рядом с Марой, оказался как раз напротив Юрия Юрьевича. Без какой-либо задней мысли  кинул взгляд на моего визави, а он вдруг этот мой взгляд перехватил – и сам уставился на меня: глаза в глаза.  Этот пристальный наглый  взгляд его серых глаз помню до сих пор. Человек от нечего делать   явно предлагал поиграть с ним в «гляделки». Будучи, по сути, ещё мальчишкой, я принял было вызов, но тут же подумал: он уверен в своей гипнотической мощи, в своём влиянии на людей, и испытывает не меня, а себя. Мне стало смешно: человек старше на целую войну, а тщеславен, как подросток. Не желая ему уподобиться, я первый отвёл глаза.  И он  немедленно утратил ко мне  всякий интерес.
 
Скабу вместе с Кондуфором потом неожиданно сняли с должностей – за что, не знаю, а слухов повторять не хочу. Но бывший секретарь ЦК  возглавил  институт истории республиканской Академии Наук.  Получил какую-то тёплую должность и его верный оруженосец.  «Номенклатура бессмертна»!


*    *    *

В середине  Мариного аспирантства  заведующий кафедрой философии Харьковского университета Даниил Фёдорович Острянин стал  директором института философии в Киеве.  Место заведующего кафедрой занял доцент Александр Наумович Слабкий, которому озорные студенты присвоили каламбурное прозвище «На ум Слабкий». Читая курс истории  философии, требующий обращения к миру искусства, он путал Врубеля с Рублёвым и в лекциях упоминал о «великом русском художнике Врублёве».  Тем не менее, со временем его направили преподавать историю философии в братскую Румынию. Но пока он возглавлял кафедру в Харькове, грянуло «дело  врачей». Мару как инвалида Отечественной не тронули, а вот другого еврея с той же кафедры, доцента И. Л. Бейгеля,  «На ум Слабкий» (но на гадости щедрый)  обязал было  читать лекции  против буржуазного еврейского национализма, разоблачать  реакционную идеологию международного сионизма. Как приятно было  Исааку Львовичу  выполнять это «почётное» задание, читателю представить легко.

Но, к счастью,  через несколько месяцев умер Сталин, а спустя ещё три-четыре недели врачей реабилитировали, впервые в советской истории  сообщив, что «признания» у них были вырваны «недопустимыми методами следствия».  Именно на это утро ещё накануне было назначено заседание  кафедры, куда я  привёл Мару. Явились  и люди, известные явными перехлёстами  в отношении евреев (например, доцент Коломиец),  и бывшие работники «органов»  (Колмогоров). К этому последнему все сразу же пристали с подначкой: как же, мол,  «ваши»  так опростоволосились?  Коломиец же, буквально воспроизводя известный приём «Держи вора!», всё приговаривал:

- Это ж  надо  же  ж:  уже ж невозможно ж стало дышать!

Он, впрочем, был во многом прав: дышать в самом деле было непросто, но… вовсе не ему   Незадолго перед кончиной  Вождя народов в педагогическом институте , где я учился на вечернем отделении, студентов стационара  собрали в  тесной   и душной аудитории для прослушивания  читаемого  вслух  только что вышедшего тогда «гениального труда»  товарища Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР».  От монотонного чтения довольно нудного текста о  том, например, что  (цитирую по памяти:!) «основным экономическим законом социализма является  максимальное удовлетворение постоянно растущих потребностей трудящихся» (это при полупустых-то  магазинах!)  всех клонило ко сну, но и уснуть было невозможно  в духоте заполненного людьми помещения. И вот одна студентка, как на грех - еврейка  (вскоре ставшая моей женой и состоящая в этом  «гражданском состоянии»  вот  уже 55 лет) написала в президиум записку  с просьбой сделать небольшой перерыв.

Записка вызвала в  маленьком президиуме, возглавляемом  вышеназванным Коломийцем, работавшим  и у нас в институте и даже возглавлявшим там некий важный  партийный пост, заметное оживление. Сидевшие за столиком лицами к аудитории активисты стали передавать от одного к другому поступившую записку, шушукаться, переговариваться. Вдруг был объявлен перерыв, во время которого автора записки  Коломиец позвал к себе и, потрясая написанной ею бумажкой, грозно спросил:

-  Как же  ж вы  такое написали? Вы же ж, наверно, комсомолка?!  Вы помните, вообще ж, что там написано?

-  Конечно.  Я написала: «Нельза ли сделать перерыв? Это ведь, должно быть,  надолго…»
Коломиец вдруг явно растерялся:

- Как вы сказали? «Надолго?» - И вдруг опять упёрся носом в записку, стал показывать ещё кому-то из президиума… Оказалось, они прочли  в записке вместо «надолго» - надоело!
          
Неудивительно, что освобождение и реабилитация врачей вызвали в этой среде  дикий  перепуг. Вскоре, однако, оказалось, что он был преждевременным…  Жидоедство  продолжилось и без «отца народов»...


*    *    *

На весь университет – по крайней мере, при кафедрах общественных наук -  было в начале 50-х лишь два аспиранта-еврея: Мара Спектор и – на одной из исторических кафедр – Аркадий Эпштейн, тоже бывший фронтовик и, сверх того, в студенческие годы сталинский стипендиат. Так что еврей мог стать в этой сфере   аспирантом, лишь имея за плечами особые заслуги.
При такой обстановке   в науку нередко попадали ничтожные, серые люди или ловкачи.

Решающим качеством зачастую было умение подольститься, приспособиться, попасть «в струю».
Помню, мы с Марой присутствовали на защите кандидатской диссертации аспиранта-историка  Жучка (все фамилии в этой главе подлинные)… Он (Жучок) написал работу  на тему: «Борьба большевиков Валковской машинно-тракторной станции за восстановление и развитие народного хозяйства СССР в  период послевоенной пятилетки (1946 – 1950 гг.)».  Жучок взялся за разработку  темы в тот короткий  период, когда, под девизом  борьбы за конкретность исследований, вошли было в моду столь зауженные подходы.  К моменту защиты такие чересчур локальные исследования уже вызывали критику. Но не выбрасывать же, в самом деле, итоги трёхлетних копаний  аспиранта в бумагах МТС!

На  заседание учёного  совета  истфака, где проходила защита диссертации,  из отдалённого райцентра Валки прибыли представители тамошней МТС: её директор, секретарь партбюро и, кажется, знатный тракторист. В качестве «неофициальных оппонентов»  они зачитали вслух панегирические, заранее кем-то – уж не самим ли диссертантом? – составленные отзывы о  его  научном  труде. Там  говорилось, что исследование  т. Жучка имеет большую  теоретическую и научно-практическую ценность и, безусловно, окажет – уже оказало! – огромную помощь в работе МТС. Учёный совет безоговорочно присудил диссертанту искомую степень кандидата исторических наук, и все вместе: учёные, аспиранты и механизаторы – отправились в ресторан: пьянствовать. 

Но у этого человека, по крайней мере, светился в глазах находчивый ум  истинного   ловкача.  А вот аспирант кафедры философии Резников…

Это был унылый рябоватый мужичонка, которого руководитель кафедры  поставил заведовать  кабинетом философии.  Острянин  обещал принять его в аспирантуру – и слово сдержал. Серенький, полуграмотный человечек, каким-то образом  преодолев аспирантские экзамены, принялся  за диссертацию:  «Естественно-научные взгляды  К. А. Тимирязева».

Бедняга едва ворочал языком – о какой диссертации могла идти речь? Мы  с Марой не раз высказывали друг другу своё недоумение на этот счёт. Время, однако, шло, и Резников представил на обсуждение членов кафедры первую главу своего сочинения. За час до заседания кафедры мы с Марой пришли ознакомиться с текстом.

Передо мной лежала стопка великолепной машинописи на белоснежной «мелованной» бумаге. Я стал читать вслух – и, бросая взгляд на моего патрона, видел воочию, как у него вянут уши.  То была чепуха, чушь, дичь, гиль, абракадабра  в чистейшем виде!  Но одна из фраз нас обоих сразила наповал:   отчётливым, красивым шрифтом там было написано (и я прочёл с достойной текста выразительностью):  Климент Аркадьевич Тимирязев подвергал критике махистов  за то, что они «занимались…  МУДОЛОГИЕЙ»!

– Чем-чем ? – растерянно переспросил Мара.

– Мудологией   , – виновато  повторил .я.

– Что:  неужели так и написано???

Впервые он не доверял  тому, что я читаю. Но и я с трудом верил собственным глазам. Однако напечатано было именно так.

Оставив своего подопечного  заседать, я вернулся  за ним часа через два – и по пути к нему домой узнал о подробностях обсуждения. Конечно же, не мы одни обратили внимание на экзотический «философский термин». Сам «На ум Слабкий», смущённо покашляв, заявил:

- Там товарищ Резников… некоторые слова употребил такие, что… даже неудобно произнести при женщинах. Мы попросим товарища БухАлова оказать товарищу Резникову необходимую помощь… Немного, так сказать,  подредактировать!

 При помощи  товарища Бухалова  (а, может быть, и ещё чьей-нибудь)  резниковская работа была «подредактирована»,  диссертант её защитил  - и был принят на преподавательскую работу  в Ростовский-на-Дону университет, под крыло самого ректора -  Юрия Андреевича Жданова (сына сталинского идеолога). Где, по слухам, работал потом много лет, читая студентам курс  марксистско-ленинской…гм-гм!..  ...логии.


*    *    *

Но, всё-таки:  что он имел в  виду?  Рискну предложить  своё маленькое   этимологическое   исследование.

Шутливое это слово  бытует в русской  живой народной речи  как пародия на «мудрёные» научные термины типа:  этнология,  типология, семасиология, офтальмология и т. п.  Морфологически, да и семантически  оно однотипно другому  просторечному словечку: болтология. Есть, впрочем, и близкое по значению словечко «мудистика» - с тем же (непристойным) корнем, что и в исследуемом слове, и того же содержания, но образованное по иной морфологической модели. Вместе с тем, с лёгкой руки товарища Сталина,  в философской (и псевдофилософской)  литературе тех лет замелькал  термин  ругательный: «талмудистика», который в устах и под пером советских учёных (и псевдоучёных) приобрёл весьма презрительный смысл. Обычно говорилось:  «талмудисты  и начётчики».

Весьма возможно, что, не раз читая и слыша это   слово, Резников уловил в нём  с детства  знакомый корень   -муд-,  перепутал талмудистику с мудистикой, мудистику – с мудологией, мудологию – с методологией и, ничтоже сумняшеся,  употребил непристойное слово  в тексте своей работы  как  апробированный научный термин.

Не могу настаивать на стопроцентной научности моего исследования, но одно совершенно ясно: без евреев, без ихнего Талмуда  и здесь не обошлось!
               
                (Опубликовано в еженедельнике «Окна»  - приложении к газете «Вести», Тель-Авив,
       14  сентября 2004 г.)
                -------------

Далее следует очерк "Сурка д'Алмунес" http://proza.ru/2011/06/08/1297

ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ! МНЕ ИНТЕРЕСНО И ВАЖНО ТВОЁ МНЕНИЕ ОБ ЭТОМ ТЕКСТЕ, ИЗЛОЖИ ЕГО, ПОЖАЛУЙСТА, ХОТЯ БЫ В НЕСКОЛЬКИХ СЛОВАХ ИЛИ СТРОЧКАХ В РАЗДЕЛЕ "РЕЦЕНЗИИ" (СМ, НИЖЕ). = Автор