Флобер. Глава 47

                Глава XLVII 




                1869, 1870


     Я закончил свой роман в середине мая. С тех пор он лежит себе в ящике, и больше я о нём не думаю, словно его и нет вовсе. Через полтора месяца вернусь к нему опять, чтобы внести последние поправки, а там – будь что будет!
   
   
                ***

  На похоронах Буйе было очень много народу. По меньшей мере две тысячи человек! Префект округа, генеральный прокурор и т.д. – все кто хочешь. Мы с д’Омуа шли во главе процессии. И вот, поверишь ли, идя за гробом, я отчётливо слышал замечания, которые отпускает покойник по поводу гротескности происходящей церемонии. Он говорил со мной, мне казалось, что он рядом и мы вместе идём за гробом кого-то другого.   



                ***

  Сегодня в половине второго умер Сент-Бёв. Я случайно зашёл к нему в тридцать пять минут второго. Ещё одного не стало! Маленький отряд романтиков тает. Уходят те немногие, что спаслись на плоту «Медузы». С кем теперь говорить о литературе? Этот человек её любил, и хотя по настоящему он не был мне другом, смерть его меня глубоко удручает. «Воспитание чувств» я отчасти написал для Сент-Бёва. Теперь он умер, не успев прочесть ни строчки! Буйе не услышал двух последних глав. Тяжек для меня 1869 год! Придётся ещё потаскаться по кладбищам!

   
                ***

    Вашего старого трубадура крепко костят в газетах. Меня честят кретином и канальей. Барбе д’Оревильи в «Конститусьонель» назвал меня силачом в духе «Купальщиц» Курбе, которые пачкают ручей, где купаются. Сарсе в «Голуа» прямо сравнивает меня с маркизом де Садом, которого, как сам признаётся, он не читал! Недоброжелательные отзывы были также в «Фигаро» и «Пари-журналь». Руанские буржуа в бешенстве. Говорят, что издание подобных книг следовало бы запретить, что я протягиваю руку красным, разжигаю революционные страсти и т. п. Люди, которым я разослал экземпляры романа, боятся со мной говорить о нём. Мой друг Сен-Виктор отказался писать статью, назвав книгу слишком скверной. Как вам это нравится?
  «Жиронд» называет книгу смешной наивностью  и сравнивает с Жозефом Прюдомом. Это что-то новое. 
   Зато «Пэи», «Опиньон насьональ» и особенно Эмиль Золя в «Трибюн» возносят меня выше небес!   
   Издатель, кажется, доволен: книга очень хорошо расходится, несмотря на политику, которая всё более отвлекает парижан от литературы.               


                ***

    Ваша статья будет безотлагалельно напечатана в «Либерте».  Как мне благодарить вас? Я испытываю потребность говорить вам нежные слова. У меня в душе их так много, что мне трудно выбрать какое-нибудь одно. Какая вы славная женщина и какой славный человек! Не считая всего прочего!

                ***

    Вы справшиваете меня, стоит ли вам продолжать писать. Так вот моё мнение: писать всегда стоит, когда у вас есть внутренняя потребность в этом.
Наши современники, как и мы с вами, понятия не имеют, что из наших сочинений останется в литературе, а что - нет. Вольтер никак не предполагал, что самым долговечным из его творений окажется «Кандид». Великие люди никогда не становятся великими при жизни. Великими их делают потомки.
Так что давайте работать, если так велит нам сердце, если мы чувствуем к этому призвание, а что до успеха у публики, то здесь невозможно что-либо предвидеть. Тут и самые хитроумные ошибаются. Зато в чисто литературном, эстетическом плане опытный глаз редко может ошибиться. Я внимательно прочёл ваш роман и решительно говорю вам: продолжайте.   

                ***

  Дорогой Тургенев! Вы очень добры, сообщив о статье Суворина в «Вестнике Европы», в которой о моей злополучной книге отзываются с похвалой. Здесь, во Франции, меня отнюдь не осыпают розами. Нет ничего глупее, чем считать себя непонятым. И всё же я считаю, что ко мне отнеслись несправедливо. Меня удивляют такая ненависть и такая недобросовестность.
  Ну, а вы что поделываете, дорогой мой великий друг? О чём мечтаете? Что пишете? Часы, которые я провёл с вами в нашу последнюю встречу в январе, были единственными радостными часами за последние восемь месяцев! Вы представить себе не можете, как я духовно одинок.  Моё благородное отечество час от часу становится глупее. Когда вернётесь в Париж, постарайтесь побыть там подольше.

                ***

  Дорогой друг! Я так рассчитывал  на те счастливые часы дружеской беседы, которые мы могли бы провести перед вашим отъездом в Россию! Только что узнал из вашего письма, что нынче мы не увидимся, и очень огорчился. Всё так нескладно в этом мире! Нынешней зимой умер прекрасный малый, который был предан мне как собака и которого звали Жюль Дюплан. Он был самым близким мне после Буйе человеком. Две эти смерти, последовавшие одна за другой, совсем выбили меня из колеи. Добавьте к этому слабоумие у Жюля де Гонкура и паралич у Фейдо, смерть Сент-Бёва, денежные нприятности, неудачу моего романа, кончая ревматизмом моего слуги, - всё вместе взятое в конец меня пришибло.  Вокруг не осталось никого, с кем можно было бы поговорить о литературе, кого по-настоящему интересуют искусство и поэзия. Я занят разбором архива моего бедного Буйе. На следующей неделе вернусь в Круассе и займусь предисловием к сборнику его стихов. Это займёт месяца два-три. Потом засяду за «Святого Антония». Нужно торопиться, пока не пропало желание писать. Боюсь, что в связи со всем этим не смогу принять вашего любезного приглашения на лето.

                ***

  Смерть Барбеса меня сильно огорчила ещё и из-за вас. Какая вереница покойников в течение одного года! Я от этого уже отупел, словно меня били палкой по голове. Кроме вас и Тургенева, не осталось ни одного смертного, с кем бы можно было поговорить о вещах, которые волнуют меня. Знаете ли вы во всём Париже, таком огромном городе, хотя один дом, где говорят о литературе? А когда её даже случайно и коснутся, то всегда говорят о вещах второстепенных, о внешнем, об успехе, о нравоучительном смысле, о пользе, своевременности и т.п.

                Кого высокий слог и стиль теперь волнует?

 Начинаешь чувствовать себя каким-то ископаемым существом, утратившим все связи с окружающим миром. Для кого же теперь писать?
  Вы наговорили мне столько доброго и хорошего, вероятно, чтобы вернуть мне мужество. У меня его совсем нет, но я делаю вид, что оно есть. Впрочем, может быть, это и есть мужество.