Флобер. Глава 49

                Глава IL 




                1870


      
   Прежде, чем заступить со своими молодцами в ночной дозор в лесу Кантеле, я обратился к ним с отеческим внушением и предупредил, что воткну шпагу в брюхо всякому, кто попробует отступить. И предложил им поступить со мной так же, если я побегу.
   
                ***

  Да, ты прав, старина, мы расплачиваемся теперь за ложь, с которой слишком долго жили. Всё было у нас фальшивым: фальшивая армия, фальшивая политика, фальшивая литература, фальшивый кредит. Даже шлюхи – и те были фальшивые. Говорить правду было признаком дурного тона, едва ли не проявлением безнравственности. При этом все только и делали, что говорили об «идеалах». Меня, например, Персиньи всю прошлую зиму упрекал в том, что у меня нет «идеала». И, возможно, он говорил это искренне. Актрису хвалили за то, что она хорошая мать. От искусства требовали одного – нравственности; от философии и науки – общедоступности и прикладной пользы. Брались с неимоверной лёгкостью судить о любых вещах, руководствуясь одним лишь «чувством» - печальное следствие романтизма с его преобладанием страсти над формой и вдохновения над правилами. Так не могло продолжаться вечно. Всякий самообман когда-нибудь заканчивается.
  Представляешь, сколько сейчас обнищает народу? Все фабрики закрыты, рабочие сидят без работы и без хлеба. Хороши же мы будем зимой! И всё же что-то говорит мне, что мы выкрутимся.


                ***

  Париж в осаде! От этих слов голова идёт кругом. Мы оказались в положении, которое считали немыслимым, переживаем бедствия, какие испытывали последние римляне в IV веке, когда варвары наводнили Италию. У нас в Круассе около трехсот неимущих, потерявших всё. Что будет зимой? Какая катастрофа! И ради какой цели? Кому от этого польза? Будет над чем подумать будущим поколениям французов.
   
                ***

    Теперь уже надежды нет. Ещё совсем недавно и я говорил себе вместе со всеми: «Быть может, эта беда пойдёт нам на пользу». Боюсь, что это пустая болтовня. Всё будет как раз наоборот. Нас ждёт отвратительный мир, где люди, подобные нам, будут окончательно лишены права на существование. В этом мире человек будет практичен и воинствен, жаден, ужасающе туп, расчётлив, мелок, жалок, отвратителен. Того Парижа, который мы любили, уже не будет. Моя мечта – уехать из Франции, поселиться в стране, где из тебя не будут под барабанный бой делать недалёкого американца, где тебя не будут принуждать быть гражданином какие-нибудь оболтусы, дорвавшиеся до власти. А именно к этому идёт теперь Европа. Помяните моё слово, так оно здесь и будет! Тьфу! Тьфу, провались они все.
   Среда, которая меня теперь окружает, непереносима. Я бежал бы, если бы честь и долг не требовали остаться.

                ***
   Какая страшная беда! Какая мерзость! Какое крушение! Какой полный провал! И вы ещё верите после этого в прогресс и цивилизацию? Если народ, имеющий стольких лучших учёных, занят тем, что систематически и вполне хладнокровно творит гнусности, достойные гуннов, не будучи вынуждаем к этому ни голодом, ни необходимостью обороняться, чему же тогда служит наука?
   Мы не знаем, когда это кончится. Несчастный Париж пока ещё держится. Но он в конце концов падёт. Франция будет разгромлена. А что наступит потом? Найдётся немало софистов, которые будут доказывать, что «всё к лучшему», что «несчастье очищает» и так далее. Нет, несчастья такого масштаба делают людей тупыми и озлобленными.
   Дорогая  племянница, бедное моё дитя! Если бы ты знала, какое это унижение – слышать стук их сабель по тротуару, ржание их лошадей. Какой позор! Какой позор!