Глава 4 Двое

    Площадь Киевского вокзала  кипела как украинский борщ. Сновали туда сюда чемоданы, рюкзаки и сумки на тележках. Приходили  и  отправлялись поезда и электрички. Толпа волной вздымалась перед входом в метро и растекалась по многочисленным переходам. На кромке тротуара примостилась колоритная шеренга уличных продавцов. Неопрятный мужчина с лицом засохшего чернослива шепотом нарококурьера предлагал прохожим – Розы, розы. Упаковка пятьдесят штюк – тища. Хочешь?  Толстая женщина в кокетливой панамке томно тянула – Дамы! Берите палантины. Ни один мужчина не пройдет мимо дамы в палантине.- и встряхивала полной белой рукой китайского производства немыслимой расцветки ткань.  Крепкий, нестарый еще мужчина с корзиной молча держал в руке увядающий букет  осенних хризантем, редкого огненного цвета.
    Удачи, господин, Марек!- хорошо подвыпивший толстяк протянул молчаливому спутнику руку, но поезд в это время остановился, и он ткнулся лбом в полку. Избежав таким счастливым образом неприятного рукопожатия, Марек сухо поклонился, взял свой портфель-саквояж и быстро вышел. «Пся крев! Какой он к черту поляк! Чистый немчура».- плюнул на пол толстяк.- Ну да черт с ним! Господа, ну мы должны обязательно встретиться завтра. Я знаю потрясающее местечко в Москве и очень сговорчивых и недорогих девочек.
    Турист огляделся по сторонам, слегка скривился на толпу. Взгляд его упал на продавца хризантем. Внимательно, но незаметно его рассматривая, поляк  закурил. Затянувшись, осмотрел всю разношерстную шеренгу  и вход метро. Отбросил сигарету и шагнул к продавцу.
    Добрий ден! Пан продает ти дивные хризантеми? Это редкий цвет. Как он называется?-
Мужчина пристально на него посмотрел и спокойно ответил.- Да вот, осталось на даче немного. Жена попросила продать. А называется  он  «неугасимый свет». Турист протянул деньги и вместе с ними картонку с изображением непонятной плошки с язычками огня и пересекающей все буквой У.
   Ольга вошла в квартиру матери со смешанным чувством досады и вины. Со воскресенья она упрямо не включала телефон. Не было желания ни с кем разговаривать, тем более выслушивать многословные причитания матери. На мобильном в конце работы мигало тревожное сообщение о десяти  не принятых материнских  звонках. Потом уж все сразу.-подумала Ольга. Ее мать обладала устрашающей способностью говорить и выспрашивать. Она обрушивала на человека сразу град вопросов и жалоб, хваталась за сердце, уговаривала что-то скушать. Это был шквал. При всей ее общительности и  радушии знакомые и малознакомые люди старались не попадать больше в зону ее интересов. Тонкие, точенные черты лица не вязались с грузной невысокой фигурой мягким украинским говором и назойливой манерой разговора. Она производила впечатление постаревшей пионервожатой. Энтузиазм так и хлестал из нее как из зажатого пальцем садового шланга. И если в кого-то эта струя попадала, можно было только посочувствовать. Чаще всех это была Ольга. Ее одиночество, неоконченный институт, малооплачиваемая работа питали его как рожок младенца постоянно.
    Мама, это я! – крикнула она в глубину квартиры и удивилась молчанию. Кто же тогда дверь открыл. А, вдруг..-Ольга похолодела. – Вдруг с мамой что-то! Она рванулась в родительскую спальню, толкнула с силой дверь. И замерла с открытым ртом. Мать стояла  у окна  вполоборота к двери и говорила по телефону. И это было не удивительно. Она могла часами обзванивать знакомых и родственников. Удивительно было выражение ее лица, совершенно незнакомое Ольге, жесткое, даже жестокое. Мать что-то быстро и зло говорила в трубку. Ольга не могла уловить что. Они часто разговаривали с матерью по-
украински, но это был не украинский. Ольга подалась вперед, чтобы расслышать, задела стул. Мать оглянулась, и дочери стало страшно, столько холодной ненависти было в ее взгляде. Ольга оторопела и неуверенно произнесла, - Я думала тебе плохо. Лицо матери тут же приняло обычное умиленное выражение. Доча! Где тебя носит? Я чуть не умерла.  Ваня  всю ночь от меня не отходил. Еле на работу успел. Смерти моей хочешь? Ольга перевела дыхание. Показалось,- подумала она. Ирка права. Я совсем из-за Зинули чокнулась. Родная мама монстром кажется.
   Пойдем, поедим, мам.,-она обняла мать за плечи. И впервые подумала, что для больной сердечной астмой женщины у нее слишком чистый и  свежий цвет лица.

         В чисто выметенной комнате сияет отшлифованным деревом невысокий стол.
Две скамьи вдоль. Двое напротив друг друга. Молчат. Внимательно и сосредоточено следят за солнечным зайчиком, запутавшимся в узорах стола. Он прыгает, то влево, то вправо по теплому дереву. Совсем живой.
   Старший вздыхает.- Ну что ж. Пора. Иди.
   Младший упорно не отрывает  глаз от солнечного забияки. Потом истерично – Нет! Нет!
Не могу! Не заставляй меня. Почему я? Это же позор на всю жизнь! Какую там жизнь – на всю смерть! НАВЕКИ! Давай я лучше умру за тебя? Прямо сейчас. Или пойду и плюну Центуриону в рожу.
А смысл?- старший улыбается.
  Тебе хорошо улыбаться, тебя будут славить, а меня проклинать. Не могу Я. Понимаешь?!
Не могу. Лучше умереть.
- Да мне хорошо. Хорошо видеть как твои любимые, твои друзья, твои дети, один за одним будут сдавать тебя, молчать, отказываться, робеть, предавать. А ты веси и смотри
На все это. Прощай, терпи, люби, спасай. Хорошо мне?! Хочешь поменяться? Славить будут? Будут! А проклинать? Тоже будут. А тысячи лет гной из них выдавливать и миром наполнять – это хорошо? А в ответ – в миллионный раз сомнения и плевки – это хорошо?!
Бесов из них в свиней изгонять и видеть, что они свиньями все остаются – это, что? А это, друг мой, РАБОТА, РАБОТА СПАСАТЕЛЯ, Так что иди, не ной. У каждого свое дело. Делай, что должен. Сам знаешь, не ради славы же, на самом деле.
   Обнялись. Крепко. Младший резко повернулся и вышел.
Старший тяжело сел и тихо произнес.- Мужества и Сил, пошли ему.