Сурка д Алмунес

Это не Альберт Эйнштейн – это наша бабушка Сара. Сара-Ривка Маргулис, в девичестве Кипнис, а на Житомирской улице – Сурка д’Алмунеc.  В таком прозвище – ничего испанского: ди алмонес (или, в тамошнем произношении, алмунес) – это вдова   (от ивритского «алмана»). На Житомирщине евреи даже по-русски  «укают»: пунедельник, дурога..Прозвище же своё Сурка  приобрела по несчастью: вышла  замуж, а муж Аврум, породивши с нею трёх дочерей,  возьми да и помри от скоротечной чахотки...

Злыдни (что  по-украински  означает – нищета) преследовали Сурку смолоду. Отец её, лесной маркёр, имел довольно крепкое  хозяйство, но сильно захворал и, проболев перед смертью несколько лет, вконец разорился. Сыновья разбрелись по свету. Лишь недавно, от случайно сыскавшегося дальнего родственника, мне стало известно, что кроме братьев было у бабки моей и две сестры. Она мне, правда, что-то рассказывала и об этом, да я позабыл, а вот теперь вспомнил. Но почему-то (может, она была младшая, и сёстры успели выйти замуж?)  ходить за больным отцом выпало именно ей. Потому и засиделась в девушках – страшно вымолвить – до двадцати трёх лет! Тогда это уже считалось возрастом вековуши, и такую старуху, да ещё и бесприданницу, порядочные женихи обходили стороной. Досталась  рабочему с дрожжевого завода. Впрочем, не совсем простому: он был десятником – по-нынешнему что-то вроде бригадира. Пока был жив-здоров, всё-таки  перебивались с хлеба на квас. Но как же оставалось ей жить после его смерти: одной – с тремя  малютками на руках? Всё достояние – вошь на аркане, плюс разве что весёлый, жизнелюбивый нрав, неисправимая доверчивость, а ещё – глаза из чистой лазури. Родня, среди которой водились и богатенькие, присоветовала: займись торговлей.

Как это делалось в местечке или даже таком известном  и чуть ли не губернском городе, как Житомир?  - Мотл выносит на улицу лоток с нитками, Копл – с пуговичками. Мотлу на лапсердак пришить нечего, Коплу – нечем. Вот они поменялись: Мотл Коплу – нитку с иголкой, а тот ему – пуговицу. Пришить – пришили, а лапсердаки свои застегнули – каждый на голодном   пузе...

Пришлось молодой матери наниматься в работницы. На дрожжевой завод хозяин не принял:  покойный Аврум в 1905-м году проявился как отчаянный забастовщик (бабушка мне потом рассказывала, что он был «сицияль-димикрат»!), этого хозяин завода не мог простить вдове. (Через много лет мою мать сталинский следователь хотел уличить в том, что её отец был владельцем этого предприятия, но мать помнила фамилию того истинного владельца, и сделать её «буржуйским отродьем»  у  гебистов  не получилось...  Но 10 лет лагерей ей всё равно обеспечили!). Бабушка поступила на фабрику конфет – и... стала припрятывать в чулок карамельки для своих девочек.  Конечно же, очень скоро попалась. Хозяин, набожный еврей, воровку выгнал. Ибо сказано: «Не укради!».
Но наука ей впрок не пошла: уж больно жаль было  вечно голодных дочурок:  Блюмэле (будушую маму мою), Гитэле и  малышку Этэле...  Богатая родственница взяла вдову к себе в прислуги  на нищенскую плату, а та, неблагодарная, стащила как-то раз прямо из-под курицы только что снесённое яичко. Но припрятать не успела:  зоркая, рачительная хозяйка цап её за руку:

- Фэ, как некрасиво!  Ну, захотелось тебе яичко взять – так отчего не попросить? Неужто бы я не дала тебе яичко для твоих киндерлах?

Истинная правда: яичка бы не пожалела. Одного на троих! Но прибавить копеечку к жалованью  так и не догадалась. Да и стоит ли баловать прислугу?

...Местечко, местечко.  Россия, которую мы, вы, они потеряли. Благостно, прочувствованно вспоминают о нашей общей колыбели господа бывшие советские евреи. При этом почему-то молчок о том, что у одного на столе были бэйгелах  (бублики), а у другого – лишь дырки от них. Сейчас, после краха коммунизма, говорить об этом «не модно», однако ведь социальное неравенство не Маркс с Энгельсом  выдумали. В моду теперь вошло – объяснять богатство исключительно трудолюбием и рачительностью, а бедность – ленью и разгильдяйством.

Начнёшь опровергать этот бред – тут как тут  какой-нибудь идейный борец за капитализм  с ехидным дежурным вопросом:  «Так вы - что:  за Шарикова?  Всё отнять и поделить?»   –  Что вы, что вы! – отвечаю.  – Ни боже мой!  Уже делили... и что получилось?!. Но только ведь вот закавыка:  вопрос социальный  не решён, бедность в мире не изжита. Один раз она дала миру Парижскую коммуну –  продолжительностью (если округлить) в 70 дней. Другой раз – Совецкую власть, длившуюся 70 лет. Как будет называться следующий исторический ужас, не известно, однако сколько же он продлится – 700 лет – или, чего доброго, 70 веков?! Если хотим этого избежать – волей-неволей  надо изживать  на земле нищету...
 
Процветание счастливого меньшинства на фоне унизительной бедности миллионов – «так это было»  в царской России,  и  еврейское местечко – не исключение.. Не  то что нынче  у нас, в родном еврейском государстве, где все равны: и какой-нибудь «владелец заводов, газет, пароходов», и всяческая шантрапа. Что, опять я  не то  брякнул?!   Ах, недаром, должно быть, в Израиле не слишком празднуют великого еврейского писателя Шолом-Алейхема: не потому ли, что уж он-то о местечке рассказал  чистую,  не подтасованную  правду...

 Но «слиха», извините, я отвлёкся, -  вернёмся к нашей бабушке...

Как уже сказано, была она в молодости недурна собой, жизнерадостна, а плюс к тому – музыкальна, смешлива, влюбчива, легкомысленна. И... попалась вновь. Хозяйский сын, парень-хват, не пропустил  случая:
 
– Сурэле-сэрцэ, люблю навеки, давай уедем  с твоими детками  в Америку, стану для них отцом, иди-но ко мне, кецэле!

Поверила... Когда же результат преступной связи стал очевиден – виновник грубо отказался от всех своих обещаний, а разъярённая хозяйка выгнала негодницу с детьми на мороз. «Это, знаете ли, уже не шутка:  не яичко – сына хотела у меня отнять, нэкейва, - слыханное ли дело?!» Не знаю, кто помог беременной вдове найти пристанище, но о развязке этой истории мне поведала мама, когда бабушки уже не было на свете, а я стал семейным человеком.  Именно маме как старшей из дочерей пришлось сделаться для своей матери доверенной подружкой, помощницей и сообщницей  - больше во всём мире Сурке обратиться было не к кому. Аборты, а тем более искусственные  роды, находились тогда в России под строжайшим запретом. Но ведь не рожать же мамзера, внебрачное дитя, да притом и в нищете...Нашлась акушерка, которая дала беременной специальный вкладыш для изгнания плода, но присутствовать при сём отказалась наотрез. Велела лишь прислать кого-нибудь с вытравленным плодом, помещённым в стеклянную баночку, чтобы  проверить, всё ли получилось, «как надо»... Вот это-то и выполнила моя восьми- или десятилетняя мама, предварительно оказав помощь своей матери при родах. Через весь город несла склянку с несостоявшимся братиком. Такова была местечковая идиллия в натуре, а не в ностальгических мемуарах иных забывчивых старцев. Вольно читателю бросить камень в мою  ветреную бабушку, да и в её излишне откровенного внука. Спорить и оправдываться не хочу, скажу лишь одно: выбалтываю – правду.

Всё-таки неудачнице иногда и везло: нанял её один пекарь, державший булочную. доверил торговать в лавке. При хлебе и тепло, и сытно, а уж, по крайней мере, вкусно пахнет. Подросшие девочки помогали, как могли.  Вот однажды заходит в лавку какая-то женщина:
– Это тебя зовут Сурка?  Хозяин просит тебя прийти на такую-то улицу к синагоге – он хочет дать тебе какую-то срочную и выгодную работу. Беги – он тебя там ждёт...

Расторопная вдова побежала  по указанному адресу, предупредив детей:

         – Смотрите же, девочки,  не бросайте всё без надзора! 

Только ушла – входит незнакомец. В руках – закопчённые стёклышки.

– Девочки, а вы почему не идёте  полное солнечное затмение смотреть?

– Какое такое затмение?

– А вот вы увидите: среди белого дня солнышко вдруг погаснет, станет темно, как ночью, и на небе звёздочки загорятся. Вот вам каждой по стёклышку – только через них и смотрите на солнце, а не то ослепнете. Да бегите скорей: такое раз в сто лет бывает. А уж я посторожу.

Добрый-предобрый дяденька, просветитель, воспитатель... Любознательные девчонки выскочили на улицу – и в самом деле вдруг стало смеркаться, потом вовсе стемнело, и сёстры были захвачены невиданным зрелищем. А вернулись – ни сторожа, ни выручки. Эрудированный был проходимец, всё рассчитал точно. И ведь сумел, при  помощи сообщницы, так ловко удалить продавщицу... На ювелирный или какой-нибудь другой богатый магазин, видно, не хватило духу покуситься, а чтобы булочную обчистить  – на это храбрости и изобретательности не пожалел... Имена мелких жуликов теперь уже не узнать, зато дату происшествия установить легко по справочнику. Тот день для Сурки-вдовы и  был последним на хорошей службе.
Где только не трудилась, чем не занималась она потом, не жалея  сил. Чаще всего – подёнщицей в зажиточных домах, - «никаёнщицей», как говорят  «русские» олим в Израиле («никаён», на иврите, – уборка). Одно время ощипывала битых кур и гусей, возилась с пухом и перьями. Здесь ей тоже помогали дочки. Бывало, целыми днями пропадали вместе с ней в помещении – на улице  пух разлетается по ветру, да и в доме или сарае окна не откроешь.... Вот и сидели в жаре и духоте. Пот – градом с лица, в горле першит от пыли...

Но как не показать светлую сторону еврейской общины?!  На пожертвования  богатых   существовали целые школы, и  самым  бедным  предоставлялось право учиться  в них бесплатно. Действовал даже особый конкурс на нищету. Однако  старших девочек Маргулис: Блюму и Гиту  (Этя возрастом ещё не вышла) – приняли в школу вне конкурса: об их бедственном  положении и без проверки было всем известно. Поступив, обе  учились блестяще.

Не забыть бы  про  некоторые «мелочи жизни», - например, про погромы.  Сколько их в Житомире ни случилось – столько раз выжили  и вдова, и дочки. Скажите, что не в рубашках родились!  Правда, во время петлюровщины там уже не было Блюмы: она как старшая уехала в Киев на заработки ещё в 1917-м году – 14-летней. Мне сюда. в Израиль, украинские друзья прислали брошюру: «Петлюра та евреї». Если её автору поверить, Симон Васильевич был большой друг и любитель нашего племени. Бабушка Сара об этом, видно, не знала, а потому рассказывала мне так:

– Кугда  Петлюр пришёль ув Житомир, ту он грумиль  оччим!  (т. е. «очень громил»!) Уж-жАс один!. – (она слово ужас произносила всегда с ударением на «а»)…

Описывала и такой эпизод: во время погрома вбежал к ним в лачугу  сечевик, стал рыться в сундучке. Дерзкая Гита, уже подросток, что-то ему  сказала  ехидное. Он выхватил из ножен саблю и хотел девчонку тут же зарубить. Но  младшая, Этя, бросилась перед ним на колени, стала просить за сестрёнку. Бандит выругался, но ушёл, никого не тронув. Везло не всем: в тот день кого-то из нашей родни посадили на кол...

Между тем, революция вихрями носилась по стране. Можно ли удивляться, что все три сестры Маргулис стали комсомолками, партийками?  Большевистские лозунги были просты и приманчивы. А практика реквизиций и экспроприаций – убедительна и наглядна. Скажем, Блюма и приехавшая к ней Гита в Киеве 1919 года вместе с ещё десятком – двумя комсомольцев  организовали «коммуну». Вся коммуна (мальчики и девочки – раздельно) поселилась на Подоле в доме, как мне рассказывали обе, «сбежавшего от красных  еврейского богача Липкина». Потом и коммунарам пришлось бежать (конечно, от белых), и обе в девятнадцатом году в Москве служили в ВЧК – перлюстрировали письма. А с освобождением Украины от деникинских и петлюровских войск Блюма (Бума) Маргулис, назначенная в состав «Оргбюро по воссозданию киевского комсомола», из Москвы в Харьков  отправилась в поезде  босиком  - и лишь в этой столице большевистской Украины получила  на складе  по ордеру  реквизированные у богачей ботинки с высоким верхом, шнуровавшиеся от мыска до колен. Может, все последующие неурядицы нашей семьи были нам суждены как искупление за этот экспроприированный особняк и за те – не с расстрелянного ли снятые – ботинки? Ну, хорошо, - а бабушка наша за что страдала ещё до всех расстрелов и революций? Да ведь можно же и так повернуть: Липкиным, да безвестному хозяину ботинок, да и всему «миру насилья»  отлились вдовьи слёзы таких, как Сурка д’Алмунес?  Ой, но это ведь снова получается  коммунизм, а уж от него-то мы все настрадались.

Но в начале  двадцатых, после гражданской войны, Сара-Ривка навсегда покинула тихий Житомир и с той  поры до конца дней жила у дочерей: нянчила  внуков, хлопотала по хозяйству. Сперва забрала её к себе Бума в Ленинград, и бабушка возилась с моей старшей сестрой Марленой. Потом появились детишки у Гиты, у Эти, и она пестовала их.  Мне в детстве тоже досталась толика её хлопотливой ласки, но потом наша семья уехала в Харьков, и мы расстались на несколько лет. Встретились лишь в войну, когда все три  беженки-сестры  с детьми съехались в одну и ту же деревню  Кировской области, носившую удивительное, библейское название:  Содом.  Бабушке было тогда лишь чуть за шестьдесят, но уже давно водились  за нею презабавные   чудачества, одно из которых проявилось в её отношении  к нашей квартирохозяйке.

Дело в том, что бабушка, старея, стала испытывать жгучую потребность в личном враге, в  живом объекте  жгучей ненависти. Это тем удивительнее, что вообще-то она  по характеру была незлобива и добродушна. Но кого-то одного из окружающих непременно избирала себе в «злые гении» и – кому только могла – жаловалась на  этого своего ненавистника.  В первом своём ленинградском жилье, поселившись у старшей дочери и её мужа в их студенческом общежитии, где как супругам  им предоставлена была  отдельная комната, она вдруг сосредоточила эту свою нелюбовь на спокойном и уважительном к ней зяте. Вообще-то она в нём души не чаяла, но на общей кухне принялась его поносить (разумеется, заочно), называла (другим еврейкам, понимавшим идиш) «дер Прищеватер» (у него на лице в то время ещё случались юношеские угри) и возводила на него напраслину, жалуясь соседям, что он её, тёщу, поколачивает. Конечно, вскоре эти наветы обнаружились. Но  молодые, как ни  неожиданным для них оказалось  её поведение, не стали её бранить, а лишь кротко спросили: «Мама, что это значит?!»  «Мама» объяснить ничего не смогла, а лишь расплакалась и пообещала, что больше возводить поклёпы на зятя не будет. Она сдержала   своё обещание  вплоть до кончины – но лишь в отношении своих детей, так как «обидчика» и  живой предмет ненависти стала находить себе повсюду.

В  Содоме такая роль выпала на долю хозяйки  избы, в которой обретались все наши три семьи. Это была пожилая колхозница Матрёна Яковлевна Шашмурина. Правда, на этот раз бабушкин счёт, к ней предъявляемый, был отчасти оправдан: Матрёна её  частенько поддразнивала. Например, однажды бабушка рассказала хозяйке, что в юности доила коров: у её отца их было семь голов! Матрёна немедленно предложила бабушке подоить козу. Старушка согласилась – и зря: эта коза  была по своему характеру страшная сволочь. Она ударом копыта опрокинула ведёрко с уже надоенным молоком!  Матрёна вбежала в избу, давясь весёлым смехом, рассыпая по горнице, словно козьи орешки,  округлые вятские «о»:
 
–  Филя, чу’шь-ко (слышишь ли), ба-ушка-то баит: «семь коров у тятьки доила! А Манькю-ту, козлуху-ту, одну не смогла!

Следом является бабушка, пуская искры из глаз и тихо шипя то ли в сторону обидчицы, то ли по адресу козы:

– У-у-у, тшорт  т-такая!  (то есть, «чертовка», конечно, но в тонкостях русской грамматики  Сара Давидовна была не сильна).

В конце войны и два года спустя она жила у Гиты в Химках, а в 1947-м приехала к нам в Харьков. Я, тогда 16-летний, встретил её на вокзале, привёз домой и представил  на общей кухне соседке – бабушкиной ровеснице. Бабушка вежливо поздоровалась с Геней Исааковной, но, едва та отвернулась, тут же за её спиной скорчила смешную рожу, передразнив новую знакомую. Соседка ещё ничем перед новоприбывшей не успела провиниться – отчего вдруг эта мгновенная неприязнь?  Может быть, глубинная причина в том, что уж слишком часто и незаслуженно бедняге приходилось страдать от людской недоброты, вот душа и выработала ответную – превентивную, что ли – реакцию. А возможно, она искала,  на кого бы жаловаться: так хотелось, чтобы кто-нибудь за что-нибудь пожалел...

Мы крепко подружились. Её приезд совпал с усилившимся во мне – под влиянием известных событий тех лет – интересом ко всему еврейскому. Именно от бабушки Сары перенял я те несколько десятков идишских слов и выражений, которыми кое-как владею. Она пела мне еврейские песни (вплоть до «Атиква» - «Надежда», являющейся вот уже теперь более полувека национальным гимном Израиля). Рассказывала   «бобе-майсес» («бабушкины сказки»), знакомила с некоторыми еврейскими свычаями-обычаями, хотя сама ничуть не была религиозна... И за мой интерес к этому горячо меня полюбила!   Наша взаимная привязанность особенно окрепла после того, как в 1950 году по «второй волне» сталинских репрессий были арестованы наши родители, и мы с бабушкой остались вдвоём (сестра работала и жила далеко в деревенской глубинке).

Случилось это в августе. Оперативники, арестовавшие отца на работе, привели его домой и устроили многочасовой обыск. В разгар  обыска с улицы в квартиру вернулась бабушка и при виде разбросанных на полу вещей и книг, воскликнула в сильнейшем испуге:

– Что  вы болтаете?! – закричал на неё  один из оперов

– Оставьте  старую женщину, - вступился за неё отец. – Она вспомнила пережитое...

Вскоре после ареста родителей сестра отправилась в свою деревню на работу, и все хождения в тюрьму и в приёмную МГБ выпали на нашу с бабушкой долю. Её и в этих обстоятельствах не покинул юмор – очень смешно  показывала, как я вперевалочку  несу по городу  две большие корзинки с передачей: одну – для мамы, другую – для папы. Их таскать надо было раз в десять дней, а процесс передачи продуктов и получения пустой тары растягивался на целый день. Куда как смешно. Однако Сурка д’Алмунес за долгую жизнь научилась во всём отыскивать поводы для смеха.  Я иногда  брал её с собой – и оставлял дежурить  у окошка:  ожидать, когда вернёт тару лупоглазый тюремный страж, старший сержант Гурфинкель.  Объединённые  общей бедой, жили мы дружно, и как же я был поражён, когда косноязычная соседка, старуха Зальцманша, которую бабушка в разговорах со мной называла «заИкувата»,  стала,  тряся головой и захлёбываясь в собственных слюнях,  выговаривать мне: зачем я обижаю бабушку, притесняю, морю голодом...

Со всей сердечностью  я спросил  у бабушки Сары:  зачем она говорит  обо мне неправду? Ответом были горькие слёзы, и бабушка обещала: такого больше не будет!  На меня она и в самом деле поклёпов больше на возводила, но через несколько лет, живя вместе с вышедшей замуж сестрой, стала наговаривать соседям на её молодого  мужа – парня доброго и к ней, бабке, вполне  расположенного.

Для многих евреев память об их бабушках сопряжена с представлением о прелестях нашей национальной кухни с её обольстительными разносолами. Такова была другая моя бабушка – мать отца, жившая  побогаче и потому умевшая приготовить и «гефилте-фиш», и куриную шейку. Но откуда могла приобрести такое мастерство женщина, чьё отрочество прошло у постели тяжко больного, разорившегося отца,  а потом мыкавшая горе с тремя малышками на руках? Она замечательно варила пищу бедняков:  фасолевый суп, «фальшивое жаркое» (картофель без крохи мяса, но на вид как бы вынутый из мясного соуса: казалось, даже дух мясной шёл от этого совершенно постного  блюда!). Делала «варночкес» (подобие вареников), . пекла на пурим  «ументаш» - треугольные пирожки...  А однажды приготовила «шкуцим  мит мун»  (в переводе что-то наподобие   «хлопцев с маком», - блюдо, которое, несмотря на столь экзотическое название, есть было невозможно... Когда же готовила мясо, то проникалась особой ответственностью за операцию, которую озабоченно именовала: «М’ясу делить». Ведь в её жизни мясные блюда бывали неординарным событием. И делить их полагалось по высшему счёту справедливости.

Как мог уже убедиться читатель, по-русски она говорила бойко и чудовищно. Парадоксально, но факт: именно благодаря этому обстоятельству незримо присутствует она в письмах одного довольно известного ныне русского писателя – Юлия Даниэля. В 2000-м году московский «Мемориал» и издательство «Звенья» выпустили в свет толстенную – около 900 страниц – книгу  этих его писем из лагеря. Там на 56-й странице – вопрос, в котором  употреблено странное такое словцо: «Лёд трогается? Или как-ту?» Вряд ли во всём мире кто-нибудь, кроме нас с  сестрой,  объяснит, что Юлик перенял этот вопрос у нашей бабушки, с которой он познакомился, бывая у нас дома в 1947 году. Это она, бывало, спрашивала: «Кушать будете – или как-ту?»   А на странице 96-й – прямое о ней упоминание – и опять с цитатой из её речей. Автор письма рассказывает об интересе к нему товарищей по заключеннию: «”И все они меня хочут”, - как говаривала Марленкина бабушка» (Марленка – это моя сестра, всю жизнь дружившая с Даниэлем и первой его женой Ларой Богораз, а потом и со второй, Ириной Уваровой, - тоже). Автор письма имел в виду вопрос, который бабушка однажды задала внучке:

– Марлэночкэ, - сказала она проникновенно, - ну, почему ты не выходишь замужум?  Они все такие хорошие парэни!  И все тебе хочут!
   
Вот ещё образцы её русской речи: «гля» вместо «для», «мумиходом» (мимоходом),  «пулутенец»  (полотенце), «тарелек», «кутлети»,,,  Меня называла   «Фэлинькэ» - так и сейчас зовут меня особенно близкие школьные друзья, в том числе и живущие здесь, в Израиле, - они мою бабушку хорошо помнят. На идиш умела и читать, и писать, а вот по-русски – почти что нет, и этим   воспользовались  в Ленинграде милицейские хулиганы: выдали ей паспорт, в котором категория «бессрочный»  была написана чётко через «А». Так и жила до конца дней с «бессрАчным» паспортом. Зато он у неё был  и «молоткастый», и «серпастый», чему, если верить поэту, иностранцы должны были завидовать. Это ей, у которой  одну дочь пять лет гноили в  особо строгом концлагере, другую «только»  с позором изгнали из партии, а третья, хвала Всевышнему, сама на пороге 1937 года сошла  с ума – и лишь благодаря этому  уцелела.

Много лет прожив в столицах, Сурка так и не привыкла к благам цивилизации. Например, с неизменным страхом отдёргивала руку от ею же собственноручно зажигаемой газовой горелки. Хотя, с другой стороны, несколько  мгновений могла спокойно держать пальцы в открытом пламени – так огрубели они в работе. А в московском метро боялась ступить на эскалатор.
Её память хранила бесчисленное множество историй и картин еврейского быта, традиций, обрядов.  Повседневно эти традиции нарушая  (вплоть до  употребления  свинины!), в то же время бабушка Сара стремилась большие праздники (Рош а-Шана, Песах)  проводить  в синагоге, а если таковой (как, например, в послевоенном Харькове) не было, то шла туда, где собирался «миньян». А сколько я слышал от неё всевозможных рассказов, шуток, притч!
Например, о том, как проходила (в дни её молодости) Всероссийская перепись населения. Всех евреев её местечка (где-то под Житомиром) собрали в самой большой избе, явились исправник с урядником и сам пристав. От избытка впечатлений старейший из присутствующих евреев напустил лужу.

А какие оригинальные типы представали передо мной из её рассказов!  Вот её свёкор, всю жизнь посвятивший молитвам и чтению священных книг, - Исроэл Маргулис... Вот известный молчун по имени Муня. Когда он, придя домой, стучался в запертую дверь, и жена  спрашивала:

– Муня,  это ты? –

Молчун, которого жена     за    дверью   не   видела,   безмолвно кивал головой:  дескать, да, это я...

А вот – старый кровельщик. Он и дожив до ста лет продолжал работать. Подошла  его 113-я   годовщина, вторая бар-мицва  (первая отмечается в 13 лет – это еврейское совершеннолетие). Отпраздновали совершеннолетие второе!  На другое утро крепкий старик вышел с листом железа на кровлю нового дома, поскользнулся, упал с высоты – и убился насмерть.

Но коронной в устах бабушки была притча, рассказываемая  ею    на праздник Суккот (в её произношении – «Сикес»). Весьма набожный  Аврум ночевал в сукке («а-сике», говорила она на своём идише – и тут же переводила: «шалашь»). Некий «хухэм-балайлэ», то есть, конечно, «хахам ба-лайла» - в переводе с иврита «ночной мудрец», а проще говоря – хохмач, - решив подшутить над  святошей, залез  на сукку и сверху зовёт:

– Аврум, Авру-ум!

– Лейшейм-ихэд – а? а? – откликнулся  Аврум. Бабушка показывает, как он встрепенулся, и поясняет: – «Лейшейм-ихэд» это на лушн-койдеш (пу-древнееврейску) «Что такое?»  (Но на самом-то деле, как я теперь понимаю, это ивритское обращение  «ле-Шем Эхад!» - «к Имени (Б-га)  Единого»)

– «Ка'чевет  лыпн» («Закачай губи»), - приводит она, вместе с переводом, очередную реплику озорника.

– «Ин из вус же вет зайн?»  («И что же будет?») – продолжает вопрошать Аврум бабушкиными устами. Рассказчица, не забывая во-время извиниться за  слова своего  героя-хохмача,  хлопает себя по мягкому месту и без перевода  транслирует его последнюю реплику:

– Киш  мир ин (простите!)  тухес арайн!  (То есть – переведём вместо неё! – шутник сказал: «Поцелуй меня  в самую задницу, - внутрь»!).

Аудитория, в лице меня, а потом и нескольких моих друзей, неизменно взрывалась в хохоте. Но бабушка  невозмутимо продолжала:

– Ту Аврум вернулься думОй (т. е. – домой) и гувурит жене: «Ты знаешь, я разгувариваль  из Богом!»

– Ну, и что он тебе сказаль? 

– Вот это! – отвечал Аврум устами бабушки Сары: из уважения к слушателям она не повторяла весёлую непристойность. Но публика всё равно помирала от смеха, потому что...

Потому что Сурка д’Алмунес была не просто рассказчица – в ней жила (не боюсь преувеличить) незаурядная комическая актриса. Лицо её обладало необычайной подвижностью и пластичностью и по её желанию принимало любую, даже самую причудливую, форму.
Бывало, приходит домой из магазина (стояние в очереди, этот тяжкий удел любого советского человека, было для неё главным и любимым занятием, неисчерпаемым источником впечатлений, формой общения) – приходит и рассказывает:

– Ой,  Фэлинькэ, я быль ув очэрэдь и встретили там  (она нередко говорила о себе то в мужском роде, то во множественном числе) встретили этую... Ну, ты её знаешь...  Ой, забыли имья... Ну, смотри: вот такую!!!

И она превращает своё лицо в карикатурное подобие нашей общей знакомой, подобие невероятно шаржированное, но оттого ещё легче узнаваемое!
Если же надо было охарактеризовать внешность человека, которого я не знаю, она находила неожиданные средства словесной выразительности:

– Ну, у неё лицо... как курочка накакала!
Моим школьным друзьям давала прозвища: Шнайдер (портной), Рымер (шорник), - видно, каждый напоминал ей кого-нибудь из ремесленников её местечка...  «Шорник» (Женя Брон) живёт теперь в Тират а-Кармеле... А ближайшего моего школьного дружка, Толю Новика, за его врождённую горделивую осанку, произвела в  «Официры» - и пела о нём такую песенку:

   «Официры и пулковники
   жарены кутлети едять...»      

Однажды на улице я случайно наблюдал, как, повстречав его и поздоровавшись, она вслед ему – маленькая, седенькая – хохотнула старушечьим своим баском и – не видя, что я наблюдаю, - отдала ему честь, откозыряла!

«Официр» уже много лет живёт в США, в Филадельфии: козыряй – не козыряй, не увидит. Но мы переписываемся, и по телефону он кричит мне:

– Фэ-линь-кэ!

Вы и представить себе не можете, как мне приятно...

А вот «шнайдера» – Игоря Гасско - давно  нет на свете. Этого моего друга бабушка особенно обожала, потому что  он с ней свободно говорил на идише. Нынешний израильский  телерепортёр на RTVi  Игорь Гасско – зять моего «шнайдера». ..

В 1952 году её опять забрала к себе Гита. Мама сидела в лагере, Этя тяжко болела в Ленинграде и вскоре умерла. Так бабушка их и не увидела: скончалась через год – полтора после Этиной смерти и совсем незадолго до того, как маму, а потом и папу, досрочно освободили и реабилитировали.


*     *     *

Прошло несколько лет, и сёстры – Гита и Бума, уже после смерти папы,  посетили родной Житомир. Всё вокруг настолько изменилось, что они с трудом узнали улицу, где жили когда-то.   Возле одного из домов сидел древний старик. Они подошли поговорить, стали называть сохранившиеся в памяти имена соседей, уличные клички. При имени  «Мойше-Галушник»  старик вздрогнул и тихо сказал:

– Это я...               

Тогда они произнесли имя своей матери. Старик вскочил с лавочки, схватился за голову, закричал:

– Готеню!  (Боже мой!)  Да это же Сурка д’Алмунес!

И со слезами бросился их целовать.
                ----
Далее следует очерк VII "В стране ГергесИнской" http://proza.ru/2011/06/08/1318

ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ! МНЕ ИНТЕРЕСНО И ВАЖНО ТВОЁ МНЕНИЕ ОБ ЭТОМ ТЕКСТЕ, ИЗЛОЖИ ЕГО, ПОЖАЛУЙСТА, ХОТЯ БЫ В НЕСКОЛЬКИХ СЛОВАХ ИЛИ СТРОЧКАХ В РАЗДЕЛЕ "РЕЦЕНЗИИ" (СМ, НИЖЕ). = Автор