Сейчас жить можно...

Екатерина Лошкова

Грустно видеть, как много страданья и тоски, и нужды на Руси.
Иван Бунин

– Гостюшка дорогая! Ты и представить не можешь, как я рада твоему приезду! – семеня навстречу мне, говорила крёстная. Мы обнимаемся. Разомкнув руки на моих плечах, она отступает на шаг и стоит, внимательно всматриваясь в моё лицо. – Уважила старуху. Благодарствую. Похудела ты. Уж не заболела ли? Штой-то больно грустной выглядишь ты, Ниночка? Иль не рада меня видеть?
– Как не рада? Если бы не хотела видеть тебя, разве поехала бы в Тьмутаракань!? А ты, крёстная, как погляжу, за полгода нисколечко не изменилась.

– С чего мне меняться? Слава Богу, теперь я живу хорошо! Нам даже кажную неделю племянник Петровны хлеб привозит… Ты садись, садись, а я соберу чего-нибудь к столу. Поди, с дороги-то проголодалась? Вот хлебушек и сметанка. Пока ты ешь, я на тебя погляжу. А немного сёгодя пирожков с лучком и с яйцами приготовлю. Ты, Нинушка, как живёшь? Всё так же – одна-одинёшенька?
– Всё по-прежнему.
– Что так?
– Кому я нужна? Я – не первой молодости. Библиотекарь. Получаю три тысячи. Заплатишь за квартиру, остаётся от зарплаты всего-ничего. Одеться надо, обуться – тоже. Когда мясо покупала – забыла.
– Не нравится мне твоё лицо. Нету в нём жизни.
– Такие лица никому не нравятся. Я всё время в заботе. Сантехнику не меняли в доме более тридцати лет. У меня в ванне давно краны подтекают, трубы все в хомутах. Надо всё менять, а это стоит не менее пяти тысяч. Где мне взять такие деньги? Трубы и всё прочее не входят в потребительскую корзину. Вот и живи, как хочешь.

– Да…Не позавидуешь…У меня, слава Богу, всё есть. И молочко у меня есть, и яйца, и картошки до нового урожая хватит. Я теперь хорошо живу. Нам даже кажную неделю хлеб привозят. Можно жить. Вон, в сундуке бумазея на кофту и юбку лежит – хоть сейчас шей обновки. И сшила бы, да глазоньки почти не видют. И на смертушку у меня уже всё припасено… Но я о ней стараюсь не думать. Утром открываю глаза – уже солнышко играет. Вот я и радуюсь кажному прожитому денёчку. И как не радоваться-то!? И картошечки у меня, слава Боу, – ешь не хочу, и молочко есть, и хлебушек раз в неделю привозят. Што ещё надо на старости лет-то? Чем не жизнь? Я хорошо живу, не то что раньше…

Вот в войну жили – не приведи, Господь! Ой, как вспомню прошлое – душа с телом расстаётся! Летом – в поле с утра до ночи. А пахать-то приходилось на собственной коровёнке. Смотришь, как кормилица еле переступает с ноги на ногу, слышишь её жалобное мычание, – не вытерпишь – сама впрягаешься и тянешь плуг на себе. А работали за палочки. Вечером приведу свою Касаточку, подою… Сколько молока можно получить с неё, если мы вместе с ней цельный день в одной упряжки ходили!..

Налог был – не приведи, Господи! Вынь, но положь. Надоишь два литра, отольёшь стаканчик себе, остатное – несёшь на молоканку …Не жизнь была, а маята!..
 
Старушка снова заговорила о том, что сейчас жить можно, что даже хлеб им привозят каждую неделю и пожаловалась на то, что пенсию она получает меньше, чем Петровна, но винила себя…
 
"Поехала в город, когда наш колхоз переделывали в совхоз. Мне хотелось пожить в городе, чтоб на дойку не вставать в пять часов и деньги получать за работу, и выходные иметь...
 
Приехала. Пожила несколько денёчков у вас. Поогляделась. Стала подыскивать работу. Постучала в одну дверь, в другую… А специальности-то никакой. Это в деревне я могла любую работу делать. А в городе без специальности одна дорога – полы мыть. Конечно, уборщицы – не колхозники – деньги получали. Деньги-то деньгами, но как на них прожить?.. Так что, городской жизни и сама я досыта цельными пригоршнями нахлебалась И на чужую насмотрелась… Идёшь, бывало, утречком на работу. Смотришь, а молодые мамочки несут в садик полусонных ребятишечек. А у них, бедненьких, головёнки из стороны в сторону так и бултыхаются, так и бултыхаются. Аж жуть смотреть! Помыкалась я по чужим углам полтора годочка, плюнула на всё и подалась на родину… Не зря говорят: "Где родился, там и пригодился…" Ты ешь, ешь, Нина, и слушай!.. Возвернулась, значит, я… Как увидала свою хатёнку заросшую травою-лебедою, сердце облилось кровушкой. Поправила я её и снова стала тягать за титьки коровёнок. До того дотягала, что от боли в руках по всем ноченькам спать не могла. А когда стукнуло мне пятьдесят пять годочков, пошла в собес. А там мне говорят: "Не заработала. Стажу мало". "Как мало? – говорю. – Я же с четырнадцати лет как вол работала! Посмотрите во что руки мои превратились". "Вы в колхозе работали. Так?". "Да". "Колхоз – это коллективное хозяйство. Значит, вы работали не на государство, а на себя". "Это я-то, – говорю, – работала на себя!? В уме ли вы? Летом – на корове пахала колхозное поле. Зимой – на лесоповале! А за работу получала одни палочки!" "Такой закон. Когда колхоз переделывали в совхоз, не надо было уезжать из него" "Нас об этом никто не предупреждал". "Ну, а я-то причём? Не я же эти законы издавала".
"И то правда, – думаю. – Выше головы не прыгнешь".

 Снова впряглась в лямку. Бог не выдал, свинья – не съела. А теперь живу – кум королю. Живу – не тужу. Хлеб нам привозят кажную неделю. И всё-то у меня есть. Плохо, что в нашей деревне остались жить Петровна, Игнатьич да я. Зимой холодно. Волки в стужу частенько воют. Жуть! А вчерась, Нинушка, умер мой петушок. Забияка был – страсть! Теперь мне некого даже пожурить. Вот и ты, моя крестница, не успею оглянуться, как за поворотом скроешься. И снова останусь я одна-одинёшенька…
Женщина как-то мгновенно скукожилась, поникла, вся наигранная бодрость улетучилась, и в выражении лица её появилось столько безысходности, что без боли в сердце невозможно было на неё смотреть.
Внезапно она отчаянно заголосила:
– Да кто же навестит меня тепереча? Да кто же принесёт мне хлебушек, если я слягу? Да кто же подпоёт мне "Рябинушку"? А про домишко и думать боюсь! Кто его теперь подправит? Он же совсем набок заваливается!.. Живу я, родная, как перст, одна-одинёшенька! И некому будет мне в смертный час закрыть глазоньки!.. За что же у меня долюшка такая – всю жизнь, до самой смертушки, горе мыкать?

Я прижала к груди голову крёстной и подумала: "Сколько таких, никому не нужных старушек и стариков, как моя крёстная, живёт в деревнях заброшенных и разорённых, как после нашествия врагов?" И невольно захотелось закричать так, чтобы услышали меня все: "Люди, что случилось с нами? Когда же мы очнёмся!"
Но кто услышит мой крик!? Кто будет внимать плачу этой старой, изработавшейся женщины, доживающей свой век в одиночестве на русских необъятных просторах?..