Медиум 37

- Мне не нравятся эти секреты, - хмуро сказал Хэгглин. – Какое вы имели право разговаривать с глазу на глаз, когда мы здесь? Идёт следствие.
Я на это не реагировал, а Уотсона опять тряхнуло от злости – он даже, я слышал это, зубами скрипнул.
- Все секреты мы вам сейчас расскажем, - добродушно пообещал я. – Вы только приведите сюда Лирайта для полноты картины.
Хэгглин открыл дверь и махнул кому-то. За дверью возникла короткая возня, и втиснулись разом трое: Гастингс, Рэдди Фокс и худой, как жердь, просто измождённый смуглый мужчина, по-видимому, тоже цыган.
- Вот ваш Лирайт, - торжественно указал на него Хэгглин.
Мужчина, удерживаемый за руки, дёрнулся, ощеряя жёлтые зубы.
- Ну-ну, не кусаться, - одёрнул его Гастингс. – Ни мистер Холмс, ни доктор Уотсон ничего вам дурного не сделали.
- Который Холмс? – хрипло, с придыханием спросил он, озираясь таким взглядом, что я сразу почувствовал: человек психически нездоров.
- Холмс – это я, - сказал я.
- Вы****ок потаскуна! – выругался с чувством Лирайт.
Уотсон нагнулся к моему уху и тихо шепнул:
- По-моему, у него что-то на голове... Не рога ли?
Я согласно хмыкнул, но занимало меня другое: о нашем родстве с Орбелли даже и я,  и Орбелли только догадывались.
- Кто вам сказал, - спокойно спросил я, - что я его вы****ок? Не сами же вы догадались?
- Лана. Лана – шлюха и дрянь. А ей – он сам, когда посылал с поручением.
- Рассказывайте по порядку, - сурово велел Гастингс. – Вас для того и привезли сюда. Пока что вам вменяется в вину только надругательство над телом, но всё может и перемениться, так что рассказывайте, ничего не скрывая.
- А мне нечего скрывать, - снова окрысился Лирайт. – Я ни у кого ничего не украл!
Его рассказ, если исключить из него сквернословие и скрежет зубовный, выглядело так: до исхода прошлой осени Лирайт и его жена кочевали по дорогам Англии сами по себе, нигде надолго не задерживаясь. Лирайт хороший лошадник, а Лана плела сбрую, так что они не бедствовали, но и не заживались – зажиточные цыгане, скорее, исключение, чем правило. Сам Лирайт попивал, а, напившись, распускал руки, но всё это в пределах обыденности. Беда была в том, что на почве пьянства у него началось одно из нервно-психических заболеваний, проявляющееся внезапными приступами агрессивного бреда, когда он почти терял контроль над собой. Оба супруга страшно боялись, что в такой момент, сам того не желая, Лирайт может повредить Лане, носящей под сердцем ребёнка. Однажды в пригородном трактирчике у Кардиффа он почувствовал приближение такого приступа и договорился с трактирщиком о том, чтобы на это время его заперли в комнате. Каково же было его удивление, когда вопреки строгому запрету дверь вдруг отворилась, и вошёл пожилой цыган, одетый, как джентльмен, если не считать сапог и кнута за голенищем одного из них.
- Вы больны, - сказал он каким-то совершенно особенным проникновенным голосом. – Я могу помочь.
Лирайт, никогда не считавший себя легковерным человеком, на этот раз почему-то сразу поверил незнакомцу. Пожилой цыган оказывал на него поистине магнетическое действие. Он присел к столу и заговорил с Лирайтом совершенно по-дружески, после чего Лирайт не помнил, как уснул, а когда проснулся, всего-то через пол часа, почувствовал себя отдохнувшим и совершенно здоровым. Болезнь отступила.
- Я – цыганский барон, - сказал незнакомец, - и мне нужен лошадник. Если хотите, оставайтесь со мной, и всё то время, пока я буду рядом, приступов у вас больше не будет.
Уже несколько дней спустя Лирайт узнал, что его нечаянный гость, действительно, врач и даже профессор, Виталис Орбелли – фигура крайне любопытная. Он примкнул к табору Михая Птицы, бросив врачебную практику, много лет назад из-за какой-то пикантной любовной истории, но с тех пор возобновил занятия медициной и имеет пациентов по всей Великобритании. Лирайт согласился на сделанное ему предложение, и они с женой «вошли в табор». Небо оставалось безоблачным несколько месяцев, после чего Лирайт вдруг заметил, что Лана, прежде покорно переносившая побои, сделалась строптивой и независимой. Он успела родить ребёнка и на какое-то время отказалась от близости с мужем. Прозрение пришло внезапно: оказалось, Лана изменяет ему с Обелли. Оскорблённый Лирайт схватился за нож, но любовник оказался проворней мужа, и месть не состоялась.
- Оставьте, - ласково вразумлял он поверженного рогоносца, прижимая его грудь коленом, - вы ведь с Ланой друг друга не любите, живёте по привычке, бьёте её, мучаете. На что она вам?
Лирайт вырывался, ругаясь на чём свет стоит, но Орбелли держал крепко, только посмеивался. Хватка у него была медвежья. Тем вечером Лирайт страшно напился и валялся под колёсами фургона, когда к нему вдруг подошёл Михель – чужак, прибившийся к табору совсем недавно – не то чех, не то русский.
- Увели кобылку, лошадник? – ехидно полюбопытствовал он. – Хочешь сквитаться?
- Как я с ним сквитаюсь? – огрызнулся Лирайт. – Кто он, и кто я?
- А вот, - подал ему насмешник флакон с мутноватой жидкостью. – Подлей капель пятьдесят в кофе, и, как мужчина, твой обидчик будет – тьфу. И захочется, да не заможется.
Дня два ушло на подготовку случая. Наконец, удалось. С утра Орбелли отравленного кофе выпил, а к вечеру с ним сделался тяжелейший удар. Сообразив, что эффект получился не совсем обещанный, Лирайт бросился было к Михелю, но был тут же поднят на смех:
- Ты в суд на меня подай, - посоветовал искуситель и рассмеялся в голос.
Орбелли оставили в больнице в Фулворте, Лана осталась при нём, а Лирайт, лишившись врача, почувствовал приближение нового приступа. Он оказался тяжелее предыдущих, и злоумышленника поместили в одно заведение со своей жертвой. В сентябре Лана снова родила - в отцовстве Орбелли Лирайт не сомневался, а ещё через два месяца вдруг срочно отбыла вместе с ребёнком в Лондон. Лирайт к тому времени почувствовал себя немного лучше, ему разрешили прогулки, и в одну из таких он встретился с вынюхивающим информацию Сноу. Известие о смерти Ланы поразило Лирайта гораздо больнее, нежели он рассчитывал. Ему захотелось причинить боль и разлучнику Орбелли, но, как оказалось, старый цыган уже умер. Под влиянием захлестнувших его эмоций, Лирайт снова впал в болезненное состояние, выкрал тело и, разузнав ещё прежде у Сноу, кто его поручитель, отправил посылку по адресу, а тело бросил.
- Вы лжёте, - резко сказал Уотсон, когда Лирайт договорил. - Почему вы подписались чужим именем? Откуда узнали его?
- Узнал нарочно. Когда Сноу сказал «Холмс», меня прямо как ошпарило. «Ну, - думаю, - кончено. Такой человек, как Шерлок Холмс, в два счёта узнает и про кофе, и про всё остальное». Я, как только смог, бросился к Михелю, а того уж в таборе пол года нет. Я и задумался: ладно, у меня жена – шлюха, а этому-то Михелю Орбелли где дорогу перебежал? И куда, спрашивается, он делся? Потом про Сноу подумал – он из Лондона, Лана тоже в Лондоне умерла. Пошёл на станцию, накупил Лондонских газет, а там дьявольщина: оживление, золотые саркофаги, спиритические сеансы, и портрет Михеля на пол страницы. Высоко птичка залетела. «Ну, - думаю, - подгажу ему, как он мне». А то, что я знаю имя вашего управляющего – что ж: я о вас много справок наводил, везде, где мог. Говорю же – Орбелли в вас души не чаял, прямо с языка вы у него не сходили. Да и Лане всё про вас рассказывал. Знаете, наверное: коли уж не взлюбишь человека, то и собаку его, и штиблеты ненавидишь. Я и про ваш день рождения узнал – нарочно подгадал, чтобы к праздничку, - и он затрясся от мелкого раздражающего смеха.
- Уведите его, - поморщился я. – Он просто сумасшедший, вот и всё. Не так уж виноват – виноват, как нож, как пистолет, как верёвка. Впрочем, это дело полиции. Меня больше интересует Гудвин. А теперь я болен, а вы его спугнёте.
- Отчего ж непременно спугнём? – рассудительно проговорил Гастингс, и его спокойный голос был отрадней возмущённого, а порой уж чересчур начальственного тона Хэгглина. – Дело это тонкое. Мы пока что мистера Лирайта никому предъявлять не станем. По поводу Орбелли уже дан официальный некролог, где смерть объявлена совершенно естественной. Вы – в больнице, миссис Уотсон ведёт себя в меру сдержанно – с чего ему беспокоиться?
- А Фулворт? Арест Лирайта наверняка не остался незамеченным. У Гудвина сообщники в Фулворте, они его известят.
- Лирайта взяли в таборе, и табор тотчас снялся, потому что цыгане боятся полиции, как огня, - возразил Гастингс. – Самое естественное – подумать, что и Лирайт ушёл с табором. Не о чем волноваться.
Я озабоченно цокнул языком:
- Очень уж гладко. Ну а смерть Орбелли? Как тело попало в Лондон?
- Очень просто, - Гастингс пожал плечами. – Переслал ваш управляющий для похорон... Послушайте, Холмс, этому Гудвину, как любому хорошему мошеннику, трудно что-либо инкриминировать. Доктор Уотсон сказал...
Я посмотрел на Уотсона.
- Если он попытается предпринять решительный шаг, - сказал Уотсон, - то против него появятся достаточные улики.
- Например, ваше мёртвое тело? – жёстко спросил я.
Уотсон улыбнулся:
- Уверен, что до этого не дойдёт. Но меня вот что беспокоит: оглашение завещания. Салливан не захочет медлить, а после оглашения всё сделается куда затруднительнее.
- Я бы взялся уговорить Салливана, - в голосе Гастингса звучало сомнение. – Вот только... Мы не можем приставить людей к каждому потенциальному наследнику.
- И не надо, - быстро сказал Уотсон. – Только всё дело испортите. Нужно наоборот подстегнуть его, чтобы не медлил. И возьмём с поличным.
- Вы-то что молчите, Холмс? – повернулся ко мне Гастингс.
- Не знаю, что сказать... Я боязливым сделался, как женщина, в себе неуверенным. Как подстегнуть – задача нехитрая: сговориться с Салливаном, объявить заранее день оглашения завещания – этим мы поставим его в жёсткие рамки. А ну, как он окажется проворнее нас?
Уотсон протестующе шевельнулся, но я махнул на него рукой.
- Лирайт его опознает, - неуверенно протянул Хэглин.
- Если захочет, - перебил Гастингс. – Я бы на его месте вообще с показаниями не торопился. Как ни крути, отраву-то профессор у он подлил, и, если его не признают невменяемым, ничего хорошего за такие подвиги его не ждёт. Вот увидите: он опомнится и изменит показания.
На несколько мгновений мы все замолчали, обдумывая ситуацию. И в этой короткой тишине по коридору отчётливо прозвучали приближающиеся шаги, и в палату вошла Рона.
Я сразу заметил, что она возбуждена сверх меры и едва это возбуждение сдерживает. Покосившись на полицейских, шагнула ко мне, быстро чмокнула в лоб холодными губами, равнодушно дежурно произнесла:
- Рада, что тебе получше, - и села в стороне.
Я видел, что она не хочет говорить при полицейских, да и наша беседа в смысле конструктивности иссякла. Я устало прикрыл глаза, откинулся на подушку, вздохнул – в положении больного есть свои преимущества. Уотсон тотчас принялся теснить полицейских в коридор и, наконец, вытолкал.
- Ну что у тебя? – повернулся я к Роне.
- Он сделал мне предложение, - сказала дочь. – Я так изображала полную растерянность, что он, мне кажется, поверил.
- А я? – обиделся Уотсон.
- Он спросил, так сказать, теоретически, - объяснила Рона. – Без учёта тебя.
- Ах, вот как?
- Подождите, - остановил я его. – Рона, объясни толком, что ты задумала.
- Решайтесь, - сказала Рона, сводя к переносице тонкие чёрные брови. – Я закинула наживку. Он клюнет – наверное клюнет: что-то его заставляет очень серьёзно к этому относиться.
- Какую наживку? Что ты имеешь в виду?
- Я сказала ему, что после тех фотографий в газете моя семенная жизнь совершенно разладилась, что Джон узнал о том, кто отец будущего ребёнка и обвиняет меня в распутстве, что не могу так жить больше, а развода мне мой муж ни за что не даст. Более того, он собирается переоформить бумаги, дающие мне, как замужней, полную дееспособность. Адвокатом нанял некоего Салливана, недавно приехавшего в Лондон. Почему именно его, я сама не знаю – возможно, они и раньше были знакомы.
- Ого! – Уотсон свистнул. – Вот это действительно ловко. Вот уж где он должен был занервничать.
- Он и занервничал. И спросил, согласилась ли бы я стать его женой, если бы с моим мужем, предположим, что-то случилось?
- Так он и сказал?
- Так и сказал. А я сказала, что согласилась бы. Я сказала, что не люблю его, но мне некуда податься, и, к тому же, он отец моего ребёнка. По-моему, он поверил. Я старалась быть искренней.
- А потом?
- Потом я сказал ему, что мой муж встречается с Салливаном послезавтра. Сегодня ночует в госпитале, завтра освободится очень поздно, около восьми вечера, так что встречу смог назначить только через день. Ну что?
- Думаешь, он пойдёт на убийство? – с сомнением подёргал себя за ус Уотсон.
- Напрямую нападение с ножом из-за угла – вряд ли. Но ведь он на всякие штучки мастер. Придумает что-нибудь. Тут важно время.
- Ну да, всё верно. Завтра в восемь. На улице темно. Пойдёт дворами...
- Так решитесь? – настойчиво повторила дочь. – Ведь, если не с поличным взять, в суде он, пожалуй, что и выиграет.
- Я бы решился, - Уотсон осторожно колупнул ногтём висок. – А что? Предупредить полицейских, чтобы были на чеку, зато разом со всем покончим. Вот только одно: вам, Холмс, в этой истории участвовать не придётся. Как врач, я... - он не договорил, потому что и я молчал, сжав губы.
- Вы против? – тихо спросил он.
- Против. Конечно, против, - но в моём голосе не было уверенности. – Это слишком опасно.
- Да ну же, Холмс! Какой бы колдун он ни был, просто «крибле-крабле бумс» он меня всё равно не убьёт.
- Откуда мне знать, на что он способен? Физик, химик, врач, психолог...
- Даже, если он заговорит со мной и как-то поработит мою волю, полицейских можно проинструктировать вмешаться при попытке увести или увезти меня.
- Никто не вмешался, однако, когда тело Роны увозили из Плэшуоттера.
- Никто, кроме вас, Холмс.
- Ну, раз вы, как врач... - усмехнулся я.
- А это единственное, что вас останавливает? Что ж, давайте призовём Рауха на консультацию – я-то в этих лягушках мало что смыслю, - сдался мой друг.
За Раухом тотчас отправилась Рона. Он явился минут через пять, на ходу вытирая руки салфеткой, сильно пахнущей спиртом.
- В чём, собственно вопрос? – весело осведомился Раух. – Могу ли я вас выписать? У меня, Холмс, слишком мало опыта, чтобы ответственно решать. Но, впрочем, если нет новых кровоизлияний, то вы, очевидно, вне опасности. Сегодня я ещё не рискнул бы, а завтра, если всё будет хорошо, с радостью избавлюсь от столь докучливого пациента, как вы, Холмс.
- Так что? – вмешалась внимательно слушавшая Рона. – К чему-нибудь пришли?
- Утро вечера мудренее, - вздохнул Уотсон. – Завтра.

Следующий день мы провели во взаимных уговорах. Утром Раух осмотрел меня, пребольно ущипнул за руку, ничего особенного этим щипком не добился и с богом меня отпустил. Я чувствовал себя обычно, только перед левым глазом оставалось небольшое мутное пятно. Уотсон, и всё-то время бывший, как на иголках, лихорадочно метался по госпиталю туда-сюда, курил куда больше, чем ему позволено, и вообще заметно нервничал.
- С Гудвином надо покончить, - говорил он, останавливаясь напротив окна и качаясь с каблуков на носки. – Никак без этого. Ни мне, ин Роне покою не будет. Да и вам тоже.
- Насчёт полиции, - сказал я наконец. – Гастингс и этот... Рэдди Фокс, пожалуй. А Хэглина вообще лучше не подпускать. Сочетание ограниченности и инициативы – адская смесь.
- Так вы согласны ловить «на живца»?
- Да. Только рыбаком буду я сам.
- Но, Холмс...
Я хлопнул ладонью по столу. Молча. Негромко хлопнул. Но Уотсон больше ни слова не сказал – снова отвернулся к окну, да ещё и лбом в стекло упёрся. Там, за стеклом, быстро темнело, ветер завывал на разные голоса, мело мелким колючим снегом.
Неслышной тенью вошла Рона, испытующе прошлась взглядом по нашим лицам. Бледная. Молчаливая. Уотсон улыбнулся ей, подмигнул – она не ответила на улыбку.
- Тебя никто не видел? – спросил я. – Удивиться могут, что муж ушёл, а ты осталась.
- Никто меня не видел, - вздохнула она. – Папа, ты уверен, что он нападёт на Джона?
- Уверен. У него пол дня за всё про всё – и так мало. А отступиться, он не отступится. Насколько я понял из этой истории, книга Орбелли для него – вопрос всей дальнейшей карьеры. Он возлагает на неё надежды. Он убил ради неё. И ещё убьёт. Ведь формально ты ему согласие выйти за него замуж дала. Он подозревает, что искренне. Значит, решения не переменишь – он, во всяком случае, позаботится, чтобы не переменила. А с Салливаном ему будет нетрудно договориться в качестве твоего жениха.
- Пора, - сказал Уотсон, глядя на часы. – Через сорок минут будет восемь. Только-только, чтобы ввести в курс Гастингса. Я просил его подойти сюда в половине восьмого, не позже. Он, должно быть, уже здесь.
- Когда же это вы его просили? – удивился я.
- Вчера, когда они были здесь. Я вышел из палаты их проводить – помните, Рона уже изложила к тому свой план? Вот я и подумал...
- Ловко, - усмехнулся я. – Значит, вы всё ещё вчера решили. Вы, Уотсон, за эту историю всё время открываетесь для меня с каких-то совершенно неожиданных сторон. Хорошо, зовите сюда Гастингса, разработаем план операции.