Ночная ваза. Глава седьмая

7.
Наконец, наступило католическое Рождество — долгож¬данное время её приезда. Но что это? День нет звонка. Дру¬гой. Третий. Самому звонить — гордость не позволяет. На¬конец, раздается: «Здравствуй, тут у меня запарка — неотлож¬ные визиты. Завтра заседание кафедры, раздача привезен¬ных «слонов» — иначе как бы не прикрыли мою ставку. Кста¬ти, хорошо бы не просто рассказать об экзотике за чаем, а выступить с докладом. Скажем, о каких-то хорошо извест¬ных тебе проблемах. Не продиктуешь ли текст? Тебе же ведь так просто любое — с ходу». Диктуется заданный текст. Полчаса. Час. Всё. «Ну, спасибо, я позвоню!»
И снова долгий перерыв. И снова звонок. На сей раз вы¬зов: «надо увидеться, переговорить». Насторожило то, что переговорить предлагалось в «нейтральном месте», каким обычно являлось метро. Зачем? Ведь она теперь не женщи¬на, ничего такого ей больше не нужно, и какая разница, где встречаться — хоть на улице. Правда, все варианты, кроме домашнего, имели жуткий минус: она постоянно и надолго опаздывала. С одной стороны, это была форма самоутверж¬дения: пусть подождет, если любит! С другой, точно знала, что долгое ожидание вконец портит ему настроение. И, ста¬ло быть, уже одним этим автоматически поднимает настро¬ение ей.
Тон, каким было высказано его согласие на любой пред¬лагаемый ею вариант, заставил её, секунду поколебавшись, остановиться на привычном домашнем. Но появилось пред¬чувствие беды. Раньше в подобных случаях она так не посту¬пала.
На свидание отправился, как на праздник. С шампанс¬ким и книгою, о которой она давно просила. Но главный сюр¬приз, который должен был создать атмосферу праздника: объявление о начале работы над диссертацией и о подготов¬ленных по её мечтам четырех поездках.
Первые же слова застряли в горле. Он слишком хорошо шал свою возлюбленную, когда она села в противополож¬ный угол комнаты, чтобы понять: настроение не просто пло¬хое, а ужасное, чреватое взрывом и скандалом. Что-нибудь с сыном или родителями? На работе? Нет. Нет. Может быть, услышала что-то неприятное о нем? Но за прошедшие меся¬цы не было ничего такого. Разве что клевета? Но об этом неудобно спрашивать. Пусть сама скажет.
Минута молчания. Вторая. Третья. Наконец, вымученно-медленное:
— Я знаю, что никто ко мне так не относился, как ты. И больше такого, как ты, не будет. Ты занимаешь в моей жиз¬ни очень большое место. Я ведь, по сути, твоя ученица. Но мы   разные люди.
Снова молчание.
Слова про «разных людей» всегда были предисловием к очередному разрыву. Поэтому молча вынул из сумки бутылку и книгу. Молча поставил на стол. Молча оделся и закрыл дверь с той стороны. Господи, какое счастье, что месяц назад не состоялся телефонный разговор! Какое идиотское поло¬жение было бы сейчас. Правда, неясно, что же все-таки произошло. Но ничего. Не привыкать. Очередной разрыв навсегда.
Спустя несколько дней после новогодних праздников заискивающий звонок, как ни в чем не бывало: «Я помню, у вас на кафедре под Старый Новый Год всегда интересные посиделки. Я так истосковалась по русским лицам!..» Ну, Что ж, истосковалась — приходи!
Вообще-то по этим лицам не истосковалась. Отчасти потому, что они были «чужие» и «ненужные». Отчасти — из-за эгоистической ревности: терпеть не могла тех, кто хорошо относился к нему. Но ведь вроде бы и по нему не очень стосковалась. Ведет себя как-то взвинчено. Так держатся люди, которым все безразлично, в жизни которых произошло изменение, которое хотелось бы скрыть: завербовали в шпионы или в бандитскую шайку, заболел проказой или спидом. Недоумение разрешилось при общем прощании.
— Нам нужно переговорить. Можно приду сюда как-ни¬будь после работы в удобное для тебя время?
Спустя несколько дней судьбоносная встреча состоялась. Обычные в Азии ничего не значащие слова для начала. Что¬бы сократить церемониальную часть, спросил, как думает провести каникулы.
И вдруг, ни к селу, ни к городу, словно холодным чаем внезапно из чашки в лицо:
— У   меня    был   д р у г о й. И сжалась в ожидании реакции.
Как позже стало ясно, сжалась не зря. Реакцией вполне могло быть: «Вон отсюда, шлюха!». Или даже предшеству¬ющая пощечина. Но, как оказалось, не поэтому. Она слиш¬ком хорошо знала добродушие, слабохарактерность, мягко¬сердечность и, главное, гордость своего второго благоверно¬го. В чем он, пожалуй, даже превосходил первого — впро¬чем, иные мужчины казались доселе в принципе невозмож¬ными в её жизни. Она слишком привыкла к его всепрощаю¬щей любви. Можно было уверенно пренебречь очень малой вероятностью вспышки ради чего-то большего, что и не за¬медлило проявиться минуту спустя. И совершенно исклю¬чался вариант, который позже тысячу раз вспыхивал в созна¬нии, если бы сразу сообразил или допытался, что именно про¬изошло. Это когда много дней спустя стало ясно, что наибо¬лее простой и легкий выход из положения, разом избавляю¬щий от последующих мук, сводился к выкрику: «что же ты сделала с моей жизнью, гадина?». После чего следовало мгно¬венное превращение любимой женщины в кровавый кусок мяса и столь же мгновенное самоубийство первым пришед¬шим в голову способом.
Стала понятна короткая газетная заметка о неком пра¬порщике, который одной рукой крепко обнял изменившую ему жену, а другой выдернул чеку из гранаты за пазухой. Если бы можно было повторить такое.
Русская народная песня из времен детства:
«И в покойницкой два трупа очутились в одну ночь.
Так погибли Ваня с Лидой за проклятую любовь!»
Но в тот вечер сказанные четыре слова не сразу дошли до сознания. И на то были веские основания.
Во-первых, еще за десяток лет перед тем, в самом начале их встреч, было условлено, что каждый имеет право уйти, когда захочет. Только сказать, не обманывать. С этой пози¬ции, полностью сохранявшей силу в его глазах, сказанное было лишено всякого смысла. Раз появился другой — скатертью дорога. И не надо никаких объяснений. Ведь это все равно, что сказать: у меня был понос. Ну, был и был. Зачем сейчас-то об этом говорить, когда годы и годы предстоит жить на разных концах планеты? И зачем же тогда такое гово¬рится?!
Во-вторых, за десять лет десять раз уходил навсегда, не в силах выдержать пытки скандалами. Правда, навсегда не получалось. Но это уже другая трагикомедия. И накануне её отъезда уходил. Спокойно могла исчезнуть на другом краю света с другим, третьим, десятым. И не провожал. И не встречал. И когда наткнулся по приезде на непонятный холодиль¬ник, сам открывший дверцы и сам обдавший холодом, — еще раз ушел. Достаточно было не позвонить — и осталась бы со своим другим, третьим, сотым. Зачем же тогда эта встреча и эти слова, заведомо перечеркивающие все прошлое и настоящее, все последующие встречи заведомо исключающие?
Наконец, в-третьих. Она же сказала целых три года назад, что больше не женщина. А разве можно не верить жен¬щине, тем более любимой? Разве можно понимать её слова не буквально, а как разновидность дамского мата — просто первое пришедшее в голову словосочетание со злости? Зна¬чит, речь идет о признании в грехе многолетней давности, когда еще была женщиной.
Но почему об этом вдруг сейчас? Совесть заговорила? Нет, с совестью, как и со стыдом, всегда все было в порядке по причине их полного отсутствия. Каждый раз после очеред¬ного скандала, возникшего не из-за чего, спрашивал: «Неуже¬ли не совестно? Не стыдно?» И каждый раз слышал убеж¬денное: «Нет!». Что полностью подтверждалось последую¬щим поведением.
Если не совесть, то что же? И вдруг, бросив взгляд на сжавшуюся в ожидании реакции женщину, увидел: у вампи¬ра розовеют щеки, загораются глаза, улучшается настроение. Так вот для чего затевался спектакль!   Сколько раз заменяла скандал таким вот ударом под дых и танцевала от радос¬ти на поверженных костях. Господи, каким счастьем было бы сейчас такое пустяковое мучение! И, вступая в привыч¬ный мазохизм, произнес, как всегда в таких случаях:
— И кто же он?
И получил в ответ столь же привычное: «Ты его не зна¬ешь!»
Минута молчания. И его слова, совсем не связанные с пре¬дыдущим, но идущие от души:
— Я не могу и не хочу тебя терять. Сделаю все, чтобы мы остались вместе, пусть даже до конца жизни на разных кон¬цах земли.
Раз на одной стороне настроение сразу же резко повыси¬лось — разговор пошел веселее. Она подтвердила: хочу, что¬бы остались друзьями. Даже обнялись-поцеловались, чего давно не было. И заговорили о диссертации. И продолжали говорить о ней в дороге по домам. И долго прощались до скорого свидания то в одном переходе метро, то в другом. И все это время ему казалось: видит наяву сон, предвещающий беду.
Впечатление стало шоковым, когда на последней минуте прощания, как в булгаковской чертовщине, над двумя лица¬ми вплотную нависло чье-то чужое третье, явно безумное, гневно лепетавшее какие-то бессвязные, жуткие слова о рас¬ставании навсегда.
И когда разошлись, возникло чувство: рядом был призрак, мертвец, принявший обличье любимого человека.