Ночная ваза. Глава восьмая

8.
Если принять на веру знаменитое шекспировское «мир — это театр», то думается, что в наше понимание жизненной драматургии вкралась досадная ошибка. Мы опрометчиво отождествили инфернальное (происходящее из преиспод¬ней) понятие «трагедия» с чисто медицинским понятием «смерть» или с чисто психологическим понятием «горе».
Трагедия пассажиров «Титаника». Трагедия пассажиров самолета, направленного террористами-камикадзе на нью-йоркский небоскреб.
Наверное, не мешало бы разобраться в разнице понятий, имеющих одинаковое название, но неодинаковое содержа¬ние.
Если тебе на голову упал кирпич — это не трагедия, а несчастный случай. И если корабль затонул, а самолет рух¬нул — это опять-таки не трагедия, а катастрофа. Для людей, потерявших близких при несчастном случае или катастро¬фе, — это горе. Но не трагедия. Ничего трагичного не было для Дездемоны и Отелло, пока один душил другую. Траге¬дия началась для Отелло (и для нас, зрителей), когда обна¬ружилось, что он задушил свою оклеветанную Любовь.
Иными словами, если ты узнал, что тебя за утлом с кир¬пичом в руке подстерегает любимый человек, за которого ты с радостью отдал бы жизнь, — это трагедия (и для тебя лично, и для окружающих). Если выясняется, что корабль утонул и самолет рухнул из-за предательства человека, ко¬торому верил безгранично, — это тоже трагедия. Не потому, что погиб, а потому, что надругались над твоим доверием. Таким образом, трагедия — это адские муки. Адские — пото¬му что не тела, а души. Какие бы боли ни терзали тебя и как бы мучительно ты ни умирал от них — это никакая не траге¬дии, а всего лишь «на таком-то году жизни, после тяжелой и продолжительной болезни, смерть вырвала из наших рук...». И пытки, даже самые зверские — тоже не трагедия. А вот если твой палач — человек, в котором ты души не чаял, это, конечно же, трагедия. И если до тебя дошло, что жизнь по¬шла прахом в кошмарной сказке, сделанной былью, под названием «реализованная утопия казарменного социализ¬ма», — это тоже трагедия, даже если ты жив-здоров и ката¬ешься как сыр в масле по хорошо отлаженной жизни в новом государстве на месте старого или на другом краю света.
Короче, трагедия — это когда начинаются душевные муки из-за того, что сердце приходит в разлад с разумом. Не су¬масшествие — это опять-таки всего лишь голая медицина. А когда разум говорит: то, что происходит, — гнусность, подлость, грязь, предательство, скотство. Уходи подальше и за¬будь скорее. А сердце отказывается этому верить, не хочет уходить и не может забыть.
Таким образом, ад — это вовсе не сковородки, на кото¬рых поджаривают грешников (тоже мне, мучения, по срав¬нению с нашими начальственными, учеными и художествен¬ными советами!). Это когда любимая мама продает тебя на поругание чужому дяде за бутылку водки. Это когда люби¬мая дочь, в которую вложила всю жизнь, захлопывает перед твоим носом дверь, и ты гибнешь в тоске одиночества. Это когда твой самый верный друг вдруг оборачивается доносчи¬ком, чтобы заполучить твою должность, жилплощадь, жен¬щину (напомним, что в годы сталинского Большого Террора каждый второй из миллионов замученных был арестован по доносу соседа, сослуживца, приятеля). Это когда твой люби¬мый человек оборачивается простым соседом по трамваю жизни и сходит на первой удобной для него остановке, не оглянувшись, не попрощавшись.
То, что произошел не несчастный случай, не недоразуме¬ние, не просто катастрофа, а самая настоящая трагедия, дош¬ло до злосчастного супруга № 2 ночью, после тщетных мно¬гочасовых попыток заснуть. Разум успокаивал его, убеждая, что ничего страшного не произошло. Раз она вон уже сколь¬ко лет «не женщина» — значит, это случилось много лет назад. Возможно, еще до его появления. Раз они все равно больше не будут вместе, да и вряд ли увидятся до конца сво¬ей жизни иначе, как в развлекательной поездке раз-другой в год, — какое значение имеет её интимная жизнь в прошлом, настоящем и будущем на другом, да и на этом конце плане¬ты? Если тебе хорошо с этим человеком, если тебе плохо без него — ну, и будь с ним в тех формах, которые преподносит жизнь. Пусть она даже всю жизнь стояла на панели и теперь будет стоять где-то там, вдали, в ожидании очередного рас¬косого клиента. Какое это имеет отношение к радости со¬вместного творчества (например, в работе над её диссерта¬цией) и к радости общения при встречах, пусть платоничес¬ких?
А сердце, глупое сердце, несет ахинею: теперь — лучше смерть. По крайней мере, своя собственная. И уж совсем от¬радная — вместе с ней. А самое идеальное — смерть вместе с нею и всеми её любовниками в прошлом, настоящем и буду¬щем разом. Эта перспектива представилась такой заманчи¬вой, что он без конца тешился ею в разных вариациях. На¬пример, собрать их всех вместе в одну комнату, рвануть там атомную бомбу и отправиться на тот свет, ликуя, как древ¬ний викинг в свою Валгаллу с груды поверженных врагов.
И тут же преисподняя услужливо открыла сердцу дорогу в ад. Он вспомнил, как она однажды, много лет назад, при¬шла на его лекцию с каким-то незнакомым мужчиной. Видимо, докторантом с её кафедры. Обычно она приходила с подружками — это была форма хвастовства перед ними. Возможно, так было и на этот раз. Во всяком случае, дове¬рие тогда было абсолютное, и он отнесся к очередному спектаклю спокойно, даже если бы они поцеловались. Но теперь все представилось н совершенно ином свете. Пришла развлечь. очередного сутенера! Посидели на заднем ряду, пошептались, посмеялись. И ушли досмеиваться снова в постель. Над ним! Господи, какое унижение! Насколько же легче бы было, если бы убил вчера и её, и себя!
Ничего удивительного, что утром, когда раздался условленный звонок, речь пошла не о диссертации, а о той давней лекции.  С криком, проклятьями — практически с истерикой. И надо отдать должное вампиру. Он мгновенно перевоплотился в самую обычную бабу и стал разводить чужую беду своими руками чисто по-бабьи.
Перво-наперво последовал категорический вызов к себе домой, чего давно уже не делалось при скандалах. Немедленно! Сию же минуту! Затем вместо «здравствуй» — решительная контратака. Да как он мог подумать, что она все эти годы могла хоть раз изменить ему! Да еще в университете, .где у нее никогда ни с кем ничего не было, кроме безобидного флирта. Да что она, вокзальная шлюха, что ли? (Это были ее собственные слова, и они оба не поверили бы тогда, что прочитают их через несколько месяцев в печати.) Затем без передышки ударилась в воспоминания. Вспомнила много хорошего за десять лет. И так ловко повела дело, что вроде бы и не было вчерашнего кошмара. В котором, глядя на явно чрезмерные результаты, наверное, не раз успела раскаяться. Разве нельзя было поднять себе настроение более дипломатичным скандалом? Когда увидела, что и это не помогает, прибегла к крайнему средству. Снова, три года спустя, стала женщиной.  Быстро расстелила постель, быстро разделась, привлекла к себе и отдалась, как в лучшие годы, когда таким способом гасились самые бурные скандалы.
Увы, и это не помогло. Ничего не получилось. Он видел, в каком она прекрасном, можно даже сказать, торжествующем настроении, резко контрастирующем с дикой мрачностью вчерашних роковых слов. Даже пела и пританцовывала от удовольствия, что случалось очень редко. Знал, что источник этой радости — наслаждение его явным горем. Это, конечно, препятствовало обратному переходу горя в радость.
Но одновременно вспыхнула отчаянная надежда: вдруг она ударила под дых нарочно, только чтобы понаслаждаться его мучениями? Господи, он бы полжизни, даже всю жизнь це¬ликом бы отдал, лишь бы она сказала: да я нарочно тебе врезала, хотела сделать больно, а была и осталась твоя, как десять лет назад. Господи, хоть бы соврала!
У него родилась безумная мысль: вымолить помощь у потусторонних сил. Любых. «Где обручальное кольцо? — В шкатулке. — Надень его». Она поднялась, надела, он при¬жался губами к нему и вознес к небу такую мольбу, что если бы марксизм не объявил религию опиумом для народа — чудо произошло бы немедленно. Разом бы выяснилось, что она вообще никуда не уезжала, а они все десять лет не вставали с этой постели.
Но чуда не произошло. Главное, он никак не мог отре¬шиться от вчерашнего наваждения, будто рядом с ним — живой покойник и будто он бьется в истерике над трупом бесконечно близкого и дорогого ему человека. И еще: разом рухнуло абсолютное доверие, на котором, при всех сканда¬лах, десять лет держались их отношения. Может, сказала правду. Может, солгала. Может, прежняя. А может, совсем другой уже, чужой человек, способный на все, что угодно.
Это было настолько мучительно, что он нашел в себе силы только извиниться. Встал, оделся и ушел как можно скорее, пообещав назавтра позвонить сам. Она провожала его, стоя у окна и махая рукой, как в лучшие годы их жизни, когда говорила, что тоже любит.