Ночная ваза. Глава двенадцатая

12.
Теперь самое время расстаться с человеком, который, из-за несчастной любви, потерял интерес к жизни и, следова¬тельно, потерял интерес для читателя. Обратимся к друго¬му существу и постараемся понять, что именно заставило его, это существо, повести себя, мягко говоря, столь противоре¬чиво и получить, в конечном счете, унизительный пинок от человека, для которого она была и осталась дороже жизни. Да еще подставиться при этом самым глупым образом под настоящую травлю каких то своих «доброжелателей» (в ка¬вычках).
Первые две недели на другом конце света, действитель¬но, напоминали увлекательную туристическую поездку. Тор¬жественные приемы у разного университетского начальства с дальневосточными церемониями чаепития и прелестными сувенирами. Приятное знакомство с коллегами, в том числе соотечественниками. Потрясающая дисциплина в аудитории, неслыханная для противного хулиганья, выдающего себя за московских студентов. Еще более потрясающие километры магазинных витрин, у каждой из которых, в отличие от мос¬ковских абстрактных изысков, можно стоять часами, разгля¬дывая товары и цены. Бесконечная, как в кино, экзотика уличной жизни. Ну, и самое потрясающее: роскошная трех¬комнатная квартира — мечта всей её жизни, то, ради чего она и поехала сюда, чтобы обрести такую же в Москве — в полном её распоряжении! Кухня и ванная с унитазом и би¬де — как у «новых русских». Кабинет. Гостиная. И спальня с такой широченной кроватью, что на ней улеглись бы рядком все её мужья и любовники за всю прошедшую жизнь. А главное — она уже не «девочка на побегушках», а «профес¬сор», такой же, как и все её здешние коллеги. И не просто профессор, а «по циклу русской гуманитарии».
А на третью неделю день за днем стало наступать отрез¬вление. Бесплатный сыр, как известно, бывает только в мышеловке, а 2000 нерублей в месяц, оказывается, за просто так не платят. То, куда попала она, — тюрьма. Пусть добро¬вольная и комфортабельная — но тюрьма. Вроде гарема у какого-нибудь арабского шейха, только без «сексуальных услуг».
Конечно, если бы её интересовала культура страны, куда она попала, — иное дело. Надо изучать язык, обычаи и нра¬вы, вживаться в жизнь другого народа, чтобы стать посред¬ником между этим и «своим» народом. Некоторые выбира¬ют именно такую судьбу и не жалеют об этом.
Иное дело, если бы её здесь ждал каторжный труд с утра до ночи — труд «челнока» или чиновника, безразлично. От¬работал свое, как говорится, детишкам на коньячишко, и рухнул без задних ног. Только успевай считать дни до отъез¬да обратно, пока не зарябит в очи.
Но чужая культура её абсолютно не интересовала. Мало того, вызывала нарастающее раздражение. Равно как и ули¬цы чужого города. На витринах, при всем их хитроумии, оказалось все то же самое, что и в Москве. Телевизор на по¬верку обернулся таким же московским. То есть, точнее, бес¬конечными американскими боевиками, перемежаемыми скучнейшей местной экзотикой. Любопытно, что в Москве это было вожделенным, поскольку никогда не хватало вре¬мени. А здесь — смотри хоть полдня каждый день. И поэто¬му быстро приелось. Аудитория предстала хуже, чем взвод солдат: все на одно лицо, вежливо кивающие, но ровно ниче¬го из сказанного им не понимающие. А коллеги, как и в Мо¬скве, при более основательном знакомстве, оказались разби¬тыми на враждебные друг другу группы и подгруппки, ни в одну из которых, уже по одному её характеру, она никак не могла «вписаться». Тут простое заискивание не проходило, особенности характера высвечивались, как на витрине, и вза¬имное недоброжелательство росло день ото дня.
При всем том, свободного времени, в отличие от Моск¬вы, было хоть отбавляй.   Час на поездку до университета и обратно. Полтора часа на лекцию и час — на подготовку к ней. Да и чего готовиться, если безразлично, какой из зара¬нее заготовленных текстов декламировать? И долгие, дол¬гие, долгие часы, которые абсолютно некуда девать. С ума сойти от такой скукотищи!
Конечно, за четыре последующих месяца были и экскур¬сии, и концерты — как профессиональные, так и самодея¬тельные, и дни (точнее, вечера) рождений и прочие развле¬чения. Но они оставались эпизодами на фоне нарастающей тоски, осложняемой ностальгией по постылой Родине.
Нашлись еще два способа скрасить тюремное одиноче¬ство: письма и звонки в Москву. Письма обходились в копей¬ки, но ожидать ответа приходилось неделями, а главное — писать второе письмо тому же адресату было просто не о чем, да и из Москвы отвечали не писатели. Звонки, наобо¬рот, могли быть увлекательными (один, как мы помним, растянулся на целых полчаса), но стоили довольно дорого, и позволить себе такое удовольствие чаще раза-другого в неде¬лю было просто разорительно.
Словом, как ни крути, в этой тюрьме оставались только две кают-компании, где можно было хоть как то на время спастись от скуки.
Первая — дамский кружок соотечественниц, собиравших¬ся на вечерний чай то у одной, то у другой. Каждый, даже тот, кто еще не успел побывать в женской бане или в женс¬кой тюрьме, знает, что это такое. Не для слабонервных. Иногда, понятно, затесывались сюда и особи мужского пола. Но русский мужик, как известно, давно уже хуже бабы, а уж за рубежом это и вовсе; низ падения, общей картины не меняющий. Темы обсуждения — две, и только две. Во-пер¬вых, где и что можно купить так дешево, чтобы остальные умерли от зависти. Во вторых, нелицеприятные оценки фи¬зического, психического, интеллектуального и морального облика отсутствующих. Конечно, это интереснее телевизо¬ра. Но особенно не: развлечешься. Тем более, когда на твои заискивания клюют не все. Некоторые всем своим видом показывают, что до тебя был кто-то более симпатичный и что на этот раз ждали совсем не ту. Или, может быть, не того. Поэтому в такой компании долго не засидишься.
Второе окно в мир из роскошной трехкомнатной тюрем¬ной камеры — огромная университетская столовая. Она же ресторан. Она же вечернее кафе и дискотека с немалым числом пустых столиков вокруг, за которыми часами можно посидеть в одиночку и компанией, слушая музыку, смотря на танцующих и даже, если нет желания, совсем ничего не заказывая (что для русского человека выглядит небылью).
Здесь возможностей для развлечений было гораздо боль¬ше. Но, увы, не для Лидии Дементьевны, чье знание англий¬ского, не говоря уже о туземном, было близко к нулевой от¬метке, и поэтому она была обречена на то же общение, что и в вышеупомянутой дамской компании. Это, конечно, не радовало.
И вот на третьих или четвертых посиделках в сем злач¬ном месте, когда уже шел к концу первый месяц пребыва¬ния за рубежом из четырех семестровых, она обратила внима¬ние на высокого негра, который много позже проходил в га¬зетных пасквилях как «красавец-негр с соседней кафедры» Негр, действительно, был красивым, явно являлся душой компании англоязычных коллег, преимущественно женско¬го пола. Видимо, удачно острил, потому что все вокруг хохо¬тали. Сам заразительно смеялся, прекрасно танцевал и со¬вершенно очевидно пользовался бешеным успехом у жен¬щин.
Лидии Дементьевне и в голову не могло придти, что он обратит внимание на неё. Во-первых, слишком стара для него. Во-вторых, довольно реально оценивала степень своей нео¬тразимости и, сравнивая себя с окружавшими негра женщи¬нами, даже не помышляла становиться в один ряд с ними. В-третьих (хотя, наверное, правильнее — во-первых), с её зна¬нием двадцати слов английского языка из двухсот тысяч воз¬можных, да еще, мягко говоря, с нижегородским произно¬шением, она выглядела бы дура-дурой при разговоре с ним, даже если бы была молода и очаровательна. В-четвертых, негр в её глазах выглядел такой же экзотикой, как инопла¬нетянин о двух головах. И она скорее прошлась бы в вальсе с чучелом медведя, стоявшим у входа в столовую, нежели с живой этнографией. Даже если бы в совершенстве владела английским. Кроме того, здесь абсолютно не проходило её заискивание, а иных чар в запасе у престарелой обольсти¬тельницы просто не было.
Она не приняла в соображение, что, внешностью как живая Буратина преклонных лет, вполне  могла являться для него такой же экзотикой, как и он для неё. К тому же, оче¬видно, она слишком заинтересованно смотрела на сердцее¬да. Возможно, он своею черной кожей почувствовал этот взгляд, потому ЧТО внезапно встал, преодолел довольно боль¬шое расстояние между столиками и пригласил её танцевать. Она попыталась отказаться, но из головы вылетели все двад¬цать английских слов её словарного запаса и, чтобы не выглядеть совсем уж идиоткой в глазах окружающих, подала ему руку и вошла в круг твистующих. Он немедленно зало¬потал что-то комплиментарное, а она, ничего из этого не по¬нимая, отвечала невпопад пятью словами, какие только на¬шлись из пропавших двадцати: «йес, ай эм» и «оф кос» («да, я» и «конечно»), что было, разумеется, уморительно, только не так, как хотелось бы. Тем не менее, он пригласил её еще на один танец. Потом еще и еще. И все продолжал, продол¬жал улещать непонятными словами. Наконец, недвусмыслен¬но дал понять жестами, что собирается проводить её домой.
Эта агрессия была пресечена в корне красноречивым жестом, показывающим, что домой она пойдет с подругою — и больше ни с кем.
После этого она трусливо пропустила несколько вечеров, опасаясь повторных эксцессов. Но затем скука взяла свое, и она появилась на своем прежнем месте. И все повторилось с самого начала, причем его домогательства насчет провожа¬ния домой приняли бурный характер настоящего штурма крепости. Но и на сей раз штурм был отбит. Правда, намно¬го менее резко, чем раньше.
Несколько вечеров (с пропусками по разным причинам) позиционная война шла с переменным успехом. Наконец, линия фронта установилась на позиции взаимной симпатии и известной степени доверия друг к другу. Но без провожа¬ний и прочих «сю-сю», по её терминологии. Когда во время одного из танцев он вдруг перешел на старомодный стиль, полуобнял её и стал сначала осторожно, а затем все более энергично обглаживать, она вновь решительно пресекла та¬кую фамильярность. Но не оттолкнула партнера и даже не отстранилась, делом (и телом) показывая, что можно быть приятными друг другу, не преступая рамок приличия.
Диалоги между ними по-прежнему состояли из его не¬прерывного (и непонятного для неё) щебетанья, перемежае¬мого её периодическими «не понимаю», «не понимаю» на чистом английском. А когда не понимать становилось уже просто неприлично, в ход пускался последний лингвистичес¬кий резерв: «не знаю». Тоже на прекрасном английском и в ответ на все, что бы он ни наговорил. Словом это были диа¬логи, достойные пьес Оскара Уайльда и Бернарда Шоу.
В таких кордебаталиях прошел почти весь октябрь ме¬сяц — половина семестра, как вдруг негр пропал на целую неделю. Она уже хотела навести справки через своих и его подруг, не заболел ли он, как вдруг красавец появился, при¬чем не в обычном своем джинсовом, а в официальном чер¬ном костюме. Словно на защиту диссертации. Или на чьи-то похороны. И жестом пригласил её за дальний столик в углу. Там он раскрыл папку и извлек бумагу, на которой было написано несколько строк по-английски и краткое резюме по-русски, видимо, давшееся ему с большим трудом:
«Я тебе лублю. Давай женитса».
Она решила, что он разыгрывает её, обиделась, встала и дернулась уйти. Но он взял её за руку, усадил, вытащил еще кипу бумаг и стал кидать на стол одну козырную, по его мне¬нию, карту за другой. С краткими комментариями, понят¬ными даже клинической дебилке.
Из предъявленных бумаг стало ясно:
Его контракт заканчивается, и он через два месяца от¬бывает домой. «Не в Африку, ха-ха, а намного западнее и севернее». Он показал на специально приготовленной малень¬кой карте мира, куда именно и даже в какой город.
Дома его ждет хорошая работа и приличный зарабо¬ток. Он написал на листке бумаги цифру, из которой явство¬вало, что «там» он будет получать втрое больше, чем она «здесь».
Он не миллионер, но и не бедный. Он — средний класс. Так и написал на бумажке «Тhе Мiddle С1аss». Вытащил ан¬гло-русский словарик, тоже специально принесенный с собой, нашел нужное слово и показал ей русский эквивалент — «сред¬ний». Чтобы этой дурехе было понятно.
У него есть неплохие сбережения «на черный день». В подтверждение вытащил из бумажника три пластиковые карточки, известные по названиям даже ей. Разложил их одна под другой на столе и против каждой на той же бумаж¬ке вывел цифры: 147000, 82000 и 196000. Затем у нее на гла¬зах произвел сложение «столбиком» и подбил итог: 425000.
 
Посмотрел на неё: дошло? Она кивнула, еще не понимая, к чему он клонит.
Дома у него есть свой собственный дом, где он живет с родителями. Предъявлен фотоснимок дома. Роскошный трех¬этажный особняк! Фотоснимок родителей — ничего старич¬ки.
Он предлагает ей стать хозяйкой этого дома. Так и на¬писал: «Mistress of this House». После чего опять раскрыл сло¬варик, нашел это слово и ткнул пальцем в его русский экви¬валент.
Она явственно почувствовала, что начинает обалдевать, и попросила его еще раз повторить последний пункт. Просьба была тут же удовлетворена. Обалдение нарастало. Он про¬должал:
В случае её согласия он готов разделить сбережения пополам. Произвел на бумаге деление вышеупомянутой ито¬говой цифры пополам и получил уравнение: 425000 = 212500+212500. Снова внимательно посмотрел на неё и снова дождался её кивка. Значит, снова дошло.
Он готов оформить брак хоть сейчас. В любой церкви или без церкви. Готов объявить хоть сейчас их помолвку (сно¬ва словарь и поиски русского эквивалента слова «помолвка»). Наконец, готов подождать, пока она не съездит с ним к нему домой, не посмотрит сама и сама не даст согласия.
Она без раздумья сказала «нет». Сначала по-русски. По¬том по-английски. Потом еще раз по-русски. Чтобы дошло. И посмотрела на него так, что все стало понятно и без слов. Затем поднялась, жестом запретила провожать её и напра¬вилась к выходу.
На следующий день он дождался её после лекции у две¬ри её аудитории и пригласил пойти вместе на ленч. В столо¬вой он повторил все, сказанное вчера, но уже без подкрепле¬ния бумагами. И получил повторное «нет». В последующие дни та же сцена повторилась несколько раз — то днем в сто¬ловой, то вечером там же, но уже на дискотеке.
Все эти дни она все более напряженно размышляла о сде¬ланном ей предложении. Против были два фактора: возраст и профессия. Она была значительно старше его и понимала, что при любых отношениях через несколько лет станет «со¬ломенной вдовой». Не будет мужчина во цвете лет кончать свою жизнь со старухой. Даже русский, не говоря уже об африканском. Кроме того, в его стране с её знанием англий¬ского языка ей не работать даже консьержкой. Значит, про¬щай, профессор — доктор наук. Дальше будет только «хо¬зяйка этого дома», то есть, домохозяйка.
Любопытно, что ей не пришло в голову: «там» она ока¬жется в еще худшей тюрьме, чем «здесь». Лицом к лицу уже не с вечно улыбающимися и вечно кивающими студен¬тами, а с соседями, для которых она будет нечто вроде зулу¬са или папуаса в Москве, плохо владеющего русским язы¬ком. И еще ей, конечно же, не могло придти в голову, что с её характером она пробудет «хозяйкой этого дома» если не до первого, то лишь до десятого скандала, точно. Хотя под¬сознание подсказывало ей, что Господь послал ей единственного на свете человека, способного выдержать её выверты долее часу в день и долее месяца в совокупности. Того само¬го, которого ей предстояло сейчас предать, как последней Иуде. И подвергнуться проклятию одиночества на всю остав¬шуюся жизнь.
Но, с другой стороны, не век же ей куковать здесь якобы «профессором». И она решительно против возвращения в первобытное состояние «девочки на побегушках». Хоть в теперешней степени кандидата наук и звании доцента, хоть в завтрашней степени доктора наук и действительно профес¬сора, если получится. В ясном сознании, что ни настоящего доктора, ни настоящего профессора из неё не получится ни¬когда, ни при каких условиях. Не те природные данные. Тог¬да почему бы не стать важной дамой, ведущей светскую жизнь? Обещанные им двести тысяч долларов — это четыре тысячи в год при двух процентах годовых. А если поместить в ценные бумаги — в несколько раз больше. Но и четыре тысячи — это триста в месяц. На Западе — только на похорон¬ный венок, а в Москве — это удесятерение пенсии, позволяю¬щее очень даже неплохо скоротать оставшиеся  годы жизни.
Она вспомнила, что её муж № 2 постоянно дразнил её «миссис Хиггинс» за дремучее ханжество. Так и добавлял: «ханжа лицемерная». Вот теперь она ему покажет! Вот те¬перь она станет самой настоящей «миссис». Пусть не Хиг¬гинс, но очень похоже. Её следующего мужа не обязательно привозить в Москву: там не каждый поймет и оценит такую экзотику. Но придти к себе на кафедру вся в мехах и золоте, а потом закатиться в том же виде к подружкам и небрежно рассказывать, как она только что побывала в музеях Пари¬жа и Рима, Лондона и Мадрида, Токио и Каира, сколько у неё платьев, шуб и туфель, в каких ресторанах и что едала. Господи, да это и есть то Светлое Будущее, ради которого она когда-то вступала в КПСС!
И вот, по ходу таких размышлений-мечтаний, в один из ноябрьских дней она тщательно отрепетировала на английс¬ком словосочетание «надо подумать». С той разновидностью своей улыбки, которая представлялась её наиболее обворо¬жительной. После чего, наряду с ленчем и дискотекой, пос¬ледовали приглашения в итальянский, китайский и русский рестораны. Естественно, теперь уже с провожанием домой. Но только до дверей! При всех встречах, он, нащупав, види¬мо, её слабое место, без конца рассказывал ей о том, как хотел бы побывать вместе с ней и в той стране, и в этой, и в том городе, и в другом. Для чего каждый раз прихватывал с собой соответствующие альбомы и буклеты.
Постепенно между ними установилась такая степень до¬верия, что они стали с полуслова-полужеста понимать друг друга. Не сговариваясь, выходили из университета порознь, встречались за углом и дальше уже двигались по его предло¬жению, по её выбору. Такая конспирация сближала лучше всяких слов.
Она, как умела, сказала ему, что ни о помолвке, ни тем более о свадьбе сейчас не может быть и речи. Но она соглас¬на съездить на зимние каникулы вместе с ним к нему домой, если он разорится на авиабилеты. Там, на месте они посмот¬рят, понравится ли ей новый город и понравится ли она его родителям. И, смотря по обстоятельствам, примут то или иное решение.
А что я теряю? — думала она. Это будет как еще одна увлекательная туристическая поездка в еще одну страну. Кстати, сэкономится больше тысячи долларов на билет в Москву и обратно на зимние каникулы (это удовольствие должно было состояться за свой собственный счет). Не по¬нравится — скажу, что связана контрактом еще на один се¬местр. Понравится — пусть сам платит неустойку по контрак¬ту! И тогда перейду на светскую жизнь.
И вот наступил конец ноября. День её рождения. Сразу после лекции и ленча она собиралась домой на условленный телефонный разговор с благоверным. Пусть расставание с ним будет возможно более цивилизованным и безболезнен¬ным для него. Скажет, что увидятся только летом. А вече¬ром в университетском ресторане будет небольшая вечерин¬ка для особо симпатичных коллег. Он тоже приглашен — с несколькими нерусскими коллегами для камуфляжа.
С этими мыслями она завернула за угол и натолкнулась на него. Он держал в руках огромный букет цветов, радост¬но улыбался, поздравлял и просил разрешения проводить до дома, чтобы потом встретиться вечером в университете.
Доехали. Дошли. Попрощались. Еще раз попрощались. И он попросил разрешения зайти на чашку чая к ней или в ближайшее кафе. У него через час встреча в другом месте и не сидеть же этот час одному где-то за столиком! Поколебав¬шись секунду, она открыла дверь. Разговор с мужем № 2 в четыре. Сейчас полтретьего. А к семи вечера — в универси¬тет. Чего опасаться? Доверие почти полное. Да что там дове¬рие — без пяти минут жених и невеста, муж № 3 и его жена!