Трамвайная лирика

В сорок пять лет вечером Сельдин решил считать себя писателем. Не без оснований, конечно. Были предпосылки. Писал же он в студенческие годы! Нанизывал ночами слова на строки, дробил на машинке, а соседка вечером хмурилась: "Спать не дал, идол". Собирал прилежно каждый черновичок, подшивал, нумеровал, датировал – на всякий случай, будущим биографам труд облегчить. Ведь напечатала же областная газета что-то такое его, весьма романтичное, не без слезы, где и море, и горе, и зори, и дева-лебедь выходит из волн… Потом, правда, бросил это дело. Семья, ребенок. Не до экзерсисов, знаете. Все работал, работал… И вот – толчок!

Так бывает: стоишь себе, куришь на балконе, разглядываешь чужие макушки, и вечерок дивный, и ветерок теплый, и желудок благодарно переваривает тефтельку, и небо – в эксклюзивной закатной росписи. Но вдруг сердце переходит с ровной поступи на галоп. И начинаешь о жизни своей задумываться.

Вот и Сельдин – потрогал слева, где сердце отчего-то запрыгало, и будто со стороны себя увидел. Пузик висит, лысинка просвечивает, трусы семейные, сплющенный кабинетной работой задок. А изнутри, чуть повыше тефтельки, голос зазвучал: "Ну что, брат? Жизнь идет, да все мимо! Сорок пять, а что в активе? Карьера-то у тебя не задала-ась. Жена-то надое-ела. Сын – балбес-митрофанушка. Скучно живешь, без воображения! А помнишь – мечтал? А рвался душой – помнишь? Вели-икое думалось! А? Что молчишь, брат?"

И как-то зябко стало Сельдину. Внутри себя неуютно как-то, будто тошнит или при всех мимо стула сел. Недокуренная сигарета отправилась в крутое пике, а Сельдин – за письменный стол. Выковырял из нижнего ящика скоросшиватель с тесемками, перебрал пожелтевшие листки. Старую газету развернул. В носу защипало. Сельдин шмыгнул и пошел на кухню.

Там – жена. Жонглирует банками, крышками, помидорками, укропными зонтиками. Машинкой-закаткой – вр-рык, вр-рык! Скользнула по его лицу:

- Изжога опять?

- Нет… Я, знаешь… Решил, знаешь ли, кое-что…

- Что?

- Писать буду, пожалуй…

- Что писать?

- Ну… рассказы там… Роман, пожалуй…

- А… Ну, пиши.

Сказала так и снова машинкой – вр-рык, вр-рык. "Черствая она какая-то, – обиделся Сельдин. – Без воображения какая-то. Помидоры в голове". Глядя в ее широкую спину, попробовал вспомнить жену такой, какой полюбил. Но вспомнился почему-то лишь мешок соли, подаренный друзьями на свадьбу. Съеден уж давно. "Съеден, да зазря, – вновь возник голос изнутри. – Не понять ей тебя, брат. Тебя вообще никому не понять. Писатель – априори одиночка". "А я писатель?" – удивился Сельдин. "А разве нет? – в ответ удивился голос. – Писал, нанизывал, дробил, подшивал, публиковался… Так к черту напрасную скромность! Ты – писатель, брат!"

С этого момента Сельдин приобрел одухотворенное лицо и стал носить набивной аскот вместо галстука. На работе он заглядывал в глаза офисных девушек и с интимными обертонами говорил:

- В ваших очах… плещется расплавленный янтарь… В моем творчестве описана героиня с подобным цветом глаз…

- В вашем творчестве?

- Да… Я ведь пишу, знаете ли… Балуюсь, так сказать, литературкой…

- О! – восхищались офисные девушки и просили что-нибудь почитать.

Дома Сельдин подолгу сидел за столом, постукивал карандашом по чистому листу. Порой задумывался, глядя в окно. Что-то шептал и грустно вздыхал.

- Что с тобой? – тревожилась жена.

- Сюжет нужен, знаешь ли… Думаю…

- А… Ну, думай.

"Помидорина толстокожая!" – сердился Сельдин и много курил. Он никак не мог решить, что бы такое писать. Пришельцев с бластерами отверг, гномов с вампирами – тоже. Это было вторично и не соответствовало масштабу амбиций. Требовалось что-то большое… важное… настоящее такое, знаете… из жизни что-то… Но в жизни Сельдин знал лишь мирное "бу-бу-бу" телевизора по вечерам, стояние в пробках дважды в день, душный велюр и потекший сальник верного "пыжика". Еще знал стерильную прохладу офиса с его консалтингами, аудитами и прочими маркетингами. Все это было мелко. Без воображения. "Страшно далек ты от народа, брат", - сокрушался внутренний голос, и Сельдин (делать нечего) соглашался. Нужно идти в народ. Стать бардом современного города. Его зеркалом. Это – масштабно! И, оставив "пыжика" на приколе, Сельдин поехал на работу в трамвае.

Народу там было хоть отбавляй, и он настырно пах луком, дезодорантами и вчерашним. Могучей волной подхватил Сельдина, потащил, закрутил, всей массой сплющил в углу задней площадки. Сельдин повертел плечами, прижал к груди барсетку. Стал смотреть и слушать. Народные лица не вдохновляли. Сморщенные и гладкие, в щетине и бритые, в бисере пота, усах и помаде – все не то! Молча терпят друг друга, растопырив локти. Тупо едут куда-то, будто это важно. Не шутят, не беседуют, и лишь кондуктор голосит отчаянно:

- Передаем за проезд!

Глупость какая. "Ошибочка вышла, – сдавленно кряхтел внутренний голос. – В народ надо ходить в другое место". Сельдин (делать нечего) хотел было согласиться, но… передумал. Он узрел Ангела.

Ангел ехал задом наперед на последнем сиденье. Курносый профиль, косая челка, пуговки плеера в розовых ушках. Взгляд задумчиво бродит за окном, и не касаются Ангела народные животы и запахи. Ангелы выше этого. Они витают там, где музы. Где музы… Муза!

У Сельдина загудело в голове и заныл подчерёвок. Божественное откровение снизошло на него. Вспенилось море, зазолотились зори, заалели лалы, заклубились туманы и дева-лебедь пошла из волн. От чувств Сельдин едва не проехал свою остановку. А потом проводил уносящегося в трамвае Ангела долгим взором – до самого поворота.

Манкируя служебными обязанностями, в тот день Сельдин вдохновенно настучал тридцать тысяч знаков. Пальцы порхали бабочками, еле поспевая за воображением. Под конец Сельдин прослезился и понял, что написал шедевр. В нем было все: тоска, трамвай, курносый профиль, внезапная любовь-убийца из-за угла, атласная простынь, нефритовые стебли и врата, увядший тюльпан, разбитый бокал и белый шиповник на могиле.

Краснея и поминутно откашливаясь, Сельдин прочел шедевр дома.

- Розовые сопли, - отрезал сын-балбес.

- Кризис среднего возраста, - посочувствовала жена.

Воистину, пророк – без чести в отечестве своем, и у сродников, и в доме своем. Ближние наши – враги наши. Сельдин, конечно, скрыл уязвленную гордость под добродушием. Но зажегши свечу, не ставят ее под сосудом. Сельдину нужен был читатель – тонкий, понимающий. "Понять тебя мог бы лишь ангел", – вздохнул голос изнутри, и наутро одна из офисных девушек приняла звонок:

- Меня не будет нынче, увы, – деланно сипел в трубку Сельдин. – Горячка, знаете ли…

И всем своим горячим телом он отважно ринулся в трамвай, надеясь на чудо. Его мяло и толкало, чьи-то волосы лезли в рот, а правую ногу отдавила шпилькой девица, ростом до потолка. Но Сельдин по-гладиаторски мял и толкал в ответ, выплевывал волосы, ломился через вагон – от головы к хвосту. Не забывая смотреть по сторонам.

Чудо случилось. На этот раз Ангел висел на поручне – снова на задней площадке. Шел дождь, трамвайные окна потели, и Ангел протирал в них пальчиком круглые глазки. Сельдин притиснулся вплотную и растерялся. Живя без воображения, он разучился запросто знакомиться. Изъясняться scriptum ему было легче, знаете… Ангельская макушка почти задевала его подбородок, пахла пряниками, но у Сельдина в голове крутилось лишь "на призывный звон гитары выйди, милая моя".

- Выходите? – обернулся Ангел вдруг.

- Н…н-н… - замотал щеками Сельдин.

"Ну, ты и ва-ася, брат!" – изумился внутренний голос, но Сельдин уж и сам опомнился. Успел выскочить из трамвая, сбив с ног пару пассажиров.

- Простите, - тронул Ангела за локоток.

- А? – Ангел освободил ушки от плеерных пуговиц, хлопнул ресницами.

- Я хотел вам показать кое-что…

Сельдин нервно поправил сбившийся аскот, а Ангел попятился и стал озираться.

- Знаете ли… В ваших очах… трепещет зелень трав…

- Чего?

- В своем творчестве я отразил… я покажу… вам понравится…

- Больной, что ли? Щас милицию позову! Там тебе так покажут!

…Этой ночью синий от никотина Сельдин зарегистрировался в сообществе сетевых литераторов. Загрузил шедевр под названием "Трамвайная лирика" и, волнуясь, принялся обновлять и обновлять страницу в ожидании читательских откликов. Воображение рисовало картины мести. Вот – страницы "Нового мира", его лицо вполоборота, во взгляде – ум, честь и совесть эпохи. Вот – телевизионное интервью. "Каков лейтмотив вашего творчества?" – "Через все мое творчество красной нить проходит, знаете ли… тема женских глаз…" Вот – красная ковровая дорожка. Центральный дом литератора. Торжественная церемония. "Премией "Золотое перо Руси" награждается… – нагнетающая пауза, - …автор рассказа "Тр-рамвайная лир-рика"!" Зал рукоплещет стоя, жена нюхает нашатырь, Сельдин скромно восходит в зените. У входа в ЦДЛ – Ангел с букетом роз: прянула к нему, но он не смотрит, проходит мимо…

Первый комментарий появился под утро и звучал странно: "Аффтар молодец! Пишы исчо! Гы!" Аграмматизм комментатора покоробил Сельдина. Но внутренний голос сказал: "Ты – писатель народный, брат. Чваниться тебе не к лицу". Сельдин подумал и (делать нечего) согласился. Вдохнул поглубже и начал писать ответ: "Спасибо за Ваш отклик. Через все мое творчество, знаете ли, красной нитью проходит…"