так просто

Если у тебя кончатся сигареты на ночной остановке, пока ты ждешь последнего автобуса во всём городе, можешь прийти ко мне и попросить. Не важно, где и с кем я буду. Не важно, что нам придётся отворачиваться в стороны, не смотреть друг другу в глаза, аккуратно передавать пачку, пытаясь не дотронуться до пальцев другого. Я всё равно хотела бы тебя видеть. Я могу помочь.

Несмотря на то, что разрыдаюсь как малолетка после твоего ухода. Что не смогу уснуть. Просто я смогу помочь тебе в любой ситуации, и ты знаешь это. Как тогда, когда в клубе какой-то кавказец пытался, по всей видимости (я плохо помню), познакомиться со мной, и у вас вышел конфликт с применением разбитых пивных бутылок, а я воткнула пепельницу в щеку его друга, налетевшего на тебя со спины.  Как тогда, когда я лихорадочно мутила для тебя откос от армии через влиятельных друзей моего отца. Как если бы ты стоял на ночной остановке, и тебе абсолютно некуда было бы идти – ты знаешь, я бы помогла. Не потому что ты инфантильный или социально не адаптированный, а потому что твоя игра идёт в разрез с обычным дискурсом людей с предсказуемой карьерой старшего менеджера сети магазинов бытовой техники. И ты заставил меня увязнуть в этой игре по самое сердце. Немыслимо попросить его вернуться к обычному стуку, теперь, когда оно уже попробовало жар тысячи солнц, когда оно бьётся в унисон с целыми вселенными. Когда, не напрягаясь, гуляешь по седьмому уровню сумрака, не представляется возможным вернуться на первый, невозможно даже представить, как до этого жил там. Всю жизнь. Слепым, различая лишь покровы вещей, смотря только на оболочку и не имея понятия об истинной сути. Всё это было с тобой. Все эти сверх-способности – я могла буквально ходить сквозь стены. Когда мы шли в плотном потоке людей по главной улице нашего города, и моя душа совершала прыжок с трамплина – да так и оставалась парить в стратосфере, не чувствую суеты и давки, слыша лишь твоё дыхание и свист ветра… А когда ты ушёл, меня жестоко кинуло на землю и поволокло в серую мглу будней. Я перестала справляться, я больше не видела выходы сквозь стены, как раньше. Я кое-как защитила диплом, и мне тяжело работать в компании, к профилю которой я  готовилась с десятого класса.  Я срываюсь на парня, с которым живу. Хотя я хорошо научилась мимикрировать к обычной жизни без чуда, и мне без труда удаётся изображать радость, когда он дарит мне очередное ювелирное украшение. Я регулярно их куда-то теряю в нашей квартире. А то бумажное кольцо из салфетки, которое ты надел мне на палец в какой-то кафешке, шутя делая предложение, до сих пор лежит в моей сумке. И даже, по-моему, не истрепалось.

С другой стороны, я знаю, что все эти строки, даже если б и прочёл, ты назвал бредом брошенной девушки. Ты был бы холоден и ни одной мышцей лица бы не дрогнул. Но также я знаю – не потому что ты бросал многих. Ведь такое бывает раз в жизни, то, что было у нас. Было, будет, бывает – язык мой заплетается во временах и управлениях, в согласованиях, пересечениях, воспоминаниях, разум считывает сигналы с малейших изменений, и тогда то, что несут эти изменения, переворачивают прошлое, и одновременно: мы спешим в плотном потоке по главной улице, и вдруг мимо пролетает нацеленное из будущего щупальце предчувствия, задевая мимо только самым краешком, и волосы мои от боли разлетаются, я на секунду останавливаюсь и слегка недоуменно смотрю на тебя. Ты ободряюще улыбаешься, прижимаешь к себе, успокаивая, но я же знаю – теперь уже знаю – что ты тогда видел не только щупальца, но и самого этого осьминога, огромного, который через месяц или полгода, тут не важно, скроет от нас солнце своим облаком чернил из пучины океана времени. Ты видел всё это, и не стал останавливать, не мог, как я сейчас не могу повлиять на события, когда я одновременно с этим вышеописанным полууправляемым флэшбэком загибаюсь от крика в ванной, пока моего парня нет дома, или когда он спит, а я с широко открытыми ничего не видящими глазами пытаюсь не дрожать на своей половине кровати.

Когда мы расстались, мы были молоды. Сейчас уже на пороге того возраста, когда должны появиться первые вклады в банках. Но у меня изменились только обстоятельства внешней жизни, внутри же я так и осталась двадцатилетней. Глубоко внутри, где боль. А в тебе всегда была боль, сколько я не пыталась её вылечить или отогнать. Ты и сейчас, наверное, метаешься по городам и полустанкам, читая свои стихи пьяным девкам, рассказывая подробности жизни случайным пассажирам в твоём купе, в поисках отдохновения от этой боли. Воюешь с хаосом и непререкаемой метафизикой в своей голове, недоумеваешь, почему природа наградила тебе этой чертовой способностью чувствовать гораздо больше, чем должен человек. А я скрываю это, я научилась жить болью, я даже, мне кажется, упиваюсь ей, находя отдохновение в труде, радость в трагедии, и… и ты опять скажешь, что этот дуализм – признак женской ограниченности, или ограниченности западного мышления. Да, нет, так думает западный человек, говорил ты, и всегда старался осмотреть явление со всех сторон, не вынося окончательного вердикта почти никогда. Да, нет, и я взлетала от легкости выстраиваемых тобой тетраэдров, всех этих логических построений, присущих только тебе, когда обязательно оказывалось, что любое явление можно окружить паутиной суждений и оценок, растворяя его, превращаю в пустоту внутри кокона фраз, чтобы оно начало сиять своей истинной сутью. Да, нет, но сейчас оказалось, что без тебя сплошное нет, нет, нет, и я могу только отрицать или утверждать, что я оперирую только двоичным кодом… Что я всё-таки выполняю потребные от человека функции.

Хотя ещё сравнительно недавно перебрала все способы забытья – все способы спуститься на дно. Но даже когда на огромных рэйвах в окружении нескольких идеально сделанных мужчин я плясала под феном и была королевой фэйк, тот хардкор не мог сравниться с мягкостью твоих прикосновений. И я остановилась и написала диплом в срок. И стала радовать папу успехами в карьере, достойной зарплатой, милым, как он говорит, гражданским мужем без вредных привычек, и вообще. Я скучаю. Не нахожу места внутри себя, где можно вздохнуть и не закашляться от боли, от воспоминаний о тебе. И я не знаю, что ещё сказать, но я чувствую, что ты не устроился в жизни, что ведешь полунищенское существование и так и остался двадцатилетним нонконформистом, и никогда не станешь управляющим и примерным семьянином. Тем более ты никогда ни с кем не почувствуешь такого же родства душ, как со мной. И будешь чувствовать непонимание, тоску и одиночество всю оставшуюся жизнь. Это я говорю не потому, что зла на тебя, я не зла, я просто констатирую. Потому что мы – половинки друг друга. Вот так, просто. Банально. Но сильно, и так, как ни у кого не было. Ни в одном романе или кино. Ни на одной картине. Ни в одной песне или стихотворение. Мы воплощали идеал. Да, я окончательно сошла с ума, я преувеличиваю, но я имею на это право теперь, через призму нескольких лет, сотен выкуренных сигарет, став съёжившийся половинкой тебя. Теперь я знаю, что это была любовь. Чтоб уж совсем показать себя брошенной зарёванной дурой, ещё «любовь» надо с большой буквы написать. Была любовь. А у меня она всё время. Я оболочкой делаю всё необходимое для остальных – а душой, сердцем я работаю, беспрерывно, спасая тебя, чтобы вернуть и вернуться в наш яркий истинный мир, в нашу вселенную, умещавшуюся в слитых навечно губах. И я вижу твой взгляд, протянутый прямым вектором сквозь толщу времени, пронзающий любого злосчастного головоногого, что нас разлучит, вовремя его нейтрализуя, обманывая любую бурю грядущего, и держась за этот твой последний взгляд и им оставаясь живой, я опрокидываюсь в прошлое, и держу тебя за руку, и все щупальца бессильно падают за километры от нас. И я с тобой навсегда. Так просто.
10.06.2011