Бомбила. Глава 7

Тесная, забытая всеми на свете богами каморка в одночасье ожила. Теперь уже шесть человек делили эту жалкую землянку: Карга, Он, Малой с сестрой, Зайка и Наталья, - именно так звали ту девушку, которую они вытащили из Кормушки. При этом, каким-то непостижимым образом обитатели ухитрялись находить общий друг с другом язык. За две недели, проведенные вместе, ни разу не доводилось им хотя бы по мелочам, но разругаться. Хотя, может и доводилось, но, просто, Он об этом не знал.
Количество ртов увеличилось, да так, что теперь Ему приходилось едва ли не каждый день выходить на охоту. То, чего им раньше с Каргой с легкостью хватало чуть ли не на месяц, теперь разлеталось за три-четыре дня. Впрочем, Он не жаловался. Тот, самый последний разговор со Старцем недолго врезался Ему в память, оставив глубоченный такой след. Теперь уже ничто не останавливало Его, ведущего безжалостную и яростную охоту за зазевавшимися обитателями подземных нор. Редко когда Он возвращался без богатой добычи. А, когда такое и случалось, выручала Карга. Старуха-то, оказывается, тоже не дремала. Тоже выходила на промысел. Пусть и не так часто, как муж, но и она нет-нет, да приносила в дом что-то из съестного; травок, там каких-то, ягод, даже как-то рыбин несколько! В общем, теперь они могли не только более или менее нормально перебиваться, но и делать кое-какие запасы. Так, на всякий случай.
Уезжая на очередную охоту, Он наспех выдумывал очередную историю, куда и зачем выбирается в этот раз. Историю для Зайки и Натальи; они почему-то верили. Малой, хоть и ребенок совсем, но понимал, куда это снова понесло его нового друга. Понимал, но делал вид, что тоже верит во все эти россказни.
Каждый раз, выезжая на охоту, Он говорил себе, что должен содержать семью, должен кормить их всех… Вот только сам поверить в это не мог. Он-то знал, какого чёрта Его снова и снова несёт в Обнинск. Какая там к чёрту добыча! Дудки! Он хотел снова встретиться со Старцем. Встретиться и понять, что это за человек. А ещё, снова увидеть ту девчонку, племянницу Лешего. Вот, только, ни то ни другое у Него всё никак не получалось. Ну и хрен с ним! Тогда Он будет срывать злобу на этих выродках Святых. Ну, или на псах Паленого. А то, что Ему иногда удастся перехватить банку-другую тушёнки, или ещё чего-нибудь там, так то просто замечательно.
Короче, жизнь мало-помалу начала налаживаться. Дети, целыми днями занятые своими делами, приносили всё меньше хлопот, Наталья, постепенно восстанавливала силы. Вот уже на пару с Каргой выходила на прогулки с детьми, всё чаще улыбалась, встречая Его с охоты, да так, что Он уже и забывать начал ту белокожую племянницу Лешего. Вот Он уже тайком начал поглядывать на койку Натальи, впрочем, не забывая того обещания, что дал ей тогда, в Кормушке. Да и она, впрочем, не дурой оказалась, поняла всё и без объяснений каких-то там лишних. Просто взяла и молча перебралась к Нему на потрёпанную скрипучую раскладушку… Чёрт подери! Нашлась не старуха – женщина, готовая делить с Ним ложе! Впервые за три года! Вот, только отпраздновал Он это своеобразно; на следующий день резню страшную устроил в стане Святых. Ну, и два мешка консервных банок заполучил заодно.

-Тебя на Совете ждут, – окликнули Его по возвращению с очередной охоты.
-Пусть, – отмахнулся от гонца Он. – И без меня обойдутся. Нет у меня времени языком трепать почём зря.
-Тебя хотят видеть все Семеро, – не унимался тот. – Ты достал Святых. Они начали охоту.
-Что ты сказал? А ну, повтори! – Он резко обернулся на гонца.
-Святые объявили войну. Они с псами Палёного снюхались. Уже две недели с охоты никто кроме тебя живым не возвращался. Тебя им и отдать хотят; пусть, мол, делают с ним, что хотят, а нас в покое оставят, – передразнил гонец одного из Семерых. – Только я ничего тебе не говорил. Я тебя просто на Совет вызвал, – испуганно оглядевшись по сторонам, быстро-быстро затараторил тот.
Он тяжело опустился на подножку машины.
-Твою мать, – только и нашелся, что сказать Он.
Если всё действительно так, как описал Ему гонец, значит, дела действительно паршивые. Охотились друг на друг все, периодически отлавливая и сворачивая бошки попавшимся под руку, но это считалось вроде как бы и нормальным даже. Бомбилы совершали постоянные вылазки во владения Святых. Те сбивали группы дозорных, которые отлавливали лютующих в городе бомбил. Псы Паленого тоже не дремали. Выскакивая из темноты, рубили всех подряд. Неважно кто, главное, чтобы послабее был. Ну, и белокожие из Бастиона; тем, так вообще пофиг было в кого с вышек и стен палить. Какая- никакая, но всё равно забава.
Все было именно так, до тех пор, пока не заводился в рядах какой-то из сторон тот, кто ухитрялся нарушить это кровавое, но хрупкое равновесие. Кто-то озлобленный и одинокий. Такой, как Он. Вот, тогда-то всё кардинально и менялось. Святые, уставшие от вечных налётов, совершали чудовищные набеги на земли врагов, вырезая всех, кого только могли обнаружить. Тут уже действительно выживали лишь самые везучие или те, кто каким-то образом ухитрялись прознать про планы Святых и успевали вовремя покинуть свои норы, сбежав за город. Хотя таких бывали единицы. Святые хоть и уроды порядочные, так языки на привязи держать умели!
Псы Паленого присоединялись к тем, кто сильнее, довольствуясь объедками, оставленными после себя нападавшими, а белокожие в Бастионе, как обычно, отстреливали всех подряд, не заморачиваясь особенно на тему, кто там лёг под их пулями: бомбила, святой, пёс Паленого. Они, небось, и не знали, что есть в городе люди разные. Для них всё, что сновало за стенами их крепости враждебным считалось. Короче, вечные стычки озлобленных друг на друга существ вдруг неожиданно перерастали в самую настоящую войну!
Такое и случалось-то всего на Его памяти один только раз. Тогда Святые захватили весь Обнинск, вырезая всё живое вокруг. Расселились по землянкам бывших врагов, начали обживать территории бомбил. Полгода лютовали Они, убивая любого, показавшегося им врагом. Полгода прятался Он с Каргой в Доме с Картиной. А потом, кое-кто из Святых сели в машины бомбил и начали охотиться на своих же. Потом они вернулись из укрытия своего. Потом Он авторитетом снова непререкаемым стал среди бывших Святых, бомбилами заделавшихся. Еще несколько месяцев, и всё стало на круги своя. И вот теперь, все готовилось повториться вновь. И повторится, ведь! Повторится, если чуда не произойдёт.
-Твою мать! – Он со злостью сплюнул. – Твою мать! – бомбила поднялся на ноги и медленно побрёл к руинам.
-А мне-то что делать? Что делать-то? Что сказать Семерым? – окликнул Его гонец.
-Передай Семерым, что я прибуду на Совет к вечеру. Мне надо подумать.
-А, вдруг ты не придёшь? Мне же голову оторвут! – жалобно завыл карлик.
-Невелика потеря, – не оборачиваясь, огрызнулся Он.
-Племянницу свою Леший Хмырю за банку тушёнки продал, – воровато оглядываясь по сторонам, словно боясь, что его кто-то подслушивает, торопливо прошептал Ему гонец. – Женой четвёртой. Они на пару тебя обвинить хотят, что ты, мол, племянницу испортил. Только, я тебе ничего не говорил. Пожалуйста! – гонец умоляюще посмотрел на бомбилу.
-Пошёл прочь! – Он стиснул кулаки, да так, что пальцы побелели. – Пошёл отсюда!
-Что Семерым сказать? – умоляюще прокричал гонец.
-Пусть ждут! – коротко рявкнул Он и, уже скорее для себя прошептал. – Мерзавцы!

Едва наступила ночь, войско выдвинулось. Бесшумно передвигаясь в кромешной тьме, оно быстро достигло крепостных ворот и замерло, надёжно скрытое тьмой, в ожидании сигнала. Прошёл час, потом ещё один и ещё. Уже и ропот пробежался недовольный: мол, может, отойти назад, в лесу спрятаться, а то уже и рассветёт скоро. Чего ждать-то ещё? Все равно, похоже, перебили всех до одного людей наших. Уже и Князь, утомлённый нервным ожиданием, приготовился отдать команду отступать, как вдруг, откуда-то сверху резко застрекотал кузнечик, и тут же в ответ раздалось тяжелое уханье филина.
-Время! – Воевода толкнул в плечо замершего Князя.
В этот самый момент, тяжело скрипя, огромные городские ворота начали медленно открываться, впуская огромную армию в беззащитный город.
Возбуждённо перекрикиваясь, воины начали грабёж. Высаживая двери и срывая ставни с окон, они врывались в дома в поисках наживы. Тщательно обыскивая пивные и таверны, они крушили всё, что попадалось им на пути. Наконец, уставшие, но довольные, они собрались на главной площади города, где их уже поджидал хмурый Князь. Он один не принимал участия в грабеже, а лишь мрачно прошёлся по улицам, слушая весёлую ругань своих воинов, звон бьющейся посуды, треск ломающейся мебели и причитания хозяек, оплакивающих погибающее добро.
-Трогаемся домой! – мрачно глядя на довольные лица солдат, прорычал он. – Ты и твой отряд остаётесь здесь следить за порядком и защищать город – ткнул он в одного из командиров своего войска, и, не замечая перепуганного выражения лица щуплого бойца, продолжил. – Отныне этот город принадлежит мне, равно как и все остальные, видимые из бойниц смотровой башни. Немедленно отправить гонца Королю последнего из замков с требованием признать меня единственным владыкой этих мест, – он устало сел на услужливо поднесённый трон из королевского зала. – Жду ответа неделю, – закончил он.

Он никогда не любил этого места. Унылое оно какое-то. Унылое и безжизненное. Висячий мост рядом с лесом. Мост, конечно, сказано громко; от него разве что и осталось, так это каната два стальных, да несколько досок, болтающихся в капкане огромной металлической конструкции. Ну, и название само. Да и леса тут не было никакого. Вернее, был. До наступления Черных времён. Потом вырубили его под чистую на дрова-то. Выбрили так, что только пни и остались. А, кое где, и пни уже повыкорчевали.
Мрачно поглядывая на покосившееся здание Храма, Он бродил среди воронок и кое-где несмело торчащих из земли пеньков. Все покатилось вдруг разом куда-то к едрёной матери да так, что теперь уже и не знал Он, что и делать-то дальше. Разве что торчать здесь, матеря всё на свете: Старца этого, Святых, Лешего, гонца этого хренового, самого себя. Всех! Всех, до одного! Он опустился на сиротливо торчащий из земли пень и, машинально пережёвывая стебелёк чего-то там, попавшегося под руку, уставился на дно расстелившегося перед Ним обрыва.
То была Его страшная тайна, но не любил Он это место в основном из-за неё: пропасти этой с чахлой речкой, узенькой полоской, вьющейся среди редких островков кустарника… Да что там, речка? Ручеёк! Каждый раз, оказавшись на этом месте, Он яростно боролся с накатывавшим желанием, раскинув руки, броситься вниз, отдавшись в руки стихии. Как тогда, мальчишкой ещё совсем зелёным, в деревне у каких-то там дальних родственников.
Никто так и не смог тогда понять, какого чёрта Он сделал это? Ни родители, ни тётка, ни сёстры, с которыми Он строил шалаш в пышной кроне то ли яблони, то ли шелковицы. И ничто тогда не предвещало беды в тот солнечный день. Хотя, как раз Он-то и не считал, что стряслось что-то ужасное. Вернее, случилось, но именно в тот момент, когда мать испуганно завизжала, испортив всё; прервав Его полёт! А, ведь, Он тогда, вскарабкавшись на самую макушку огромного дерева, полетел прочь, отдавшись в руки теплому ветру. Ветру, несущему с собой диковинные букеты запахов: сена, чуть тронутого тлением, луговой кашки, яблок, сырости и камышей со стороны пруда, соляры – от сельпо. Раскинув руки, Он взмыл! Он полетел! Нет, не понёсся к земле, услышав испуганный визг матери. Именно полетел! Наперегонки с ветром!
Почему-то только здесь, сидя на этом пне, Он вспоминал упоительное ощущение полёта, охватившее тогда Его. Собственно, за ним Он сюда и приходил. Снова и снова. Отчаянно борясь с желание повторить этот упоительный полёт. Но как же здорово было тогда! Как же здорово! Пожалуй, единственное, что сейчас удерживало Его от прыжка – это боль. Страшная боль во всём переломанном искалеченном теле, скрутившая Его после приземления. Боль, рвавшая на куски совсем зеленого пацана ещё целый месяц. Боль в глазах матери, докторов и всей родни, приходившей наведать его…
-Я знал, что ты придёшь сюда, – вырвал Его из воспоминаний знакомый голос. Вздрогнув, он открыл глаза. – Тоже не люблю это место. – Он обернулся и увидел сидящего рядом Старца. Сидя прямо на земле, Святой задумчиво смотрел вниз, на дно оврага. –  Не люблю, но частенько забредаю сюда посидеть в одиночестве. Испытавший хоть раз сладость полёта, да не забудет вовек ветра вкус, – неожиданно улыбнулся старик.
-Что ты здесь делаешь? – Он уставился на гостя.
-То же, что и ты, – Старик лишь пожал плечами.
-Чего?!
-Я ответил на твой вопрос. Осталось понять, зачем пришёл сюда ты, – обхватив колени руками, Старец замолчал. Со стороны могло показаться, что он и забыл про бомбилу.
-Какого чёрта? – не нашедши, что сказать, огрызнулся тот.
-Не думаю, что это правильный ответ, – бомбила замолк, не зная, что сказать в ответ. Всё настроение враз испоганилось. Летать больше не тянуло. Всё, чего хотелось, это встать и уйти прочь от этого места. Подальше от этого седого безумца.
-Хочешь уйти, но не можешь. Не от того, что ты слаб, нет. Тогда, в последний раз, ты показал свою силу. Ты победил меня.
-И что, – огрызнулся Он, – мне теперь радоваться победе этой?
-Почему бы и нет? – Старец пожал плечами. – Девчонка-то с тобой осталась, а не к нам пришла.
-Да пошёл ты, – только что и нашёл ответить на это бомбила.
-Тебе нужны ответы на вопросы. – Старец сменил тему разговора, видимо, обидевшись на резкий тон бомбилы. – Один ответ на много вопросов.
-Да что ты, старик…
-Дослушай, – оборвал Его старик. – Впрочем, можешь уйти, если не желаешь, – он посмотрел на бомбилу. Тот, чуть подумав, вновь опустился на пень. – Ты видел изгоев. Видел тех, кто живут в трущобах и трутся вокруг Кормушки, – старик замолчал. Тишина накрыла поляну. Тишина, прерываемая лишь заунывным пением ветра, уставшим шёпотом речки да отчаянными вскриками редких птиц. – Солнце давно погасло для них, а жизнь утратила всякий смысл. Ссохшаяся воля, мёртвый дух, никчёмное тело. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, – Старик медленно закрыл глаза.
-Зачем ты мне всё это говоришь? – бомбила удивлённо посмотрел на собеседника. Тот, впрочем, молчал, словно бы погрузившись в тяжкие раздумья.
-Ошибаться проще всего, – выдохнул, наконец, тот.
-А что сложнее? Не ошибаться? – бомбила, устроившись поудобнее на пне с интересом посмотрел на Старца.
-Ошибок много, жизнь – одна, – глядя куда-то вниз, насмешливо скривил губы старик.
-Тогда, может, признать ошибку? – эта игра начала Ему нравиться.
-Этим ничего не исправить.
-Попытаться ещё раз?
-А что делать с теми, кому уже всё равно?
-Как у тебя все непросто, старик!
-Всё просто, – Старец пожал плечами. – Вот, только простота эта пугает.
-Так, что же сложнее, – ничего не поняв, уставился на собеседника бомбила.
-Не сбиться с пути.
-Что тебе надо от меня, – разозлился вдруг Он. – Ты, ведь, не просто так пришёл поговорить со мной? Что надо? – Бомбила уставился на пришельца. – Что? – не отрываясь, смотрел Он на старика. – Зачем ты пришёл на моё место? – Старик молча пялился куда-то вниз. – Сегодня твоя очередь просить, ведь, так? – вдруг ухмыльнувшись, Он уставился на старика. – Ну, так проси, пока я здесь. Или я пошёл, – не дождавшись ответа, Он поднялся на ноги и, яростно отряхнувшись, решительно зашагал прочь.
-Дай им то, чего они хотят. Дай и получишь то, что нужно тебе, – Он вздрогнул, услышав за спиной тихий голос Старца. – Но только не забудь мои слова. И за девчонку держись. Таких, как она сейчас не найти.
Остановившись, Он судорожно встряхнул головой, словно стряхивая с себя какой-то наваждение.

Совет, по заведенной невесть кем и когда традиции проводили в Храме. На сцене в полукруг устанавливались семь потрёпанных кресел в которых важно восседали Старейшины. Точно в центре – небольшая табуретка, для провинившегося, если это был суд или стол для досок с нацарапанными на них каракулями: вопросы к повестке дня. Ничто не раздражало Его так сильно, как эта идиотская традиция: ну на кой чёрт им эти дощечки? Один, ведь, хрен читать уже давно разучились! Но нет, рисуют что-то там, каракули выводят какие-то. Потом, типа, зачитывают. Бред! Как сегодня, когда, лицом к Старейшинам сидел не какой-нибудь там воришка жалкий или враг, захваченный в плен, а Он.
За установленной в правой части трибуной распинался Леший. Он обвинял бомбилу в грабеже.
-Он мне, бля, в натуре, чуть на хрен зубы не вынес! Я девку эту специально, бля, для него берег! Никого и близко не падпускал! Я, бля, сам не жрал! С голоду, бля, падыхал, лишь бы ему, – распинался в истерике Леший, тыча корявыми пальцами в Его сторону, – девка ништяк досталась. Да я, – Леший рванул на себе кожаную свою куртку, оголяя мощную грудь и выкатившее вперёд пузо. По залу пробежался смешок. Любили бомбилы такие представления, особенно, когда обделывался кто-то на сцене, как кретин этот, например. Народу собиралось, конечно, поменьше, чем на представления, однако и в такие дни свободных мест почти не оставалось. Поспешно застегнув разъехавшуюся молнию, Леший продолжил, вдруг съехав на совсем другую тему. – В челюсть, сука, двинул. Пришёл, бля, племянницу трахать, я не пустил! Бля, говорю, ты её к себе в дом забирай и чо хошь, то и делай. А у меня, бля, не не вздумай. Вон, Хмырь докажет. А он, бля в челюсть двинул и папортил мне девку. Вон, Хмырь скажет! Хмырь, скажи, бля. Не целка, ведь!
-Не, не целка, – раздался из глубины зала вальяжный такой голос Хмыря. – Отвечу не целка.
По залу пробежал недовольный ропот. Забавно, конечно, но на землях бомбил изнасилование чужой женщины считалось обвинением очень серьёзным. Это ты со Святыми делай, что хочешь; всё равно не люди. С женой своей или кто там с тобой живёт. А, вот чужую не трожь! Ну, или, если совсем невмоготу, пасть муженьку затыкай, чтобы не проболтался или, чего доброго, не обвинил перед Старейшинами… Не один бомбила погорел так, обвинённый за дело или просто оклеветанный злопыхателями.
-Что скажешь? – все семеро уставились на Него.
-А то и скажу, что леший – трепло. И веры его словам нет. И не было никогда. Сам же, вон и облажался, страдалец! – недовольно проворчал Он.
-Ты чо, и меня опустить хочешь? – раздался из зала голос Хмыря. – Да я за такие слова тебя…
-Тебя? Так ты и так опущенный, без меня! – презрительно Он в темноту. – Раз только и можешь, что из темноты тявкать.
-Да ты чо? – из зала донеслись недовольные вскрики и хлопки складных сидений. То Хмырь ринулся к сцене, типа как на разборки.
-Место, – повернувшись вдруг лицом к врагу, тяжело приказал Он, глядя в полумрак зала. Этого оказалось достаточно, чтобы сбить спесь с урода. Звуки возни живо стихли и в зале снова воцарилась тишина. – А теперь – к повестке, – развернувшись лицом к Старейшинам, продолжил Он.

Пожалуй, ещё ни один вопрос не обсуждался в этих стенах с такой яростью и, в то же самое время, какой-то странной неохотой что ли. Со стороны могло даже показаться, что вся кипучая энергия каждого из присутствующих в Храме направлена только лишь на одно: придумать причину, достойную для того, чтобы ничего не делать.
-Святые – слабаки! Нам нечего бояться этих уродов!
-Да их ещё на Бастионе перебьют всех!
-Да вы чо, и правда думаете, что им хватит смелости?!
-Да я, в натуре, сам десяток положу, не меньше!
-Он виноват, Его и отдадим этим уродам!!!
-Да, пусть Он отвечает!
И в том же духе. Недовольный рёв всё нарастал, а Он сидел, обхватив голову руками.
-В общем, так, – когда совет превратился в пустой базар, поднялся Он со своей табуретки. – Святые не дураки. И не трусы. И потому вдвойне опасней. Они решили объявить нам войну и они это сделают. Они нанесут удар, если успеют. Если мы так и будем здесь размахивать кулаками. Хотите выяснять кто здесь самый крутой? Валяйте, – Он медленно обвел взглядом попритихших бомбил. – А я первым нанесу удар и возьму богатую добычу. Приглашаю желающих. Добычу делим поровну. Через час жду у Бастиона. – Он встал и, ни на кого не глядя, медленно вышел прочь.

-Ты куда? – Наталья вопросительно посмотрела на бомбилу.
-В Храм. Сегодня там Совет.
-Зачем тебе туда? Разве без тебя Совет не пройдёт?
-Вряд ли, – Он устало пожал плечами. – А, даже, если и пройдёт, я сам хочу знать чем всё закончится.
-Но, зачем? Зачем тебе всё это? – девушка в упор посмотрела на Него. Под этим взглядом, таким серьёзным, таким тёплым и таким… любящим, Он, казалось, обмяк, словно сдутый пузырь. Его тяжёлый панцирь из показного спокойствия, жёсткости и грубости как будто бы тал трещину и, противно треща, медленно пошёл расходиться по швам, открывая на всеобщее обозрение то жалкое и беспомощное существо по имени Владимир. Словно приросший к земле, стоял Он в каморке, уже и не зная, что Ему делать: то ли бросить всё и остаться с ней, то ли, напялив привычную маску, двинуть против Святых. – Останься, не ходи, – не сводя с Него огромных своих глаз, попросила Наталья. – Пожалуйста. 
Готовый сгореть на месте, Он стоял истуканом посреди своей комнаты. Как же всё паршиво! Хоть бы кто дома оказался! А тут на тебе: только Он и она. Карга с детьми куда-то там запропастилась. Малой ещё с утра ускакал незнамо куда… Будь кто к землянке, и разговора-то бы этого не было! Твою мать!
-Я должен, – выдавил из себя Он.
-Зачем? – её голос дрогнул. – Зачем? – на лице засеребрились две длинные-длинные дорожки.
-Затем, чтобы не сбиться с пути, – Он принял решение. Развернувшись, бомбила медленно двинулся прочь.

Руки тряслись, самого колотила мелкая противная дрожь, даже машину открыть удалось не сразу; пару минут просто тупо пытался попасть ключом в замок. Уже потом, открыв дверку, долго стоял, прижавшись лбом к холодному металлу стойки. Закрыв глаза, Он снова и снова пытался представить себя пацаном сопливым, парящим где-то там, среди облаков. Там, где нет ни проблем, ни сомнений. Только Он и ветер. Только легкость и пронзительная синь неба! Вот только не получилось у Него из затеи этой ничего. Только тайное какое-то родство пустоты и безнадёги.
-Твою мать! – со злости грохнул Он кулаком по стойке джипяры. – Твою мать! Твою мать! Твою мать! Твою мать! – снова и снова, удар за ударом. – Твою мать! – Он вдруг угомонился, уткнувшись в испуганный взгляд Малого. Пацан угрюмо сидел на пассажирском сиденье, поджидая, когда, наконец, Он таки перебесится. – Чего надо?! – прохрипел Он, глядя на Малого.
-Я еду с тобой, – тихо, но решительно ответит тот.
-Куда?
-С тобой, – упрямо повторил мальчуган.
-Малой, ведь, ты же не дурак, да? Ты же знаешь, куда я еду и зачем? – вкрадчиво так поинтересовался Он у пацана.
-Знаю.
-И не побоишься сделать это.
-Нет!
-И не убежишь, если вдруг придется вытаскивать меня из передряги.
-Нет!
-И не расскажешь женщинам, что довелось тебе увидеть сегодня ночью.
-Нет!
-И не…
-Нет!
-И…
-Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! – как заведённый, отчаянно выкрикивал Он.
-На кой хрен тебе всё это? – устало привалился к стойке машины бомбила.
-Ненавижу! – рот мальчишки вдруг скривился так, словно бы чудовищная боль скрутила его тело. – Ненавижу этих мерзавцев! – пацан разревелся.
-Ох и поганую дорогу ты выбрал, Малой. Ох, и поганую, – Он устало посмотрел на мальчишку.

Джипяра, ворча движком, медленно подполз к Алтарю – священному месту для каждого из бомбил. Никто, за исключением Него не смел выехать на охоту не посетив этого места. Не то, чтобы запрещалось это, нет. Приметой просто дурной считалось. Вот и сейчас; Он подкатил сюда не для того, чтобы в порыве экстаза воткнуть воображаемое копье, нож или кусок арматуры в распластанное на земле чучело врага. Нет! Просто положено было так! Ну, и, разумеется, Ему знать надо было, сколько ещё человек отважились выступить с ним в этот поход. Как выяснилось – немало. Вокруг невысокого приземистого здания, неподалеку от храма было натыкано десятка два тачек, не меньше, тогда, как Он рассчитывал максимум на семь-восемь, да и то, если сильно повезёт.
Молитва уже шла полным ходом. Под ухающие басы чудом ещё уцелевших динамиков тела бомбил извивались, корчились, наносили удары воображаемых врагов. Каждый из охотников, под ритмичные удары грохочущих басов, разыгрывал сцены предстоящей охоты. Вот уже кое-кто, обессилев, сползает на покрытый толстым слоем грязи и бычков пол. Этого, если вовремя отвалить не успеет, затопчут вошедшие в экстаз охотники. Вот кто-то, увлёкшись шаманским своим танцем, в порыве молитвы нанёс страшный удар одному из соседей. Беспомощно мотнув головой, тот осыпался на пол. Всё. Жмур. И, самое забавное, никто, ведь, и не заметит.
Сплюнув, Он вышел прочь из этой небольшой, пропитанной вязким запахом пота постройки. Когда-то, поначалу, Он и сам частенько приходил сюда помолиться перед охотой. Приходил жалким и беспомощным, уходил грозным и беспощадным. Полным сил для новой успешной охоты. Потом уже, конечно, понял, что туфта это всё. Вернее, отчасти туфта. Выплясывая под неимоверных грохот, Он, как и все те, кто молился рядом, погружали себя в какое-то феерическое состояние, притупляя чувство опасности. Вот, только это чувство уже потом не раз спасало Его, позволяя чудом избежать смерти. Когда Он это понял, то навсегда забыл дорогу к Алтарю. Пусть другие ходят молиться. Пусть! А Он лучше останется в живых!

Затем был короткий бросок до бастиона, где, укрывшись в ночных сумерках от жгущего света прожекторов, притаились тачки. К тем, кто выплясывал молитвенный танец там, на Алтаре, присоединились ещё несколько охотников. «Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь», – насчитал Он потрёпанных тачек ночных охотников. Мать честная, да это же половина всех бомбил города!
С замком на подстанции, правда, пришлось повозиться, но игра свеч стоила. Проскочить одной тачке в секундный сбой электроснабжения мог любой, а, вот, для того, чтобы протащить вдоль стен целую армию, да ещё и так, чтобы не поднять шума.
Противный гул электрической дуги, нервные вспышки слепнувших прожекторов, отчаянные матюги на стенах Бастиона – все поплыло куда-то во тьму, когда Он, вдруг потеряв чувство реальности, вдавил педаль в пол.

Веселье начинается! Бомбилы, гогоча и задорно переругиваясь, в одну секунду вскрывали металлические двери подъездов. Потоком, рвущимся в прореху дамбы, сносили они всё на своём пути. Ловко орудуя крюками, ломами, а то и просто кусками арматуры, рвали, ломали, калечили тела редких смельчаков, рискнувших встать на их пути. Врываясь в тонущие в сумерках клетушки комнат, расправлялись они с их обитателями и, наспех перерыв лохмотья и прочий хлам лачуги, неслись, отчаянно завывая, на следующий этаж. Успеть! Ограбить первым! Забрать всё самое ценное! Не дать остальным. От дома к дому, от квартала к кварталу, как бешенный пенный поток от порога к порогу неслась одуревшая от вседозволенности и крови ватага бомбил. Уже и сумки походные набиты до отказа и карманы и потёртые ватники и фуфайки оттопырились пузырями, набитыми банками со жратвой, а им всё мало! С трудом протискиваясь в узкие дверные проёмы, вновь и вновь они чинили расправу над запуганными до смерти беззащитными существами, тщетно ищущими укрытия в такой ненадёжной тьме полуразрушенных коробок домой.
Вот уже и марево пожара начало подниматься над одуревшим от страха городом, хотя гореть-то чему? Разве что и осталось в домах хлама сраного кучи, разбросанные озверевшими бомбилами по полу, ан нет! Полыхает! Аж смотреть больно.
Он один не принимал участия в разбое. Он и Малой. Отделившись от яростной своей ватаги, они двинули прямиком к дому мальчишки.
-Готов? – посмотрел он на пацана.
-Да, – напряжённо кивнул головой тот.
-Тогда, пошли.
Они молча вышли из машины и, словно какие-то святые в ареале такого непривычного здесь мощного света фар тачки, двинули в подъезд.

Потом Он долго пытался забыть тот вечер. Вечер, наполненный безумием, духотой и страхом. Вечер, сорвавший все маски, Все! Открывший настоящие лица, нет настоящие физиономии Его самого, любого из подонков-бомбил, этих жалких святых и примеривший маску бомбилы на Малого.
Не то Его мучило, что в ту ночь жертвами бомбилы стали несколько сотен Святых. Не то, что калеки эти едва ли не сами на Его крюк бросались, не в силах больше ждать развязки. Не то, что ватник уже на третьем этаже потяжелел, пропитавшись дурно пахнущей липкой жидкостью! Нет, не то! Совсем не то! Потом Его ещё долго преследовал взгляд этот сына приёмного. Бешеный! Безжалостный и какой-то ликующий. Взгляд Малого – пацана восьмилетнего, наравне с Ним орудующим куском арматуры. Без тени сомнений и жалости. Жестко, безжалостно и точно вспарывавшего плоть уже и не пытавшихся защищаться существ.
Его вырвало. Потом. Внизу. У машины. С ненавистью схаркнув тяжёлый ком, колом вставший в горле, Он выругался, проклиная все на свете, и снова скрючился, застигнутый врасплох новым рвотным спазмом. Чуть очухавшись, Он, бешено шаря взглядом и сам не зная зачем, схватил с пола несколько бутылок с зажигательной смесью. Выкрикивая какие-то бешенные ругательства и, не помня себя от ненависти и страха, Он начал швырять их в развороченную пасть металлической двери. Потом уже, сообразив, что фитили не зажженные, Он, стоя на коленях, чертыхаясь и проклиная всё на свете, трясущимися руками ломал одну за другой спички. Наконец, фитиль загорелся. Трясущимися руками, швырнул Он запаленную бутылку в темноту подъезда. Туда, где в ту же самую секунды вспыхнуло яростное пламя. Прикрывая лицо от нестерпимого жара, бомбила попятился назад. Потом глядя на бушующую стихию вдруг нервно заржал: твою мать! А прикурить-то и забыл!
С ревом набросившись на стены пламя, принялось жадно лизать вспузырившуюся краску и враз съёжившиеся наросты, словно воспалившиеся чирьи, торчащие из стен. Затем, неожиданно перебросившись на заваленный хламом лестничный пролет, упрямо поползло наверх, с треском пожирая всё, что только попадалось ему на пути. Всего несколько минут и вот, пламенем объято всё: стены, потолки, лестничные марши, полы. Всё! Казалось, сам бетон полыхает, выжимая из себя страх, ненависть, безнадёгу живших здесь существ.
Глядя на разбушевавшуюся стихию, Он начал неуверенно пятиться, пока не уперся спиной в тупую морду своего автомобиля. Не сразу и сообразив, что это такое, Он словно пытался поглубже вжаться, слиться с металлом тачки. Потом, догнав-таки, что происходит, судорожно сорвал с себя потемневший от крови ватник и, подбежав к дому, насколько только подпустил Его бушующий пожар, швырнул фуфайку в стонущее пламя.
-Жри! На тебе! Подавись!
Пламя с воем набросилось на пропитанный кровью тюфяк.
-Подавись! – с ненавистью глядя на вспыхнувший ватник, прошептал Он.
Затем, враз ослабев, Он, пошатываясь, двинулся назад, к машине. Словно во сне, ломая спички, долго раскуривал сигарету. Словно во сне нащупал замок зажигания, и завёл тачку. Словно во сне ворочая баранкой, потащился назад, к дому. Словно во сне посмотрел на сидевшего рядом Малого. Словно во сне отвернулся, не выдержав этого взгляда; холодного, страшного и, как показалось Ему, полного презрения.

Возбуждённые подходили они к воротам своего замка. Навьюченные огромными тюками и мешками, весело гогоча и вспоминая свои ратные подвиги, они вошли в город. Со слезами на глазах бросались на шеи бравым воякам женщины, уставшие ждать мужей, горестными воплями вспоминали не вернувшихся, с радостными криками осматривали трофеи. Шумно сдвигали столы для пира в честь победителей и уставляли их всевозможной снедью. С грохотом сгружали с повозок пузатые бочонки с вином и пивом. Глядя на всё это, Князь вдруг понял, как же он соскучился по своему дому на вершине горного плато. «Завтра же возвращаюсь в горы!» – твердо решил он, входя в покои Княгини.