Повесть Жизнь для себя Изд-во Ривера 2009 год

                Ж И З Н Ь  Д Л Я  С Е Б Я


                повесть


                Предисловие

И сколько б нам не говорили, что от судьбы своей никуда не сбежать и не скрыться, мы, признавая эту непреложную истину, всю-то жизнь стремимся доказать себе и другим, что и «рожденному ползать» доступно летать. А если нет? Тогда просто пожить для себя.
А это и есть не что иное, как бегство от опостылевшей тебе действительности. Но если даже и здесь нас ждёт неудача, то уже само стремление к лучшей доле станет ни чем иным, как спасением от тлетворного прозябания на этой земле.
Задумывался ли об этом в тридцатые годы минувшего столетия журналист газеты «Уральский рабочий» Н.Шушканов, когда занимался кропотливой исследовательской работой в архивах Урала, а затем и в Москве, уже будучи сотрудником столичной редакции «Истории фабрик и заводов», возглавляемой А.М.Горьким. Так или иначе, но вышедшая в 1936 году в Свердловске небольшая по формату, но ёмкая от количества документальной информации книга «Беглые», послужила для меня толчком к написанию предлагаемого читателю повествования.


                автор




                Ч А С Т Ь  П Е Р В А Я

                Глава 1
                ЖИЗНЬ В НИКУДА


                1
В летнюю пору, когда на Урале останавливалась работа на всех заводах и фабриках, а их мастеровые отправлялись на покос заготавливать сено, вечерней порою, просоленный от пота Акиндий Шардаков, зачастую пешком, а, бывало, и выпросив лошадь у знакомого конюха, уходил тайгою в неизвестном направлении, чтоб уже к утру, под покровом тумана, возвратиться в шалаш к истосковавшейся за ночь жене. Отдохнуть ему не удавалось совсем – особенно в первые дни сенокоса, когда высокая да умытая росою трава была податлива, как предутренняя супруга, легко ложась под косою. Если  день  предстоял вёдренный, а луга и лесные поляны источали душистые запахи подсыхающих трав, а косы уже лежали под граблями, на пору часов можно было позволить себя сходить на Серебряную за пескарями или рядом, в перелесках, поискать грибов, а то и просто  понежиться на перине из свежего сена.
На вопрос жены своей, Аграфены, лишь однажды заикнувшейся о его  «ночных похождениях», ответил зло, что ходит в тайгу, где давно уже готовит сруб для новой избы. А ей, глупой бабе, следует держать язык за зубами, дабы лесничий чего не узнал.
А дом у семьи Шардаковых и вправду давно завалился, и покуда его не подняли с колен или не заменили новым, им, двадцатипятилетним молодожёнам ничего не оставалось, как квартировать у родителей, а точнее, – у мужниного отчима. Но, когда у Акиндия умерла мать, а ещё через месяц разродилась жена, обстановка в доме круто поменялась.
От постоянных упреков и пьяных дебошей отчима  Шардаковым то и дело приходилось прятаться или временно проживать у чужих и знакомых людей. Аграфена, порою, не смотря на свою забитость, срывалась в истерике на крик и причитания, а успокоившись, стояла на коленях пред образами, жалкая и беззащитная. В такую пору, не зная что предпринять, Акиндий уходил из дому  и, если это было не в зимнюю пору, поднимался на скалистый берег подле запруды и,  так и не решившись на прыжок, чтоб, уже не выныривая, не видеть этого света; заглушая рыдание слушал, как скрипят за плотиною водоналивные колеса, а на кричной фабрике ухают, прогибая раскалённый металл, многопудовые молоты. И звуки от них, отлетая далеко за рабочий посёлок, казалось бы, пытаются окончательно добить и расплющить Шардакова.


                2

Когда минул год, на Серебрянском железоделательном заводе среди списка беглецов  можно было отыскать и фамилию Шардакова.
К середине Х1Х века побеги работного люда с казенных и частных заводов превратились в обыденное явление, как снег осенний или майская гроза.
Акиндий уходил, как спасающийся от смерти загнанный зверь. Уходил только одному ему известными тропками, не замечая рвущих одежду и бьющих в лицо веток, а также доходящей до пояса зелёной болотной жижи. Уходил с угрызением совести за трусливо брошенную жену и особенно сына. А на память вновь приходили похожие на плевки многочисленные упреки отчима, который, в отличии от него, « не сломался» даже во времена «аракчеевщины».
То было страшное время, когда Александр 1, осуществляя мечту Павла 1, создавал военные поселения – новый вид каторги для крестьян; утверждая, что «военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова».
Тогда приписанных к заводам крестьян подчиняли военным законам, дисциплине, одевали в форменную одежду, снабжали ружьями и муштровали. Их одновременно заставляли нести военную службу и заниматься земледелием. Фронт, для царя считался делом наиглавнейшим.
Даже за плугом приходилось ходить «военным шагом». Молотьбу производили под командой капрала. А во время работы на пашне в сохи вставляли ружья, как если бы во всех ближайших перелесках, за каждым кустом, поджидали враги. Вся жизнь военных поселян проходила под надзором военного начальства. В эти деспотические годы треть армии Российской была переведена на военное положение. Возы розог и шпицрутенов истреблялись во время наказаний.
Всю «прелесть» розог довелось испытать на своей шкуре и Акиндию, когда он, озлобясь на своего еще вчерашнего напарника, выбившегося разными неправдами из простой рабочей среды в начальство, замахнулся на него железным прутом. Дело кончилось тем, что Акиндия отвели в «машинную» и прописали жестокую порку.
«Для твоей широченной спины - это вовсе и не розги, а розы без шипов - всякий раз после порки издевался над Шардаковым хмелеющий отчим –  тебя бы шпицрутеном, да через строй в 500 человек, по три раза. А  змеёныш бы твой с малых лет начинал обучаться муштре...» Здесь отчим начинал плакать, зажав трясущуюся голову в ладонях, чтобы уже через некоторое время стучать по столу, требуя от жены своей: подать браги или свернуть цигарку. Акиндий хорошо запомнил, как трепыхались похожие на пойманную птицу материнские руки; рассыпая  махорку и расплескивая из деревянного ковшика жёлто-серую жидкость.
«Ты только посмотри на этот кусок мяса! - показывая в сторону матери, говорил своему «непутёвому» пасынку отчим. - И вот эта, кем-то брошенная баба досталась мне, как овца...»  Здесь начинались уже другие воспоминания о том, как в его время  полковник «строил женщин в одну, а солдат в другую противоположную линию, и назвав солдата по имени, давал ему невесту. И эти брачные союзы  никогда не согласовывались с выбором и согласием сердца» Отчим пил из ковша, утирался засаленным рукавом синей пестрядинной рубахи и шёл плясать, в рваном армяке и худых сапогах, отбрасывая на ходу подворачивающиеся под ноги табуретки.


                Глава 2
                П О Б Е Г

От Серебрянского железоделательного завода, вверх вдоль реки, до самого её истока, к горе Подпора, Акиндий Шардаков ходил и проезжал не раз, в разных направлениях, и днём и ночью. Теперь же, словно б выписав билет в одну сторону, он уходил, торопливо и не оглядываясь. Рядом, то отстраняясь, то прижимаясь к беглецу, играла подводными россыпями река Серебряная, «намывая», как гласят старинные предания, платиновый «серебрец». Как не торопился Акиндий, но, преодолевая левобережный приток, речку Кукуй, остановился, вспомнив, что именно здесь, рядом с берегом и пришлось зимовать Ермаку по дороге в Сибирь. К той поре уже стемнело, и река, тайга и небо слились в одно целое - жутковатую мрачность. Но вот взошёл месяц, и картина сразу изменилась. На противоположном берегу, подле сплетения черемух, обозначился песчаный откос, и торчащие из реки коряги, возле которых, не прекращаясь ни днём ни ночью, переливалась говорливая вода, играя на струях голубоватым от лунного света серебром.
В первый раз собравшись отдохнуть, Акиндий ,присев на замшелый пень, развязывал заплечный матерчатый мешок. Пообедав и поужинав разом, нехитрой дорожною снедью, зеленым луковым пером да сваренными вкрутую яйцами, сдобренными черным ржаным хлебом и крупчатой солью; беглец, попив холодной да прозрачной, почти родниковой воды, отправился дальше – к границе между Европой и Азией. И мимоходом, преодолев её, долго и настороженно  выходил через мёртвое озеро к своему, давно «застолблённому» месту назначения – горе Подпора. 
И лишь на суше Акиндию подумалось вдруг, что, одолев эту, покрытую грубой осокой да кочками, похожими на человеческие головы утопших средь колышущейся под ногами трясины, он хоть на какую-то долю сумел избавить себя от минувшей жизни.


                Глава 3

                В Ч Е Р А Ш Н И Й  Д Е Н Ь


                1

Вспоминая об уже упоминавшейся «аракчеевщине» и перелистывая страницы истории, а, вернее, книги «Труд и быт рабочего конца ХУ111 – Х1Х веков», можно узнать, что уже при Николае I военный строй получил свое продолжение, просочившись, в первую очередь, на казенные заводы Урала, одним из которых в ту пору и был Серебрянский завод.
 «Мастеровые и рабочие,- сообщали страницы, - приравнивались к лицам, состоящим на военной службе, и подчинялись, также как и крестьяне, военной дисциплине. Был учреждён военный суд». А горный устав, утверждённый Николаем 1, гласил: «Мастеровые и рабочие состоят на казённых горных заводах на правах военнослужащих. Они подчиняются горному начальству на том же основании, как и нижние военные чины военному начальству».
В ту пору горный начальник Гороблагодатского  округа, располагая огромною властью, мог наказывать поркою, штрафом, тюрьмой, военным судом, сдачей в солдаты и каторгой. Наказывали рабочих их подрядчики, мастера, уставщики и надзиратели, ходившие на работу с палками. Повинных сажали в тюрьму. На местах управители заводов обходились своими средствами. Сажали в «машинную» - обычно расположенное подле заводской администрации или конных дворов низенькое бревенчатое здание, которое по наружному виду ничего страшного не представляло: обыкновенный каретник, где только распашные двери были обиты кошмой.
 «Машинная» эта потому и называлась так, что в ней располагались содержащиеся при заводах пожарные машины, а так же обитали заводские конюхи. Здесь обыкновенно и производилась порка, а то и бритьё наказуемых на половину головы к «посрамлению и стыду».
Заключённых мастеровых, которых военный суд наказывал тюрьмою, выводили на работу в цепях и под крепким караулом. Если же говорить о поселковых рабочих, то надзор за ними осуществляли «десятники» и «будочники». Продолжая листать страницы выше обозначенной книги, читаем: «...на каждый десяток домов назначался десятник, на каждую сотню – сотник. Каждый обходил свою часть домов, надзирая: не отлучился ли мастеровой куда-либо ночью, не было ли каких происшествий в доме – драк, рождения, смерти, побега, все ли здоровы? Этот надзор «будочников» так и называли: «ходить спрашивать «здорово».
В праздничные и «гулевые» дни рабочих собирали на площади унтер-офицеры местной солдатской роты, чтобы обучать «шагистике» и тому, как должно встречать высокое начальство. На эти учения приходили горные офицеры, чтобы обучать«словесности», читая мастеровым и рабочим артикулы из устава об обязанностях рядовых и наказаниях за побеги с завода и др.».
Военный режим того времени, играя двойственную роль, был направлен на подавление волнений против крепостников, а так же был призван оградить царскую Россию от западноевропейских революций.


                2

После императорского указа Николая I от 27 марта 1837 года главным начальником горных заводов Уральского хребта стал генерал-майор артиллерии В.А.Глинка.
Руководство казёнными и контроль над частными предприятиями были возложены на горное начальство, во главе которого стоял главный начальник горных заводов. Подчинялся он только императору, сенату и министру финансов. Что же касается всесильных в прочих случаях губернаторов, то от их власти горный начальник не был зависим. Управление горнозаводским Уралом строилось по принципу «государство в государстве».
На его территории действовали свои законы, существовал особый суд, целая армия горных офицеров и чиновников, и даже свои воинские силы – три линейных Оренбургских батальона.
Время, когда 47-летний Владимир Андреевич Глинка вступил в управление уральской промышленностью, было далеко не лучшим в её истории. Позади осталось былое лидерство на мировом рынке металлов. Победившая в странах Западной Европы промышленная революция позволила там резко повысить производительность труда и снизить себестоимость металлургической промышленности. На уральских же заводах, эксплуатировавших полурабский труд и скудное богатство природы, управители выжали последние возможности из изношенного оборудования и допотопной технологии.
Наводя порядок на казённых заводах, Глинка приравнивал работу на них к воинской службе. Рабочих набирали из числа рекрутов, призываемых в армию. Это походило на альтернативную службу, о которой так много пишут и спорят в России начала ХХ1 века.
Рекрут, признанный негодным к несению строевой службы, тут же отправлялся на завод.
И срок службы ему был определён, как солдату, – не менее четверти века, после чего он получал личную свободу, однако, место его на заводе обязан был занять сын. Отсюда, наверное, и ещё одна причина появления в ту пору многодетных семей: детей плодили, если это были одни девки, пока не рождался «мужик».
Старый вояка Глинка, из поколения офицеров, вернувшихся с первой Мировой войны, названных поэтом, родственником Владимира Андреевича, Фёдором Глинкой, «разгулявшимися рыцарями», любил побаловать себя похожими на военные парадами уральских мастеровых.
В царские праздники рабочих заставляли встречать горное начальство не на заводе, а где-либо на соборной площади, под звон колоколов да в военном строю. Особенно пышно обставлялись поездки по заводам их главного начальника. Не обошла его светлость стороной и самый отдалённый от центра Гороблагодатского горного округа, Кушвы, но приближенный к Чусовой, главной транспортной артерии Урала, Серебрянский завод.


                3

Сокращая сухопутный отрезок пути, Глинка, сплавившись до Ослянской пристани, где его встречали старший лесничий округа и горный исправник с конными лесовщиками и казаками, по Гороблагодатскому тракту прибыл на Серебрянский завод. После посещения церкви Богоявления Господня и осмотра Базарной площади, где должен был состояться парад, высокий гость прошёл до заводоуправления, где его уже поджидали представители администрации. Горные инженеры стояли в парадной форме: в однобортных с фалдами мундирах, украшенных серебряным шитьём по бархатному воротнику и обшлагам, с серебряными эполетами, в шарфах с двумя длинными кистями, в треугольных шляпах с султанами, при шпаге на левом боку. Лесничие, тоже в мундирах, с серебряным по зелёному воротнику и обшлагам шитьём, в высоких лакированных с серебряной арматурой киверах. Горные чиновники в синих мундирах с высокими чёрным  бархатными воротниками с золотым шитьём, в треугольных без султанов шляпах.
После громких приветствий и прохождения мастеровых по площади, Глинка уезжал в дом серебрянского управляющего, а участникам парада здесь же, на месте показательной «шагистики», накрывали праздничные столы.
До глубокой ночи гулял в эти сутки серебрянский народ, всё больше по домам, дабы на улицах и проулках не было видно ни пьяных драк, ни праздных шатаний.
А уже с рассвета нового дня вновь наступали беспросветные будни.


                Глава 4

                У   П О Д П О Р Ы - Г О Р Ы

                1

Обсохнув на едва приметном от ивовых зарослей берегу мёртвого озера, Акиндий уверенным шагом направился в сторону покрытого хвойными кронами и далеко приметного на горизонте холма, из центра которого, возвышаясь над тайгою, торчал подпирающий небо, обтёсанный дождями и ветром каменный столб. А, может, и не столб? А не весть кому указующий перст... Так или иначе, но гора эта  и вправду носила имя  «Подпора». А у её подножия, врастая одним краем в пещеру, имелась срубленная за последние два года келья. И если внутри её бревенчатые стены были гладко ошкурены, то снаружи они представляли собой хаотичное переплетение огромных ветвей, и вся эта масса напоминала следы бурелома, уже поросшего мхом. В келье этой вместо окон имелись, едва приметные даже изнутри, плотно закрывающиеся, амбразуры, а дверь заменяли выходящие в тайгу из пещеры каменные заслонки, о месторасположение которых случалось, забывал и Акиндий, постоянно пользующийся лишь одним лазом.
В келье, рядом с накрытой шкурами лежанкой, имелся круглый, похожий на большой пенёк стол. На одной из стен, подле полки с охотничьими принадлежностями, висели патронташ и старое ружьё. Была и тёплая одежда, которой явно не хватало для зимней поры.
Если говорить о еде, то в нескольких пещерных нишах, в деревянных и берестяных кадках имелись солёные грибы и лосятина, медвежье сало и мочёные ягоды. Всё это появилось не сразу, но надолго.


                2

День за днём, от недели к неделе, будут уже вскоре слагаться из месяцев года. Новая жизнь обступала Акиндия со всех сторон. А природе ещё только предстояло принять в своё царство наравне со зверьём  ещё одно одушевлённое существо, пришедшее к ней не насильником и губителем, а человеком, ищущим защиты и покоя.


                Глава 5

                С Е З О Н  О Х О Т Ы

                1

С приходом осени, когда снегу уже не растаять, потому как крепчает мороз, на всех уральских предприятиях начинался «сезон охоты» на беглых людей.
По кручёным и волнообразным дорогам и тропам от завода к заводу, от рудника к руднику, от куреня к куреню разъезжали команды, наряжённые управой благочиния; лесники с прикомандированными к ним мастеровыми, сотскими и старшинами.
В ловле так же участвовали, кроме полиции, собранные старшиной и сотником жители соседних с заводом деревень. Для крестьянских мужиков наступала пора, когда можно, как за добрую шкуру с убитого зверя, за каждого пойманного беглеца получить хорошее материальное вознаграждение. Иногда это была высокая награда - по три рубля за каждого пойманного. В одних случаях – награда, в других – боязнь жесточайшего наказания за недоносительство заставляли дядю выдавать племянника, отца – выдавать сына, тещу – зятя, жену –мужа, а брату – выдавать брата.
В «сезон охоты» в управах благочиния, в заводских полициях было многолюдно. В тюрьме при управе благочиния был всегда излишек арестованных. Во дворе управы, как правило соседствующей с заводоуправлением, толпились рабочие, которых вызывали для дачи свидетельских показаний. В самой управе писцы были перегружены до крайности большим числом дел о побегах.


                2

В отличие от глубокой осенней поры, в летнее время беглых ловить было трудно, а то и просто невозможно. Жили они сторожко и выносливо. Если у кого не было возможности заниматься охотою на зверя и дичь, им приходилось питаться ягодами и кореньями, укрываясь в норах, в землянках, в кельях, врытых в землю настолько искусно, что,  даже пройдя в двух саженях от убежища беглого, нельзя было заметить здесь присутствия человека. Днём беглый любил таиться в норе либо скрываться в почти непроходимой чаще. Ночью он разводил осторожно огонёк, со всех сторон укрывая его, чтобы не был виден. А осенью многие беглецы, изголодавшись, отощавшие, больные, заскучавшие от безлюдья и лишений, сами возвращались к своим заводам, шахтам и куреням.
Упорствующих же, скрывающихся и в холодное время, обтёршихся и привыкших к невероятным лишениям, к почти звериной жизни в горных и лесных берлогах, ловили, как зверя.
Лесничие, старшины волостей, а иногда и сам полицмейстер с командами выезжали в горы, охватывали облавой все подозрительные места. Чтобы не потерять друг друга, трубили в рога. Случалось, что с командами состоящих при заводах солдат, а так же казаков или мастеровых, посланных на поимку беглых, брали ещё и собак.
К осеннему времени кончались затишья в управе благочиния. Письмоводители, в летние досужие дни тайком писавшие в казённой канцелярии каноны и продававшие их раскольникам, теперь заготовляли в достаточном количестве опросные листы.
Какой-нибудь седенький, уже отслуживший свой срок на заводе письмоводитель, в мундире с потемневшими пуговицами, с самого утра бойко писал гусиным пером.
В морозный с молодым снегом день в каталажке управы благочиния скапливалось не до одного десятка беглецов. Сопровождавшие их конвоиры, старики-казаки, вынимали из-за пазух своих препроводительные листы с волостными печатями и вручали их письмоводителям. В листах значились имена и приметы беглых.
И так каждый день, до новой весны и лета, покуда не пойдёт на  убыль, а затем и вовсе закончится «сезон охоты» для поимки беглецов.

                Ч А С Т Ь  В Т О Р А Я

                Глава 1

                Г О С Т Ь  Н Е Ж Д А Н Н Ы Й

                1

В сентябрьскую пору непродолжительного бабьего лета, когда среднеуральские просторы благоухают от многоцветия осенних красок, а от мерно осыпающейся листвы и хвои лес становится все более и более просторным; когда нет ни изнуряющей жары, ни коробящего тело и даже укорачивающего мысли холода, всё еще проживающий ощущением восторга от ничем не ограниченной свободы и благостного одиночества, Акиндий Шардаков шёл по своей, уже не первый год радующей его «вотчине», проверяя силки да посвистывая в деревянный манок, скликая на этот тонко серебристый звук молодых да старых рябчиков. Иногда его переполняло  настолько, что хотелось запеть просто так, и он, мурлыча себе под нос, колыхался между небом и землёю.
Не насторожило и не поменяло настроения Акиндию идущее во след за ним периодическое потрескивание сухих ветвей...
«Никак сохатый бродит...» - только и подумалось Шардакову, который, даже не скинув с плеч ружья, продолжал пробираться по густо заросшему логу, идущему со стороны мертвого озера. Он уже поднимался к скалистым уступам горы, когда средь кустов вереска заметил зорко следящего за ним старика.


                2

 «Святы Божьи...- чуть было не воскликнул Шардаков, крестясь, - не то леший, али шайтан?!» Он замер и, как если б желая снять пелену, утёр глаза. Неведомая фигура продолжала стоять на прежнем месте. Это был не высокого роста горбатый мужик, а, быть может, и старец. Поросшее ярко седеющими чёрными волосами лицо, оголённая с залысинами голова да похожая на клюку палка, на которую он опирался, казалось бы, безнадёжно старили его.
Теперь, уже вскинув ружьё и уняв холодящую робость, Акиндий приблизился к незнакомцу настолько, что стали видны его узкие тёмные глазки, как у хищного зверька прячущиеся под напухшими красными веками.
- Кто ты? - только и спросил Шардаков, неожиданно пугаясь своего давно не слышанного голоса.
 Старик, шагнув из-за куста, показал на ружьё.
- Убери железку... Мы здесь одни с тобой, перед Богом. А подле него и страх ни к лицу... Давай-ка лучше присядем,.- буднично, как если б старому знакомому предложил он, показывая на замшелый комель завалившейся от старости сосны. Недолго я тебя искал. Хоть долго собирался. А зачем? Не знаю. Прослышав о твоём бегстве, почему-то подумалось: ежели он захочет понадёжнее схорониться, непременно придет сюда - за мёртвое озеро. Лучше и места не найти. А места мне эти знакомы с тех пор, когда тебя ещё и в зародыше не было. Да и с матерью твоей мы ещё и не знались.
Словно б не замечая заглавных слов, слушал Акиндий  монотонную и покойную речь старика, давно успокоившись от одностороннего разговора.
- Вот и я не нашёл тогда счастья. А, может, и не искал совсем? Да и не досуг мене было - по дороге в Сибирь... И только там мне случилось познать, что если хочешь найти счастье, - откажись от него. Поверь моей лысой голове. Разве и я не мечтал в своё время: о покое и собственной крыше, о доброй понимающей тебя жене, какой была твоя мать. Да будет земля ей пухом...- старик, помолчав некоторое время, продолжил монолог. - А о богатстве, нам, подневольным людишкам, и мечтать не приходится. Был бы хлеб подле соли. Не просто это - жить с неосознанным желанием обладать тем, что зависит не только от тебя.
И нет сомнений у меня, что вот и ты, порою, гнал от себя эту навязчивую мысль; сам бежал от неё, от самого себя, бежал от всего, что знал и понимал, что было. За это поплатился я, да и тебе, видно, не судьба? Ответь. Чего ж ты молчишь?
- Мне сложно сейчас, старик. Твои речи ...да и сам приход... Ни к чему это. И хочется поспорить с тобой, да я не буду. Поскольку никак в толк не возьму: где здесь правда, а, может, и вымысел... Я, кажется, столкнулся с тем, что невозможно ни понять, ни объяснить. И всё это злит меня теперь. И откуда ты появился! С добром ли пришёл, али что придержал за пазухой?!
- Выходит, что и ты мне не доверяешь? -  подумал о ком-то старик, снимая с плеч матерчатую котомку. - Я вот хлебца тебе принёс. Знать, давно уже и не нюхал?..
Поднявшись, было, от неожиданности, Акиндий вновь подсел к старику.
- Не знаю, чем и благодарить тебя!? - только и сказал он, принимая заполненный хлебом, тщательно перемотанный материей куль.
Шардакову хотелось спросить у неожиданного гостя о его переходе через мёртвое озеро, о той, заболотной жизни. И ещё о чём-то? О многом. Он, было, открыл рот, но старик, поднимаясь, сказал:
- Это хорошо, что табаку не куришь, да и огонь научился скрывать, - и уже собираясь в обратный путь, обернувшись, добавил, – Совсем забыл сказать тебе, что сын твой с женою перебрались в нашу деревню, Башуринское. Она, Аграфена, после твоего побега шибко часто стала болеть. Не иначе помрёт... Молись! Грех теперь на тебе... А за внука моего не беспокойся. Бог милостив... И ни тебе пенять на него.


                Глава 2

                О Б Н О В Л Ё Н Н А Я  Ж И З Н Ь
                1

Больше напуганный, чем обрадованный неожиданному гостю, Акиндий, впервые решившись покинуть обжитые места, всё дальше и дальше уходил от Подпоры-горы в поисках нового места укрытия. Как и в предыдущие сутки, он проходил лишь в ночное время, при тусклом свете поднебесных огней, пользуясь ведренным  «бабьим летом». Иногда, под загадочным образом луны, ему казалось, что путь его без начала и конца, без направления и смысла. Он шел в стороне от дорог и жилищ. А там где возможно, сплавлялся по Серебряной. Не надолго останавливаясь на отдых, ел, пил, снова вставал и вновь пробирался в сторону Чусовой. Шёл, пока ноги не переставали слушаться, и не нагонял очередной рассвет. Днём, отыскав самое недоступное и укромное место, где-либо в расщелине скалы или под вырванным буреломом большим корневищем, уже заросшим мхом и еловником, он спал под мерный шелест осыпающейся листвы, всегда чуткий до постороннего, таящего опасность звука.
Через пять лун, а, может, и больше, Акиндий вернулся к Подпоре–горе. Но даже этот переход не смог выветрить из его памяти то тревожное чувство, оставшееся после встречи со стариком. С тех пор жизнь как бы остановилась, а течение времени покрыла ледяная пленка... Вот уже и первые белые мухи стали пролетать, отрываясь от хмурого, как если б вмиг постаревшего неба. В такую пору ничего-то не пилось и не елось, а чтоб на охоту сходить или ещё чем себя занять, – не было ни малейшего желания. Акиндий или целыми днями лежал в келье, бессмысленно всматриваясь в непроницаемый потолок, или ходил до кустов вереска и поваленной сосны, уверовав, что, если старик и придёт, то непременно на прежнее место. Ещё через неделю стали приходить на память обрывки скупых материнских воспоминаний о её былой молодости, прошедшей в селе Башуниском, где ей однажды пришлось повстречать своё «мимолётное счастье», так и не ставшее ей мужем и отцом для единокровного сына. Акиндий и сам не раз пытался узнать о дальнейшей судьбе своего создателя, но мать его, уже при жизни с отчимом, всякий раз уходила от ответа, не назвав ни имени, ни адреса его. И лишь однажды, незадолго до смерти, обмолвилась, высказав предположение об участии отца в волнениях ирбитского крестьянства.

                2

В 1842 году, когда 27-летний Акиндий, завербовавшись в Ослянской пристани судорабочим на коломенку,. шёл с «железным грузом» по Чусовой, на Урале, как отголосок от пугачёвских времён, вспыхнуло восстание среди государственных крестьян.
Вот что писал об этом событии А.А.Савин в книге «Прошлое Урала»: «...В разных местах стали собираться толпы крестьянского люда от одной до четырёх тысяч человек, вооруженных чем попало. Причиною  для таких волнений был пущенный кем-то слух о продаже этих крестьян какому-то господину Министерову (или Министеру). Восставшие крестьяне села Башуринского несли перед собою знамя из белого крестьянского холста с надписью: «царские государственные, а  не господина Министера». Правительственные агенты усмотрели причины этих слухов в происках каких-то «неблагонадёжных людей», рассчитывавших встретить поддержку среди доверявших им крестьян.
Верх–Течинская волость была центром возмущения: избивали старшин, заседателей и сельских писарей, не поощряли и духовенство, которое, якобы, заодно с чиновниками участвовало в продаже крестьян господину Министерову. Подвергся нападению восставших и Долматовский монастырь, где, по слухам, хранилась грамота от господина Министерова «о продаже ему окрестных государственных крестьян».
То было время, когда из памяти людской ещё не выветрились события 1750 года, когда «елизаветинское правительство за ничтожную плату распродало казённые заводы разным высокопоставленным и титулованным лицам». Вместе с заводом тогда переходили и приписанные к ним крестьяне. Всё это привело к тому, что в 1762 году вспыхнуло восстание в вотчине Долматовского монастыря, искра от которого разожгла огромный пожар Пугачёвщины.
Вот и в середине девятнадцатого века всё прежнее озлобление против монахов вылилось в это нападение на Долматовский монастырь.
 «Легендарный господин Министеров, - писал Савичев, - был забыт, стали раздаваться голоса о необходимости отнять у монастыря все деньги, разбив в церкви все кружки (места для пожертвований, - А.Ш.), снять с образов склады; решив что «всем этим добром должен распоряжаться мир». Однако, монастырь, выдержавший некогда пугачёвскую осаду, устоял и на этот раз. Только с помощью военной силы были подавлены восстания  в Зауралье. Виновные понесли тяжёлое наказание, главари по степени вины или были казнены, или с лишением прав состояния подверглись к ссылке на каторжные работы от 10 до 15 лет.


                3


«Вот и тятенька твой, должно быть, давно уже сгинул в Сибири». Вспоминая эти материнские слова, Акиндий теперь не забывал и о других, сказанных совсем недавно стариком: «А за внука моего не переживай...». И еще: «Молись, сын мой...». И теперь, не раз и не два за сутки, вставал Шардаков на колени. Однако, думал он в это время, почему-то совсем не о Боге, а о возможном появлении в его жизни отца.
Иногда Акиндий разговаривал – молился – не то с Богом, не то отцом. Односторонние эти «беседы» с вопросами, на которые ни тот, ни другой не могли дать ответа, подвигли его взяться за перо. И это стало спасением от чревоточащего прозябания.
Разглядывая огарки свечей и последние листы чистой бумаги, Шардаков говорил теперь шуршащим впотьмах мышам, что вот придёт отец, и он непременно попросит его принести и свечей и бумаги с чернилами. Так и говорил: «Придёт отец и рассудит нас с Богом», веру в которого он давно уже растерял.
Акиндию хотелось еще раз повидать старика, и, в тоже время, пугаясь его предательства,  он готовился перебираться на новое местожительства.


                4

И старик обнаружился вновь. Окончательно сгорбленный под тяжестью зимней одежды и хлеба и еще чего-то столь необходимого для жизни отшельника, которая была для него не чужда, он, действительно, пришёл до поваленного дерева, как если бы знал, что и сын его непременно появится на месте их былой встречи.
В этот раз, ни о чём не спрашивая и не таясь, Акиндий провёл уставшего гостя пещерными лабиринтами в прежде доступное лишь для хозяина убежище. И, как если бы пытаясь получше разглядеть своё былое и будущее, не жалея оставшихся свеч, ярко осветив свою келью, приготовился для долгой беседы. Однако, уже сразу, ощутив преднамеренную скрытность старика, понял, что в настоящее время нет смысла заводить разговор о каких бы то не было родственных отношениях, а то и вовсе не показывать виду, оставаясь чужим человеком.
В который раз взглянув на иконы, старик сославшись на духоту, попросил вывести его обратно к тайге, на небольшую открытую возвышенность, как если б лишь только здесь, на открытом для неба, а значит и для Бога месте, можно было поговорить о возвышенном.
После продолжительного молчания, словно б собираясь с мыслями, старик начал разговор:
- Есть у меня дома пчёлы, в единственном улье. И вот, сколько я за ними не наблюдаю, а всё дивлюсь, как мудро они работают! Как дивно строят соты – такие правильные и красивые ячейки мастерят, нам таких ни за что не сделать. А как они собирают и откладывают мёд. В Сибири я слышал от сведущих людей, что даже учёные удивляются пчелиной мудрости. Вот я и хочу спросить тебя: откуда у них эта мудрость? Кто научил их, вот так-то жить?
«Чудит, старик, - подумалось Акиндию, - старость, она не то чтоб не прибавляет ума, но и все, что имеется путает».
Когда старик поднял вопросительный взгляд, пришлось поддержать разговор, отвечая:
- Всё это от привычки. Например, мы привыкли ходить, а не ползать. И делаем это помимо нашей воли, механически. Подобные привычки есть у животных, птиц и даже самых маленьких букашек...
Закончив перечисление, Акиндий обвёл рукою и лес, и гору, а затем, взглянув на собеседника, вспомнил, что в прошлый раз он назвал его «заблудшим безбожником».
- Смотри-ка, - удивился старик. - Почему ж тогда человек, «механически», да  за тысячи лет назад не был в состоянии строить похожие на соты многоквартирные дома? Да он и топора-то не мог сделать приличного. Выходит, что пчёлы уже тогда были умнее иных сегодняшних архитекторов. А впрочем, Бог с ними, пчёлами. Скажи-ка мне лучше, кто сотворил птицу?
- Разумеется, природа, – словно б отмахнувшись от назойливой мухи ответил Акиндий.
- Смотри-ка, - снова удивился старик, - тогда ответь мне, :что такое природа?
- Природа – это всё то, что нас окружает, - зло буркнул Шардаков, - всё, что мы видим, слышим и ощущаем. Небо и звёзды, птиц и зверей,, дождь и жару...да мало ли ещё что!..
- Стало быть, - словно б заряженный на какую-то определённую цель, принялся рассуждать старик, - природа состоит из одушевлённых и неодушевлённых существ. А что будет, если мы возьмём и оставим её без человека, животных, птиц и спросим себя: «Земля, воздух, вода будут одушевлены, если всё живое убрали? Над нами посмеются и скажут: «Нет». Но откуда же тогда появились животные? Человек? Птицы, наконец... Сама себя птица создать не может. Или её земля создала? Или вода, воздух? Или они все вместе сели за стол и сообща всё это придумали? Опять же нет! А почему? До потому, что если уж разумный человек не может создать живое существо, то что говорить о неодушевлённой природе! Или по-другому сказать: мёртвая женщина, имеющая во чреве плод, может ли она родить живого ребёнка? Как ты думаешь?
- Нет, конечно.
Заметив, как Акиндий зло отмахнулся рукою, старик поспешил, было, закруглить разговор, да вновь, забывшись, затянул с монологом.
- Раньше язычники представляли происхождение мира так: :всюду вечный хаос, первобытный океан, и вот из этого тёмного бессмысленного скопления стихий возник наш разумно устроенный мир. Вот ты, вижу, всё, что-то здесь усердно пишешь... А, представь, всё, что ты сочинил, или кто-то другой, затем превратится в книгу. Всё это будет ни что иное, как плод ума. А если этот «плод» разрезать и рассыпать по буковкам? Что получится? Хаос. А чтобы из этого хаоса снова создать книгу, что надо?
- Ясно, что, - усмехнулся Акиндий, - голова нужна.
- Э, милый, голова и у обезьяны есть, а она тебе даже из готовых слов книгу не сотворит, потому что голове нужен разум. Чей? Писателя.
Акиндий согласно кивнул головой.
- А чтобы из первобытного океана, «из хаоса» получился наш разумный, прекрасный мир, – для этого что надо?
- Тоже разум нужен – уже, как школьник перед учителем, отвечал теперь Шардаков, возможно размышляя о том, что «командировка» в Сибирь, где отбывало свой срок не мало просвещенных людей, не прошла для старика даром.
- Чей разум? - словно б не расслышав, переспросил он, – Человеческий?
- Нет...
- А чей же?
- Надо полагать, высший какой-то.
- Да! - воскликнул старик. - И этот высший Разум есть Бог!
Последние слова он произнёс громко и радостно, словно б зажёг ещё одно светило над уже озарённой закатом Подпорой. Теперь они, оба, старик и беглец, или отец и сын, смиренно смотрели туда, куда указывал им выходящий из горы прямо в небо  каменный перст.


                Глава 3
                М Е Н Я Я  А Д Р Е С А

                1

Не смотря на поздний час и все уговоры остаться заночевать, старик, не прощаясь, растворился в тайге.
После встречи Акиндий еще долго размышлял над тем, сколь страстно и даже наивно отец пытался доказать доказанное, совсем не зная, что сын, будь он его или Бога, «искал спасение вне ограды церковной – в расколе», и только этим и отличался от идущего к алтарю старика.
День прошёл, и уже за границей заката Акиндий уверовал в то, что более не останется на этом месте. И что будет больно покидать всё то, к чему успел прирасти, как пересаженное, с изувеченными корнями дерево. А эти, соседствующие с ним, горы, и леса, и даже мертвое озеро стали для Шардакова тем самым связующим звеном, которое объединяет землю и небо.


                2

Перед тем, как поменять своё прежнее местожительства, Акиндий приготовил для сплава по Серебряной бревенчатый плот. Из вещей и продуктов взял лишь то, что необходимо в дороге. А дорога оказалась мелководной и труднопроходимой.
За несколько вёрст  от плотины Серебрянского завода  плот пришлось уничтожить, разобрав и спрятав брёвна  в кустах. И уже с вещами, далеко стороною , обойти своё прежнее место работы. Под сердцем заныло, когда скорее почувствовал, чем уловил носом, знакомые запахи древесного угля и расплавленного металла. Но уже вскоре, на встречном ветре, от былой ностальгии не осталось и следа. Вновь спустившись на берег, долго лежал,  размышляя и боясь заснуть, вблизи от народа оставленного, как если бы вечность тому назад. Впереди его ждала лишь Чусовая, да камень - «боец» - Мултык, не смотря на то, что у его имени не добрая слава. Не мало груженых железо коломенок-барок «почесали» здесь, о каменные ребра, свои бока. У этого камня, если вовремя не «отмултычить» - то есть сильно не грести, отгребая от берега – можно отправиться к рыбам на дно.


                3

Поселившись за каменной спиною Мултыка во вновь срубленной келье, Акиндий стал жить между Кыновским заводом и старинным селением Бабенки, которое, по народному преданию, обосновала баба-вогулка, а уже затем деревня эта, на двенадцать дворов, стала называться Малой Заставой, на которой, если верить В.А.Воробьёву и его  «Путеводителю по Чусовой», изданному в Свердловске в 1936 году,  «осматривали приезжих, не везут ли они каких товаров».
Однажды, уже на второй год проживания на Чусовой, Акиндий почувствовал нутром своим, что тайна его «отчуждения от народа» становится не столь уж надёжной, как прежде, чтоб и далее безбоязненно общаться с населением Бабёнок, обменивая у них шкуры и шкурки убитых зверей и зверьков на продукты.
Решив поменять покупателя, вышел однажды Акиндий к реке, где и сошелся с кыновским рыбаком. С тех пор он не ходил в деревню, а спускался под берег, в условное место, где и происходил обмен товара.
С началом осени, когда рыбак занемог и не стал появляться у Мултыка, Шардаков сам пришел за покупками до Кыновского завода, где и «спалился», разом,  угодив в руки к сотским.


                Глава 4

                Ч А С  Р А С П Л А Т Ы 

                1

В то время, как сотские с Кыновского и Серебрянского заводов обменивались «охотничьими трофеями», которыми были беглые люди, письмоводитель читал препроводительный лист, где среди прочих пленников значился и  Акиндий Михайлов Шардаков, пойманный в ночь на 12 ноября 1850 года». 
«1). Бродяга Шардаков средних, по-видимому, лет, росту 2 аршина, 4 вершка, волосы на голове, бороде и бровях темно-русые, лицо смуглое, чистое, глаза желтоватые, нос и рот обыкновенные, правильные. На колене правой ноги от поруба  рубец, знаков наказания на теле и штемпельных на лице не имеет.
2). Одежа на нём :чёрного крестьянского сукна: ветхий кафтан, холщёвый крашенный пониток с белой по пояс подкладкою. Шапку заменяет ветхая шерстяная шляпа, рубаха белая холщевая, пояс кожаный с медным колокольчиком, портки синие, пёстродиновые. Обувь составляют ветхие суконные онучи и лапти.
3). Вещи, при нём оказавшиеся: три мешка, один большой и два малого размера. В одном из последних положена сера горючая, рукописные святцы в кожаном переплёте; врезанные в деревянные окладки четыре небольших медных иконы; деревянная дощечка с наклеенными на одной стороне нитками для правильного графления бумаги; небольшой кусок желтого воску; каменный брусочек; склянка с чернилами; железная чернильница с перьями; бурячок, огниво с прибором; пачка белой бумаги в 23 тетрадях; холщёвое бельё, полотенце и подушечка, называемая подручником».
Казалось бы, рядовая весть о том, что поймали очередного беглеца на этот раз поразила многих, в том числе и исправника Серебрянского завода. Шутка ли, человек, которого считали давно сгинувшим, оказался в полном здравии, и, можно сказать, сам пришел в руки «охотников». Как правило, беглецам хватало до полугода, чтобы возвращаться к своим производствам или их тащили силком. А тут аж семь лет отсутствия. Постоянно толпящийся во дворе перед управою благочиния народ только и говорил о поимке Шардакова, стараясь вспомнить, кем он был на заводе и чьего роду. Обступали тех, кто его знал. Норовили разглядеть Акиндия, словно б он то и делал, что часами сидел у зарешёченного оконца тюрьмы, здания, отходящего к той же управе благочиния. Словом, нежданно- негаданно, ранее неведомый мастеровой Серебрянского железоделательного завода стал гласной персоной и не только для местного посёлка, но даже значительно выше губернии.


                2

 «По всей видимости, - писал в своей документальной книге «Беглые» Н.Шушканов, - это был важный преступник. Исправник собственноручно, с редкой тщательностью, заранее сформулировал вопросы. В ответ он услышал: «Акиндий меня зовут, Михайлов сын, прозываюсь Шардаков. Отроду мне 35 лет. По вере называю себя православным христьянином, но православную церковь не признаю и нынешнего священства не приемлю, посему не бываю на исповеди и у святого причастия. Судим и наказан прежде  ни за что не был.
Грамоту знаю. Серебрянского завода мастеровой. Когда проживал в заводе, имел дом, жену, одного сына. Ныне же, как дошли до меня слухи, что жена умерла, дом взят в казну, следовательно, остаюсь при одном сыне, который проживает в доме моего отца.
Скрылся из Серебрянского завода в лес и жил 5 лет с ряду в горе Подпора в срубленной мною самим келье. Пропитывался собираемыми в лесу ягодами и хлебом, приносим мне  неизвестным стариком, с которым мы сошлись случайно. (Стоит напомнить, что за укрывательство и неразглашение беглых людей, в ту пору очень строго наказывали, кроме прописанных розог и шпицрутенов сажали в тюрьму, - А.Ш.). По истечении пятилетнего укрывательства моего в горе Подпора пришёл в леса дачи Кыновского завода в гору Мултык, срубил келью и жил в ней так же около двух лет. И схвачен был с неделю тому назад в Кыновском посёлке, куда я пришёл для покупки воску в первый раз и никого из жителей не знаю. Во время проживания моего в горе Мултык пищу приносил мне старик, называл себя крестьянином Кыновского завода, а кто он по имени – не знаю, в лицо признать не могу.
Показанные мне при сём допросе вами, исправником, три холщёвых мешка, один большой и два маленьких, принадлежат мне. Чернила составил сам из орешков, унесенных с завода. Святцы написаны и обделаны в кожу самим мною в горах. Имеющаяся на мне одежда, чёрного крестьянского сукна, чапан, синий холщёвый пониток, шляпа овечьей шерсти, елая холщевая рубаха, синие пестрядные портки и обувь доставлены мне теми же стариками, кои приносили мне пищу. Одни только лапти сплетены самим мною.
Обе кельи, в которых я проживал в лесах, указать могу. В последней из них остались мои вещи: бельё, посуда и книга - псалтырь, писанный самим мною. Но будут ли они целы, не знаю».


                3

Не прерывая своего повествования, построенного на документальных свидетельствах, как автор этой работы хочу покаяться в грехе, что все названия гор, где скрывался мой герой, а так же заводов и селений, кроме полного имени беглеца, я заменил на другие, «переселив», не изменяя времени, часть произошедших событий в родные для меня среднеуральские места.
Я думаю, что не будет в том большой беды, и автор книги «Беглые» Н.Шушканов, написавший о жизни златоустовских рабочих, простил бы меня, оскольку похожие  «картины» с беглых людей можно было  «нарисовать», будучи на заводах Гороблагодатского горного округа, так же на демидовских или строгановских предприятиях


                4

«Заводской исправник, - как писал Шушканов, - немедленно снарядил команду для уничтожения убежища Шардакова, тщательнейшим образом предписав команде образ действий. В предписании было предусмотрено всё: «Если будут от кельи какие-нибудь свежие следы, конные или пешие, в стороны, то их проследить и разыскать, кем они проложены.
После обыска келью и все её принадлежности разломать и изрубить на дрова.
В свидетельстве определить, в каком именно месте горы в каком расстоянии от селения находится келья.
Бродяга Шардаков препровождается за присмотром казака серебрянской полиции Емельянова, который должен быть при нём во всё время розыска. Сверх того и понятые дорогою и на обыске должны строго смотреть за ним, дабы он не мог сделать утечку или покушение на какой-нибудь законодательный поступок».
По этому предписанию пристав Серебрянского завода нашёл, обыскал и разгромил келью, «устроенную в веху горы Подпора.
Сверх показанного Шардаковым там найдены были предметы нищего лесного обихода: пять берестяных туесков деревянного челяка, (по башкирски- ведро,- А.Ш.), топор и ржаная мука - «всё это было истреблено по невозможности доставить по величайшей глубине снега».
В келье нашли псалтырь, писанный Шардаковым.
Шардаков был предан военному суду.
Военный суд определил:
«Подсудимого мастерового Акиндия Михайлова Шардакова, 35 лет, за первый побег со службы наказать шпицрутенами через 500 человек три раза с занесением сего в формулярный его список.
Случай же уклонения его, Шардакова, из православия в раскол предать рассмотрению духовного начальства и для того, ровно как и для увещевания, препроводить его в Екатеринбургскую духовную консисторию, куда так же передать на распоряжение и найденные у Шардакова иконы и прочие предметы, относящиеся до богослужения». 24 января 1851 года Шардаков прошел под шпицрутенами через строй 500 человек.
Дело его ещё долго занимало и главного начальника горных заводов Уральского хребта В.А.Глинку, и корпус горных инженеров, и Екатеринбургскую духовную консисторию.
Последняя, ознакомившись с книгами, написанными Шардаковым, 30 июля 1851 года писала в главную контору Гороблагодатских заводов:
«Присланные в консисторию при отношении оной конторы четыре медных иконы, два креста и кадильница, как безвредные, при сём препровождаются в главную контору Гороблагодатских заводов для выдачи по принадлежности с таковым уведомлением, что воск, свечи и подручник переданы в Екатеринбургский кафедральный собор, а две книги – святцы и псалтырь – как вредные для употребления, заключающие в себе хулу на императорское величество и правительство светское и церковное, препровождены в министерство внутренних дел».
На этом обрывается серебрянское дело о Шардакова. Дальше им занимались в Санкт-Петербурге. Оно закончилось тем, что Шардаков пошёл в Сибирь».
Вот такая история.


                Вместо эпилога

Американские индейцы говорили когда-то: «Завтра – это только другое сегодня».
Жизнь текла тогда медленно, уклад её был одинаковым у дедов, отцов, внуков. Завтра ничем не отличалось от вчера и сегодня.
Удалившись от жизни заводского посёлка, от насилия работодателей и от семейной нужды и неурядиц и их последствий, Акиндий Шардаков, в своей келье, спрятанной за непроходимым болотом, тайгой и горами, попытался остановить для себя то, уже много лет назад начавшееся ускорение течения времени, когда в году стало происходить столько перемен, сколько раньше вмещалось в десятилетие.
Можно сколько угодно упрекать друг друга в эгоизме, но ведь пока существует жизнь на планете, эгоизм был и, я думаю, останется основным двигателем нашего с вами поведения. И правы мудрецы, не без основания утверждающие, что когда он, эгоизм, устареет, исчезнет и сама жизнь.
Во многих из нас сидит наивное представление, что где-то может быть такая жизнь, где всё хорошо и нет ничего плохого. Представление это возрастает многократно и давит на нашу психику в то самое время, когда это время ускоряется. И многие уже не способны выдерживать эти «перегрузки». Надсадный темп жизни, рабочая гонка с постоянным подхлёстыванием нас «новыми хозяевами» производства России, боязнь за беспредельное отставание от себе подобных за рубежом – всё это рождает в людях нервное истощение, отравляет и души и судьбы. И тогда нам хочется туда, к своим предкам, пусть даже индейцам, когда загодя знаешь, что тебя ждёт и к чему нужно готовиться...
Побег Акиндия, не только с работы и от жены с ребёнком, заставляет лишний раз задуматься: что это? Разнузданный, с полным пренебрежением к чужим интересам эгоизм, или намеренное приношение в жертву семьи и не только, чтобы предаться другому занятию – сотворению духовных ценностей, которые превыше рождения и воспитания собственных детей, ибо живое потомство производят и звери.
Мой герой, будь он в кавычках или без таковых, будучи в собственном заточении, написал две книги - псалмы и святцы - по всей видимости, с раскольничьих позиций, когда запрятанная за высоким частоколом скитская жизнь была как избавление от мирских греховных соблазнов. А, быть может, ему просто хотелось пожить для себя, наедине с природой, когда при полногрудом дыхании испытываешь восторг души, что есть ни что иное, как вдохновение; когда жизнь начинает измеряться не по шкале лет и месяцев, а по шкале часов и секунд. Быть может, лишь в эту пору Акиндию Шардакову,  задёрганному жизнью человеку, а не зверю, впервые представилась возможность осознать одну из наиглавнейших для него истин, что личное время – это и есть то истинное Время, которое он проживёт, когда можно будет сказать земле и небу, взобравшись на самую высокую колокольню, что он жил больше всех тех, кто сумел прожить больше него.


                октябрь 2008