Повесть От Робин Гуда к Фигаро Изд-во Ривера 2009

                ОТ  РОБИН ГУДА  К  ФИГАРО

                повесть
                (по материалам  уральских газет)
                начала ХХ века



                Предисловие

Любой литературный персонаж писателя или драматурга в силу человеческого воображения и осознания тех или иных жизненных коллизий всегда является отражением своей современности, её украшением или поруганием.
«Вольный лучник» и защитник всех угнетённых Робин Гуд и «слуга двух господ» Фигаро были всегда и везде в нашем многогранном мире. Рожденные волей и талантом авторов этих бессмертных произведений задолго до появления на свет моих  документальных героев, они не стали их прародителями по той простой причине, что уже сами являлись олицетворением своих предшественников, подобных А. Лбову и Е. Азефу, о которых я решился написать; совсем не желая удивить читателя доселе неведомыми страницами их биографий, а лишь в попытке взглянуть «со своей колокольни», разглядеть их натуру, взращённую концом девятнадцатого и началом двадцатого веков, с определенной долей фантазии при работе над публикациями минувших лет.



                Автор





                Часть 1

                А. ЛБОВ

                ЛБОМ... О СТЕНКУ

                «Спешите на улицу, добрые люди,
                Послушайте песню мою.
                О славном стрелке, удалом Робин Гуде,
                Для вас я сегодня пою».


                (из шотландской баллады о Робин Гуде)



                Глава 1

                НА  ВЫШКЕ-ГОРЕ   


                «Я здесь изгнанника ищу,
                Чьё имя Робин Гуд.
                Желанней встретить мне его,
                Чем золотой сосуд».
                1


А.М. Лбов крепко спал, когда в дверь его кельи-домика кто-то постучал торопливо и громко.
«И кто б это мог быть спозаранку да в выходной? Не иначе на завод вызывают», — подумал Александр, лениво поворачиваясь на другой бок.
Постучали второй раз. Он вздрогнул и проснулся.
— Саша, — послышалось за дверью сеней, — отопри ради бога!
Лбов, узнав знакомый хрипловатый голос своего наставника, поспешил отомкнуть запор. На пороге стоял Огранович.
В недоумении смотрел Александр Михайлович на бледное лицо пожилого человека, никогда прежде, с появлением нового хозяина, не посещавшего это жилище.
И пока Огранович, заикаясь и теребя шапку в дрожащих руках, пытался объяснить напарнику, что ему грозит опасность, в сенях уже были слышны стук мёрзлых каблуков и грохот обронённых при входе порожних ведер. А уже вскоре вместе с клубами холодного пара в жилище ввалились двое сотских.
— Вы бы хоть снег стряхнули... — зевая, спокойным голосом обратился Лбов к непрошенным гостям, указывая на их обувь.
 — И чего вам всем не спится? Да ещё в такую метель... — поёжился и зевнул Александр Михайлович, одною рукой прикрывая рот, а другою тихонько подталкивая Ограновича за порог.
Проводив старика и видя, как бесцеремонно разглядывают его помещение борзые полицейские прихвостни, Лбов поменял тон:
— Будьте добры объяснить мне, — зло сказал он, — что значит это насильственное вторжение в частный дом?..
Тем временем, вместе с поздним декабрьским рассветом, хозяйский двор стал заполняться встревоженным населением заводской слободы.
Келья-домик, ранее принадлежавший церковному служащему, деду Александра  Михайловича, был расположен на возвышающейся над поселком Мотовилиха горе Вышка, между поселковою часовенкой и каланчей, в окружении уже давно одичавшего сада, с дикими мелкоплодными яблонями, рябинами и густо разросшейся черёмухой. В домике, похожем на покосившийся скворечник, имелась небольшая комната на два окна и отделённая печкою кухня, в свою очередь соседствующая с узкими сенями, оканчивающимися маленькою кладовкой и отхожим местом. В комнате, размером до полутора квадратных сажен, из мебели имелся простой деревянный стол с накрест сбитыми ножками, стул, кровать, а подле свободных стен две длинные узкие лавки. В переднем углу почетное место занимало резное распятие из кости — предмет увлечения теперешнего хозяина — и 5–6 старинных, оставшихся от старшего Лбова, литографированных в одну краску изображений святых.  Перед образами висела лампадка, которую Александр Михайлович зажигал по пятницам, вечером, когда после посещения часовенки в его доме собирались послушать святое писание да поговорить о мире господнем товарищи по Мотовилихинскому заводу. Однако, всё это было лишь хорошо продуманным маскарадом для проведения политических сходок местного пролетариата.
Теперешний хозяин — человек приезжий, который в здешних местах бывал лишь мальцом со своею рано овдовевшею матушкой. И когда он невесть откуда появился в Мотовилихе, никто из местного населения не мог вспомнить столь неожиданного наследника домика-кельи, отстроенного Лбовым–старшим на пустом месте, и на который у местного духовенства не было никаких юридических прав. Впрочем, не напиши мотовилихинский дьякон завещания, всё это небольшое хозяйство отошло бы к местному пермскому  протоиерею Никитину, давно облюбовавшему мотовилихинскую возвышенность, с одной стороны подпираемую плотиной, а с другой опоясанную Соликамским трактом.

                2

О том, кто такой Лбов, можно узнать из воспоминаний одного из членов мотовилихинского подполья, Александра Микова, упоминавшегося в статье Н. Попова «Уральский Робин Гуд», опубликованной в журнале «Урал» в 1986 году.
«Как мне известно, — рассказывал Миков, — раньше служил он в гвардии, выделялся высоким ростом и физическим здоровьем, был смел, деятелен и находчив, не терялся в трудные минуты. Табаку не курил, водки не пил (и в лесу её, водки, не видели, и сами не   употребляли), одежду носил теплую, но засаленную. В политике разбирался плохо...».
В отличие от своего деда-дьякона, Александр Михайлович пошёл на службу к другому Богу — богу огня, устроившись на пушечный завод кузнецом, где, работая с огнедышащими болванками, предназначенными для изготовления снарядов, иные мастера умудрялись заниматься еще и художественной ковкою.
Был Лбов немногословен и скрытен. Сторонился начальства, при нём же соблюдал подчёркнутый нейтралитет в общении с мастеровым людом. Похожий на чеховского «человека в футляре», Александр Михайлович избегал праздничных застолий. Основным его увлечением после резьбы по дереву и кости была охота. Лишь здесь, среди густого леса с заплатами полей и сенокосных угодий, Лбов чувствовал себя по настоящему свободным и открытым для светлых дум.
Вот уже четыре года с начала ХХ века он проживал и работал на Мотовилихинском заводе. Работал, не высовываясь, где не следует, и не прятался среди отстающих. Хорошо освоив заводское дело, он уже вскоре был приставлен к кузнецу Ограновичу — человеку преклонных лет, а подле огневой работы, можно сказать, что старцу, жизнь посвятившему железному делу и почитаемому не только заводским начальством, но и уездными чиновниками, которые видали его работы на выставках кружевного чугуна: они были выполнены не хуже, чем у каслинских мастеров. Такому опытному и уважаемому человеку была необходима неприметная поддержка. Иногда гордость и себялюбие при отсутствии былого здоровья требуют к себе уважительного, не показного содействия. Таким, видимо, и оказался для Ограновича внук некогда почитаемого им служителя мотовилихинской церкви.
Заранее подготовленная смена всегда достойно и безболезненно заполнит образовавшуюся нишу или пробоину, на которые всегда похожи неизлечимая болезнь или смерть искусного мастера.
Ближе к 1905 году Лбов уже и сам стал незаменимым специалистом и добросовестным помощником для Ограновича. И то, что у нарочито набожного  и уважаемого Александра Михайловича в его домике-келье стал собираться рабочий люд, до поры до времени не мозолило глаза даже полицейским ищейкам, одной из которых был Неклюдов, и сам нередко слушавший «проповеди» хозяина хлебосольной избы. Однако бывал он здесь не столь часто, да и лекции были не для каждого уха...

                3

В небольшой и достаточно отстранённой от города Пермь Мотовилихе, как в деревне, любая новость — от рождения до похорон — была всеобщим событием. Чего уж говорить о неслыханных  доселе арестах на политической почве.
Для многих жителей слободы дом Александра Михайловича был притягательно интересен, как и само место его расположения — гора Вышка, откуда, особенно в летнюю пору, открывалась красивейшая картина: величественная Кама  нежится в зелёных берегах Верхней, Средней и Нижней Курьи под свист и уханье железнодорожной станции «Пермь–1». В цветущую пору даже теснящиеся подле тракта рабочие домики прячут свою убогость в зарослях черемухи — одном из основных украшений западно-уральской стороны.
Уже вскоре после появления на Вышке сотских собравшиеся у лбовского крыльца пролетарии обратили взгляды в сторону, поднявшейся взвозом от заводоуправления запряженной кашовки, чьи полозья, свирепо проскрипев на морозе, сообщили о  приближении чего-то неведомого и недоброго.
Сквозь снежные завихрения еще не до конца успокоившейся пурги к толпе подходил становой пристав Неклюдов, высокий плотный человек с приплюснутым лицом и широкими заиндевевшими бровями. И без того постоянно насупленные, они теперь, совсем закрывая взгляд, делали его хозяина почти не видящим и идущим напролом.
 — Р-разойдись, каналья! — кричал Неклюдов, размахивая взятой у кучера плёткой, да время от времени хватаясь за волочившуюся по сугробу шашку.
Люди отступали, увязая в снегу, опускали головы, поворачивая лица.
Ледоколом пробиваясь через толпу, шёл становой пристав к дому Лбова, как к змеиному гнезду, из которого двое широкоплечих сотских, как правило, в заводских посёлках выбираемых из местных зажиточных крестьян, пытались вытолкнуть хозяина  жилища, уже со связанными руками.
 — А, голубчик! Допрыгался! — прошипел Неклюдов. — И какую такую проповедь запоёшь ты теперь у господина следователя... Креста на тебе нет!.. Будь ты проклят!
Быть может, вспомнив в это самое время о том, как он, не раз и не два бывал в этом доме, совсем не думая о том, какую крамолу супротив царя и бога читают здесь, у него под носом, Неклюдов, выругавшись циничными словами, быстро подошёл к Лбову и плотно ударил его в челюсть.
Сомкнувшаяся за спиной пристава толпа враждебно загудела.
 — Не смей! — крикнул кто-то тяжёлым басом, — правду кулаком не выведешь.
Лицо Неклюдова дрогнуло и он, обернувшись и отступая от наседавших, поспешно оголил шашку...
 — Ах, вы так! Бунтовать вздумали. А знаете ли вы, сволочи проклятые, что он преступник!
— Преступник тот, у которого руки в крови, — вновь послышался из толпы знакомый голос.
А ещё через мгновение перед опешившими сотскими, отстранив станового, вырос силуэт молодого рабочего — косая сажень в плечах. И пока представители власти выходили из оцепенения, с рук Лбова в одно мгновение спали путы, а он и его коренастый товарищ растворились под горою.
И долго ещё слышалось в морозном воздухе:
— Да это же бунт! Не иначе как бунт!?!
Поёживаясь под ясно открывшимся небом, народ расходился по своим жалким и тёмным лачугам, переговариваясь:
— Большой силы человек!
— И то верно. Его бьют, а он не сворачивает...
Если раньше о социалистах, листовках и стачках говорили, как о чём-то далёком и не от мира сего, то теперь всё это незаметно подобралось и к Мотовилихе, да не из Петербурга, а уже из самой Перми.
Попытка ареста Лбова окончательно вывела заводчан, его товарищей, из спячки.
И, быть может, в предстоящую ночь они если и заснут, то уже совсем по-другому, с непривычным ожиданием нового утра и дня, когда многие мотовилихинские улицы ощетинятся вчерашним хламом средь импровизированных баррикад.



                Глава 2

                НА БАРРИКАДЕ

                «Был следующий зов — то рать
                Сзывает Робин Гуд.
                Со всех сторон, во весь опор
                Мчит Робингудов люд».

                1

Пожалуй, одна из самых прочных баррикад на улицах Мотовилихи находилась вблизи от центральных заводских ворот, там, где на протяжении двух сотен сажен с обеих сторон стоят каменные административные здания и хозяйственные постройки.
Принесённые из цехов железные листы, обрезки труб и балок, крупные детали станков были перемешаны со спиленными телеграфными столбами, разобранными оградами и различной мебелью, выброшенной прямо из конторских окон.
Мощная баррикада и захваченный пролетариями завод, окружённый высокими стенами, выложенными из природного камня, представляли собой достаточно прочную крепость.
К середине третьего дня противостояния, когда все прочие баррикады взбунтовавшегося посёлка уже были разбиты в щепки или сожжены, а улицы усеяны трупами, оставшиеся горстки боевых дружин стекались к заводским корпусам.
Многие из обороняющихся от регулярных войск имели ранения. На голове у Лбова из-под шапки виднелся окровавленный и грязный от копоти бинт.
Дабы восставших не застали врасплох со стороны задних проходных ворот, Александр Михайлович уже в который раз обошёл каменные стены, проверяя посты. А удостоверившись в надёжности внутри заводской обороны, возвратился на баррикаду.


                2

К полдню ветер утих, и из низко повисших густых облаков просыпался плотной стеною, казалось бы, совсем не январский, мелкий и колючий, а первый, еще осенний, пушистый снег.
На окраине слободы ещё некоторое время были слышны орудийные выстрелы, но к вечеру затихли и они. Угрожающая тишина нависла над Мотовилихой. В эти минуты, прогоняя дурные мысли, но ещё не предчувствуя поражение, Лбову подумалось, что ранние сумерки и эта поднебесная каша после очередного неравного боя помогут многим товарищам спастись и убраться в леса, которые он хорошо знал.
И вот теперь, когда пришлось отходить от одной баррикады к другой, он, как бывалый охотник с полупустым патронташем, знал, что заряды закончатся скоро, и охоте на царскую корону придёт конец.
За снежной завесою не было видно с баррикады, как в конце протяжённой улицы появились пушки. И уже вскоре, напрочь разорвав тишину и ход мыслей Лбова, грохнуло первое орудие, картечь рассыпалась; одни пули ударили по замёрзшей и ставшей похожей на мостовую улице и подняли рикошетом снежную пыль, другие с визгом пронеслись над головами, а третьи, разрывая железо и превращая в щепки ещё вчера находившуюся в обиходе мебель, нашли своих жертв.
С первого выстрела подле Лбова упало пять человек, кого-то убило наповал, кто-то затих ещё до второго выстрела. Это был залп из двух пушек. В этот миг Александру  Михайловичу показалось, что он разом оглох и ослеп, поскольку больше вокруг себя не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения — столь жестоко поражала картечь. Некоторое время совершенная тишина царствовала между живыми и мёртвыми.
С пятым или шестым выстрелами вспыхнула баррикада.
Лбов с каким-то мёртвым чувством в душе пробирался между убитых; тут не было ни движения, ни крика, ни стенания, а только кипящая кровь разбавленная растаявшим снегом.
Не долго держался и сам завод. Вышибленные выстрелом пушки, массивные двери упали навзничь и уже вскоре были втоптаны в снежную массу не одною сотней солдатских сапог. И если бы кто догадался обложить живою преградою запасные ворота и выставить засады подле каменных стен, в заводе бы никого не осталось в живых. У военных был приказ: не щадить никого.
Утром, прочесав всю Мотовилиху и особенно завод, с его многочисленными цехами, складами и прочими постройками, ни военные власти, ни полицейские дознаватели не смогли отыскать Лбова — ни мёртвым, ни живым.



                Глава 3
                ЕСТЬ ЕЩЁ  ПОРОХ

                «Шериф без сна проводит ночь,
                А днём не правит суд.
                Ему покоя не даёт
                Разбойник Робин Гуд».

                1

За весною и летом 1905 года с убийствами, стачками и демонстрациями пришла осень, и с нею  — великая всероссийская забастовка. Трудно было не догадаться, что революция уже во дворе и стучится в ворота. А власти, от жандармов до министров, хотя и боялись этого как бы не свойственного для россиян слова, не могли до конца поверить, что всё то, происходящее у них на глазах, и есть та страшная революция, которую они столь тщательно пытались предотвратить. 
Когда вышел манифест 17 октября, Александр Лбов так до конца и не понял его  значения. Многообещающий созыв Государственной Думы, свобода печати, совести, союзов и собраний сошлись для него в одно целое, разглядев которое можно было, как и прежде, лицезреть лишь корону на императорской голове. Потому, наверное, и оказалось столь непрочным создание открытого пути к справедливому и свободному устройству России.
После расстрела мирной демонстрации, над которою витали праздничные речи с восклицательными знаками после слов «товарищи», «манифест», «свобода», после того, как собственными глазами случилось увидеть убитых и раненых мотовилихинских пролетариев и даже их детей, пришедших к заводскому правлению, Лбов твёрдо решил: порох, который ещё у него и его товарищей имелся, держать сухим. Это означало подключиться к  всероссийскому террору и экспроприациям, а также, не в пример другим, заняться организацией в прикамских лесах на Урале партизанских отрядов. А там, глядишь, и по всей России.
— А почему бы и нет?.. — загораясь от распаляющих его планов, не раз повторял Лбов в разговоре со своим близким, хоть и зачастую резко критикующим его товарищем по прозвищу «Сибиряк».
На укромной поляне, средь высоких костров, когда языки пламени вместе с беспросветною мглой, казалось бы, разгоняют и саму непролазную чащу уральских лесов, а искры от головёшек наполняют звездами небо, ночь прибавляла Александру Михайловичу силы и внушала надежды, ещё не потухшие вместе с разбитыми и сгоревшими мотовилихинскими баррикадами.
И ещё с большим размахом и результативностью во всех концах города Пермь и Мотовилихинского посёлка гремели взрывы: лбовцы бросали бомбы в квартиры полицейских, стражников-сотских и лиц, обвиняемых в провокации, приведшей к поражению восстания.
Так проходили осень и зима, а по всей России потоками лилась кровь и не прекращался исступлённый и братоубийственный бой. По-прежнему правительство судило, вешало, расстреливало и посылало карательные отряды. По-прежнему революционеры в больших городах бросали бомбы в «больших людей», министров и губернаторов.
С наступлением весны 1906 года лбовцы организовывают крупномасштабные операции. В разных концах Пермской губернии одновременно проводятся экспроприации на почтово-телеграфных отделениях. Газеты пестрят сообщениями вроде  этого, опубликованного в «Пермской земской неделе» №18:
«В ночь на 17-е июня в Веретеи, 4-х верстах от станции «Усолье» Пермской железной дороги, ограблено почтово-телеграфное отделение; как предполагают, во главе ограбления стоит известный Лбов. При грабеже убито 4 полицейских стражника и начальник почтового отделения Н.Н.Сальников. Денег похищено до 800 рублей».
Популярность Лбова растёт, в отряд приходят молодые мотовилихинские рабочие, которые жаждут активных действий. К отряду проявляют большой интерес эсеровские организации. На партийной конференции они поднимают хвалебную шумиху вокруг террористической борьбы, захвата частного и казённого имущества. Пока идут словопрения, в отряд Лбова приходят жаждущие борьбы и сенсаций  столичные эсеровские боевики.
Среди них и бывший питерский репортер и молодой литератор А.Минеев-Сибиряк.

                2
 

 — Эх, вы, зелёные побеги... — с некоторой долей пренебрежительности, не раз говорил приезжим новобранцам Лбов. — Всё-то вам не сидится... Везде вам мерещится восстание. Заместо сухарника пытаетесь лезть в костёр. А кто будет кашу расхлёбывать? Ещё даже до конца не сваренную, а лишь прокопчённую…
Вот так, беззлобно распекая молодёжь, Александр Михайлович всякий раз вспоминал о гибели семнадцатилетнего Стёпки — внука своего бывшего наставника Ограновича.
Дело было в Перми. На вокзале ожидалось прибытие пассажирского состава, в одном из вагонов которого должен был приехать давно уже ставший лакомой приманкой для лбовцев крупный владелец прикамских заводов князь Абамелек-Лазарев. Номер его вагона был неизвестен, поэтому «бомбистам» пришлось рассредоточиться по всему перрону...
Степан сразу же обратил внимание на представительного пристава, который, заложив за спину руки, важно взад и вперёд ходил по привокзальной площади, явно кого-то поджидая с прибывающим составом. «Такие, —  подумал молодой боевик,– простых пассажиров не будут встречать». Рядом с приставом прогуливалась пара филёров. Долго присматриваясь и не привлекая внимания, Степан, стараясь не запачкать обуви на почерневших от копоти и мазута шпалах, вышел на край платформы. Не успел он пройти и пяти шагов, как огромный в аксельбантах жандарм, неожиданно появившись перед бомбистом, вытянулся во фронт, но не в сторону приближающегося поезда, а в направлении показавшегося из служебных дверей вокзала тучного, но ещё достаточно резвого, в генеральском пальто, чиновника, который быстро семенил на встречу смерти.
 «Вот она, удача, — мелькнула в голове у юного Ограновича радостная мысль, — ведь это, пожалуй, ни кто иной, как сам генерал-губернатор Кошко — славная будет охота, если удастся разом положить двух, по всей видимости, встречающих господ. И хотя до предполагаемого пермского губернатора оставалось шагов двадцать, а нападающего боевика от жертвы отделял жандарм, Степан, всё же не решившись гоняться «за двумя зайцами» и  уже зная о том, что до цели ему не дадут приблизиться более ни на шаг, швырнул круглую и тяжёлую  девятифунтовую бомбу в сторону расплывшейся генеральской шинели.
Когда дым рассеялся, на платформе, рядом с убитым городовым и покалеченными филёрами, неподвижно лежало тело Степана Ограновского. У губернатора случилась истерика...



                Глава 4
                ДЕЛА  ПАРТИЗАНСКИЕ
                «Шериф с испугу обещал
                И золото, и скот
                Тому, кто Робина к нему
                Живого приведёт».

                1

О том, насколько велика была популярность Лбова среди противников царского режима и просто революционеров-романтиков, говорит тот факт, что в его отряды постоянно вливались со всех уголков России и, в частности, из Петербурга и  Москвы, новобранцы, которые, разуверившись в действенной роли тех или иных политических течений, шли под крыло Александра Михайловича, чьи партизанские боевые дружины считали себя независимыми от каких-либо партий. Бывшие социал-демократы, эсеры или максималисты, устав от политического словоблудия, пробирались в мотовилихинские леса, дабы на деле, с оружием в руках, выказать своё стремление к борьбе за расшатывание и поругание царского трона, а то и просто — осознать свои способности, не страшась при этом остаться без головы.
Особенно много столичных революционеров-боевиков появилось как в Перми, так и в отрядах Лбова в январе 1907 года. Среди них можно было встретить немало известных царской охранке людей, по которым давно уже плакали петля и острог. Это были: М. Гресс (Учитель, Гром), А. Максимов (Сорока), М. Михайлов (Фомка), А. Александров (Уралец), И. Моржухин (Морж), а так же А. Сергеев (Охтенский), М. Паршенков (Демен) и В. Панфилов (Ястреб).
Питерское пополнение внесло заметное оживление в боевую деятельность «лесных братьев». Продолжилась целая серия налётов как на самого князя Абамелек-Лазарева, и на его заводские конторы, так и  на лесопильные предприятия Башенина, на дрожжевой завод Бобрина, почтово-телеграфные конторы и винные лавки.
К тому времени головной мотовилихинский отряд Лбова имел широкие и хорошо законспирированные связи с Челябинском, Екатеринбургом, Вяткой. Из Ижевска, Кунгура, Златоуста Лбов получал оружие и динамит. И на всё про всё постоянно нужны были деньги, и не малые. А чтобы их добыть, приходилось идти на многое...
В книге И. Капцуговича «История политической гибели эсеров на Урале» есть описание одной экспроприации, которую автор не без основания приписывает лбовцам. Вот эти строки: «В погожий июльский вечер 1907 года капитан Матанцев привычно скомандовал: «Вперёд, до полного!» — и почтово-пассажирский пароход «Анна Степановна» отошёл от пермской пристани. Вскоре опустели палубы, и тишину камского вечера лишь изредка нарушали гудки парохода. И вдруг ночью раздался взрыв в машинном отделении, прогремело несколько одиночных выстрелов. Пароход встал на якорь. В это время на палубе появились вооруженные люди в чёрных рубашках, подпоясанные широкими кожаными поясами, в плащах и лакированных сапогах. На пароходе поднялась паника. Угрожая оружием, неизвестные заставили на палубе всех лечь, спустили шлюпки и отчалили. На берегу они пересели на ожидавшие их подводы и скрылись в предрассветной мгле...
Пристав Горбатко, забаррикадировавшись в каюте, пришёл в себя только под утро, когда пароход подошёл к Оханску. Бросился к уездному исправнику и доложил, что в ночь на 3 июля 12 неизвестных и среди них две женщины похитили тридцать с лишним тысяч рублей, предназначенных Оханскому казначейству. В этот же день исправник телеграфировал в Пермь о случившемся.
Пермский губернатор Кошко был взбешён. Уже год не прекращается поток донесений о дерзких налётах на заводские конторы, почтовые отделения, оружейные склады и магазины.
Несколько часов назад губернатор отправил министру внутренних дел телеграмму, в которой просил направить в Пермь хотя бы две сотни казаков, поскольку «положение весьма серьёзное и угрожающее».
И вдруг это ошеломляющее известие о неслыханном и дерзком ограблении «Анны Степановны». Губернатор не минуты не сомневался, что на подобную экспроприацию могли отважиться только «лесные братья» Лбова, за поимку которого губернские власти готовы были заплатить пять тысяч рублей.
Беспрецедентный эпизод с пароходом «Анна Степановна» не был исключением в цепи событий» — делает вывод И. Капцугович.

                2

Частые террористические акты на подведомственных пермскому губернатору  территориях и во владениях заводчиков вынудило правительство принять беспрецедентные меры. Вот что в ту пору сообщала газета «Пермская земская неделя»:
«Премьер-министром П.А. Столыпиным выдано В.А. Поклеевскому-Козелл разрешение вооружить служащих и рабочих на всех предприятиях на случай могущих быть нападений... В.А. Поклеевский-Козелл привёз с собой на Урал полный комплект вооружений, состоящих из винтовок Бердана, револьверов Нагана и большое количество необходимых патронов. Оружие будет роздано на руки».
В 1907 году, когда стало очевидным отступление революции (когда большевики и эсеры перестали перетягивать на свою сторону Лбова), партизанские вылазки лбовцев утратили свой смысл. Объективно они приносили рабочему движению больше вреда, чем пользы, каждое выступление приводило к усилению репрессий и породило в массах пассивное созерцание героизма одиночек.
Ближе к концу 1907 года в отряде Лбова наблюдается разлад. Часть боевиков отправляется на Южный Урал и по дороге грабит казённые винные лавки. В стан к лбовцам проникают весьма сомнительные личности, жаждущие личной наживы, охранное отделение засылает агентуру. Всё толще и выше становится стена непонимания, отделяющая Лбова от простого народа.


                Глава 5

                ЕЩЁ  ГОРЯТ  КОСТРЫ
                «Жил Робин Гуд в густом лесу
                Где зелена трава,
                Когда однажды услыхал
                Тревожные слова»


Ночь осенняя, тёмная, длинная. В ней для тоски простора много. В ту пору, когда не до сна, болит у Лбова сердце о будущем, и думы в голове — одна беспокойней другой.
После ужина, когда большинство отряда разбрелось по землянкам и шалашам, у затухающего костра осталось лишь несколько человек. Ещё днём, после удачной экспроприации, осуществлённой в одной из пермских почтово-телеграфных контор, Сибиряк вместе с деньгами и посылками прихватил и пачку свежих газет и вот теперь, расположившись поближе к огню, вслух читал очередное сообщение о поимке «мотовилихинского разбойника Лбова» и даже его казни...
— Долго будешь жить, Александр Михайлович, — усмехнулся кто-то из товарищей.
— И будет жить..., если не поменяет своей политики, — удручённо пробурчал Сибиряк, поёживаясь от набежавшего ветра.
— Вот ответь мне, Михайлыч, есть ли смысл теперь продолжать заниматься грабежом почт, устранением представителей власти — жандармов и губернских начальников?..
После продолжительной паузы, как всегда, размышляя, прежде чем что-то сказать, Лбов поднял голову.
— Тебе, как бывшему репортёру, сам бог велел знать, что хорошо организованная пропаганда — это та же бомба. Если это не ложь... Но и совсем не такая, как у  «эсдеков», которые теперь ограничиваются лишь требованиями восьмичасового рабочего дня и повышением жалования. Всё это мелочи... Они теперь, под напором контрреволюции, уже и забыли о том, что истинная бомба, несмотря на твои упрёки,  может устранить любую трудность. Забыли они и о деньгах, которыми мы их снабжали и на которые они мотались по заграницам на всевозможные политические сходки и печатали агитационные прокламации в виде листовок, а также газеты. Они теперь наловчились юлить, утверждая, что бомбой кое-что устранить можно, но не всё. Неужели и ты теперь так думаешь?
Сибиряк, неспеша поднявшись и бросив в костёр охапку сухарника, ответил, уже обращаясь ко всем:
— Конечно, с помощью бомбы можно устранить конкретного носителя зла — какого-нибудь шпика или особо зловредного представителя власти; но не возникнет ли на месте прежнего препятствия новое, более серьёзное? Вот в чём вопрос! Ведь каждый наш новый террористический акт ещё больше озлобляет полицию, а население приучает смотреть на жестокости как на самое обыкновенное дело.
— Ну, а что, по-твоему, будет, когда грянет настоящая революция? — прервал своего товарища Лбов и продолжил. — Народу придётся привыкать к насилию, поскольку неминуема гражданская война, а это похлеще, чем с чужеземцами воевать.
— Это совсем другое дело, — попытался кто-то из присутствовавших присоединиться к разговору, — во время революции насилие неизбежно, но это будет только в отдельных случаях, когда потребуются исключительные меры по замене властей.
Всё это время ходивший по кругу за спинами товарищей Лбов с явным раздражением прервал разговор. Он опрокинул подвешенный над костром котелок с водою, словно бы пытаясь загасить вместе с раскалёнными углями и былые вспышки своих пламенных речей, произнесённых во славу так безнадёжно потопленной в крови революции.


                Глава 6

                ИЗМЕНА

                «Откуда едешь ты, отец?
                Что люди говорят?
                Слыхать, попался Робин Гуд,
                Живым разбойник взят».

                1

После многочисленных упрёков и предложений товарищей прекратить террористическую и экспроприаторскую деятельность, А.М. Лбов всерьёз задумался о выборе своего дальнейшего пути и руководимых им партизанских отрядов, о которых теперь говорили не иначе, как о «шайке разбойников».
Оставаясь в стороне от разнообразных политических течений своего времени, Александр Михайлович, вопреки утверждению уже упоминавшегося А. Микова о том, что их командир «в политике разбирался плохо», не мог оставаться в стороне от бурных потрясений России, подспудно пытаясь примерить на себя одёжки тех или иных партий и течений. А потому совсем не случайно в начале 1908 года он едет в Нолинск  Вятской губернии для встречи с социалистами-революционерами с единственной целью — узнать от их руководства план дальнейшей борьбы.
Встречаясь с новыми  «товарищами», которые обещают ему устроить встречу с самим членом центрального комитета партии, Лбов, тем не менее, проживает инкогнито, что, впрочем, не мешает ему заниматься организацией руководства своими отрядами, к тому времени уже разбросанными не только по Уралу, но и проникшими в Сибирь.
Придёт время, и в газете «Голос Урала» за 1912 год в статье «Молодая Сибирь» вспомнят о том, как зарождалась и действовала руководимая Александром Михайловичем «Сибирская боевая дружина».
Как и во многих одноструктурных с ней партизанских отрядах, эта организация имела свою программу, первый пункт который гласил: «...ни в коем случае не даваться властям в руки живыми».
«Насколько велика и сильна была эта организация, судить трудно. Достаточно сказать, — сообщала газета, — что в неё попали многие из взбалмошных и неуравновешенных элементов ссылки».
И надо признать, что именно там, в Сибири, появится известный в своё время провокатор Бакай, он же Булычёв и Белоусов.



                2

В напичканном политическими заключёнными восточном крыле России, «как в лаборатории алхимиков революции», «заговорщики, — по еще давним предупреждениям К.Маркса — находятся в постоянном соприкосновении с полицией, где небольшой скачок от профессионального заговорщика к платному полицейскому агенту совершается часто; заговорщики нередко видят в своих лучших людях шпиков, а в шпиках — самых надёжных людей».
Ещё одной причиной появления известных сибирских провокаторов оказался, по утверждениям газет, тот факт, что «политические в угоду своим целям, как видно, не пренебрегали и уголовными элементами».
Арестованный во время очередной экспроприации или, попросту, грабежа Бакай (Булычёв), до пленения считавшийся безупречным революционером, членом социал-демократической партии, фракции большевиков, признавшей в 1906 — 1907 годах частичные партизанские выступления, «спалился» в одном из сибирских острогов.
 «После долгих и частых совещаний с жандармским полковником Познанским, — сообщал «Голос Урала», — Булычёв, наконец, нашёл выход через предательство».
И уже вскоре по тайге сибирской, по хребтам, болотам и трясинам, через родники и таёжные речки, то перескакивая по кочкам на четвереньках, то взбираясь по скалам, как кошка, Бакай повел отряд царских солдат и жандармов по местам своей бывшей ссылки, которую отбывал за то, что в дни московского восстания бросил бомбу в Сокольниках в пристава. За время этой отсидки ему довелось узнать не только сибирскую местность, но и достаточное число неблагонадёжных для царской охранки, проживающих в местных селениях. В оцепленных «царскими опричниками» деревнях, где происходили обыски, местные жители никогда ещё не видели в своих глухоманных местностях военной вооруженной силы. «Передают, — писал  «Голос Урала», — что одна женщина сошла с ума, а многие со страху запрятались в подполье». И еще рассказывала екатеринбургская газета, что во время обысков у политических ссыльных Булычёв  «расхаживал с портфелем под мышкой, играя роль судейского чиновника».
Именно Бакай (Булычёв), приговорённый к смерти своими товарищами, но уже из партии эсеров, и спасённый её членом ЦК  «Климом Климовичем», будет одним из связных, поспособствовавших аресту Лбова. Это он убедит неуловимого «уральского Робин Гуда» съездить в Нолинск для того, чтобы завести там связь с некоторыми видными эсерами, прибывающими из Петербурга. И как результат, в марте 1908 года, под видом проверки документов, Александр Михайлович будет задержан отрядом конных городовых.
Вот что писала об этом газета  «Пермская земская неделя» от 20 марта 1908 года:
«Известный Лбов задержан в г. Нолинск Вятской губернии и закован в кандалы. При задержании Лбов оказал отчаянное сопротивление, тяжело ранив одного из стражников».

         
                3

На допрос Александра Михайловича вызвали не сразу, а только на третий день заточения в Пермской тюрьме.
И первое, о чём насмешливо спросил полицейский дознаватель:
— Я слышал, вас беспокоит наличие в камере крыс?
— С вашим появлением их теперь стало больше, — не задумываясь, ответил Лбов.
— М-да... Вы явно не расположены к радушному разговору...
 — Для этого, господин следователь, нам пришлось бы поменяться ролями... Чего я совсем не желаю. Поскольку стать в одночасье крысою мне не по душе. Впрочем, и вы и вся ваша охранка, и те кто над вами, совсем не похожи на крыс. Вы страшные дикие звери!..
— Вас послушать — вся Россия заполонена двуногими хищниками. Так? Но ведь они, в отличии от вас, не прячутся и не живут по лесам. Выходит, что вы, господин-товарищ Лбов, и есть тот самый зверь, к тому же загнанный в клетку собственным народом. И сколько б вы в ней не бились, — тупым лбом её стенок не пробить.
 — Не настолько я глуп, господин хороший, чтобы спутать народ свой со зверьём. Пожалуй, единственное и самое главное, что их может роднить, это — беззаветная тяга к свободе. Не к той, обещанной манифестом. Нет и нет! Поскольку и до и после него, не только я, но и весь народ, в моём понимании, как был, так и остался в огромной клетке по имени Россия!


                х              х              х

Когда-то, век назад, в ночь на 2 мая 1908 года, возможно, вот так же светила луна и мерцали звёзды. Их было так много, что никто и не заметил на самом дне неба исчезновение всего-то лишь одной звезды. То был Александр Лбов.



                Часть 2

                Е. АЗЕФ
               
                ЧЕЛОВЕК С ДВОЙНЫМ ДНОМ







                Фигаро: «Фигаро!.. Я здесь.
                Эй, Фигаро!.. Я там...»
                Бартолло: «Ах, распроклятый Фигаро!
                Мошенник! Подлец, мерзавец!
                Бандит, убийца».

                (из оперы Дж. Россини  «Севильский цирюльник»
                по сюжету одноимённой комедии
                французского драматурга
                П. Бомарше,
                автор либретто  Ч. Стербини)

            

                Глава 1

                « ПОИСТИНЕ  СЛУЖУ  ДВУМ  ГОСПОДАМ»

                Фигаро: «Сделано всё, от меня что зависимо,
                И всё довольны, — вот я каков»

                1

Высокого роста, толстый брюнет калмыцкого типа, коротко остриженный, со спокойным лицом, широким носом, отвисшей нижней губой и немного оттопыренными ушами, не спеша прогуливался по пермскому перрону в ожидании скорого поезда на Петербург. Не обращая внимания на позднюю майскую слякоть, а лишь поглубже надвинув на суженный к верху низкий лоб широкую  чёрную шляпу, он шёл, низко опустив голову, словно бы пытаясь отыскать среди серых проталин нечто, что могло бы напомнить ему об оставленной неделю назад столичной жизни.
О том, кто он и каким послереволюционным ветром был занесён в Пермскую губернию, дано было знать лишь немногим из департамента полиции, где он значился как агент «Раскин», а также немногим из партии социалистов-революционеров, в которой он, будучи членом ее центрального комитета и руководителем боевых отрядов, был известен под псевдонимами «Клим Климыч»  и «Иван Николаевич». Большинство других, проходных имён и кличек, он успел растерять, как осеннюю листву на многочисленных российских и зарубежных площадях, бульварах и проулках за белее чем десятилетний срок служения  «двум господам». Настоящее имя слуги было Евно Филешевич Азеф. Для своих неполных сорока лет выглядел он достаточно молод, чтобы носить на своих прямоугольных плечах неполные сорок лет.
С первого взгляда в Азефе нельзя было узнать еврея, да он и сам всячески стремился скрыть свою национальность.
Кроме поездок на периферию, Евно любил одеваться изящно и по погоде. Вдали от провинции, где-нибудь на финляндском вокзале, его могли видеть в белом костюме для игры в лаун-тенис.
Азеф, не смотря на то, что играл крупную роль в боевой организации эсеров, жил спокойно в Петербурге. Не далее как прошлым летом, за три года до первых революционных событий в России, Евно, один и в компании, появлялся в Буфф, Фарс и других садах, держал себя крайне непринуждённо и совершенно не стеснялся в средствах, будучи одним из высокооплачиваемых агентов охранки и, в тоже время, единовластно распоряжался партийною кассою, пополняемой за счёт регулярных экспроприаций — налётов боевиков на крупные банки и инкассаторские экипажи. Питаясь из двух кормушек одновременно, Азеф часто гостил и проживал за границей. Так, в Париж он ездил хотя и регулярно, но ненадолго, недели на две-три, всегда в экспрессе, не в пример теперешнему, ожидаемому на тусклом Пермском вокзале скорому поезду, насквозь пропитанному ядрёным российским духом. Семья Азефа во время его многочисленных  «служебных командировок» проживала в Париже в Латинском квартале, недалеко от Леон де Бельфорт.


                2

При своей остросюжетной работе Азеф пользовался безусловным авторитетом как в России, так и за границей, где неукоснительно старался не выпускать из своих «длинных рук» всех нитей революционных предприятий. Человек сильной воли, он умел подчинить себе окружающих, взвешивал каждое свое слово, на совещаниях говорил мало, как бы оставаясь в тени, и высказывался, обыкновенно, последним. И это его последнее слово было решающим, будь то подготовка к очередной экспроприации или устранение кого-либо из высокопоставленных сановников при царском дворе.
В период с 1905 по 1907 годы Азеф принимал самое активное участие во всех крупнейших революционных событиях. Он был решительно в курсе всего; начиная с возмущения в Свеаборге и Кронштадте и заканчивая вооруженным восстанием в Москве. Он узнавал обо всём своевременно и поправлял подчиненных из боевой организации, давая им директивы. Обладая феноменальной памятью, без каких либо карт города Петербурга, с точностью прорисовывал местоположение, где должна была проходить та или иная акция, прорисовывал со всеми подробностями, в каком месте удобней метать бомбу, а в каком из проулков надёжней скрываться от преследования.
Азеф никогда себя не афишировал, не выступал ни на митингах, ни на сколько-нибудь многочисленных собраниях. Как рассказывали лица, знавшие его и видавшиеся с ним в Париже, он даже не умел хорошо и складно изъясняться; по всей видимости считая, что разговорная часть вообще не является его обязанностью и призванием. Азеф предпочитал действовать...
Следовало бы сказать, что, не владея ораторским искусством, он весьма успешно манипулировал умами, общаясь в письменном виде. Не в малой мере тому способствовала работа над доносами, с той самой поры, когда он, еще будучи студентом политехнического, во время учёбы в Карлсруэ, предложил свои услуги царской охранке за мизерное по той поре вознаграждение в 40–50 рублей в месяц за  скромный донос. Однако, с годами «почерк Евно», как в письме, так и в раскрытии запутанных дел, менялся, стал твёрдым и жестким. Теперь он мог в своих почти эпистолярных изложениях в департамент истребовать наказания тех или иных полицейских чинов  за так называемый «перегиб палки», когда следовало бы с наказанием, арестом одних, других, на его взгляд более ценных и требующих особого догляда, не трогать совсем. А еще мог запросто указать, что донос доносу — рознь и требует повышенного гонорара, который и без того стремительно вырос от 50 до 1000 рублей.
Может быть, и в этот раз, прохаживаясь по пермскому перрону, Азеф размышлял о том, какой куш сорвать с департамента полиции за столь блестяще  выполненную операцию.
Несколько лет, потраченных сыскными ведомствами на поимку мотовилихинского «Робин Гуда», Александра Лбова, не принесли им желаемых результатов. Азефу хватило на это дело короткой недельной командировки...
Зная обо всём происходящем в левых течениях партий, Азеф, по своему усмотрению передавал полиции имена не только закулисных революционеров, но и тех, кто, вроде Лбова, после разгрома революции уже не принадлежал какой-либо партии, а, утратив веру в новую революцию, вышел на партизанскую тропу,  а затем и просто на большую воровскую дорогу.
Азеф не особо церемонился со своими конкурентами из партии социал-демократов и максималистов, которые, не надеясь на взаимную симпатию, первыми выделили и признали  «великого Азефа», раньше других разглядев в нём талантливого актёра, весьма и весьма преуспевшего в исполнении роли Фигаро на подмостках не только России, но и во Франции, родине известного драматурга, автора знаменитой комедии, однажды превратившейся в драму.




                Глава 2

                В  НАЧАЛЕ  ПУТИ

                Фигаро: «Чувствую денег я запах приятный
                Скоро польётся дождь золотой».
                1

Еврей, Иоанн (Евно) Мейер Филешевич Азеф, сын портного, родился 22 июня 1869 года, по одним данным,  в местечке Дересино, по другим, в самом Ростове на Дону, где и закончил реальное училище. Прожив в России до своего 22-летия, Евно впервые оказался за границей. Так в 1892 году русская группа учащихся политехникума в Карлсруэ, пополнилась высокого роста тучным брюнетом.
Прибывший явился в читальню русских студентов и тоненьким, вовсе не соответствующим крупной его фигуре голосом, представился товарищам:
— Азеф.
Молодёжь в свободное время предпочитала собираться в библиотеке, где русская группа в три десятка человек делилась на кружки разных политических оттенков от самых левых до умерённых. Азеф первоначально примкнул к социал-демократам.
Товарищи, по воспоминаниям сокурсника Козина, считали Евно человеком большого ума, очень начитанным, способным, но скрытным и не симпатичным. Впрочем, общество не избегало его, беззлобно называя за глаза «толстый Жак».
После частых посещений Швейцарии, в Берне Азеф познакомился с русской эмигранткой Любовью Менкиной, еврейкой из Могилёва, где она до отбытия за границу работала модисткой.
Неизвестно, женился ли на ней Азеф официально или просто сошёлся, но в Карлсруэ молодые поселились вместе. Жить начали без каких-либо средств к существованию. Когда Менкина стала делать шляпки, появились заказчицы, а, стало быть, хоть какие-то деньги.
Товарищи не раз осуждали Азефа за то, что без малейшего желания подыскать где-либо работу он живёт за счет жены. Когда у Азефов появились дети, они не нашли ничего лучшего, как отправить их в Швейцарию, по деревням. И как они там выживали — неведомо.
Быть может, именно в этот период безденежья и созрела у Евно мысль заняться провокаторской эквилибристикой. Так или иначе, но уже за короткое время учёбы Азеф сделал всё от него зависящее, чтобы приобрести заметное влияние на товарищей. И когда посетители читальни разделились по политическим мотивам, он сгруппировал вокруг себя большинство, вошедшее в образовавшуюся впоследствии партию социалистов-революционеров.


                2

В Карлсруэ Азеф пробыл два года на механическом отделении. Питая склонность к электричеству, он перебрался с женой в Дармштадт, где в то время в политехникуме славился электромеханический отдел. В 1897 году он блестяще сдал все проекты и получил звание инженера. После столь успешного окончания германского учебного заведения Евно Филешевич поселяется в Берлине и поступает  на службу во «Всеобщую компанию электричества». Далее из Берлина переводится в Москву в «Русскую всеобщую компанию электричества», еще через шесть месяцев оказывается в столице, Петербурге.
Столь стремительное продвижение инженера Азефа, пусть не по служебной лестнице, а по престижным местам работы, лишний раз говорит о его тайной службе платным агентом российской охранки.
Однажды на прямой вопрос своих бывших однокурсников, каким образом ему, еврею, дали право жительства в Москве (в ту пору для лиц иудейской веры существовал такой запрет. А.Ш.), Евно, смутившись  ненадолго, ответил:
— А я знаю?..
В Петербурге он поработал всего два месяца. Держал себя на службе очень странно, постоянно манкировал, был очень неаккуратен, не обращал ни на кого внимания, не замечая начальства.
Наконец после серьезного разговора с одним из директоров компании Азеф был принуждён оставить работу, сосредоточившись на партийной и агентурной деятельности.

                3

Об Азефе рассказывали, что он был каким-то вездесущим человеком. В 1905 году, когда в Чите произошел бунт рабочих, Азеф под кличкой «Иван Николаевич», был среди них, предлагая — ни много ни мало — взять в плен местного губернатора, чтобы утихомирить жандармские карательные отряды полковника Рененкапфа.
Уже в ту пору первых революционных событий в России всё смешалось вокруг Азефа. Никто не знал, что глава боевой организации не спит ночами, что этот «каменный человек» труслив и способен предаваться отчаянию. Азеф боролся с болезнью, предаваясь упадническим настроениям. Его умная голова со склонностью к математическому анализу как ни тасовала карты и перекладывала цифры, не могла избавить его от мании преследования. Эти, пусть и непродолжительные, но весьма тяжелые приступы изматывали, и тогда он шёл на свет «красного фонаря» или в казино. Избавляясь от этих, по большей мере, надуманных «недугов», Азеф на самом-то деле боялся не разоблачения, а собственной смерти.


                Глава 3

                РАЗОБЛАЧЕНИЕ
                Фигаро: «Ах, проклятье! Что я вижу!
                Проклятье! За дверями
                Люди ходят с фонарями»

                1

До настоящих пор представляется некой психологической загадкой тот факт, что Азеф на протяжении пятнадцати лет своей двуликой секретной службы в полиции и партии эсеров не разу не прокололся вплоть до внезапного провала в 1908 году, вскоре после успешной командировки в Пермскую губернию с целью ареста А.М. Лбова. Однако, в отличие от мотовилихинского «Робин Гуда», чья карта была давно открыта, и ее оставалось только побить, Азеф оказался превосходным шулером и всегда умел играть с козырями. Но сколько верёвочке ни виться...
Клубок начал распутываться благодаря разоблачительной работе историка и публициста Владимира Бурцева, редактора журнала «Былое».
Для того, чтобы раскрыть провокатора, Бурцеву пришлось приложить немало усилий, добывая неопровержимые факты о предательстве его товарища по партии социалистов-революционеров. Самым значительным событием для редактора «Былое» стала встреча с действительным статским советником Алексеем Алексеевичем Лопухиным, который уже вскоре после сенсационных разоблачений будет арестован и посажен в тюрьму своими сослуживцами.
Узнав, что Лопухин в начале сентября 1908 года проедет через Кёльн в Берлин, проживающий ту пору в Париже Бурцев выезжает в Кёльн и ждёт на вокзале теперь уже отставного шефа российского департамента полиции. Ждёт упорно, не один день. И вот пятого сентября, в час дня Лопухин вышел из нейранского поезда и сел в поезд берлинский. Бурцев последовал за ним и, чуть только поезд тронулся, вошёл в его купе.


                2

В течение  шести часов Бурцев методом измора раскрывал Лопухину истинную роль «Раскина». «После каждого нового доказательства, — напишет в своих воспоминаниях редактор «Былого», — я обращался к Лопухину и говорил: «Если позволите, я вам назову настоящую фамилию этого агента. Вы скажите только одно: да или нет».
Лопухин молчал, молчал час, два часа, пять часов. По словам Бурцева, он был «потрясён». «Какое особое значение мог он (Лопухин) придавать этому разговору? — пишет Бурцев. — Ну, мог ли он считать, что раскрывает какую-то правительственную тайну, когда прежде, чем произнести имя Азефа, он выслушал подробнейший рассказ об его деятельности».
А рассказать было что. На совести Азефа — более тридцати террористических актов, которые были осуществлены в результате его разработок по убийству видных представителей царского государственного аппарата, в том числе своих начальников: министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов В.К. Плёве (которого считали главным организатором еврейского погрома в Кишинёве в 1903 году), петербургского генерал-губернатора Д.Ф. Трепова (подавившего революцию 1905 года), генерал-губернатора Москвы Великого князя Романова Сергея Александровича, Петербургского градоначальника В.Ф. фон дер Лауница, главного военного прокурора В.П. Павлова и других.
И лишь в тот момент, когда переполненный поезд подходил к Берлину, в длинном разговоре двух русскоязычных пассажиров наступила развязка: раздавленный неопровержимыми фактами Лопухин, сказал Бурцеву, что инженер Азеф — тайный агент Департамента полиции.


                Глава 4

                КТО ТЫ ЕСТЬ  —  ПРОВОКАТОР?

                Фигаро: «Вам имя нужно?
                Ах, имя — это тайна!»

                1

Одна из первых попыток разоблачения Азефа была сделана ещё в начале ноября 1906 года в городе Одесса. Тогда к члену местной организации эсеров явился некий прилично одетый господин в штатском и, добившись не без труда встречи, представился, что он является помощником начальника охранного отделения города и готов, за определённую сумму, предоставить документы, проливающие свет на то, что в ЦК партии эсеров работает провокатор.
Доносчиком, который первым сообщил о двуличии Азефа, впоследствии оказался достаточно известный провокатор Бакай, чиновник полиции и революционер одновременно.
Надо признать, что идею пользоваться указаниями подкупленных революционеров как фонарями в потёмках полицейского сыска  пустил в ход в эпоху своей славы политический агент, маг-волшебник Рачковский. Он находил её верхом остроумия и искусства и никогда, не смотря на то, что он был человек умный и очень тонкий, не задумывался над вопросом: в самом ли деле так искусна его выдумка, и не будет ли пользующееся ею правительство, в конце концов, одурачено, когда откроются настежь двери России всем потокам революций и ратям ободрённых ею подвижников.
Одним из таких «подвижников» оказался Бакай: еще молодой, выше среднего роста, брюнет с постоянно бегающими глазами. Человек энергичный, ещё до начала первой революции в России сумевший втереться в некоторые политические кружки.
Дополняя его портрет, следует сказать, что Бакай, уроженец Екатеринослава, окончил земскую фельдшерскую школу, служил в одной из земских больниц. В 1901 году был арестован за революционную деятельность, во всём признался и был освобождён, предложив «выдавать» товарищей, то есть быть тайным агентом — сотрудником жандармской полиции. В этом звании он служил два-три года, «оказывая немалые услуги делу политического розыска по всему югу» России.
По своим убеждениям Бакай принадлежал к крайним среди социалистов — революционеров и был близок со многими из центра этой партии. Охотился в своё время за самим создателем партии эсеров Григорием Гершуни, желая получить обещанную за его поимку крупную денежную премию.
В 1905 году, уже через два года после своего разоблачения эсерами и зачисления на службу в полицию, Бакай, решив, что революция берёт верх, вновь желает переметнуться на сторону какой либо из политических партий. С целью реабилитировать себя в глазах революционеров он завязывает сношения с журналом «Былое», снабжая его редактора Бурцева многими секретными документами, похищенными из варшавского охранного отделения, где Бакай работал в последнее время.
После окончательного увольнения из охранного отделения, при содействии Бурцева, Бакай предложил свои услуги «боевой организации» для устройства покушений на жандармов.
В апреле 1907 года был схвачен своими же бывшими коллегами по работе, охранкою, и заключён в Петропавловскую крепость. И здесь его выручил прежний манёвр: «откровенные показания», после которых, избежав виселицы, он был сослан в Томскую губернию, откуда при помощи революционеров бежал за границу. Проживая в Париже, стал содержаться за счёт «услуг», получая от Бурцева ежемесячные пятьдесят рублей. Услуги эти состояли в выдаче своих же бывших помощников, агентов полиции.
После того, как представитель охранки Бакай сказал, что самой фамилии провокатора (Азефа) он не знает, а готов обрисовать его портрет как «человека еврейского типа, толстого инженера», его вежливо выпнули на двор... И правильно сделали, потому что у Бакая очень короткая память — именно его Азеф спас от неминуемой казни бывшими товарищами социалистами-революционерами за предательство.
Вот что писали об этом газеты: «Начался суд. В числе четырёх человек, судивших Бакая, был случайно находившийся в этом городе член ЦК социалистов — революционеров, известный под кличкой «Клим Климыч». Судили недолго. Связанный по рукам и ногам, помертвевший от страха Бакай сознался во всём. Судьям оставалось привести в исполнение уже давно вынесенный смертный приговор.
К удивлению всех, против этого возразил «Клим Климыч», потребовав от имени ЦК освободить Бакая. Бакай, уже читавший себе отходную, был освобождён и уехал вместе с «Клим Климычем»

                2

С годами доносов на провокаторскую деятельность Азефа скопилось достаточно. Тучи сгущались настолько плотно, что разогнать их не помогали даже самые масштабные операции против царских чиновников, когда в покушении на их жизни Азеф принимал личное участие, можно сказать, с бомбой в руках.
С убеждением в том, что он «всё делал на благо революции», уже после своего разоблачения Азеф, будучи в бегах за границей, 2 сентября 1912 года отсылает Бурцеву письмо, которое, как и следовало ожидать, уже вскоре появляется в газетах, и не только российских:
«В составе судей, — писал Азеф, предвосхищая грозящий ему суд со стороны шокированных разоблачением эсеров, — должны участвовать мои бывшие товарищи, знавшие меня. Желательно, даже необходимо присутствие В.Л. Бурцева… Желательно также присутствие на суде и моей жены, которая передала бы затем моим детям свои впечатления и воспоминания.
Я безусловно подчинюсь всякому приговору суда, вплоть до смертной казни, и только ставлю одно условие: суд должен объявить мне приговор, а я уже сам приведу его в исполнение в течении 24-х часов с момента объявления приговора. Это время необходимо мне для предсмертных распоряжений, а так же для свидания с детьми, если только свидание это разрешит моя жена.
Если предложение о суде надо мной будет принято, центральный комитет партии социалистов-революционеров должен объявить мне это в «Матин» (газете —А.Ш.). Я тот час же прибуду в Париж, о чём и сообщу В.Л. Бурцеву.
Подробные протоколы заседания суда должны быть опубликованы немедленно по приведению приговора в исполнение. В течение 24 часов между приговором и приведением его в исполнение я прошу меня держать взаперти во избежание побега.
Ответа на моё предложение я буду ждать до 3-го декабря 1912 года. Если до этого срока суд не состоится, я буду считать себя свободным от настоящего предложения».


                Глава 5

                МЕСТО  ВСТРЕЧИ

                Фигаро: «...Что ж делать? Какая неприятность!
                Был я сегодня в одном проклятом доме».

                1

После своего разоблачения, ставшего мировой сенсацией, прячась от назойливых репортёров и в то же время пугаясь покушения со стороны разгневанных предательством эсеров, Азеф спешно покидает своё прежнее место проживания, Париж, и под чужим именем переселяется в Германию. Но и там его адрес становится известен вездесущему В.Л. Бурцеву, который и сам уже вскоре вынужден будет скрываться от социалистов-революционеров, готовых засудить его за клевету на их члена ЦК, всё ещё не в силах представить, что их верный товарищ, вдохновитель и организатор крупных терактов, долгие годы являлся провокатором.
Недолгой была наполненная покоем, способствующим забвению былых грехов, уединенная жизнь немецкого коммерсанта Александра Неймайера (Азефа). В Вильмерсдорфе, среди обеспеченных, солидных и почтенных немцев Неймайер с супругою имели репутацию гостеприимных хозяев. Они часто уезжали на дорогостоящие курорты. В ту пору, занимаясь коммерческими делами, Азеф играл на бирже, порой с немалым успехом, что позволяло ему жить в свое удовольствие посещая увеселительные места под «красным фонарём», театры, осматривать разные достопримечательности. И, возможно, после трёх с половиной  лет с момента своего скандального разоблачения, он уже и верить перестал в то, что партия его убьёт.
Бурцев узнал новый адрес Азефа летом 1912 года, и уже вскоре господин Неймайер получает взорвавшее ход его благостной жизни письмо.
 «Я знаю, где и под каким именем вы скрываетесь, — пишет редактор  «Былого»,  — ваша тайна раскрыта. Я мог бы сообщить все мои сведения относительно вас революционной партии в печати, и тогда для вас стало бы ещё труднее, если не вовсе невозможно, скрываться. Но я поступлю иначе: я предлагаю вам повидаться со мной. Необходимо вполне осветить ваше дело, которое приобрело слишком большое политическое значение. Заявляю вам, что я хочу вас видеть лишь по своей собственной инициативе, только лишь в качестве историка и публициста, и у меня нет другого желания, как только узнать всю правду. Само собой разумеётся, что я не расставлю вам никакой ловушки. Если вы согласитесь повидаться со мной, я приеду один, и только для того, чтобы говорить с вами».

                2

Что думал в ту пору Азеф, читая эти лишившие покоя строки? Может быть, он размышлял о том, что следует покориться судьбе и добровольно пойти на плаху, и в то же время питал надежду на достаточно благополучный исход. Пусть этот падкий на сенсации писака удовлетворит свое самолюбие, вновь громогласно напомнив о своём, уже было навсегда исчезнувшем с газетных страниц имени. Так или иначе, но уже на другой день Азеф сел за изложение ответного письма.
 «Ваше предложение принято, — сообщал он Бурцеву. — Оно согласуется с моим собственным давнишним желанием вполне выяснить моё дело. Я назначаю вам встречу 15-го августа во Франкфурте-на-Майне. Само собой разумеется, что я со своей стороны тоже не расставляю вам никакой ловушки. Что касается самого места встречи, то я вам назначу его в письме, которое вы получите во Франкфурте-на-Майне «до востребования».
И тот, и другой из переписчиков, не без основания беспокоясь о собственной жизни, оставили свои письменные завещания: Азеф — на имя своей жены, Бурцев — на имя парижского друга, которому в нескольких словах сообщал обстоятельства отъезда из Франции, тогдашнего места обитания, в Германию.
Уже вскоре после встречи с Неймайером, Бурцев сообщал о ней репортёру газеты «Русское слово» Л. Минееву-Сибиряку: «15 августа я был во Франкфурте — на-Майне, где и нашёл обещанное письмо Азефа на почте «до востребования». В письме были указаны час и место встречи: час дня, кафе «Бристоль».
Когда я появился в кафе, оно было переполнено посетителями. Я напрасно отыскивал взглядом того, кого я мог считать самым беспощадным врагом своим, кто, несомненно, готов был убить меня за мои разоблачения о нём.
Но вот в глубине зала, за одним из столиков, высокий плечистый человек, поднявшись, устремил взгляд в мою сторону.
Я узнал Азефа, не смотря на некоторые нарочитые перемены в его наружности.
Когда я подошёл к нему, он стоял, опираясь руками о стол, понурив голову, сгорбившись так, как будто ему хотелось стать меньше ростом, как будто его плечи давил какой-то невыносимый гнёт.
После нескольких мгновений, мгновений понятной неловкости, — нужно ли говорить о том, что я испытывал в этот момент и до самой минуты, когда мы разошлись, — завязался разговор.
— Никто ничего не знает о моей поездке. Я приехал один, — сказал я ему, повторяя то, о чём уже писал, чтобы его успокоить.
— Я тоже здесь совсем один.
Наши взгляды встретились, и я увидел его глаза, бегающие, как у затравленного зверя.
— Итак, поговорим... Здесь нам нечего бояться. Никто нас не услышит, никто нас не поймёт.
— Впрочем, — начал Азеф, — я не мог бы прийти иначе, как один. С той ночи, как я бежал из Парижа, я не встречался с кем ни из партийных людей, ни из охранки. Мне не раз случалось читать в газетах, что меня по-прежнему считают на службе у охранки. Это неправда.
Итак, мне, первому, разоблачившему Азефа, первому же пришлось видеть его без маски. Тут же Азеф открыл мне, чего он ждёт от нашего свидания:
— Всё, что писалось обо мне, представляет в совершенно ложном свете меня самого и мою деятельность».
Тогда, в ходе дальнейшего разговора, Азеф почти убедил Бурцева в правильном выборе своей деятельности на пользу революции...


                Глава 6

                «ГЛУПЫЙ  МАЛЬЧИК»

                Фигаро: «О, не тревожьтесь, синьор мой, о том!
                Отличное дело мы проведём».

                1

После встречи с Азефом в кафе «Бристоль» и сенсационной публикацией во всех мировых газетах о «чаепитии с провокатором» Бурцев и сам стал той «достопримечательностью», ради встречи с которой репортёры были готовы ехать за тридевять земель, дабы собственными ушами услышать из первых уст подробности разговора с Азефом.
Тогда, из России во Францию, где теперь вынужден был скрываться от «униженных» эсеров Бурцев, выехал репортер «Русского слова» Леонид Минеев, для которого редактор журнала «Былое», как и прежде, оставался типичным фанатиком, с характерным бледным лицом, с небольшой редкой бородкой, в очках, сквозь которые смотрели голубые мечтательные глаза. В ту пору, когда Бурцев праздновал победу, сообщая о том, что в партии социалистов-революционеров — предатель, ему ещё никто не хотел верить, считая его за маньяка, который в своих подозрениях всюду ищет шпионов.
Париж августа 1912-го выглядел полупустынным. Лето в этот год выдалось необычайно жарким, а потому большая часть населения, которая по тем или иным причинам не оказалась на южных курортах, пропадала в окрестностях города, поближе к спасительным водоёмам.
Встреча по просьбе репортёра «Русского слова» состоялась в единственно известном ему кафе на улице Сен Женевьев, стилизованном под «русскую избу».
С этим, искусно вылепленным уголком России, Л. Минеева связывали воспоминания почти десятилетней давности, связанные с тогда ещё никому неизвестным инженером Азефом.
До встречи с Бурцевым оставалось еще больше часа, так что у русского репортёра  было достаточно времени, чтобы, не напрягая память, и, вместе с тем, не без содрогания, заново пережить былой разговор с неким «Иваном Николаевичем», отрекомендованным Минееву однопартийцами, и  который, как и Азеф, имел к тому времени свой псевдоним Сибиряк, под которым изредка появлялся на страницах одной из петербургских газет.
          
                2

Тогда, на момент встречи, шёл предреволюционный декабрь 1904 года, когда Россия была насквозь прошита грубыми стежками демонстраций и митингов и обклеена прокламациями и листовками. Уже тогда Минеев не без гордости причислял себя к «бомбистам», скорее от литературы, чем от настоящей работы в боевом отряде социалистов-революционеров, где только однажды довелось участвовать при налёте на инкассаторский экипаж, да и то лишь в роли наблюдателя в ходе удачно сложившейся экспроприации. В ту пору занятие это казалось молодому человеку до бесшабашности романтичным!
После той памятной встречи в Париже, когда изрядно выпивший «Иван Николаевич» наговорил достаточно лишнего, а потому, как руководитель боевой организации мог запросто разделаться с ещё ветреным юношей, Минееву-Сибиряку пришлось спешно покинуть и Париж, и место работы в Петербурге: он перебрался с некоторыми из столичных боевиков на Урал, в отряд  к тогда уже обретающему известность мотовилихинскому Александру Лбову.

                3

«Иван Николаевич» запаздывал. А явившись, первым делом отверг предложенный столик при входе в кафе.
— Теперь, когда под француза, или еще кого, многие научились рядиться, будь то российский интеллигент или филёр, здесь многое доступно для постороннего уха, — сказал он, предлагая расположиться в углу затемнённого зала подальше от посторонних глаз.
После того, как облачённый в косоворотку лакей предложил меню и изогнулся в знак вопроса, «Иван Николаевич», не размышляя, предложил для начала взять шампанского в качестве аперитива. И уже вскоре, натянуто улыбаясь сквозь прозрачную жидкость поднятого бокала, промолвил:
— Ваше здоровье! — и долго, испытующе вглядываясь в лицо репортёра, спросил:
— Прошу вас ответить, если не трудно?.. В какой из газетёнок изволите служить? И много ли бомб уже успели израсходовать?..
Поначалу несколько опешивший от последнего вопроса Минеев молчал, размышляя над осведомленностью  своего собеседника, а затем спросил сам, столь же прямолинейно и с укоризной:
— Вот вы спрашиваете о бомбах? А эффективно ли рубить голову гидре, у которой на месте устранённой вырастает новая, ещё более ядовитая голова?.. Вот, вы здесь, в Париже, а товарищи гибнут там, и порой не только во время терактов, но и при подготовке к ним — от предательства... Да, и вообще, будучи в постоянных командировках, любите ли вы Россию? Или она для вас здесь, среди этих размалёванных декораций?
Залпом осушив к тому времени бокал и поморщившись так, как если бы довелось выпить стакан горчицы, тучный собеседник Минеева, резко приподнявшись и почти вплотную приблизившись мясистым лицом, прошипел:
; Эт-то вы напрасно так!.. Я за неё, Россию, уже, себя пересилив, однажды пошёл на самую крайнюю опасность и самую подлую подлость!.. Пошёл на унижение, на преступление и наказание — решительно на всё!
И уже не опускаясь, а, скорее, рухнув в мягкие объятия чёрного кресла, выдохнул, обращаясь к лакею:
— Ты нам, братец, вина не носи. Достань водки, да обязательно русской...
За окном уже нагнеталось пространство вечернею мглою, зажигая на улицах иностранные фонари. А «Иван Николаевич» продолжал пить, почти не касаясь закусок, супа и кофе.
— Россия, господин хороший, как вас там звать, это — миф, а я — её предзакатная тень...
В это время Минеев, уже не слушая пьяных рассуждений собеседника, махнул мимо проходящему лакею.
— Принесите счёт... и как можно скорее, — засобирался репортёр.
— Глупый мальчик! — неожиданно протрезвевшим голосом заговорил «Иван Николаевич», резко поменяв, а точнее углубив тему разговора.
— Если я не ослышался, вы что-то сказали о предательстве?.. А вы знаете, работать в терроре и сотрудничать одновременно с охранкой... иногда даже очень необходимо. Знать всё, что делается по обе стороны баррикад. Знать, что от тебя зависит судьба революции.
Собеседник вновь, быстро приподнявшись, встал за спинкой кресла, опираясь на нее руками. Его лицо, ещё минуту назад тусклое и неприятное разгорелось румянцем, а голова гордо запрокинулась вверх.
 — Вечно ходить по краю обрыва и стремиться к «светлой безбрежности»! Какая красота! Какое величие! — воскликнул «Иван Николаевич», а после некоторой паузы сделал собеседнику неожиданное предложение:
— А не направить ли вас на службу в охранное отделение? А?!
— Ни в коем случае! — в свою очередь воскликнул репортёр.
— А почему?
— Потому что это — измена! Предательство!
— Измена?.. Смешно!.. Сентиментальные сказки!.. Разве это измена? Если не для себя, а для террора, для революции!..
В «общем зале» звенел, надрываясь, квартет балалаечников. В коридоре шушукались лакейские голоса. «Иван Николаевич» подозрительно смотрел в их сторону.
— Филёры, везде филёры...Однако, я должен вам кое-что сообщить.
Собравшийся было уходить Минеев, загодя желавший удостовериться в предательстве собеседника, о котором уже велись разговоры средь его однопартийцев,  подумал о том, что, по всей видимости, пришёл он сюда не напрасно. Для этого он, собственно, и приехал в Париж.
 — Я вас слушаю.
— Очень хорошо... Вам, наверное, будет весьма неуютно от моих взглядов, но ведь это вы попросили меня о встрече. Вы, надеюсь, умный человек, коль изволите писать, а потому должны меня понять. А потому я повторяю: террор только в том случае будет успешен, если мы оградим себя от охранки. А потому, не советуясь с совестью и пренебрегая моралью, единственный способ — поступить в полицейскую службу. Так?.. Ну, а если так, то ведь кто-нибудь должен дерзнуть... Сильный дерзнёт... Слабый отступит... Я свободный человек... Авторитетов не признаю... Вы не согласны? И уже презираете меня. Это видно по вашим глазам. И нет никого вокруг, кто бы меня понял. Я свободен и одинок. Только в этой связке — свободы и одиночества, я чувствую себя человеком, когда есть желание победить, — и только! Желаете ли вы работать со мной? Подумайте...
Вислые щеки «Ивана Николаевича» тряслись, а полные губы дрожали. И хотя Минеев видел что тот не шутит, и что это — не пьяная блажь, он не мог поверить, спросив:
— Вы... служите в охранном отделении?
— Да, и уже давно.
Не сразу, а лишь в мотовилихинских лесах, Минеев понял, что откровенные признания руководителя боевой организации социалистов-революционеров были не чем иным, как проверкой его  «на вшивость».


                Глава 7

                ЕСТЬ  О  ЧЁМ  ПОГОВОРИТЬ 

                Фигаро: «Что синьор мой, что синьор мой, вдохновенье
                Мне дано, иль не дано, как ваше мненье?»

                1

Теперь, по прошествии восьми лет, когда рука «Ивана Николаевича»-Азефа успела положить на плаху и поднять на виселицу многих из приближённых к трону и ушедших в лесные дебри, вроде Лбова, людей, встреча Минеева с Бурцевым была наполнена  определённым смыслом и направленностью.
Повстречавшись у входа в «избу», внутри которой всё так же висели чистые, накрахмаленные, вышитые цветным узором полотенца, а на бревенчатых стенах были  закреплены картины, срисованные с фотографий российской столицы, с медным всадником и вознесшимися над Невою мостами, два российских репортёра, словно б заново, долго присматривались друг к другу.
Разговор с Бурцевым, несмотря на то, что длился он более трех часов, показался Минееву кратким и содержательным. И первое, о чём он спросил редактора журнала «Былое»:
— Каковы ваши впечатления, Владимир Леонидович, от встречи с Азефом?
— Скажу вам пока, что Азеф дал мне самое подробное «откровенное» показание. Всё, что было опубликовано об Азефе, — крупица в сравнении с тем, что выяснилось во время нашего свидания. Раскрываются новые и новые странички происходящего «за кулисами» «по ту сторону баррикады»... Страницы в высшей степени любопытные... У меня создалось такое впечатление, что Азеф говорит правду, что он действительно порвал со своими...
— Так что, по вашим впечатлениям, Азеф со времени своего побега из Парижа больше не состоял «на службе»?
— Я видел подлинные документы: письма, из которых явствует, что Азеф за эти три с половиной года ни разу в России не был, хотя, конечно, его настойчиво звали туда. Но Азеф не поехал и, как должно полагать, боялся ехать по понятным соображениям... Азеф уверял меня, что порвал с «ними» навсегда. Он не намерен щадить своих бывших «покровителей» и не остановится перед полным освещением их деятельности. Азеф, давая свои «откровенные показания», сам настаивал на том, чтобы я ни в чём не верил ему на слово. Я так и поступаю: весь материал, добытый мною от Азефа, я, по своему обыкновению, тщательно проверяю по документам самого Азефа и опросом всех лиц так или иначе соприкасающихся с эпопеей азефщины. Многие факты предстают уже сейчас передо мною в новом освещении.
— Намерены ли вы огласить документы?
— Все до единого! — воскликнул Бурцев  и добавил: — О «великом Азефе», по-видимому, можно будет со временем написать более значительное и фантастическое произведение, чем все Шерлоки Холмсы, вместе взятые. Конан Дойлю, вероятно, и не снились те смелые выходки и планы, которые задумал и осуществлял Азеф.
               
                2

После того, как лакей принес русской водки, разговор зашёл о сыскной литературе. Здесь Минееву, по большей мере, оставалось только слушать поменявшего тональность, словно б на время избавленного от «азефщины», редактора журнала «Былое».
— Сыскная беллетристика, в общем, всё же значительно выше, умнее и талантливее лубочной стряпни, — продолжил разговор Бурцев, поглубже усаживаясь в широком кресле.
— Правда, Холмсы ничего или бесконечно мало дают уму, но говорят очень много сердцу. Во время теперешнего лихого бесправия, — зачем-то оглядываясь по сторонам и наклоняясь к столу, сказал Бурцев, опрокидывая очередную рюмку:
— Особенно приятно волнует тенденция сыскной беллетристики вывести на чистую воду порок, чем бы он не прикрывался и какими бы словами ни прикрывался, приятно видеть апофеоз правды, приятно и поучительно читать в этих сыскных историях, как мёртвый  закон и суровое право гармонично сливаются с живой и общечеловеческой правдой — справедливостью.
— А что же дальше? Если говорить о теперешней лубочной стряпне, — попытался было приобщиться к разговору Минеев…
— Дальше?.. Теперешнее число дорожных читателей рано или поздно освободится от «очарования» штампованных детективов и войдут в святая святых настоящей литературы. Если гимназисты и студенты не захотят войти туда добровольно, их потащат за уши преподаватели.
Воспользовавшись паузой, когда уже изрядно захмелевший Бурцев крикнул в залу: «Человек! Счёт!», Минеев попытался спросить и ответить уже неизвестно кому.
— А кто же поможет не интеллигентным читателям освободиться от влияния этих расплодившихся «сыщиков»? Кто выведет малокультурный народ в облагороженную атмосферу истинной литературы, которой являются Толстой и Чехов? Как мало делают для этого одни, и как много мешают им другие, к числу которых следует отнести нахрапистых издателей, буквально из-под пера вырывающих «нетленные», еще до конца-то не дописанные рукописи  не менее ненасытных до денежных знаков «писателей» нашего времени; бесконечно  раздвигающих объём своих «произведений» за счёт многочисленных и ничего не значащих диалогов, когда, в них вникая, начинаешь невольно думать, что их много говорящие «герои» страдают глухотой. И где та мера, весы, подле которых следовало бы, не подогревая и без того горячие (от крови и изощрённых убийств) произведения кассовых детективщиков, не дать остыть потребности к чтению классиков сыскной литературы минувших веков, к коим  относится Эдгар По...
Минеев, было, попытался вспомнить ещё кого-то из писателей, но в это время подошёл «человек» и, привычно согнувшись, представил счёт...
Как пригласивший на встречу клиент, не смотря на все тщетные попытки Бурцева отыскать в многочисленных карманах нечто купюристое, Минеев щедро расплатился с лакеем, который, наверное, надолго запомнит двух русских репортёров, по-своему преисполненных озабоченностью о безрадостном будущем Российского государства.


                Глава 8

                С  ВЫСОКОЙ  ТРИБУНЫ
                Фигаро: «Не тревожьтесь, это вздор...»

                1

При том глубоком пессимизме, который утвердился в стране по отношению к третьей Думе, не многие были способны лелеять надежду на лучшее будущее России, создаваемое «тихой работой» думских законодателей. В газетах сообщалось о том, как «смертельно скучно смотреть на чеховских людишек попавших в законодатели, где завсегда имеется неизменный старшина с загорелой и гладко подстриженной мужицкой шеей, есть предводители дворянства «замещающие» городскую голову, есть коронные судьи — много судей — и, главное, есть подсудимые — Россия и её народ».
Ошеломляющее разоблачение Азефа, руководителя и участника террористических актов последних лет, заставило заговорить о необходимости пролить на это тёмное дело побольше свету. И лишь тогда, как отмечали некоторые из либерально настроенных обозревателей, «думская трибуна стала выражением того бичующего негодования, которого заслуживает тлетворная система, столь неразрывная с непрекращающейся затяжной борьбой власти с населением».
Сразу же после рождественских каникул на одном из первых заседаний Государственной думы от 20 января 1909 года оглашаются два запроса социал-демократов и кадетов по делу Азефа. Результативная часть запроса социал-демократов изложена так: «...на основании вышеизложенного предлагаем Государственной думе в порядке 33 статьи принять следующий запрос министру внутренних дел: известно ли министру, что состоящий на жаловании департамента полиции агент сыскной части Азеф, состоящий в прямых сношениях с чиновником особых поручений при министре внутренних дел, и фактически руководителем как охранных отделений, так и политического сыска за границей Рачковским, с ведома департамента занимался провокаторской деятельностью среди революционеров, состоял одновременно со службой в департаменте членом центрального комитета партии социалистов-революционеров и одним из руководителей боевой организации партии, в качестве какового принимал участие в организации крупных террористических актов, совершённых за время с 1902 по 1908г. Известно ли министру внутренних дел, что вышеуказанные действия Рачковского и Азефа не являются обособленным эпизодом деятельности охранных отделений и агентов политического сыска, но представляют собой ограниченную часть деятельности политической полиции, особенно ярко проявившейся и достигшей своего кульминационного пункта в настоящее время в деятельности Азефа и Рачковского? Какие меры приняты министром внутренних дел для привлечения в судебном порядке Рачковского и Азефа и прочих чинов полиции, принимавших участие в преступной провокаторской деятельности и для того, чтобы охранять русских граждан от таковой деятельности охранных отделений, в виду того, что в деятельности департамента полиции и его органов видна выдержанная, последовательно проводимая система политической провокации. Эта провокационная тактика угрожает безопасности и жизни частных лиц и вносит в общество глубокую деморализацию; в настоящее время правительство особенно широко пользуется этой провокационной деятельностью в целях усиления реакции и оправдания исключительных положений, чтобы при первых же случаях о возможности внесения запроса по этому поводу в Думу правительство стало принимать меры, чтобы пресечь возможность разоблачений вопиющего факта этой провокационной деятельности, произведя в ночь на 18 января ряд обысков, между прочим, у бывшего директора департамента полиции Лопухина? Просим признать запрос спешным».
Резолютивная часть запроса кадетов изложена была так: «...в виду изложенного на основании 33 статьи учреждения Государственной Думы просим сделать запрос министру внутренних дел: об участии Азефа в организации и совершении ряда террористических актов. Какие намерены принять меры к прекращению со стороны правительства террористических актов и участия в их совершении? Настоящий запрос признать спешным».
После голосования в думской комиссии к рассмотрению был принят лишь запрос кадетов.

                2

11 февраля 1909 года на вечернем заседании Государственной Думы все ложи для публики и представителей печати были совершенно переполнены. Полны ложи сенаторов и членов Государственного Совета, а также присутствовало большинство министров правительства.
В ту пору, когда для защиты запроса социал-демократов к трибуне вышел депутат Покровский, в ложе появился председатель совета министров П.А.Столыпин.
Углубившись в подробное изыскание, кто из чинов департамента полиции, начиная с шестидесятых годов, занимался, по газетным сведениям, провокацией, Покровский приходит к заключению, что провокация возведена русским правительством в систему. Провокация, по мнению депутата, является неотъемлемой частью режима отмирающего самодержавия.
После продолжительного шума в зале и звонков председательствующего Хомякова Покровский заканчивает своё выступление словами: «Правительство, конечно, не ответит на наш запрос. Оно не захочет, не сумеет ответить. Чтобы отказаться от провокации, правительство должно проникнуться началами законности, гуманности, справедливости и милосердия, опираясь на доверие народа, а не на силу штыков и полицейских нагаек (рукоплескания слева и шиканья справа). Однако, правительство не в силах отказаться от азиатских приёмов провокаторской деятельности, ибо оно, правительство, канибалистски-кровожадное» (смех в центре и справа).
Выступивший следом депутат граф Бобринский обвинил социал-демократов: «Разве не ясно, что, утопая и захлёбываясь в грязи, они стараются этой же грязью забросать и правительство».
После ещё нескольких выступлений, реплик с места и демонстративного выхода из зала вносится предложение о прекращении прений и объявляется вынужденный перерыв.
С возобновлением заседания Думы, после наиболее «ярких» выступлений депутатов: Булата и Пергамонта, где первый пришёл к убеждению, что Азеф убивал не только министров, но и членов царской семьи, и что правительству в борьбе с собственным народом, кроме полиции и жандармов, понадобился агент-провокатор; а второй нашел, что провокации Азефа отличаются от других только тем, что более красочны и по составу убитых им лиц, и по составу людей, убивавших, и ни чем не отличаются более от других, исполняемых политическим управлением, вносится предложение прения прекратить, а слово предоставить Председателю совета министров.

                3

Сдержанно встреченный собравшимися г. Столыпин прежде всего выразил надежду, что Дума после его выступления, может быть, найдёт, что в действиях правительства нет оснований для запроса  о действиях незакономерных, посчитав дело Азефа весьма несложным как для правительства, так и для Государственной Думы. «Единственно достойный и выгодный выход из него, — подчеркнул Столыпин, — это путь самого откровенного изложения и оценки фактов, поэтому, господа, не ждите от меня горячей защитительной или обвинительной речи... Повторяю, что ни защищать, ни обвинять Азефа не намерен; передаю только данные, которые находятся в распоряжении министерства внутренних дел».
Следовало бы сказать, что, будучи непосредственным руководителем вышеобозначенного министерства, Столыпин, считая Азефа самым ценным агентом, очень часто при разрешении тех или иных вопросов интересовался через своих сотрудников:
 — А каково на этот счёт мнение «Раскина»? (напомню, это псевдоним Азефа в сыскной полиции, — А.Ш.) И когда следует, по времени осуществлять ту или иную операцию?..
После подробных перечислений терактов с детальным изложением фактов премьер называет имена трёх обвинителей, перечисляя их деятельность и «заслуги»:
 — Это Бакай, Бурцев и Лопухин.
В заключение своего продолжительного, подробного и образного выступления, Столыпин озвучивает не только перед депутатами Государственной Думы и её многочисленными гостями, так и не дождавшимися сенсационных разоблачений, два, на его взгляд, определяющих вывода:
 — Вывод 1: у меня нет на руках обвинения Азефа в так называемой провокации. Вывод 2: пока существует революционный террор, должен существовать и полицейский розыск... И скажите, господа, может ли правительство по совести удовлетвориться только внешней, наружной охраной, или на его ответственности лежит охранять и государя и государственность другими путями, путями внутреннего освещения. Мне скажут, что этот путь ведёт к провокации. Это не метод правительства, пока я его возглавляю. Я громко заявляю, что преступную провокацию правительство не терпит... (рукоплескания справа). И время рассвета России наступит, не смотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но и правда».
После непродолжительных прений по докладу Столыпина, которые, отклонившись от существа вопроса, превратились в межпартийные разборки, депутат Шубинский, как если б судья последней инстанции, подвёл черту: «...как можно меньше говорить об Азефе, даже спрятать Азефа совсем».
И, действительно, после заседания Думы имя «великого провокатора» исчезло, по край ней мере, со страниц российских газет.


                Глава 9

                НОМЕР  МЕСТА:446

                Фигаро: «Отложите воздыханья,
                А не то мои страданья
                Даром все пройдут».

                1

Надо признать, что за время существования всех Государственных дум России, лишь единицы «удостоились чести», чтобы их «персональное дело» слушалось со столь высоких трибун. Возможно, по этой причине «дело Азефа» сумело-таки избавиться от архивной пыли, а значит, и от полного забвения.
О «дедушке современного терроризма» наш читатель до недавнего времени знал крайне мало. Долгие десятилетия книги об Азефе не издавались, а те, что появлялись в 20–х годах двадцатого века, позже изымались из библиотек и уничтожались. Лишь после отмены цензурных ограничений у нас изданы были книги эмигранта Б.Николаевского «История одного предателя» и «Конец Азефа». Среди журнальных публикаций следовало бы отметить работу В.Л.Бурцева «В погоне за провокатором», Л.Герасимова «На лезвии с террористами» и.т.д.
В художественно-документальном романе Р. Гуля «Азеф» («Генерал БО»), в краткой аннотации к этой книге, можно прочесть, что Азеф — это «слуга двух господ, Фигаро». Не потому ли, размышляя о двуличии, или двойном дне Евно Филешевича, очень трудно поверить в искренность намерений: приносить пользу революции, занимаясь организацией террористических актов лично и упреждая, по его мнению, непродуманные и необоснованные действия других партий и даже своих товарищей, сообщая о подготовке терактов охранке. А, быть может, Азеф в роли персонажа, который «между вашими и нашими», существовал благодаря наркотической зависимости проживать огненно-яркие ощущения. Ходить по лезвию бритвы и восторгаться гибелью противоборствующих сторон, восклицая: «Какая красота!  Какое величие!».
Если это так, то что должен носить в себе этот человек, — бесчувственное  сердце, холодный взгляд на действительность, опустошенную душу? Но ведь такие люди, по большей части безразличны даже к судьбам не то, чтоб родных и близких, но даже собственных детей; когда хочется избавиться не только от их проблем, пересаженных на плечи родителей, но даже от них самих. Однако, по воспоминаниям Бурцева, во время уже упоминавшейся встречи в кафе «Бристоль», Азеф, по его словам, с неподдельной болью за будущее, говорил: «Я не хочу умирать прежде, чем не узнается вся правда. Я должен это сделать ради моих детей. Они должны знать, кем был их отец».
Когда он произносил эти слова: «ради моих детей», его лицо преобразилось, его голос зазвучал мягче и нежнее.
«В дальнейшей беседе, — писал Бурцев, — Азеф неоднократно возвращался к своим детям» (отданным на воспитание в швейцарскую деревню, — А.Ш.), «и всякий раз казалось, что я слышу в его голосе как бы подавленное, заглушенное рыдание. Я понял, что этот ужасный человек не думал теперь ни о чём, кроме своих детей; в них для него сосредоточился весь мир».

                2

Так кто же он Азеф? На самом деле актёр или душевнобольной человек? В попытке «влезть в чужую шкуру» я вновь и вновь, перелистываю подшивки пожелтевших газет начала двадцатого века. Наконец, останавливаюсь на воспоминаниях Козина, бывшего однокурсника Азефа, с которым ему довелось проживать в одной комнате ещё во время учёбы в Карлсруэ и не раз вести «весьма откровенные разговоры».
Однажды, рассуждая о террористических методах борьбы «народовольцев» и их теперешних последователей, Козин спросил напарника:
 — Не знаю, как ты, еврей, относишься к реакции иудаизма к насилию. Меня же, христианина, это не может не угнетать.
 — А по-моему, — не сразу откликнулся Азеф, — главная причина всех наших несчастий и ошибок власти — душевная болезнь, именуемая религией.
 — Ты говоришь о какой-нибудь одной религии? — уточнил Козин.
 — О, нет! Все они, от буддизма до христианства, отличаются одна от другой лишь внешними признаками болезни, а сама болезнь — религиозная направленность ума — это потребность человека в создании себе иконы, её обоготворение и поклонение ей. И чем чаще человек падает ниц перед своим идолом — богом нищих, грешников и болезненных, тем безвозвратнее он запутывается в сетях жрецов-агитаторов, которые толкуют им, что удача является вознаграждением, а несчастье — как кара за непослушание богу. А что касается террористических актов, то многие из моих сокурсников грубо ошибаются, считая, что я рассматриваю их только как способ расправы со зловредными представителями власти. Нет и нет! По моему убеждению — это способствует подрыву авторитета не только власти, но и церкви; приучая народ к тому, чтобы он смотрел на её служителей как на паразитов.
 — А что будет, когда вы со своими единомышленниками достигните своей цели?
 — Тогда я скажу, что сделал своё дело, ради которого стоит жить. И здесь, если сказать откровенно, моя принадлежность к какой-либо из партий не играет существенной роли. Будь то социал-демократы или возможные социалисты-революционеры, всем им в начале пути предстоит еще не раз обращаться к опыту «народовольцев».
По словам Козина, Азефу действительно было наплевать на все партии, к каждой из которых он безбоязненно мог отнести самого Христа. Утверждая, что Иисус — этот святой анархист, призывающий к протесту против господствующего порядка подлых людей, с его-то речами, за которые сегодня упекут в Сибирь, был политическим преступником.


                3


Интересно, к какому роду преступников отнесли бы моего героя нынешние читатели?
И не поделит ли их мнения само двуличие Азефа? Его некрасивое лицо — примета слишком принятая в изображении убийц. Однако, многие революционеры находили у него «хороший, приятный взгляд», «прелестную улыбку», а главный идеолог партии эсеров В.М.Чернов в своей речи на суде над Буцевым по обвинению в клевете на её члена ЦК, говорил: «Надо только хорошо всмотреться в его (Азефа) лицо, в его чистых, чисто детских глазах нельзя не увидеть бесконечную доброту».
Однако ни этой самой доброты в глазах, ни даже самого портрета над именем Азефа вы не отыщите на Вильмерсдорфском кладбище.
В марте 1918 года, в связи с заключением Брест–Литовского мира, из Моабитской тюрьмы был освобожден помещённый туда еще в 1915 в качестве «террориста и русского шпиона» Евно Филешевич Азеф, который вскоре подал заявление и поступил на службу в Министерство иностранных дел Германии, но скоропостижно скончался 24 апреля от болезни почек.
С той поры на германской могиле Азефа есть только номер места «446».


                Послесловие


В статье «Из истории провокаций в России», опубликованной в газете «Уральский край» от 6 февраля 1909 года, её автор, С.А.Иванов, пишет: «Всякий раз, когда в жизни общества наступают острые кризисы, вызываемые внутренними противоречиями, наблюдается нарушение равновесия душевной жизни. Наступают острые моменты душевного разброда; появляется стремление к переоценке всех ценностей и господствовавших до сих пор моральных покаяний; наблюдаются примеры полного распадка всяческих нравственных устоев, всех принципов самой примитивной личной морали, когда даже вполне нормальные, психически спокойные люди понемногу поддаются деморализующему влиянию окружающей атмосферы, слабо реагируют на все ужасы современной русской жизни.
Политическая провокация, уже много лет назад свившая у нас в России такое прочное гнездо, развращает и заражает всё большие и большие круги проявлением цинизма и духовного распадка. В деле Азефа она достигает своей как бы кульминационной точки. Дальше, кажется, уже и идти некуда».
Не пытаясь вступать в одностороннюю дискуссию с уважаемым автором, ни тем более защищать своего героя, я просто процитирую здесь еще одно мнение известного философа.
Евно Азеф, при всём его намеренном желании дистанцироваться от своего еврейсеого происхождения (однажды он даже признался своей спутнице Менкиной, что окрестился, — А.Ш.), исподволь, поскольку корни любой нации несут лишь только свои питательные соки, оставался и сам носителем всех иудейских инстинктов.
Будучи человеком образованным, обучаясь и достаточно долго проживая на родине Фридриха Ницше, он не мог обойти стороною трудов его, положивших начало собственному философскому учению.
Читая «Антихристьянин», «Сумерки богов», Евно Филешевич, если и не находил средь междустрочий отражения своих  мировоззрений и душевных переживаний, то непременно видел указующий перст, направленный в сторону пути, по которому следовало бы направлять свои помыслы.
«Иудеи, — писал Ницше — самый примечательный народ всемирной истории: оказавшись перед необходимостью решать вопрос: «быть или не быть», они вполне сознательно предпочли во что бы то ни стало, любой ценой быть; ценою же была радикальная фальсификация природы.
Иудейский народ наделён самой упрямой жизненной силой: в немыслимых условиях жизни он добровольно следует глубочайшему благоразумию самосохранения; принял сторону всех инстинктов декадентства, а не инстинкты владели им, но он угадал в них силу, с помощью которой можно отстоять себя в борьбе с целым «миром»... Благодаря крайней степени АКТЁРСКОГО (выделено автором, — А.Ш.) гения они встали во главе всех движений декадентства».
Мне остаётся лишь добавить, что благодатной почвой для последователей декадентства-упадничества и крайнего индивидуализма  в России стал конец девятнадцатого — начало двадцатого века; время расцвета «азефщины», чьи семена до сих пор прорастают в моём государстве.



                октябрь 2007 — сентябрь 2008 г.