Повесть Поэт и временьщик изд-во Ривера 2010 год

               
                Поэт  и временьщик
                повесть
               

От автора

Вынесенное на обложку название книги в первую очередь относится к представленным на её страницах героям исторического повествования. Один из них, декабрист и поэт К.Ф.Рылеев, чьё литературное творчество, несмотря на ослепительный блеск пушкинского гения, не поблекло и не отцвело, оставил для потомков, не задаваясь этой целью, – не в пример своим современникам-стихотворцам – свой неповторимый обаятельный облик поэта и гражданина. Нечто схожее можно сказать и о временщике А.А.Аракчееве, поскольку и здесь мы находим весьма неординарную личность. В отличие от других дворцовых фаворитов, с неизменным постоянством плодящихся подле коронованных особ в любые времена, царские или президентские, «неистовый тиран родной страны своей», был по-своему гениальным дирижером и укротителем её величества Власти, а также мельтешащей при ней своры прихлебателей и мздоимцев.
Для тех же, кто попытается соотнести название сборника с личностью его автора, представленного здесь ещё и стихами, следовало бы особо отметить, что «поэтом», пусть даже с маленькой буквы, его вправе назвать лишь Читатель, а не достопочтенные критики. Если же сравнивать себя с «временщиком», то слово это, в моём понимании, всегда было созвучно понятию «квартирант». На то, возможно, есть веские основания.
Однажды по воле судьбы и государственных прожектёров, занятых упразднением неперспективных деревень, я, словно бы вырванный с корнем из скалистого берега реки Чусовой, моей малой Родины, я, до настоящего времени, неоднократно меняя адреса, проживаю с непроходящим ощущением сожителя и квартиранта, а может быть, и случайного на этой земле человека. Но даже при всём этом неуютном состоянии души иногда ещё хочется жить и осознавать себя разумным существом, способным испытывать потребность пусть даже в самых нечаянных почестях и известности; когда ещё возможно стать для кого-то если не откровенным любимцем, то желаемой персоной. Той самой личностью, которой будет достаточно и этого ласкающего слух признания, чтобы удовлетворить своё ограниченное самолюбие.

Александр Шатрабаев
















_______   *   *   *   ________












П О Э Т  И  В Р Е М Е Н Щ И К


повесть































_______   *   *   *   ________




Предисловие

Во времена правления династии Романовых, равно как и тех, кто царствовал в России  до них и после, любая государственная тайна всегда служила опасным оружием деспотизма. И оружием этим не в меньшей мере, чем императоры, генеральные секретари и президенты, пользовалось их высокопоставленное окружение. Это их дела и делишки, скрытые за семью печатями и замками, давали благодатную почву для зарождения всевозможных домыслов, которые редко прорастали в народе добрыми всходами, чаще размножаясь, как зловредные сорняки.
Иногда людская фантазия была способна представить дело так, что оно, созрев к определённому сроку, требовало своего осмысления и переоценки. И тогда чья-то рука тянулась к перу, как к некому  рычагу, способствующему поднятию запылившихся от времени исторических театральных занавесей над каким–либо из многочисленных подмостков Российского государства.
В представленном здесь повествовании, как в глубине с трудом приоткрывающейся сцены, автор, будучи в роли осветителя, пытается вновь привлечь внимание к некоторым из исторических персонажей, среди которых –  воспетый советскою властью, вознесённый ею, как знамя, декабрист К.Ф.Рылеев. А также не в пример ему ставший мрачным символом деспотизма А. А. Аракчеев, чья биография достаточно долго не подлежала огласке. Несмотря на явно противоположную направленность их путей, им довелось-таки однажды «схлестнуться» настолько громко, что уже нельзя было не заметить на исторической карте факт скрещения их дорог. Не обошёл своим вниманием это событие и автор настоящих строк, который, не побоявшись обвинений в плагиате, попытался через призму исторических произведений российских и зарубежных писателей, а также воспоминания современников выше обозначенных героев, собрать не яркую мозаичную, а достаточно сумрачную, но полную  картину - коллаж одной из постановок минувшего времени.

Автор
               








               
               

-   -   -   -   *   *   *   -   -   -   -

               









Часть 1


«МОНАРХА  ХИТРЫЙ ЛЬСТЕЦ...»






























-   -   -   -   *   *   *   -   -   -   -

Глава 1

ОТСТАВКА

1

Редко кому из царствующих особ России удавалось сохранить  престол, не замаравшись в крови. Не стал исключением и Николай I. Уже в первые дни своего правления ему пришлось запнуться за достаточно высокий, чтобы его не заметить или очень уж легко переступить, порог из трупов казненных им декабристов. Не вытирая окровавленных ног, новоявленный император поспешил взяться за свежую метлу. Одним из первых, кто оказался под её широким размахом, стал бывший фаворит Александра I - всемогущий генерал А.А. Аракчеев.
Дабы показать своему народу всю мудрость и праведность их всемилостивого царя-отца, особенно после всколыхнувших государство событий 14 декабря 1825 года, Николай выставил для назидания на всеобщее обозрение, будто на лобное место, пятидесятивосьмилетнего Алексея Андреевича.
Много лет спустя газета «Голос Урала» от 14 июля 1912 года в небольшой заметке под названием «Падение графа Аракчеева», напишет: «Не устававший вечно твердить о своей совершенно исключительной и вполне бескорыстной преданности к возвысившему его государю (Александру I), он не постеснялся из тщеславия предать гласности его интимные письма и не постыдился, несмотря на всю пресловутую богобоязненную правдивость и бесстрашную искренность, выпутываться из этого путём самой наглой и трусливой лжи».

2

Ранней весной 1826 года император ухватится за этот  «проступок» Аракчеева и призовёт его в одну из своих резиденций – в Черемисский дворец.
Место это и само сооружение приглянулись Николаю Павловичу ещё с тех пор, когда он, будучи одним из великих князей–престолонаследников,  служил простым командиром отделения.
Вот как описывали этот архитектурный шедевр очевидцы: «Внутри этого причудливого замка располагалась галерея портретов царственных особ и властителей Европы; с барельефов глядели головы русских князей – зачинателей Руси, словно списанные с купцов на базаре: бороды лопатой, а носы картошкой».
Свидание было недолгим.
Стоя спиной к Аракчееву с видом занятого человека, озабоченно устремившего свой взгляд за окно, как будто это было ни больше ни меньше окно в Европу, Николай, не обращая внимания на почтительно склонившегося посетителя, приказал своему адъютанту Клейнмихелю:
- Впредь, чтобы не получилось какой-либо огласки, порочащей царских особ, все важные бумаги от графа Алексея Андреевича отобрать, от секретарей отлучить, до дел главных впредь не допускать...
Удар был настолько силён и внезапен, что по возвращении в своё новгородское имение Грузино Аракчеев почти перестал узнавать окружающих, речь его стала бессвязной. Насмерть перепуганные слуги прятались  во дворе, пока их хозяину лечащий врач не сделал кровопускание; после этого граф  впал в летаргическое состояние.
Узнав о случившемся, Николай I  скажет: «Разве этот старикашка поймёт, что загораются в политике новые звёзды, и не понимающим нас остаётся одно – умереть!».
 






























Глава 2
ДО  И  ПОСЛЕ

1

Ещё далеко не на излёте отмеренных судьбою лет, постоянно преследуемый кошмарными сновидениями, Аракчеев боялся... ложиться в постель. С трудом пережив годы отставки, но так и не смирившись с унизительным положением низвергнутого фаворита, он отыгрывался на своих крестьянах и слугах, не по разу в день устраивая для очередного десятка душ показательную порку. И, словно бы усталый от непосильной работы, поздними летними вечерами подолгу блуждал по своей дряхлеющей усадьбе…
Недоступный для взглядов прохожих двухэтажный дворец его, построенный в форме полукруга и похожий на золочёную подкову, заброшенную в просторный сад, с недавней поры стал безжалостно осыпаться. Штукатурка падала с массивных колонн, разрушались высокие ступени парадного крыльца.
Вокруг зарастали аллеи и небольшие запруды. И казалось,  что неумолимая плесень запустения всё больше и больше поглощает аракчеевские владения. Но всё же в графских хоромах и во многочисленных дворцовых залах и комнатах ещё было на что посмотреть. Редким посетителям (еще поубавившимся в разы после отстранения Аракчеева от придворной кормушки) доводилось любоваться разноцветными гобеленами на стенах, узорчато оформленными каминами, на диво фигуристыми изразцовыми печами на малахитовых ножках, собранием картин и в изобилии представленными чучелами птиц и зверей. Не менее восхитительно выглядели так и зовущие взлететь отполированные до зеркального блеска межэтажные мраморные лестницы и заставляющие невольно склонить голову перед их великолепием высокие золочёные двери. Неприметной средь всей этой роскоши оставалась лишь только прислуга, от истопника до дворецкого. Постаревшая вместе с хозяином челядь в поношенных ливреях казалась присыпанной пылью, которую на самом-то деле вряд ли можно было отыскать даже в самых укромных уголках дворца. И только местные горничные были всегда и непременно молоды и пышнотелы.

2

Алексей Андреевич, и так уже давно немолодой, казался  досрочно постаревшим за последние годы. Всю жизнь его выручало железное здоровье и крепкие нервы, однако уже вскоре после отставки у Аракчеева начались короткие, но глубокие обмороки, а лицо стал искажать нервный тик. Это было особенно заметно во время  редких и, по существу, тайных посещений Клейнмихелем новгородского имения, когда в разговоре его бывший хозяин начинал пугаться собственных слов и мыслей, то тихо бормоча, то срываясь до крика. Адъютант неоднократно и уже с безразличием предупреждал графа:
- Вы бы, ваша светлость, не рассказывали всем-то о ваших снах... И еще: не ходили бы далеко от усадьбы, особенно в позднее время...

3

Позднее или раннее время  – всегда трудный период в жизни человека, по той причине, что уже или еще нет ни малейшей возможности что-то исправить либо вовсе поменять во благо своёго будущего.
Наверное, нельзя сказать, что Аракчеев никогда ради своей карьеры не задумывался о новых наследниках российского престола. Однако, несмотря на доверительные и даже теплые отношения с Павлом и его сыном Александром, Алексей Андреевич очень жёстко вел себя с идущими им вослед цесаревичами Константином и Николаем. Пользуясь своим служебным положением военного министра, Аракчеев заставлял их каждое утро являться к нему с докладом в служебное помещение - деревянный дом на Литейном проспекте – и по нескольку часов ожидать его в приёмной. Великие князья Романовы терпели обиду, наблюдая, как вне очереди и без предупреждений заходят в аракчеевский кабинет лица, находящиеся ниже их как по гражданскому статусу, так и по воинскому званию. И немудрено, что после столь неожиданного прихода к власти - через отказ Константина претендовать на трон, - Николай Павлович недолго размышлял над поводом, чтобы избавиться от вчерашнего царского фаворита.
С появлением нового императора расчётливый и дальновидный во всех делах Аракчеев уже при первых попытках понизить его на служебной лестнице затаил обиду. Но вместо того, чтобы метать в государя молнии, пусть даже без грома, в приказном порядке уволил своего верного секретаря – Клейнмихеля. В ту пору, когда подле царского престола происходила смена доверенных лиц и шел  дележ министерских портфелей, слава человека, испытавшего аракчеевскую немилость, служила хорошей рекомендацией. И уже вскоре новый император предложил «пострадавшему» ту же должность, которую он занимал при Аракчееве. Тогда, это известие было единственным утешением и радостью для бывшего почти гласного правителя Российской империи. И он долго ещё хохотал над тем, как ему ловко и без особых на то затрат удалось разместить свои «глаза и уши» при государевом дворе.                                                                                                
- Теперь, даже если ему случится выслать меня в Сибирь, - откровенно злорадствовал Аракчеев, - я буду знать, что мне удалось отомстить ему!
Глава 3

ПОСЛЕДНЯЯ  ПОПЫТКА

1

Эта первая для нового российского самодержца зима 1825–1826 года выдалась на редкость холодной, как в прямом, так и в переносном смысле. После леденящей декабрьской кровавой купели на Сенатской площади и после устранения разрозненных и немногочисленных крестьянских бунтов, прокатившихся по России с января до средины февраля, в Петербурге установились лютые морозы. В ту пору даже на Невском проспекте вместо колёсных экипажей можно было наблюдать санные кибитки. В церквях круглосуточно топились печи, а перед театрами и на многих улицах горели высокие костры, вокруг которых грелись поджидающие хозяев кучера и просто прохожие. Дров постоянно не хватало, несмотря на то, что в столицу каждый день бесперебойно тянулись обозы, расточая за собой даже по неподвижному от мороза заледеневшему воздуху смолистый запах елового леса, перемешанный с настоем берёзовой коры. Голодные стаи волков безбоязненно наводняли окрестности города, где, давно уже истребив всех кошек и собак, стали подбираться и к человечине, поскольку по утрам в разных местах столицы можно было наткнуться на окоченевшие за ночь трупы бездомных людей. Наравне с ними, одними из главных жертв холодов становились солдаты и будочники  с впадающих в петербургские транспортные артерии магистральных дорог.
Уставший от столичной чиновничьей возни, Николай I, едва лишь повеяло весенней оттепелью, стал готовиться к скорому переезду в Царское Село. Ничуть не мешкая, за ним потащился и весь двор.
Именно тогда, через непродолжительное число месяцев после первой официальной встречи с новым императором, Аракчеев в последний раз попытался напомнить о себе. Он ещё питал надежду получить какую–либо достойную его прежнего положения государственную должность. И уже вскоре после переезда царя «на летние квартиры» стал выбирать время для поездки в Царское Село.

2

Вечером император, по обыкновению, любил прогуливаться в парке. Уже темнело, возле дворцовых подъездов зажигались огни, менялся караул. Когда граф неожиданно вышел из тени – под фонарный столб, император, не без помощи адъютанта, усаживался в беседке.
- Кто это? - встревожено спросил он у Клейнмихеля.
- Ваше Величество, да это же граф Аракчеев, - ответил тот. В отличие от царя, для него этот поздний визит совсем не стал неожиданностью, поскольку был им же, адъютантом, и подготовлен.
- А-а! Светлейший!.. - удивился император. - И каким это ветром тебя занесло?  Ведь ты теперь от меня далече... А я, право, всё еще не доберусь до новгородских земель... Да и не радуйся: не к тебе в гости собираюсь. А если б нужда была, известил. Не в пример тебе, по кустам бы не прятался.  А уж, коль ты решился явиться сам, так изволь ответствовать: сколь долго будет длиться  эта непристойная газетная шумиха о появившихся в столице, несмотря на мой запрет, печатных сборниках с письмами к тебе моего покойного предшественника Александра Павловича?  Утверждают, что прежде, чем им объявиться у меня под боком, они, тайно отпечатанные где-то далеко, уже успели нагуляться по окраинам государства. Если всё это - твоих рук дело, почему бы не подарить твоему государю хотя бы один экземпляр? Как ты на это смотришь?..
Не ожидая услышать в свой адрес всё столь же холодные слова и оскорбительный тон, Аракчеев, леденея всем телом, испуганно смотрел на Клейнмихеля, всегда и к сроку извещавшего его обо всех придворных подвижках. Никогда еще он не задумывался об его предательстве. Опытный в дворцовых нравах, Алексей Андреевич почуял беду.
- Позвольте, я доложу? - обратился к Николаю адъютант, а уже затем, развернувшись в сторону Аракчеева, сказал, - Император очень сомневается в том, что истинные послания к вам Александра были преданы огласке без вашего ведома...
Вздрогнувший было от первых слов адъютанта, Аракчеев под конец его речи вздохнул с облегчением. Неприметно утерев вспотевший лоб и перекрестившись, он сказал:
- И напрасно вы так, Государь. Все это не б-больше чем вздор! А, посему, в этом следовало бы разобраться самым что ни на есть, тщательнейшим образом. И я этого добьюсь!
- Да вот и мы заинтересованы покончить с этим путаным делом... А посему, граф, постараемся вам помочь. Не правда ли? – не без иронии сказал, обращаясь, к Клейнмихелю, царь и быстро поднялся, чтоб уже вскоре раствориться среди аллей.
Оставленный в одиночестве, Аракчеев еще долго приходил в себя, не в силах сообразить, в какую ему теперь сторону выбираться из Царскосельского парка.
«Вот ведь какая напасть, - размышлял по дороге в свое имение вконец разбитый Алексей Андреевич. - Пришёл за сахаром, а получил табаку. И дернул же меня чёрт ворошить эти письма. Неужели пропал и погиб окончательно?» - думал он, мысленно уже видя своё падение и позор.
Путь до Грузино был не близок, да и воспоминаний тащился воз... «И куда всё ушло?..» - задумался обгоняемый старостью граф, то ругая новгородскую дорогу, то вспоминая прежнего императора. Иногда, может быть, от медленной езды и до отрешённости скудного природного однообразия, когда часами плетёшься, не встречая селений, Алексей Андреевич не мог избавиться от навязчивого ощущения, что карета его и он сам теперь, размышляющий над своим прошлым, двигаются в обратном направлении.

Глава 4

ПЕТЕРБУРГСКИЕ ЧАЕПИТИЯ

1

В одной из комнат Царскосельского дворца широко распахнуты окна. Легкий ветерок с трудом навевает прохладу. А предзакатный солнечный свет, прорываясь сквозь кленовые листья, устало рисует на стене узорчатые тени. В маленьком помещении, похожем на светёлку, в которой большинство из имеющейся мебели, а также портьеры, обшиты палевым штофом со светло-голубыми, почти стального цвета карнизами и голубоватыми панелями, за небольшим столом из серого полированного мрамора сидели друг против друга Александр и Аракчеев. Серые с золотым ободом чашки с густо заваренным чаем стояли перед ним. В отличие от императора, которому нравился этот бодрящий напиток, Аракчеев про себя называл его  «пойлом». Однако, всем своим видом старался показать, что обожает это государево чаепитие. Звучно причмокивая губами, Алексей Андреевич вспоминал в это время своё новгородское имение Грузино, когда в такие же, как теперь, безмятёжно теплые летние вечера предпочитал выпить с любовницей Настасьей Минкиной стакан анисовой водки, укрепляющей к ночи необходимую для любовных игрищ пылкую мужественность.
За более чем полутора десятка лет правления своей, казалось бы, безграничной империей нервы у русского самодержца расходились, и теперь его часто можно было видеть то грустным, то не в меру возбуждённым, в не свойственном его характеру состоянии. Он теперь всё чаще и не без надежды смотрел на Аракчеева, а тот всегда, чувствуя свою незаменимость, любил поломаться, то непомерно возвышая себя, то, «опускаясь» до нарочитого лобзания государевых ног. При этом он никогда не испытывал чувства унижения и животного страха. Даже в те самые моменты, когда его судьба, как не раз случалось, висела на ниточке – это была одна из нитей той самой паутины, которую он сам же и сплел, будучи похожим в своих делах на вездесущего паука в генеральском мундире, который оплел своей сетью седьмую часть земли, принадлежащую российскому государству.
Неоднократно ещё при Павле I сумасбродно низвергаемый им с вершин власти, Аракчеев вновь и вновь поднимался наверх, чтобы уже вместе с взошедшим на престол первым внуком Екатерины надолго и прочно утвердиться на самой макушке власти.
Подливая в блюдце горячего чая, Аракчеев продолжал разговор:
- И поверьте мне, Александр Павлович, будь я в ту пору вблизи от вашего батюшки, ничего бы с ним не случилось. Но дела неотложные отлучили меня от Петербурга... И чтобы впредь не повторилось нечто подобное, извольте теперь держать меня поближе к себе.
Слушая Аракчеева, император, как если б от невидимого гнёта – угрызения совести, лишь ещё больше пригибался к коленям, пряча свою голову в мелко дрожащих ладонях. Быть может, в эти минуты он вспоминал о той поре, когда при его молчаливом согласии в России происходило очередное цареубийство.
Тем ранним утром 11 марта 1801 года, когда до враз пробудившегося Павла донёсся приближающийся топот офицерских сапог, он, наверное, окончательно убедился в силе своего ещё ни кем не оцененного предвидения, давно уже «разглядев» среди немалого числа  впоследствии сбывшихся предсказаний приближение своей насильственной смерти – такой, как некогда суждено было познать и его родителю Петру Третьему.
После того, как  заговорщики вытащили напрасно прятавшегося за шторой государя на  середину его опочивальни, шталмейстер Николай Зубов, брат последнего фаворита Екатерины Платона Зубова, лишившегося при Павле всех титулов и званий, человек громадного роста и необычайной силы, сжимая в кулаке массивную табакерку, со всего размаху нанес правой рукой удар в левый висок императора. Тот без чувств повалился на пол, а уже затем дело завершила смертельная удавка шарфом одного из офицеров.
А в эту пору невдалеке, в своих покоях, горько плакал столичный генерал-губернатор, цесаревич Александр, зная о том, что свершится, и, зная о том, что уже свершилось. Плакал и слушал, как жена его, принцесса Елизавета Алексеевна (он тотчас успел ее возненавидеть за легкость, с какой она переступила через убийство его отца) пыталась успокоить будущего царя:
- Мой ангел, довольно колебаться. Пришла пора, и теперь ты начнёшь новую и счастливую жизнь своего народа. И спать мы теперь будем сколько угодно, не подавая ненужных рапортов этому деспоту в пять часов утра. Аракчееву уже никогда не удастся будить нас, бесцеремонно выгоняя меня за ширму, чтобы в самый сладкий предутренний час, когда мы предаёмся любовным утехам, подсовывать твоему высочеству какие-то бумажки, дабы ты прочёл и приложил к ним руку…
Поднимая отяжелевшую от постоянно настигаемых раздумий голову и тревожно оглядываясь по сторонам, император спросил:
- Кто они?
Аракчеев ответил, помедлив:
- До времени не тревожьтесь, государь. Поскольку я сам веду это дело – значит, ни на минуту не выпускаю вожжей...
Разговор шёл о тайном обществе, затевающем нечто схожее с французской революцией.
- А не пора ли их остепенить да направить на путь истинный, где без всякого сумасбродства позволено служить во благо государства? -озабоченно приподнял голову Александр.
- Всё под контролем, Государь. При их Северном союзе давно и не безуспешно «пасётся» мой человек. А за Рылеевым лично ухаживает прелестная особа... - похвалился Аракчеев, при этом, не преминув обратиться с просьбой:
- Об одном прошу, как о милости Божьей... Возможно, что уже в скором времени пятеро из главных заговорщиков обратятся к высочайшему престолу с ходатайством об учреждении добровольного общества в пользу освобождения холопов... Отвергни их, Государь, отвергни, Ваше Величество, ради незабвенной памяти покойного твоего родителя, дабы они не положили начало новому якобинству в Петербурге.
Александр, ничего не ответив, вновь зарылся лицом в ладони.
Аракчеев, уверенный, что император не видит его, ехидно улыбнулся.
Уединённое вечернее застолье продолжалось еще около часу.
Александр говорил о том, что считает целесообразным «жёсткой метлой и стальною щёткой смывать кровавый позор, европейских революций». В глубине души он был убеждён, что все либеральные увлечения его молодости никак не отразились на состоянии умов людей, всегда готовых считаться с объективными трудностями сегодняшнего дня.
После ухода Аракчеева император, встав на колени, ещё долго молился, потрясая разгоряченной головой. Кровь никак не отливала от его огромных залысин, каждая из которых чем-то странно напоминала карту Сибири.

2

Вот уже который час продолжалось затяжное чаепитие и на квартире у  Пущина, где к этому времени собрались Якушкин, Никита Муравьёв, Митьков, Яков Толстой, Миклашевский, Лунин и Рылеев. Вскоре, прихрамывая, вошёл Тургенев вместе с Грибовским, который говорил ему еще на лестнице: «Николай Иванович, об одном прошу, не рассказывайте вашему брату о  делах общества. Он из-за стремления спасти вас от возможной беды может решиться на неблагоразумный поступок...»
Пущин курил длинную тонкую трубку, нервно постукивая пальцами по подоконнику и время от времени помешивая в белой чашке давно уже остывший чёрный чай.
Рылеев с присущей ему горячностью и настойчивостью убеждал в неминуемой неудаче всякой тактики и стратегии, предлагаемой некоторыми из собратьев, возомнивших себя  «новыми наполеонами».
Один из них, Муравьёв, пожимал плечами и говорил:
- Я совсем вас не понимаю, когда вы столь пылко обвиняете меня! И в чём? В моём искреннем стремлении, выступив открыто, идти на Зимний, как на абордаж…
- Вы, братец мой, похожи на пирата, - возразил ему Лунин, - для вас царский дворец, как адмиральский фрегат... И все намерения ваши не больше чем романтический вздор. Сейчас настало время, когда необходима суровая поэзия агитатора. Берите пример с Рылеева, он, если всё и знает наперёд, то никогда не  показывает виду, поскольку  ему, в отличие от вас, не занимать хладнокровия.
Уже обращаясь к поэту, Лунин поинтересовался:
- И в чём же заключается замысел ваш, Кондратий Федорович?
Рылеев, не раздумывая, ответил:
- А замысел мой таков, что из него выходит: в жизни не бывает бесплодных жертв. И вся моя бурная кровь, пролитая за правое дело, ещё не успев остыть, растопит заледеневшие человеческие души, чтобы нашлись-таки люди, не смирившиеся перед деспотом вроде Аракчеева.
- А если будет удача? - спросил Грибовский
- В чём удача? - попытался уточнить Пущин.
- Если случится совершить государственный переворот? - отчётливо произнёс Грибовский.
Рылеев, таинственно нахмурил свои почти женственно красивые брови вразлет и,  положив на колени маленькие ладони с длинными пальцами, скорее предназначенными для пианиста, чем для заседателя уголовной палаты, произнёс:
- Кстати, Грибоедов откуда-то узнал о нашем плане военного заговора в империи и весьма скептически заметил: «Сто безусых прапорщиков хотят перевернуть Россию».
- Друзья, не забывайте, что я - Грибовский, а не Грибоедов, и потому имею свойство иначе смотреть на дело государственного переворота.


3

Утром очередное донесение Грибовского читал Аракчеев.
С едкой радостью в замаслившихся глазах и во множестве мелких морщин на вытянутом лице, он с удовлетворением проводил густо заросшими кистями рук по впалым щекам, иногда зажимая пальцами большие уши. Алексей Андреевич не отличался красотой: высокий, худой, костлявый, однажды метко наречённый одним из современников «обезьяной в мундире». Аракчеев, открыв тайник письменного стола и невольно оглянувшись на входную дверь, положил в один из полувыдвинутых ящиков  запечатанный в конверте донос Грибовского и, заперев стол, похлопал по нему рукою, размышляя: «Этого его величество знать не должен. Без него сделаем всё, когда будет нужно. Еще, пожалуй, вновь обзовёт  меня подзаборной ищейкою… Лишний раз беззлобно укорив, что я всего-то лишь простой русский неучёный сын нищего дворянина».
Давно постаревшему графу, возможно, не без лёгкой ностальгии, вновь вспоминались его юные годы. То самое время, когда папенька его, бедный помещик Бежецкого уезда, пребывал в отставке, а именно годы с 1762 по 1782. Глядя на то, как супруга его по субботам вместе с крепостными мужиками секла и своего сыночка Алёшеньку, отец не раз говаривал давно уже не плачущему после домашних экзекуций будущему генералу от артиллерии, а так же военному министру и председателю департамента военных дел Государственного совета: «Розга ум вострит, память возбуждает... Целуйте розгу, бич и жезла лобзайте».
Когда Алёшке исполнилось четырнадцать лет, родители его, продав на базаре двух коров да несколько мешков хлеба, решили ехать в Петербург, чтобы определить наследника в кадеты. Дорогою до столицы отец поучал сына: «Ежели кто из господ вздумает пытать, какое образование у тебя, ты не ври, отвечай правдиво, что очень хорошее, потому как за науку твою мы дьячку три четверти жита отвесили».
После долгих столичных мытарств и чиновничьих проволочек вконец оголодавшие и обносившиеся отец с сыном повстречались-таки с генеральской каретой самого директора кадетского училища.
Когда плачущий малец протянул ему прошение, загодя составленное за косушку водки в одном из столичных кабаков, где нередко попадаются умные люди, генерал исчез за массивными дверьми артиллерийского училища. А уже вскоре сам же и вынес просительную записку, в которой значилось: «Принять», а под размашистым росчерком пера стояла дата: «19 июля 1783 года».
В канцелярии училища, где ранее не пожелали принять прошения без определённой для этого дела мзды, писец глядел уже милостиво:
- Как фамилия твоя будет, сын дворянский?
- Аракчеев, - сказал отрок и снова заплакал.
Пережитый этот, по существу, первый жизненный урок вдали от родного дома, Аракчеев помнил всегда. Достигнув могущества, на любую просьбу он отвечал в тот же день, в какой она до него добралась. Всё одно, отказать или уважить, но ответ давался моментально.

4

Так уж повелось, и не только на Руси, что постоянно вокруг престола монарха рыскали кровожадные львы. Им нужно было обязательно кого-то сожрать: либо того, на кого покажет император, либо самого императора.
Граф Аракчеев представлял собою одного из таких львов, который  при неугодном для него карточном раскладе всегда готов был вызвать ненависть к царю, если последний не изберёт иного метода игры. Сын мелкого помещика, он сумел полностью реорганизовать артиллерию и основать для утехи несведущего в военном деле Павла I военные поселения. Несмотря на все многочисленные и весьма нелестные эпитеты по отношению к Алексею Андреевичу за его необыкновенную жестокость к своим подчинённым (когда случалось применять постоянно находящуюся при нём трость, а у особо нерадивых офицеров обрывать гусарские усы), большинство его современников находили в нём светлый ум. Аналитическое мышление помогало Аракчееву, со всей добросовестностью проникшемуся делом, распутывать непомерно туго перетянутые государственные «узлы», порой замещая или поправляя императоров, Павла и Александра. Не раз отстраняемый ими от дел, он все же был для них необходим, как вещь, которая может быть однажды выброшена в порыве злости, но потом снова подобранная и возвращенная на место для повседневного обихода вещь. Однако игрушкою в чужих руках Аракчеев никогда не был и никому не позволял подобных вольностей.
С воцарением Николая I, любящего беспрекословное подчинение себе и не признававшего ни вчерашних фаворитов, ни своих или чужих родственников, карьерные ступеньки под ногами Аракчеева уже успели настолько прогнить в застойной атмосфере последних лет александровского правления, что он, рухнув, оказался на самом низком управленческом уровне. До 1832 года он занимался лишь руководством некоторыми небольшими и особо отдалёнными военными поселениями, а затем и вовсе остался не у дел.








































Глава 5

СРЕДИ  БАБ

1

В последние годы своего почти четвертьвекового правления, Александр I, занятый лечением и постоянными перемещениями по своей необъятной империи, опираясь на безграничное доверие к тогда уже председателю военного департамента Государственного совета А.А. Аракчееву, можно сказать, перепоручал ему свои обязанности.
Вот что напишет однажды по этому поводу великая княгиня Александра Фёдоровна: «...В то время Аракчеев был самым деятельным помощником императора. Он был необходимым ему и работал с ним ежедневно. Через его руки  проходили почти все дела. Этого человека боялись, его никто не  любил; я никак не могла понять, каким способом он сумел удержаться в милости до самой кончины императора Александра».
Рассуждая о взаимоотношениях императора и временщика, я, всецело доверяясь  «великой роли летописца и историка ХIХ столетия» Л.Н.Толстого, осмелюсь процитировать размышления Александра I относительно Аракчеева, взятые из основанного на легенде рассказа писателя «Посмертные записки старца Фёдора Кузьмича...». Вот эти строки: «...его постоянная тонкая лесть, не только лесть, но настоящая собачья преданность, начавшаяся ещё при отце, когда мы вместе с ним, тайно от бабушки, присягали ему, эта собачья преданность его делала то, что я, если любил в последнее время кого из мужчин, то любил его. Хотя и неприлично употреблять это слово «любил», относя его к этому извергу. Связывало меня с ним ещё и то, что он не только не участвовал в убийстве отца, как многие другие, которые именно за то, что они были участниками моего преступления, мне были ненавистны. Он не только не участвовал, но был предан моему отцу и предан мне».
Ласковость Александра I была пленительна, а жестокость Аракчеева внушала всем ужас. И вместе с тем, несмотря на эти разительные отличия характеров, Александр и Аракчеев, как уверяют историки, были неразлучными друзьями. Занимаясь по всей России обустройством военных поселений, начатых Павлом I, поставившим целью «армию сократить, гвардию раскассировать, а по рубежам страны основать военные поселения», они, пожалуй, не были способны осознать однажды сказанные Павлу матерью, Екатериной II, слова:
- Не ваша эта фантазия! – с укором сказала тогда императрица, указав на то, что подобные поселения уже практиковались на границах Венгрии и Буковины. - Русского хлебопашца в казарму не засадишь. Мало нам одной пугачевщины? Так и вторая случится...- предупреждала Екатерина своих ближайших преемников.
Будучи человеком, ограниченным уравновешенными действиями своего холодного ума, Алексей Андреевич обладал исключительными способностями устанавливать жёсткий порядок и никем и никогда не оспариваемую дисциплину как в государственных делах, так и в своём собственном доме. Любитель садоводства и всего красивого, будь то пленительная роза, хрустальная ваза или изящная женщина, он сразу же с приобретением имения повелел по всей окружности своего дома–дворца разбить огромный сад, с разбегающимися в виде лучей аллеями и с клумбами, устроенными так, чтоб они располагались друг против друга, строго по линейке. На каждой из цветочных чаш была указана фамилия дворецкого, в обязанность которого входило тщательнейшим образом ухаживать и беречь насаждения. И не дай-то Бог, если хоть одно соцветие оказывалось надломлено или хоть один стебель кем-то примят! Дворецкий в зависимости от ущерба, нанесенного клумбам, и количества загубленных цветов, подвергался наказанию от двадцати пяти до пятидесяти, а иногда даже до ста ударов розгами.

2

Во время отсутствия хозяина имения, а затем и при нём всеми экзекуциями руководила  Настасья Федоровна Минкина,  любовница Аракчеева и его правая рука. И нашёл он эту волчицу, которую любил за глаз называть просто «баба», в одной из своих многочисленных деревень. И «баба» эта с восточным типом лица, чьи уши, шея и руки уже вскоре будут усыпаны драгоценными камнями, прикажет всей дворовой и дворцовой прислуге впредь называть ее не иначе, как «госпожой». И станет она вскоре вполне соответствовать поистине звериным нравам своего хозяина, который творил в своём имении беспредельный произвол. Так, всякого, кто по незнанию устремлялся мимо его двора, не обнажив головы и не согнув спины для поклона, Аракчеев велел незамедлительно вести на кухню и пороть до беспамятства, а иногда и до смерти. Идёт крестьянин мимо графского дома и весь-то он, сердечный, изогнётся в три погибели, а шапка в его руках  так и клонит к земле. И всякий раз, когда хозяин на радость холопам уезжал в Петербург или ещё куда, - в местной церкви звонили во все колокола; с теми же почестями надлежало и встречать его, оповещая округу о появлении графа. Был случай, когда за не понравившийся графу колокольный напев звонарь был сброшен с колокольни...
И ничего – всё Аракчееву сходило, как с гуся вода.
Будучи большим охотником до женского пола, он редко пропускал мимо своих коричневых, глубоко западающих под нависшим лбом глаз, какую-либо смазливую бабу. Будь она молодая девушка или мужняя жена – всё ему было равно; достанет и доставит к себе, натравив своих слуг, и начнёт пакостить на любой вкус... И баб этих, и девок у него, по крайней мере, до появления Настасьи, был полон дом. И каждую-то ночь, когда хозяин находился в имении, слышала округа бабий стон и рёв...
Заприметив однажды Настасью, Аракчеев не без труда добился её. Родители долго прятали свою единственную дочь. А когда за отцом пришли, чтобы снять с него семь шкур, за то, что он посмел не отдать дитя, Настасья из жалости к тятеньке смирилась и ушла во дворец гувернанткою. Да как-то и прикипела сама и даже сумела приручить к себе Аракчеева. А потом уже на правах хозяйки приобщилась наравне с ним творить произвол. Слёзы и крики наказуемых доставляли наслаждение этой женщине.
Алексей Андреевич нередко при рассмотрении государственных  дел не принимал решения, не посоветовавшись с «бабой». Знать, неспроста в народе распространилась молва о том, что эта дьяволица в облике женщины - ещё и колдунья, «заговорившая» Аракчеева, так, что он почти всецело подчинился её воле.
Однажды хозяйские кучер и повар, чью сестру Минкина засекла до смерти, убитые горем, решились, не побоявшись за свои головы, избавить округу от этого чудовища. И страшной грозовой ночью, когда небо было многократно вспорото ударами молний, а граф как раз оказался в отъезде, убили Минкину.
По приезде в Грузино ошарашенный безвременною смертью своей «бабы» Аракчеев пять дней и ночей не выходил из дворца, испуская не рыдания и даже не крики, а душераздирающий рёв, от которого даже круглосуточно горящие свечи в хозяйской опочивальне готовы были погаснуть, как от леденящего ветра. Когда почерневший от горя, еще сильнее исхудавший граф вышел во двор, страх обуял его слуг, большинство из которых разбежались по тёмным углам. Глаза у графа  налились кровью. Дворовые люди, не пожелавшие выдать смельчаков, которые сделали то, чего желала почти вся аракчеевская челядь, были жестоко высечены кнутом, да так, что двое умерли сразу, на месте экзекуции, а некоторые скончались от невыносимых ран, не прожив и нескольких дней.
Император Александр I написал тогда соболезнование, да не по загубленным холопам, а в поддержку своего фаворита: «Успокойтесь, друг мой. Ты нужен России: она оплакивает твоего верного друга, плачу и я, думая о твоём несчастье».













-   -   -   -   *   *   *   -   -   -   -




               









Часть 2



«Я  ВОВСЕ  НЕ  ПОЭТ, А ГРАЖДАНИН...»






















               


-   -   -   -   *   *   *   -   -   -   -


Глава 1

ПОСЛЕ  ВСТРЕЧИ  С  ВРЕМЕНЩИКОМ

1

Рылеев торопливо ходил по комнате, резко поворачиваясь и иногда останавливаясь у открытого окна. В эти минуты он был похож на человека, который наедине с собою, разгорячено жестикулируя, бормочет невнятные слова, как будто охваченный  лихорадочным бредом. Время от времени ему снова виделось, как на него наезжает санная повозка, и он, почти физически ощущая приближение этих зло скрипящих на морозе полозьев – как если б во сне, был не в силах сдвинуться с места...
Из головы не выходило происшествие, случившееся, когда, в раздумьях о бунте солдат Семёновского полка, Рылеев возвращался к себе домой. Тогда у ближайшего проулка раздался крик. Городовой приложил руку к козырьку. На гнедой лошади в широких санях ехал человек, закутанный в серую шинель. Несмотря на резко наступившее похолодание, поднявшее над Невою тучи холодного пара, на его голове была летняя фуражка с красным околышем. Кроме неё Рылеев успел рассмотреть сизый нос картошкой, холодные оловянные глаза, оттопыренный подбородок.
Едва увернувшись от лошади, с трудом выбираясь из сугроба, Рылеев спросил у подбежавшего дворника:
- И кто это был? - и удивился, услышав:
- Да это же граф Аракчеев! Грех вам, барин, не знать его... А еще хуже - повстречаться с ним наяву.
Возбужденно расхаживая из угла в угол, Рылеев, задев локтем вазу, разбил её и громко про себя заявил: «Непонятный признак неуравновешенности! Что с тобой делается, Кондратий Федорович? Теперь ты под властью недоброго предчувствия, всё-то тебе грезятся средь петербургских улиц и проулков убегающие от преследования якобинцы с потрёпанными красными флагами и почему-то длинными окровавленными ножами».
На письменном столе у Рылеева лежит раскрытая зелёная тетрадь. Листы бумаги, уже испещренные многократно перечёркнутыми  стихотворными строками, готовы поглотить все его мысли.
«Не лучше ли затаиться? - думает поэт. - Такую страшную  бурю носить в душе могу лишь только я один. В суете можно потерять написанное, и окажется эта тетрадка в руках досужего человека, который не преминет поглумиться над моими мыслями, делами и чувствами».
Однако, успев успокоиться, Кондратий Федорович решительно подходит к столу и пишет, уже не отрываясь и на одном дыхании  сатиру «К временщику».
                Надменный временщик, и подлый и коварный,
                Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный.
                Неистовый тиран родной страны своей,
                Взнесённый в важный сан пронырствами злодей!
                Ты на меня взирать с презрением дерзаешь
                И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!
                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем,
                Могу ль унизиться твоим пренебреженьем,
                Коль сам с презрением я на тебя гляжу
                И горд, что чувств твоих в себе не нахожу?            
                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                Под лицемерием ты мыслишь, может быть,
                От взора общего причины зла укрыть...
                Не зная о своём ужасном положеньи,
                Ты заблуждаешься в несчастном ослепленьи,
                Как ни притворствуешь и как ты не хитришь,
                Но свойства злобные души не утаишь.
                Твои дела тебя изобличат народу;
                Познает он – что ты теснил его свободу,
                Налогом тягостным довёл то нищеты,
                Селения лишил их прежней красоты...
                Тогда вострепещи, о временщик надменный!
                Народ тиранствами ужасен разъярённый!
                Но если злобный рок, злодея полюбя,
                От справедливой мзды и сохранит тебя,
                Всё трепещи, тиран! За зло и вероломство
                Тебе свой приговор произнесёт потомство!
         
 С последними строчками, как будто это остатки его собственной крови выплеснулись на бумагу, Рылеев  без чувств рухнул на стул.

2


В ту пору на дворе был 1820 год.
Постепенно уходя в российскую историю, он приносил Рылееву  невиданные им прежде славу и доверие товарищей, которые приняли его поэзию как одну из форм идейной борьбы, как флаг для общественно политической деятельности ведомого им Северного общества и всех здравомыслящих людей.
Отныне в центре уже зрелого творчества Рылеева всегда будет присутствовать образ поэта-гражданина, поэта-борца, трибуна и агитатора.
Вот что напишет в «Воспоминаниях о Рылееве» в тридцатые годы девятнадцатого столетия отбывающий ссылку в Петровском Заводе  Николай  Бестужев:
«В «Сатире на временщика» открывается всё презрение к почестям и власти человека, который прихотям деспота жертвует счастьем своих сограждан. В том положении, в каком была и есть Россия, никто ещё не достигал столь высокой степени силы и власти, как Аракчеев, не имея другого определённого звания, кроме принятого им титла верного царского слуги; этот приближённый вельможа под личиной скромности, устраняя всякую власть, один, не зримый никем, без всякой явной должности, в тайне кабинета, вращал всею тягостью дел государственных, и злобная, подозрительная его политика лазутчески вкрадывалась во все отрасли правления». И далее: «...В таком  положении была Россия, когда Рылеев громко и всенародно вызвал временщика на суд истины; когда назвал его деяния, определил им цену и смело предал проклятию потомства слепую или умышленную покорность вельможи для подавления отечества.
Нельзя представить изумления, ужаса, даже, можно сказать, оцепенения, каким поражены были жители столицы при сих неслыханных звуках правды и укоризны, при сей борьбе младенца с великаном. Все думали, что кары грянут, истребят и дерзновенного поэта, и тех, которые внимали ему; но изображение было слишком верно, очень близко, чтобы обиженному вельможе осмелиться узнать себя в сатире.
Он постыдился признаться явно, туча пронеслась мимо; оковы оцепенения пали, и глухой шепот одобрения был наградою юного правдивого стихотворца. Это был первый удар, нанесённый Рылеевым самодержавию».























Глава 2

В  ЛЕТНЕМ САДУ

После очередного и как всегда бурного заседания Северного общества Рылеев шёл в направлении Летнего сада. Голова его была горячей, а молодая кровь кипела, как после выпитого шампанского. Над Петербургом угасало зеленоватое небо, похожее на цветущую в августе невскую воду. И на фоне этой зелёной глади хорошо просматривались чёрные силуэты деревьев. А  у расположенных близко к лунному ореолу газовых фонарей, тех редкостных европейских новинок, добравшихся и до российской столицы, фантастически зеленела, казалось бы, насквозь просвечиваемая листва. Аллеи кишели народом. Шляпы со страусовыми перьями, лёгкие трости с набалдашниками, длинные, слегка позванивающие цепочки от часов, свисающие из жилетных карманов, молодые и старые лица, весёлые и беспокойные, счастливые и сумрачно нахмуренные пробегали мимо Рылеева, словно нескончаемая смена калейдоскопических картин перед удивлённым провинциалом. Подобные впечатления, знакомые почти любому попавшему в столицу сельскому жителю, пришлось не раз испытать и Кондратию Федоровичу ещё в прежние молодые годы, когда он подолгу жил в родительском имении  Ботово, что в Петербургской губернии.
Рожденный 18 сентября 1795 года, Рылеев прожил в тех местах до шестилетнего возраста. После чего матушка его, Анастасия Матвеевна (урождённая Эссен), всячески желая избавить ребёнка от жестокостей отца – из бывших офицеров, практиковавших воинскую дисциплину и требовавший послушания даже в собственной семье – уже в 1801 году пристроила его в Петербургское кадетское училище, откуда он, как и некогда Аракчеев, вышел прапорщиком артиллерии. С тех пор прошло неполных десять лет, а на несколько удлиненном и почти по-девичьему нежном лице Кондратия Фёдоровича по-прежнему проступал тот молодой студенческий восторг, который стал частью его располагающего обаяния. Так описывал Рылеева один из его современников, Никитенко: «Я не знавал другого человека, который обладал бы такой притягательной силой...»  А о том, что это был уже далеко не юноша, а муж своей Отчизны, можно убедиться из воспоминаний лично знавшего поэта барона Розена: «В его взгляде, в чертах его лица виднелась одушевлённая готовность на великие дела: его речь была ясна и убеждённа». Лицо Рылеева выделялось утончёнными чертами, высоким и открытым лбом, широко распахнутыми постоянно чем-то взволнованными глазами. Одетый без малейшей напыщенности, с неизменною тростью в руках, уже будучи отставным офицером, Кондратий Фёдорович благодаря своей достаточно широко известной деятельности избранного от лица дворянства заседателя Петербургской уголовной палаты, был к тому времени хорошо узнаваемым  и уважаемым гражданином.
И вот, позволив себе немного нахальства легкомысленного столичного франта, Рылеев, размахивая тростью, без головного убора шёл средь аллей. Пройдя половину намеченного в этот вечер пути, он, вдруг повинуясь безотчётному стремлению, присел на скамейку, и тот час же рядом с ним, как зачастую пристрастились делать местные проститутки, подсела похожая в своем пышном белом платье на легкое облачко весьма обаятельная дама. Чёрные, яркие глаза её осматривали Рылеева с головы до ног. Два ряда ожерелья белых, ровных, сверкающих зубов обнажались с каждой улыбкой. Ещё минута, и она готова была заговорить. Рассеянный взгляд Кондратия Федоровича остановился на ней случайно. Он вдруг понял всё, машинально вытащив из жилетки рублёвую ассигнацию, и протянул её женщине.
- Да, как вы смеете! Вы что?!.. - словно б обжигаясь о неведомый предмет, вскочила она, но, пересилив собственную гордыню, вновь присела на скамью и совсем по-детски расплакалась...
Вот так, совсем неожиданно и даже несколько непристойно произошло для Рылеева знакомство с пани Красненской, неделю тому назад приехавшей в Петербург из-за хлопот по уголовному делу своего мужа.
На изумлённый вопрос Рылеева, почему она обратилась к нему и, вообще как ей удалось отыскать его в большом городе и узнать в толпе, пани ответила, что давно уже знает о нём как о добропорядочном и всеми уважаемом судебном заседателе. А потом, ненадолго смутившись и попросив извинения, рассказала, что не раз уже тайно провожала Рылеева до места его службы и домой.
Не в силах устоять перед её слезной мольбою о помощи, а так же после предварительных разговоров с уважаемыми людьми, которые просили посодействовать Красненской, он согласился побывать в доме польской госпожи. И, всячески избегая каких–либо близких отношений, когда на руках имеется «дело», со свойственной ему неловкостью и застенчивостью перед женщинами взялся за исполнение своих служебных обязанностей.

















Глава 3

БЕСПРОТОКОЛЬНЫЕ  БЕСЕДЫ

1

Большинство протоколов допросов, объяснительных записок и побочных бумаг уголовного дела пана Красненского были изложены на польском языке, что доставляло Рылееву массу  хлопот. И он был вынужден, прибегнуть к помощи жены обвиняемого, доверяясь её объективности и не страшась за достоверность переводов.
За многие дни этих, можно сказать, беспротокольных разговоров с Красненской Рылеев с беспокойством почувствовал не проходящее к ней влечение, которое слишком часто перерастает в слепую любовь. В силу своей молодости и поэтического воображения Кондратий Федорович уже не раз и не два становился легкой жертвой своей опрометчивой доверчивости. И зачастую происходило это тогда, когда дело, как и у пана Красненского, касалось противодействия властям.
Этот столь пагубный недостаток в характере своего товарища отметил в своих воспоминаниях Николай Бестужев: «Если человек не доволен был правительством или злословил власти, - писал он, - Рылеев думал, что этот человек - либерал. Это было причиною многих его ошибок на политическом поприще».
Он же, Бестужев, посвящённый в служебный роман своего младшего товарища, и в тоже время ничуть не сомневаясь в его нравственных принципах семейного человека, скажет Рылееву не без усмешки:
- Странный человек! Что ж ты хочешь? При всей той «откровенной» расположенности к тебе этой прелестной, с твоих слов, польки, ты не желаешь пользоваться благосклонностью женщины...
- Боже меня сохрани! - воскликнет Рылеев. - Я обожаю свою жену и не понимаю, как другое чувство могло закрасться в моё сердце... И вообще, дай мне оправиться, и я, со временем, расскажу тебе всё...
Будто разрываясь на части, Рылеев в последнее время плохо спал и мучился угрызениями совести...

      
2

Сегодня он появился в доме Красненской, который располагался недалеко от Летнего сада, с твёрдым намерением резко поменять своё прежнее отношение к этой женщине, обольстившей его своим блеском молодости и красоты; ловкой, умной с неподкупным очарованием пламенного обвинительного красноречия по адресу властей и горестных воздыханий о своем несчастном положении...
Решительно разложив на столе служебные бумаги, Рылеев обратился к беззаботно и любезно севшей рядом с ним женщине.
- Мне не хотелось бы вас огорчать, но меня порой мучают сомнения в правильности перевода на русский язык некоторых протокольных пояснений...
- Как! - быстро вставая со стула, воскликнула вмиг побагровевшая пани. - Я, право, смущена...
Глядя на почти разгневанную польку и сразу сконфузившись, Кондратий Фёдорович торопливо пошел идти на попятную.
- Да нет, что вы! Я вовсе не собираюсь вас в чём-то обвинять... Всё это напрасно с вашей стороны. И, ради Бога, простите мою бестактность. Я, по всей видимости, в последнее время не совсем здоров. И, вообще, не обращайте на меня внимания...
Окончательно и надолго смутившись, Рылеев готов был целовать эти прелестные ручки и говорить, говорить... Ему даже хотелось воскликнуть: «Вы не поверите, какие мучительные часы провожу я иногда; не догадываетесь, до какой степени мучит меня бессонница, как часто говорю вслух сам с собой, вскакиваю с постели, как безумный, плачу и страдаю...»
- Полно вам, Кондратий Федорович! Это всё нервы, - принялась успокаивать Красненская. – Зная вашу озабоченность всем тем, что происходит в государстве в ожидании очередных потрясений, зная ваше чувство протеста по отношению к нашей действительности, где царствуют ложь и клевета, я вижу вас мучеником правды. Оттого и все ваши стихи всегда прекрасны из-за вашей правдивости посреди всеобщей боязливой лести и трусливого подобострастия. И слеп тот, кто пытается обвинять вас и ваши стихи в том, что они с «механической стороны не могут называться образцовыми», а так же «слишком явны и бездельны, излишне романтизированы и простонародны». Несмотря на все это, ваша поэма «Войнаровский», не побоюсь этих слов, стоит выше всех поэм Пушкина. А если быть до конца откровенной... Признаюсь, от столь частых упоминаний в печати и в свете имени этого «гения» в моей голове  стоит одно дребезжание. В то время как он, Пушкин, считая себя самым умным, совсем не признает критики в свой адрес, да ещё и не умеет разговаривать...
При этих словах столь явно распалившейся в своём красноречии пани Красненской Рылееву пришло на память одно из воспоминаний Жуковского о его встрече с поэтом.
«  - Ты, брат, Пушкин! - воскликнул он тогда в присутствии князя Вяземского, - чёрт тебя знает, какой ты – ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, так ты нас обоих в дураки и записываешь...»
И ещё вспомнился  Рылееву один неприятный эпизод, когда он отправил Пушкину экземпляр своей недавно напечатанной поэмы «Войнаровский», и тот прислал ему в ответ книгу с пометками на полях, где после строчки «...Вот засучил он рукава», особенно тщательно отмеченной поэтом, имелась приписка: «Продай мне этот стих!». Тогда Кондратию Фёдоровичу подумалось, не без обиды: «Как же это всё непристойно - объявить себя покупателем того, во что автор  вложил всю свою страсть и душу! И ещё многое из того, чего не описать и словами. Ведь это же  с т и х и!.. А не патент на техническое изобретение».
Рылеев промолчал тогда об этой истории, а Красненской ответил:
- Я весьма польщён вашим вниманием к моёму творчеству. Но столь лестных похвал я, право, не достоин... Да и не поэт я вовсе, а просто гражданин, пекущийся об общественном благе. Поскольку именно на осуществление этой цели и направлена вся моя весьма скромная литературная деятельность. И ещё, всё, о чём пишет Пушкин, в большинстве своём созвучно моим устремлениям, однако, нельзя не согласиться с тем, что чрезмерная доля почитания «российского гения» вредит и ему, и его творчеству. И я буду рад, если он это вовремя осознает.
- Вот и я не в восторге, особенно от его последних поэм. Не зря же критики, требуя от него произведений такого уровня, как «Кавказский пленник», упрекают его за отсутствие романтизма. И ещё обращают внимание на тот факт, что всё его обаяние заключается лишь в том, что стихи его «катятся жемчугом по бархату». А где соль жизни, от которой действительность всегда шероховата, совсем не похожа на бархат?
- Вы, пожалуй, и правы. Но...
- И не спорьте! -  остановила Рылеева словоохотливая пани. - В отличие от Пушкина вашим неподкупным достоинством является сила чувствований и душевный жар. И я больше чем уверена, что если когда-нибудь случится перевести вас и Пушкина на польский или какой-нибудь другой иностранный язык, Александр Сергеевич окажется несколько ниже Кондратия Федоровича. У вас, в отличие от «гения», при переводе совсем не утратится прелесть слога и очаровательная гармония стиха. Это всё потому, поверьте мне как профессиональной переводчице и поэтессе, что Пушкин ещё сам не постиг применения своего таланта и употребляет его не там, где бы надлежало. Он ищет верных, красивых, разительных описаний, ловкости оборотов, гармонии, ласкающей ухо, и проходит мимо высокого ощущения, глубокой мысли...
- Браво, госпожа Красненская! - воскликнул Рылеев. - С каждым нашим разговором я делаю для себя всё новые и новые открытия. И всё это было бы прекрасно! Но, как это ни печально, все наши досужие разговоры совсем не способствует  подробному изучению уголовных «происшествий» вашего мужа. И, по-видимому, напрасен будет весь мой труд, если я не остепенюсь в своих чувствах...
Неожиданно для самого себя озвучив последнюю фразу, Рылеев не на шутку смутился, зато госпожа Красненская, просияв, даже не попыталась скрыть своего удовлетворения.
И в их последующих свиданиях слёзы печали по содеянному мужем у прекрасной пани  мало-помалу высохли, а на место их заступили заманчивая томность, милая рассеянность и угождение всем сердечным позывам  Рылеева.

Глава 4

ЗАДУШЕВНЫЙ  РАЗГОВОР

1

Однажды в майский утренний час, когда трудно бывает определить границу между окончанием белой ночи и началом нового дня, в одной из петербургских квартир состоялась встреча двух, казалось бы, взаимно заинтересованных лиц.
 - До той поры, пока солнце – в прямом и переносном смысле - не осветит нам дорогу, ночная роса, похожая на капельки яда от нашего российского мракобесия, окончательно выест нам глаза... – рассуждал молодой человек, стоя у распахнутого окна и осторожно отпивая небольшими глотками похожее на молодую игривую кровь красное вино.
- А чтобы ты предложил, Рылеев? - спросил его  Якубович.
- У меня одно намерение и один вопрос. И, первое, - хотелось бы лично услышать из твоих уст, как бы ты сумел определить содружество людей, вознамерившихся освободить человеческое общество от теперешнего государственного гнёта?
- Я бы назвал его Союзом спасения.
- Вот к нему-то я и пытаюсь подвести тебя в этот, если смотреть за окно, столь ранний, а на само-то деле - очень поздний для осуществления намеченных целей час. Не желаешь ли стать членом оного сообщества?
- Всеми помыслами желаю, – ответил Якубович. -  Но что для этого стоит сделать?
- Если это - искреннее намерение, всего-то - подать мне руку в знак согласия.
Якубович, поднявшись со стула, приблизился  с протянутой правой рукой. Рылеев пожал её  со словами:
- Разве можно было царю изменить себе, обещая после победы над Наполеоном чуть ли не республиканское правление страной! Однако за время более чем двадцатилетнего пребывания его на троне поменялась разве что только форма мундиров гражданских. И посмотрите, что происходит! Красный петух гуляет по России. Ни осеннее ненастье, ни зимние вьюги и холода не в состоянии его остановить, ибо вместо ожидаемого уничтожения рабства мы видим рабство ещё более тяжкое – крестьянин из подневольного холопа превратился в машину. Он свой досуг, своё скудное время отдыха обязан строить по аракчеевскому ранжиру в военных поселениях. Тяжкая работа с плугом и сохою вместо отдыха чередуется с муштрой военною, и так без конца и предела. Насколько же силён гнёт Аракчеева, если он три года не может усмирить бунта военных поселенцев не только вблизи от своей усадьбы в Грузино, но и по всей Новгородской губернии. А на землях Буга вся уланская военная дивизия восстала, и почти на наших глазах  военнопоселенцы чугуевских и таганских полков пошли на верную смерть, не смогли вынести тягчайшего ига, о каком не ведали даже рабы древнего Рима и Египта.
- Не от красного ли вина ты теперь столь красно говоришь? – не без иронии сказал Якубович.
- А ты для красного словца не пожалеешь и родного отца, – столь же беззлобно возразил ему Рылеев. - Что я сказал неверного? Не  от красного вина, а от красных кровавых луж, затопляющих деревни военнопоселенцев, болит моё сердце... Разве это - спокойная страна, разве можно задавить миллионы живых людей без того, чтобы они не закричали? А кто главный советчик царский? Образина, нетопырь Аракчеев, теперешний единственный докладчик по делам Комитета министров. Страдающий дальнозоркостью Александр, спаситель Европы от варваров, сам не может остановить варварских деяний своих разгулявшихся помещиков. Аракчеев ему об этом даже не пытается докладывать, поскольку царь хмурится при одном упоминании слова «крестьяне»...
- Что же, по-твоему, делать надо? - спросил Якубович. -  И  не пошатнётся ли государство после поспешного освобождения крестьян от помещичьего ига, да ещё – по твоему разумению - с наделением их  собственными участками земли?
Услышав это, Рылеев с горечью улыбнулся.
- Вопрос твой подобен ребячеству. Не будет ли мне хуже оттого, что мне будет лучше? Избавить крестьян от крепостного права не только человечно, но и выгодно  для государства. Не знаю, поймёшь ли ты меня? Долго это объяснять.
- Однако, друг любезный, вино давно допито, не грех и прогуляться, - сказал обиженно Якубович.

2

Вышли на берег Невы.
Неуклюжий широкий пароход пыхтел, пробираясь к Балтийскому порту. Под лучами поднимающегося утреннего солнца река была спокойна и отражала белесое небо. Высоко и ярко горел шпиль Петропавловской колокольни, и адмиралтейский корабль на острой золотой игле купался в синем майском воздухе. Шли молча, каждый нес свои думы...
Несмотря на трудный разговор с товарищем, весна со своим обнадёживающим, наполненным живительными соками тёплым ветром, освежала, выметая прочь из головы Рылеева все никчемные и мусорные мысли. Остановившись на одном из мостов и опершись на кованные чугунные перила, Кондратий Федорович долго смотрел на размеренное течение воды. Казалось бы, совсем недавно, в 1818 году, он стоял здесь со своей молодой супругой, Натальей Михайловной Тевяшовой. И в этом же году, после выхода в отставку, он окончательно перебрался из загородной усадьбы в Петербург, где уже вскоре сблизился с высокоинтеллектуальными кружками, примкнул к Обществу российской словесности, познакомился с Пушкиным, Марлинским, Булгариным...
Много воды поменялось с тех пор в реке.
Дворцы, немые и таинственные, огромные, как сооружения египетских времён, молчаливо смотрели на Неву, а людские течения улиц и проспектов столицы, казалось, были придавлены тенью от вознёсшейся над ними могущественной подошвы Санкт-Петербурга – города, похожего на солдатский сапог российского императора.










































-   -   -   -   *   *   *   -   -   -   -








Часть 3



НАША  ЖИЗНЬ – ПОЭЗИЯ  И ПРОЗА




























-   -   -   -   *   *   *   -   -   -   -



               
Глава 1

СТИХОТВОРНАЯ  БОМБА

1

Огромный стол, красная суконная скатерть с гербами, золотые кисти и золотая бахрома до самого паркета  впечатляли одним своим видом, вызывая знобящую робость. Кресло председателя Государственного совета близко подвинуто к столу. Чернильницы, карандаши, белые листы бумаги - всё говорит о том, что заседание готовится, но ещё не началось. В двух шагах, через комнату, у дверей стояли часовые Преображенского полка. Они казались одновременно и неживыми изваяниями, и священнодействующими жрецами. Похожие, как близнецы, они, неподвижные и щеголеватые, не моргая, смотрели в одну точку, приставив ружья к ноге. За охраняемой ими дверью был кабинет царя. А по соседству, через комнату председателя,  зал со множеством  кресел ожидал заседания Государственного совета.
Ближе ко времени заседания, то и дело повизгивая, словно от нетерпения, отворялась массивная дверь, пропуская департаментских служак-протоколистов с огромными портфелями. Едва успели они расположить материалы, как в зале появился светлейший князь Лопухин – председатель Государственного совета, и следом за ним Аракчеев, на ходу читающий какую-то тетрадку.
Описав, как указкою, своим массивным носом в воздухе полуокружность, презрительно скользнув по силуэтам быстро склонившихся  при его появлении канцелярских людишек, Лопухин скорее пропел, чем проговорил, обращаясь к часто вздыхающему у него за спиною председателю департамента военных дел:
- Пора бы начинать, а здесь одни пустые кресла.  А посему я  иду к себе в кабинет, а вы, Алексей Андреевич?..
- А я подожду здесь, – ответил Аракчеев.
И когда Лопухин ушёл, он в который раз принялся читать то, что вот уже несколько дней гуляло в списках по всему Петербургу. Это была  сатира «К временщику», изложенная в стихах.

2

Уже вскоре зал заседаний стал наполняться людьми. Одними из первых появились прихрамывающий Александр Тургенев и его брат Николай. Поздоровавшись и более чем красноречиво посмотрев на Аракчеева, они остановились у раскрытого окна. Ещё через некоторое время шумной толпой вошли Оленин, Милорадович, Данило Мороз и граф Кочубей. Они громко спорили между собою, словно бы одаряя друг друга козырными картами, то и дело тасовали русские и французские слова, лишь иногда замолкая, чтобы опасливо посмотреть на хладнокровно молчавшего Аракчеева. Вскоре дверь в залу отворилась вновь, но вместо ожидаемого Лопухина все увидели Потоцкого, который быстро подошёл к Николаю Тургеневу и с волнением протянул ему серую тетрадь. Тургенев пододвинул кресло, положил бумаги на стол и сел, чтобы тут же возбуждённо обнародовать своё  открытие:
- Ну вот он и объявился, наш поэт, уже не прячущий собственного имени. Бьюсь об заклад, что ходившее в списках еще в 1810 году стихотворное изложение было сочинено всё тем же Рылеевым. Тогда, если мне не изменяет память, он писал:
           Без лести преданный! Врагу преданный льстец,
            Добыча адская и чёрных книг писец!
            Во аде, по делам своим, ты стоишь обелиска,
            Об этом уже есть у сатаны записка... –
А вот и новые его стихи, - обратился в залу Тургенев.
Несколько человек, по-видимому из тех, кому  ещё неведомы были творения Рылеева, сгрудились вокруг громко читающего Тургенева:
           Надменный временщик, и подлый и коварный,
             Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
             Неистовый тиран родной страны своей,
             Взнесённый в важный сан пронырствами злодей!..
Увлёкшихся чтением членов Государственного совета, остановил громкий хлопок двери неожиданно покинувшего залу председателя департамента военных дел.
Не на шутку взбешённый столь наглой оглаской порочащих его стихов, Аракчеев,  уже никого не замечая вокруг себя, пересекал Сенатскую площадь огромными шагами, с пальцами, до боли стиснутыми в кулаки. С побагровевшим лицом и разбухшими пульсирующими венами на тонкой и длинной шее он был страшен, как никогда. Встречные прохожие шарахались от него в разные стороны, а потом останавливались и ещё долго и удивлённо смотрели вослед этой высокой и худой фигуре, похожей на слегка повёрнутое лезвие ножа.
Он будет идти в направлении Литейного проспекта, ещё долго не садясь в послушно следующую за ним карету и совсем не замечая, как прекрасен в эту предавгустовскую пору 1820 года Петербург.
Оглядится Аракчеев лишь в своей канцелярии. Железная  банка с чернилами и гусиными перьями, бронзовая песочница и разбросанные документы, среди которых была и тетрадь со стихами, лежали на рабочем столе.
Наверное, минул час или больше, когда, будто бы проснувшись после очередного кошмара и поверив с облегчением в наличие на дворе настоящего времени, Аракчеев запустил щепотку в табакерку, нюхнул два раза, чихнул в носовой платок и ответил самому себе:
- Нет, арестовывать Рылеева нельзя... И было бы глупо, проявив нетерпение и злобу, распугать весь их тайный выводок.   

Глава 2

ВЫСОКОЕ  НАПРЯЖЕНИЕ

1

Наступил 1824 год. Казалось, безжизненное оцепенение овладело Россией, и в нем не было и тени умиротворения: повсюду в военных поселениях участились бунты. И пусть они были всё более мелкомасштабными и краткосрочными, от этого напряжение в государстве ничуть не убавлялось. У подъездов дворцов и служебных учреждений увеличивалось число часовых. По столице, похожие на тени, во все направления проходили взводы и отделения войск. То здесь, то там, иногда тайно, а зачастую без страха, открыто собирались в небольшие группы, переговаривались офицеры. В кабаках и всевозможных клубах хмельные помещики десятками душ  проигрывали своих крестьян в карты или в бильярд. Повисшее над Россией кладбищенское молчание разрывал  лишь хлёсткий свист шпицрутенов да стоны военнопереселенцев.
Александр I, словно пытаясь убежать от зло цепляющейся к нему своры болезней, продолжал колесить по дорогам своей империи, но нигде не находил себе покоя. Ему вдогонку остающийся «на хозяйстве» Аракчеев слал всевозможные успокоительные депеши. В них можно было прочесть о том, что холопы, его верноподданные, совершенно довольны очередной  уздой и хомутом. А в военных поселениях не то чтоб взрослое население, но даже их малые дети - все одеты и обуты, поскольку он, Алексей Андреевич – верный его слуга, с превеликим усердием шьёт для них военное обмундирование и уже обучает «шагистике»... И ещё: все тайные кружки новых российских якобинцев находятся под неусыпным надзором верных ему ищеек. И уже все давно готово, осталось лишь дождаться  от его высочества соответствующего указания: отправить их на эшафот или в Сибирь.

2

В целях конспирации и обеспечения надлежащей безопасной работы,  связанной с подготовкой к мятежу, не сидели без дела как сами члены тайного общества, так и сочувствующие им товарищи.
Беспокоясь за нравственные устои своего легко восприимчивого друга, «сочинившего» служебный роман с госпожой Красненской, Николай Бестужев однажды со свойственной ему прямотой спросил Рылеева:
- Но ты затем и не велишь приезжать сюда жене своей, чтобы продолжить время твоего заблуждения.
На что получил незамедлительный ответ:
- Твой выговор жесток, но ты имеешь право так думать, однако не для свободы моих дурачеств удерживаю в деревне жену мою, но для того, чтобы  не дать ей видеть моего положения, не сделать её свидетельницей моих страданий, моей борьбы с собственной совестью. Это её убьёт...
После этого разговора Рылеев всё-таки решился и вызвал жену письмом. Однако неизвестно, признался ли он ей в своей слабости, и не сообщил ли кто ей об его амурных делах? Но даже после приезда в Петербург жены Рылеев, ссылаясь на свои служебные обязанности и неоконченное судебное разбирательство, не решился оставить дом Красненской. Лишь сделался с тех пор намного осторожнее против самого себя и ни одним словом, ни одним взглядом не показал состояния своей души, которое было хуже прежнего, потому как постоянное принуждение второго Я, стремящегося оградиться от связи с этой пышной спелой ягодкой, давало новую силу чувств. А запретный плод, как известно, всегда сладок и потому притягателен вдвойне.
Всячески оберегая Рылеева от размолвок с женою, Бестужев дал ему слово «разведать во всём старании об этой женщине».
«Нам нужно было, – писал в своих воспоминаниях Бестужев, -следить за намерениями правительства, открывать его тайны и однажды, при разведываниях наших, мы нечаянно узнали, что г-жа К. была шпион правительства».
Трудно представить себе всю силу негодования пылкого Рылеева, когда вероломство женщины, которую он считал образцом женского пола, представилось ему в настоящем виде.
Не просто было братьям Бестужевым уговорить поэта, дабы он никак не показывал виду, что ему теперь известно о пани, а, напротив, старался дать более свободы своему обращению. Чтобы робость, происходившая прежде от внутренней борьбы с собою, не могла быть принята за боязнь человека, скрывающего тайну. Успокоившись, Рылеев стал хладнокровно наблюдать за Красненской и ясно увидел её намерения узнать обо всём, что происходит внутри тайного общества...



















Глава 3

ВБЛИЗИ  ОТ  ПОСТЕЛИ

1

С той самой поры, когда Рылееву стало известно, что госпожа Красненская является тайным агентом правительства и в ее обязанности входило шпионить за деятельностью одного из активистов, по существу, руководителя Северного общества, он, пережив потрясение, уже через некоторое время и сам приобщился к этой всегда популярной в России игре в «кошки–мышки»
Кондратию Фёдоровичу порой было даже забавно наблюдать за всеми ухищрениями полячки, с помощью которых она пыталась выудить из него столь важную для правительства информацию о готовящемся заговоре. Иногда Рылеев намеренно проявлял излишнюю болтливость с целью запутать шпионку, а то и вовсе  замести следы, ведущие к тайному обществу. А вспомнив однажды намек Николая Бестужева воспользоваться столь откровенным расположением прелестной женщины, вопреки своим нравственным устоям и возможно, во благо общего дела, раскрутил роман с пани Красненской на полную катушку - до самых предельных глубин...
Ещё задолго до известий об её шпионстве и хитро задуманной любовной игре Рылееву уже случилось оказаться у края её похожей на мышеловку постели.
Однажды, уже в позднее время, собрав со стола служебные бумаги и уже собираясь уходить, Кондратий Федорович, чтобы сказать «до свидания», прошёл в ту сторону квартиры, куда было удалилась на время её хозяйка.
В небольшой комнате, лишь изредка прощально озаряемой иногда прорывающимся сквозь тучи предзакатным солнцем, было довольно темно, и Рылееву не сразу удалось разглядеть Красненскую. Закутанная в тёплый платок, она сидела у окна, намеренно прикрыв шторой свою маленькую головку.
- Что с вами, пани? - с беспокойством спросил Кондратий Фёдорович.
Красненская, вздрогнув, было попыталась подняться, обращаясь к вошедшему, но уронила взгляд. Рылеев схватил её руку – она была похожа на ледышку,  готовую расплавится в его ладони.
- Я всё это время пыталась укротить свои порывы... – едва слышно заговорила пани, стараясь улыбнуться, но её оцепеневшие губы не слушались.
- Я желала обезопасить себя... - прошептала она и умолкла, словно захлебнувшись чувствами влюблённого человека.
Рылеев сел подле неё.
- Пани, - повторил он, и тоже не мог ничего к этому добавить.
Наступило молчание. Кондратий Фёдорович продолжал держать её руку в своих ладонях. А сама она по-прежнему вся зябко сжималась, дышала с трудом и тихонько прикусывала нижнюю губу, как если бы пытаясь насильно удержать накопившиеся слезы.
 Он глядел на неё и поражался той трогательной беспомощности речи, всей этой робкой неподвижности, точно она от усталости за время их наполовину официальных разговоров едва добралась до стула, да так и упала в него.
Всё это позволило, за мгновенье, разрушить однажды надуманно воздвигнутую Рылеевым стену отчуждения.
 -  Пани, - сказал он едва слышно...
Она медленно приоткрыла глаза. В них было столько мольбы и доверчивости, они вопрошали и затягивали до безмерных глубин своим недвусмысленным желанием отдаться.
Кондратий Фёдорович не мог противиться ее обаянию. Жгучий озноб пробежал по его телу, уже неподвластному контролю сознания; он нагнулся и приник к её руке.
Послышался трепетный вздох, похожий на прерывистый полёт летнёго тёплого ветерка, Рылеев почувствовал на своих  волосах это слабое дуновение и  прикосновение лёгкой, как пёрышко руки. Он поднял голову и увидел над собою её лицо. Как оно вдруг преобразилось! Однажды ярко очерченное, вопросительное выражение неосознанности поступка исчезло с него, взор ушёл куда-то в неведение, при этом, властно увлекая за собою, губы слегка распахнулись, одурманив дыханием. Рылеев, теряя самообладание, привлёк пани к себе, а её послушно ослабшее тело стало податливым. Платок покатился с плеч, и голова полячки, запрокинувшись, легла под  одолеваемые страстью губы Кондратия Фёдоровича.
- Ваша... - прошептала Красненская едва слышно, когда дрожащие руки Рылеева уже скользили вокруг её стана... Он попытался снять с неё платье, но сразу же запутался в крючках и застёжках, от этого смутился ещё больше, чем при первом соприкосновении, и бросил свою нехитрую мужскую задумку. В то же время он продолжал целовать её губы, и она подставляла их снова и снова. Пронизанная неуправляемой дрожью, Красненская закрывала глаза и слабела, когда Кондратий Фёдорович приближал к своим губам её пылающее лицо...

2
               
Однако его чувство не было явным и всепоглощающим, и уже вскоре стало напоминать всеми забытый, едва тлеющий костёр.
К нему примешалось отвращение, и жалость, и горечь утраченной веры в себя. Он остро ощущал чуждость этих похожих теперь на давно переспевшую вишню губ, ещё, казалось бы, миг назад столь близкой для него полячки. Ощущение чуждости и жалости нарастало. Рылеев вдруг понял, что больше не может целовать Красненскую. Она всё тянулась к нему губами, а он отворачивался, то обнимая её, то время от времени отстраняя от своей груди. Но скоро Рылеев, устав от своей вымученной ласки, нашёл повод пересесть на соседний стул... Ему стало стыдно, он весь затаился, словно отрёкся от себя, однажды соблазнившегося, отрёкся от своего тела, от своего места вот здесь, в этой комнате и во всей этой жизни. Только где-то глубоко-глубоко и потаённо, возможно, под сердцем или во вселенском центре его отяжелевшей головы, бился комочек собственного сознания. В этом комочке отдавался отчёт уходящего времени... Его было хорошо слышно по звуку маятника висящих в чужой комнате настенных часов. «Я победил себя, - означал этот звук. – Я сумел удержаться. Всё пройдёт, всё останется прежним...»
Вспоминая теперь об этом памятном вечере, Кондратий Фёдорович удивлялся полячке: «Да ведь она не  только поэтесса, но ещё и талантливая актриса!»
До той самой поры, когда участница игры в «кошки–мышки» госпожа Красненская теперь уже сама окажется в роли нагоняемой жертвы и сбежит за границу, Рылеев всё-таки сумеет, и не один раз, «искупаться»  в её постели.





























               

Глава 4

ЧАС  ИКС

1

Восемнадцатого ноября 1825 года на берегу Азовского моря, в Таганроге, Александр I не то умер сам, не то подложил в гроб похожего на себя и как раз вовремя умершего от наказаний солдата, у которого, как гласит легенда, при медицинском осмотре спина оказалась иcсечённой шпицрутенами.
Заговорщики, никогда не исключавшие из своих смутных планов насильственного устранения царя, после его неожиданной и весьма загадочной кончины оказались не готовы к активным действиям.
Тогда, при встрече с Николаем Бестужевым, Рылеев долго молчал, облокотившись на колени и обхватив голову ладонями. Он был поражён непредвиденностью случившегося. Наконец он сказал:
- Это обстоятельство явно свидетельствует о нашем бессилии. Я обманулся сам; мы не имеем установленного плана, никакие меры не приняты, число наличных членов в Петербурге невелико, но, несмотря на это, мы ещё соберёмся - и покажем свою силу.
С настоящего времени дом Рылеева сделался местом сборов и всех совещаний членов Северного общества.
И вот настал час икс декабря 1825 года.
 «Рано поутру 14-го числа, - вспоминал Николай Бестужев, - я был уже у Рылеева, он собирался ехать со двора.
- Я поджидал тебя, - сказал он, - что ты намерен делать?
- Ехать, по условию, в Гвардейский экипаж; может быть, там моё присутствие будет к чему-нибудь годно.
Он вздохнул, крепко обнял меня, мы простились и пошли.
Но  здесь ожидала нас трудная сцена. Жена его выбежала к нам навстречу, и когда я хотел с нею поздороваться, она схватила мою руку и, заливаясь слезами, едва могла выговорить:
-  Оставьте мне моего мужа, не уводите его! Я знаю, что он идёт на погибель.
Рылеев, подобно мне, старался успокоить её, что он возвратится скоро, что в намерениях его нет ничего опасного. Она не слушала нас, но в это время дикий, горестный и испытующий взгляд больших чёрных её глаз попеременно устремлялся на обоих. Я не мог вынести этого взгляда и смутился, Рылеев приметно был в замешательстве, вдруг она отчаянным голосом вскрикнула:
- Настенька, проси отца за себя и за меня!
Маленькая девочка выбежала, рыдая, обняла колени отца, а жена почти без чувств упала к нему на грудь. Рылеев положил её на диван, вырвался из её и дочериных объятий и убежал. 
Здесь мы расстались».
               
2

На заполненной противостоящими полками Сенатской площади пронзительный ветер леденил кровь в жилах солдат и офицеров, которым довелось слишком долго стоять на одном места. Уже подступили сумерки. Когда прекратились взаимные ружейные выстрелы, а крики «ура» стали раздаваться всё реже и слабее, Рылеев с болью в сердце увидел, что полки, стоящие напротив мятежных построений, расступились на две стороны, открыв на всеобщее обозрение артиллерийскую батарею, ощетинившуюся пушечными стволами. В такие минуты смертельной опасности, когда зачастую вся жизнь минувшая, как в калейдоскопе, проносится перед глазами в одно мгновение, Рылееву вспомнился последний разговор с матерью.
- Побереги себя, - говорила она, - ведь ты так неосторожен в своих словах и поступках! Правительство подозрительно, шпионы его везде подслушивают и следят, а ты как будто пытаешься славой вызвать на себя их внимание.
- Вы напрасно думаете, любезная матушка, - отвечал он тогда, - что я таков же, как перед вами. Моя цель выше того, чтобы только дразнить правительство и доставлять работу его многочисленным наёмникам. Напротив, я скрытен с чужими. Если же я откровенно говорю с друзьями, так лишь потому, что и они давно верны в том, в чем и созвучны моим стремлениям, что даже, если не будет успеха в задуманном нами деле, мы своей неудачей научим других.

3

С пятым или шестым выстрелом аракчеевских бомбардиров колонна дрогнула и пошатнулась... А когда через мгновение (а может быть, и вечность) Рылеев оглянулся - между ним и бегущими была уже целая площадь и сотни скошенных пушечною картечью беззащитных жертв борьбы за свободу.
Вечером 14 декабря 1825 года в Петербурге опустели все улицы и проулки, не говоря уже о площадях и проспектах. И лишь у Зимнего дворца коптили высокие костры, пожиравшие окровавленные остатки поспешно брошенной заговорщиками в момент артиллерийской атаки военной амуниции и гражданской одежды. Повсюду было тихо и безлюдно. Извозчичьи пролетки появлялись редко. Одинокие прохожие крались, как тени умерших на Сенатской площади, неслышно прячась за углами безмолвных домов. Страшный день миновал. Ещё трудно было подсчитать потери, но одна потеря уже была совершенно очевидна: четырнадцатого декабря оказалась загубленной лучшая часть петербургской военной  молодёжи.
И, казалось, что в этот день, с ещё не развеявшимся запахом пороха и даже не засвидетельствованный историей, трудно было определить  победителей и побеждённых. Время не успевало за ходом событий, где даже появление нового императора и то было обусловлено неожиданным отказом занять освободившийся престол идущим за Александром, его средним братом. 
Таким образом, вместо Константина «на царство»  присягнул Николай Павлович, весьма нелицеприятно охарактеризованный своими современниками, как «исполнительный командир бригады, тупоголовый офицер, совершенно растерявшийся в этот день и сбежавший с площади, занятой декабристами, так как рабочие Исаакиевского собора из-за забора начали кидать в него поленьями».









































      
Глава 5

В  ОЖИДАНИИ  ГРОМА

1

Пока царские «дворники» безуспешно пытались стереть с брусчатки Сенатской площади, будто с лица самой российской истории, ещё исходящие жаром следы смерти погибших, уже к вечеру начались аресты оставшихся в живых заговорщиков.
Одними из первых были взяты под стражу князья Трубецкой и Оболенский, капитан Якубович, лейтенант Каховский, братья Бестужевы и Рылеев. В лихорадочном порядке была образована следственная комиссия, в обязанности которой входило расследование заговора и выяснение степени вины каждого из его участников. И в этом ей решительно помог доклад Аракчеева, отправленный императору Александру I в город Таганрог. В этом послании Алексей Андреевич излагал самые точные данные о вожаках движения. Однако доклад пришёл поздно: Александр скончался на юге России, не успев сделать никаких распоряжений по этому делу.
Трудами Аракчеева с радостью воспользовался взошедший на престол Николай I, который ещё за два дня до мятежа на Сенатской площади получил из Таганрога выше упомянутый доклад. В докладе уже значились имена главарей движения. Поэтому легко было всех их призвать к ответу как истинных виновников мятежа и руководителей революционного заговора. Было арестовано более ста причастных к делу лиц, которые позднее получили от бунта 14 декабря название «декабристов».
Все они были преданы «верховному уголовному суду», в состав которого вошли важнейшие сановники, члены государственного совета, сената и синода.
В попытке представить дело так, что декабрьские события в столице не заслуживают должного внимания, правительство, в краткой форме обнародовав в газетах сообщение об аресте заговорщиков, помимо одной из главных площадей Санкт–Петербурга занялось генеральной уборкой большого государственного дома  под названием Россия. И в этой поднятой новой метлою пыли, которой неизбежно предстояло осесть на и без того согбенные плечи народа, можно было ощутить и даже увидеть искрящиеся от соприкосновений, разнополярно заряженные и час от часу нагнетающие пространство частицы. После артиллерийских разрядов 14 декабря все ждали новых молний и грома: приговора суда и казни бунтовщиков.
Несмотря на то, что следствие велось без огласки, и в Санкт–Петербурге о нём ничего не было известно, вольно или нет, но все взгляды российского населения, и не только его, были обращены в сторону Петропавловской крепости. Эти словно бы вырастающие из Невы и пугающие уже самим своим видом вечно холодные каменные громады всегда были напоминанием об убийствах и пытках, о заживо погребённых, осуждённых на медленную смерть или даже доведённых до сумасшествия в одиночных мрачных и в сырых казематах. Там, где, кажется, терялось само время, если ему не вести отчёт от начала заточения.
               
2

Когда Рылеев появился в каземате №17 Алексеевского равелина, первым его желанием было подойти к окну. Оно было прорезано в стене двухаршинной толщины на такой высоте, что Кондратий Фёдорович, будучи среднего роста, едва доставал до него рукой. Окно это, с двойными застеклёнными железными рамами, было закрыто изнутри массивной решёткой.
Если хорошо приглядеться, сквозь металлические прутья можно было рассмотреть отшлифованный дождём и ветром выступ крепостной стены да кусочек, казалось бы, никогда не посещаемого солнцем, а потому вечно серого неба. Оно показалось бы совсем безжизненным, если б под ним иногда не появлялись на мгновение белые чайки. Но и этого времени было достаточно, чтобы ещё пронзительнее ощутить всем своим существом все тяготы заточения в однажды захлопнувшейся за тобой каменной клетки.
Удручающе осматривал Рылеев своё новое жилье, вся меблировка которого состояла из железной кровати, дубового столика и такой же табуретки. Пол был покрыт густо закрашенным войлоком, а стены оклеены жёлтыми обоями. Чтобы заглушать звуки, обои были наклеены не на стену, а на поверхность, состоящую из проволочной сетки под слоем войлока. И уже только под ним была каменная кладка. У внутренней стены находился умывальник и отхожее место. В толстой дубовой двери было прорезано отверстие, чтобы подавать через него пищу.
Кругом царила глубокая и угнетающая тишина, от которой со временем можно было оглохнуть. Тщётно стараясь уловить хоть какой-нибудь звук, Рылеев придвинул табуретку к окну и стал смотреть на клочок неба. Мысли его были там, где оставались теперь жена и его маленькая дочь. Теперь это было всё так далеко и безвозвратно...
Уже через некоторое время от состояния безысходности Рылеев стал задыхаться, как если бы из камеры разом откачали весь воздух.
Едва добравшись до кровати, он закрыл глаза, а потом машинально принялся считать.
Теперь, за время ожидания своей дальнейшей участи, цифры будут неотступно тесниться в его мозгу, заставляя работать пусть хоть некоторые из его извилин, не давая им, как многочисленным рекам и речкам, пересохнуть и преждевременно умереть.
Рылеев считал и, возможно, совсем не задумывался над тем, что цифры с нами всегда, и начинаются они, как исток, от той самой даты - числа, месяца и года рождения. От многочисленных зарубок судьбы, как если бы от карандашных отметин роста детских лет где-либо на  межкомнатном дверном косяке или ещё в незапятнанной памяти своей, о начале и конце учёбы, женитьбе... И так  до самой  смерти, чья дата, как памятный конец всем началам, тебе уже не подвластна, там – в потустороннем мире, если он всё-таки есть. Верил ли в его наличие Кондратий Фёдорович, когда с такой легкостью, до самозабвения писал в поэме  «Войнаровский»:
               
Погибну я за край родной,-
Я это чувствую, я знаю...
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю.

Рылеев ни на йоту не поменял своей решимости даже при встрече с Николаем I. Тогда, помимо следственной комиссии, император пожелал лично пообщаться с некоторыми из руководителей тайного общества.
Он допросил Кондратия Федоровича.
- Ваше Величество,- сказал ему заранее воспевший свою смерть поэт,- я знал, что дело приведёт меня к гибели, но семена, посеянные нами, взойдут, и впоследствии принесут свои плоды.


3

Однажды, после очередного возвращения от следователя, Рылеев упал на кровать, доведённый до отчаяния невыразимым приступом тоски, всегда приходившим на смену бурным дебатам при разговорах с дознавателями. Волнение уступило место апатии. Горе давило на изнасилованную душу, словно это был физически ощутимый непосильный груз.
«Да, в сущности, не всё ли равно, чем всё кончится?» - думал  Рылеев. Единственное, что было важно для него в тот момент, как и для всякого живого существа,- это избавление от невыносимых мук, от отсутствия возможности что-либо предпринять, пусть не для своего освобождения, надежда на которое ещё в ту пору теплилась; а хотя бы вот для этого устойчивого предсмертного существования. «Теперь бы бумаги и чернил, - неожиданно и вместе с тем столь просто пришла к Кондратию Фёдоровичу спасительная мысль. - Нужно думать и куда-то выносить свои мысли. Успеть сказать недосказанное...»
Но, несмотря на уговоры Рылеева, следователь не позволил поэту заниматься литературной работой.
- Вы уже и без того изрядно испоганили бумаги, - ухмылялся он, потрясая изъятыми рылеевскими рукописями. Следователь читал их, время от времени посматривая на Кондратия Фёдоровича.
- Да неужели вы верите, что всё это возможно средь нашей русской тьмы? Всё ваши фантазии прекрасны и чудны, но ведь на это надо двести лет, по крайней мере...
- А хоть бы и триста, – отвечал Рылеев.
- Итак, вы признаёте, что это - ваши рукописи?
- Конечно. Это же мои кровные дети... Впрочем, вам этого не понять...
Рылеев, в силу своей доверчивости всерьёз воспринимая обещание императора пощадить его за чистосердечные признания, и желая взвалить на себя всю вину за неудачи Северного общества, не отрицал все тех деяний, которые способствовали началу конца всех задуманных дел, положенному еще  задолго до событий на Сенатской площади.
Чтобы добиться от Рылеева еще каких-либо, пусть даже не намеренно утаённых им признаний, ему разрешают переписку с женой и сидящими в соседних камерах товарищами. Однако, зная о том, что всё изложенное им на бумаге тщательнейшим образом проверяется, прежде чем попасть к адресату, Кондратий Фёдорович находит неожиданное решение.
Местом прогулки, куда подследственных выводили  по несколько человек, был небольшой тюремный сад, в котором росли берёзы и клены. И вот в летнюю пору 1826 года Рылеев вновь начал писать стихи. Поэт выкалывал их булавкою на широких кленовых листьях, незаметно сорванных на прогулках. Буква за буквой, слово за словом проступали на зелёной поверхности медленно засыхающего в тюремной сырости листа строки и строфы. Теперь у жизни вновь появился смысл, позволивший преодолеть апатию и даже воспрянуть, пересылая стихи через одного из охранников друзьям-сокамерникам и не только. Это был тот незабываемый момент в похожей на падающую комету жизни Кондратия Фёдоровича, когда ростки природы и человеческого таланта слились воедино.
И это последнее для Рылеева, лето было хорошо уже тем, что позволило сохранить в его душе всё  тепло и любовь к жизни, пусть и такой короткой, так и не успевшей познать предзакатных осенних дней. Не потому ли всем лучшим его стихам, пусть их не так много, уготована великая участь - не сгинуть в безвременье, как опавшей листве.          
 

















Глава 6

ВРЕМЯ  КАЗНИ

1
   
Казалось, город безмятежно спал. Да пожалуй, так оно и было.
С приближением раннего летнего рассвета, границу которого было трудно определить среди белых ночей, многочисленные петербургские улицы оставались всё так же пустынны. Всё это лишний раз говорило, что час предстоящего события не был известен жителям. И даже на набережной Невы из-за легкого тумана, слегка размывающего очертания как никогда тщательно охраняемого в эту ночь войсками Троицкого моста, столпившийся гражданский народ был взволнован не предстоящей казнью, а просто тем, что не было возможности добраться до своего жилья.
Время неумолимо приближалось к четырём часам. Вот  уже с трёх сторон эшафота вспыхнули большие костры. Предутренний мрак вздрогнул и стал улетучиваться вослед растворяющимся в небе высоко поднимающимся искрам.
Подле одного из костров можно было разглядеть Аракчеева, которого несмотря на поистине титанический труд по расследованию дела бунтовщиков новоявленный император даже не соизволил привлечь к работе следственной комиссии. Уже одно это обстоятельство заставило не без тревоги задуматься Алексея Андреевича о свой дальнейшей судьбе.
И вот теперь он, заслоняясь от жаркого пламени, по мере его разрастания всё глубже отступал внутрь небольшой толпы гражданского населения, в свою очередь оттеснённого шеренгами военных лиц.
Верховный суд приговорил почти сорок человек к смертной казни, остальных же – к ссылке и каторжной работе. Однако император Николай несколько смягчил приговор.
Из всех пяти, осужденных на смерть, Алексею Андреевичу давно уже мечталось понаблюдать именно за Рылеевым. «В такую пору нам и свидеться не грех...», - возможно, не без удовлетворения, размышлял уже отставной генерал. Ощущение это быстро пропало, когда к эшафоту одного за другим стали подводить арестантов. Теперь Аракчееву стало страшно встретиться глазами со своим заклятым врагом. Когда внезапный порыв ветра разорвал надвое пламя костра и бросил в аракчеевское лицо хлопья пепла и искр, пронзительный взгляд Рылеева отыскал ослеплённые глаза временщика. Хотелось бы знать, о чём тогда подумалось поэту, наблюдающему за полётом пепла среди искр костра. Может быть о том, что чёрный пепел, набрав определённую высоту, неизбежно упадёт под чьи-то ноги, а искры – этот звёздный рой, – поднимаясь значительно выше и сгорит, оставляя в памяти людской подобие нетленного поднебесного света.
2

Аракчеев, словно вернувшись из забытья, вновь сумел поднять глаза лишь в тот миг, когда вслед за грохотом упавшей из-под ног осужденных доски послышались неясные звуки. Толпа сдвинулась в сторону эшафота, увлекая за собой бесчувственное от страха, но всё ещё безнадёжно упирающееся тело Аракчеева. Дрогнули ряды солдат, наблюдая, как трое неудачно повешенных поднимались с колен, глядя горячо и бесстрашно на своих судорогой взятых товарищей. В толпе и в строю крестились и беспамятно валились с ног...
А рассвет разрастался и вширь и в высь.      
И пока бегали за новыми верёвками и делали новые петли, над толпою, возможно, кому-то окончательно разрывая сердце, пронеслись рылеевские слова:
- Несчастная Россия! Повесить - и то не умеют!
Аракчеева вырвало прямо на генеральский мундир, и он почти вслепую стал пробираться к своей карете.
- Гони! – только и крикнул он ямщику. И карета, будто пугаясь неотступно преследующей алой ленты зари, понеслась подальше от эшафота, то и дело прижимаясь к тёмной стороне петербургских проспектов и улиц.



























          
Глава 7

И  СОН,  И  ЯВЬ

1

Однажды на одном из дальних пустырей усадьбы Грузино, где даже в летнюю пору не растут крапива и репей, а лишь безвольно мечется подгоняемая ветром чёрная пыль, словно гром среди ясного неба, начались весьма неожиданные приготовления: подручные неведомого палача из местных крепостных крестьян сооружали эшафот. Они смазывали колесо для четвертования, чтоб оно без задержки вращало их подопечного, в то время как палач будет дробить ему кости. Кроме того, наготове стояли четыре чёрных коня, чтобы разорвать и разнести тело на все стороны света.
Неправдоподобному событию предстояло осуществиться… во сне. Взятый в кольцо солдатами военных поселений, с безжалостно осыпавшихся ступеней своего дворца спускался и шел через окончательно пришедший в запустение сад и до предела обнищавшую толпу народа не кто-нибудь, а сам хозяин поместья, - Аракчеев. Иногда он,  раздвоившись, наблюдал за собой со стороны, как если бы из-за низко нависших облаков, при этом, ощущая всем нутром своим ту почти десятилетней давности обстановку, которую случилось пережить во время казни декабристов.
Вглядываясь на пути к эшафоту в перекошенные от боли и злобы лица людей в расступающейся толпе, Аракчеев иногда узнавал солдат и офицеров, расстрелянных им из пушек на Сенатской площади. А также самочинно запоротых шомполами военнопоселенцев, дворовых крестьян. Навстречу то и дело попадались наложившие на себя руки, изнасилованные им девки и молодые замужних бабы. Граф пугливо вглядывался в кричащие рты и не слышал голосов. И лишь перед эшафотом, когда  двойственность восприятия исчезла, он скорее ощутил, чем услышал, как зло скрипит ожидающее его тела колесо. Четвертование оказалось столь неизбежным, что осужденный, ещё даже не ступив на свежо струганный и пиленный, а потому пахнущий смолою четырёхугольный деревянный помост, рухнул на колени  в попытке  осенить себя крестным знамением... Да онемел в тот же самый момент, как только дьяволы, просочившись наружу из пещер его огромных ушей, разом бросились защищать своего хозяина от казни небесной. Недолго раздумывая, завешанный серым балахоном смертника Рылеев сорвал с аракчеевской шеи кровью испачканный крест. Толпа взревела, а её напор в сторону эшафота оказался настолько силён, что рогатым существам пришлось поспешно ретироваться назад - в ушные раковины. И уже оттуда наблюдать за происходящим...
В тот миг, когда поднятый за шиворот Аракчеев ощутил  ледяное дыхание смерти, собравшийся у места казни народ уже был готов сделать единою грудью  спасительный вздох облегчения.

2

Рылеев уже вертел колесо и раскачивал железный дробящий кости брус. И, наверное, только теперь воскресший по воле небес и заполнивший пустыми гробами аракчеевское поместье народ поверил, что и дворянство можно казнить по общим законам для воров и убийц. К тому же, не обезглавливая и вешая для легкой смерти, а четвертуя с раздроблением  конечностей; казнить отнюдь не за посягательство на особу царя. Нет, его, Аракчеева, можно и следует четвертовать за преступные деяния против бедных людей.
Перед тем как оказаться на колесе, преступник, подползая к ногам Рылеева, попросил дать ему последнее слово. И,  получив, молчаливое согласие от этого человека  с обрывком петли на шее, не узнал своего голоса:
 - Я знаю, поэт, что за твой короткий век народ одарит тебя вечною памятью... Да впору ли обольщаться, поскольку вся эта жизнь – закономерное движение по спирали. От одного престола к другому - будь он большим или самым маленьким. Всё одно... Я, как ты выразился «временщик, взнесённый в важный сан пронырствами злодей». А ты знаешь, сколько их, злодеев,  за моею спиной - из дальних времен, начиная с Иоанна Грозного? А сколько их ещё будет  впереди – уже после меня? Они всегда были необходимы, чтобы править чернью... И как бы круто ни ввинчивалась в чёрные дыры спираль, ей не сбросить со своего загривка намертво прилипших и бессмертных седоков. Они, «отринув ветхий трон и скипетр ржавый», найдут под себя другую державную возвышенность, откуда, все, обозревая и имея власть вникать в любое дело, будут мести в народной толпе, как помелом, расчищая дорогу туда, где им грезится быть равными Богу, а то и выше. Им покажется мало Сибири  для каторжан, ею станет вся страна, в которой для  низвергнутых царей и ямы будет много... Где трупы их, как и ваши тела после казни, столь же щедро зальют соляной кислотой. Взгляни наверх, Рылеев, присмотрись, – и ты увидишь эту спираль, она уходит в небо, возможно  к Богу, но только не на четыре стороны, куда растащат мой труп четыре чёрных скакуна.

*         *         *

Сон был короток, но жесток.
Утром в окрестностях поместья Грузино старый дворецкий,   всю ночь проведший в поисках своего помешанного хозяина, отыщет Алексея Андреевича Аракчеева на дне крутого оврага. Его с высоты упавшее навзничь тело будет похоже на окровавленную пятиконечную звезду.


Послесловие

Опираясь в своём художественно-документальном творчестве на события минувших лет, я думаю, ничто не мешает мне по мере авторской фантазии и воображения добавить к этому повествованию ещё парочку глав. В них я хотел бы порассуждать над вырождением человеческой совести и добра, происходящими при малейшем напоре обстоятельств, которые обостряют в людях инстинкт самосохранения. Зачастую в такие моменты забывается элементарная порядочность, не говоря уже о нравственных высотах и ориентирах, когда происходит противопоставление одних, даже близких людей – другим, а иногда и человека - государственной системе. И я уже совсем было собрался взяться за перо... Но, поразмыслив, понял, что в данном случае имеющаяся у меня документальная информация сама по себе станет тем необходимым аргументом, после которого можно с чистой совестью поставить в конце этого более чем скромного повествования точку. Именно по этой причине я предоставляю последнее слово репортёру одной из столичных газет минувшего времени, чья статья  была перепечатана в «Голосе Урала» № 106 за 1912 год. Вот её основная и заключительная часть:
«...Не прошло и года после смерти Александра I, как в Петербурге появились печатные сборники писем покойного императора к Аракчееву от самых первых  до последних, в которых сообщались порою такие вещи, которые совершенно не подлежали огласке.
По приказу Николая I генерал Дибич написал графу Аракчееву письмо, в котором он его спрашивал, каким образом могло случиться, что личные письма, написанные ему частным образом, могли появиться, и. если это произошло без ведома, напечатать заявление, что появившиеся в печати сборники являются подложными. В ответ Аракчеев написал тогда государю  два письма.
 «Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь, – писал он в первом письме. – К удивлению моему, узнал я из отношения ко мне начальника главного штаба Вашего величества, что появились в С.-Петербурге печатные книги, в коих содержатся письма и записки, писанные покойным государем ко мне. Если бы оное сведение дошло когда-либо до меня посторонним образом, то я бы никогда не поверил оному быть возможным, по той простой причине, что, дожив до 60-лет, стыдно мне старику было не знать, что милостивые слова покойного императора ко мне, писанные письма должны быть для меня одного драгоценны, а объявлять их в печатных книгах в публику не только не прилично, но вредно и непозволительно. Почему я всеподаннейше прошу Вашего Императорского Величества, Всемилостивейшего Государя, приказать разыскать, кто позволил оные печатать, и кто письма для оного употребления выдал, тогда и откроются те люди, кои сие обидное для меня дело выдумали.
По случаю десятимесячного отсутствия моего из С.- Петербурга, я вышедших в публику печатных книг нигде не видал, ни у кого об оных не слыхал, то и не могу придумать и вообразить себе, на кого бы я в оном мог иметь подозрение. Почему, повторяю, мою всеподданейшую просьбу: приказать оное исследование, что, кажется, весьма легко и удобно исполнить.
Касательно требуемого начальником штаба от моего имени объявления в публику, что оные письма ни кому мною не выдаваемы были для печатания, то я оное переправил к нему нынче же, для объявления оного, где следует.
 Ваше императорское Величество, навеки верноподданный граф  Аракчеев».

Объявление для публики было составлено в столь же категорических выражениях:
«Дошло до сведения графа Аракчеева, что в С.-Петербурге появились в публике печатные книги, в коих помещены будто бы письма и записки, писанные ко мне покойным государем Александром Благословенным; то, как я, граф Аракчеев, никому ничего никогда не только не позволял печатать, но даже и не отдавал никаких сего рода бумаг, то и объявляю, что все таковые издания в печати, письма и записки, должны быть неверные и не заслуживающие вероятия.
               
13 февраля 1827 года.
Граф Аракчеев».

Всё это показалось графу ещё не достаточно убедительным, и он написал ещё и второе письмо императору, в котором он развил предложение, что появление в печати этих писем - дело его врагов и завистников и ещё раз умолял государя сделать всё для раскрытия этого заговора против него. «Если вы подумаете, - писал он,- что сданные печатные письма по моему согласию изданы, я оного никогда себе и в уме не воображал, а действительно, видно, оное сделано моими недоброжелателями и должно тут, кажется, скрываться, кроме намерения сделать мне неприятное, предположение оным посетить в ваших мыслях дурное обо мне мнение, а, может быть, и общее какое-нибудь злонамерение, почему весьма нужно открыть издателей оных книг...». Чтобы внушить государю ещё более доверия к своим словам Аракчеев прибавил в конце письма: «Я теперь говею и готовлюсь приобщиться святых тайн в той деревне, где находятся гробы моих родителей...».
Каково же было после этого общее изумление, когда вскоре вслед затем государю был представлен один из печатных экземпляров сборника писем Александра I к Аракчееву с собственноручной надписью графа Аракчеева, и когда дальнейшее расследование, предпринятое по настоятельной просьбе того же графа, показало, что сборник этот напечатан в типографии военных поселений по личному приказанию самого Аракчеева. Кроме того, был представлен в подлиннике перевод двух последних писем императора Александра I, писанных на французском языке, заказанный лично Аракчеевым для этого самого издания.
Для выяснения этого невероятного сплетения лжи и обмана, устраненного бывшим временщиком, в Грузино был послан граф Чернышев. Поручение это было не из приятных, особенно  в виду того, что Чернышев в прежнее время всячески добивался милостей всесильного графа и пользовался его исключительным доверием.
Но теперь Аракчеев утратил всё своё влияние, и Чернышев ревностно принялся за следствие. Вскоре он написал барону Дибичу: «Я заставил этого господина признаться во всём и взял от него все печатные экземпляры, которые у него находились в руках якобы для собственного употребления. Моё сердце содрогнулось при мысли, что человек, настолько пользовавшийся милостями нашего ангела-благодетеля, выказал себя столь низким и столь трусливым».
Нельзя сказать, чтобы в этой, действительно беспримерной истории, кто-нибудь вообще проявил особое благородство. Не говоря уже о Чернышеве, с такой готовностью обличавшем своего бывшего покровителя и друга. Н.К. Шильдер, подробно излагающий всю эту историю, умалчивает об имени доносчика, но, кажется, не представляет сомнения, что это был граф Клейнмихель, вскоре занявший при Николае I почти то же положение, какое занимал и Аракчеев при Александре.
Цесаревич Константин Павлович со свойственной ему прямотой и резкостью высказал Николаю Павловичу всё, что он думает по поводу этой истории, подробно изложенной государем: «У меня просто опускаются руки, - писал он,- и мне ничего добавить к негодованию, которое я испытываю как против Аракчеева, так и против презренного..., который, осыпанный в полной мере его милостями, имел подлость отдать свой экземпляр с его собственноручною подписью;  я на его месте постарался бы уничтожить её, сохранив всё-таки экземпляр, если бы не мог истребить его. Человек, обнаруживающий недостаток благодарности к своему благодетелю, каков бы  ни был сам по себе, - человек гадкий, заслуживающий презрения и недостойный оставаться среди общества и, в особенности, на каком бы то ни было месте вблизи государя...».
Николай Павлович,  не отрицая вполне, что поступок лица, донёсшего на Аракчеева, носит не особо привлекательный характер, постарался всё-таки смягчить его вину в глазах брата и не пожелал расстаться с доносчиком.
 Но, что касается Аракчеева, то низость его была слишком очевидна, чтобы его можно было, оправдать с какой бы то ни было точки зрения.
  Таким образом закончилась карьера одного из самых вредных для России государственных деятелей. Он уже никогда не смог смыть с себя это пятно», – констатировал столичный репортёр Т. Богданович, заканчивая свою поистине сенсационную статью. И комментарии здесь излишни.               

март – август 2009