Книга повестей Эх, дубинушка... Изд-во Ривера 2011

 



                ЭХ,  ДУБИНУШКА...

                повести


                Но настанет пора и проснется народ,
                Разогнет он могучую спину,
                И на бар и царя, на попов и господ
                Он отыщет покрепче дубину.


                От автора

   Прежде всего следует сказать, что кроме завершающей данный сборник повести «Кривое зеркало войны», в которой речь идет о любителях «погреть руки» на мировом братоубийственном пожаре Первой мировой войны 1914–1916 гг., все остальные художественно-документальные повести  – «Рассвет забрезжил и погас», «Не бывает дыма без огня» и «Позолоченная кровь» – объединяет не только общая обложка и географическое соседство описанных в них зауральских и сибирских мест. Объединяющим началом выступает и сама история классовой борьбы трудящихся масс в России. Даже при одном упоминании которой в нашем теперешнем государстве у большинства новых русских капиталистов начинает болезненно ломить их усаженные золотыми зубами челюсти.
 Не без сожаления и с нарастающей тревогой за будущее своей страны, приходится констатировать, что чем шире и глубже пропасть, которая уже не разделяет, а разрывает людей по живому на нищих и богатых, тем все чаще у представителей одной из частей этого поляризованного общества случается порожденная материальной пресыщенностью «зубная боль».
 Из-за полного отсутствия хоть какой-либо созидательной идеи нам от этой болезни будет все хуже и хуже... Одно спасение: вырвать этот недуг вместе с корнем, обратившись за помощью к какому-нибудь пока еще не «купленному» стоматологу. А если таких уже не осталось на Руси, выбить это зубное проклятие очередной пролетарской дубиною. Ведь дубина эта как в середине восемнадцатого, так и в начале двадцатого века оставалась единственным оружием, представавшим сначала в облике вырубленной в оренбургском лесу и вымоченной в уральских реках укороченной оглобли, а потом до дубины забастовочной, сработанной на золотоносной сибирской земле – там, где мозолистые руки шахтеров, похожие на узловатые древесные корни, сумели-таки добраться до глубин с их неутоленной жаждой воли и справедливости...
 «Кроток и милостив, будь с ними, отче. Смутное время пришло. Не задорь народа...», – говорил один из моих документальных героев.
 Я думаю, об этом следует помнить всегда, поскольку «смутное время» в России похоже на морской прилив и отлив. И если снять розовые очки, во все времена услужливо предлагаемые российскими царями, генсеками и президентами, взору предстанет не мираж, а самый настоящий, перешагнувший через грань двадцать первого века, ранее неоднократно потрясавший Россию если не революционный – управляемый, то непременно разбойничий – несущий анархию ПРИЛИВ.

                Александр Шатрабаев
 



                РАССВЕТ ЗАБРЕЗЖИЛ И ПОГАС

                По следам крестьянского         
                восстания
 
                (повесть)


                Часть первая

                МОНАСТЫРСКАЯ ДОЛЯ
 
                Глава 1

                У излучины времен
 
                (вместо предисловия)
 

   Удивительное перевоплощение происходит с приезжим набожным человеком, впервые оказавшимся в здешних зауральских местах!
 На каком бы из трех основных направлений – дорог, однажды сомкнувшихся здесь, словно в опорной точке восклицательного знака, – ни довелось оказаться простодушному и доверчивому богомольцу, по мере его приближения к благочестивому селению Далматово, рядом с которым взгляду открывается вид на парящий над рекою Исетью старинный монастырь, за спиною у паломника начинают прорезаться ангельские крылышки.
 Рассуждая об этом почти мистическом ощущении, стоило бы помолчать, уносясь мыслью сквозь пространство и время. И, мысленно вознося слова молитвы, всем своим существом попытаться осмыслить то, что по велению неба произошло под далматовскими церковными сводами, а также в окрестностях монастыря, когда людей бросало то вверх, к Яриле, то вниз, к ярму, и там, и тут опаляя или связывая паутиной зашелестевшие однажды над человеческими бренными телами крылышки Божественного.
 Отсюда, с высоты птичьего полета, хорошо заметны и огибающая провинциальный городок излучина реки, и утопающие в старинных садах «шатровые» церкви, и окружающие их зубчатые каменные стены, по углам которых высятся однажды закопченные пороховым дымом башни и бастионы.
 По описаниям А. Пашкова, автора вышедшей в свет в 2000 году книги «Свято-Успенский Далматовский мужской монастырь», эти поражающие своим величием ограды некогда представляли собой «мощное крепостное сооружение. Они с внутренней стороны имели печуры (ниши) с арочным завершением, где устанавливались орудия. Печуры двусветные, с бойницами для нижнего и верхнего боя, нижние – для пушек, верхние – для пищалей. Вдоль галереи по наружному фасаду установлены мерланги (зубцы), завершающиеся «ласточкиными хвостиками». Зубцы отделены друг от друга ложными машикулярами, играющими в данном случае декоративную роль. Толщина стены в отдельных участках внизу достигала 3,5 метров, по верху около двух метров, средняя высота 6 – 6,5 метров.
 Во многих местах прямо в стене с внутренней стороны построены и строились позже различные жилые и служебные помещения. К концу восемнадцатого века почти по всей южной и западной стене располагались настоятельские, братские, бытовые и «мастеровые» помещения в один – два этажа. Поэтому с внешней стороны почти половина монастырской ограды выглядела как сплошной фасад зданий, прерываемый воротами и башнями. Декоративное оформление башен и фасадов ограды домов скромнее, чем у собора, но стилистически близко ему и не нарушает единства архитектурного ансамбля».
 Как по Божьему провидению, к 1763 году, положившему начало грозному крестьянскому восстанию, которое монахи злобно-презрительно окрестили «дубинщиной», монастырская каменная ограда была построена полностью, имея форму неправильного шестиугольника, огораживающего площадь около 4,5 гектаров.
 Когда-то здесь ключом била жизнь, как на любом другом знаменитом русском богомолье. Тысячами приходили на поклонение монастырским святыням паломники-богомольцы. Сотни монастырских крестьян трудились над обширным хозяйством монахов-помещиков. Поколение за поколением сменялись питомцы легендарной далматовской бурсы.
 Как писал Л.М. Каптерев в свей книге «Дубинщина», на которую я буду опираться в своем повествовании, «порою внешне спокойный пульс повседневно-будничной жизни монастыря менялся, и «обитель» превращалась в грозную крепость, с ее стен и башен гремели пушки и пищали, вместо кадильного облаками поднимался пороховой дым».
 «Дубинщина» – исторический эпизод сравнительно небольшого масштаба. Ее заслонили более известные и яркие события, одним из которых была, например, крестьянская война под предводительством Е.И. Пугачева. Она потому и заинтересовала меня, как непростительно забытое, а на самом деле очень значительное для своего времени классовое движение, которое уже через десять лет возродится, как светоч, чтоб распалить собой «пугачевщину».

                Глава 2

                По дороге из прошлого

                1

 Сорокапятилетний монастырский служка Кузьма Мерзляков, неприметного телосложения, среднего роста, заметно горбящийся и лысеющий с затылка, с длинными прядями низко спадающих на рясу смолянистых волос, с пронзительным взглядом глаз, таких светлых, что они казались бесцветными на безбородом и вытянутом лице, с резко выпирающими скулами, заостренным носом и тонкими губами, возвращался в монастырь из родной деревни Затеча после похорон матушки. Когда всю дорогу не отпускавшая его тоска стала все глубже забирать в свое черное чрево, он, опустив поводья, соскользнул с уже давно взмокшей худой лошаденки на прибрежную луговину. Размяв затекшие ноги и развязав матерчатый куль, расположился он близ речки Теча с намерением не то пообедать, не то уже и поужинать. Между тем есть почему-то не особо как и хотелось. Он смотрел на реку, а перед глазами то проступало мертвое материнское лицо, то средь водной ряби и кишащих в ней мальков мельтешили обрывки его бестолковой жизни, у которой до сих пор не было цели.

                2

   В урочище «Белое Городище», невесть почему так названном, средь мрачных и необозримых лесов и болот прибрежное селение Затеча, как и большинство убогих деревушек полудиких аборигенов края – башкир, появилось в первой половине семнадцатого века на месте некогда образованного десятком отшельников небольшого скита.
 «Первоначально, – по словам Каптерева, – это была замкнутая община людей, бежавших в лесную глушь от «мирских прелестей». Скоро, однако, чистота и определенность нравственных идеалов в значительной степени потускнели, и религиозные искания стали отступать перед интересами и заботами материального характера. Далматовский монастырь пошел по шаблонному пути всех русских монастырей, и уже через два года после своего основания превратился в крупного земельного собственника».
 Осенью 1646 года тогдашний владелец Исетского края, ясачный тюменский татарин мурза Илигей (по монастырским летописям – родственник Далмата Мокринского, основателя уже упомянутой святой обители на реке Исеть. – А.Ш.), отдал в вечное владение монастырю не только занятое отшельниками урочище «Белое Городище», но еще и огромный земельный участок, простирающийся на 60 верст в длину и 30 верст в ширину.
 Это были обширные монастырские владения. На их территории располагалось большое количество прекрасного строевого и мелкоплодного леса, богатейших черноземных участков, хмелевых угодий и вишневых зарослей. В ту пору еще не доведенная до обмеления от безрассудной рубки береговых лесов судоходная река Исеть была богата рыбой. Все это заставило монастырское правление задуматься о привлечении для хозяйственных работ как можно большего числа рабочих рук. Уже после ухода из жизни преподобного архимандрита Далмата Мокринского заступивший на этот же пост сын его Исаак приложил немало усилий, чтобы собрать под монастырское крыло откуда-нибудь извне живую и послушную рабочую силу. Не страшась ни царских указов, ни грозных предписаний тобольских воевод, он укрывает в монастыре беглых каторжников, не вынесших жестокой петровской муштры военных дезертиров, беглых холопов, – словом, людей, которым уже некуда было деваться, и с которыми, следовательно, можно было не церемониться.
 Предки Мерзлякова, как и многие крестьянские жители из уже образовавшихся к тому времени на монастырских владениях поселков и деревень, таких, как Верхний Яр и Нижний Яр, Песчаное, Ключи, Притыка, Широкова, Затеча и Верхтеча, не в пример нынешним предпринимателям начала ХХI века, задушенным налогами и замученным всевозможными «проверяющими», получали два-три «льготных года», в течение которых они были свободны (по крайней мере формально) от всяких повинностей по отношению к монастырю. Вот что писал по этому поводу Каптерев: «...им выдавалось на обзаведение, за деньги, на каждый двор: лошадь, корова, овца, оральник (т.е. лемехи к сохе), топоры, серпы, косы и прочий мелкий хозяйственный инвентарь. По истечении же льготного срока, когда крестьянин более или менее твердо становился на ноги и представлял уже определенную рабочую и платежеспособную силу, он должен был приступить к точному выполнению «рядной записи». Этими записями обыкновенно предусматривались не только хозяйственные повинности крестьянина, но определялась даже моральная сторона его частной жизни ...» По этой причине хлебопашец, можно сказать, вынужден был от безземелья и безысходной нужды давать монастырю записи «на вечные времена». Так случилось и с семьей Мерзляковых, когда их сын Кузьма уже без каких-либо «рядных записей» стал монастырским крепостным. И гнуть бы ему, казалось бы, спину на бескрайних полях и лесных угодьях святой обители до конца своих дней. Но не то на беду, не то на милость, судьбе было угодно развернуться так, что она вывела Мерзлякова-младшего на игумена Феофана. После одного из посещений Затеченской церкви этому знатному далматовскому старцу приглянулся усердно молящийся, и, как выяснилось в приватном разговоре, не по годам зрело мыслящий и кроткий хлопец.
 Поначалу игумен замышлял определить Кузьму в уже существовавшее к тому времени при Далматовском монастыре духовное училище. Да не случилось – помешала скоропостижная смерть бывшего архимандрита Исаака. Зато сменившему его новому духовному правителю святой обители, Иакинфу Камперову, уже вскоре понадобился свежий набор монастырских служек на место прежних – изведенных им уже за первые месяцы своего правления неоправданной жестокостью.
 Особливо озлобился новый архимандрит в ту пору, когда даже покорные и задавленные кабальными повинностями мужики начинали терять терпение, отказываясь работать на своих «хозяев», что с монашеской и правительственной точки зрения было уже «бунтом». И первый такой «бунт» произошел уже вскоре после смерти Далмата Мокринского, в 1727 году. Тогда своего любимого ставленника Исаака всячески поддержал Тобольский митрополит Антоний, повелевший в своем присланном 23 марта 1727 года в монастырь указе «учинить жестокое наказание, дабы впредь того чинить им было неповадно: при собрании братии и всех их, обывателей, публично бить кнутом нещадно».
 Как если б задавшись целью загодя оградить себя от подобных смут, не в пример своему предшественнику Исааку, сторонне наблюдавшему тогда за расправой над бунтовщиками, Иакинф, по свидетельству далматовских монахов, «возлагая на служителей труды, превышающие человеческие силы, при обзоре нещадно бил плетьми за неисполнения».
 «Прелести» архимандритова кнута уже довелось испробовать на собственной спине недавно зачисленному в монастырские служки Мерзлякову.

                3

   И вот теперь, сидя на берегу Течи, Кузьма размышлял над тем, какого наказания ждать ему за превышение отпущенного для похорон матушки срока. Одна надежда – если на архимандрита найдет затмение и он не заметит его чрезмерного отсутствия.
Вновь взобравшись в седло и подобрав поводья, Мерзляков свистнул и со всей силы хлестнул ни в чем не повинную лошадь.
Уже вскоре вдали показались потускневшие от времени монастырские стены и стоящая подле речки мельница с далеко разносящимся по округе натруженным скрипом ее огромных водоналивных колес. На берегу пестрыми разрозненными кругами паслись коровы и овцы. А на реке в лучах предзакатного солнца среди огненных бликов покачивались в лодках и расставляли сети рыбаки.
Все вокруг монастыря дышало таким покоем, что оказавшийся на пути вооруженный отряд далматовской церковной охраны казался чем-то излишним. Здесь даже птицы вполголоса щебетали в зарослях можжевельника и смородины, и только кузнечики, прячась в траве, трещали, не умолкая. Трудно было подумать, что однажды кому-то случится возмутить это спокойствие.
С опаской преодолев широко распахнутые монастырские ворота, Мерзляков, к своему ужасу, столкнулся-таки с давно уже поджидавшим его Феофаном. Это был престарелый игумен с длинной седой бородой и кротким взглядом, в котором было совершенное неведение дел мирских. После того, как старец взглянул на него испытующим взором, Кузьме пришлось долго и сбивчиво объясняться за свое слишком продолжительное отсутствие. Все это время так и не проронивший ни слова игумен повел его через обширный двор до Успенского собора. Они шли мимо могильных крестов и длинного ряда игуменских и братских келий, обсаженных цветами. Попадавшаяся им навстречу братия кланялась молча. Высокая трава, пробиваясь между надгробных плит, наполовину закрывала надписи, которые напоминали о бренной жизни и взывали к молитве и созерцанию.


                Глава 3

                Оброк он барщины старинной...

                1

   Бодрящим утром конца апреля 1762 года, в ту самую пору, когда еще случаются румяные от розовых рассветов легкие морозцы, покрывающие ледяною коркою остатки снега и мутные весенние лужи, по единственной дороге, непомерно разбитой многочисленными повозками, с трудом передвигалась совершенно непригодная для подобных «экзекуций» чиновничья коляска. А уже ближе к полудню через северные ворота Далматовского монастыря, рядом с которыми на втором этаже  располагалось духовное правление и проживал архимандрит, въехали управитель Шадринской канцелярии Константин Выходцев и провинциальный асессор Иван Соколов, чтобы объявить указ и составить опись монастырского имущества. Прибыли они с большой помпой, с подьячими и воинским конвоем.
 Сразу же после посещения Успенского собора и краткой молитвы многочисленные гости поднялись к его преосвященству Иакинфию Камперову. А еще через некоторое время, когда архимандриту был представлен царский указ, Выходцев сделал распоряжение незамедлительно снарядить и отправить в дорогу нарочных, дабы для полной законности своих дальнейших действий и с целью оглашения «высочайшего повеления» востребовать к себе выборных понятых или старост со всех еще вчера принадлежавших святой обители селений.

                2

   После двадцатилетнего царствования Елизаветы Петровны – беспорядочно-своенравной и суеверно-богомольной барыни – русский престол достался ее племяннику, голштинскому принцу Карлу-Петру-Ульриху, преобразившемуся на русской почве в императора Петра Федоровича Романова.
 Воспитанный в правилах лютеранской церкви, Петр ненавидел и презирал усыновившую его Россию. По мнению современников, остававшийся в своем умственном развитии почти на детской ступени, он не принимал почти никакого участия в управлении страной, поручив государственные дела и заботы своим более компетентным министрам.
 Так или иначе, но во время его скоротечного царствования было издано несколько своевременных и дельных указов, возможно, на первый взгляд диктовавшихся не побуждениями гуманности или соображениями государственного порядка, а только лишь практическими расчетами окружавших Петра царедворцев, к которым в первую очередь следовало бы причислить князей Шуваловых и Воронцовых. Эти ловкие вельможи создали себе положение, сыграв на непопулярности нового российского правителя, причиной которой была ненависть Петра ко всему укладу русской жизни. Таким стал указ о секуляризации (объявлении светскими, государственными) церковных и монастырских имений и передаче их крестьянам – указ, всколыхнувший крестьянство и духовенство и чреватый большими последствиями.
 Здесь следовало бы сказать, что корнями этот указ уходит еще во времена Петра Великого, который со свойственной ему прямолинейностью, с той же, с какой он рубил боярские бороды, говорил:
«Нынешнее житие монахов… есть понос (позор), от иных законов немало же и зла происходит, понеже большая часть тунеядцы суть и понеже корень всему злу праздность... И, почитай, все из поселян, приреклись доброму житию, ибо дома был троеданник, то есть дому своему, государству и помещику, а в монахах все готовое... что не прибыль обществу от сего, воистину токмо старая пословица: ни богу, ни людям, понеже большая часть от податей и от лености, дабы даром хлеб есть».
 А вот что писал на этот счет в своем очерке Каптерев: «Мысль об изъятии из ведения монастырей их земельных вотчин и освобождения монастырских крестьян от почти пожизненной барщины возникла еще в царствование Елизаветы, но потом забылась. Советники Петра Третьего, играя на его ненависти к русскому духовенству и, в особенности, к монашеству, напомнили ему о предположениях Петра I и Елизаветы, и вот, 21 марта 1762 года появляется указ «О монастырских штатах», чрезвычайно встревоживший благоденствовавшее до сих пор многочисленное сословие «церковных дворян».
 Из каких бы, однако, побуждений и соображений ни вытекал этот указ, он вносил огромное облегчение в положение монастырских крестьян. В силу этого указа почти все земли отходили от монастырей и передавались обрабатывающим их крестьянам, которые отныне вместо прежних многочисленных натуральных повинностей должны были уплачивать монастырям лишь денежный оброк, по одному рублю в год с каждого «тягла» (податной души). Остальные собираемые с крестьян деньги – около двух третей – должны были расходоваться на содержание учреждаемых при монастырях инвалидных домов для престарелых и увечных солдат, которые после почти пятидесятилетней воинской повинности получали отставку уже дряхлыми стариками.
 Близорукая и жадная политика монастырских властей середины восемнадцатого века сама воспитывала в народе чувство горькой обиды и ненависти, сама подготовляла почву для энергичных крестьянских протестов.
Для тогдашней духовной власти любой мужик в борозде, в возрасте от 16 до 60 лет, был ничем иным, как парой оглобель, волокущих монастырский воз. Их так и называли презрительным словом «тягло».
 В представленном в коллегию экономий официальном реестре Далматовского монастыря (от 9/ХII, 1763 г.) перечисляются натуральные повинности крестьян, состоящих в «тягле»:
 «1) каждый хлебороб должен был доставить в монастырь из своего урожая пятую часть обмолоченного и провеянного хлеба и ссыпать его в монастырские амбары;
 2) на собственных лошадях, а если не хватало, то частью и на монастырских, крестьяне должны были ежегодно вспахивать и засевать от 350 до 500 десятин монастырской пашни, убрать созревший хлеб, свозить в скирды, обмолотить, провеять и ссыпать в амбары, причем пища при всех этих работах полагалась монастырская;
 3) рвать и мочить монастырскую коноплю;
 4) рубить весною и доставлять осенью в монастырь по одной сажени дров с каждого «тягла»;
 5) доставлять с каждого покоса по 10 копен сена;
 6) с каждого «тягла» по одной деревянной лопате;
 7) с каждого двора по 10 шт. куриных яиц;
 8) собирать хмель в монастырских хмелевых дачах «неуравнительным числом дней и людей» то есть неопределенно, в зависимости от того, сколько понадобится, по обстоятельствам времени и рабочих рук;
 9) работать летом и осенью на Исетских рыбных ловлях;
 10) ежегодно поправлять по Исети, Течи и Суварышу мельничные плотины, возить землю и настилать слани, а если встретится надобность, то и заново перестраивать;
 11) варить для монахов квас и пиво;
 12) ежегодно заготовлять до 300 сажень дров для обжигания кирпичей на монастырских кирпичных заводах;
 13) рубить в отстоящем от Далматова в 70 верстах Речельском бору строевой и тесовый лес и доставлять его в монастырь;
 14) добывать и возить с реки Синары (в 60 верстах от Далматова) известь и обжигать ее «неуравнительным числом дней и людей»;
 15) ремонтировать жилые монашеские помещения и надворные постройки, устраивать и чистить скотные дворы;
 16) доставлять с каждой коровы по 1 безмену (два с половиной фунта) масла;
 17) отвозить в Екатеринбург, Ирбит и другие места монастырские товары и припасы на ярмарки, на что ежегодно задолжалось (задействовалось) до 50 крестьянских подвод».
 Этот длинный официальный перечень крестьянских повинностей был далеко не полным. «В действительности, – писал Каптерев, – монашеское ярмо гораздо сильнее давило крестьянскую шею, чем это рисовалось в официальных сообщениях. Это ярмо было тем обиднее, что добрая половина монахов рекрутировалась из тех же крестьян и потом, пользуясь незаслуженным привилегированным положением, беззастенчиво жила за счет своих братьев».

                3
 
 Подобного нельзя было сказать о Кузьме Мерзлякове, который по своей совестливости и «простодырству» не способен был принадлежать к этой самой «доброй половине» пусть не монахов, а всего-то лишь монастырских служек.
 Явившись с опозданием после материнских похорон, он, по личному распоряжению архимандрита Иакинфа, был жестоко выпорот «в назидание другим» – дважды пропущен сквозь строй далматовских бурсаков. После чего, с изрубленным шпицрутенами телом, больше недели провалялся в келье игумена Феофана, который попеременно мазал его то гусиным, то медвежьим жиром и поил всевозможными травяными настоями.
 С той поры Мерзляков окончательно возненавидел монастырскую службу и монахов, слоняющихся по монастырю.
 – Лучше б они землю пахали, – не раз говаривал он своему товарищу по службе, из бывших односельчан. – А то проводят время в ничегонеделании.
 – Они молятся, – пробовал защищать монашеское сословие монастырский служка, один из немногих в братии, кому Кузьма «открывался» для доверительных бесед.
 – Ибо не хотят работать. Видел, какие они упитанные? – показывая в сторону монашеских келий, возражал своему напарнику Мерзляков. – Им со всех сторон несут дары, мед и брашно...
 – Так уж заведено веками... – стоял на своем бывший затеченский крестьянин. – Не голодать же им.
 – Да разве это по-божески, когда, что дьяк, что подьячий даже при нашем духовном правлении взятки берут?!
 – Это все оттого, что получают они мало, на эти деньги не прожить. Платили бы им больше, они и перестали бы брать взятки, – не унимался односельчанин, не обращая внимания на уже распалившегося от спора Кузьму, который говорил теперь все громче и уже жестикулируя руками...
 – Да будет тебе известно, что им уже не раз увеличивали это самое жалование. А что толку? Как занимались поборами, так и продолжают... Коль не веришь, сходи хоть сейчас до подьячего. Даже за твой расспрос, как написать то или иное прошение, он, не посмотрев на то, что ты свой, монастырский служка, не моргнув глазом, потребует с тебя мзду. Я, конечно, понимаю, что «кормление» всей нашей светской и духовной чиновничьей братии – это язва Московского государства! И если у нас «кормление» укоренилось так надолго, то это значит, что народ как оставался, так до сих пор и остается бедным. Но ведь нужно что-то делать! Вот ты утверждаешь, что монахи денно и нощно молятся во искупление наших грехов и за наше благо. А где оно? Век от века мы расшибаем лбы в поклонах... А в закромах и амбарах наших все так же пусто. И когда это происходит из века в век, народ начинает терять ВЕРУ, а это всегда, брат мой служка, ведет к отсутствию богобоязненности и порождению смуты. Прости меня, Господи, если ты еще есть, если тебя не выдумали эти же самые монахи и дьяки для удовлетворения своих ненасытных аппетитов путем бесконечных и якобы добровольных поборов с прихожан! Кто в конце концов развеет мои мрачные мысли?..
 После этого более чем откровенного разговора со своим земляком-односельчанином Мерзляков еще острее ощутил в себе неуемное желание сделать хоть что-то, дабы покончить с этой беспросветной крестьянской долей.
 Несмотря на то, что богатая черноземом далматовская земля рожала щедро, монастырских людей мучили постоянными поборами. Попробуй не дай – шкуру спустят до пят... Монахам – дай! Сотские пройдутся по своим подведомственным деревенским улицам, им тоже – дай! И так целую осень шарят по мужицким ларям жадные руки. Посмотрит крестьянин в ларь, а там – пусто. А впереди зима голодная, холодная. Мрут ребятишки от недоедания и болезней, как мухи. Сутулятся мужицкие спины, сохнут, становятся впалыми груди молодых женок – к тридцати годам, глядишь, она уже и старуха. Стареют избы, сползают набекрень крыши, вываливаются прогнившие углы. Починить избу мужику некогда. До середины лета он день и ночь в поле, к тому же чуть не каждый год царь удумывает ратные походы – отрывает мужиков от дома и от земли. Так и остаются избы худыми, дворы неустроенными. Не с того ли мужик оренбургский, да и не только он, а по всей Руси, уже давно готов податься в разбойники, нашелся бы добрый человек – предводитель. А там, глядишь, частицу своего же хлеба, забранного в монастырские закрома, отнимет с ватажниками сообща.
И ушел бы мужик, искать лучшую долю с дубиной в руках, если б не прослышал о предстоящих реформах...
Какими-то таинственными, но очень быстрыми и верными путями весть об указе Петра Третьего дошла до Далматова раньше, чем указ был получен местными правительственными учреждениями, и радостно всколыхнула измученное крестьянство. «Частным образом, – писал автор «Дубинщины», – узнали об этом монахи и, возможно, что про указ «шепнул» мужикам их доброжелатель, монастырский служка Кузьма Мерзляков, впоследствии открыто перешедший на сторону крестьян».
 
                Глава 4

                Противостояние

                1

   Часа за три, за четыре до заката солнца, еще некоторое время подождав старост и выборных представителей деревень в качестве понятых, Константин Выходцев и Иван Соколов решились проехаться верхом вокруг монастырских стен, как если б проверяя их на прочность.
 – Местечко прелестное! – сказал шадринский управитель, завидев ярко зеленеющие луговые просторы бывшей Служебной слободы.
 – У нас теперь, после описи монастырских имений, с руками оторвут в аренду эту землю даже мелкие здешние табунщики и сгонщики скота, если сами не будем здесь хозяйничать...
 – А неплохо бы... – мечтательно произнес провинциальный асессор.
 Когда вновь въехали в ворота и огляделись, во дворе было тихо: нигде не было ни души. Ни из хлебной, ни из обиходной, ни из трапезной, ни из сеней, ни из покоец (кладовых) не доносилось ни звука.. Тихо было и на узеньких лестницах игуменских и братских келий. Лишь только над собором, как если б в ожидании благополучного исхода по результатам проверки «ревизоров», вполголоса переговаривались колокола.
 Когда на церковной площади появилась идущая к духовному правлению часть понятых и старост во главе с подьячими и в окружении воинского конвоя, Выходцев, покинув седло, поспешил к уже знакомой двери. После нескольких безуспешных попыток проникнуть внутрь духовного правления он обернулся в сторону Соколова:
 – Жаль, господа, что мы не распорядились о более значительном числе понятых; кажется, здесь не совсем безопасно! Обращение настолько хамское... того и гляди – побьют!.. Что это все значит?!
 Выходцев уже не стучал рукою, а ожесточенно и долго долбил ногой распроклятую дверь. А когда она открылась, все увидели сухого и седовласого старца. То был игумен Феофан.
 Выходцев обомлел.
 – Я – управитель Шадринской канцелярии, посему мне бы вновь хотелось повидать здесь архимандрита, – выпалил он старику.
 На что, неспешно поправляя длинную бороду и беззвучно шевеля сухими губами, будто читая молитву, игумен произнес:
– Изучив ваши бумажки, отец Иакинф велел спросить: не самозванцы ли вы? А то они до сих пор еще из башкирских степей сюда являются...
 Такой поворот дела привел Выходцева в бешенство. На нежных  полных щеках его показались багровые кружки. Глаза его затуманились, он отер платком узкий лоб и сказал Соколову:
 – Где б нам открыть присутствие и начать действовать?
 – В каретном сарае вам место... – ответил все еще стоящий на высоком каменном крыльце Феофан.
 – Ах так! – воскликнул Соколов и, отыскав какую-то железную полоску, на самом деле двинулся к каретнику.
 Часть мужиков – из состава старост и понятых – тоже двинулись к пахнущему навозом и лошадиными сбруями приземистому строению, плотно вжатому в каменную стену.
 – Ну, что же, братцы! Поедем кататься... Айда за мной! В монастырскую конюшню!.. – словно подзадоривая себя и окружающих, настежь распахнув ворота и уже потряхивая уздечкою, кричал Соколов.
 – Не трогать монастырских коней! – послышалось с крыльца.
 Мужики оторопели. То был голос Мерзлякова, совершенно неожиданно объявившегося подле игумена и уверенно показывающего на распахнутую за своей спиною дверь:
– Входите и заседайте, коль того требует указ...

                2

   И лишь на другой день, после недолгого и негласного чиновничьего противостояния, Соколов, взобравшись на одну из сторожевых башен Далматовской обители, торжественно объявил царский указ собравшимся с наружной стороны монастырских стен крестьянам. Но даже объявляя о таком событии, провинциальный «ревизор» не мог удержаться, чтобы не содрать с холопов за радостную весть взятку: за «прочтение высокого повеления» он взял с крестьянского старосты Попова пятьдесят рублей для себя, десять рублей на подьячих и десять же рублей на солдат конвоя.
 «Заплативши хороший куш Соколову, – писал Каптерев, – крестьяне узнали, что отныне они свободны от натуральных монастырских повинностей и могут пользоваться не только своими землями, но и теми угодьями, какие до сих пор были в непосредственном владении монастыря, и, если бы даже эти последние земли были засеяны хлебом для монахов, то и посевы целиком переходят в собственность крестьян».
 Можно сказать, что петровский указ, поспевший ко времени крестьянской посевной, стал одним из самых плодоносных зерен, брошенных теперь уже не в монастырскую, а, можно сказать, свою, мужицкую землю.
 Весна заканчивалась.
 Весть о воле, как могучая волна, пронеслась по всему Зауралью и во все российские края, сметая монастырские препоны и повинности, как старые плотины и мосты. И, казалось бы, все это унеслось безвозвратно и на века под шумным напором могучего половодья. Поля накрылись зелеными накидками. На Исети вновь появились купеческие пароходы. В еловых лесах и белоствольных рощах зазвучали как будто по-иному веселые птичьи голоса. Холмы и скальные отвесы подернулись голубыми туманами. Освобожденный пахарь, распрямив плечи и глубже прижимаясь в матушке-землице сохою, повел первую вольную борозду.
 Но прежде, чем вдохновенное дуновение воли по деревням и поселкам бывших владений Далматовского монастыря принесет ощутимые льготы переходной поры – безусловное увольнение от барщинных повинностей стариков, девушек и мальчиков-подростков, увольнение дворовых, которые по ревизии числились в крестьянах, – шадринский управитель Константин Выходцев приступит к составлению подробной описи всего монастырского имущества. Руководили ли им симпатии к обиженным и обнищавшим крестьянам и ненависть к разжиревшим монашествующим бездельникам, или же просто он был строгим формалистом, упрямо держащимся буквы петровского указа, но, так или иначе, Выходцев очень основательно подсчитал весь монастырский достаток. Монастырская летопись печально свидетельствует, что он «запечатал в монастыре почти все, лишил права пользоваться не только потребностями житейскими, но и церковными вещами».

                Часть вторая

                РАССВЕТ  ЗАБРЕЗЖИЛ  И  УГАС

                Глава 1

                За волю и поле

                1

   Минул год. И снова дружная и зрелая весна спустилась в Нижний Яр. На озимых полях поднялись яркие, густые зеленя. С верховий Исети иногда еще появлялись осколки ноздреватого и серого льда, но влажная, оттаявшая и разогретая апрельским солнцем зауральская земля томилась по яровому семени...
 С теплыми весенними днями из оренбургских губернских палат примчался сын далматовского архимандрита воевода Викентий Камперов. После короткого, но еще не «исхудавшего» за время отречения монастырских земель от их прежних хозяев застолья, он уже вскоре с гурьбою холопов и понаехавших с ним погостить озорных да молодцеватых городских ровесников появился на крестьянских полях. Завидев губернского вельможу, пахари поспешно останавливали на своих яровых полосках лошадей и падали на колени прямо в рыхлую землю.
 Оставив холопов на дороге, молодой Викентий подъехал к белоголовому старику, который, раньше других управившись с пахотой и бороньбой, без шапки и в освободившейся от опояска, а потому пузырящейся от дуновений теплого ветра длинной домотканой рубахе уже шагал с ситом на белом полотенце, перекинутом через плечо, разбрасывая горстью овес и шевеля губами, должно быть, шепча в напутствие зернам либо заговор, либо молитву.
 – Управился, дед? – громко спросил Викентий, наклоняясь с седла к его уху.
 – Слава Богу, ваша светлость. Послал Бог весну! – с детской радостью ответил старик.
 – Весну-то Бог послал... А как дела на монастырской земле?
 – А где она теперь, монастырская-то?.. – жмурясь от солнечного света и недоумевая, спросил пожилой человек. – Вы, чай, давно уже не были у батюшки, а посему и не ведаете наших дел?..
 Будучи в хорошем настроении, а также желая щегольнуть перед гостями своей учтивостью, молодой воевода поначалу не выказал злобы на старика. Но все же сказал нарочито громко, чтоб всем было слышно:
 – Кончай, отец, работу. Нынче шабаш! Кто сколько вспахал на себя – Бог простит, а больше ни пяди, пока на монастырских угодьях не управитесь... А в столице нашей, дед, теперь новые порядки. Нет больше Петра и в помине. Теперь у Екатерины вся власть. Да благословит ее труды Боже Праведный. По ее высочайшему велению, старик, все земли вместе с той, на которой ты теперь стоишь, вновь возвращены монастырю.
 – Воевода, голубчик, да как же это? Разве нас кто известил? Пусть батюшка ваш соберет народец, да и молвит слово...
 – Ах ты, собака! – не выдержав, вскипел Викентий, – теперь тебе уже и я не указ...
 Молодой барин взмахнул было плетью над головой старика, но удержался и не ударил его. Оглянувшись на притихших товарищей, он хлестнул по крупу коня, после чего тот мотнулся к другим крестьянским полоскам.
 – Шаба-аш! – еще издали кричал Камперов-младший низко кланяющимся весеннему чернозему холопам. – Не люди – собаки: вас корми калачом, так вы в спину кирпичом. Обожрались монастырской милости...
 – Боярин, соколик! – с причитанием крикнул сухой, изможденный пахарь. – Разворошили мы матушку землю, посохнет теперь, не дождаться! Вашей-то пашни, если оно все на старый лад повернулось во-она сколь!.. А моей маленько осталось. Я нынче бы в ночь и посеял! – Он кинулся к стремени поцеловать сапог, да тут же присел с рассеченным в кровь плетью лицом.
 – Всех с поля гнать по домам! – надрываясь кричал своим слугам-холопам Викентий. – Чую, добром не пойдут. Кто на поле выйдет свое хоть в день, хоть в ночь, тому двадцать плетей...

                2

   Даже после весеннего 1761 года петровского указа далматовские монахи не пожелали так быстро и бесповоротно лишаться своих «освященных вековыми обычаями» прав и преимуществ и не считали своего дела проигранным. Прежде всего они прибегли к защите своего непосредственного духовного начальства и написали тобольскому митрополиту Павлу слезную жалобу, где обвиняли Выходцева в незаконных поступках и даже в присвоении им монастырского имущества. Митрополит, как и следовало ожидать, принял сторону своей касты. И сделал он это с особым рвением и пристрастием, поскольку далматовский архимандрит Иакинф Камперов – человек умный и для своего века и круга очень образованный, но отличавшийся необыкновенным корыстолюбием и невероятною жестокостью, в то время был его ставленником и любимцем. И не удивительно, что верховная духовная тобольская власть в наказание «за учинение святой обители тяжкие обиды» отлучила Выходцева от церкви.
Надежды монахов на поворот к лучшему скоро оправдались. Царствование невольного мужицкого благодетеля Петра Третьего быстро окончилось: 28 июня 1762 года он был отправлен в свою усадьбу в Ропшу, а 6 июля – в лучший мир.
Русский престол заняла жена Петра Третьего, бывшая немецкая принцесса Ангальт-Цербстская, безжалостно свергнувшая свого мужа и при содействии кучки военных дворян ставшая императрицей Екатериной Второй.
 Вот что писал об этом автор «Дубинщины»: «Не вполне уверенная в прочности своего нового положения, Екатерина решила привлечь симпатии и заручиться дальнейшею поддержкой самых могущественных классов тогдашней России – дворянства и духовенства. Заигрывая с духовенством, умная немка вскоре после захвата власти отменяет указ Петра Третьего, и 14-го августа 1762 года издает новый – о возвращении бывших монастырских крестьян и земель по-прежнему во владение монастырей. Правда, этим указом предлагалось собирать с крестьян взамен натуральных повинностей определенный Петром Третьим рублевый оклад, но в то же время монастырям представлялось весьма растяжимое право, в зависимости «от пристойности мест и надобностей употреблять их (крестьян) к нужным работам без отягощения».
 Указ Петра Третьего оказался, в конце концов, разбитым корытом, и перед радостно вздохнувшим было крестьянством опять встала перспектива бесконечной и беспросветной барщины».
 Вскоре после приезда сына своего Викентия с добрыми столичными вестями торжествующий далматовский архимандрит злорадно объявил монастырским крестьянам, что «кончилась их воля», и что они по-прежнему должны быть в беспрекословном «послушании святой обители». Печати, наложенные на монастырское имущество Шадринским управителем Выходцевым, были сняты, и монахи опять вступили в нарушенные было хозяйские права.
 Вслед весне и лету с их недолгими радостями освобожденного крестьянского труда опечаленно притащилась грязная, словно в колодки сковавшая холопские ноги, ненастная осень.
 В конце сентября 1762 года, дабы соблюсти некоторый официальный порядок и хотя бы декоративную «законность», Иакинфий Камперов обращается в Исетскую провинциальную канцелярию с просьбой командировать в далматовские владения особого уполномоченного, который бы объявил крестьянам новый указ.
 И уже к первому октября, после посещения Далматовского монастыря приказными людьми, огласившими повеление Екатерины, все было кончено: землю, обработанную и частью засеянную озимыми хлебами, у крестьян отобрали. Возвратили монахам и попавший было в мужицкие руки хозяйственный инвентарь, хотя и «с немалыми убытками», как слезно жаловался тобольскому митрополиту Иакинф.
 Исетские приказные «ревизоры», закончив свое дело, уехали, а монахи стали ждать крестьянской покорности. Однако же крестьяне хоть и выслушали «высочайший» указ с нарочитым смирением и вниманием, с проявлением покорности не торопились, а чтобы лишний раз не играть всеобщего сбора, тут же, при бывшей монастырской Служебной слободе, поначалу переименованной в село Никольское, уже затем в Далматово, собрались решать свою дальнейшую судьбу.

                3

   В октябре 1762 года вокруг «съезжей избы» (административное учреждение, соответствующее волостному правлению. – А.Ш.) тесно толпился народ. Крестьяне из тех, кому еще не ведомо было, о чем пойдет речь, толковали между собою, высказывая догадки...
 Когда Кузьма Мерзляков вошел в избу, там было уже нечем дышать – столько набилось выборных людей.
 Сидят мужики, понурив головы. Все знают, что жизнь их не сулит ничего радостного. Амбары их вновь пусты, а это значит, что впереди их ждет вместе с морозами еще и голодная зима.
 Попросивший слова Мерзляков перво-наперво предложил, «развернув оглобли», прекратить повиноваться назначенному монастырем мирскому старосте Лаврову.
 «Тебе, – заявил распалившийся от споров Кузьма, – шуту, вору и ушнику , не только не быть мирским старостой, но и в сотники никогда не попасть. В мирском совете тебе, предателю, нечего делать, иди к своим монахам и будь у них монастырским старостой».
 Вот что писал в свое время о нашем герое Каптерев: «Таким стойким и верным другом крестьян был Кузьма Мерзляков, монастырский служка, изменивший «святой обители» и перешедший на сторону крестьян. Хорошо грамотный, Мерзляков был постоянным «челобитчиком» за крестьян, исполняя у них официальную должность мирского «пищика» (т.е. писаря). Он был для них незаменимым человеком, так как хорошо знал жизнь и психологию монахов, все их слабые и сильные стороны, знал, куда и как нужно было обращаться по крестьянским делам. Многочисленные «изветы» (письменные сообщения), адресованные в Оренбург губернатору Волкову, в Исетскую провинциальную канцелярию, в Каменскую заводскую контору, – настоящие шедевры умной и убедительной дипломатии – были написаны Мерзляковым, этим «презлейшим вором и предерзостным возмутителем и толкователем», как обыкновенно называли его монахи».
 В тот октябрьский день большого крестьянского схода вместо «ушника» Лаврова собрание выбрало своим старостой Лаврентия Широкого, а главным «пищиком» – Кузьму Мерзлякова. Кроме них в «крестьянский штаб» входили: Демид и Иван Лобовы, Алексей Коуров, второй «пищик» Михаил Белозеров. Почти все они, кроме Мерзлякова, были из деревни Широковой, впоследствии ставшей главным гнездом «бунтовщиков»
 Тогда же, на крестьянском сходе, было принято решение: держаться только «рублевого оклада» и, кроме него, никаких повинностей для монастыря не выполнять.


                Глава 2

                Бунт

                1

   На другой день после заседания в «съезжей избе» монастырские крестьяне на работу не вышли. Бывшие десятские из числа еще не переизбранных, но уже негласно отстраненных от своих должностей, ходили по своим деревням и селам с хмурым видом и для порядка усовещивали всех. О состоявшемся накануне в Далматово собрании они еще ничего не знали. Забастовавший народ в большинстве своем сидел по домам, кое-где после обедни отрешенно бродил по улицам. Не было слышно ни громких разговоров, ни даже смеха играющей где-нибудь на завалинке ребятни.
 ...Особенно тяжело пришлось в начале крестьянского бунта не привыкшим к тяжелому труду старцам, а также старицам находящего в полуверсте от Далматовской обители Введенского женского монастыря. Наступили холода, а упрямые холопы не подвозили в монастырь дров, не доставляли для монашеского скота сена, не варили для братии квасу и пива, сложенный в скирды хлеб оставался в полях, – словом, отрешившиеся от мира подвижники были предоставлены их собственной судьбе.
 Старцы и старицы дрогли в своих нетопленных кельях. Монастырский скот гибнул от бескормицы. Но, тем не менее, рясофорные помещики не уронили своего звания и не унизились до черной работы. Это было чисто мужицкое дело, они же собрались сюда и окружили себя каменными стенами исключительно для того лишь, чтобы «спасаться и молиться за грешный мир».

                2
 
   А грешный мир плохо оценивал монашеские духовные подвиги и молитвы и упорно стоял на своем. В ответ на тревожный звон монастырских колоколов в большинстве сельских кузниц день и ночь стоял удалой молодецкий звон. То кузнецы ковали наконечники к пикам, рожнам. В деревню Широково стекался народ из соседних селений. В стане повстанцев все были с оружием: за опоясками – топоры, в руках – рогатины, косы, рожны, пики, у иных за плечами – луки и колчаны, полные стрел. Несколько человек пришли с пищалями, с которыми их отцы и деды воевали еще в ополчении Минина и Пожарского.
 Разведчики «крестьянского штаба», возвращавшиеся с монастырских дорог и лесов, рассказывали о появлении все новых и новых небольших самовластных отрядов, каждый из которых по своему уразумению выставлял вокруг монастыря заслоны и заставы. А еще сообщали они о том, что в тайге за болотами есть большие поляны, где, в случае притеснения войсками, можно вольно селиться целыми деревнями. Прослышавшие об этом иные крестьяне, не дожидаясь худшей доли, уже в начале бунта стали выносить из своих дворов скарб и вязать возы, готовясь к дороге. Решимость порвать с вновь наступившей допетровской жизнью читалась в каждом взгляде.
 Забастовка, подобно кругам от брошенного в спокойную воду камня, распространяясь все шире и шире, способствовала объединению бунтовщиков. Благодаря энергичной работе Широкова и Мерзлякова к ней присоединялись крестьяне из других, расположенных в Исетском крае, монастырей. После чего монашествующие старцы Рафайловского, Кондинского и Воскресенского монастырей Оренбургской губернии оказались в таком же глупом и жалком положении, как и их далматовские собратья по духовному ремеслу.
 «Тогда архимандрит Иакинф, – писал в своем очерке Каптерев, -испытавши – по выражению официальной жалобы – «все меры увещевания и кротости», просил выслать в Далматов, «для восстановления порядка», воинскую команду. Отзывчивый друг монахов, исетский воевода Ермолов, послал туда капитана 6-й роты Азовского армейского драгунского полка Стяжкина с командою в 40 человек. Прибыв в Далматов, Стяжкин расположился со своими драгунами в монастыре.
 Здесь, в гостеприимных и еще обильных не только небесными, но и земными благами стенах, начались ежедневные пьяные оргии. «Нищие и убогие» старцы всеми силами старались закормить и задобрить своих «милостивцев» и защитников».
 С того времени началась, можно сказать, настоящая война между монастырем и крестьянами, поскольку озверевшие от беспросыпного пьянства защитники обиженных монахов время от времени испытывали угнетающее желание проветриваться, ну, хотя бы вблизи от монастырских стен. Со временем стали предприниматься набеги уже и на дальние деревни и поселки, чтобы захватить и «привести в покорность» тех мужиков, которые, в отличие от своих слабовольных и запуганных соплеменников, еще не дали подписки о беспрекословном подчинении монастырю, и не спрятались за его стенами, одевшись в солдатские мундиры.
 Но «немундирные» мужики были неуловимы. В деревнях, как только туда приезжала пьяная стяжкинская команда, оказывались одни только дряхлые старики, женщины и дети. Но храбрые драгуны со своим доблестным капитаном не терялись. Они приводили в покорность имевшихся налицо противников – били стариков, насиловали женщин, грабили и разоряли дома; не смотря на приближение зимы намеренно снимали с избушек крыши и разбирали потолки. Старики и бабы переносили побои и порки, но ни словом не обмолвливались о месте нахождении своих мужей и сынов».
 В этих походах на деревни, с гомерическими попойками и безобразиями, прошла вся зима 1762–63 годов.
 


                Глава 3

                В ловушке

                1

   В монастырских церквях отошла всенощная. Лениво позванивали колокола. На кремлевских стенах, прохаживаясь от одной башни к другой, перекликались стяжкинские драгуны.
 В мягком темно-синем небе красуется, как в фате, в весенней дымке луна. Около церквей и храмов в выбоинах каменных плит еще не застекленные от ночного морозца лужицы блестят, будто серебряные слитки.
 Старые богомольцы, выходя из церковных дверей, с ворчанием обходят уже загустевшую от холода грязь.
Архимандрит Иакинф в своей келье, не раздеваясь, опрокидывается на постель, потому как знает, что и этой ночи предстоит быть бессонной. Тяжелые мысли, словно неповоротливое колесо на проржавевшей от жизненных ненастий оси, с болезненным скрипом вращается в голове.
 С минувшей осени пребывающий в пассивной осаде Далматовский монастырь начинает испытывать голод и отсутствие питьевой воды. В отличие от верховной духовной власти, чьи амбары еще полны продуктами, а жажда утоляется большим количеством запасенного в подвальных кладовых кагора, мелкие монастырские служки и бурсаки уже переловили и съели всех местных собак. А у единственного на всю святую обитель колодца, подле которого уже давно денно и нощно стоит охрана, так как из-за нехватки воды стали случаться кровавые драки...
 К утру в бессонной голове единственного на тот момент верховного духовного правителя Далматовского монастыря окончательно созрел уже давно витающий над святою обителью план...

                2

   С тоской и озлобленной печалью наблюдали монахи, как, несмотря на то, что на дворе уже середина мая, их многочисленные заросшие за минувшее лето сорной травой поля остаются не распаханными и не засеянными.
 Мужики крепко помнили наказ своих выборных и держали свои позиции: не прикасаться к монастырской земле.
 На войне как на войне – с врагами все средства допустимы. Если не удалось добиться крестьянской покорности силой, то нужно было употребить хитрость. Необходимо было захватить крестьянских вожаков и тем самым обезглавить и погасить крестьянское движение. И вот вскоре после посева, когда крестьяне были относительно свободны, архимандрит Иакинф и капитан Стяжкин распространяют слух, что вышел какой-то новый царский указ. А еще через некоторое время к монастырским стенам вызываются представители крестьян для выслушивания этого «высочайшего повеления».
 Момент был выбран очень удачно. Умный, всегда находившийся в курсе правительственных веяний и предложений и хорошо знавший монахов Кузьма Мерзляков был в это время в Оренбурге. Он хлопотал там по крестьянским делам перед губернатором Волковым.
 Крестьян некому было предостеречь, и они вместе со своим старостой Широковым и некоторыми другими вожаками доверчиво попались в монастырскую ловушку.
 Как писал Каптерев: «К середине мая в Далматово съехались около 150 человек крестьянских представителей. Собрались они на берегу Исети, под стенами монастыря, и ждали оглашения указа. Но никакого указа им не прочли, а вместо этого вооруженные драгуны, по знаку капитана Стяжкина, загнали всех их на исетский мост, а скрытая на противоположном берегу Исети засада отрезала им путь за реку.
 Тогда солдаты и верные монастырю «благонамеренные» мужички, из более зажиточных далматовцев, по личному указанию Иакинфа начали выхватывать из сгруженной на мосту толпы «зачинщиков и вожаков».
 Всего было захвачено около двадцати «крамольников», среди которых оказались и «пущие возмутители» – мирской староста Лаврентий Широков, сотник Демид Лобов и выборный Соболев.
 Оставшихся «на свободе» крестьян погнали к Далматовской «съезжей избе», где в присутствии Иакинфа и Стяжкина с них взяли подписку о безусловной покорности монастырю. Поставив на этих подписках свои безграмотные кресты, мужики могли уезжать...»
 Тогда, в мае 1763 года, почти за сто лет до отмены крепостного права, архимандрит Иакинф с откровенным цинизмом и нескрываемым злорадством заявил «подписавшимся»: «Ваши вожаки теперь в моих руках и над ними будет учинен строгий суд; а вы отправляйтесь по своим домам и забудьте бунтовать – это бесполезно: я не пожалею издержать куда надо (иными словами, на взятки чиновникам) и пяти тысяч рублей, израсходую пять тысяч пудов монастырского хлеба и даже скорее лишусь всего монастырского имущества, а все-таки заставлю вас работать на обитель».
 Крестьяне выслушали пастырское наставление и, опутанные вынужденными подписками, разъехались по своим деревням.
 
 
                Глава 4

                В монастырском подвале

                1

   В одном из многочисленных подвалов Далматовского монастыря просочившийся через дверную замочную скважину косой солнечный луч освещал столетнюю плесень на постоянно мокрых кирпичных стенах и какие-то черные пятна – может быть, следы крови замученных здесь людей. Мокрицы и пауки уже две недели то и дело падали на изрубцованные и кровоточащие язвами, едва прикрытые лохмотьями тела. На улице было не по-весеннему знойно. Но тут, в кирпичном застенке, стоял ледяной подвальный холод. Где-то рядом, на полу, днем и ночью суетливо дрались и пищали крысы, время, от времени безбоязненно переползая через почти безжизненные тела Широкова и Лобова. Монастырским пленникам в первые дни своего пребывания в подвале постоянно казалось, что в соломенной подстилке, брошенной на пол, все время что-то шуршит, напоминая ползущих отовсюду змей. Или это было хаотичное движение мечущихся между жизнью и смертью мыслей в воспаленных, разбитых в кровь головах монастырских пленников.
 Лаврентий был прикован кандалами к тяжелой цепи, которая уже давно и навеки была вмурована в подвальную стену Успенского собора.
 Напротив Широкова кроме кандалов еще и ошейником был прикован Демид Лобов. За две недели этого унизительного не то собачьего, не то звериного положения в каменной клетке он так и не свыкся со своей новой ролью...
 Вглядываясь теперь в это отделенное солнечной полоской и, на самом деле, похожее на неповоротливую медвежью тушу демидовское тело, Широкову вспомнился первый день его появления в «крестьянском штабе».
 Тогда, нагибая голову в дверном проеме избы с низким потолком, в гнездовье «бунтарей» вошел рослый человек в просторном черном одеянии, наброшенном на плечи от дождя. Вперед лезла широкая рыжая борода, и в глаза бросался румянец деревенского лица. Этот молодой, да не в меру разлапистый, двадцати пяти лет от роду могучий дубок, мрачно посмотрев на сидящих по лавкам на ту пору еще разрозненных крестьянских «атаманов», скромно поклонился Широкову.
 Лаврентий, уже успевший привыкнуть к преклонению младших перед степенством более даровитых и знатных людей, пристально посмотрел на отрока и спросил:
 – Как звать тебя?
 – Демид.
 – Ты чей?
 – Сын плотницких дел мастера Елисея.
 Широков тогда невольно улыбнулся, услышав с каким достоинством было произнесено тогда еще неведомым гостем это отеческое звание.
 – Ну, ты, право, как боярский сын... – поднялся для приветствия Широков.
 По той неторопливости, с какой отрок обнажил лохматую голову, главный на тот момент крестьянский «атаман» понял, что за спиною Лобова собрана большая народная сила...

                2

 Но сначала над захваченными «крамольниками» состоялся обещанный архимандритом «суд». Вот что писал об этом Каптерев: «Когда их привели на монастырский двор, то Иакинф – этот «молитвенник за грешный мир» – совершенно озверел. Он собственноручно выбивал зубы арестованным, вырывал у них усы и бороды и затем их, обезображенных побоями неистового монаха и окровавленных, прогнали сквозь строй вооруженных шпицрутенами «школьников», то есть великовозрастных воспитанников Далматовской бурсы.
 Избитых до беспамятства пленников заковали в кандалы и разбросали по монастырским подвалам. Несколько дней их морили голодом, потом «сжалились» и начали кормить, но только соленой пищей, но пить не давали до тех пор, пока крестьяне не изъявят покорности и не дадут подписок «быть во всем послушными святой обители». Избитые, измученные в монастырских застенках крестьянские вожаки не выдержали утонченной пытки и дали подписки».
 И еще несколько строк из очерка «Дубинщина»: «Но и после этого их не выпустили, а держали в монастыре под строгим караулом. Главные же вожаки – староста Лаврентий Широков, сотник Лобов и выборный Соболев – были отправлены для окончательного «суда» и расправы к провинциальному воеводе Ермолову. Здесь Лобова и Соболева драли «кошками» (особый род плетей), а Широкову была оказана исключительная честь: на Челябинской торговой площади правительственный «кат» (т.е. палач) нещадно бил его кнутом. Затем всех их отправили под стражей в Далматов, но по дороге им удалось бежать».
 К этому времени, в начале июня 1763 года, достаточно «погулявший» по Исетскому краю, но все же не сумевший добиться полной покорности далматовских монастырских крестьян, капитан Стяжкин был экстренно отозван для усмирения бунтовщиков в другую часть Оренбургской губернии – в растревоженный ими, как муравейник, Рафайловский монастырь.
 


                Часть третья

                А ЗАВТРА БУДЕТ… ПУГАЧЕВ
 
                Глава 1

                В  осаде

                1

   Над селеньем Широково, столицей крестьянских бунтовщиков, встало солнце в тройном венце: в красном, желтом и оранжевом. Поднялось над поселком, утонуло в сером дыму, осветило тусклым светом тревожные улицы.
 В Широкова, как и по всему Исетскому краю, горят костры, звенят наковальни. Чуть ли не каждый мужчина – и воин, и кузнец. Всякая железка, какая нашлась в крестьянских дворах, перекована то на пику, то на саблю.
 ...Ночью архимандрит Иакинф, лично обходя караулы, взошел на сторожевую башню, чтобы посмотреть, что делается за стенами Далматовского монастыря. С северо-восточной башни далеко видать. Куда ни кинь взгляд – всюду горят костры. Крестьянские кордоны обложили монастырь кругом.
 «А может быть, есть еще выход из этой мышеловки?.. – вполголоса рассуждал сам с собою Иакинф, то и дело, с опаскою заглядывая за внешнюю сторону кирпичной кладки, будто ожидая увидеть там карабкающихся по стене повстанцев. – Достаточно промедлений... Сегодня или никогда следует попытать счастья: отправить гонцов в уездный город, а там уж, дай Бог, долетит наша весточка и до губернатора».
 Еще раз с содроганьем оглянувшись на живое ожерелье из высоких костров, архимандрит подумал, с укором бросая взгляд в сторону невидимого Оренбурга: «А не довольно ли губернским властям благоденствовать?.. По всей видимости, они считают, что и на этот раз обойдется малыми силами, как это уже случилось в минувшую осень... »
 Иакинф сознавал, что собранные от крестьян волевыми мерами подписки о послушании монастырю не гарантируют возвращения былых времен. Не потому ли архимандрит еще до осады монастырского кремля настоятельно предупреждал оренбургского губернатора о неминуемом «пожаре». И вот он уже близко, а помощи не видать.
 «А не снарядить ли мне в путь... бурсаков? Если и перехватят их по дороге разбойники – не Бог весть какой дорогой товар...», – продолжал размышлять Иакинф, спускаясь до братских келий.
 Растревожив игумена Феофана, одного из настоятелей духовного монастырского училища, архимандрит до глубокой ночи размышлял вместе с ним над еще ранее задуманным планом, как и когда ловчее будет просочиться промеж кордонных оцеплений «бунтарей». А уже ближе к рассвету, когда все исетское прибрежье накрыли зародившиеся над рекою туманы, три группы резвых «школяров» едва приметными бесшумными тенями отделились от монастырских стен.

                2

   Во второй половине августа 1763 года, вскоре после очередного изуверского кровавого «гуляния» по заброшенным монастырским владениям поручика Азовского драгунского полка Семена Телепнева с воинской командою в 60 человек, заменившего Стяжкина с отрядом, и сбора им новых крестьянских расписок как документальных доказательств крестьянской покорности, преподнесенных архимандриту Иакинфу, началось усиленное формирование и вооружение повстанческих отрядов.
 Рассеянный было крестьянский штаб, опять собрался вместе и скоро дал знать о себе монахам, отлавливая их и их гонцов за пределами монастыря. Всю эту богомольную монастырскую братию использовали на земляных и строительных работах вокруг боевых застав бунтовщиков, а потом возвращали их вновь в святую обитель, но уже лишенными бород, крестов и ряс. Новой волне крестьянского движения, без всякого сомнения, поспособствовал тот факт, что главой повстанцев был единодушно выбран возвратившийся к середине августа в Далматово крестьянский писарь Кузьма Мерзляков. Он долго и безуспешно обивал пороги оренбургских правительственных канцелярий и потерял всякую надежду на законное восстановление крестьянских прав. Оставил он мысли и о поездке в Москву, где сидели и правили те же чиновники – дворяне.
 Прибыл Мерзляков в Далматово без излишней огласки, так как знал, что там сидит Телепнев и что его ожидает арест. Перейдя на «нелегальное положение», он повел деятельную агитацию среди крестьян. Скоро к нему присоединились ранее бежавшие из под стражи на пути из Челябинска в Далматово староста Широков, сотник Лобов и выборный Соболев.
 Мерзляков и Лобов работали в районе Далматова, а Широков с Соболевым зажигали и поднимали крестьянство более отдаленных от монастыря затеченских селений.
 Агитация на этот раз была гораздо успешнее по своим результатам, чем раньше. Карательные экспедиции Стяжкина и Телепнева, повальные порки чуть ли не целых деревень, варварские истязания и грабежи и без того уже ограбленных крестьян, принудительные подписки – все это вместе взятое воспитало в крестьянах непримиримую ненависть к «святой обители» и в особенности к ее главе – архимандриту Иакинфу. Крестьянская масса представляла теперь чрезвычайно легко воспламеняющийся материал и с готовностью откликалась на призывы своего штаба.
 По всему Исетскому краю, будто наполняя его многозвучными надеждами на лучшее будущее, снова оживились деревенские кузницы. Не без горечи вспоминая о своем глупом поражении, обернувшемся попаданием в ловушку на речном мосту, повстанцы с еще большим усердием вновь принялись изготовлять уже не мирные орудия крестьянского хозяйства, а оружие для борьбы со своим исконным врагом и угнетателем – монастырем. Ковались копья и рогатины, насаживались на древки косы и лемехи, чинились старые кремневые ружья.
 Повсюду создавались небольшие партизанские отряды. Между ними была установлена живая и быстрая связь, каждый знал, что делается в том или ином месте, каждый отряд был готов по первому зову двинуться на соединение со своими товарищами-повстанцами.
 Крестьянский дух вдохновляла твердая уверенность, что они борются за правое дело, что в правительственных верхах давно уже решено избавить их от монастырской барщины, и что местные власти в собственных интересах скрывают последний екатерининский указ. В этой уверенности, как это ни парадоксально, их поддерживала и политика архимандрита Иакинфа, который как будто боялся непосредственных сношений крестьян с высшими властями и всюду отдавал распоряжения перехватывать и доставлять в монастырь всех жалобщиков с бумагами.
 Иакинф, вознамерившись было отправить томившихся в монастырских подвалах узников для расправы в Исетскую провинциальную канцелярию, отказался от первоначального своего намерения. Он боялся, что крестьяне нападут на незначительный телепневский конвой и легко отобьют арестованных. Шло время, а захваченные по-прежнему гнили в застенках святой обители, вынося на себе всю злобу «отрешившегося от мира» палача Иакинфа. Впрочем, теперь он и монастырская братия действительно отрешились от мира, так как с каждым днем становилось все опаснее и опаснее показываться вне монастырских стен. А скоро уже и крепкие кремлевские стены перестали служить в глазах монахов достаточно надежной защитой.
 Какие-то услужливые люди довели до сведения архмандрита Иакинфа, что бунтовщики угрожают напасть на монастырь и «разорить святую обитель скорее, чем одну свечку издержать».
 Не потому ли, каждый вечер поднимаясь на монастырскую стену и замечая, как с появлением новых крестьянских отрядов, становится все больше и больше окружающих святую обитель костров, Иакинф, рискуя молодыми жизнями бурсаков, поспешил отправить их через «разбойничьи» кордоны за губернаторской помощью...


                Глава 2

                На  разных  полюсах

                1

   Оренбургский воевода Викентий Камперов поздно поднялся с постели.  Выпустив перед этим из спальни ублажавшую его всю ночь одну из многочисленных «наложниц», он накинул шелковый халат на почти голое тело и первым делом направился взбодриться на свежий воздух, а заодно и проверить состояние своего обширного хозяйства.
 Еще не ударили к утренней службе, а солнце уже играло на позолоте церковных куполов, на узорчатых окнах двухэтажного воеводского дома, в садовых поливочных бочках с недавно принесенной водой.
 Со двора доносились ржание лошадей, крик павлинов, кудахтанье кур и мычание коров. Князь радостно слушал разноголосое пробуждение своего двора.
 Он прошел мимо яблонь, полюбовался недавно лично посаженным редким сортом плодоносного дерева, впервые порадовавшего своего хозяина двумя десятками нежных цветков, осмотрел накрытые слюдой парники с рассадой арбузов и дынь.
 После того, как в церкви ударил большой колокол, воевода истово закрестился и вышел из сада.
 – Пора за труды! – со вздохом сказал он, поднявшись в молельную комнату и плотно притворив за собою дверь. Церковный звон еще плыл над городом, и воевода утешил себя, что не запоздал приступить к молитве.
 Перед широким киотом горела большая лампада. На аналое, стоявшем возле стены, лежало несколько свечек. Викентий зажег свечу, опустился на колени перед распятием, перекрестился...
 В соседних комнатах раздавались приглушенные голоса, чуть слышное шарканье ног.
 «Не дадут помолиться спокойно!» – подумал Викентий про себя.
 – Отче наш, иже еси на небесех! – начал молиться воевода.
 И в ту же минуту, он услыхал стук в ворота, какую-то беготню, торопливый шепот за дверью молельной.
 «Чего-то стряслось там!» – с досадой подумал молодой Камперов.
 – ... остави нам долги наши, яко же и мы... – шептал он.
 Дверь за спиной медленно отворилась.
 – Здравствуй, князь! – почтительно поклонился сотник Василий, родной брат воеводы.
 – Здравствуй! коль с добром пришел... – подставляя для поцелуя еще мягкую да редкую для молодых лет щетину, спросил воевода.
 – Дело тайное, – кратко сказал Василий, выражая всем видом тревогу.
 – Идем.
 Они затворились в спальне.
 – Далматовский архимандрит, отец наш родной, с вестями прислал гонца: крестьянская чернь, по всей видимости, с дурными намерениями обложила со всех сторон монастырь, – выпалил Василий.
 Боясь преждевременного разглашения средь своих холопов столь недоброй вести, воевода зашикал на брата, оглядываясь на дверь.
 – Да что ты, Викентий, я тихо! – шепотом оправдывался сотник. – Отец пишет, что отныне, не в пример минувшему году, уже более чем не одною тысячей человек до стен лезет вор...
 – Так уж и тысячи?.. У батюшки нашего и вправду от страха глаза велики. Однако нужно, не мешкая, идти до губернатора, пусть как можно быстрее пошлет подмогу... Как ты, Василий решишь? Я пойду если не во главе, так хоть рядом с войском... Время не ждет...
 
                2

   Недешево обходилась крестьянам их партизанская мобилизация. Была самая горячая страдная пора, когда нужно было убирать созревшие хлеба и в то же время еще и «воевать».
 Но так велика была мужицкая ненависть к сидевшим на их шеях благочестивым ханжам, так много веры в правоту своего дела и боевой энергии, что крестьяне не останавливались ни перед чем. Напрягая все силы, они спешно убирали свои поля и все-таки не разоружались. Известная часть крестьянских сил несла разведочную службу и всегда была начеку.
 Удачно законченная страда развязала крестьянские руки, которые теперь крепко взялись за топоры, рогатины и дубины; мелкие крестьянские отряды начали соединяться в более крупные и постепенно подвигаться от повстанческой периферии к враждебному и ненавистному центру – Далматовскому монастырю.
 «В начале сентября, – писал автор «Дубинщины», – все соединенные крестьянские силы образовали два довольно значительных отряда. Один, в 200 человек, под командованием Широкова и Соколова, расположился при впадении в Исеть речки Суварыш, в пяти верстах от Далматова, и прервал сообщение монастыря с Шадринском. Другой отряд, в 500 человек, «пятисотенное воровское сборище», как окрестили его монахи, под командою Мерзлякова и Лобова стал на реке Тече, в 5-6 вестах к югу от Далматова, и отрезал монастырь и охранявший его телепневский отряд от Челябинска».
 Не ограничиваясь главными путями сообщения, повстанцы разослали дозоры по всем ведущим в Далматов и из него малым дорогам. Везде были устроены окопы, завалы и крестьянские заставы, не пропуская ни конного, ни пешего.
 На этот раз «святая обитель» оказалась в полной осаде. Нечего было и думать прорваться между осадившими монастырь отрядами, имевшими даже «кавалерию». Крестьянские лошаденки прекрасно исполняли работу в летучих разведочных отрядах. Тем не менее, именно на стыке повстанческих отрядов, возможно, расслабившихся в теплую пору «бабьего лета», одна из трех далматовских групп гонцов-бурсаков отыскала-таки «щель». Хотя большая часть архимандритских посланцев вернулась в монастырь с повинной головой, а иные просто сбежали в свои деревни или угодили в повстанческие сети.

 
                Глава 3

                Дела  осадные

                1

   На просторной поляне, в свое время отвоеванной крестьянскими трудами у зауральской тайги, стояло несколько земляных куреней. А между ними на свежих пнях и комлях нарочно оставленных деревьев, на кучах только что сена лежало и сидело множество людей разных возрастов и в разных одеяниях. Вооруженные крестьяне то и дело выходили из глубины леса и, уставшие от дозоров и дальних переходов, подходили к кострам, присоединяясь к товарищам. Несмотря на сельский образ жизни, в их одежде и дополнительном снаряжении было много разнообразия. Иные в сермягах и зипунах, другие и вовсе в лохмотьях, и редко кто в дорогих, как правило, с чужого плеча, в бою взятых одеяниях с серебряными бляшками на ремнях, пуговицами и застежками. У многих молодцев были свисающие у бедра самодельные сабли, другие мотали в руках вместо булав и кистеней увесистые чугунные гири или опирались на пики. Немало было тут крестьянских сынов с непривычными для пахарей и даже плотницких дел мастеров колото-рублеными ранами. В свете костра плясали причудливые тени всклокоченных голов и нечесаных бород.
 Разномастное товарищество, скорее по родственным связям, чем по единому месту проживания, делилось на группы и кружки. В самой середине поляны варили супы и кашу, жарили на самодельном вертеле только что добытых охотою зверей. Над огнем висели давно уже прокоптившиеся котлы. Аппетитные дымы стелились над поляной от одного костра к другому, словно зазывая расположившихся подле них лесных обитателей друг к другу в гости.
 Очередной день подходил к концу.
 На широком высоком пне, под тенью огромного кедра, сидел широкоплечий парень среднего роста в довольно богатом зипуне. Голову его покрывала железная круглая шапка. К шапке приделана была стальная кольчатая сеть, защищавшая от сабельных ударов затылок, шею и уши. В этом убранстве трудно было узнать Демида Лобова. Почти квадратный детина держал в руке чекан – молот, заостренный с задней стороны и насаженный на топорище. Всегда настороженные глаза его бегали во все стороны. Когда он говорил или – очень редко – улыбался, то в его лохматой бороде ослепительно сверкали его зубы. В улыбке они, казалось, освещали все лицо, а огненно-рыжая борода их хозяина казалась золотой. Не потому ли товарищи прозвали Лобова «атаман Золотой»?..
 Повстанцы молчали и слушали.
 – Так вот, братцы, – говорил Золотой, – это еще не диковинка остановить где-либо в лесу обоз да ограбить воеводу, когда вас десятеро на одного. А вот была бы диковина, кабы один остановил да ограбил человек пятьдесят или более.
 – Эк, хватил! – отозвались повстанцы. – Подобное разве что только тебе и под силу...
 – Речь не про меня... Потому как я знавал такого молодца, что и один обозы останавливал.
 – Уж не опять ли твой уральский богатырь?! Или это очередная легенда?
 – Да разве мало у нас на Руси богатырей и легенд?.. Так знайте, что у всех у них свои корни. Вот и мое сказанье проросло не откуда-нибудь, а из Каменного Хребта. Посудите сами: тянулось раз суденышко, аж из-под Перми, выше Камы, да по Чусовой. На суденышке-то народу было не мало: все купцы-молодцы, с пищалями, с саблями, кафтаны на ветру голубятся, шапки на затылок сдвинуты, – не хуже нашего брата. А груз-то: золото, каменья самоцветные, жемчуга, а еще немало всякой матерчатой дряни – словом, полна коробушка! Берега высокие, а протока узкая, впереди камень – «боец», воду словно ножом режет, Боже святы!
 Вот, проведал мой товарищ, с чем бог несет судно. Не сказав никому ни полслова, пошел с утра, когда еще, значит, туман над течением стелется, засел в кустах ивняковых. Посидел, поежился в рассветную пору час-другой.
Видит, идут, поднатужившись до белых костей, бурлаки, человек двенадцать, один за другим, налегли на ремни, да и пыхтят, еще не жарко, а языки уже высунуты наружу. Суденышко-то, видно, не легонькое, да и быстрина водяная после ненастья сумасшедшая – бурлакам иногда не под силу супротив течения поднимать купеческий товар.
 А молодец мой ждет, чтобы они скалу-то острую миновали, ну хотя бы на пару десятков саженей. Да как выскочит из-за укрытия, да как хватит сабелькой поперек бечевы, так и перерубил пополам, а бурлаки-то, завидев в руках у разбойника еще и кистень, бросились врассыпную... Понесло судно назад по течению – прямехонько на скалу. Всполошились купцы... А мой молодец одной рукой поймал бечеву, а другой, ухватившись за дерево, остановил судно.
 – Эй вы, аршинники, купцы! Удалые молодцы! Бросайте в воду сабли да пищали, честью прошу, не то бечеву отпущу, так вас и с грузом поминай, как звали... Пойдете рыб кормить.
 Купцы, было, принялись наводить на него пищали, да тот час и опустили; думают: как же это, – убьем его, так некому будет бечеву подержать.
 Нечего делать, побросали оружие в воду, да только не все; думают: как взойдешь грабить, разбойник, мы тебя и обреем...
 – Добро, – говорит, – купчики-голубчики, коль сейчас же не решитесь замочить свои портки, я отпущу вас ко всем чертям!..

                2

   За разговорами лесная братия не сразу расслышала приближение необычных гостей.
 – Смотрите, смотрите! – раздалось в толпе. – Никак монаха поймали?..
 Из глубины леса шло несколько человек в изодранных да измазанных в болотной жиже одеждах, с дубинами в руках.
 – Не иначе, как из нашего, Далматовского?.. – спросил кто-то у охранников, показывая на плененного «школяра».
 – Оно самое... Насилу заломали.
 Так и не закончив рассказа, к незнакомцам подошел Лобов.
 – Ну, поведай-ка нам, мил человек, куда путь держишь?
 – Молчит, паразит этакий. От самой Течи не проронил ни слова. По Шадринской дороге шел... – помахивая дубиной, устало и зло сказал один из сопроводителей далматовского бурсака.
 – Ну, мы теперь тебе, паря, язык-то развяжем зараз. Небось, не один шел? А? Сказывай, или... – атаман Золотой вознес над головою простоволосого и постного лицом, неспешного в движениях коренастого увальня остроконечный молот.
 – Дай покуражиться, атаман, – остановил Лобова кто-то из особо «озорных» его товарищей. – Дюже хочется порезвиться... Малость поджарить молодое да справное тело раскаленными гвоздочками... Или еще чем... пощекотать будущего святошу. А то убьешь ненароком... А мы и не развлечемся и ничего и не узнаем. Разве нас Мерзляков простит?..
 При упоминании своего «верховного атамана», Золотой опустил железную игрушку.
 В самом деле, поимка далматовского бурсака была для повстанцев настоящим праздником. Они собирались выместить на этом «школьнике» все, что претерпели от его хозяев и от самих бурсаков.
 Несколько крестьян с жаждущими мести лицами тотчас же занялись приготовление «куража».
 В землю вкопали четыре кола, укрепили на них поперечные жерди и накалили гвоздей.
 – Сейчас мы тебя, как Христа, распнем, – предложил кто-то из толпы.
 В это время, уже прощавшийся с жизнью бурсак заметил средь спешившихся всадников Мерзлякова, только что вернувшего после проверки дозоров.
 – Постлана постель, – сказал Золотой, – сымай кафтан, ложись, чо ли!
 – Развяжите мне руки, ответил бурсак, – не могу перекреститься.
 Достав из-за пояса нож, Лобов развязал веревки, которыми были спутаны ноги «школяра».
 – Крестись, только быстро! – сказал он, замечая подходившего к оживленному людскому сборищу Мерзлякова.
 – Вот, споймали, – как бы оправдываясь, заговорил Золотой, указывая на «школяра». – По всем приметам архимандритский гонец. Знать, Иакинф его за подмогой отправил...
 Кузьма, бегло взглянув на пленника, воскликнул:
 – Никак, Микишка? Божий сын. Из одной деревни мы. Земляки, значит... Только вот драл ты меня, как ворога лютого. Не забыл, как таскали меня через строй?..
 – Так ведь подневольный я, дядька Кузьма! Приказали нам – вот и взял шпицрутен... – оправдывался бурсак.
 – Вот они, архимандритские ласки! – высоко задрав со спины рубаху, и поворачиваясь по кругу, Мерзляков принялся показывать надолго оставленные на теле продолговатые рубцы.
 Золотой вновь угрожающе вознес свою булаву...
 – Не стоит, Демид. Мы ведь не кровопийцы какие!.. – и, уже обращаясь ко всем товарищам, добавил: – Мы здесь хоть и с оружием, но только для собственной зашиты, не более... Нам многого не надо. Вернуть бы петровские справедливости. А коль так будет, мы и на монастырские стены не полезем. На кой ляд они нам сдались?.. А с тобой, сынок, мы сейчас поговорим по-отечески... Накормите его... А ты ешь не спеша, зато рассказывай бойчее, как там за монастырскими стенами? Все рассказывай...
 Узнав о ближайших намерениях далматовского архимандрита, Мерзляков было отпустил мальчишку обратно до монастыря. Но тот, отказавшись, остался в отряде повстанцев. Единственное, о чем он попросил, робея перед новым окружением, – сходить на днях в Затечу, за родительским благословлением на доброе ратное дело.


                3

   В бессильной злобе смотрел архимандрит Иакинф, как расхищалось «достояние святой обители», – падали под крепкими ударами крестьянских топоров столетние сосны ближайшего к монастырю Рафаиловского бора и шли на крестьянские постройки, как увозились с монастырских полей скирды хлеба, угонялся с заимок и поселений сытый монастырский скот. Смотрел и ничего не мог поделать.
 Укрывшиеся в монастыре «добровольно подписавшиеся» крестьяне, которых к той поре было не более ста человек, беспокоились за безопасность оставленных за стенами своих семейств и за целость имущества. Но бунтовщики были гораздо благороднее, о чем о них думали: «презлейшие воры и предерзостные супротивники» не трогали ни домов, ни семей изменников крестьянскому делу. Они не хотели подражать воинским подвигам стяжкинских и телепневских драгун.
 Осажденных охватило полное уныние и отчаяние. Хотя высоки и крепки были стены и башни, немало пушек, ружей и боевых припасов, и еще достаточно продовольствия хранилось в обширных монастырских складах и амбарах, но всех, оказавшихся в каменном мешке, тяготило грозное обещание восставших «разорить монастырь скорее, чем одну свечку издержать». Уныло звонили монастырские колокола, непрестанно совершались церковные службы и неслись молитвы о небесной помощи.
 Но восставшие крестьяне ограничивались только тем, что держали монастырь в осадном положении. Никаких требований теперь они не предъявляли, не посылали парламентеров, зная по опыту, что их послы подвергнутся обычным в архимандритской практике истязаниям и попадут в монастырские подвалы.
 Не вступали в переговоры и осажденные. Обе стороны выжидали: крестьяне думали, что монахи сдадутся и удовлетворят их «по указу», а Иакинф и Телепнев ждали помощи из Оренбурга, а может, и из ближнего Челябинска.
 Суварышский и затеченский повстанческие отряды стояли на своих местах до глубокой осени. С наступлением холодов часть повстанцев разошлась по своим домам, но осада с монастыря не была снята. Дороги по-прежнему охранялись крестьянскими караулами, и в этом напряженно-выжидательном положении и мелких боевых стычках с предпринимавшими иногда вылазки драгунами пришла зима 1763–64 года.


                Глава 4

                Кипит монастырский котел

                1

   Архимандрит Иакинф Камперов кипел от ненависти к «черни».
 Переход далматовского бурсака Микишки на сторону бунтовщиков окончательно поколебал доверие Иакинфа к своей монастырской братии и веру в скорый освободительный приход правительственных войск. Вплотную занявшись духовным училищем, Иакинф первым делом засадил в подвал игумена Феофана за его более чем отеческую связь с бывшим монастырским служкой, теперь ставшим первым среди «крамольников», Кузьмой Мерзляковым. А посмевших роптать после ареста своего наставника школяров запер в столярной мастерской.
 И без того перебивавшиеся малыми долями воды и хлеба бурсаки оголодали окончательно. Однако у них хватило сил, вооружившись имеющимся в мастерской строительным подручным инструментом, вырваться на волю. И уже вскоре часть бурсаков отправилась вызволять своего настоятеля Феофана, в то время как другая поспешила в духовное правление.
 Узнав о побеге «школяров», Иакинф поспешил позвать к себе Телепнева.
 – Зачинщиков взять и вывести на площадь для публичного наказания, – рычал архимандрит.
 – Да вот они и сами идут, – побледнев, пролепетал поручик, указывая за окно.
 Кучка бурсаков человек в пятнадцать явилась на площадь напротив духовного правления, располагавшегося на северной монастырской стороне в верхней части двухэтажного здания. Где, напомним, помимо канцелярских и приемных комнат находились и покои самого Камперова.
 С вымазанными землею руками, с лицами, покрытыми красной кирпичной пылью, испещренной потоками пота, с ломами и лопатами наперевес, бурсаки шли вразвалку, свободной и независимой походкой людей, отказавшихся от всякого повиновения. Опояски у ряс были распущены, шапки заломлены на затылок.
 – Срам глядеть. Не школьники, а ярыжки кабацкие. Эк, растрепались! – глядя на них из окна, проворчал Иакинф.
 Завидев недоброе, архимандритская челядь засуетилась, предлагая немедленную расправу.
 – Может, дубьем их, али плетьми укажете пороть? – спросил Телепнев.
 – Лупи, чем попало. Кого ухватишь – вяжи, волоки в подвалы... – приказал Камперов.

                2

   На сыром и грязном по апрельскому времени монастырском дворе уже стемнело.
Кто-то зажег у входа в правление факел, предложив:
 – А может быть, огоньку под архимандритское крыльцо, робяты? Чай, разом вспомнит о заморенных с голоду бурсаках!
 На шум подходили не менее озлобленные на духовную власть монастырские служки и тоже начинали кричать:
 – Ишь, засел там, молчит, не высовываясь, как в берлоге!
 Толпа заполняла площадь. То там, то здесь зажигались фонари. В полумраке людей казалось еще больше – для кого-то страшней, для кого-то величественней. И в тот момент, когда в окна второго этажа полетели камни, где-то из-за спин толпы послышался больной от бессилия и надрыва старческий голос:
 – Бурсаки! Сыны мои неразумные! Побойтесь Бога!..
 Оборотившись и расступаясь, народ увидел освобожденного из подвала Феофана...
 – Надоело нам, святой отец, принужденно поститься, – шумела толпа. – Иакинф нас голодом держит, а у самого амбары полны...
 Игумен, завидев показавшегося в дверном проеме архимандрита, поднялся к нему на верхнюю ступеньку крыльца, с пожеланием:
 – Кроток и милостив будь к ним, ваше преподобие. Смутное время пришло. Не задорь народа...
 Темные пятна поплыли перед глазами окончательно взбесившегося Иакинфа. Остановившимся взором глядя куда-то сквозь Феофана и заикаясь, он прохрипел:
 – А войско?.. Где войско?!..
 Игумен молча и значительно посмотрел на него и развел руками, словно не в силах рассказать всего, что стряслось...
 Архимандрит, как будто вспомнив о том, что Феофану следует быть в заточении, схватил старика и тряс его так, что, казалось бы, едва держащаяся на тонкой шее голова игумена, безвольно мотаясь в разные стороны, готова была оторваться совсем.
 Едва вырвавшись из цепких рук Камперова и отдышавшись, Феофан было в последний раз попытался обратиться к противоборствующему собранию толпы и духовного правления.
 – Слушайте меня, сыны мои...
 Толпа приутихла. Вдруг, нарушая наступившую тишину, из-за собора донеслись пронзительный визг и топот коней. На бешеной скачке, роняя с пылающих факелов искры, как ветер, примчалось на площадь с десяток драгунов во главе с незаметно выскользнувшим из духовного правления Телепневым.
 – Секи их! Хлещи их! Топчи их! – голосил поручик, врезавшись в толпу.
 Крики ужаса и стоны раздались из-под копыт лошадей...
 Закрывшись от плетей руками, а глаза занавесив рясою, посреди ошалело мечущихся по площади бурсаков и монастырских служек игумен Феофан пробирался к Успенскому собору, чтоб попасть на его колокольню.
В эти минуты ему показалось, что еще чуть-чуть – и над куполами расколется небо. Он спешил остановить это безумие, словно холеру, медноголосым набатом. Да так и умер, держа в руках конец веревки, привязанной к колокольному языку.

 
                Глава 5

                Начало конца

                1

   Узнав о внезапной смерти на колокольне игумена Феофана, архимандрит, пугаясь всего и всех, распорядился всю эту скорбно начавшуюся для святой обители ночь жечь яркие костры, во много раз увеличив их количество на монастырских стенах.
 Озаренные рукотворным светом кирпично-каменные башни двоились, падая длинными черными тенями на давно уже опустевшую монастырскую площадь и за стены.
 Ни одного огонька не светилось в окнах келий и братских жилищ. Все ставни были закрыты, лишь кое-где тускло теплились лампады под наружными образами церквей. Никто в монастыре не сомкнул глаз в эту ночь; все молились, ожидая рассвета.
 Словно в ожидании кары небесной одиноко и долго блуждавший по монастырю Иакинф поднялся в башню, подошел к дозорному пушкарю.
 – Что там видно, солдат?
 – А! Что?.. – испуганно откликнулся тот, совсем не ожидая увидеть в столь поздний час самого архимандрита.
 Внезапно неведомая вспышка, похожая на безголосую молнию на фоне безлунного, но прожженного яркими звездами неба, ослепила Камперову глаза.
 И в тот же миг, окончательно испугав дозорного и раздирая тишину, послышался неистовый крик архимандрита:
 – Я вижу!.. Они уже подбираются к стенам. Да вот же они! Вот! Готовьте пушки и пищали...
 В одной из сторожевых башен ударили в набат. В свете костров замелькали растерянно мечущиеся люди...
 К рассвету встревожившему всю монастырскую охрану, а затем впавшему в горячку архимандриту местные лекари пустили кровь. После чего, беспокоясь о том, как бы в голове у святого отца не случилось очередного умопомрачения, поставили подле его жилища телепневских драгунов.
 Едва наступил день, какие-то люди внесли в собор мертвого игумена Феофана, положив окоченевшее тело на каменные плиты пола у самого алтаря.
 В храме было темно, беззвучно и холодно до судорог.
 Постороннему богомольцу, окажись он в эту заутреннюю пору под соборными куполами, непременно показалось бы, что местному приходскому народу, опустошенному последними событиями, теперь уже безразлично даже само его существование. Поскольку народ этот монастырский отныне чувствовал в себе только слабость и боль.

                2
 
   Весной 1764 года бунтовщики, покончив с ранними полевыми работами, вновь соединились в «двухсотенное и пятисотенное воровские сборища» и заняли прежние стратегические пункты вблизи Далматова, на Шадринском и Челябинском трактах.
 «Но опять, как и предыдущей осенью, – писал автор «Дубинщины» Каптерев, – повстанцы не предпринимали никаких активных действий против осажденного монастыря. Правда, отрезав Далматов от Шадринска и Челябинска, они зорко следили за осажденными, но как-то упустили из вида, что есть еще пути из Шадринска в Челябинск и дальше – в Оренбург, и что вести об их восстании могут, в конце концов, дойти и до губернского административного центра. Может быть, их беспечность объяснялась тем, что темные крестьяне наивно верили, и веру эту, возможно, разделяли и большинство вожаков, – что высшие власти на их стороне, и скоро к ним придет «настоящий манифест».
 А между тем за спиной повстанцев собиралась гроза. В Оренбурге узнали, наконец, о действительном положении дел в Далматовском районе и размерах повсеместно начавшегося сильного брожения среди крестьянства. Беспечный и любивший пожить в свое удовольствие оренбургский губернатор Волков понял на этот раз, что крестьянское движение далеко выходит за пределы обыденных «мужицких бунтов», обыкновенно утихавших при одном только появлении одного-полутора десятков солдат. Встряхнувшись от своего административного бездействия, Волков решил в корне пресечь «крамолу».
 В беспокойный Далматовский край был двинут весь целиком поднаторевший в деле усмирений бунтовщиков Азовский драгунский полк. Командовал драгунами известный своею «твердостью» полковник Аборин.
 Край был объявлен на военном положении. Подполковник Аборин получил от губернатора Волкова чрезвычайные полномочия – действовать по отношению к бунтовщикам решительно и беспощадно, употребляя все меры, какие только могут потребоваться обстоятельствами.
 Как только миновало весеннее половодье и просохли дороги, Аборин быстрым маршем двинулся по направлению к Далматову. После короткой остановки в Челябинске и наведения в его районе «порядков», Азовский полк появился в начале мая в южной части Шадринского дистрикта и тотчас же принялся за обычную для него работу.
 К Далматову был отправлен на выручку осажденных сильный вспомогательный отряд под командованием старшего сына архимандрита – оренбургского воеводы Викентия Камперова, напросившегося-таки в «освободительный поход». А сам полковник Аборин со значительной частью своего полка остался в Затечинском районе.
 Когда крестьянские дозоры сообщили о неожиданном приближении правительственных отрядов, повстанцы поняли, что обманулись в своих надеждах на заступничество высших властей, и что их дело безнадежно проиграно.
 «Дальнейшая борьба была бесполезна, – писал Каптерев. – Что могли поделать они, неискусные в военном деле мужики, вооруженные примитивными дубинами и рогатинами, против регулярного кавалерийского полка, отлично вооруженного, дисциплинированного и опытного во всяких боях и усмирениях?».


                Глава 6

                Дождались!

                1

   Солнце скрылось за черную тучу, наплывшую с оренбургских степей. Исеть темнела зловещим, тяжелым свинцом. На небо медленно лезли огромные клочья облаков, похожих на куски прокопченной ваты и на лохматых зверей. Где-то еще далеко над Шадринском сверкали частые молнии, глухо рычал отдаленный гром, и казалось, что это рыкают небесные чудища, наползающие на Далматово.
 Не успевший в достаточной мере оправиться от потрясения, случившегося с ним после бунта в обители, архимандрит Иакинф вновь и вновь в сопровождении Телепнева обходил монастырские стены.
 Уже повсеместно теснилась вечерняя мгла, в то время как в воздухе пахло влагой от надвигающейся грозы.
 Конный драгунский дозор, только что вернувшийся из очередного разорительного набега на «крамольнические» деревни, сообщил, что не так далеко видели по берегу Исети конное войско. Драгуны высказали предположение, что если это – идущие для воссоединения новые повстанческие силы, то «чернь» уже непременно решится напасть на монастырь.
 – Ну, знать, и мне пришла пора ратную сбрую одевать, брат Телепнев... – сказал Ианкиф.
 Усилились порывы ветра.
 Средь низко плывущих от исетских берегов похожих на волнистый саван туманов выступающему из леса войску, казалось, не будет конца. То была идущая к осажденному Далматовскому монастырю направленная оренбургским губернатором Волковым военная помощь.
 Завидев грозную силу, крестьянские дозоры в смятении бросились до своих «атаманов» – сообщить им недобрую весть.
 Средь бунтовщиков началось такое движение, беготня и крики, что Кузьме Мерзлякову стоило немало сил утихомирить растерявшихся было товарищей.
 После небольшого и неутешительного совещания Мерзляков, Широков, Лобов и Кауров приняли решение податься в леса, за непроходимые болота, в то самое место, на котором можно было «разместить не одну деревню со всем ее скарбом и даже скотом». И где за более чем двухлетней период пассивной осады Далматовского монастыря было подготовлено и жилье, и продовольственные запасы для долгой партизанской войны.
 Под разноголосый звон колоколов Иакинф, не скрывая слез умиления, то и дело крестясь в сторону Успенского собора и церкви во имя иконы Божьей Матери «Всех Скорбящих Радосте», наблюдал за прохождением вдоль монастырских стен конных драгунских отрядов и пешего полка. Мерное движение – ровный топот конских копыт и солдатских ног, размеренное бряцание оружия – поддерживало их слитную силу, воинскую непоколебимость, послушность порядку и воле начальственных людей. Все это внушало воеводе Викентию Камперову уверенность в войсках, с которыми он шел до родного очага.
 Самолюбивое осознание того, что он ведет настоящее войско против простой холопской ватаги, давало уверенность в быстром завершении смуты, и, в то же время, тревожило его самолюбие. Иногда в нем шевелилось нечто, подобное чувству стыда: за то, что ему, архимандритскому сыну, ставшему воеводою, предстоит выходить на бой с простым мужичьем, которое будет с ним биться рожнами, дубинами и топорами.
 Когда в святые северо-восточные монастырские ворота вослед за конницей и пешими драгунами уже стали проходить пушкари, отец Иакинф Камперов спустился по каменным ступеням кремлевской стены навстречу сыну и обрушившейся из поднебесья грозе.

                2

   Крестьянские отряды рассеялись. Но повстанцам нельзя было показаться в свои деревни – их повсюду ожидали карательные драгунские разъезды.
 Разбившись на мелкие кучки, повстанцы скрывались в лесах и полях, переносили голод и нужду, но и эти убежища все же не спасали их. За ними, как за дикими зверями, была организована продуманная и упорная охота. Собаками-ищейками служили отчасти монахи, а главным образом свои же крестьяне из «благонамеренных». Пугливо молчавшие до прибытия драгун, они теперь ожили и в порыве рабского усердия с головой выдавали своих беспокойных собратьев.
 Повстанцев постепенно вылавливали, драли и увечили авансом, но окончательную расправу откладывали до полного усмирения. Необходимо было «пресечь заразу», переловить всех, в особенности вожаков, и тогда уже устроить хотя бы некоторое подобие суда.
 Осада монастыря была снята, Поручик Телепнев, получивший подкрепление от полковника Аборина, вкупе с воеводой Викентием Камперовым теперь с особенным рвением принялся за ловлю бунтовщиков в окрестностях Далматова. И, в то время, как празднично гудели колокола монастырских церквей и «святая обитель» возносила благодарственные молитвы за освобождение, вновь засвистели беспощадные драгунские плети. В Далматовский монастырь потянулись, вереница за вереницей, избитые и связанные бунтовщики, чтобы уже вскоре – некоторым из них – повиснуть на высоких монастырских стенах.


                Глава 7

                Погони, подвалы и казни

                1

   Два эскадрона драгун, сделав на рысях несколько форсированных маршей, прибыли на родину главного разбойника и смутьяна Кузьмы Мерзлякова в вечерний час. Эскадроны тихим шагом вступили в село Затечи. На уже утонувшей впотьмах кособокой улице перед ними неожиданно обрисовалась небольшая толпа народа и что-то белое среди нее.
 – Что это? – спросил озадаченный Аборин, останавливая коня.
 – Святая икона и хлеб-соль вам, отцы родные, слуги царские! – ответило несколько голосов из впереди стоящих «благонамеренных» крестьян. Среди улицы возвышался наскоро покрытый скатертью стол, на нем икона. Старики поднесли полковнику хлеб-соль. Он огляделся: солдаты сзади, сняв кивера, крестились. Перекрестился и он.
 – Спасибо вам, братцы! – сказал весело Аборин, – встреча ваша христианская; только вы и дальше по-христиански поступайте. Идите по домам и ждите приказаний начальства...
 «Что за странность? – подумал полковник, предвидя близкий отдых от ускоренного неприятного пути, – извещают о бунте, а крестьяне встречают нас такие покорные». Конь под Абориным отрадно храпел и фыркал, чувствую скорую дачу овса. Полковнику тоже рисовался в уме вкусный ужин и мягкая теплая постель с какой-нибудь пышной деревенской красоткой...
 Неведомо, согревал ли кто в жарких объятиях Аборина, одно известно, что в эту не по-летнему зябкую ночь 1764 года дом, в котором заночевал полковник, вспыхнул ярким пламенем. Тела караульных драгунов валялись по всему селу, а жилища, где приютились солдаты, загорались один за другим...
 Захватив немалую часть коней из эскадронов Азовского полка, партизанский отряд Мерзлякова уходил от погони.
 Аборинские преследователи последних, наиболее многочисленных и хорошо организованных повстанцев довольно благополучно добрались до Нижнего Яра. А после этого большого, и, в то же время, словно б вымершего, совершенно пустого села, в первый же день погони чуть не погубили половину людей. Ертаульной (разведывательной) сотне, шедшей впереди полка, встретилось болото. Оставив лошадей, драгуны перво-наперво проверили на прочность зыбкую, состоявшую из зарослей осоки и мелких кустов ивняка кочкообразную поляну. Не провалились и прошли всей сотней версты две с половиной. Дальше бровка болота кончилась. Дали сигнал по цепочке, чтобы впредь идти постепенно, через промежутки. Но, увы, об этом уже никто и думать не хотел, уверовав, что, коль скоро здесь сумел просочиться достаточно большой партизанский отряд, пройдут и они. И вот уже вся громада людей ступила на зыбкую землю. На середине болота поляна вдруг разорвалась, и на поверхность вырвалась коричневая и зловонная жижа. Передние драгуны, кто сразу же с головою и навсегда, кто по шею, ушли в болото. Другие, увидев опасность, ринулись назад. Но поляна, порвавшись в одном месте, стала расходиться повсюду, и скоро почти половина людей погрузилась в болотную грязь.
 – Веревки тащи! – крикнул взбешенный Аборин и первым отстегнул от седла длинную и тонкую мочальную косу.
 Скоро в болото полетело еще несколько мотков.
 Драгуны держались, помогая друг другу, ловили концы веревок и мало-помалу выбирались на сухое место...
 На другой день аборинские драгуны наткнулись еще на одно болото, и, вдобавок к нему, пусть на редкий, но точный огонь партизанских пищалей и стрел. Хотя бой и был продолжительным, однако, силы были не равны, да и злобы на ту пору у преследователей было больше, чем у окруженных повстанцев...
 Ночью началась гроза с сильным ветром. Лес гудел, стонали деревья. Ветер пригибал траву к земле, словно стлал постель для убитых партизан. Молнии рвали небо на куски, озаряя все вокруг тревожным светом, раскаты грома сотрясали воздух, будто хотели обрушить небосвод на землю. А после того, как хлынул дождь, Аборин не решился вести в монастырь повстанческих вожаков вместе с другими пленниками. 


                2

   Теперь в напарниках у вот уже второй раз «гостившего» в монастырском подвале Лобова вместо уже качающегося на стене Лаврентия Широкова был Мерзляков.
 Прикованный наручниками и ошейником к подвальной стене, Демид так и не свыкся со своей унизительной ролью посаженного в клетку пленника. Время от времени в порыве яростного гнева от буйных движений его на первый взгляд такого неуклюжего тела содрогались и стены, и подвальный потолок. А низкая чугунная дверь, выходящая на внутреннюю лестницу, начинала жалобно визжать. После чего всегда следовало ожидать появления рослых драгунов с длинными кнутами, или с батогом. Избиение продолжалось до тех пор, пока у охранников не заканчивались силы. В порыве обоюдного ожесточения жертвы и ее надзирателей, как правило, доставалось и Мерзлякову. А потому всякий раз, когда скованный по рукам и ногам Лобов начинал «качать монастырь», Кузьма всячески старался успокоить своего сокамерника, предлагая ему еще раз просчитать уже неоднократно прокрученные в головах варианты побега...
 Время двигалось медленно, но день этот, неизбежный, все же пришел в образе монастырского священника.
 Появившись в проеме чугунной подвальной двери, образ этот на миг озарился не то освященным, не то освещенным небесами нательным крестом.
 Поп в тюрьме – верный признак приближения казни. Черная ряса его зловещим призраком смерти спустилась в монастырские казематы. Кузьма вздрогнул. «Нет, коротки, видимо, мои крылышки, чтоб отсюда упорхнуть», – удручающе сказал он себе. Не ожидая небесной милости, Мерзляков был готов на любую казнь, не забывая при этом думать о Демиде, в надежде, что, возможно, хоть ему, при его-то звериной силище и хватке, найдутся пути к спасению. А там, быть может, собрав еще имеющиеся в приисетском крае разрозненные силы партизан, Лобов сумеет освободить своих еще остающихся в монастырских подвалах товарищей...
 Не успел еще и след простыть попа монастырского Успенского собора, так и не дождавшегося от бунтовщиков покаяния, как вновь загремел в замочной скважине ключ.
 – Ишь, гостей, сколько ныне! – вызывающе и даже с улыбкой сказал Мерзляков, стараясь взбодрить сокамерника.
 Вошел охранник с едой. Принес монастырское угощение обреченным: мясо с жирной кашей, по чарке водки.
 – Вишь, ныне пиры какие! – удало воскликнул Кузьма. – Помирать не захочешь!
 После этих слов, завидев, как, гремя цепями и словно б еще более увеличиваясь в размерах, поднялся и шагнул в его сторону второй пленник, охранник испуганно отшатнулся и поспешил, запинаясь о ступени, выскочить во двор.
 – Ну, что ж, атаман, давай поедим, – с непривычной шутливостью сказал Демид, невольно разродившись каламбуром. – Негоже на лобное место Лобову голодным выходить...
– И то дело, – поддержал товарища Мерзляков. – Нам с тобой нужно головы несть высоко да твердо ступать, пока живы, чтобы видели все, что не страшно на плахе...
– А может, еще и удастся ее избежать? – в задумчивости спросил сам себя Демид.
И, выпив и закусив куском мяса, добавил к сказанному:
– Силы нам теперь ой как важны!..

                3

   И вот яркий свет брызнул им обоим в глаза.
 Между Успенским собором и монастырской стеной стояла высокая, на больших колесах, похожая на эшафот телега с одинокой виселицей. Хмурые в темных одеяниях охранники окружали ее.
 Стоял навевающий легкую прохладу солнечный день. Повсюду как в монастырских садах, так и за стенами, ближе к Исети, пели беззаботные птицы, всегда готовые свободно порхать через это шестиметровое каменное заграждение. И, быть может, от зависти к этим крохотным пичугам пленникам так нестерпимо захотелось жить!
 Мерзлякова ввели в окружении драгунов на телегу, а Лобова приковали к ней на цепи.
 После непродолжительного пути, ближе к едва приоткрытым святым монастырским воротам, телега остановилась. И прежде, чем Кузьма увидел предстоящее место своей казни, – плаху и топор подле уже расхаживающего в красном балахоне палача, – раскованного и почему-то сделавшегося послушным Лобова подвели под виселицу передвижного эшафота.
Все, что произошло впоследствии, было трудно предвидеть...
Когда из-под ног «одетого» в петлю Демида был выбит табурет, а удовлетворенные охранники и монахи во главе с архимандритом, потеряв бдительность, отошли от телеги, раздался сухой треск надломившейся перекладины. А уже через некоторое время освободившийся от петли Лобов, размахивая ее веревочным обрывком, погонял ошалевших лошадей, которые, словно черные молнии, пронеслись мимо каменных стен, чтоб исчезнуть за серыми крыльями запоздало замкнувшихся за беглецом монастырских ворот.
 «Вот и я не хочу умирать...» – обреченно подумалось Мерзлякову, когда после продолжительной паники его все-таки решили, не откладывая, предать в руки палача.
 Мысль о приближающейся смерти казалась неправдоподобной и дикой. Кузьма взглянул на топор. Широкое свеженаточенное лезвие ярко блестело на майском солнце. Он представил себе, как этот топор вонзится в его шею, отрубит голову. «А дальше что? Где буду я? И как здесь будут без меня? И неужели я больше никогда не увижу ни эту реку за стеною, ни вот это голубое небо, ни даже ненавистного архимандрита. Простите и прощайте все: отец и мать, дети и родственники...»
 Он хотел было еще немного поразмыслить об аде или рае. Да не успел, в одно мгновенье оказавшись за чертой, отделяющий прошлое от ничего...



                УКАЗ ДЛЯ ПЛАХИ – НЕ УКАЗ!

                Вместо эпилога

   Последнее отражение жизни бывшего монастырского служки, затем предводителя крестьянского восстания, а еще позже далматовского пленника Кузьмы Мерзлякова промелькнет в зеркальном блеске лезвия топора. Уйдет, переступая через обезглавленное тело, палач. Уйдет неведомо в безвременье душа. И даже если мой незаслуженно, как и его товарищи, забытый потомками документальный герой окажется там, где есть место для ада и рая, он уже не узнает, что меньше чем через две недели после кровавого эпилога крестьянского восстания – 24 мая 1764 года – был обнародован указ об учреждении нового министерства, Коллегии Экономий, и вновь вызван к жизни однажды поспешно засунутый в архив указ Петра III «О монастырских штатах».
 «Отныне, – писал в заключение своего очерка «Дубинщина» Каптерев, – все монастырские и церковные земли, вместе с приписанными к монастырям селениями, были изъяты из ведения рясофорных и монашествующих помещиков и переданы в управление Коллегии Экономий.
 Избавленные от натуральных повинностей в пользу монастырей, крестьяне теперь были обязаны платить денежный оклад в размере полутора рублей в год с податной души.
 Таким образом, далматовские и прочие мужики получили, наконец, с правительственного олимпа ту подачку, о которой мечтали и за что так долго и трагически боролись. Здесь особенно знаменательно то, что вопрос об изъятии монастырских крестьян и передаче их в управление светской власти принципиально был решен еще задолго до опубликования указа об учреждении Коллегии Экономий. И хотя этот проект провалялся некоторое время в правительственных канцеляриях и не сразу получил звание закона, то все же ни для кого не составлял секрета. Знали об этом как оренбургский губернатор Волков, так и его опричники – Аборин и Телепнев, хорошо знал и архимандрит Иакинф.
 Ради чего же, в таком случае, было совершено это жестокое преступление – зверская расправа над темными мужиками? Ради чего на их требования поскорее дать им те льготы, какие уже были определены в правительственных верхах, им отвечали кнутом, выстрелами и веревкой?»
 Вопросы без ответов, как заградительная зубчатая стена, которая в далеком от нас прошлом всегда надежно ограждала прожорливое брюхо Далматовского монастыря. Она была настолько прочна, что ей и указ – не помеха! Не потому ли в народе созрело с годами унизительное сознание того, что еще никому не удалось обмануть монастырское чрево? Когда над ним, как и над любой пухлой окружностью, есть не менее круглая голова, у которой по части наживы мысли всегда крутятся в нужном направлении...

                _____ _____ _____

   Пройдет совсем немного времени, как худосочную крестьянскую шею вновь стянет монастырское ярмо. И тогда еще не погасшие искры от Далматовского крестьянского восстания воспламенят Пугачевский бунт, в котором не последнюю роль борца за правое дело исполнит известный вам «сын плотницких дел мастера Елисея», «атаман Золотой» и бывший монастырский узник Демид Лобов.
 
                ноябрь 2009 – февраль 2010 гг.




 


                НЕТ ДЫМА БЕЗ ОГНЯ,

                или
                «Декабристы» с уральских заводов
 
                повесть
 

                «Вопрос: Что значит быть свободным и счастливым?
                Ответ: Без свободы нет счастья. Святой апостол
                Павел говорит: «Ценою крови есте, не будте рабы
                человекам».

                Извлечение из краткого  изложения христианского вероучения.
                Выполнено рукою декабриста
                С. Муравьева-Апостола


                Вместо предисловия

   В ночь на Рождество 1827 года десятилетнему слушателю Чермозского приходского училища Петру Поносову приснилась воля. И выглядела она похожей на плывущий по Каме-реке величественный корабль, на одной из мачт которого вместо огромного паруса пузырился на ветру, самый что ни на есть, божественный указ. Похожий на облако, он, быть может, спустившись с неба, отменял «крепость», как до сих пор противное Богу взаимоотношение людей, когда «невозможно согласиться, чтобы все права находились на одной стороне, а все обязанности на другой...». И кормчим на этом паруснике служил отец Григорий (Матвеев) – настоятель церкви Чермозского заводского поселения.
 Для спящего Поносова словно б отворились святые врата, и он вошел в рай. А рай, в его понимании – это бесконечная весна, навсегда задержавшаяся на пороге лета.
 Весть о воле пронеслась во все концы земли российской, как после уходящего вслед ледоходу неукротимого и все очищающего половодья средь луговых и скалистых берегов реки Жизни.
 Уже первые дуновения воли принесли для уральских деревень и поселков ощутимые долгожданные перемены: отмену барщины, освобождение от принудительного труда и насильственного создания семьи... Отныне заводской злодей-приказчик сам стоял у наковальни, понукаемый к действию хмурым дядюшкой Поносовым – знатным кузнецом, а свадьбы игрались полюбовно...
 После того, как ушли на свободу дворовые люди, у дворян опустели целые дома и усадьбы, поросли сорняками господские поля, а луга позабыли косу...
– Вы слышали? – кричали друг другу мальчишки. – Многие помещики ездят уже сами кучерами, а помещицы стряпают себе обед...
– А известно ли вам, – шумели не менее радостные голоса, – что на Кизиловском заводе вольные мастеровые рубят на свое усмотрение где угодно и сколько угодно леса на Лазаревской даче, выбивают овцами и скотом заводские поля и луга, вытравляют даже яровое и озимые всходы господских хлебов. А у самого заводского управляющего, на крыше его «хором» в деревне поймали трех мальчишек. Они, верно, пробирались в трубу, чтобы обокрасть дом, а становой, подлец, решил, что они лазили за воробьиными гнездами, и теперь содержит их в «машинной» – заводской тюрьме.
– Не бывать этому!.. – кричат чермозские озорные мальчишки, и увлекают за собою уже окончательно потерявшего голову от этого «рая» Петра...
 Пройдет еще немного времени, когда уставший будить своего отпрыска тятя обольет его холодной водой...
 Пора, помолившись, собираться в дорогу. У кривых ворот поносовской избы уже давно стоит запряженная в сани старая, костлявая и обтянутая пергаментной кожей заводская кляча.
 Несмотря на рождественский праздник, старший Поносов с сыном решились рано по утру, хоронясь от народа, съездить в лес по дрова, чтобы уже поздним вечером, обходя стороною уличные шатания пьяных мастеровых, незаметно возвратиться назад.


                Глава 1

                Незаконнорожденный

                1

   Кизеловский чугуноплавильный и железоделательный завод, построенный на речке Кизел, протекавшей между двумя высокими горами, обильными железной рудой, имеет весьма неприглядный вид. Покрытые тощим ельником возвышенности с обнаженными скальными ребрами, изрытыми боками, круто вздымались над кричными фабриками и прудом и, образуя нерукотворную каменную воронку, напрочь поглощали все исходящие от завода и его поселения звуки. Возле речки и пруда и выше от них, на небольших отвоеванных у камня земляных ступенях, расположены бедные, невзрачные от копоти дома и небольшие огороды заводских мастеровых. В одной из этих избушек и проживал на ту пору со своей преждевременно состарившейся матерью и старшим братом двенадцатилетний Алексей. И, пожалуй, ни для кого в Кизеле не было секретом, что истинным отцом его является не хромой кизеловский конюх Ширкалин, а сродный брат управляющего Лазаревскими заводами, член Чермозского правления А.И. Клопов. Тому подтверждением было и прозвище тучного и низкорослого конторского рассыльного Алешки Ширкалина – «Клоп». А поскольку здание правления и жилье горного инженера Клопова находилось под единою крышей, то вездесущему Алешке доводилось быть частым гостем на одной из этих половин.
 Четыре больших комнаты Клопова, который жил холостяком, но имел любовницу-горничную, были всегда веселы и светлы. Занавески на окнах висели полупрозрачные, мебель была легкой, не громоздкой – работы местных полознянских мастеров. В просторном зале перед диваном стоял круглый стол с журавлями вместо ножек, а вдоль стен выстроились широкие и мягкие стулья с прямыми спинками из красного дерева. На полу, выкрашенном белой краской, лежали клетчатые домотканые половики. Безукоризненная чистота придавала всем комнатам особенный уют.
Вокруг этого сдвоенного здания имелся большой сад, засаженный редкими цветами и потому приводивший местных мальчишек в восхищение. Внутри сада располагались большой огород, маленький флигель для горничной и ее мужа-дворника, помещения для коров и лошадей.
Алешка, конечно же, задирал нос перед сверстниками, которым, в отличие от него, по-хозяйски копошащегося среди парников и грядок, не позволялось даже ходить толпой около сада. «Рогоносный» и, знать, оттого вечно злой на всех дворник гонял их даже тогда, когда они приближались к забору, чтобы через отверстие в нем посмотреть на невиданную для поселковых избушек красоту.

                2

В отличие от старшего брата Петра расчетливый и постоянно лебезящий перед хозяином Алешка уже вскоре после продолжительно болезни и смерти своей матушки будет направлен в одну из горнозаводских студий, которые приравнивались к четвертому классу Чермозского приходского училища, выпускники которых после обучения геолого-разведочному или маркшейдерскому делу могли работать помощниками приказчика.
Все это будет позже, а пока Алешка продолжал пользоваться добротою хозяина казенного заводского жилища А.И. Клопова.
Набегавшись в больших комнатах, Ширкалин влезал на диван в гостиной и зале и с великим интересом рассматривал картины, висевшие над диванами, читал напечатанные крупным шрифтом подписи под ними. То были портреты предков Лазарева, один из которых, как было сказано в надписи под узорчатой рамкою, руководил переселением армян из Персии в российские пределы.

Однажды, во время летней поры, когда затихали заводские фабрики, а мастеровой люд семьями выходил на покосы, управляющий Иван Поздеев получил известие, что владелец имения Христофор Иоакимович Лазарев намерен посетить свои заводы. Он не был в них с 1812 года, когда еще двадцатилетним юношей, спасаясь из Москвы от нашествия французов, прожил в Чермозске около года. Дороги, тогда связывающие Урал со столицею, были очень затруднительны, если не сказать непроходимы, особенно в осенне-весенний период – от хляби, а зимой – от метелей. Для столь дальнего и долгого путешествия из одной из российских столиц, где теперь попеременно проживал господин Лазарев, благоприятной оставалась лишь летняя пора.
По приезде высокого гостя в Чермозск – центр всей деловой жизни так называемого «пермского лазаревского куста» – собралась вся его правящая верхушка. Тогда по случаю столь великого праздника, дабы не оставить мастеровой люд обделенным радостью, на площади между большим зданием заводской управы и церковью были наскоро сколочены из теса столы и лавки, вынесено угощение.
После обеда Лазарев в сопровождении заводских управляющих прошел по площади посреди толпы, иногда останавливаясь, чтобы принять подарки самому и одарить гостинцами своих подданных. Был здесь и Алексей Ширкалин, который, представляя одну из горнозаводских студий, одарил заводовладельца образцами местных минералов.
Как если бы зная о былых амурных грехах одного из своих чиновников, а может быть, разглядев поразительное сходство, Лазарев, этот уже пожилой с большим горбатым носом дворянин, грудь которого была украшена цветной лентой и орденами, принимая подарок от местного школяра Алешки, долго сравнивал его с враз смутившимся Клоповым, а затем, потрепав пухлого юношу за не менее пухлые щеки, подал ему горсть конфет, которые несли на подносах идущие сзади Христофора Иоакимовича лакеи.
По мнению автора опубликованного в «Пермском краеведческом сборнике» очерка «Тайное «общество вольности» на Чермозском вотчинском (Лазаревском) заводе 1836 г.» А.А. Савича: «... особенно останавливает на себе внимание А. Ширкалин, 17-летний молодой человек, учитель чермозского училища, получивший это звание только в апреле 1836 г. после успешно выдержанного экзамена при Пермской гимназии. Местная заводская администрация дает о нем самый положительный отзыв, как о человеке поведения трезвого, к должности усердного и к начальству почтительного. Официально Ширкалин все же был «служителем» господ Лазаревых, поэтому когда он жил в Перми и готовился к получению учительского звания, управляющий Лазаревской вотчины не позволил ему жить в частной квартире, а перевел в господский дом».
 

                Глава 2

                Чермозский завод

                1
 
   В сравнении с Кизеловским и Полознянским предприятиями Чермозский чугуноплавильный и железоделательный завод был выше их на голову как по своей производительности, так и по числу населяющих его душ. А самым благодатным местом заводского поселка и всей округи была поражающая своим внешним изяществом и великолепием интерьера большая и красивая каменная церковь, украшенная иконами хорошей работы, которые почти все были пожертвованы заводовладельцем и присланы из Петербурга.
Чермозск, улицы которого были прямые, правильно перерезанные проулками, а домов добротных и красивых было немного, располагался по берегам одноименной реки, опоясанной живым ожерельем – плотиною. Теряющийся своей верхней частью в дремучих лесах овальной формы пруд шириной в две и длиной в пять верст, как и отражающаяся в его водах величественная церковь, добавлял заводскому селению красоты.
Особенно хорошо было на берегах Чермоза в теплую весеннюю пору, когда весело журчат ручьи, стремительными водопадами низвергаясь с гор, окружающих рабочий поселок со всех сторон. Поднимающаяся над одним из берегов гора тянется далеко вниз вдоль Чермоза, то отодвигаясь и давая место долине, то надвигаясь и острым каменным утесом врезаясь в самую воду. А та, в свою очередь, отступая от скал, год от года сужала русло, мелея, и превращая Чермоз в заурядную речку. Тому причиной были безжалостно оголенные после жестокой вырубки береговые леса. И это происходило везде, где добывалась руда и плавился металл.
В любом разговоре о старых уральских заводах, как бы ты искусно ни владел пером, живописуя окружающую местность или насквозь пропитанную копотью и потом работу мастеровых, совершенно невозможно обойтись без сухого набора цифр.
Чермозский завод находился в 112 верстах от Перми и в 122 верстах от Соликамска по реке Чермоз, в четырех верстах от устья его. Построен он был в 1763 году Строгановыми и состоял из шести медеплавильных печей и двух рудобойных молотов.
В 1766 году вместо медеплавильных печей в Чермозске была поставлена домна и шесть кричных молотов. К 1778 году материальные дела Строгановых пошатнулись, за долги пришлось ликвидировать и некоторые из заводских предприятий. Был продан Пожвинский завод, затем соляные промыслы и другие заводы: Билимбаевский, Добрянский и Очерский, которые сообща приносили доходу до 40000 рублей в год.
Двадцатого апреля 1778 года дворянин Иван Лазаревич Лазарев, бывший до того времени арендатором некоторых Строгановских предприятий, купил Чермозский завод.
По ревизии 1762 года в Чермозской и Коробовской деревнях, непосредственно приписанных к заводу, было зарегистрировано 242 души мужского и 239 душ женского полу. Для заводского населения этого количество было признано недостаточным, поэтому из ближайших деревень была переведена еще 331 душа. К 1778 году, когда Чермозский завод был продан Ивану Лазареву, в нем насчитывалось 509 душ.
Вот как описывала крестьянскую жизнь той поры в одном из своих произведений пермская писательница А.А. Кирпищикова, которая, жалуясь «на отсутствие сочинительства», лишь иногда меняя названия описываемых мест и заводов, «всегда излагала на бумаге лишь то, что было»:
«Некоторые из этих деревень, – писала она, – отстояли от Кужгортского (Чермозского) завода на двести и более верст... Высылка крестьян на работы разделялась на три: осеннюю, зимнюю и весеннюю. Весенняя, как бывающая в такое время года, когда крестьянину необходимо быть дома, считалось за тяжелую. Богатые крестьяне от высылки в Кужгорт (Чермозск) откупались взносом известной суммы денег или наймом работника вместо себя; но таких было весьма немного, и большая часть крестьян отбывала господские повинности лично...»


                2

Здесь следовало бы отметить, что в отличие от той поры, когда все вышеупомянутые заводы принадлежали Строганову, жизнь крепостных при их новом хозяине стала намного лучше прежней. И не только потому, что общие интересы мастерового люда с тех пор не ограничивались лишь одними выпивками и карточной игрой, где-нибудь на подмостках прокуренного кабака... Но был и клуб, был и театр, и библиотека – она получала газеты и журналы, и там время от времени проходили коллективные читки и обсуждения мастеровым людом государственных событий, бывали и популярные лекции по политической экономии.
 Первоначально, еще до приходского училища, в Чермозском заводе существовала школа.
«Когда именно была она открыта, – писал в своем очерке Савич, – сказать трудно, но уже в начале девятнадцатого века она, несомненно, существовала. Уже в то время в ней, кроме элементов грамотности, преподавалась алгебра и геометрия. Окончившие эту школу шли на службу на завод, а наиболее даровитые отправлялись на счет завода в Петербург или Москву специализироваться в какой-нибудь научной области; например, в горном деле, рисовании и т.д. Лучшие из окончивших школу после получения соответствующей квалификации (путем сдачи экзамена в Перми) при гимназии могли оставаться учителями в той же школе. Насколько продуктивна была командировка в столицы, видно, например, из того, что в 1815 году обучавшиеся в Петербурге чермозцы привезли к себе на завод модель паровой машины и вскоре же выстроили такую же машину на Губахинской пристани (у реки Косьвы). Можно было бы назвать и других специалистов из крепостных, обучающихся в столицах, например, живописцев, лекарей и т. д.»
 И.Л. Лазарев оказался расчетливым хозяином и постарался наладить заводское хозяйство по возможности наилучшим образом. Он точно выявил заводской бюджет, составил сметы, планомерно распределил работу среди заводского населения. И, что было уж совсем в диковинку другим уральским заводовладельцам, для совместного обсуждения сметы он вызвал к себе в Петербург представителей от заводских крестьян, выбранных самими крестьянами, чтобы после непосредственного знакомства с мастеровым людом, безбоязненно рассказавшим своему новому хозяину обо всех злоупотреблениях со стороны местной администрации, принять энергичные меры к их устранению. Еще одной отличительною чертою Ивана Лазаревича было то, что он еще не успел освоить приемов барина-крепостника. На здешних землях он был человеком новым, поскольку отец его Лазарь Назарович Лазарев переселился в Россию в начале восемнадцатого века. Иван Лазарев являл собою подлинный тип еще не изгаженного наживою коммерсанта-предпринимателя, которые вспоминали о наличии своих заводов лишь только в ту пору, когда казна их начинала худеть настолько, что не было возможности приобретать новые усадьбы, строить при них дворцы и проводить в них еженедельные приемы и балы. Но с годами и он, словно вчерашней плавки металл, отвлекаясь на другие коммерческие предприятия, охладел к «железному делу». Впрочем, даже несмотря на всю свою занятость, он построил на Чермозском заводе еще одну домну и шесть новых кричных молотов.
Преемники Ивана Лазарева, одним из которых стал Христофор Иоакимович, уже по инерции продолжали дело своего родственника, иногда «разбавляя» однообразную деятельность завода различными нововведениями: то сооружали проволочный стан, то организовывали стекольное, свечное или кожевенное производство.
Как писал Савич: «...Именно потому, что чермозское крестьянское население не было задавлено крепостным прессом в такой степени, как крестьяне других районов, оно в значительной степени сохраняло свое человеческое достоинство и реагировало на случаи злоупотреблений местного заводского начальства».


                Глава 3

                Тайное общество

                1

   В конце 1835 года на Чермозском заводе среди небольшой группы образованной крепостной заводской молодежи зарождается и зреет мысль, что «...в России крепостные люди бывают притесняемы и обижаемы своими помещиками, что вообще крепостное состояние тягостно и не существует ни в какой стране, кроме России». И первым кто задумался о противодействии этой несправедливости, стал молодой и перспективный Петр Поносов, уже на ту пору являющийся наиболее передовым среди Чермозской заводской интеллигенции, очень часто выступающий в качестве поверенного по всем хлопотным делам мастерового человека.
Поверенный этот, служивший прежде у кизеловского помещика Сысолятина, был чем-то вроде землемера: он отводил места для постройки домов мастеровым, он же указывал им, где они могли расчищать себе покосы, и служил межевым поверенным в спорах о межах с управляющими соседних поместий. Поносов знал все клочки земли, которыми пользовались мастеровые, как свои пять пальцев и не без основания хвалился знанием законов.
 Как отмечал Савич: «Интересною представляется личность этого незаурядного молодого человека. Родился он в 1816 году в семье крепостного заводского служащего, и на седьмом году от рождения поступил в Чермозское приходское училище, где проучился 10 лет. Затем 4 года обучался горнозаводскому делу в одной из одноименных студий образованной вернувшимися в Чермозский завод после обучения в Петербургской горнозаводской Строгановской школе, предназначенной для подготовки управляющих и приказчиков на своих заводах, двумя крепостными молодыми людьми, коими были Федор Чирков и Николай Чернов. Кроме Петра Поносова они тогда взяли в студию будущих членов «вольного общества»: Федора Наугольных, Андрея Малахова и Петра Мичурина, которые вместе с ним проходили математику, физику, минералогию, химию, геогнозию и другие специальности горной науки, попутно занимаясь и черчением. Поносов был весьма начитанным человеком. Книги для чтения он брал в местной общественной библиотеке; по его собственному признанию, он читал исключительно «пропущенные цензурою книги и литературные издания» – да других книг и не могло быть у него под рукою. Особенно произвела впечатление на Поносова книга Куно фон Кибурга (перевод с немецкого); она подсказала ему мысль об образовании тайного общества».
Помещик, узнав о том, что Поносов принимает мастеровых у себя на дому, обсуждает с ними спорные вопросы и дает им советы, сделал ему сначала резкий выговор, а еще через некоторое время отказал от службы. На ту пору еще колеблющийся было в выборе своих дальнейших действий Поносов окончательно перешел на сторону мастеровых. Они заключили с ним условие и положили ему жалование вдвое больше против того, какое он получал у Сысолятина.
 Мастеровые надеялись на Поносова как на каменную стену. Теперь они стали смело, а иногда и даже грубовато поговаривать с теми из начальников, которые подозревали их в нерасположение к себе, иногда самовольно брали себе день праздника, но все-таки не отказывались от порученной им работы и ни позволяли себе ничего лишнего.

                2

«Вопрос о крепостном праве, – по словам Савича, – Поносов ставил в общероссийском масштабе. Даже такой не особенно тонкий и вдумчивый наблюдатель, как управляющий Чермозским заводом Иван Поздеев, находил возможным заявить, что «для законопреступного своего действия (Поносов) дерзнул, вымыслив ложные причины, поставить в повод не частное господ Лазаревых имение, коему он принадлежит и о коем он, впрочем, не упоминает ни слова, но уже решительно всю целую Российскую империю».
И действительно, разве был у Петра Поносова повод быть настолько недовольным своим уровнем жизни в Чермозском заводе, чтобы, «бесясь от жиру», заниматься «вымыслом ложных причин», которые, по правде говоря, трудно было отыскать.
На этот счет имеется рапорт управляющего Чермозским и в то же время всеми Лазаревскими заводами Ивана Поздеева пермскому губернатору от 12 января 1837 года, из которого можно узнать, что уже вскоре после покупки заводов у Строганова при заводе была организована бесплатная медицинская помощь. За продолжительную службу от 25 до 35 лет, а также лицам преклонного возраста, вдовам и сиротам соответственно службе их мужей и отцов полагалась пожизненная пенсия от 6 до 3500 рублей в год. Пособие от завода выдавалось даже детям служащих, которые за счет завода обучались в местном приходском училище. Заводским мастеровым предоставлялась полная свобода расчищать места для пашен, сенокосов и огородов. Эти угодья давались в их пользование совершенно безвозмездно. Никогда не возбранялось заводским мастеровым заниматься рыбною ловлею в Каме, позволялось рубить лес, как для хозяйских построек, так и для своих жилищ. Женщины работали на заводе в год не более 2-3 месяцев, посменно, по 3 дня в неделю. При заводе существовала больница, в которой для каждого из недугов имелся специальный врач, предоставляющий медицинскую помощь. Заботливость заводской администрации в деле охраны здоровья заводских мастеровых и их семей доходила до того, что ежедневно местная полиция обходила завод и его поселок, справляясь, нет ли где в доме больных. Для нужд заводского населения были организованы при заводе пожарные дружины, бани, выгоны для скота, а для престарелых, увечных и нетрудоспособных лиц, а также для сирот практиковались хлебные и вообще продовольственные раздачи.
Читая все это, я не раз и не два, поворачивая обложку «Пермского краеведческого сборника», смотрел на его год издания – 1926; и с удивлением думал о том, что все это было опубликовано в годы советской власти – как теперь утверждают новые капиталисты России, злейшей противницы всех несвойственных ей проявлений со стороны царского режима. Той самой власти, которая все эти лазаревские блага перенесла на повседневную жизнь своих граждан, и не для отдельно взятого завода, а на всю в корне обновленную страну. Не потому ли, читая вышеизложенный перечень заводских благ, лично утвержденных хозяином уральских владений, о котором пермский губернатор сказал, что «управление имением и заводами помещика Лазарева отличается благоустройством и попечением о крестьянах...», я уже и сам, вместе с сомневающимся в «чистоплотности организаторов «вольного общества» Христофором Иоакимовичем, был готов повторить, что: «...от вредных послаблений происходили беспорядки, ущербы, огорчения, поношения». И то, что при заводах «вместо зрящих блюстителей, видно слепые находились, вместо бдящих беспечные или потворствующие». Словом, «черная мужицкая неблагодарность» – еще и за то, что «при заводе помещиками Лазаревыми была учреждена касса с капиталом в 100000 рублей, из которой для помощи нуждающимся крестьянам уже к 1837 году была роздана крестьянам довольно значительная сумма денег; некоторые из крестьян оказывались безнадежными плательщиками, и им долг просто-напросто «прощался».
Так почему же появилось «вольное общество»? Выходит, потому, что чермозским «декабристам» было не за собственный «огород», а за «державу обидно»?


                Глава 4

                От столичных ветров

                1

Несмотря на то, что после декабрьских событий на Сенатской площади прошло уже более десятка лет, однако Третье отделение с Бенкендорфом во главе ни на минуту не прекращало борьбы с революционным движением в России. А потому, казалось, любой протест уже невозможен по причине не только искоренения его, но и замены самой почвы на которой зарождаются вольнолюбивые мысли. Ан нет, наступает год 1836-й, и до царя Николая Первого доходит донесение с дурными вестями: раскрыт тайный заговор в глуши уральской, на реке Чермоз...
Невзирая на плесень и сырость Петропавловских казематов и сибирских каменоломен, где содержались в каторжных условиях декабристы и их последователи первой волны, искры свободы, вспыхнувшие в Петербурге, нашли-таки благодатную почву в Чермозском приходском училище, о котором следственная комиссия напишет: «...здесь преподаются науки по многим предметам, вовсе не нужным или лишним для людей крестьянского состояния, как-то: основания российского права, русская словесность, всеобщая история и тому подобные ».
Заговор в Чермозске был одним из первых на Урале. Еще задолго до него, местные молодые люди Третьяков, Баканин и Лодейщиков переделали оду Державина, зло высмеяв в ней за зверское отношение к простому люду своего поселкового полицмейстера. За это все трое «крамольников» были жестоко наказаны, получив на свои спины по 500 шпицрутенов. «Они стали одними из дальних зачинщиков, подготовивших почву для создания в Чермозе «вольного общества», программа и устав которого были завезены из Питера, еще долго продолжавшего жить идеями декабризма», – писал об этом событии в журнале «Урал» № 11 за 1976 г. В. Ушаков.
Тому подтверждением служил и тот факт, что некоторые из чермозских учеников, посланных для дальнейшего обучения в Петербург, жили, по утверждению все того же Ушакова, «в доме Лазарева по Невскому проспекту №40 – 42, где в свое время довелось проживать декабристу Г. Батенькову». А все это не могло не наложить своего отпечатка на их дальнейшие взгляды на жизнь, на ее несправедливый для простого люда уклад, на решение осуществить мечту «декабристов» – обзавестись конституцией.

                2

По словам управляющего Лазаревскими заводами Поздеева: «... каким образом возникли пагубные мысли у молодых здешних школьников, то это истинно тайна и в здешнем месте непроницаемая, о которой все благонамеренные следователи проникнуть никакими средствами кажется, ни как не могли».
Почти то же самое, но только в 1825 году, после событий на Сенатской площади, утверждал перед следственной комиссией и декабрист П. Пестель: «Я никакого лица не могу назвать, кому бы я мог именно приписать внушение мне первых вольнодумных и либеральных мыслей, и точного времени мне определить нельзя, когда они начали во мне возникать, ибо сие не вдруг сделалось, а мало-помалу и сначала самым для самого себя неприметным образом...»
А вот что писал из Петропавловской крепости о своих сверстниках и на эту же тему еще один декабрист П. Каховский: «У нас молодые люди при всех скудных средствах занимаются более чем где-нибудь... Часто в отдаленной от столицы области встретишь человека с истинным образованием ума и сердца. Новая возникающая отрасль, наши юноши, с какой жаждой, с каким рвением разрывают завесы, скрывающие истины, и в глубь их проникают. Сколько встретишь теперь семнадцатилетних молодых людей, о которых смело можно сказать, что они читали старые книги. В устроенных учебных заведениях просвещение весьма тускло; откуда же почерпают они свои сведения о силе духа времени! Пора танцев, балов, острых слов прошла; в беседах болтание заменилось рассуждением. Так учились и учили древние: не имея книг, имели смысл, рассудок, примеры, взор наблюдательный и убедительные красноречивые истины».
В донесении губернской гражданской и ее учебной администрации, пытаясь отвести мысль о какой-либо причастности местной школы к формированию вольнолюбивых настроений ее учащихся, Иван Поздеев делает осторожное предположение: «Но мечты должны быть сюда заносные людьми из столицы возвратившимися...»
Таким образом, управляющий Лазаревскими заводами высказал мысль о том, что событие в Чермозске не было случайным.
«Первоначально, – пишет Савич, – своими мыслями Поносов поделился с братьями Степаном и Петром Десятовыми, такими же крепостными, как и он сам, обучавшимися в Чермозской приходской школе, а затем служившими конторщиками на Кизеловском заводе. Поносов сообщил Петру, что он намерен организовать общество, которое посредством секретных приглашений должно все более и более увеличиваться в числе членов, и, наконец, когда число членов этого общества значительно увеличится, «соединено просить правительство об уничтожении крепостного права».
Из разговоров с товарищами уже вскоре, по словам все того же Савича, «составился небольшой кружок лиц, «искренних и друг другу откровенных». Сюда вошли, кроме Петра Поносова, Федор Наугольных, Петр Мичурин и Андрей Михалев, то есть та небольшая группа, которая обучалась горнозаводскому делу у прибывших из Петербурга специалистов».
У незаслуженно забытой критиками и уже упоминавшейся мною писательницы Кирпищиковой в рассказе «Двадцать пять лет назад», сюжет которого разворачивается за чертой 1861 года, в разговоре двух героинь о деятельности Кужгортского (Чермозского) «вольного общества» есть такой диалог:
 « – Чего ж они хотели? Что затевали? И как узнали обо всем этом?..
 – А вот, видишь ли, чего они хотели. Хотели того, что теперь само сделалось, – хотели освободиться из крепостной зависимости. Составлена у них была этакая бумага, говорят, что бог создал только мужчину и женщину, а раба не создал, поэтому-де рабов быть не должно. И поклялись они под евангелием, и подписались на этом листе своей кровью, что посвятят свою жизнь на то, чтобы всем внушать эти мысли и приобретать себе все больше и больше приверженцев. Кроме того, составлен был у них план, писанный тоже, как действовать. Хотели они взбунтовать все заводы, не одни наши, а и все сибирские... (если царь не предоставит волю и конституцию. – А.Ш.). Хлеба-де у нас в Сибири много и руды всякой. Заводы тоже есть: будем сами ружья и пушки делать и защищаться. Все это у них написано было...»


                Глава 5

                Тайное «вече»

                1

Под козырьком скалистого выступа возле заводской запруды, у калитки единственного на весь Кизел двухэтажного каменного дома помещика Сысолятина, стояли трое мастеровых и вели разговор:
 – ...Законник-то он законник, но все-таки слишком уж доверчив, как к людям его окружающим, так и к силе справедливости в то, что дело его правое...
 – А еще он совсем позабыл о другой силе, которая часто бывает сильнее всяких знакомых и друзей, о силе денежной, а эта сила-та вся на их стороне… – При этих словах один из троицы удрученно махнул в сторону помещичьего дома.
 – Это, конечно, хорошо, что мастеровой чермозский люд держится за него крепко. Может быть, если их единомыслие ничем не нарушится, например предательством, так они и восторжествуют...
Время перевалило за полдень, а мужики все не отходили от каменного дома.
Невдалеке от них, у коновязи, несколько приезжих крестьян возились с извозчичьими санями. Тут же, подле помещичьего хозяйства, приткнувшись к которому, располагался кабак, сидели на заснеженной завалинке разгоряченный от вина и не обращающие внимания на холод местные мастеровые...
В тот самый момент, когда над засевшим в горной расщелине заводом растекся колокольный звон к обедне, к потерявшейся под сугробами и льдом запруде спустилась взвозом едущая со стороны Чермозска скрипучая на морозе повозка.
Поравнявшись с каменным домом, из ее короба нарочито неуклюже вывалился бородатый извозчик, с накинутым поверх драного полушубка изъеденным молью и давно полинявшим синим халатом. Долго и неумело разбираясь с упряжью, но так и не рассупонив хомут и не освободив оглобли, он привязал свою клячу к забору и под нескрываемые усмешки крестьян вновь уселся в сани, искоса оглядываясь по сторонам. Еще через некоторое время от явно ожидающей кого-то троицы, отделился молодой человек.
 – Тебе что, места мало у коновязи?.. – беззлобно спросил он у приподнявшегося с саней незнакомца. И уже вскоре получил нужный ответ:
 – Кони ваши, что стоят здесь, дурны... Боюсь подле них изувечиться.
 – Добре, – протянул руку молодой человек. – А мы уж и замерзли ожидаючи вас, товарищ Поносов.
 Еще через минуту-другую теперь уже четверка о чем-то тихо переговаривающихся мужиков скрылись за складскими заводскими сараями.

                2

В тепло натопленной избе гудел самовар. Хозяйка, накрыв к чаю стол, ушла к соседке...
Долго дули на подкрашенный травой зверобоем кипяток, прежде чем, отодвинув блюдца, начать разговор.
Бородатый гость, разом помолодевший после освобождения от рваной верхней одежды, издалека подошел к обсуждению вопроса о «вольном обществе», его уставе и целях.
И уже вскоре едва тлевшая было беседа разгорелся пламенем от споров, доходящих порой до самого больного для Поносова – когда его собеседники начинали ставить под сомнение саму идею появления этого «общества», перспективы его роста и деятельности...
Когда речь зашла о методах агитации и о привлечении в «общество» новых членов, Поносов ответил не сразу, едва сдерживая себя, чтоб не сорваться на крик от упреков товарищей. И в то же время, когда, переборов в себе злость он пускался в раздумье, его бородатое лицо теряло обычную строгость и становилось простым и добрым, обыкновенно русским лицом.
– Как вам сказать, – заговорил он, расстегивая косоворотку. – Лично я верю тем, кто языком не треплет, не мочалит его... Всегда видно по человеку, если конечно хорошо приглядеться, когда он переливает из пустого в порожнее... Иной говорит красиво, но слова у него, что холостой заряд. Один дым. Главное вот в чем: не можешь идти, не иди, не надо, никто в наше общество, а значит – на святое дело свободы и за конституцию тебя на веревке не тянет, как барана. У нас в коллективе большая часть людей прошла через Петербург: и учились там, и проживали. Есть такие, кто еще хорошо помнит декабрьские события, пусть даже не побывав и не увидев кровавой бойни на Сенатской площади. Тогда господа офицеры погнушались простым народом, а что в итоге – для иных всероссийский позор, а для кого-то неподражаемый пример благородства, верности своему делу и отваги. Мы, с низов, хотим возродить их правое дело, но, уже не пренебрегая ни какими сословиями. Мы ждем помощи от всех, кто протянет нам братскую руку... И за вилы раньше времени браться не собираемся. Наше оружие – правдивое слово! И еще, на кой черт агитировать за восстание, если сам раньше времени поджимаешь хвост? Иногда даже боязно становится за мастерового человека, если он, поверив чьей-то брехне, устремится на господ с открытым забралом, разрывая последнюю рубаху на своей впалой груди, а когда, протрезвев от дурного похмелья, поднимет к Богу голову свою, то увидит лишь виселицу и уготованную для него петлю...


                Глава 6

                Анонимное письмо

   В середине 1836 года в здании приходского училища, а не в березовой рощице у заводского пруда, как это обычно бывало в летнюю пору, состоялось экстреннее собрание актива «вольного общества».
Слово взял Петр Поносов:
 – Товарищи! Мы собрались сегодня по важному, я бы сказал, исключительно важному делу. Вчера мне подбросили анонимное письмо. Это не просто письмо, это бомба, которой подрывается доверие между единомышленниками.
Он сделал паузу и, протянув слегка дрожащую руку, взял на столе измятый листок. И прежде чем поднести его к очкам, обвел пронизывающим взглядом разом приутихших друзей.
 Вот сидит у окна и нервно теребит занавеску зачастую вспыльчивый, но всегда рассудительный и требовательный как к себе, так и к товарищам Андрей Михеев. По его сгорбленной, как у старика, спине и напряженной жилистой шее было видно, что он удручен. На лицах сидящих за дальними партами Сергея Десятова, Михаила Ромашова и Петра Мичурина было написано любопытство и та особая, лихорадочная тревога, которая овладевает молодыми людьми перед неожиданным и неизбежным несчастьем.
Поносов несколько раз поправлял очки и ощупывал свою бородку, словно б сомневаясь в ее наличие, прежде чем приступить к чтению письма:
«Товарищи! – сообщалось в анонимном послании. – Меж вами есть провокатор. Не ранее, чем на минувшей неделе, он поведал о вашей тайной компании управляющему Поздееву, но тот, по всей видимости, еще не дал этому делу дальнейшего хода, возможно, намереваясь учинить самочинное следствие...»
Поносов приостановился и громко спросил:
 – Товарищи, не желает ли кто-нибудь высказаться?
В учебном классе, где происходило собрание, стало еще тише, лишь слышно было, как шелестит используемый Поносовым вместо веера бумажный лист.
– Жарко, – сказал он, продолжая пытливо и, как казалось, насмешливо рассматривать молчаливых товарищей, которые в свою очередь, не отрывая глаз от своего председателя, были убеждены, что он знает, кто провокатор, но не хочет оглашать свои подозрения, дабы оградить их от преждевременны споров и взаимных обвинений, способных расколоть актив.
Было трудно поверить, что среди подписавших устав людей с твердой позицией по поводу «вольного общества» может отыскаться предатель.
Поносов аккуратно свернул прочитанное письмо и, опуская его в карман, повторил:
 – Может быть, кто-то решится сказать?
Повисло долгое молчание. На дворе уже смеркалось.
 – Необходимо наше совместное расследование, – предложил едва приподнявшийся с лавки Десятов.
 – Надо... – поддержал его всегда незаметный Михалев и добавил, смущаясь: – Необходимо проверить... Ведь документ этот анонимный... Кем он написан? Я ничуть не сомневаюсь, что он написан лицом, являющимся непосредственно прикосновенным не только к нашему делу, но и к заводской администрации. Только при-ко-сно-вен-ное лицо, может быть анонимом...
Все это время сидевший в молчаливом одиночестве в дальнем углу возле печки Алексей Ширкалин неуклюже поднялся, зацепившись ногою за стул. Его пухлое с пушистыми волосами лицо, похожее на созревший одуванчик, покраснело неровными пятнами, и голос обиженно задрожал:
 – Господа, я, ей-богу, не понимаю... Как нам не стыдно?.. Одно из двух: или мы верим друг другу, или... или... мы способны заподозрить черт знает что... Если мы верим, то это письмо надо сжечь, да, сжечь в печке... Если же кто-либо из нас... один из нас провокатор, тогда... тогда надо распускать нашу ячейку... Я верю всем. Я хочу, чтобы верили мне. Иначе – грязь и позор. В такой грязи работать нельзя... Я не могу... Воля ваша, а я не могу...
 Он вышел, громко хлопнув дверью.
 Поносов сокрушенно покачал головой:
 – Тоже мне, «господин»... Получив должность учителя, он теперь окончательно зазнался и совсем отошел от наших общественных дел...
 Поздней ночью, после утомительных споров и речей, Поносов еще долго не мог уснуть, удивляясь растерянности товарищей, негодуя, что плод его кровной затеи – «вольное общество» – не в силах защититься от провокаций, размышляя, как предотвратить надвигающуюся беду.

                Глава 7

                Поздний разговор и уставные обязанности

                1

 Двадцатидвухлетний учитель Чермозского приходского училища Алексей Ширкалин, в отличие от своего старшего брата Петра, на спешащий обзаводиться семьею, жил вблизи от заводской плотины, на верхней стороне от идущего до местного кладбища достаточно широкого каменистого взвоза. Едва цепляющаяся за скальный выступ изба его, некогда купленная покойным отцом у вдовы утонувшего плотинщика, была похожа, если смотреть с противоположной стороны запруды, на ветхий прошлогодний стог сена.
 Стояла майская вечерняя пора. От переизбытка воды в пруду завод работал в три смены и без выходных. Стараясь лишний раз не показаться кому на глаза, поздние прохожие далеко обходили широко распахнутые заводские ворота, в проеме которых были хорошо видны постоянно снующие в разные стороны закоптелые, черные фигуры рабочих, освещенные ярким красным пламенем пылающих горнов; было далеко слышно и видно, как стучат молоты, низвергая из фабричных труб столбы искр клубы дыма.
В сенцах у одиноко проживающего Ширкалина пахло кошками и истлевающей родительской одеждой, так ни разу не тронутой после их смерти. Всюду стояли заполненные бутылками и старой обувью, почерневшие от времени большие берестяные коробы.
«А мне бы и на ум не пришло, что так может жить образованный человек», – с недоумением подумал Поносов, поднимаясь по скрипучим ступеням крыльца.
На стук в облупившийся косяк дверь открыл Ширкалин. Увидев товарищей, он с изумлением, но без испуга пристально посмотрел на них, точно стараясь понять, чем вызвано столь неожиданное посещение. Еще не было случая, чтобы члены «актива» в полном составе в нарушении предписанной уставом «вольного общества» дисциплины и не считаясь с обязательной «конспирацией», пришли к нему в дом.
– Чем обязан столь поздним визитом? – театрально раскланявшись, попытался улыбнуться Алексей. – Позвольте поставить самовар?..
– Нам не до чаев теперь, – зло буркнул Михалев.
– Может быть, хоть присядете? – указал хозяин на свободную лавку, почему-то стоявшую посреди давно нетопленой избы. От затяжного весеннего ненастья в ней было сыро и зябко.
Комната, в которой принял гостей Ширкалин, была низкая, темная, с некрашеным полом и железной койкою у стены, обитой какой-то цветастой материей. В углу, подле кровати, висела затянутая тенетами икона. На этажерке у стола лежало несколько книг. Поносов развернул объемистый, испещренный отметками том и рассеянно прочитал заглавие: «Продолжительность рабочего дня на фабриках и заводах».
– Он у нас теперь изучаете рабочий вопрос? – съязвил кто-то за спиной у Петра.
Заметив недобрые улыбки товарищей, Ширкалин почти прошипел:
– Я вас слушаю, господа...
На что, тут же получил от Десятова осторожный ответ:
– После появления анонимного письма мы решили посетить и опросить на месте, без посторонних глаз, всех наших товарищей... в том числе и вас... Чтобы, знаете, не было упреков... А то примутся говорить, что вот-де прошло собрание, а воз и ныне там... Вы не подумайте чего-либо лишнего, ради Бога, но мы обязаны задать вам несколько вопросов.
– Очень хорошо, – насколько можно бодро сказал учитель, при этом, еще раз указав товарищам на широкую лавку, уселся сам, быть может, на единственный в доме обшарпанный стул. – Должен ли я понять, что актив подозревает меня?
Стоявший все это время за спиною товарищей, вечно сомневающийся Наугольных, как если б желая отмести подозрение, энергично замахал руками... Да только капитулянтскую мысль его рубленым взмахом руки тут же оборвал Поносов, резко сказав:
– Да, вы именно так и должны понять, что актив подозревает вас в измене нашему делу...
– Очень хорошо, – вновь прошипел хозяин избы. – В таком случае потрудитесь предъявить мне обвинительный материал.
– Мы вам его не покажем, хоть он и есть...
 – Во всяком суде, – снимая неожиданно запотевшие очки, возразил Ширкалин, – будь это даже жандармское управление, обвиняемый имеет право знать, в чем его обвиняют, прочитав соответствующее постановление... А может, вы, подобно деревенским бабам, пользуетесь сплетнями? А?..
– Довольно паясничать! – перебил его Поносов. – Имеющаяся у нас ваша очередная докладная записка управляющему, ведущая речь о заговоре, находится в укромном месте.
– Записка, говорите, – побагровел учитель. – Это провокация! Я требую показать эту стряпню, неуклюже испеченную провокатором... Ее, как бы мне об этом не хотелось говорить, мог написать..., ну хотя бы стоящий теперь за вашими спинами господин Наугольных. Я даже в этом уверен... Откройтесь товарищам, Федор, сообщите, как вы шли к священнику нашему, всеми уважаемому отцу Георгию, а, встретившись со мною, исповедались сельскому учителю. То есть мне. Повинись! – перешел на крик загнанного зверя Ширкалин. – Выходи на свет, хватит прятаться за чужими спинами...
Все обернулись в сторону оглушенного таким разворотом событий Федора.
– Так это ты – провокатор?! – удивленно воскликнул все это время молчавший Мичурин, выталкивая на свет Наугольных.
– Он! – сказал неожиданно для всех появившийся из-за кухонной занавески Петр Ширкалин...

                2

Вот что писал о Ф. Наугольных постоянно цитируемый мной автор очерка Савич: «... был сыном умершего заводского служащего; его мать получала вполне приличную пенсию: 250 рублей в год и готовое содержание от завода. На 15-м году он поступил в Чермозское приходское училище, но, проучившись 3 года, вскоре же пришел в горнозаводские студии, где и встретился с Поносовым. Это был несколько увлекающийся, но очень робкий молодой человек...»

Когда первое, острое ощущение беды прошло, Поносов решил, что должен бороться до конца... Братья Ширкалины, Наугольных, Михалев, Мичурин и другие – теперь никто не внушал ему доверия. Даже устав оттого, что его подписали «предатели», казался теперь Петру какой-то никчемной тряпкой...

Любопытное явление в условиях русского крепостного строя николаевской эпохи представлял этот устав.
«Во всех известных странах света, – сообщалось в предисловии к нему, – не видно таких законов, чтобы граждане государства даны были в неотъемлемое владение таковым же, как и они людям. Но у нас, в России, напротив, с издревле дворянам и гражданам, имеющим капитал, представлено российскими государями полное право иметь своих крепостных людей с неограниченной властью».
Основной составитель устава и предисловия к нему Петр Поносов при участии вносившего грамматические поправки Алексея Ширкалина и при согласовании с членами актива сообщал, что этот полнейший личный произвол помещиками предоставляется управляющим имениями, часто таким же крепостным, как и зависящие от них крестьяне. В результате обид и притеснений управляющими беззащитные крепостные люди «приходят в отчаяние», беднеют, развращаются, а после и совершенно погибают. Некоторые же за незначительные проступки подвергаются жесточайшему наказанию: отдаются на тяжелую горнозаводскую работу, а бывают и такие случаи, когда молодежь сдается в рекруты, а люди пожилые ссылаются на поселение... и все это происходит от таких граждан, а то даже и от крепостных-управляющих. Чрезмерно эксплуатируя крестьянские массы, господа помещики «расточают без малейшего сожаления в поте лица приобретенное крестьянами имущество», разоряют и без того уже бедных крепостных людей, не имеющих часто и куска хлеба для утоления голода. Отсюда видно, что «крепостные – есть самые ничтожные люди, отличающиеся от скота и бесчувственных тварей одним чувством – рассудком, имея такую же слепую подчиненность к владельцам, как скоты к своему хозяину».
 Указав на гибельные результаты крепостничества, сводящего положение человека к роли бессловесной твари и разоряющего крестьянское хозяйство, устав переходит далее к выяснению самого крепостного права. Какова причина невольничества, и кто дал дворянам право поступать так с подобным себе? Многие могут сослаться на последовавшую на то волю Божью, но, по мысли устава, крепостное право унижает самого Бога, поскольку одна личность порабощает другую, тоже созданную по Божьему образу. Другие станут доказывать законность крепостного права его исконностью, что-де порабощение человека человеком «ведется от самого сотворения мира», ссылаясь на то, что и Авраам в свое время имел рабов. Устав не находит нужным оправдывать Авраама, считая его прототипом современного дворянина: «разве он не хотел обогатиться и жить не на счет своих трудов»? Но защитникам законности института крепостничества, по мысли устава, следовало бы заглянуть еще дальше в глубь истории, тогда бы они увидели, что первоначально все люди были равны: не было Адама-господина и Адама-раба. И был ли Бог? Может быть религия, Бог, бессмертие – все это иллюзии, за которыми люди прячутся от этой страшной истины, чтобы жить, как страус, прячущий свою голову в песок, думая, что он теперь спасен. И не Бог создавший человека, а ищущий веры в лучшую и бессмертную жизнь народ придумал для себя образ Бога, написав однажды: «Не убий», «Не укради», «Не пожелай жены ближнего твоего», чтобы не жить по принципу: или Бог, или «все дозволено». Так это, кажется, сказано у Достоевского. Но, даже возвращаясь вновь к временам Адама и Евы, следует сказать, что отношения первой супружеской пары были основаны на чувстве взаимной любви, а не рабского подчинения. Как же, в конце концов, возникло рабство? На это устав тайного общества дает такой ответ: «слепой случай и нахальство сильнейших сделали слабых невольниками». А я бы еще добавил, что все это произошло по причине превышающего веру во всех  богов – эгоизма, когда тот же сильный, боясь замараться, никогда не подаст руки более слабому.
По мнению чермозских авторов устава «вольного общества», ввиду такой гибельности и противоестественности рабства «граждане образованных стран света все единодушно восстали и сбросили с себя поносное иго невольничества, сделавшись свободными». В ту далекую пору первой половины девятнадцатого века не без основания считалось, что Россия отстала в деле просвещения от прочих государств Европы и до сих пор не отряхнула еще с себя мрак невежества, посему она и не чувствует тяжести оков, возложенных на ее граждан. Конечно, и в России были отдельные личности, которые, как некоторые из уральских «декабристов», сознавали всю тяжесть оков невольничества и стремились к его искоренению. Но, во-первых, таких лиц еще было мало; во-вторых, они были разбросаны по разным местам необъятной страны, и поэтому «намерениям» их или вовсе суждено было не осуществиться, или осуществиться только через много лет.
Авторы устава хорошо осознавали, что надеяться на скорое уничтожение рабства в России не приходится, так как оно здесь «от времени становится несноснее и, должно полагать, что на будущее время оно станет еще несноснейшим». Если же опыт показывает, что причина величия государства коренится в свободе граждан, а в России этой свободы не имеется, то Россия «никогда не взойдет на степень величия». Отсюда вывод может быть только один: «для блага России и потомства ничего больше не остается делать, как собрать благомыслящих граждан в одно общество, которое бы всячески старалось о ниспровержении власти присвоившим ее несправедливо, и об ускорении свободы». По этой причине авторы устава предлагали: «...ниспровергнем соединенными силами невольничество, восстановим свободу и через то заслужим благодарность потомства!..» По их мнению, нужно было «развязать крепко завязанный узел», чтобы достигнуть «главной» цели – освобождения притесненных русских граждан. А для всего этого необходимо «сделать между собою заговор», то есть организовать общество на следующих основаниях:
 «1) общество должно состоять из «верных приверженцев свободы»;
 2) члены общества должны подписать настоящий устав и клятвенно гарантировать хранение в «величайшей» тайне существования общества («начатое дело»);
 3) когда будет подписан устав общества, из членов его должны быть избраны:
 а) председатель общества,
 в) префект для тщательного наблюдения за хранением тайны и устава общества,
 в) советники, имеющие право подавать советы «при начатии какого-нибудь дела»,
 г) секретарь, на обязанности которого должно лежать писать на специально выработанном для членов общества языке инструкции и письма и заведование кассою общества;
 4) когда общество будет сорганизованным, то, с согласия всех членов его и с утверждениями председателя и префекта, некоторые «образованные сочлены» могут приступить к вербовке новых членов общества среди наиболее подходящих для того лиц. Но при этом надлежит действовать с большою осторожностью, чтобы не выдать преждевременно тайн общества;
 5) члены общества обязаны разузнавать все тайны, не только касающиеся самого общества, но и посторонних лиц, с целью извлечения какой-нибудь пользы для своего дела;
 6) карать своего сочлена общество может только в том случае, если виновность его признана будет всеми без исключения. В случае ложного обвинения или доноса, если в этом будет усмотрен злой умысел, то клеветник должен понесли суровое наказание, которое предназначалось раньше обвиняемому;
 7) если члены общества по какому-нибудь случаю будут рассеяны по разным местам, то и там они должны привлекать в общество надежных и достойных лиц;
 8) каждый раз, услышав что-либо относительно общества, члены его должны доносить об этом его председателю, который тут же назначает общее собрание;
 9) важные дела должны решаться в общем собрании всех членов общества. Ведение делопроизводства возлагается на секретаря, хранение же основанных положений общества предоставляется председателю;
 10) в случае доказанной измены одного из членов общества, прочие члены общества должны разобрать это дело и вынести виновному соответствующее наказание».
«Уже при беглом знакомстве с этим уставом, – писал Савич, – ясно заметно, что для членов общества отчетливо обрисовывалась только конечная цель, к которой они должны были стремиться – это «всячески стараться о ниспровержении власти присвоивших ее несправедливо, соединенными силами ниспровергнуть невольничество и восстановить свободу».
 Но как этого можно было достигнуть, как «ускорить свободу», об этом в уставе ничего не сказано. Едва ли сами члены отчетливо представляли себе метод действия своего общества. Поэтому не особенно погрешил против действительности П. Поносов, когда говорил на допросе, что «... он и его товарищи положили правила, которых и сами не могли понять хорошенько».


                Глава 8

                А порох был сырым

                1

 Еще в шестом классе Верхне-Ослянской школы-интерната весенней порой меня посетила весьма увлекательная идея: на примере повестей писателя Аркадия Гайдара организовать среди сверстников тайную организацию. И она появилась, с до сих пор не понятным мне, ее автору, именем – «военно-стратегическая группировка».
Сразу же, как только наметились будущие кандидаты в члены «ВСГ», я, вернувшись в субботу, как обычно, из интерната в свою деревню Луговую после школьных занятий, и дальней дороги, вооружившись картоном, бумагой, дерматином, ножницами и клеем, стал готовить для них «служебные удостоверения».
В будни в центральной совхозной усадьбе, где находилась школа-интернат, каждый вечер после занятий, иногда даже забывая выучить уроки, я занимался разработкой своей тайной азбуки и новых текстовых изречений, которые для зашифровки нашего общения читались справа налево или были сложены из двух развернутых друг к другу половинок слов. Они были совершенно невыговариваемыми и потому годились лишь для письменных сообщений...
Первыми тремя членами «ВСГ» стали мои односельчане и еще двое жителей селения Заречного. Но прежде чем стать обладателями этого высокого звания, мы поклялись хранить тайну нашей «группировки», расписавшись своею кровью на ее «уставе», который, в свою очередь, был зарыт в песке, утепляющем потолок чердака двухэтажного здания интерната.
Совсем не помню – а была ли у нас своя возвышенная цель? Цель, до которой надо расти, а поравнявшись, быть ее достойным? Впрочем, если мы и не изложили ее на бумаге, то она всегда существовала, так сказать, помимо нашей воли, поднимая нас в собственных глазах и перед сверстниками, у кого в зашитых подкладках школьных пиджаков еще никогда не хранилось удостоверений членов «ВСГ».
Зачем я все это рассказываю? А все потому, чтобы вновь возвращая себя «в прекрасное далеко», хоть как-то сравнить эти две – взрослую и детскую задумки, и в том и в другом случае носящие благие цели...
Наступили каникулы. Но уже после двух первых недель наших поначалу весьма активных «полевых занятий» с поисками потаенных и забытых мест захоронения участников широко прокатившейся в наших местах Гражданской войны, с ориентировкой на местности, с налаживанием флажковых и ниточных средств общения – это когда крутишь привязанный к одному концу нити пустую катушку, а другой ее конец прицеплен к порожнему спичечному коробку, с единственной вибрирующей в нем спичкой, выдающей звучание азбуки Морзе, – «группировка» наша дала первую трещину.
Да и кому, по правде сказать, не мечталось, в жаркую летнюю пору, лишний раз искупаться в Чусовой, чем заниматься рытьем окопов и лазанием по смолистым деревьям с установкой на них постов наблюдения?
Трещина стала явной, когда по мере приближения сенокосной поры, а значит, и окончания свободного времени, среди нас отыскался «предатель», после чего уже вся наша маленькая деревня узнала о существовании прямо у себя под носом «подпольной организации» местной шпаны.
И неведомо нам было в ту пору о прокатившейся когда-то по России широкой и мутной волне репрессий тридцатых и пятидесятых годов. Зато помнили об этом наши отцы и особенно деды, которым на «собственной шкуре» пришлось испытать на себе и застенки и тюрьмы, исполняя насильно навязанные им роли «агентов иностранных разведок» или «вредителей народного хозяйства».
Тогда, после столь печального разоблачения «ВСГ» нашим «шкурам» – особенно на задних мягких местах – хорошо запомнился «вкус» ремня, и крапивы. А кой-кому и на самом деле довелось посидеть в еще пустующем, без свежих овощей и всевозможных варений и солений, домашнем подполье.
 ...И все же это были самые светлые времена ни на что не разменянного детства.

                2

Уже после отмены крепостного права, нашелся-таки в местных краях «летописец» – Н.Н. Новокрещенов, который в изданном им в 1899 году «труде», под названием «Чермозский завод: прошлое и настоящее», с барским пренебрежением к крепостной интеллигенции и мастеровой «черни», посчитал ныне описываемую мной деятельность вольного общества» не иначе как «ребячьей затеей». Он утверждал, что «...молодые учителя вздумали попробовать и пропаганду, но она не удалась. Один из членов правления, коему поручено было заведовать школой, снедаемый честолюбием, на этой ребячьей затее решился основать свое благополучие и сделал донос, но не владельцу, а губернатору, коего не было в Перми. А заступающий его место вице-губернатор А.Ф. Кабрит послал донос в Петербург, где взглянули на дело иначе, и немедленно же командирован был в Чермозск жандармский штаб-офицер Певцов, который при содействии местного жандарма, губернаторского чиновника Иконникова и представителей от горного ведомства расследовал всю эту школьную затею и возвел ее в заговор. По указанию легко нашли и протокол, подписанный лишь четырьмя только человеками, и сверх всего четырех человек, кои видели этот протокол, но не подписали: забрали всех в Пермь, в крепость»
Вот так: все легко и просто...
Совсем по другому, я бы сказал: «по-взрослому», взглянул на уральских «декабристов» А.А.Савич:
«Только такие решительные и смелые натуры, как П. Поносов, – писал он, – могли отважиться на попытку «развязать крепко завязанный узел». Этого нельзя сказать относительно его товарищей. Попытка привлечь новых членов в общество была встречена ими насмешками (со стороны Николая Поносова) или совершенным безразличием (живописцы Петр Лобов и Николай Махоткин).
 Пришлось отказаться от пропагандистских планов. Очень скоро у некоторых из членов общества возникло раскаяние по поводу случившегося. Раньше всех «почувствовал вину свою в подписи столь преступной бумаги» Ф. Наугольных. Он стал было уже писать письмо к местному священнику Георгию (Матвееву) (на тот момент еще и законоучителю и заведующему заводской приходской школы. – А.Ш.), в котором сообщал, что давно уже имеет надобность «открыть» ему свои душевные переживания. Он жалуется, что лишился той подпоры, которая крепко его поддерживала от «буйных происшествий света», и стал одиноким, как корабль, пущенный в море без кормчего и оставленный на произвол стихии. В заключение Наугольных просит священника назначить ему время для беседы наедине, без свидетелей. Как об этом заявил Наугольных в своих показаниях во время допроса, он хотел открыть «своему отцу духовному» свою «вину». По-видимому, письмо не было послано, так как обстоятельства приняли другое направление. Роль предателей общества взяли на себя братья Ширкалины. Особенно волновался младший Ширкалин, Алексей. Он достиг известного положения (учитель местной приходской школы!) и горел желанием заявить свою благонадежность. Он в свое время не подписал устава, поэтому надеялся выйти из всей этой истории не скомпрометированным...»
Таким образом, одни, чтоб загладить свою вину, в частности, Ширкалин младший, который принимал непосредственное участие в редактировании текста устава, а другой, «робкий» и лишенный «подпоры» Наугольных сумели-таки подорвать основы «вольного общества».
И случилось это, по утверждению Савича, 30 ноября 1836 года, когда Петр Ширкалин, в отличие от своего сродного братца, постыдившегося идти к отцу с повинной головою, «явился к члену Чермозского вотчинского заводского правления Алексею Клопову и заявил, что он и брат его Алексей «имеют объявить тайну, хранившуюся ими в секрете в ожидании безопасного случая». А чтобы еще больше оградить и себя и Алексея от неминуемых последствий, которые могут случиться в ходе теперь судебных разбирательств, он сообщил еще и о том, как «заговорщики» пытались «силою принудить их к подписи (устава) в тесном месте».


                Глава 9

                От заката до рассвета

                1

«Что бы теперь ни наговаривали друг на друга братья Ширкалины и Наугольных, – думал слоняющийся вечерней порою по заводскому поселку и все последнее время ожидающий ареста и обысков Поносов, – первым делом нужно уберечь устав, спрятав его в надежное место. А куда?»
 Под ногами кружила перводекабрьская, по-настоящему зимняя поземка. От порывистого ветра даже легкий морозец обжигал щеки и нос. В раздумье, Поносов и не заметил, как ноги привели его к покрывшейся инеем и от того, казалось бы, ставшей легковесной кружевной чугунной ограде, которая еще минувшей осенью была отлита на Чермозском заводе, и подарена церкви, как дорогой поясок.
Неуверенно шагнув за калитку, обнажив голову и перекрестившись, Петр задержался у паперти.
В помещении церкви заканчивалась вечерняя служба.
Вспомнив о покойной матери, Поносов прошел до левого клироса и поставил свечку. Долго не мог сосредоточиться с мыслями, плохо различал молитву, и даже не расслышал, как закончил читать отец Георгий и вышли во двор православные... А когда очнулся подле образа Богородицы и более не отыскал никого взглядом, поспешил выйти из церкви, так и не осознав, зачем он явился к святому порогу: может быть, ожидая свидания с Богом, чтобы просить о помощи, или замаливать грехи...
Когда подходил к дому, у калитки под светлым пятном от фонаря разглядел Наугольных.
Разговаривать с ним не хотелось, да только Федор, долго умоляя выслушать его, все-таки напросился в дом. А когда он вошел, перекрестился и присел под образами, Поносов, с трудом уняв в себе неприязнь к этому человеку, поставил самовар. А уже вскоре, шумно дуя на блюдце и отхлебывая чай, Наугольных разговорился, поначалу дрожащим голосом:
 – Ты, это, прости меня, Петр... За мои дурные мысли о нашем деле, что иногда проскальзывали в моих рассуждениях о задуманном... Были они, чего греха таить... Но, слава Богу, все это в прошлом... Иначе зачем бы я стал подбрасывать тебе это самое, вовсе-то и не анонимное письмо? Это я тогда его написал. Убоялся за дело наше...
 – Ты? – как если бы не расслышав, и почему-то совсем не удивляясь открывшемуся факту, переспросил Петр.
 – Вот тебе крест! – побожился незваный гость, а после некоторой паузы, продолжил начатый разговор.
 – Ты бы, это, поостерегся с документом-то. Слышал я, что в шкаф твой служебный уже кто-то пытался проникнуть, и даже сломал в дверце стекло.
 – Было дело, – сокрушенно мотнул головою Поносов, – вот потому-то и думаю я все последнее время, к кому бы пристроить бумаги... У меня, их, которые не для чужого глаза, и без устава полно... Сжечь что ли? А?
 – Бог с тобой, Петр! Что ты говоришь! Устав сей, не одним только тобою подписан. Там и моя рука имеется. Значит, он отныне общий... Отдай кому-нибудь из доверенных тебе... Тому же Мичурину, аль еще кому... А может быть, Сергею Десятову?.. Они оба мужики надежные. Не «замаранные», как я, погаными словами... А то, что на меня Ширкалины наговорили, так ты этому не верь. У них это всегда, когда нужно прикрыть свою задницу, они передок обнажают, то есть посылают куда подальше, считая атаку – лучшей защитой.
 – А, что, Федор, может быть мне отдать для сохранности все бумаги тебе?
 – Да ты что, батюшка! В своем ли уме?.. На мне же черная печать...
 – Вот и хорошо. Следователи, если даже и нагрянут вскоре, то ощупают в первую очередь меня, ну еще кого-то из товарищей, тобой перечисленных. А тебя, поскольку ты у нас теперь, как утверждаешь, «под печатью», обойдут стороной. А то еще и помощником сделают. А? Хорошо я придумал?.. Так вот, под эту самую печать мы и спрячем наш самый важный документ...
 Наугольных еще намеренно долго и в то же время, как если б испуганно не соглашался принять на хранение устав. Но к концу чаепития сдался и даже повеселел. Взбодрился и Поносов, как если б только что с них обоих, словно после исповеди, сняли все грехи...
 В глухую от непроглядной мглы и снегопада ночь Наугольных уходил почти на ощупь, бережно поддерживая спрятанный под одеждой бумажный пакет с документами.

                2

Прошла неделя, разменялась и другая, а за Поносовым все никто не приходил. Да и жизнь в Чермозском заводе шла без видимых перемен.
«Что это? Затишье перед бурей?..» – спрашивал себя Петр и путался в догадках...
На самом-то деле затишье это, как зачастую случается с недовольством народа, обозримое лишь на поверхности воды, чем глубже ко дну, было похоже на бурные подводные течения неведомой реки.
Вот что писал о происходящих на тот момент событиях Савич:
«Клопов, узнав от Ширкалиных о возникшем на Чермозском заводе тайном обществе, тотчас же (дело происходило ночью) поспешил уведомить обо всем этом управляющего заводом Ивана Поздеева, который допросил немедленно обоих Ширкалиных. Решено было обыскать и арестовать членов общества, но потом управляющий и Клопов усомнились в продуктивности такого «крутого действия», так как устав может быть не найденным, придется иметь дело с недоказанным обвинением, и «зло останется не искорененным». До получения злополучного устава заводская администрация вынудила «чистосердечное признание и раскаяние» еще у одного из членов общества, А. Михалева, обязав и его содействовать изъятию у П. Поносова устава общества».
Дальше дело разворачивалось таким образом: для скорейшего осуществления своих планов братья Ширкалины и заводская администрация приложили все усилия, чтобы склонить на свою сторону и «робкого» Наугольных, который, как известно, уже давно тяготился своим положением. То есть против Петра Поносова создавалась значительная коалиция из его прежних друзей. При этом Ширкалины буквально выбивались из сил, чтобы доказать свою непричастность к тайному обществу, и в тоже время сохранить за собою престиж самых активных разоблачителей его. Вот и неудавшееся проникновение в служебный шкаф Поносова, с подбором ключей и выбитым стеклом – это было их рук дело.
Уже вскоре после этой воровской неудавшейся попытки завладеть уставом, между Поздеевым и Наугольных на квартире управляющего, происходит весьма «откровенный» и почти семейный разговор, в результате которого Федору было «предложено», задействовав все доступные, а если надо будет – то и противозаконный средства, добыть у Поносова этот самый главный изобличающий «тайное общество» документ.
И вот уже вскоре после встречи с управляющим эта зимняя «охота» принесет плоды...
Сразу же после чаепития с Поносовым и удачного приобретения у него устава и других секретных бумаг Федор Наугольных, не убоявшийся ни ночного времени, ни разыгравшейся метели, немедленно передаст подлинный текст устава Клопову, а тот, не теряя не минуты, доставит его Поздееву.

                Вместо эпилога

  Следствие велось тщательно и, так сказать, на высоком уровне.
К «делу» был подключен лично направленный губернатором чиновник по особым поручениям Иконников, которому специальной секретной бумагой было поручено отправиться на Полознянский, Кизеловский и Чермозский заводы, где, не мешкая и «без малейшей огласки», произвести «внезапные» обыски с арестом и опечатыванием обнаруженных при этом бумаг, у подписавших устав общества лиц, а также у всех местных учителей приходского училища. 31 декабря Иконников получил предписание произвести обыск, а 4 января уже 1837 года он особым рапортом сообщил губернатору о результатах проверки с приложением арестованной переписки у причастных к делу лиц. В их число, несмотря на все старания заводской администрации выгородить своих приспешников, угодили и братья Ширкалины. К чести губернского чиновника, ни под каким предлогом не терпящего человеческого предательства, он произвел обыск и у них, чтобы уже вскоре подвергнуть аресту.
«Обнаруженное «тайное общество вольности», – писал Савич, – произвело настолько сильное впечатление на губернскую администрацию, что для расследования дела на Чермозском заводе выехал сам губернатор.
Шестого января, в присутствии жандармского полковника Касинского вторично допрашивался Поносов, как наиболее активный из членов общества, а уже седьмого января губернатор дал знать о «злонамеренном предприятии к учреждению общества для уничтожения власти помещиков над крестьянами» министру внутренних дел.
Особенно смущала губернские власти одна из фраз Петра Поносова, сообщающая, что «...есть много заводских людей, желающих подписать устав общества, только нет подходящего места, где бы можно было это сделать».
Сначала думали, что мысль об организации общества могла явиться «от внутренних местных обстоятельств», и управляющему Лазаревскими заводами И. Поздееву пришлось давать подробное и обстоятельное описание «положения людей господ Лазаревых» в Пермской губернии, о которых, я уже рассказывал выше, как «отличающимся благоустройством и попечением о крестьянах».
Дело продолжало разворачиваться таким образом, что уже вскоре после обстоятельного доклада следственной комиссией о Чермозском «обществе вольности» министр внутренних дел Российской империи, граф Д.Н. Блудов докладывал об этом «деле» шефу жандармов графу А.Х. Бенкендорфу, а тот – Николаю.
Более опытное в делах подобного рода Третье отделение канцелярии Его императорского величества готово было признать «чермозское дело» лишь «плодом безрассудной мечтательности молодых людей, увлеченных чтением вредных книг, и превратным понятием о своем состоянии». Но, тем не менее, министр внутренних дел предписал обратить на это обстоятельство «бдительное» внимание, как для предупреждения «распространения» сих неосновательных мыслей и суждений. Тщательнейшим образом выяснить, «а не было ли в сем действии или возмущении иных тайных подстрекателей, между людьми более дальновидными и злонамеренными, которые только для лучшего успеха в своих замыслах старались вовлечь неопытных юношей в преступные заблуждения». Поэтому следственное дело арестованных членов тайного общества надлежало заново пересмотреть, дополнив его в нужных местах новыми показаниями. Особенно, предписывалось, путем сличения показаний обнаружить других соучастников и «особенных руководителей и подстрекателей» из других вотчинских людей или лиц свободного состояния».
Интересно, что, признавая факт возникновения общества результатом «безрассудной мечтательности», министр внутренних дел считал, однако, необходимым поступить по всей строгости законов не только с активными участниками общества, но и с теми, кто «хотя бы словесно содействовал цели его», даже с теми, кто знал о составившемся обществе и не обратил на него должного внимания, считая «безрассудные замыслы минутным заблуждением».
Когда были обнаружены и допрошены все причастные к обществу лица и выяснены все детали заговора, арестованных членов общества и само следственное дело приказано было доставить в Петербург, в Третье отделение к Бенкендорфу. При перевозке их в северную столицу также предписано было соблюдать меры предосторожности: арестованных должно было отправить в разное время и не более двух человек на повозке, во время переезда запрещено было вступать с кем-либо в переговоры.
«Николаевское правительство, – писал Савич, – видимо, не особенно доверяло своим же агентам. Так, например, чиновников или жандармов, с коими будут отправлены в Петербург члены общества, предписывалось избирать таких, которые бы не знали сущности преступления арестованных, чтобы «вернее избежать в дороге всяких расспросов и толков»; для большей предосторожности конвой должен был следовать в Петербург Ярославским трактом».
13 марта 1837 года девять человек – П. Поносов, С. Десятов, П. Мичурин, М. Ромашов, А. Михалев, Ф. Наугольных, М. Поносов, Петр и Алексей Ширкалины – стали на то время первыми из крепостных крестьян, кому была предоставлена столь великая честь, быть доставленным в Петербург с заключением в казематы Никольской куртины Петропавловской крепости.
Многим казалось тогда, что в качестве наказания сразу же после суда всех вышеперечисленных лиц сошлют в Сибирь, на каторгу... Но, случилось чудо! «Милостивейший» царь-батюшка решил, что будет лучше, ежели вместо бесплатного кормления чермозскими колодниками таежных комаров он отправит их всех в солдаты: кого в Финляндию, иных на Кавказ, а таких «мелких сошек», как А. Постников, Н. Поносов, Н. Мохнаткин, П. Лобов и Я. Кирпищиков, оставит на местах, под особым надзором полиции.

                * * *
 
Пройдут года, и на свет появятся первые отклики об уральских «декабристах».
В книге профессора М.И. Гарнета «Истории царской тюрьмы», где среди множества интересных фактов будет и упоминание о том, что «при аресте Петра Поносова у него были найдены стихи казненного декабриста К.Ф.Рылеева...», можно будет прочесть и его, надо отметить, весьма образное и в то же время несколько неточное, по количественному составу основных чермозских «заговорщиков», резюме:
«Дело девяти крестьян с завода Лазарева, – сообщал профессор, – вписало яркую страничку в историю революционного движения крепостных рабочих в России. Сто лет эта страничка оставалась непрочитанной в ворохе дел секретных архивов Третьего отделения. Стоит прочесть ее и вспомнить имена тех девяти рабочих, которые написали эту страницу».
Если кто-то из читателей «новой русской» волны, не без основания заподозрив меня в симпатиях к советскому прошлому, решит, что во всей этой истории «очень много дыма, да вовсе нет огня», я, не без сожаления за наше притупленное внимание к народному творчеству, развернув его к широко известной русской пословице, давшей имя настоящему повествованию, позволю себе сказать, что упомянутый им «ДЫМ», он, порою, как ПРАВДА – ест глаза. Чтобы протирающий их время от времени человек, не заслоняясь от прошлого, и без розовых очков, мог иногда наблюдать за реальной действительностью все более и без оглядки на отстраняющийся от своих подданных российский Двор, – за окружающими царские покои усадьбами и дворцами вечно озабоченных наживою олигархов и губернских чиновников, за задыхающимся от коммунальных тарифов на «хрущевские хоромы» пролетариатом, за окончательно позабытыми в сельской глуши, прозябающими в покосившихся избушках крестьянами.


                июль 2010 г.




                ПОЗОЛОЧЕННАЯ  КРОВЬ

                По следам сибирской бойни

                (повесть)

                Вместо предисловия

                ИНЖЕНЕР  ТУЛЬЧИНСКИЙ

                (из газеты «Голос Урала»)
                от 14 апреля 1912 г.

 «На фоне ленских событий особенно выпукло выступает фигура окружного инженера Тульчинского.
 Что это за человек? Последние известия с места трагедии говорят о нем следующее:
 7 марта окружной инженер Александров по согласованию с промысловым управлением объявил рабочим, что требования их, за исключением указанных в пунктах 3, 9, и 10, будут исполнены, если рабочие немедленно приступят к работам. Но рабочие отнеслись к этому обещанию Александрова с недоверием и заявили, что будут ждать возвращения находившегося в отпуске окружного инженера Тульчинского.
 Затем рабочие согласились приступить к работам, но при единственном условии: получения от инженера Тульчинского удостоверения, что контракт нарушен Ленским товариществом.
 Наступил день расстрела на Ленских приисках, и рабочие своими телами защитили инженера Тульчинского: он остался невредимым среди сотен убитых и раненых.
 Друг рабочих. Человек, облеченный доверием. Если скажет, если напишет – его слово верно без проверки, без гарантий. Завидная в наше время репутация.
 Едва ли кто-либо другой пользуется в Сибири такой популярностью, как Тульчинский. Достаточно перевалить через Урал, чтобы сейчас же услышать о нем. Тульчинского здесь знает последний «жиган».
 Тульчинский – герой Сибири. Его необыкновенная, полная приключений жизнь, личная отвага и решимость, соединенная с прямодушием и прямолинейностью, – все это приводит в восторг сибиряков.
 Звезда Тульчинского взошла незадолго до падения В.М. Вонляренского.
 Тульчинский явился в свое время «ангелом смерти» для беспримерной чукотской концессии.
 В 1905 году, в разгар русско-японской войны, в разгар внутренних волнений, он получил ответственное поручение: обследовать на местах деятельность Северо-восточного сибирского общества. До Петербурга дошли тогда темные слухи о безобразиях, творимых концессионерами на полуострове.
 Инженер Тульчинский приехал на Чукотский полуостров кружным путем через Америку – прямой путь был закрыт японцами. Местные «деятели» концессии – граф Подгурский, Липпи и Ко всполошились и предложили Тульчинскому «мировую».
 Тульчинский резко отказался от подобной сделки, и тут-то и началось... Тульчинский повел себя, как настоящий судебный следователь, беспощадно докапываясь до всех преступлений Северо-восточного общества. Но он забыл только одно, что здесь не Европа, что его окружают бандиты, а не преданные друзья.
 Тульчинского решили «убрать». Для этого придумали «несчастный случай». Шхуна Северо-восточного общества, на которой совершал свои поездки вокруг полуострова Тульчинский, разбилась средь бела дня, близ Бухты Провидения, главного гнезда концессии. В это время Тульчинский оказался запертым в своей каюте. Услышав о крушении, Тульчинский выбил дверь и с револьвером в руках должен был добывать себе место в шлюпке: его хотели оставить на гибнущем судне.
 Этот эпизод Тульчинский отметит впоследствии в своем докладе министерству.
 Вернувшись с Чукотского полуострова, Тульчинский представил спокойный деловой доклад обо всем виденном. «Правда» была столь жестока и страшна, что ему сначала даже не поверили. Однако рассказы его, к сожалению, впоследствии вполне подтвердились.
 Этого было довольно, чтобы Дальний Восток сделал Тульчинского своим героем. Во Владивостоке слишком хорошо знали, что такое концессия Вонляренского. Были вполне осведомлены, что значит тронуть этих сильных людей, забронированных своими связями в высших кругах.
Но нравственный облик Тульчинского и его дарования были слишком ярки, чтобы его можно было «затереть».
После ревизии Чукотского полуострова Тульчинский продолжал свое дело на Дальнем Востоке. А дело было большое.
Еще когда Сахалин был только каторгой – «мертвым островом», Тульчинский ополчился против такого ходячего мнения. Хлопотал, доказывал, что нужно присмотреться к загадочному острову, или, вернее, полуострову, почти оторванному от материка какой-то земной катастрофой. Решительно высказался за то, что Сахалину суждено лучшее будущее.
И вот Тульчинский во главе экспедиции едет на Сахалин – на русский, половина его уже отошла к японцам, – открывает и исследует там нефть, находит залежи каменного угля.
Яркими штрихами рисует завидную судьбу Сахалина. Сибирь, любящая все новое, с захватывающим интересом читает его доклады.
– Наш Тульчинский...
Когда он появляется где-нибудь в обществе, на него показывают, как на достопримечательность Сибири.
– Неужели вы не знаете Тульчинского?..
 И тут же рассказывают какой-нибудь эпизод из его многочисленных «приключений на суше и на море».
Редкой энергии человек даже для Дальнего Востока, вообще отличающегося предприимчивостью. Оттого-то его любят, им гордятся...
 Но Тульчинский еще, слава Богу, не умер... и поэтому пока приходится воздержаться от полной оценки этой, безусловно, крупной фигуры сибирского инженера, сумевшего рядом с исполнительностью чиновника сохранить в себе живую душу беспристрастного исследователя».

                «Русское Слово»
                1912 г.
 
 
                Ч А С Т Ь  П Е Р В А Я

                ПОСЛЕДНЯЯ  НАДЕЖДА

                Глава 1

                В «царство Гинцбурга»

                1

 В свое время (согласно роману Д.Н. Мамина-Сибиряка «Дикое счастье») всем, кто собирался приобщиться к старательскому делу, следовало знать, что «по горному уставу, во-первых, прежде чем разыскать золото, требуется предварительное дозволение на разведку в такой-то местности, в таком-то составе разведочной партии; во-вторых, требуется заявка найденной россыпи по известной форме с записью в книги при полиции, и, наконец, самое главное – позволяется частной золотопромышленности производить разведки и эксплуатацию только золота в россыпях, а не жильного. Конечно, при покупке приисков первые два правила не имеют значения...» Зная об этом, племянник по материнской линии широко известного в Сибири иркутского золотопромышленника и банкира А.Н. Трапезникова, имя которого забудется раньше, чем его безвременная могила зарастет травой, не без материальных и моральных издержек, насколько возможно было в те шальные времена, обезопасил себя, заручившись необходимыми документами пионера-старателя.
 Как за благословением сходив на кладбище к по собственной воле покинувшему этот мир родственнику, сорокапятилетний Николай Тульчинский отправился искать свое «дикое счастье» на одном из многочисленных притоков Лены. Дорога предстояла не близкая: от Иркутска до пристани Качуг 240 верст на лошадях, после чего сплавом мимо Жигалово, Усть-Кута и Киренска до устья горной реки Витим. А, уже поднимаясь вдоль ее берегов, где-то ближе к половине пути до Бодайбо, если хорошо поискать, и должно было открыться это обозначенное покойным дядюшкой место.
 
                2

 По дороге до «царства Гинцбурга» Тульчинский не раз и не два вспоминал худым словом его хозяина, петербургского банкира и теперешнего владельца «Ленского золотопромышленного товарищества», первым делом приобретшего все просроченные векселя угодивших под немилосердную пяту экономического кризиса сибирских купцов– первооснователей «товарищества», добыча золота которыми в Витимо-Олекменском районе началась еще в 1844 году.
 Неусыпно наблюдая за деятельностью Трапезникова, Катышенцева, Баснина и других более мелких золотопромышленников, Евзель Гаврилович Гинцбург, выждав подходящий момент, потребовал от них незамедлительной уплаты долгов, которые он заблаговременно успел выкупить у кредиторов... Этот изощренный в спекулятивных делах «хищник международной марки», зная о нищенском положении своих сибирских конкурентов, поначалу довел до полного разорения Катышенцева и Баснина, а затем, без особых хлопот, захватил прииски и у Трапезникова. С иными «мелкими сошками» Гинцбург и вовсе не хотел знаться, переложив эту заботу на молодые плечи своего сына Горация, собравшегося «скупить всю Сибирь».
 Как ни противился захвату Ленских приисков иркутский губернатор, заступаясь за сибирских промышленников перед царем, но ничего сделать не мог. Гинцбург оказался более сильным противником. В 1872 году он завладел «Ленским товариществом» полностью...
 Незадолго до самоубийства Трапезников, будучи человеком бездетным, пригласил к себе домой для тайного разговора единственного и любимого племянника. Обанкротившийся золотопромышленник поведал «Николке» о своей последней надежде на спасение – золотоносной жиле, чье местонахождение «имеет место быть» на одной из многочисленных впадающих в Витим речек. Сам он, Трапезников, узнал о ней совершенно случайно на одной из верхних пристаней Лены во время ярмарки, где судьба столкнула его с тунгусом из дальнего стойбища. Выпивший изрядное количество «огненной воды» оленевод решил удивить купца, продемонстрировав ему однажды подобранный на дне «желто-песочной речки» необычайно тяжелый для своих маленьких размеров, а потому пригодный в хозяйстве для того, чтобы что-нибудь дробить или забивать, камень-кругляк, на деле оказавшийся... самородком! У Трапезникова загорелись глаза, и он, поторговавшись для виду, купил у тунгуса этот «молоток» по цене беличьей шкурки.

                3

Не сразу отыскав среди содержимого давно рассохшихся ящиков секретера карту Иркутской губернии, еще не успевший опохмелиться Трапезников долго водил дрожащим пальцем по засаленной и истертой бумаге, прежде чем подозвать к себе заинтригованного племянника:
 – Вот где-то здесь... в этом районе, – зачем-то оглядываясь, почти шепотом проговорил заметно состарившийся за последние месяцы Александр Николаевич. Держась за сердце, добавил:
 – Иди с богом! Да не повторяй моего пути.
 Расходились молча, не попрощавшись. Словно бы предчувствуя, что жизнь его дяди готова оборваться, как гнилая бельевая веревка, едва  удерживающая хозяйскую одежонку, «Николка» с непонятным стеснением в груди, остановившись в десяти шагах от захлопнувшейся за ним калитки, обернулся на трапезниковский дом.
 В окружении густо разросшегося и потому всегда темного даже сейчас, глубокой осенью, векового сада, дом этот, гулкий и пустой, напоминал соты,  из которых выкачали мед. Крыша давно проржавела, козырек кое-где обломился, на месте, где с  колонн осыпалась штукатурка, проступала похожая на кровавые следы кирпичная кладка, крошащаяся в пыль от ветра и дождя.
 В тот самый момент последней встречи с родственником Николаю Тульчинскому показалось, что дом этот, расположенный на вершине горы и чем-то напоминающий уменьшенную копию старинного кремля, олицетворяет собой само прошлое и настоящее России.
 
                _____ _____ _____

 P.S. «В связи с биржевыми спекуляциями акциями «Ленского золотопромышленного товарищества» в России стали широко известны имена двух бизнесменов: биржевого дельца Захария Жданова, который стал миллионером, играя на повышение акций, и банкира А.Н. Трапезникова, игравшего на понижение тех же Ленских акций, из-за чего он разорился и покончил с собой».

                (из сообщений российских газет,  1912 г.)



                Глава 2

                Неизвестный с пристани Витимка

                1

 К лету 1889 года на территории Ленских золотых приисков уже действовала первая в бассейне реки Лены гидроэлектростанция мощностью 300 киловатт, от которой к прииску была проложена единственная на то время в России линия электропередачи напряжением 10 киловатт. Еще раньше, к середине 1868 года, во всех шахтерских поселках появилась телефонная связь, и тогда же вдоль реки Ныгры была пущена первая в империи электрифицированная железная дорога. А пристань Витимка была в то время не больше захудалого рыбацкого поселка.
 С приставшего у притока Витим жирно коптящего парохода, похожего на узкую ржавую консервную банку из-под сибирских шпрот, сошел одетый и снаряженный для длительных переходов достаточно рослый  широкоплечий мужчина. Свернутая в форме тюрбана москитная маска и длинный плащ, почти до пят скрывающий болотные сапоги, делали его значительно старше своих и так уже зрелых лет.
 Пароход прибыл в час летнего рассвета, когда местные петухи едва успели завершить подворовую да разноголосую перекличку. Из печных труб этой на два десятка дворов деревушки уже тянулись к еще мутноватому, но безоблачному июньскому небу сизые дымы. Пройдет совсем немного времени, и они просветлеют, станут жаркими, запахнут борщами да жареной картошкой. А главное, почти над каждой крышею будет висеть стойкий сытный запах свежеиспеченного хлеба. В каждой избе он будет по-своему замешан и посажен в печку, и выйдут из печи, словно б по образу и подобию пышных и худосочных хозяек дома, ковриги с румяными корочками.
 К той поре, оглядевшись и уже не обращая внимания на собачий лай, одинокий и явно чужой здесь человек, сошедший с пристани, пройдет до крайней избы. Не долго раздумывая, он осторожно постучится в окно, чтобы купить эту самую главную в глухих да отдаленных от больших дорог селениях домашнюю выпечку. И ее тепло еще долго будет согревать через рюкзак спину уходящего в тайгу человека своею ни с чем не сравнимою хлебною силою.


                2

После нескольких дней пути от пристани вдоль горного притока из зарослей черемухи и малинника, берегового папоротника, репья да крапивы поначалу показалось дуло непривычного для этих мест ружья – винчестера, а затем и с трудом освободившееся от зеленых переплетений туловище человека в москитной маске, поочередно выкидывающего на берег лопату, кирку и лоток.
Выбравшись к говорливой горной речке, неведомый пришелец первым делом жадно припал к ее холодной прозрачной воде. А лишь затем, утершись и бегло оглядев округу, перешел по скользкой каменистой отмели на противоположный обрывистый берег с широкой поляной, обрамленной густо-зеленым кружевом белоствольных берез.
Некоторое время человек стоял, изучая во все глаза неожиданно открывшуюся перед ним полную таинственной прелести картину, взахлеб, всей грудью, вдыхал в себя густой таежный дух и прохладу безымянного водного потока.
Освободившись от тяжелого рюкзака, ружья и патронташа, незнакомец, еще раз оглядевшись, улегся на спину в густую траву. И долго и неотрывно смотрел в бездонную глубину голубого неба с зависшими средь белых облачков стрижами. «Дождю не бывать...» – отметил он, наблюдая за высоко взобравшейся стайкой птиц. После чего, сняв с себя плащ и сапоги, пошел умываться к ручью. Долго фыркал и крякал от холода, обливаясь с головы до пят. Затем вновь перебрался на поляну, где, в блаженстве свесив оголенные ноги с обрыва и чувствуя уже изнуряющий прилив голода, принялся развязывать рюкзак...

                _____ _____ _____
 
P.S. Немало воды унесет безымянная и еще ни на одной карте не обозначенная сибирская речка, прежде чем в номере от 5 апреля 1912 года популярная петербургская газета «Вечернее время» поместит краткое сообщение о волнующих событиях на реке Лене. Менее чем за сутки отзвуки выстрелов на удаленных за тысячи километров золотых приисках Восточной Сибири достигнут столичной читающей публики.


                Глава 3

                Прииск-смутьян

 Прииск Андреевский даже на привычного к здешним местам человека производил самое угнетающее впечатление своей угрюмостью и теснотой. И это в Сибири, с ее необозримым пространством, когда от приискового поселка на шестьдесят верст кругом не было никакого жилья! А единственно сносной живою дорогой была река Витим. Постоянно расталкивая попадающиеся на всем пути до Лены шахты и выработки, она пробиралась то между густой тайгой, то среди гор с безжалостно вырубленным лесом. Упираясь то в постоянно подмываемый паводками, а потому осыпающийся каменистою крошкою обрыв, то в целую скалу, от естественных препятствий вода постоянно шипела и пенилась, не застывая даже в самые лютые морозы.
 По расчетам первого золотопромышленника, делавшего заявку, золото в этом месте неминуемо должно было «подбираться» к угрюмому омуту у подножия горы, на необозримом мелкорослом продолжении которой уже существовало несколько по-дикому разрабатываемых залетными артелями месторождений. Когда один из будущих хозяев здешних приисков, иркутский купец Трапезников, явился сюда с разведкой, он не мог не облюбовать это место. Во второй половине ХIХ века, когда богатые пески Витимо-Олекминского района начали иссякать и «дикая» добыча стала нерентабельной, открытая Трапезниковым глубоко залегшая золотоносная жила многим вселила уверенность в неиссякаемости богатства тянущихся к Лене северных земель. И уже вскоре на месте новой золотоносной разработки, как по взмаху волшебной палочки, выросли рудничная контора, казарма на сто мест, а также многочисленные хозяйские постройки, прежде всего предназначенные для части рабочих, именуемых «кондрашные», поскольку работали они по годовым контрактам... Большая же часть приисковиков помещалась по другую сторону Витима, на его низком и просторном берегу. Проживая в землянках или кое-как сложенных на скорую руку балаганах, они работали с золотника промытого золота (мера веса, равная 1/96 фунта или 4,26 грамма драгоценного песка. – А.Ш.)
Поделенный рекою прииск Андреевский с высоты птичьего полета напоминал распластавшегося коршуна с двумя неравными по размеру крыльями. На одном из них, где работали «кондрашные», были хорошо заметны надежно оборудованные хозяйские постройки, пруд и напоминающая постоянно нацеленный на добычу клюв пернатого хищника золотопромывальная машина. Старатели же с другого берега Витима работали вразброд, каждый отыскивал свое счастье по собственному разумению. И промывка у них производилась на ручных станках, без каких-либо иных приспособлений...
                _____ _____ _____
   
 P.S. В силу сложившихся обстоятельств именно прииск Андреевский станет тем самым местом, откуда послышится первый ропот рабочих, стихийно переросший 29 февраля (13 марта) 1912 года в забастовку, к которой не преминули присоединиться рабочие с других приисков, общим числом до шести тысяч человек, сумевшие покачнуть не только сибирскую тайгу, но и всю Российскую империю.

                (по материалам российских газет,  1912 г.)


                Глава 4

                Первая проба
 
 После обеда человек еще раз окинул заинтересованным взглядом русло безымянной речки, как и все горные потоки, готовой по велению неба и за не большое время превратиться в широкую и неудержимую водную лавину. Тому подтверждением служили лежащие вдоль берега, вырванные с корнем, но еще свежо зеленеющие деревья, вынесенные на сушу большие валуны и намытые шальным потоком песочно-галечные гребни, как следы от затяжного ненастья и ураганной грозы.
Преодолев неугомонно шумливый, даже несмотря на засуху, в сажень размером перекат, таежный незнакомец дошел до того места, где были брошены в осоку кирка, лопата и лоток, и здесь же, у кромки быстрой воды, подцепил для первой пробы ком землистой горной породы. После чего, медленно оглядевшись вокруг, разгрузил лопату в лоток и, присев на корточки и держа лоток обеими руками, наполовину утопил его в воде. Затем, всколыхнув воду ловким вращательным движением, стал промывать землю. Более легкие частицы выносило водой на поверхность, и, осторожно наклонив лоток, он выплеснул их через край. Время от времени, чтобы ускорить дело, он ставил лоток на землю и руками выбирал из него крупную гальку и щебень.
 Содержимое лотка быстро уменьшалось, и, наконец, на дне остались лишь крошечные кусочки гравия и тонкий слой земли. Теперь человек не промывал, а словно бы разглаживал остающуюся в посудине воду. Это была очень тщательная и кропотливая работа, когда от нахлынувшего азарта забывается все потустороннее и наносное. Наконец, когда на дне лотка не осталось с виду ни чего, кроме воды, человек быстрым вращательным движением выплеснул жидкость. Поворачивая лоток в разные стороны, человек долго всматривался в оставшуюся на дне темную песочную массу, прежде чем заметить в ее тонком слое золотистую искорку. Вновь зачерпнув из речки воды, человек всколыхнул ее и снова промыл песок: еще одна золотая искра вознаградила его за труд. Не замечая, что день заканчивается и уже холодает, человек, меняя место и породу, промывал с такой тщательностью, какая не требуется при обычной промывке золотоносного песка. Крошечными долями он смывал темный песок через отогнутый край лотка и каждый раз напряженно следил, чтобы ни одна, даже самая ничтожная крупинка не ускользнула от него. После каждой очередной промывки количество золотых крупинок на дне лотка увеличивалось. Однако человек, всякий раз тщательнейшим образом пересчитав свое драгоценное стадо, выплескивал его в испуганную речку.
                ____ ____ ____

 P.S. «Ленское золотопромышленное товарищество», по мнению рабочих, нарушило трудовой контракт. Рабочие в начале забастовки предъявили ряд требований, в которых сверх давно уже набивших оскомину жалоб на неудовлетворительность пищи, помещений, на недостаточность медицинской помощи, они настаивали на восьмичасовом рабочем дне и на немедленном увольнении тридцати пяти особо злобствующих по отношению к ним чиновников-самодуров.
 «Ввиду «приподнятого настроения» рабочих, – писали некоторые из российских газет, – местная команда была усилена присылкой воинской части из Киренска, после чего общее число военных и местных стражников составило 340 человек.
 Командированные на прииск товарищ прокурора иркутского окружного суда и жандармский ротмистр Трещенко постановили: требование рабочих оставить без внимания, а стачечный комитет подвергнуть аресту».

                (Из материалов российских газет за 1912 год)


                Глава 5

                Над тайгою

                1

 Неожиданно изыскательскую работу человека прервал буквально скатившийся к водопою огромный бурый медведь. Утолив жажду, он, не раздумывая, направился в сторону старателя. В тот момент его ружье и патронташ находились на противоположном берегу...
 Громко восклицая и стуча кайлом по обитому железом деревянному лотку, человек еще несколько минут стоял, словно приросший к песчаной отмели. И лишь когда «хозяин тайги» поднялся на дыбы, чтобы вновь рухнуть в речку, поднимая вокруг себя радугу брызг, он с быстротой рыси оказался на верхушке спасительного обрыва. Тогда, скорее увлеченный любопытством, чем охотничьим азартом, медведь, замерев средь воды, еще некоторое время рассматривал проплывающий мимо него брошенный в спешке лоток...
 Растерянность человека отступила лишь в тот момент, когда, разрывая таежную тишину, прогремел оружейный выстрел, потом второй...
 И долго еще, до боли в кулаках сжимая приклад, смотрел человек в сторону удаляющегося медведя.

                2

 В тот день таежный незнакомец уж более не занимался старательской работой. Вместо нее он взялся за обустройство своего нового жилища: наскоро срубленный шалаш прикрыл густым слоем еловых ветвей, а внутренность его застелил быстро высохшей под полуденным солнцем травой; подле костра, под естественной крышей векового огромного дерева заготовил небольшую поленницу дров, а на самом дереве устроил кладовую для хранения продуктов...
 Так прошел день.
 Утром, прежде чем приступить к старательской работе, человек взобрался на дерево, оказавшееся высоченным разлапистым кедром. С его подпаленной молнией макушки во все стороны света открывался неповторимый мир сибирской стороны. Он был по-особенному прекрасен, как это бывает лишь в утреннюю пору.
 Едва приметно покачивающиеся от земного дыхания пышногрудые холмы, отступая все дальше и глубже в пределы горизонта, тонули в позолоченной от солнца фиолетовой дымке. На притесненных тайгою небольших и малочисленных лугах и впадинах, на дне которых прятались безымянные горные речушки, еще висел туман; кое-где он уже начинал подниматься над росной землей небольшими ватными куделями. Дремучий ельник, с высоты птичьего полета напоминающий покрытую мшистыми коврами просторную поляну, лишь иногда был разбавлен светло-зелеными пятнами березовых островков. Густые шевелюры холмов, чередующиеся с лесистыми каменными гребнями, лежали в беспорядке, точно волны тяжелого бархата. И повсюду нельзя было разглядеть ни дорог, ни тем более тропинок. А внизу проходящие звериные дорожки были похожи на живые хитросплетенные туннели. Там, где эти лесные «магистрали» проходили по дну какого-либо лога с непременным и неприметным ручьем, иногда попадались на пологих косогорах зеленые душистые поляны. На их веками не кошеных и не знающих граблей пространствах подле кружевных кустов жимолости, смородины или малины пестрели желтые молочаи и колокольчики, полевая гвоздика и ромашки. Среди плотно переплетающего ноги дикого горошка, подле зарослей крапивы и репейника зачастую витал одурманивающий насыщенный запах конопли.
 Почти при явственном ощущении этого удушливого «аромата», а быть может, от уведенных сибирских картин, у человека закружилась голова, и он осторожно – втрое дольше, чем поднимался наверх – спустился с кедра.
 
                _____ _____ _____
 

                P.S. Из газетных стихотворных откликов на Ленские события:

                «Край – братская, огромная могила,
                В которой заживо схоронен человек».



                Глава 6

                Последняя проба

 Вновь вернувшись к говорливой речке и с трудом отыскав поспешно брошенный лоток, человек спустился на несколько саженей вниз по течению от вчерашнего места встречи с медведем. И прежде чем приступить к работе, он долго стоял, не двигаясь, оглядывая склон образованного бурным потоком, по всей видимости, давнишнего, уже успевшего зарасти травой да мелкими кустарниками холма. Теперь в его глазах горело предчувствие новой удачи – растревоженное и жадное.
 Снова начиналась кропотливая промывка, ревнивое выслеживание золотых крупинок. «Пять...», – пробормотал человек.
Теперь он уже весь трепетал от радостного волнения, и что-то настороженное появилось в его повадке, как у хищного зверя, напавшего на след.
 Свою новую находку одинокий старатель столь же безжалостно выплеснул в прибрежные воды.
 С каждым разом, опускаясь все ниже по течению, добытое человеком золотое стадо крупинок все уменьшалось: четыре, две, одна.
 В пятой пробе золота не оказалось вовсе. Не успокоившись на этом, старатель еще трижды наполнял лоток, беря пробы на расстоянии сажени друг от друга. Здесь золота не было совсем, но человека это не смутило, – наоборот, он остался, по-видимому, вполне доволен своим открытием. После каждой бесплодной промывки волнение его росло, и, наконец, выпрямившись во весь рост, он ликующе воскликнул, пугая округу своим эхом:
– Да пусть растерзает меня хозяин тайги, если я не напал на то, что нужно!
 Вернувшись к тому месту, где были взяты первые пробы, человек возобновил промывку, двигаясь теперь уже вверх по берегу речки. Вначале его золотые стада все росли, и росли на диво быстро. «Семь, пятнадцать, восемнадцать, двадцать четыре, двадцать семь...», – подсчитывал он про себя.
 Когда попалась самая богатая добыча – тридцать шесть золотых крупинок – человек, как если бы обращаясь ни весть к кому за советом, спросил сам себя:
– Ну, прямо хоть оставляй!
 После чего все так же безжалостно выплеснул содержимое лотка...
 Когда же несколько проб подряд не дали ни каких результатов, он, уже более не поднимаясь навстречу течению воды, а обернувшись на незаметно подкравшийся закат, произнес про себя:
– Ну вот я и нашел тебя, золотая змейка! И мне теперь очень хорошо известно, как и где ты проползаешь со своим длинным хвостом. Именно здесь, подле речки, поделившей тебя пополам, будет выстроен прииск дядюшкиной надежды...
 Охваченный всепоглощающим азартом старательской работы человек все последние дни этого кропотливого занятия редко поднимал голову, чтобы оглядеться и прислушаться к окружающей его тайге. За шумным течением горной речушки, он был не в состоянии ни расслышать звуки близко надломленных сучьев и ветвей, ни тем более разглядеть среди пышной зелени алчного огня следящей за ним пары глаз.

                ____ ____ ____


 P.S. Заняв выжидательную позицию, немногие из российских изданий обратили внимание на кровавое побоище, случившееся на сибирской реке. Не в пример им и, пожалуй, одной из первых, выступила газета «Голос Урала», которая в номере 28 за 1912 год опубликовала сообщение о событиях на Ленских приисках. В той же газете, но уже за № 31, сообщалось следующее:
 «Член Государственной Думы Белоусов получил 6 апреля из Бодайбо следующую телеграмму, где в частности говорилось: «...между тем 10 человек даже не получили повестки о явке. Считая арест незаконным, 4 апреля мы направились к окружному инженеру Тульчинскому и ротмистру Трещенко в Надеждинский прииск с просьбой освобождения арестованных. Во время переговоров с Тульчинским раздалась команда «пли». 270 человек убито, 250 ранено. Тульчинский уцелел чудом. После первого залпа толпа легла на землю. Тульчинский лежал среди толпы. Стреляли в убегающих и лежащих. Каждый солдат выпустил по 15 пуль. Среди раненых есть две женщины. В толпе убит стражник. Повторяем, никаких насилий мы себе не позволяли. Внесите запрос, добивайтесь немедленного расследования... незаконного действия ротмистра Трещенко, который ходатайствует о введении военного положения и просит о присылке дополнительных войск из Иркутска».


                Ч а с т ь  в т о р а я

                ИНЖЕНЕР  ТУЛЬЧИНСКИЙ

                Глава 1

                На пути до безымянной речки

                1

 Команда старателей, лично возглавляемая молодым Горацием Гинцбургом, будущим наследником «Ленского золотопромышленного товарищества», которое с приходом нового хозяина будет называться просто «Лензолото», за день пути преодолела не более тридцати пяти верст. Оставляя широкие затесы на деревьях, чтобы не заблудиться, люди в пропитанных дегтем москитных сетках безуспешно отмахивались еловыми веничками от неотступно преследующего партию облака рыжих кровососов. Едва приметная тропинка с преградами из валежника да огромными одетыми в мох валунами часто терялась в июльской тайге. По следам разодранной на деревьях коры и помету было видно, что на всем протяжении этих звериных «магистралей», в большинстве своем напоминающих в летний период живительные природные артерии, безраздельным хозяином чувствовал себя лишь медведь. Бежит тропою сохатый или олень, медведь-увалень зараз изловчится так, что у жертвы после одного взмаха лохматой когтистой лапой – пополам хребет, а из брюха – все его содержимое напоказ. Однако к еде таежный царь не притронется до тех пор, пока загубленное и запрятанное им животное не подтухнет и не станет вонять. Лишь только тогда можно и пир устроить.
 Сумеречным вечером люди вышли на огромную лесоповальную просеку, где, возможно, лишь в тот незабываемый момент и впервые после столичной жизни, ощутив свою откровенную беспомощность перед лицом могущественной природы, Гораций, воскликнул в изумлении:
 – Бог ты мой! И это кто же так мог порезвиться?!
 На что едущий с ним рядом на лошади охотник с пристани Витимка Ефим Ухватов, поспешил доложить:
 – Минувшим летом, господин хороший, прошел в этих местах великий ураган.
Воздушная река, пробежавшая здесь супротив витимского течения, за мгновение ока проложила за собой раздольное русло-дорогу. Силы небесные положили вечные, непомерной толщины, деревья, как траву под косою, образовав вот этот непроходимый ветровал. А посему, уважаемый, Гораций, простите, что до сих пор не запомню вашего полного имени-отчества, здесь нам делать нечего... Советую держаться ближе к воде, где можно вброд по перекатам менять берега, обходя непроходимые утесы, чтоб луговинами подниматься все выше и выше... А этот буреломный прошпект, если лесной пожар не превратит его в дым и пепел, будет истлевать здесь до конца веков...
 После очередной ночевки к середине третьего дня поисковая команда уткнулись в высокий с подтеками каменных осыпей утес. Вода Витима в этом месте вставала на дыбы, чтобы уже вскоре, успокоившись при обманчивой глади течения, уйти винтом до самого мутного дна, образуя омут. Вот подле него-то, среди зарослей ивняка, и повстречалась с путниками говорливая речушка.
 – Ну, вот, кажись, и пришли... – крестясь и низко кланяясь в сторону противоположного обрывистого берега, почти шепотом промолвил Ухватов.
 Услышав это, усталые и молчаливые люди приободрились. А когда, преодолев прикрытую нависшим утесом речку, оказались на цветущем лугу, весело загомонили, распрягая лошадей и доставая провиант. Уже вскоре подле оборудованных на первое время шалашей запылали высокие костры. А там незаметно подошло время ужина: у людей застучали ложки об котелки, а у пасущихся среди сочных трав стреноженных лошадей забрякали ботала-колокольчики.

                2

 Когда легкий ветерок со стороны Витима принес прохладу, а на луговину опустился туман, но еще было достаточно светло, старательская партия забылась кратким сном. В это самое время подле задремавшего Гинцбурга выросла несуразная и сутулая, с длинными руками и короткими косолапыми ножками, фигура вечно угрюмого Ефима. Боязливо потянув не сразу очнувшегося Горация за рукав, Ухватов едва слышно промолвил:
 – Идемте за мною...
 И более ни слова ни говоря, повел «господина хорошего» в сторону подступающего к самой кромке утеса густо зарастающего лога.
 Когда две едва колыхающиеся тени растаяли в зарослях уже тускло освещенного луною молодого ельника, Ухватов, словно уткнувшись в невидимую стену и торопливо крестясь, показал рукою на копну валежника:
 – Вот здесь, под этой кучей, я и закопал его...
 – Тьфу ты, черт! – тихо выругался хозяин. – На кой ляд ты меня сюда приволок?
 И, не переставая ругаться, испуганный Гинцбург выбрался из лога.
 Оказавшись вновь на краю утеса, две тени надолго замерли, прислушиваясь к утробным звукам, доносившимся со дна омута.
 После продолжительного молчания, озираясь и отступая от кромки скального отвеса, Гораций опустился на загнивающий и покрытый мхом комель неизвестного дерева и подозвал присесть рядом громко сопящего в сторонке Ефима:
 – Давай-ка, брат, рассказывай, как на духу... Каким-таким образом все это произошло?..
 – Да вот все здесь и случилось... – до обыденности просто повел разговор Ухватов, раскуривая цигарку.
 – Видишь, за речкою кедр? В аккурат под ним, у костра... И вышел я на него, когда тот уже затушил огонь и собирался ко сну...
 – А что было раньше? – спросил зевающий Гораций.
 – Раньше было утро, когда неизвестный постучался в мое окно... – продолжил рассказ Ухватов. – Хозяйка моя вынесла ему тогда хлеба да парного молока. А когда он, расплатившись, быстро и уверенно ушел вдоль Витима в тайгу, в голове моей зазудело...
 После непродолжительного молчания, как если бы ожидая еще какого вопроса, Ефим продолжил:
 – И до него здесь бывал пришлый народец. Однако те по одному-то не хаживали. Все больше стайками... Ходили, ну, и пусть. Чужое дело... Все как-то мимо меня... А этот почему-то зараз притянул к себе... Потому, наверное, что был он совершенно один, не имея даже собаки. Рисковый мужик, подумалось мне тогда. И еще я смекнул, что, ежели он так, запросто, никого не убоясь, шагнул в тайгу, как в собственный огород, значит, он вернехонько знает, куда и за чем идет... А зачем еще к нам, в такую даль, до Витимки плыть? С тех самых пор, как у нас отыскалась золотая крупа, не иначе как только за ней народ и тянется в наши края. Надо признаться, что я и сам, было, пытался заниматься старательским делом в одиночку. Да, видимо, не по Сеньке шапка... А ведь так хотелось... Послушаешь на пристани, чего только народ не трезвонит о золотоискателях. Выползут такие прямо из тайги, брякнут о прилавок фунтом-другим песка, а то и самородком. Гуляй деревня! Обойдут все кабаки и лавки. Да уже вскоре все и спустят... до кальсон.
 
                _____ _____ _____

 P.S. В 1896 году, чтобы выбраться из западни глубочайшего кризиса, как уже упоминалось выше, Гораций, спасая фамильную честь далеко и широко известного банковского дома Гинцбургов, создает новое «Ленское золотопромышленное товарищество» для краткости именуемое «Лензолото». Помимо Гинцбургов, акционерами «Лензолота» стали к той поре уже достаточно известные еврейские коммерсанты: М. Мейер, В. Бок, М. Варшавер, К. Винберг. Тем не менее, «Лензолото» практически сразу же попадает в тяжелое финансовое положение. Потребность в ежегодных финансовых инвестициях достигала 4 млн. рублей, а за их неимением только в период 1901–1902 годов убытки предприятия составили свыше 3 млн. рублей.
 От неизбежного краха «Лензолото» спаслось с помощью Государственного банка, который открыл ему краткосрочный кредит в 7 млн. рублей.
 К тому времени в Российской империи был введен золотой стандарт рубля, и государство было заинтересовано в бесперебойной добыче золота.
Однако, условия кредита были достаточно обременительными. Для контроля над расходованиями государственных средств в состав правления «Лензолота» был введен директор банка Н.И. Бояновский, а главным управляющим назначен ставленник банка Н.И. Белозеров. До погашения всех задолженностей Госбанк не разрешал выдачу дивидендов акционерам. Проценты по кредиту Госбанка были достаточно высокие (7,5–8%) годовых. Поэтому акционеры продолжали поиски инвесторов.

                (По материалам российских газет, 1912 г.)


                Глава 2

                Ефим – рудознатец!

                1

Без раскачки, с параллельным возведением хозяйственных построек под инвентарь и для прочих нужд, уже на следующий день после прибытия к указанному Ухватовым месту начались старательские работы.
 Разгуливая с деловым видом среди рабочих, пятидесятилетний Ефим на еще не давшем положительных результатов месте пытался примерить на себя должность приказчика, обещанную новым хозяином за указание золотой жилы. К тому времени уже успев получить в качестве аванса добрую лошадь и сбрую, Ухватов теперь вертелся, как юла.
 Когда от дальних шурфов едва кто-либо из рабочих собирался открыть рот для важного сообщения, Ефим уже рвал свою глотку:
 – Хозяин! Господин Гинцбург! Сейчас начнем промывку...
 А во второй половине дня он уже сообщал «господину хорошему», что в большинстве из разработок, за омутом, появился песок – речник. В этот момент работа закипела с новой силою, заразилась азартом. На носилках и ведрах тащили первую пробу к вышгерту. Это был сколоченный из загодя привезенных досок открытый лоток длиной в сажень, шириной около аршина. Он ставился на землю с легким уклоном. В верхней части вашгерта находился отгороженный двустенный ящик. Сюда сыплют пробу, чтоб обильно поливать водой. Вода, размывая породу, переливается через перегородку ящика и ровной неторопливой струей бежит по дну лотка, увлекая за собою песок и глину.
 – Раззява! Растирай, растирай комки!.. – с видом бывалого старателя командует Ухватов. – Надо, чтоб одна муть текла... Может в комочке породы – золото в зернах, а того гляди и самородок с твою нюхалку...
 А новую породу все подносили и подносили в ведрах и в носилках.
 Вода в лотке постепенно светлела, значит, вся глина, превратившись в муть, уже исчезла за деревянными бортами...
 После того, как старатели с уже давно покрасневшими от ледяной воды руками освободили дно вашгерта, устланного грубым сермяжным сукном, от камушков пустой породы, возле поперечных деревянных пластинок осталось небольшое количество песка с черными шлихами, то есть мелкими зернами железа и других плотных металлов, в том числе и золота. Теперь все было перед глазами... Золотинки всех величин впервые, может быть, за тысячи веков смотрели на мир удивленными глазами, еще не зная, народится ли от них вместе достатком – добро ли это будет, или их появление в народе омрачит хищническая вражда и кровопролитие.
 – Хозяин! Да где же вы? Господин Гинцбург! С золотом вас... – что есть мочи кричал Ухватов, не замечая, как медленно и с явно намеренным безразличием продвигается в его сторону Гораций...
 Тем временем с замирающим сердцем старатели тонкими совочками снимали драгоценный песок для того, чтобы после его просушки не менее старательно и бережно взвесить и доложить хозяину о результатах первых проб.
 – Все это не то! – сердился Гинцбург. – Как говорится, золото это из «легких», а его малочисленность – для мелких любителей легкой наживы.
 Новый хозяин еще неведомого прииска, зло сверкая своими синими глазами, то и дело взъерошивая жирно лоснящиеся черные кучерявые еврейские волосы, с надломленным длинным и широким носом, чем-то напоминающим массивный клюв хищной птицы, то и дело вытирая от пота скуластое лицо и короткую шею, уже шипел на Ефима:
 – Ну и где твои обещанные самородки?..
 – Есть они, есть, господин хороший! Вот вам крест! Я сам лично видел их у него... – запнулся на полуслове испугавшийся собственного голоса Ухватов.
 – Ты о кресте забудь и поминать! – вконец озлобившись, закричал Гораций.
 – Да вы просто не там ищете... – не сразу успокоившись, то и дело оглядываясь по сторонам, принялся оправдываться Ефим. А спустившись почти до самой речки, даже осмелился оказать словесное сопротивление самому хозяину, указав почти наугад место под заросшим осокою некогда заболоченным заостровьем.
 – Рой здесь!.. Не ошибешься, – как если бы завидев золото сквозь землю, не признавая своего голоса, но почему-то уверовав в собственную ложь, почти прокричал Ухватов.

                2

 И вот уже заложили на счастье будущего приказчика тринадцатый шурф. Старатели, быть может, в последний раз поверили в удачу. Мысленно трижды перекрестив это чертово число, с удвоенным усердием принялись крошить землю. Все это время толкаясь среди рабочих, Ефим вдруг заполошно замахал руками:
 – Порода показалась! Рой, ребята, аккуратней да благословясь...
 Вскоре заложили заряд.
 Подпалив шнуры, старатели, увлекая за собой Ефима, спрятались за скалистый выступ уходящей в речку скалы. Потрясая округу огромной величиной заряда, раздался оглушительный взрыв, какого еще не слышали доселе... С высунувшейся было головы самозваного приказчика сорвало матерчатую шапку, раскидав по наполовину облысевшей голове остаток жиденьких русых волос.
 Едва осыпалась порода, но еще не рассеялся дым, толпа рабочих бросилась к образовавшемуся кратеру. Схватив первое подвернувшееся ведро, а с ним и второе, Ефим, едва заметно припадая на еще в молодости простреленную на охоте ногу, набрал породы и поспешил до вашгерта.
 Время на тот момент словно остановилось. Все, кто непосредственно не был занят на промывке пробы, наблюдали, как медленно светлеет щедро поливаемая на породу вода. И лишь только заметно возмужавший за последнее время двадцатитрехлетний Гораций Гинцбург, как всегда, с намеренной безучастностью удалившись от приисковой бригады, бродил по уже знакомому и не такому уж страшному от совершенного здесь кровопролития логу, словно в поисках грибов.
 Прошло еще немного времени, и сгрудившаяся толпа на миг потеряла дар речи. На дне вашгерта лежала желто-мутная пересыпь золотых блесток и мелких самородков.
 – Братцы! Тяжелое золото! – крикнул кто-то из старателей. – Гаркай хозяина.
 – Хозяин! Эй, хозяин! – поспешно выдохнул Ефим – Удача! Я обещал! А вы, вы все не верили... – опускаясь на колени перед лотком, плакал Ухватов.
 Гинцбург быстро приближался.
 – С золотом тебя, хозяин! – загалдели рабочие, обнажая и осеняя крестом свои холопские головы.

                _____ _____ _____

 P.S. В 1906 году начались переговоры с англо-русским акционерным обществом «Русская горнопромышленная корпорация», которые завершились 11 июня 1908 года подписанием договора о создании финансового общества «Лена Голдфилдс». Председателем его правления был избран бывший министр торговли и промышленности России В.И. Тимирязев, занимавший аналогичный пост и в «Русской горнопромышленной корпорации». Остальные места в правлении заняли иностранцы.
Вице-председателем стал лорд Гаррис – председатель правления компании «Объединенные золотые прииски Южной Африки».
 При финансовой поддержке Госбанка и «Лена Голдфилдс» к 1910 году «Лензолото» превратилось в полновластного хозяина Ленского золотопромышленного района, монополизировав практически не только всю добычу, но и транспорт, и торговлю. «Лензолоту» принадлежало 431 приисков общей площадью 42 609 гектаров. По масштабу добычи золота оно занимало первое место в России, намного опережая все другие предприятия.

 (                По материалам российских газет, 1912 г.)


                Глава 3

                Мал золотник...

                1

 Тайга сибирская конца ХIХ и начала ХХ веков все еще продолжала оставаться необъятным омутом, где жизнь человеческая снижала цену до золотника, а сам человек был подобен золотой песчинке среди всех имеющихся приисков в Ленском золотопромышленном районе. В этом вечнозеленом таежном пространстве сгинуть необычайно легко: зимой – от лютых морозов, летом – от не менее злобного гнуса, осенью – от медведя-шатуна, а весною – от паводков; да много ли еще от кого и чего – в любое время года. Попробуй найди! А если кто и наткнется на потерявшегося человека, так в первую очередь, птица или зверь. А если тому человеку случится погибнуть совсем от другого зверя – о двух ногах? Здесь и вовсе следов не отыщешь, если их намеренно замести...
 Константину Тульчинскому не было еще и семнадцати, когда отец его, совсем не из плеяды знатных иркутских охотников или крупных купцов, имевший собственную небольшую пушную лавку, однажды сгинул в тайге. И ведь в последние годы сам-то в лес и вовсе не хаживал, а, стало быть, не белковал и капканов с силками не ставил, чтобы месяцами не появляться дома. Да и стоило ли, когда за пушным товаром и ходить куда-то не было нужды: шкурки и шкуры несли тунгусы. Знали, что Николай Ефимович Тульчинский без обмана рассчитает, ни себе, ни другим в убыток. Разве что у конкурентов на него был зуб... Товар-то в большинстве своем проходил тогда мимо их рук и прилавков. По первости на них и грешили, когда мать с сыном Тульчинские обратились, куда следует, с оформлением бумаг о пропаже своего единственного кормильца. Да недолго эти бумаги ворошили дознаватели, обыденно запрятав под сукно, а затем и вовсе закрыли дело за неимением улик...
 И вот, когда из вновь открывшегося Надеждинского прииска до иркутского полицейского начальства дошло известие о страшной находке, произошедшей при проведении землеройных работ в безымянном логу, блюстители закона вспомнили о заявлении семьи Тульчинских о пропаже примерно в тех самых местах их отца и мужа, и вызвали в участок к тому времени уже оставшегося без матушки Константина Николаевича Тульчинского-младшего.

                2

 Глубокой осенью – уже по санной дороге – на Надеждинский прииск прибыли жандармский офицер-сопроводитель, следователь и отставной морской офицер средних лет. Стараясь оставаться незаметными в горняцком поселке, они, тем не менее, местному начальству хлопот доставили немало.
 Тело отца вчерашний боевой капитан первого ранга опознал по двум весьма явным приметам: по отсутствию двух пальцев на левой руке (повредил капканом на охоте) и по металлической коронке на верхней челюсти. Из личной беседы с рабочими, что наткнулись на закопанное и заваленное ветками тело убитого, молодой Тульчинский узнал, что никто из них ни на месте находки, ни вблизи от нее не находил весьма приметного для сибирских мест ружья – винчестера.
 Отряхнутое было от архивной пыли дело о пропаже иркутского купца как-то подозрительно быстро оказалось вновь под канцелярским зеленым сукном... А после того как начальство Надеждинского прииска в лице особо озабоченного похоронами приказчика Ухватова, а так же прибывших по такому случаю из Петербурга управляющего всеми приисками Белозерова и самого хозяина «Лензолото» Гинцбурга, щедро помогло деньгами и транспортом для доставки тела покойного на родину, в Иркутск, в голове у Константина Николаевича стали тесниться уже совсем не траурные мысли... Тому причиной была личная встреча с Горацием Евзелевичем, который предложил занять якобы давно пустующее, а на самом-то деле спешно освобожденное под Тульчинского место горного инженера.
 Однако пройдет еще не один месяц после столь щедро обставленных похорон отца, прежде чем Тульчинский-младший соберется в дорогу. Поначалу в Бодайбо – географическую столицу Ленского золотопромышленного района, где располагался центр управления всеми приисками. Кроме конторы, вокзала и жилых помещений администрации, здесь же были особняки прокурора, исправника, главного инженера Таппа и главного управляющего этой огромной золоторудной территории Сибири Иннокентия Белозерова – представителя Государственного банка России, чье появление в «Лензолоте» – плод его личных интриг.
 После вскрытия некоторых особо крупных чиновничьих махинаций петербургский банкирский дом Гинцбургов был просто вынужден принять на службу этого на первый взгляд невзрачного, средних лет, одетого в потрепанную пиджачную пару, с тощим портфелем под мышкою чиновника. И не прогадали, в дальнейшем обезопасив себя от особо пристрастных банковских инспекционных проверок. К тому же появление этого бывшего столичного инспектора теперь всячески способствовало деловым отношениям между «золотопромышленным товариществом» и Государственным банком, который являлся единственным законным покупателем золота в российской империи. Стоило бы сказать, что по тем временам свободная продажа этого драгметалла считалась уголовным делом.

                ____ ____ ____


P.S. «Главный управляющий Белозеров увлекся, когда рассказал корреспондентам, что рабочие его очень любят. Он на приисках бывает очень мало. Приезд его – целое событие. Его встречают триумфальной аркой. Устраиваются празднества, льется шампанское, произносятся речи. Он держит себя, как будто министр...».

 «На приисках живет мировой судья, он же исполняет обязанности судебного следователя. К сожалению, лицо это находится в полной зависимости от Ленского золотопромышленного товарищества, с которого он получает жалования не меньше четырех тысяч рублей.
 Ему отведен прекрасный дом. Он пользуется даровыми лошадьми и в силу всего этого отстаивает интересы Ленского товарищества».

 «Все жалобы рабочих к Белозерову к нему не попадают. Рабочие говорят, смеясь: « Все зависит от Бога и от Иннокентия Николаевича»

                (Из материалов российских газет, апрель 1912 г.)


                Глава 4

                На новом месте

                1

С прибытием на пристань Витимка и после неблизкой, все еще неблагоустроенной дороги, тянущейся вдоль ленского притока, открывшаяся картина Надеждинского прииска показалась Тульчинскому весьма оригинальной. Навечно памятный для него лог в этот хороший летний вечер оказался покрытым совсем не белым саваном, а широко разлившимся парным молоком. По угорью, за давно застроенной луговиной и над возвышающимся над Витимом утесом, приветливо мигали огоньки старательских балаганов. Пахло костром и ужином. Даже после постного застолья где-либо на окраине рабочего поселка, подле речки, можно было расслышать хриплый голос гармони да заунывную приисковую песню. В такую пору, если бродить по траве, которая уже покрыта росой, навстречу то и дело будут попадаться пробные шурфы, едва защищенные брошенным сверху хворостом или валежником. И всегда и везде нужно соблюдать большую осторожность, чтобы в обступающем тебя тумане не угодить в пустоту и не сломать ногу или того хуже – шею в этой приисковой городьбе. В позднее для ночной мглы время было хорошо слышно, как в прибрежных луговинах и березняке бренчат боталами пущенные на волю лошади. Из плывущего от воды тумана пугающе проступают неуклюжие очертания промывальной машины. Неподалеку от этого железного чудовища, которое по-уральски называется драгой, редко когда бывает тихо по причине ее почти круглосуточной работы. Подле намытых гребней гравия рядом, в лесу, поднимается тяжелая ночная сырость. Еще пройдет некоторое время, и от поздней, но резко подступающей мглы все предметы кругом примут самые что ни на есть невероятные очертания, а сам прииск превратится в мутное пятно.
 
                2
 
Свою первую ночь в Надеждинском прииске Константин Тульчинский провел у приказчика Ухватова, чей дом – двухэтажные хоромы – располагался в самой высокой точке горняцкого поселка, в свою очередь построенного на возвышенности неподалеку от тогда еще безымянной речки, которую со временем вместе с утесом и омутом назовут именем погибшего в этих местах первооткрывателя здешней золотоносной жилы.
После сытного ужина и хмельной настойки дорогому иркутскому гостю было предложено место в хозяйской опочивальне. И сколько Тульчинский ни противился этому приторному «хлебосольству» Ефима, ему пришлось-таки переночевать среди неимоверного количества пышных подушек. Неведомо по какой причине на душе у Константина Николаевича было неуютно и тревожно. Он долго ворочался, реагируя на малейшие шорохи расположившихся за стенкою и, по всей видимости, тоже лишенных сна гостеприимных хозяев. Уже начинало по-летнему рано светать, когда Тульчинскому привиделись чьи-то по-змеиному подползающие руки. Еще мгновение – и эти две гибкие твари сплетутся на его шее. Очнувшись от удушья, он так больше и не заснул, с нетерпением ожидая первых петухов...
 С наступлением дня по пути в приисковую контору, Константин Николаевич неоднократно останавливался, чтобы отсюда, с высоты птичьего полета, подивиться очертаниям необычной для себя местности. С началом новых трудовых будней Надеждинский прииск представлял собою необыкновенно пеструю картину. Возле шахт, подобно муравьям у муравейников, копошился рабочий люд. Одни крушили породу, другие занимались промывкой золотоносного песка. Последние сосредотачивались подле речки, которая сверху была запружена, а внизу от плотины разбегались десятки каналов, напоминающие ветвистые деревья, – с широкой сетью густо расходящихся канав и желобов к отдельно расположенным вашгертам. По извилистым дощатым дорожкам, даже не давая откликнуться эхом, громыхая на выщербленных стыках, вереницами катились приисковые двухколесные тарантайки. В выработках мелькали насквозь пропитанные тяжелой пылью суконные мужицкие шляпы, около вашгертов пестрели своими неброскими нарядами девки и бабы с то и дело путающимися у их ног малолетками.
 Поначалу разглядев, а затем и преодолев все это вышеописанное пространство, Тульчинкий подошел к расположившейся на краю утеса, приисковой конторе с высокой тесовой крышей, обрамленной резным деревянным кружевом, c не по-сибирски широкими и высокими окнами. Уже вскоре, ближе к полудню, Константина Николаевича ждала здесь волнительная процедура назначения на столь высокую, и, казалось бы, непривычную после иркутской преподавательской деятельности должность горного инженера с определением рабочего места и жительства.

 3

 С современным ленским событиям 1912 года газетных портретов Тульчинского на нас смотрит уже заметно постаревшим человек с высоким открытым лбом, седеющими волосами и красиво оформленной бородкой, с живым и пронзительным взглядом, заметным даже из-за стекол пенсне. В ладно скроенной форме с парой звездочек в петлицах он походил на профессора – преподавателя горного училища. Впрочем, все было бы значительно проще для автора этого повествования, если бы он, не мудрствуя над внешним обликом своего героя, сравнил его изображение с хорошо известным портретом А.П. Чехова. Иное дело, если бы разговор велся о человеческих судьбах, которые, даже несмотря на поразительное сходство, всегда разнятся, как отпечатки пальцев.
 Еще в годы учебы в Кронштадтском морском техническом училище (1896–1900) Тульчинский, в отличие от классика русской литературы, распространял среди воспитанников запрещенные издания. В 1904 году, будучи офицером Русского флота, несмотря на головокружительный карьерный рост, уже в звании капитана первого ранга, он подвергся в Петербурге обыску и аресту по подозрению в политической неблагонадежности. А еще через пару лет был вынужден подать в отставку, вернувшись в родной Иркутск. Здесь, не без труда заполучив место в горном училище, занялся преподавательской деятельностью, успешно совмещая научные исследования с литературной работой. Его статьи по гидрографии и геологии, а так же публицистические очерки о научной и изыскательской деятельности сибирских первопроходцев-геологов регулярно печатались в губернской и даже в столичных газетах. Быть может, именно увлечение геологией стало одной из веских причин появления Тульчинского в районе ленских золотоносных жил еще прежде, чем он после долгих раздумий откликнулся на предложение Горация Гинцбурга, человека широко информированного и уважающего талантливых людей-самородков, возглавить работы на одном из его многочисленных приисков.
 Уже будучи главным инженером Витимского приискового округа, Константин Николаевич остается верным своим критическим взглядам на бюрократию, считая, что не народ должен служить чиновникам, а чиновники народу.
 Далекий от краснобайства, Тульчинский в своих лекциях, статьях и очерках всегда выражался легко, свободно, ясно, живым, чистым, не замусоренным русским языком. Немало высокопоставленных чинов ушло в отставку после его газетных публикаций. Его материальная и нравственная независимость вызывала классовую ненависть у действительно продажных псевдоученых «светил», а также у властью обласканных журналистов и литераторов. Все это, еще до появления Константина Николаевича в «царстве» Гинцбуров, не могло не сказаться на дальнейшем формировании его собственной точки зрения и даже на личной безопасности. Тому примером может служить один случай, произошедший с Тульчинским в пору освоения им тихоокеанского побережья. И, возможно, он вспомнил об этом событии, когда в центральную приисковую контору Бодайбо с опозданием пришла столичная газета с сенсационным сообщением о гибели с 8 на 9 апреля 1912 года парохода «Титаник».

                _____ _____ _____

 P.S. Занимаясь изучением ленских событий, мне довелось прочитать сотни почти вековой давности газетных страниц датированных 1912–1913 годами. Листая апрельскую подшивку «Голоса Урала», в котором большинство центральных материалов перепечатываются из столичных российских газет, я с волнением первооткрывателя отметил почти мистическое совпадение изложенных в этом издании событий. Судите сами, все они произошли почти в одно время – в течение четырех дней – в ночь с 3 на 4, 4 и 8 апреля. И всему началом послужило природное явление, о котором сообщалось так:
«Солнечное затмение 4 апреля замечательно в том отношении, что местами оно видно как кольцеобразное, местами же, как полное.
 За Уралом и в России оно видно кольцевое; таким же оно будет видно по линии центрального затмения до северо-западной Франции включительно.
 Все предварительные подсчеты о предстоящем солнечном затмении 4 апреля покоятся на величинах, определяемых заранее астрономическими наблюдениями; значение же этих величин может несколько отличаться от действительного их значения...».
 Не прошло и нескольких часов после солнечного помутнения, как это «небесное происшествие» оказалось совершенно «замечательным» для сотен рабочих Ленских приисков, расстрелянных и получивших многочисленные ранения, в тот же день, 4 апреля. И это ли не мистика, когда рядом с первыми сообщениями «Голоса Урала» о Ленской трагедии, на одной и той же полосе, можно было прочесть и корреспонденцию под названием «Гибель Титаника»? Газета сообщала, что «гибель Титаника, величайшего в мире парохода, является совершенно исключительной катастрофой, небывалой в летописях коммерческого пароходства».
 И далее...
 «Надо знать, что такое «Титаник». Колоссальная машина «Титаника» требовала в час свыше трех вагонов угля. Еще нагляднее о размерах «Титаника» говорит то, что он поднимал 3500 пассажиров, не считая прислуги и команды, которых было 840 человек. Население уездного городка».
 А уже на другой день, газета сообщала некоторые подробности катастрофы: « В полночь с «Титаника» было получено последнее отчаянное известие:
 – Тонем.
 Моряки предполагают, что «Титаник» встретил на своем пути плоскую льдину, едва заметную на поверхности, которая, как бритва, разрезала его форштевень...
 Рассказывают, что во время паники, разыгравшейся на палубе гибнущего парохода, миллионеры предлагали баснословные суммы за место в спасательной лодке. Из-за этих мест дрались, сталкивали друг друга в воду, веслами разбивали головы».
 И вот еще несколько строчек из апрельских газет 1912 года:
 «Перед отплытием пассажирам обещали, что «Титаник» не будет в свой первый рейс побивать какие бы то ни было рекорды, но, едва выйдя в открытое море, пароход пошел полным ходом...».
 «Передают, что на пароходе «Титаник» находился один русский подданный, капитан в отставке Жадовский. По слухам, Жадовский погиб».

 Вот и гадай теперь, есть ли она на самом деле, та самая поистине вселенская связь между затмением солнца и сознанием людей?


                Глава 5

                Море нас рассудит

                1

 В тот июльский день 1908 года, казалось бы, ничто не предвещало резких перемен как в погоде, так и в личной жизни Тульчинского.
 Старая и уже многократно потрепанная штормами шхуна Северо- восточного сибирского общества не спеша двигалась вдоль скалистых берегов Чукотского полуострова в сторону Бухты Провидения. Море гладкое, без морщинки, как масло, лоснилось на солнце.
 – Мертвый штиль... – зачем-то угрюмо пробурчал разминувшийся с Константином Николаевичем боцман. – Ух, как бы не сорвалась под вечер погода!
 Этот пожилой и всегда беззлобно поучающий своих моряков-собратьев добродушный человек, как-то виновато и даже растерянно взглянув на «геолога», за многие месяцы совместного пребывания в морских переходах уже ставшего своим для корабельной команды, поспешно исчез в недрах тесного кубрика.
 Тульчинский, вновь оставшись один на неподвижной при штиле палубе, машинально перевел взгляд на отворенный люк своей каюты. На мгновение ему показалось, что там промелькнула чья-то тень...
 – Эй! Вы кого там потеряли? Если вам нужен я, так вот он... – в недоумении прокричал вслед выскользнувшему на палубу матросу отошедший от борта Константин Николаевич.
 Спустившись в уже давно обжитое помещение с кожаным диванчиком и намертво прикрепленным к стене полукруглым столом, он сразу же заметил на его отполированной поверхности зачем-то задвинутый за стопку бумаг и кожаный альбом с путевыми заметками голубой сифон для содовой воды.
 Тщательно обследовав каюту и не заметив более каких-либо подозрительных перемен, Константин Николаевич, в недоуменье присев на жалобно скрипнувший диван, углубился в размышления...
 
                2

 Непредвиденное появление в его каюте матроса и нервные тики на лице явно чем-то обеспокоенного боцмана, словно б на волне памяти, вынесли Тульчинского на берег к некогда поставленной им с ног на голову концессии, где пару недель назад состоялся достаточно нелицеприятный разговор с одним из чиновников Северо-восточного сибирского общества.
 Это был насквозь коррумпированный, а будучи вдали от «большой земли», никого и ничего не страшащийся рассадник вседозволенности и беспредела. Даже ничуть не маскируя своих махинаторских проделок при продаже пушного и рыбного товара нелегальным заморским покупателям, это так называемое «общество» безжалостно разворовывало российскую окраину. Давно и непоколебимо уверовав, что все в этом мире подвластно деньгам, оно совсем неожиданно в лице столичного ревизора Тульчинского напоролось на доселе неведомый для них подводный камень. Перво-наперво неуступчивого представителя министерства торговли и промышленности попытались усадить за хлебосольный концессионерский стол. Да по всей видимости – не уважили привычным блюдом из денежных купюр. Были и другие весьма заманчивые материальные предложения. Да все напрасно... В конце концов, устав от откровенных гримас отвращения и брезгливости этого неподкупного и непоколебимого человека, пораженные чиновники Северо-восточного сибирского общества на прощанье зло прошипели в спину уходящего при своих интересах Константина Николаевича: «Море нас рассудит...».
 Поначалу не придав значения этим словам, теперь, по прошествии нескольких недель после скандального посещения главного гнездовья вороватой концессии, Тульчинский, с тревогой покосившись на сифон, поспешно вылил все его, возможно отравленное, содержимое за борт. А, вернувшись в каюту, принялся листать альбом, желая убедиться в наличии занесенных в него особо важных для геолога пометок: хитро зашифрованных обозначений разведанных им и его людьми залежей нефти и каменных руд.

                3

 После недолгого дремотного забытья Константин Николаевич вышел из каюты в тот самый момент, когда неожиданно объявившийся ветер решил перевести свое дыхание...
 Справа всходила полная луна. Ее диск двумя узкими полосами перерезал облака. Неотрывно наблюдая за их движением, Тульчинский не без удивления заметил, что они идут навстречу ветру, подгоняемые разнонаправленными воздушными потоками, как это зачастую бывает с приближением грозы.
 Бриз усиливался, и судно побежало быстрей – в сторону еще никогда не хоженого шхуной фарватера. Это не могло не беспокоить, зная о наличии вблизи от Бухты подводных камней.
 – Шли бы вы к себе... – неожиданно дохнуло с затылка осторожно приблизившееся лицо боцмана. От никогда не выпивавшего в море пожилого человека сейчас несло перегаром.
 Когда Константин Николаевич оглянулся, вокруг уже ни кого не было.
 – Блажь какая-то... – чертыхнулся он по пути в каюту.
 Прежде чем включить настенный светильник, Тульчинский долго и безучастно смотрел на непроницаемый потолок. И лишь в тот момент, когда из бездонного мрака, как если бы пытаясь раздавить собою, навалилась черная жаба тревоги, задыхаясь, захотелось вмиг света. Отстраняя ладони от зажмурившихся глаз, он почувствовал, как судно накренилось от резкого поворота руля, а еще через мгновение послышался скрежет бортов и еще чего-то неопределенного у каютной двери.
 Константин Николаевич торопливо открыл выдвижной ящик стола. А еще через мгновение в руке его разместился револьвер...
 По днищу судна заскребло так, что у «геолога» заскрежетали зубы. А затем раздался страшной силы хрустящий удар, отчего в каюте погас свет, а где-то под ногами, то и дело ударяясь о ножки дивана и стола, принялся кататься порожний сифон.
 Тульчинский кинулся открывать дверь. Однако, она оказалась заблокированной вставленным и повернутым с наружи ключом.
 – Эй! Задери вас черти! Довольно глупостей...
 Еще одна стыковка с подводным камнем отбросила запертого человека к противоположной стене, при этом ударив о кромку стола. А в это время в каюту уже стала сочиться забортная вода. От ее холодного прикосновения лежащий на полу человек пришел в сознание...
 С трудом поднявшись и определив примерное нахождение дверного замка, Константин Николаевич, освещая каюту пороховыми вспышками, сделал в его направление и вокруг него несколько выстрелов.
 Еще через некоторое время, преодолев устремившуюся в распахнутую от удара дверь водную лавину, Тульчинский оказался на кромке круто вздыбившейся палубы. Где-то там – меж высоких гребней волн – мелькала спешно удаляющаяся в сторону берега шлюпка.
 – Стойте, собаки! – что есть мочи закричал Константин Николаевич, хватаясь за револьвер. И лишь только после нескольких прицельных выстрелов в сторону, как потом выяснилось, хорошо оплаченных исполнителей заговора, предатели вынуждены были повернуть в направлении уже исчезающего под водою судна.
 
                _____ _____ _____


P.S. В период ленской катастрофы появилась на свет знаменитая «Правда», совершенно очевидно призванная стать большевистским органом. Первый номер газеты вышел в день рождения Ленина – 22 апреля. «Правда», естественно, стремилась не дать затухнуть памяти о ленской бойне, проводя дальнейшие разоблачения. Уже в первом номере было помещено объявление редакции, что вырученные от продажи газеты средства будут перечислены «семьям рабочих, убитых на Лене».

                (По материалам российских газет, 1912 г.)


                Глава 6

                Собаке – собачья смерть!

                1

После январских столичных событий 1905 года и последующей за ними первой русской революции, до основания всколыхнувшей великую империю, трагическим отголоском кровавого воскресения, а так же месяцев и лет террора побежденных и репрессий победителей, в Сибирь непрерывными потоками сгонялся каторжный народ. И по мере наполнения ими острогов и ссыльных мест увеличилось в разы и число беглых колодников.
 Особенно много беглецов появилось в пределах Ленского золотопромышленного района, когда даже в дневное время было не безопасно отдаляться от рабочих поселков. То на одном, то где-то на другом прииске находили убитыми мужиков и баб. У первых, как правило, беглые забирали гражданскую одежду, а женщин всех возрастов перед смертью еще и насиловали.
Чтоб оградиться от разбойных нападений, особенно в летнюю пору, когда происходила повсеместная заготовка сена и дров, местное приисковое начальство рекомендовало и помогало материально всем своим сотрудникам обзаводиться ружьями.
В отличие от горных сибирских заводов, на которых с Петрова дня до самого Успенья останавливалось все производство, кроме доменных печей, а работный люд семьями уезжал на покосы, считая «страдную» пору желанным временем отдыха, для приисковых хозяйств лето было самым что ни на есть разгаром золотодобывающих работ. Но и здесь, на шахтах, где не в меньшей мере использовалась лошадиная тяга, нельзя было обойтись без заготовки сена. В большинстве случаев к косам да граблям привлекались заводские рабочие казенных и частных предприятий, которые в поисках летнего заработка стекались к приискам. И всем, кому не доставалось даже самой малооплачиваемой шахтерской работы, предлагалось, собираясь в артели, идти на покос.

                2

 Лишь по истечении двух лет работы на Надеждинском прииске принявший участие в изыскательских работах горный инженер Тульчинский обзавелся собственным ружьем.
 Еще по пути до верховий Витима, к вновь обнаруженным на его берегах золотоносным россыпям песка, артельщики, не жалея патронов, то и дело занимались почти вынужденной охотою на веками не знающих людского присутствия, иногда на диво безбоязненных глухарей и рябчиков. Находящийся в составе экспедиции приказчик Ефим Ухватов, бахвалясь охотничьей удалью и сноровкой, вовсе предлагал ловить лесную дичь... вручную, посредством набрасывания на них москитных сетей. Однако, сам то и дело палил из американского винчестера, не слезая с лошади, изображая ковбоя. Быть может, впервые ощутив всем нутром своим состояние охотничьего азарта, незаметно для себя, наловчился стрелять и Тульчинский. Раньше, когда случалось время от времени выбираться в лес вместе с отцом, он не прикасался к охотничьему ружью, но теперь, не без навязчивой помощи все того же Ухватова, он научился отстреливать разбегающихся из-под ног рябчиков, иногда даже на лету.
 Когда прибыли до места, принялись копать шурфы и промывать породу, времени для охоты не осталось совсем. А лето, как всегда, оказалось недолгим...
С началом листопада засобирались в обратный путь – в Бодайбо. И вновь всю-то дорогу тайга разрывалась от ружейных выстрелов. На одном из привалов, когда после сытного ужина из местной наваристой дичи и рыбы артельщиков приклонило ко сну, всю последнюю пору проводящий в бессонных размышлениях Тульчинский с беспокойством потянулся к ухватовскому винчестеру. Освобожденный от лежавшего в изголовье ружья Ефим, лишь повернувшись на другой бок, продолжил пугать своим надрывным храпом забравшихся в кустарник воробьев. Сомнения Константина Николаевича сменились пугающей ясностью, когда он дрожащими руками поднес к глазам ружейный приклад. Намеренно почти стертые, но все-таки еще заметные инициалы отца замутили сыновний взгляд...

                3

 В поселок Надеждинского прииска Тульчинский вернулся молчаливым и глубоко затаившимся человеком. А уже вскоре после посещения Бодайбо выхлопотал у замещающего на тот момент Белозерова  главного инженера всех приисков Таппе служебную командировку в Иркутск. А уже вскоре после его возвращения на место службы вслед за Константином Николаевичем из губернской столицы прибыли уже знакомые местному приисковому начальству жандармский офицер-сопроводитель и следователь. Минуя полицейский участок и приисковую контору, под тихий шорох густо падающих снежных хлопьев они, как тени из небытия, выросли перед высоким частоколом ухватовского особняка...
Все последние годы чувствующий себя загнанным не то зайцем, не то кроликом, приисковый приказчик Ефим, завидев полицейских дознавателей у собственного порога, безропотно положил к их ногам винчестер.

                ____ ____ ____

 P.S. Пусть не всегда, но справедливость торжествует! Она сообщает о себе наперекор массированному противодействию могущественных покровителей зла, чего бы ей этого не стоило.
 Несмотря на вмешательство самого Горация Гинцбурга, попытавшегося было с помощью тугого кошелька прикрыть это мокрое дело, едва не потерявший вслед за своим самообладанием и сам рассудок, Ефимка Ухватов оказался в Бодайбовской каталажке. Уже вскоре он стал непригоден для дальнейшего перемещения к месту суда по причине внезапной и явно насильственной смерти: он был найден повесившимся в своей одиночной камере предварительного заключения.
Когда Тульчинский узнал об этом, ему оставалось лишь подвести итог:
 – Собаке – собачья смерть!
 А уже вскоре после того, как иркутский полицейский дознаватель, наконец-таки с облегчением отправит дело Тульчинского-старшего в архив, новым хозяином «Ленского золотопромышленного товарищества» (Лензолото) станет Альфред Горациевич Гинцбург.



                Ч а с т ь  т р е т ь я

                И  ЗАСВИСТЕЛИ  ПУЛИ

                Глава 1

                И ночь, и день...

                1

 Над не застывающим даже в лютые морозы Витимом лежит плотным саваном туман. Под скалистым обрывом реки, словно змеи, шипят камыши. Сырой апрельский ветер время от времени доносит то сдавленные стоны раненых, то причитания баб. Поселок затянут непроглядною мглой. На вытаявшей средь присевшего ноздреватого снега округлой тропе при тусклом свете фонарей и отсветах барачных узких окон едва различимы не убранные по велению ротмистра Трещенко тела убитых.
 – Пущай валяются тут. Чтобы видели все, кому еще до сих пор пристало бузить... – зло шумел он на подступающих родственников: отцов, матерей, жен расстрелянных рабочих, которым лишь под вечер, отчаявшимся или озлобленным от стояния у порога полицейского участка, удалось получить разрешение подобрать раненых, а уж затем и убитых. Спасибо Тульчинскому, ходившему в прокурорский особняк, где в ходе ожесточенной словесной перебранки ему, можно сказать, измором удалось склонить Хитуна к принятию положительного решения.
 К ночи седую бороду распустила поземка, прикрыла кровавые пятна и части брошенной в суматохе одежды. Словно звезды на черном от горя сибирском небе, до раннего утра мерцали над берегом и вблизи от студеной воды прокопченные керосиновые фонари, помогая родным отыскать своих близких. И они, глотая горючие слезы, находили то раненых, то бездыханных, чтоб на розвальнях отвезти их в местную Ипатьевскую больницу или домой. Скорбный обоз тянулся непрерывным потоком, оставляя за собой на уже превращающемся в наст кристальном снегу дорого оплаченную кровь. Глядя на нее, хотелось верить, что, быть может, хоть в эту скорбную ночь хозяева многочисленных ленских приисков в столице России и за границею – в Лондоне – ненадолго перестанут считать сибирское золото разъедающей тяжеловесной пыльцой, которой отныне будет незримо присыпано, словно позолочено место расстрела.

                2

 В ту пору, когда средь погруженного в траурную мглу Надеждинского прииска убитые горем родственники переносили до отеческих изб и в больницу тела убитых и раненых приисковых рабочих, вблизи от места расстрела и непосредственно на обагренном кровью и вытоптанном тысячами ног пространстве орудовала спешно организованная ротмистром Трещенко и инженером Александровым бригада штрейбрехеров. Боязливо освещаясь фонарями, они, чтобы скрыть истинную картину расстрела, за спиною своих бастовавших товарищей занимались инсценировкой вещественных доказательств.
 Быть может, до конца не осознав или вовсе не желая видеть предательский смысл своих действий сквозь посуленные им администрацией «Ленского товарищества» денежные знаки, они, чтобы придумать следы преступления, выламывали колья из плетней да изгородей и вместе с тут же вывороченными деревьями и обломками огромной сахарной бочки, а так же девятью кирпичами, разбросывали все это на месте расстрела.
 Когда сенатору Манухину, прибывшему в Бодайбо с ревизией, представили эти «вещественные доказательства», он, при всей своей сдержанности, не выдержал и воскликнул:
 – Девять кирпичей на 3000 рабочих! Это издевательство над следствием!
 Но все это будет потом...

                3
 
 А пока возле главной резиденции управляющего и прокурорского дома, пряча взгляд под косматыми папахами, среди вороха стреляных гильз продолжало стоять военное оцепление.
 Здесь еще повсюду чувствовался густо перемешанный с сыростью весенних проталин тухлый пороховой запах, а в имперскую столицу по телеграфным проводам уже шло сообщение в адрес Председателя совета министров, министра юстиции, министра торговли, членов Государственной думы Милюкова и Гогечкори: «Четвертого апреля мы, рабочие Лензолота, шли в Надеждинский прииск с жалобами к прокурору Преображенскому о незаконных действиях приисковой и правительственной администрации и с просьбой об освобождении арестованных, избранных по предложению властей. Не дойдя 120 саженей до квартиры прокурора, нас встретил окружной инженер Тульчинский, уговаривая во избежание столкновений с войсками остановиться и разойтись. Передние, повинуясь, стремились остановиться, но трехтысячная толпа, растянувшись на две версты по узкой дороге, не зная причины остановки передних, продолжала напирать, увлекая Тульчинского со стражником, не слыша даже предупреждающих сигналов начальника воинской команды. Последовали залпы. В результате – около пятисот убитых и раненых. Тульчинский уцелел чудом под трупами. Считаем виновниками происшедшего: ротмистра Трещенкова, прокурора Преображенского, следователя – судью Хитуна, употреблявших оружие, не убедившись в наших мирных намерениях. Ввиду весеннего перерыва сообщения c краем просим немедленного назначения судьи, не причастного к событиям, с полномочиями следователя.
 Избранный рабочих Лензолота раненый Михаил Лебедев, номер расчетной книжки 268».

                _____ _____ _____

P.S. 28 мая 1996 года газета «Восточно-Сибирская Правда» опубликовала статью «Два ленских расстрела», в которой со ссылкой на Дело № 7912 из архива ФСБ по Иркутской области, заявила, что «в 1938 году в городе Бодайбо по приговору «тройки» было расстреляно 948 рабочих Ленских приисков».



                Глава 2

                Надеждинская бойня

 Бодайбо. В просторном и скромно убранном доме окружного инженера Витимского горного округа Константина Николаевича Тульчинского пахнет валерьянкой и йодом.
 Подле рабочего кабинета хозяина не скрипнет и половица. Пугающая напряженная тишина проникает во все комнаты и коридоры двухэтажного казенного жилого дома. Уже хорошо слышно, как с нагретой ярким полуденным солнцем покатой железной крыши, полыхая на кончиках сосулек, то и дело срывается капель. И звук этой звонко разбивающейся в лужицах воды напоминает Тульчинскому колокольный набат. Несмотря на ясный день и тепло, Константин Николаевич до сих пор не может избавиться от столь близко пронесшегося над ним холодного дыхания смерти. Он и теперь, словно уже с того света, слышит вновь и вновь этот крик, как будто и не его собственный:
 – Господа! Остановитесь! Прошу вас! Не смейте стрелять!.. Да разве это можно?! Так то...
 Тульчинский вновь и вновь видит себя, стоящего на коленях среди бездыханных тел, еще пытающего оградиться от пуль кистью руки, измазанной не то чужой, не то собственной кровью.
 При очередном ружейном залпе рядом с ним падает изумленная неожиданным ранением, а потому еще не испугавшаяся до крика седовласая женщина.
 – И зачем она здесь? – недоуменно шепчет окружной инженер, окруженный убийственной панорамой бегущих и ползущих по окровавленному снегу людей.
 После очередного порохового облака, зависшего над цепочкой военных людей, Тульчинский, уже не слыша ружейного выстрела, оказывается под телами убитых и умирающих рабочих. Первоначальное, еще до конца не осознанное чувство страха, уже давно растворилось в его не управляемом сознании. Мертвый взгляд лежащего поверх человека вопрошающе смотрел на него навечно застывшими зрачками глаз. «За что и почему так-то...?» – вопрошали они. Рядом, заметно холодея без мороза, к бледной щеке Тульчинского прильнула пропахшая землей и копотью чья-то растопыренная ладонь. И, чтобы уже больше не видеть и не ощущать торжествующее над ним величие смерти, Константин Николаевич с неимоверным усилием поворачивается на живот, закрывая ладонями уши. Вечность пронесется мимо, когда он едва расслышит знакомый голос поселкового стражника, еще несколько часов назад шедшего рядом с ним навстречу толпе. Превозмогая боль от ранения, дождавшись, когда вечерняя мгла превратит Надеждинский поселок в мутное пятно, он отыщет и вызволит из-под трупов окружного инженера...

                _____ _____ _____


   P.S.
                Государственная Дума
                (11 апреля 1912)

        Ответ министра внутренних дел Макарова на запрос о ленских событиях:

 «... Возникло предположение о возможности порчи и истребления приискового имущества, и на место были командированы воинская команда, очень уважаемый на месте, известный своею деятельностью в восточной Сибири горный инженер Тульчинский и ротмистр Трещенко для объединения на месте всех полицейских учреждений. Результаты праздного шатания многочисленной толпы, агитируемой подстрекателями, проявились к этому времени во всей силе. Толпа, проникая в полицейские дома, производила обыски, останавливала пассажирские поезда, оказывала сопротивление при попытке к выселению по исполнительным листам, не допуская вновь нанятых рабочих стать на работу. Тульчинский, считавшийся другом рабочих и запечатлевший эту дружбу геройскими выступлениями, вышел навстречу толпе и, оказавшись под выстрелами, всячески стремился примирить обе стороны. Но его усилия были тщетны – положение на приисках стало совершенно невозможным, и иркутский губернатор, чрезвычайно благожелательно относившийся к рабочим, вынужден был 2-го апреля послать телеграмму ротмистру Трещенко о необходимости исполнить требования судебных властей и арестовать лиц, привлеченных за участие в стачечном комитете. Это распоряжение было исполнено в ночь на 4-е апреля. И затем произошло кровавое событие... Если бы ротмистр Трещенко не передал власть начальнику военного отряда в присутствии тов. прокурора и судьи, то войска были бы смяты и обезоружены. Толпа после трех сигналов в рожок не остановилась, а после первого залпа легла, а когда огонь был прекращен, то с криками «ура» вновь бросилась на войско, вследствие чего были сделаны еще три залпа. Положение было столь опасное, что если бы огонь не был открыт своевременно, то войска были бы смяты... Тульчинский, силой удержанный рабочими, остался под выстрелами, Стражник Титов еще раньше бросился к толпе, но тоже был задержан и получил рану в ногу. На месте толпа оставила принесенный кирпич, колья и палки».
 Освещающий парламентские события репортер далее сообщал: министр полагает, что в данном деле полицию можно упрекать в чем угодно, но только не в превышении власти.
 Выступивший вслед за министром депутат Кузнецов от имени рабочего класса «поблагодарил» Макарова за произнесенную речь, которую он назвал «одной из лучших прокламаций», еще раз подтверждающей то, что как вчера, так сегодня и завтра рабочий класс будет подвергаться массовым расстрелам, пока существует нынешний политический строй с неизменным правительством.
 А поднявшийся на трибуну депутат граф Уваров – «не может себе представить, чтобы осведомленность правительства о Ленских событиях исчерпывалась тремя краткими телеграммами...»

                (Из материалов российских газет,  1912 г.)


                Глава 3

                И до, и после...

                1

 После кровавой купели жизнь на приисках, кажется, совсем потеряла свой смысл, сделавшись пугливой, едва заметно крадущейся по опустевшим рабочим поселкам. Лишь за оградами то в одном, то в другом дворе была слышна траурная работа рубанков и пил: это готовили гробы. Непривычно тихо было у замерших в немом ожидании своей участи шахт.
За плотно занавешенными окнами в кабинете у главного инженера Теппа, который из-за частого отсутствия Н.И. Белозерова исполнял обязанности управляющего всеми ленскими приисками, проходило очередное экстренное совещание. Вместе с ним было еще три человека: Трещенко с заплывшими от жира и пьянства глазами, Тульчинский с перебинтованной правой рукой, и его заместитель Александров, за последние дни успевший пропитаться спиртом не меньше самого ротмистра.
 Закутанный в теплый платок и окончательно запутавшийся в череде событий Теппа порывается что-то сказать, но лишь с жалобным видом хватается за простуженное горло, издавая сиплый звук.
 Верные люди уже успели нашептать ему, что Тульчинский готовит обстоятельный доклад об происшедших событиях. А из Петербурга уже получена шифровка, что к ним, в Бодайбо, направляется особая, помимо думской, комиссия, созданная исключительно из опытных юристов: Петушинского, Тюшевского, Никитина и Александра Федоровича Керенского. Управляющего особо волнует участие в комиссии новой восходящей на российском политическом небосклоне звезды Керенского, по каким-то неведомым тропам, возможно, в пору совместного обучения в Питере, связанного с Тульчинским. Теппа с ужасом думает о том, как столичные ищейки начнут с въедливой юридической точностью устанавливать истину, по полочкам разложив все требования рабочих.
 Терпение приисковиков, как сообщают источники, лопнуло в тот самый момент, когда им уже не в первый раз выдали протухшее червивое мясо. Тогда инспекция рабочих нашла вместо говядины даже не лосиную, а конскую ногу, а жена одного из старателей и вовсе купила в местной лавке все того же Андреевского прииска кусок мяса, который оказался... конским половым органом.

                2

 Похоже, «история с мясом» на деле оказалась тем самым спусковым крючком для уже давно заряженного от притеснений и недочетов со стороны администрации пролетарского ружья. В других условия этот выстрел вряд ли бы кто услышал. И дело это, как и прежде, спустили бы на тормозах... Особо требовательных рабочих запросто поменяли бы на других, более послушных, благо для этих целей у главного российского владельца «Ленского золотопромышленного товарищества» («Лензолото») были все условия.
 В отличие от других промышленных воротил поставкой новых рабочих для «Гинцбургского царства» помогало заниматься министерство внутренних дел. По сообщениям российских газет: «Вербовка шла практически по всей территории империи. В 1911 году около 40% рабочих было завербовано в европейской части России». Тому подтверждением служит выдержка из письма Евзеля Гицбурга главному управляющему приисков Белозерову: «Теперь мы положительно наводнены предложениями, поступающими с разных мест, особенно из польского края и из Одессы, но есть и из других городов... Воспользоваться содействием Министерства (внутренних дел) нам кажется более чем желательным, и вот по каким соображениям:
1. Раз наемка на прииски является для известной части населения истым благодеянием, то можно этим обстоятельством воспользоваться для того, чтобы понизить плату, против существующей у нас теперь. И пониженная плата представляется чем-то вроде Эльдорадо для голодного народа. На всякий случай мы сообщили полиции плату на 30% ниже существующей.
2. Мы не считаем, что есть какой-либо риск в том, чтобы нашелся лишний народ. При излишке рабочих вам легче будет предъявлять к рабочим более строгие требования, опять-таки присутствие лишнего народа в тайге может содействовать понижению платы, какую цель следует всеми мерами и преследовать...».
 К тому времени, заработная плата рабочих «Лензолота» составляла 30–55 рублей в месяц, то есть была примерно вдвое выше, чем у рабочих в Москве и Санкт-Петербурге, и в десять-двадцать раз выше денежных доходов крестьянства в стране.
 Кроме того, до 1912 года разрешались сверхурочные старательские работы по индивидуальному поиску самородков. Данные работы повременно не оплачивались, найденные самородки сдавались администрации по утвержденным расценкам на золото. В лавке «Лензолота» за грамм самородного золота давали 84 копейки. В лавках частных перекупщиков – от одного до 1,13 рубля за грамм. В случае удачи старатель за год такой работы мог накопить до тысячи и более рублей. Непосредственно перед забастовкой старательские работы были запрещены, и, кроме того, администрацией были предприняты дополнительные меры, ограничивающие возможность поиска самородков на рабочих местах.

                _____ _____ _____


P.S.
      Прокламация бастующих рабочих ленских приисков к штрейкбрехерам

                «ОТ РАБОЧИХ К РАБОЧИМ»

 «Товарищи рабочие! Неужели вы будете дальше продолжать работы? Неужели наша забастовка разом не есть ваша забастовка? Ведь вам известно, как Лензолото нас унижало на каждом шагу. Оно нас кормило дохлятиной с примесью конского навоза. Ругали нас и надругались над нашими женами и дочерьми. Нас обидами поносили, побои и.т.д. Невозможно все это перечислить, что мы перетерпели до забастовки... Из нас каждый знает и сам припомнит это, кому жилось худо. Потому что даже те ничтожные законы, которые Лензолото должно было исполнять, оно не исполняло. И теперь всеми правдами и неправдами оно хочет восстановить старый бывший порядок, но этого больше не будет, и, может быть, Тульчинский с пеной на губах кричит, что он сторонник рабочих, а мы ему не верим. Знаем, что тоже меняет свою шкуру по сезону. Не смущает нас так же собачья морда жандармского ротмистра. Пусть он лает сколько угодно, но только жаль его бесполезных усилий. И много ли можем мы обратить наше внимание на брехню полицейской собаки? У нас более важные дела. Мы должны настаивать, чтобы исполнили законный расчет и требования.
 Товарищи, вы вышли на работу, но что же вас ждет? Ждет то же, что нас, те же издевательства, насилие и прочее. И что же вас ждет в будущем со стороны товарищей, работающих и борющихся за лучшее будущее?
 Да здравствует забастовка! Долой продавцов дела рабочих!

                4 апреля 1912»

 
                Глава 4

                На высокой трибуне

                1

 Депутат Государственной Думы Тихон Осипович Белоусов сидел на галерке в одной из дальних лож в зале заседаний Таврического дворца и с безразличием рассматривал полукруг помещения, правительственную трибуну, стол председателя, затылки и спины господ депутатов. Седые, лысые, в прбор, зализанные и взбитые у парикмахеров волосы, белые стоящие воротнички, широкие и узкие, приподнятые и покатые плечи, сосредоточенные и небрежно развалистые позы...
 В свое время, уже будучи избранником народа, но еще до появления в Таврическом дворце, Белоусов знал из откровений некоторых депутатов, что для того, кому нечего сказать, но есть желание всеми способами сохранить на своем туповатом челе присутствие рассудительности и здравомыслия, нет лучшего места в Думе, чем прозябать на галерке, не выказывая своего «красноречия».
 Как если б в противовес этому рассуждению и дабы не умалять своего достоинства, Белоусов убеждал себя в том, что в любом случае при естественном расположении в зале заседаний служебных кресел кому-то из депутатов всегда достается место и на галерке. К тому же место это даже можно назвать весьма привилегированным, поскольку не каждому избраннику предоставляется возможность с одной из верхних точек зала, да еще из первого ряда галерки наблюдать, как ведут себя на заседаниях наиболее продвинувшиеся за счет безмерного словоблудства коллеги-депутаты Тихона Осиповича. Кроме этого, расположившимся на «верхотуре» депутатам, подобно отстающим в знаниях школярам, сидящим на задних партах, проще укрыться от указующего перста председательствующего. И взгляд его в пору особо острых полемик безуспешно сквозь живое ограждение из просящих слова депутатских рук пытается достичь «камчатки».
 «Камчатку нашу трудно разглядеть...» – как бы снимая с себя вину за отсутствие полнокровной связи со своими избирателями по Иркутской губернии, подумал скучающий по родным сибирским просторам «живший долгое время в этом крае» беспартийный депутат Белоусов. Но даже то, что трудно разглядеть из теплых думских кресел, не возможно не ощутить, особенно в такую пору, когда там, в Сибири, где можно спрятать всю Европу, заварилась такая каша, кровавый привкус которой, густо замешанный на трупном запахе убитых золотодобыдчиков, теперь витает над всей Россией, и не только над ней...

                2

 В Сибири можно затеряться физически, но от ее настоящих ничем не отделенных от государства проблем уже никуда не убежишь и не скроешься.
 И всякий раз, размышляя о ее вчерашних и сегодняшних глобальных или местечковых болячках, прежде всего, хочется поговорить, о новом, а может быть, так никогда и не прекращавшемся засильи в Российском государстве иноземцев. Оглянитесь, новые «цари»-президенты, на прошлое своей страны. Разве у вас, целиком и полностью отвечающих за ее национальную безопасность, нет возможностей разглядеть неумолимо приближающиеся с восточных границ новые тени последователей монголо-татарского ига? И не пора ли задуматься над тем, что Россия, как сырьевая модель государства, привлекая для разработок наших месторождений китайцев, идет по гибельному пути? Ведь при всей этой скрытой аннексии границы порушенной «парадом суверенитетов» некогда великой и могущественной страны будут проходить по Уралу!
 Российское население, среди которого большинство здравомыслящих людей, понимают, что, отдавая национальные недра в так называемую «аренду» более крепкой экономически и демографически стране, мы будем просто вытеснены из Сибири и Дальнего Востока. Причем в самое ближайшее время.
 И пусть мои эмоции перехлестывают через край!.. Но разве можно согласиться с нашей действительностью... Когда Китаю, чья модель коммунистического строя оказалась единственно жизнеспособной в период нового мирового экономического кризиса, ни для радости «левых», ни тем более «правых», даже не придется с нами воевать, как некогда за остров Даманский. И без того успев отдать за последние годы свои приграничные территории, мы, лишившись большей части неповоротливого государственного туловища, останемся на веки проклятыми своими сыновьями, внуками и правнуками за нашу безотчетную покорность и проигрыш...
 И об этом не стоит молчать! Поскольку нужно быть окончательным слепцом, чтобы не заметить, как методично, а порой и нахраписто ведется подкоп под Россию со всех сторон, будто весь свет договорился срезать ее под корень! Используя для этих целей тысячи закулисных взаимосвязей, десятки хитро сплетенных узлов!..
 Думал ли об этом Белоусов, когда, облокотившись на узорчатые и массивные перила галерки, с нескрываемым беспокойством смотрел то на председательствующего М.В. Родзянко, то на безучастно зевающих коллег- депутатов, пытаясь разглядеть среди них, ну, хоть кого-либо, способного развязать эти самые «узлы».
 И где тот мессия, который облагодетельствует Русь? Взгляд Белоусова уперся в постоянно вытираемую платком, совсем не яйцевидную голову Пуришкевича, и не заметил над ней ореола. Господин Пуришкевич, который даже в период думских каникул умудряется находить для себя «развлечения с обывателем», с достоинством, влекущим к подражательству, был готов всегда высоко нести исключительно точно подмеченное парламентскими репортерами звание «думского скомороха». О таких личностях в России принято говорить: «Если б его не было – его бы пришлось придумать». Не потому ли имя господина Пуришкевича не сходит с газетных, порой совсем не от времени желтых страниц? О ком ни будь другом и промолчат, но не о «скоморохе».
 Перед глазами у Белоусова свежий номер «Русского Слова», где на третьей полосе можно прочесть о «Рекорде Пуришкевича». Ссылаясь на публикацию своего менее известного столичного издания, газета пишет: «Гражданин» сообщает интересную справку о головокружительной карьере В.М. Пуришкевича.
 До начала этого столетия, если судить по книге «Весь Петербург», о Пуришкевичах у нас и слуха не было.
 В конце 1901 в страховом агентстве комитета министерства внутренних дел появился не имеющий чина Владимир Митрофанович Пуришкевич.
 В 1902 он перескочил через четыре чина, став коллежским асессором и помощником столоначальника.
 В 1904 он – надворный советник и сверхштатный чиновник особых поручений при министерстве внутренних дел.
 В 1905 он – коллежский советник в прежней должности. Четыре года от не имеющего чина до коллежского советника – быстрота головокружительная и в прежние времена недостижимая!
 В 1906 В.М. Пуришкевич уже не чиновник особых поручений, так как стал членом Государственной Думы.
 В 1907 он входит в большую «истинно русскую» силу, но других Пуришкевичей в Петербурге все еще нет.
 В 1908 появляется новый Пуришкевич – Митрофан Васильевич (очевидно, папаша), и сразу становится членом главного совета по делам местного хозяйства. А в 1909 этот папаша – уже действительный статский советник, и на сцене появляется Михаил Митрофанович Пуришкевич.
 В 1910 году этот Михаил Митрофанович Пуришкевич – титулярный советник и чиновник особых поручений при министерстве внутренних дел, а в 1911 году он уже коллежский асессор и на том же месте. А в 1912 году великий Владимир Пуришкевич в честь бессарабского юбилея из коллежского советника перескакивает в действительные статские. Итого в 11 лет девять чинов.
 Это ли не всемирный рекорд?»
 Хороша карьерная лестница, как для себя, так и для родственников, – ничего не скажешь. Не всем дано быть «думским скоморохом»... Это тот же шут при дворе его величества, когда царь – не царь, если рядом с ним нет шута-скомороха. А смех, пусть даже сквозь слезы, у государей российских всегда был в почете. Не потому ли вблизи от шутов государственного масштаба, всегда рядом находилась та самая лестница. Смекай, Белоусов, а вдруг и тебе подфартит однажды стать если не скоморохом, то на худой конец – дураком!
 Однако надо признать, что даже все эти мелочные забавы для публики не могли отвлечь Пуришкевича от жизни царствующих особ. Его не могло не беспокоить влияние на императрицу Гришки Распутина и окольных ему прорицателей. Со всей Европы ко двору проникает через него всякая нечисть: спириты, гипнотизеры, лекари, пророки, и, как говорится, несть им числа! Сплошное мракобесие!
 «Невольно приходит мысль, – почти вслух подумалось Белоусову, – что, поскольку царь по крови – датчанин, царица – немка, а весь царский двор действительно забит иноземцами, неужели там негласный заговор против нас, народа русского, самой великой страны?.. Неужели это и есть разгадка всех величайших страданий людских?».
 Невольно ход мысли Белоусова вновь развернулся в сторону ленской трагедии, когда не без налета злорадства и, быть может, опережая события, захотелось сказать: «Не было бы счастья – да несчастье помогло».
И на самом деле, в Лондоне уже в тревогах за многомиллионные убытки засуетились компаньоны «Лензолота», пугаясь уже при одной мысли о том, что вскоре возможна потеря контроля над их прежними сибирскими золотопромышленными владениями.
 Иностранцы с туго набитыми кошельками хоть и бывали щедрыми, никогда не прельщали Белоусова. Будучи типичным представителем российского капитала, низменно эгоистичного и хамоватого при денежном дележе, он в отличие от своих собратьев, нацеленных на сохранение всех своих сбережений за границей в виде банковских счетов и недвижимости, оставался редкостным патриотом своей страны.

                3

 Член Государственной думы двух последних созывов, уже седеющий сорокашестилетний, среднего роста и телосложения, молчаливый и застенчивый Тихон Осипович Белоусов одним из первых среди своих коллег – именно шестого апреля – получивший сообщение из Бодайбо о ленской трагедии, теперь не без раздражения смотрел, как неповоротливая Дума устремляет свой, как и до 1905 года, заспанный взгляд в сторону Сибири.
 Председатель четвертой Думы, октябрист М.В. Родзянко, по-видимому, стремился не дать общественному негодованию сразу же перекинуться на парламент.
 И вот сегодня при открытии первого думского заседания, Белоусов услышал от него прежде всего сообщение о смерти одного из думских депутатов, о кончине главы французского парламента Анри Бриссона, а также о случившейся восемь дней назад катастрофе «Титаника». И ни слова – о жертвах ленской бойни. Председательствующий обыденно повернул ход думского заседания к обсуждению государственного бюджета. Однако сразу же после обеденного перерыва произошел, наконец, прорыв: три фракции – октябристов, кадетов и социал-демократов (последние, разумеется, в наиболее резкой форме) – представили официальные запросы о ленских событиях. Кроме того, «националисты», прежде весьма рьяно поддерживающие правительство, в смягченной форме также обратились с аналогичным вопросом.
Слушая их тщетно пытающуюся объединиться разноголосицу, Белоусов, возможно, впервые за весь свой достаточно длинный думский «стаж» захотел обнаружить себя и взойти на совсем не привлекавшую его прежде парламентскую трибуну.
 Здесь следовало бы сказать, что не каждому, будучи на руководящей должности или при высоком общественном положении, дано быть «публичным человеком», немало и таких, для кого любая «трибуна» –непреодолимый барьер. Другое дело, когда «барьеры» эти кому-то в удовольствие. Ну, и как тут не вспомнить вновь «думского скомороха», процитировав перепечатанную газетой «Голос Урала», № 90 за 1912 год опубликованную в «Русском Слове» статью Н. Лавина «Пуришкевич в цифрах». Вот что тогда писал парламентский репортер, процитировав для начала неизвестного мне, но, по всей видимости, зрелого философа: «Беру жизнь – слепую и грубую – и творю легенду».
 Беру отчеты Думы и творю легенду о депутате. О том, слушая которого застенчиво покраснела старая пожарная лошадь, и, видя которого, снял шапку и отошел в сторону известный клоун Жакомони.
 Горло Патти и язык Пуришкевича...
 Вращаясь с быстротой пропеллера, язык славного бессарабского депутата выбрасывает в пространство какие угодно предложения.
 В своих парламентских речах Пуришкевич повествует о земельной реформе, теории государственного права, раскопках в Греции, изготовлении ваксы и содовой воды, удобрении полей, ритуальных убийствах и очень много о евреях.
 10-го июня 1908 года, во время обсуждения сметы министерства народного просвещения, Пуришкевич произнес речь, продолжавшуюся – 4 часа 36 минут. Полагали, что дело не обошлось без динамо-машины...
На основании официальных стенографических отчетов заседаний Государственной Думы (издание государственной типографии) удалось составить таблицу «Пуришкевич в цифрах».
 В 1-й сессии: по разным поводам и без всяких поводов выступил с речами 46 раз. Прерывает ораторов руганью, народными русскими и бессарабскими поговорками 100 раз. Получает от председательствующего замечания 20 раз.
 Во 2-й сессии: опять выступает 25 раз. Ругает и прерывает ораторов 193 раза. Получает от председателя 40 замечаний.
 В 3-й сессии: «речи» произносит 52 раза. Сбивает и мешает ораторам 202 раза. Получает от председателя 57 замечаний.
 В 4-й сессии: дает себя знать переутомление. Говорит всего 18 раз, прерывает ораторов 56 раз (не верится!) и получает 55 замечаний.
 Мы еще не имеем возможности дать статистику за последнюю 5-ю сессию, а между тем, в ней Пуришкевич побил все рекорды, установленные им в предыдущие сессии. Но и без этого, давая итоги по 4-м сессиям, получаем любопытную картину: Произнесено 142 речи. Ругал и прерывал ораторов 559 раз. Получал от председателя 172 замечания.
 Если принять во внимание, что за время четырех сессий было 468 заседаний, то выходит: через два дня не третий Пуришкевич непременно выступал с какой-нибудь речью, ругался и прерывал ораторов каждый день и почти через два дня на третий получал от председателя замечание. «Спокойный депутат».
 «Чтобы закончить статистику, – пишет в заключении Н. Лавин, – не мешало бы дать справку о наиболее употребляемых бессарабским депутатом выражениях: мерзавец, дурак, подлец, собачья морда и пр. пр. Засвидетельствованы случаи, когда барышням-стенографисткам приходилось или затыкать уши, или спасаться бегством...».
 Как говорится: «хлебом не корми» – дай только языком почесать... И, пожалуй, это будет всегда. Поскольку и в мое время, вновь назвав российский парламент Государственной Думой, депутаты, как и почти век назад, держат для потехи в своей разношерстной «псарне» борзую «пустолайку». Угадайте, кто она и как выглядит теперь?..
 Была б трибуна – к ней не зарастет «трибунщиков» тропа.
 Лишь Белоусову она была не ведома пока...
 Первым был оглашен запрос хотя и урезанной новым избирательным законом, но весьма активной конституционно-демократической фракции; в нем подчеркивалось объективное право приисковых рабочих на стачку и ее мирный характер. Несмотря на это, местные власти распорядились вызвать воинскую команду, предъявив так же требования арестовать выборных представителей рабочих. Не имелось никакого повода для «вмешательства администрации в экономическую борьбу». Обращенный к министрам юстиции и внутренних дел документ содержал острый вопрос: «Известно ли министрам, что подведомственные им лица в целях содействия интересам предпринимателей вмешались в протекающую мирную забастовку и несут ответственность за ни чем не спровоцированное массовое кровопролитие среди мирно настроенной толпы?»
В голове у Белоусова уже мелькали яркими вспышками обрывки будущей речи, с которой он, как полноправный представитель принадлежащего Иркутской губернии ленского приискового населения просто обязан, превозмогая дрожь в коленках, пройти к высокой думской трибуне и, может быть, вознестись над ней...
 Тем временем немногочисленная социал-демократическая фракция в своем запросе уже излагала требования бастовавших, которые «без исключения не противоречат нашему законодательству и направлены к улучшению условий труда и жизни рабочих». В этом запросе, отражающем дух классовой борьбы, говорилось, что «интересы тысяч рабочих принесены в жертву кучке жадных капиталистов, сколотивших состояние на азартной биржевой спекуляции. В интересах предпринимателей семьи лишились кормильцев, жены – свои мужей...». Обращаясь к правительству, авторы запроса обличали: «Кровавая ленская трагедия является одним из наиболее ярких выражений общей правительственной политики... Повторяется день 9 января!»

                4

Дискуссию по мотивам запросов открывал член кадетской фракции Н.В. Некрасов, избранный депутатом Думы от Томской губернии. А уже после выступлений крайне правых коллег Замысловского и Тимошкина, не чувствуя под собою ног, на трибуне оказался Белоусов. Одетый, несмотря на столичные веяния, в учительский сюртук, в крахмальной сорочке и галстуке, со своей рыжеватой окладистой бородкой и в золотом пенсне Белоусов был не только изыскан, но даже импозантен. Недаром еще в прежние годы его преподавательской деятельности в него коллективно влюблялись старшеклассницы Иркутской гимназии.
 Под высокой потолочной лепниной звучал гаснущий на отдалении, негромкий, а иногда, будто всхлипывающий, но все же разборчивый для всех присутствующих голос Тихона Осиповича Белоусова.
 Да, говорил он, на удивление всем, как если бы появившийся из небытия, неожиданно уверенно, словно уже в сто первый раз взошедший на этот всеми обозримый помост. И в то же время говорил так, что никакая стенографическая запись не выдержит смысла этой речи! И не явятся ли до окончания ее жандармы, чтобы удалить оратора с трибуны?
 – История не раз являла нам глубоко трагическое зрелище, как уже упомянутое моими коллегами 9 января, – продолжал свое выступление Белоусов. – Не раз полуголодные, темные, бесправные толпы, возглавляемые фарисеями и первосвященниками, кричали, перебивая друг друга: «Распни его...» или «Царь – наш Бог!..» – и верили, что делают дело истинно патриотическое; не раз толпа народа, несчастного, задавленного нищетой, любовалась яркими кострами, на которых пылали мученики за его благо. В Надеждинском прииске, где еще до сих пор не смыта кровь невинно убиенных, костров не разводили и никого не жгли, но там рябой ротмистр Трещенко, давно объявивший себя самовластным владыкой края, запретил родным и близким «дабы впредь было неповадно другим» убирать с улиц трупы рабочих.
 Как ни странно было Белоусову, его никто не прерывал, не было и жандармов. Понемногу зал начинал оживать, слышались краткие возгласы.
 – Нет, это же, черт возьми, не человеческая, а какая-то каторжная жизнь! И ее терпели, к ней привыкли, как к неизбежности, даже гордились своим приисковым достатком, запивая счастливое житье-бытье водкой и самогонкой!
 Слева вспыхнули аплодисменты, а все это время неподвижно сидящий в раздумьях Керенский тоже ударил в ладоши как-то непроизвольно, будто подожженный изнутри прямотой и отвагой оратора. А уже вскоре и сам вышел к трибуне... И подчеркнуто юридическим языком особо отметил, что «при отсутствии сведений как о насильственных действиях со стороны рабочих, так и пострадавших в среде войск не имеется возможности усмотреть те условия и обязательства, которые оправдали бы необходимость и давали законное основание для применения огнестрельного оружия со всеми тягостными последствиями такой меры, вызвавшей смерть 147 и поранение 193 человек».

                _____ _____ ____

 P. S. «Все имеет конец – настал конец и терпению страны. Ленские выстрелы разбили лед молчания, и тронулась река народного движения. Тронулась!.. Все, что было злого и пагубного в современном режиме, все, чем болела многострадальная Россия, – все это собралось в одном факте, в событиях на Лене».

                И. Сталин
                19 апреля 1912
                газета "Звезда"
               
               
                Глава 5

                Прозаседавшиеся

                1

 Не дождавшись каких-либо вразумительных предложений от Теппа, тряхнув хмельною головой, Александров, в свои неполные тридцать пять лет превратившийся в тучную и бесформенную фигуру с короткими конечностями, поеденным оспой лицом и лысым затылком средь рыжих волос, поднялся, и, опершись на спинку широкого кожаного кресла, сказал:
 – Я точно знаю, что сегодня с утра комиссия бастующих прочесала все бараки с целью конфискации у рабочих всей имеющейся водки и других спиртных средств, дабы приготовиться к длительному и упорному противостоянию властям.
 – А мне известно, – перебил его Тульчинский, – что вы за нашими спинами входили в сношение с Главным приисковым управлением «Ленского товарищества».
 – Ну и что из этого? Сложившаяся обстановка заставляет... – развел руками Александров. – К тому же, вы, как известно, любезный Константин Николаевич, по всем документам до сих пор пребываете в отпуске. А стало быть – не у дел...
 – Если я до сих пор не у дел!.. – багровея, вскочил Тульчинский, – так почему же, вас, меня заменяющего, никто не разу не разглядел средь бастовавших. А может, вас было просто не видно из-за порохового дыма?..
 – Не барское это дело под пули соваться... – пьяно икнул Александров, доставая из нагрудного кармана вчетверо сложенный бумажный лист.
 – Без дела не сижу и я... Тому пример – уже готовый текст, который я намерен уже завтра же огласить бунтовщикам, а покуда зачитаю для вас...
 Тульчинский, с сожалением взмахнув рукою, вновь уселся в кресло, а его подчиненный, не спросив, ни у кого разрешения, принялся озвучивать текст:
 «Продовольствие на кухне будет выдаваться на равных условиях со служащими. То есть с нами. И при выдаче разрешается присутствовать выборному от рабочих. Для мастеровых выписка будет производиться в особые дни. Хлеб будет из просеянной муки, картофель и капуста будут заготовляться в достаточном количестве...».
 Слушая наполовину пьяный бред своего заместителя, Константин Николаевич рассматривал лежащую перед ним на столе, уже изрядно помятую и испачканную бумагу с требованиями стачечного комитета принятыми на рабочем собрании от 3 марта 1912 года, с прилагающимся протоколом, который гласил:
 «1. Улучшить жилищные условия рабочих (холостым – одна комната на двоих, семейным – одна комната).
 2. Улучшить качество питания.
 3. Увеличить жалование на 30%.
 4. Запретить увольнения в зимнее время. Уволенным в летнее время должен выдаваться бесплатный проездной билет до Жигалова.
 5. Установить 8–часовой рабочий день. В праздничные дни и двунадесятые праздники выходить на работу только по желанию работников, работать в эти дни не более 6-ти часов, заканчивая работу не позднее 1–го часу дня и учитывать работу в эти дни за полтора дня.
 6. Отменить штрафы.
 7. Не принуждать женщин к труду.
 8. К рабочим обращаться не на «ты», а на «вы».
 9. Уволить 25 служащих администрации приисков (по списку рабочих).
 Всего рабочими было выдвинуто 18 требований и 4 гарантии.
 В который раз перечитывая протокол и уже не слыша Александрова, окружной инженер вспоминал теперь о прошедшей накануне забастовки встрече с ее организаторами, среди которых в основном были представители различных политических течений, от большевиков и кадетов до монархистов. Уже тогда Тульчинский, не новичок в политике еще со времен первой русской революции (когда после выхода в отставку с морской службы и возвращения в Сибирь ему довелось участвовать в организации политических кружков на местных приисках и побегов из мест заключения политических ссыльных) попытался, насколько можно, укоротить их «утопические» требования, которые зачастую переходили грань реальности и здравого смысла. И сразу же получил от большевика Михаила Лебедева лобовой вопрос:
 – Поддерживаете ли вы, товарищ Тульчинский, забастовку?
 А когда тот ответил:
 – Безусловно... Однако, товарищи, нельзя не признать ваших завышенных требований... – то сумел расслышать за спиною, из едва освещенного лампадным светом угла его домашней веранды:
 – Все вы на одну масть... интеллигентики!

                2

 Тем временем Александров продолжал зачитывать текст, который, по его мнению, должен был умиротворить рабочих.
 «Казармы будут устраиваться согласно обязательным постановлениям Горнозаводского присутствия. Середины казарм и коридоры будут освещаться за счет дела. Горнорабочим установить очередную сменяемость работ. На работу рабочие будут назначаться согласно профессии, отмеченной ими в контракте. Увольнения рабочих будут удовлетворяться расчетами по закону. Каждый день будет вывешиваться табель с отметкой проработанного за день и с подсчетом за целый месяц. Горнорабочим будут выдаваться ярлыки ежедневной выработки. Вахтовые будут подчинены исключительно механической администрации. Медицинская помощь будет оказываться без промедления...» – здесь Александров запнулся, чтобы, стирая постоянно стекающий по одутловатым щекам грязный пот, еще долго разбираться в порядке написания перечисляемых пунктов.
 Не без горечи взглянув на своего нахрапистого заместителя, уже давно и всеми средствами пытающегося прорваться на его место, Тульчинский почему-то вспомнил отца, с детских лет наставлявшего его до всего доходить своим умом, не подсиживая товарищей...
 «Как много хотелось бы теперь у него спросить, посоветоваться, – не без сожаления размышлял Константин Николаевич. – Ушел отец, не попрощавшись, оставляя за собою лишь слегка приоткрытую к справедливости дверь».
 И вот теперь, все чаще и чаще заглядывая через этот узенький проем, Константин Николаевич сокрушался теперешними условиями работы на приисках. До сих пор добыча золота проходила, в основном, шахтным методом в условиях вечной мерзлоты. Ледник приходилось разогревать кострами, а талую воду безостановочно откачивать. Механизация добычи, несмотря на значительные вложения средств, была на недостаточном уровне, многие работы выполнялись вручную. Спускаться в глубь 60-метровых шахт приходилось по вертикальным обледенелым лестницам. Старатели работали по колено в воде. После смены рабочим в сырых от воды робах приходилось идти по лютому морозу несколько километров до бараков. По имеющимся в приисковом правлении данным в 1911 году было зафиксировано 896 несчастных случаев с 5442 рабочими. Остро не хватало врачей и мест в больнице. Один врач обслуживал 2500 рабочих, не считая членов их семей.
 Рабочие бараки «Лензолота» были переполнены, мест для рабочих не хватало. Часть приисковиков-старателей была вынуждена снимать частные квартиры для проживания. На оплату этих квартир уходило до половины заработка.
 Воспользовавшись заминкой Александрова, и как бы желая обозначить свою значимость в этом совещании, Теппа спросил у самозваного докладчика:
 – Слушая, с какой убедительностью вы читаете пункт за пунктом, этой, по вашему мнению, «умиротворительной» бумаги, у меня складывается впечатление, что «Ленское товарищество» изъявило, на полных на то основаниях, дать в вашем лице все эти согласия, дабы вы смогли их озвучить перед рабочими?
 – Нет, я не имею такого согласия, но надеюсь получить его от вас.
 – Я не в праве решать такие вопросы, – заявил Теппа, продолжая разыгрывать комедию, делая вид, что слушает эту «филькину грамоту» впервые, не посоветовавшись с «товариществом».


                3

 Давно уже почувствовав всю фальшивость этой спешно состряпанной бумаги, Тульчинский горько поморщился, а его заместитель, как ни в чем не бывало, продолжил читать:
 «Женщин не будут наряжать на работу принудительно, последнее будет делаться только в случае недостатка желающих. Служащим будет вменяться в обязанность обращаться с рабочими вежливо. Жалобы их выслушивать внимательно и законные претензии удовлетворять. Остальные требования забастовавших рабочих, как чрезмерные и незаконные, «Ленское товарищество» отклоняет и от дальнейших переговоров с выборными решительно отказывается. Поэтому я, окружной инженер, признав стачечный период законченным, надеясь на благоразумие рабочих, предлагаю им приступить немедленно к работам в установленное расписанием время, а желающих рассчитаться – явиться для получения заработной платы и видов на жительство. При этом предупреждаю, что за проявление беспорядка и насилие над кем-либо виновные будут...»
 – Будут поставлены к стенке... – словно б очнувшись от кошмарного сна, перебивая «докладчика» громко и самодовольно, произнес Трещенко, с ухмылкой посматривая на Тульчинского. Александров с давно уже пересохшим горлом поспешил закончить чтение этого пустого документа:
 «Будут местной полицией привлекаться к ответственности по статьям 13582–13583 Уложения о наказаниях. О чем объявляю всем приисковым рабочим «Ленского товарищества».
 Исполняющий обязанности окружного инженера Витимского горного округа инженер Олемского горного округа
                П. Александров»

                4

 Когда статский советник Петр Никифорович Александров с чувством исполненного долга поспешно выпил поднесенный Трещенко стакан воды, слова попросил Тульчинский. Теппа, взглянув на появившиеся в руках окружного инженера бумаги, вновь вспомнив о Керенском и возглавляемой им комиссии, попытался, было предложить перерыв. Но Константин Николаевич, давно и бесповоротно определив себя противовесом всей этой давно уже спетой и спитой компании, уже читал ясным и отчетливым голосом:
 «Выдворять до открытия навигации рабочих приискового района не представляется возможным ввиду полного прекращения сообщения от Бодайбо по Витиму и далее.
 Необходимо рабочих «Ленского товарищества» оставить на самих приисках до открытия навигации, так как помещений для них в Бодайбо нет».
 – Их даже в тюрьме у меня нет, – съязвил Трещенко, при этом, склонившись до уха Александрова, принялся нашептывать ему своим окончательно охрипшим голосом. После этого оба приятеля принялись долго и омерзительно смеяться, не обращая внимания на неприкрытое раздражение Тульчинского, поспешно отреагировавшего на эту преднамеренную выходку:
 – Мы сейчас, господин ротмистр, не намерены обсуждать ваши тюремные проблемы и ваше поведение...
 Трещенков фыркнул и умолк, а Александров презрительно закрыл глаза.
 «Необходимо продолжить выдавать пищевое довольствие как имеющим заработок за конторой, так и не имеющим, – продолжил читать Тульчинский, – с тем, чтобы с последних долг за пищевое довольствие был взыскан в судебном и административном порядке.
 Для успешной эвакуации рабочих приискового района в будущем с открытием навигации необходима к тому времени присылка достаточного количества войск.
 Выдворение этапным порядком потребует значительного конвоя, какового в распоряжении горной полиции не имеется.
 Для недопущения рассчитанных рабочих в Бодайбо средств и оснований не имеется, относительно же поддержания в городе Бодайбо порядка принять начальником полиции надлежащие меры.

                Окружной инженер
                К. Тульчинский
                11 апреля 1912 г.»


                _____ _____ _____

P.S. «По прошествии года ротмистр Трещенко угодил на 30 суток ареста за скандал с князем Н. в кафешантане. Поводом послужило прошлогоднее событие в Бодайбо (ленский расстрел), вернее столь циничное описание им этой драмы, что невозможно было иначе на него реагировать.
 Певица столичного шантана сообщила, что ротмистр Трещенко с самовосхвалением сообщал о своей «храбрости и энергичности». Похвалялся он и своею безнаказанностью за содеянное им, уверяя всех присутствующих, что на днях он будет назначен на весьма ответственный пост, якобы в награду за пережитые им волнения во время запроса о ленских событиях в Государственной Думе.
 Князь нанес ротмистру несколько ударов шашкой по лицу и рассек ему руку. В ходе следствия, проведенного генералом Ивановым, князь готов был дать ротмистру удовлетворение» (т.е. драться на дуэли. – А.Ш.).
 
                газета «Голос Урала», апрель 1913 г.

 От автора: От дальнейшего судебного разбирательства и возможного наказания Н.В. Трешенко спасет начавшаяся Первая мировая война, на которую он уйдет добровольцем и погибнет на германском фронте в мае 1915 года.
 

                Глава 6
 
                Мораль сей басни...

 Закончив чтение, Тульчинский не сразу опустился на стул. Казалось, еще достаточно времени для того, чтобы враждующим сторонам найти компромиссное решение и, обоюдно удовлетворившись, при всех обновлениях продолжить добывать государству то, что еще больше, и не в местном масштабе, а на государственном уровне, сделает еще значительно более весомым, а, следовательно, и почитаемым во всем мире российский рубль. Однако никогда не стоит забывать, что человеческая жизнь дороже любых денег. И в каких бы проявлениях она ни обозначала себя: от самых низменных – ненасытной наживы и властолюбия, до самых высоких, продиктованных добром и талантом дел, цена ее всегда превыше самых высоких золотых гор. Уже одно чистосердечное осознание этой непреложной истины возвышает людей, к числу которых, несомненно, относится и Тульчинский. Его имя, известное на всю Сибирь, прогремит еще дальше, когда, пусть даже без его присутствия на этой грешной земле осуществится хоть часть того, что он задумывал, размышляя над действительностью, которая уже давно созрела для решительных и кардинальных перемен.
 Тогда Константин Николаевич еще верил, что с приездом столичных комиссий дела пойдут на лад. И в тоже время его одолевали сомнения, когда приходилось вновь и вновь размышлять над взглядами и самой политической платформой прибывшего на взбунтовавшиеся прииски Керенского. С кем когда-то, еще в молодые годы, в пору их совместной учебы и недолгого проживания семьи в Петербурге, не раз и не два ломал копья, схлестнувшись в политических баталиях. Его целенаправленную позицию, расположившуюся далеко от либерально-демократических редутов, Тульчинский всегда отрицал независимо от всех государственных перемен, случившихся после январских события 1905 года, вновь повторившихся теперь уже и на сибирской земле.
 – Слушая вас, можно предположить, что сей текст, подготовлен для вас под диктовку стачечного комитета, – съязвил Александров.
 – Вы невыносимы! – не выдержал Тульчинский. – И вместе со своей ныне присутствующей здесь камарильей представляете собой отвратительное кладбище кровожадных динозавров, так и не поделивших сибирского золота. Отныне всем вам, рядящимся в маску добродетели, а на самом деле мерзко пахнущим разлагающимися трупами, вымытыми из вечной мерзлоты российского мракобесия горячими потоками рабочего пота и крови, надлежит предстать перед божьим судом! Потому что так было и так будет всегда!..


                ____ ____ ____


P. S. «Пока что единственным и реальными результатами ленских событий, кроме вывоза бастовавших рабочих, является усиление полиции в горных округах, предписание полиции промысловым управлениям при наемке рабочих и иностранных подданных, да описанное выше «сокращение штатов» служащих.
 27-го сентября через Усть-Кут прошел пароход Ленского товарищества «Барон Гинцбург», везущий на прииски стрелков, по одним сведениям, 90 человек, по другим – 150» .

                (Из петербургской газеты «Речь», 1912 г.)


 От автора: в западной печати до сих пор распространено заблуждение, что В.И. Ульянов стал использовать псевдоним Ленин после ленских событий. На самом деле псевдоним «Н. Ленин» появился задолго до указанных событий – в конце 1901 года.


                Послесловие

                1
 
 28 июня 1912 года состоялись собрания рабочих Ленских приисков, созванные для обсуждения выработанной сенатской ревизией проекта нового договора и новых расценок.
 Собрания протекали очень бурно. Речи ораторов, высказывающих свои наболевшие вопросы, дышали глубокой скорбью и безотрадностью. Общий смысл произнесенных речей таков: рабочие признают некоторые улучшения по сравнению с прежним договором, но он все же не обеспечивает им защиту от дальнейшего беззакония работодателей.
 Виновники нарушения прежнего договора, ставленники Ленского товарищества, продолжают оставаться на местах. Виновники событий 4-го апреля на свободе.
 Словно бы подводя черту под всеми выступлениями товарищей, слово взял председатель стачкома Михаил Лебедев:
 – Мы оставляем в далекой тайге могилы близких людей и горечь неосуществленных надежд. От сенатора Манухина мы ждали раскрытия истины. Мы 10 лет ждали сенатора. И что же? Он явился не для того, чтобы стать на защиту, а только для того, чтобы кое-как урегулировать отношения и во что бы то не стало восстановить работы на приисках.
 По просьбе Манухина, больше похожей на требование ставленников Гинцбурга, мы приступили к работе, чтобы дать ему возможность увидеть обстановку, в которой мы существуем. С начала выхода к шахтам прошло три недели, рабочие убедились, что все идет по- старому...
 Надо сказать, что уже в скором времени после прибытия столичных комиссий в направлении деятельности ревизий произошли какие-то изменения. «В Манухине, – писал князь Мещерский в одном из номеров «Гражданина», – как будто что-то притихло и угасло. Настроение рабочих, сделавшееся свободным в первые дни его приезда, теперь снова упало. И наоборот, притихшие было в своей дерзости администраторы приисков при появлении Манухина снова ободрились». И теперь Трещенко ставится в вину только отсутствие у него достаточной находчивости и энергии для мирного разрешения событий, «что все газетные слухи о предании его суду, во всяком случае, преждевременны...».
 В результате почти единогласного голосования собрания рабочих постановили:
 «Нового контракта с Ленским товариществом не подписывать и ходатайствовать о скорейшей отправке на родину».
 Пройдет еще некоторое время, и центральные российские газеты запестрят сообщениями об итогах ленского противостояния приисковых рабочих и администрации.
 На страницах «Русского слова» можно было прочесть: «С прииска выезжает первая партия рабочих, 800 человек. Ввиду настойчивого стремления всех немедленно уехать была проведена жеребьевка. Эвакуация бастовавших продолжится около месяца.
 Уезжающим предоставлялся даровой проезд до станции Жигалово и продовольствие за счет Ленского товарищества. Выдача кормовых началась 28 июля. Выдается по 10 рублей путевых. Каждому возвращается стоимость продовольствия, удержанная за время забастовки за две недели. Все инструменты, принадлежащие лично уезжающему, принимаются ленцами по таксе.
 Эти условия эвакуации представляют результат трехдневной борьбы губернской администрации с ленскими директорами...» (особенно настаивавшими на отказе рабочих от их исковых претензий. – А.Ш.) Далее газета почти с помпой сообщает о том, что «сам факт введения в жизнь этого договора является несомненным завоеванием бастовавших для всех приисковых рабочих.
 Главные улучшения по новому договору: заработок увеличен на 10%, уменьшается рабочий день, уничтожен принудительный женский труд».
 Вспоминая о первых днях работы столичных комиссий, газета пишет: «Ревизия произвела осмотр места расстрела. Должностные лица, бывшие при расстреле, в том числе товарищ прокурора Преображенский, судья Хитун и ротмистр Трещенко, давали подробные объяснения. По слухам, между показаниями этих трех лиц и объяснениями Тульчинского получилось разногласие... Никто из рабочих, участников шествия, для дачи объяснений на место расстрела не приглашался.
 Длительная история с ленской забастовкой, можно считать, закончена. Рабочие добились почти всего, к чему они стремились.
 Но, не смотря на победу, рабочие воспользоваться ее результатами не могли. Их завоевания пойдут только на пользу будущим рабочим.
 Отказ нынешних рабочих от подписания нового договора вызван почти исключительно нравственными мотивами. Психологически невозможно рабочим просить и забыть пережитые ими страдания, примириться с прошедшей драмой 4-го апреля и мириться с воспоминаниями об «арестантском режиме», следы которого наложили свой отпечаток на отношения приискового начальства к рабочим.
 Циркулировали слухи, что с отъездом ревизии ленцы намерены посчитаться с забастовщиками. Присутствие до сих пор в Бодайбо ротмистра Трещенко и командовавшего расстрелом Лепина истолковывают как возможность повторения катастрофы. В том же смысле истолковывают и оставление на посту управляющего приисками Тепа, которого рабочие считают своим главным врагом».
 А вот что писала в июльском номере газета «Рупор России»:
 «Первая партия рабочих, которая должна была 3-го июля сесть на пароход для отправления на родину, замедлена отправлением. Полагают, что это сделано искусственно и создано Ленским товариществом, которое нарочно медленно проводит расчеты с рабочими, при этом обсчитывая их немилосердно. Вместо следуемых 8–16 рублей, удержанных за выдачу провианта во время забастовки и подлежащих по распоряжению губернатора, выдают 5 рублей.
 Многим не додают, успокаивая обещаниями выдать полный расчет в пути.
 На приисках и на пристани стоит стон, выдача провианта натурой прекращена, и рабочие голодают...».

                2
 
 В конце сентября 1912 года шеф Иркутского жандармского управления доносил о состоявшихся в городе докладах А.А. Тюшевского, кандидата в новую четвертую Думу от оппозиции, одного из членов независимого адвокатского комитета, адвокатской комиссии Керенского, центральной темой выступления которого являлись ленские события. «Оба доклада, – сообщалось в докладной записке, – ярко освещают, по словам Тюшевского, угнетенное положение рабочих... Он резко критиковал правительство в лице министров Тимашева и Макарова, считая при этом, будто сам Тимашев являлся акционером Лензолота, из чего выяснилась слабость мероприятий правительства...». В заключение Тюшевский обратился к многочисленной публике со следующей тирадой: «Останки убитых рабочих кричат о сочувствии или, правильнее сказать, о солидарности и поддержке того дела, ради которого они умерли». «Запрошенный местный полицмейстер, – отмечалось в жандармском донесении, – разъяснил, что на собрании присутствовал подчиненный ему вахмистр, который не заметил в докладе решительно ничего недозволенного».
 И правильно сделал, поскольку уже тогда, не говоря уже о нашем ХХI веке, сколь бы это гнусно не звучало, стало модным, как теперь говорят, «пропиариться», даже если это связано с людским горем, дабы любыми путями пролезть в какое-либо чиновничье кресло местечкового уровня, а то и в Государственную думу. Чтобы уже вскоре, забывая о своих высокопарных обещаниях, в лучшем случае, сказать словами лидера меньшевистской фракции Н. Чхеидзе, взобравшегося 12 июня 1913 года на высокую депутатскую трибуну. Тогда, упомянув о новых «классовых боях» в Кутаисской губернии и в столице империи, он произнес: «Разве не пришло время, когда нужно очередное кровопускание рабочим?» – с уверенностью предположив, что, как всегда, ответственным за произошедшее сделают стачечный комитет, «во главе которого, быть может, окажутся думские депутаты... И не прозвучит ли вновь отсюда (с думской трибуны) известная формула «ТАК БЫЛО – ТАК БУДЕТ»?

                3


 Прежде чем рассказать о появлении в политическом обиходе этой откровенно циничной фразы, стоит обратить внимание на тот факт, что, по всей видимости, никому среди всех на то время противоборствующих в России сторон, после ленского побоища, ставшего лишь одним из осколков зеркального отражения известных событий 9 января 1905, именуемого «кровавым воскресеньем», не хотелось говорить об его политической изнанке. В ту пору после нескольких лет политического террора ни правые, уже изрядно пресытившиеся своими победами, ни левые, еще не отдышавшиеся от убийственных гонений, не хотели пускаться в рассуждения о новой, а быть может, и старой революционной волне, главенствующей во всех происходящих в России протестных мероприятиях...
 Не смотря на то, что две трети установленных членов забастовочного комитета, образованного из шестидесяти выборных старост, были в действительности политическими ссыльными, правительственная и думская комиссии под руководством, соответственно, Манухина и Керенского, после тщательного расследования на местах пришли к единому выводу. Он наиболее ярко и точно был выражен в анонимной передовой статье, опубликованной в газете «Русское Слово» за 1912 год. Высказывая резкие обвинения в адрес местной и центральной администрации компании «Лензолото», при этом, именуя стачку «мирной и легальной борьбой», этот передовой рупор российской печати писал: «Эти истинные виновники забастовки и пролившейся крови уже стараются нарисовать Ленскую драму в виде революционного бунта. Рабочие требовали изменить в обращении «ты» на «вы». Не правда ли, «революционное требование»? Нужна гениальная изобретательность В.Н. Тимирязева (тогдашнего министра торговли и промышленности, недавно сменившего на этом посту Тимашева – А.Ш), чтобы увидеть здесь «революционное требование». Что касается страшно звучащего «8-часового рабочего дня», то во многих производствах существует 8-часовой рабочий день, потому что больше в день работать в этих производствах невозможно. Надо еще решить, в человеческих ли силах на ленских промыслах работать больше 8-ми часов в день... События на Лене характерны и своей политической стороной. Поражающая легкость, с которой в ход пущено оружие, показывает, что администрация подходит к фактам экономической борьбы с никуда не годным устаревшим методом».
 И действительно, пользуясь этими «методами», проще всего обелить и себя, и свои преступные действия, ограничившись несложным набором фраз, как это сделал, например, заместитель министра внутренних дел Макаров, который изволил сказать: «Когда потерявшая рассудок, под влиянием злостных агитаторов, толпа набрасывается на войско, тогда войску ничего другого не остается, как стрелять. ТАК БЫЛО И ТАК БУДЕТ ВПРЕДЬ».
 «Эти слова, – по воспоминаниям назначенного после ленских событий премьер-министра В.Н. Коковцева, – произвели на Думу и печать ошеломляющее впечатление. – Забыли Распутина, забыли текущую работу, приостановили занятия комиссий и заседаний общего собрания... Все свелось к «Ленскому побоищу».
 Прочитав и само изречение, и комментарий к нему высокопоставленных чиновников, возможно, кто-то из моих дотошных читателей скажет не без горечи, что нет ничего новее того, что уже однажды случалось, даже если этому срок – века!
 Российские власти и теперь, дабы отвлечь – «охладить» народное недовольство от насущных проблем, с преступной помощью СМИ всячески пытаются оградить себя ярко желтым щитом сенсационных провокаций. И мне бы совсем не хотелось, прежде чем поставить точку в этом художественно-документальном повествовании, убедить себя и своего благодарного читателя в том, ЧТО ТАК БЫЛО И ТАК БУДЕТ ВСЕГДА.
 

                июнь 2009 – апрель 2010 гг.
 
 


                Светлой памяти моего деда
                Павла Мартеловича Шатрабаева –
                участника Первой мировой войны.


                КРИВОЕ ЗЕРКАЛО ВОЙНЫ,

                или
                Обратная сторона медали

                повесть


                «КОМУ ВОЙНА, А КОМУ...»
 
                (вместо предисловия)

                1

 На святой Руси, у ее народа, очень много мудрых и добрых, светлых и грустных пословиц, иногда бьющих не в бровь, а в глаз, но никогда не унижающих добропорядочного человека своею жестокостью. Только есть среди них одна, особенно горькая для людей, переживших военное лихолетье. И произносится она, как проклятие на всех тех, кто, наживаясь на людском горе, прячется за его носителями – за этими вечно согбенными и обнаженными спинами. Не потому ли столь солоно это выражение: «Кому война, а кому мать родна...» И пусть мне не ведомо, в каком краю и в какое время оно прозвучало впервые, известно, что особенно уничижительно это клеймо звучало в применении к преступной деятельности отдельных личностей в пору Первой мировой войны 1914–1916 гг.
 Для того чтобы бесстрастно увидеть оборотную сторону этого кровавого отрезка двадцатого века, чем-то напоминающую отражение кривого зеркала, я и сам, преломляясь, словно опущенный в Реку Времени шест, «отталкиваясь» от воспоминаний очевидцев, выложенных в интернете и опубликованных на страницах вековой давности газет, делаю попытку погружения не только в пределы «темного царства» подрядчиков, интендантов и смотрителей складов на одной из прифронтовых баз Красного Креста, но и желаю разобраться в хитросплетениях одной из многочисленных паутин, сплетенных в ходе подготовки к физическому устранению державного «Старца» – Гришки Распутина.
 Одной из первоочередных причин, подтолкнувших меня к написанию этого художественно-документального повествования, стала публикация в столичном издании «Русское слово», в свою очередь перепечатанная в пермской губернской газете «Зауральский край» от 9 марта 1916 года. В имеющейся там статье под названием «Дело В.А. Сухомлинова» сообщалось: «Из достоверных материалов... выясняется основное обвинение генерала Сухомлинова в корыстных целях. Следственная комиссия признает, что эта часть недостаточно ею обследована.
 Но как передают, и собранный материал дает основание для назначения следствия по обвинению генерала Сухомлинова и по статье, предусматривающей лихоимство. Это особенно ярко и определенно сказывается в области поставок и подрядов, сделавшихся военным ведомством. Условия, при которых подряды и поставки сдавались, имеют подозрительный характер. Одновременно следственная комиссия обратила внимание на деятельность окружавших бывшего военного министра лиц: двоюродного брата генерала Сухомлинова инженера Гошкевича, австрийской подданной А. Аурих, состоявшей корреспондентом немецкой газеты и др. Еще задолго до войны эти лица прочно занимали положение монополистов по поставкам и по проведению поставок для других лиц. В характере же некоторых поставок и подрядов следственная комиссия, как передают, усмотрела соображения, несколько чуждые чисто коммерческим интересам».
Вышеобозначенная статья завершается так:

                «Ходатайство Сухомлинова»

 «Бывший военный министр генерал-адъютант В.А. Сухомлинов обратился с письмом на имя министра Императорского Двора Фредерикса, в котором просил доложить его ходатайство об увольнении его из Государственного Совета, а также военной службы. Свое ходатайство бывший военный министр мотивировал тем, что он хотел бы облегчить дело правосудия и считает неудобным оставаться на военной службе и в Государственном Совете, пока дело о нем не будет окончательно решено. Как передают, ходатайство генерала Сухомлинова будет удовлетворено».
 И действительно, не прошло и десяти дней, как под рубрикой «Из телеграфных сообщений» все та же газета «Зауральский край» от 18 марта 1916 года в материале «Следствие по делу Сухомлинова и Кузьмина-Караваева» сообщала следующее: «Петроград. Первый департамент, Государственный Совет, рассмотрев внесенное по Высочайшему повелению дело по Всеподданнейшему донесению верховной комиссии для всестороннего расследования обстоятельств, послуживших причиной несвоевременного и недостаточного пополнения запасов военного снабжения для армии, постановил: назначить, согласно статье 91-й учреждения Государственного Совета, предварительное следствие по обвинения упадающим на бывшего военного министра отставного генерала от кавалерии – Сухомлинова и на бывшего начальника главного артиллерийского управления генерала от артиллерии – Кузьмина-Караваева.
 Государю Императору благоугодно было 12 сего марта возложить производство означенного поручения на действительного тайного советника Кузьмина».
 Отсюда видно, что решение об отстранении от должности Сухомлинова было принято царем буквально в течение нескольких дней после официального ходатайства генерала – еще 12 марта 1916 года.
 Несколько смущает назначение императором для «...поручения на действие тайного советника Кузьмина». Не является ли эта фигура родственником «товарища по несчастью» Сухомлинова – генерала от артиллерии Кузьмина-Караваева?
 Намеренно или нет, но в нашей жизни случается и такое, когда обвиняемый и обвинитель находясь, на одних и тех же весах Фемиды, умудряются находить такое равновесие, при котором разваливаются любые «дела».

                2

 Это был один из ряда самых громких и в тоже время таинственных процессов по злоупотреблениям, обнаруженным во время Первой мировой войны. В отличие от других «дел», о которых в свое время много говорилось в кулуарах и писалось в газетах, когда эти слушания уже мало кого интересовали по той причине, что на скамью подсудимых попадали относительно мелкие чиновники, – этот процесс проходил за наглухо закрытыми дверьми, поскольку в нем были замешаны очень высокопоставленные и, что немаловажно, разобщенные ведомства и их чиновники, как правило, всячески препятствующие ходу следствия, а то и вовсе спускающие это «дело» на тормозах – в безвестность, где нет ни правых, ни виноватых.
 Иногда, как если б в оправдание еще одной поговорки: «шила в мешке не утаишь», пусть не сразу, а лишь ближе к концу войны в российской прессе стали появляться порой просто шокирующие обывателя факты этого бессмертного для нашего государства и безмерного, как и его территория «лихоимства», то есть взяточничества и ростовщичества. Рассуждения об этом кого-то приводили в ужас, а другие радовали людей, основывающих на чужом страдании свое благополучие. Таких людей «приноравливающихся к господствующему настроению» постоянного обогащения и наживы, как известно из ныне широко представленных документов, было немало, и не только в период русско-германской войны. Так что комиссии, назначенные на расследование злоупотреблений, плодились и плодились, и «прикосновенных» оказывалось такое множество, что, в конце концов, признано было за лучшее закрыть все комиссии и предать дело воле божьей. Иначе пришлось бы окончательно запутаться в этом лабиринте злоупотреблений и с трудом различать «прикосновенных» от «неприкосновенных».
 Экзамен, который российскому народу пришлось выдержать на предмет «добросовестности» в ходе войны 1914–1916 гг., как теперь известно, был выдержан хуже некуда, тем самым всячески поспособствовав... сразу двум революциям, или, если хотите, переворотам на российской земле.
Скажем просто: и сухари, и подметки, и сено, под ведомством подрядчиков, интендантов и смотрителей складов «оставляли желать лучшего».

                3

 Во всем этом, так до конца и не расследованном, а то и просто не приданном огласке процессе, Сухомлинов был не более чем верхушкой того самого айсберга, нижнюю часть которого составляла, весьма солидная кучка стяжателей и мздоимцев, насильников и откровенных убийц – прожигателей жизни – скрытых от народа его же собственным, ничем не оправданным горем.
 Одним из связующих звеньев этого скованного единою цепью «коллектива» стал широко и постоянно упоминающийся на страницах газет, особенно на исходе войны, обладатель звучной фамилии Борис Михайлович Ржевский-Раевский. В одном из газетных материалов под названием «Сенсационное дело», опубликованном в «Зауральском крае» от 2 марта 1916 года, сообщалось, что: «Б. Ржевский когда-то состоял сотрудником официозной нижегородской газеты в бытность там губернатором А.Н. Хвостова, был из нее изгнан за какую-то уголовщину. Потом проник к находившемуся в ссылке Илиороду, напечатал беседу с ним в «Голосе Москвы» и, сделавшись, таким образом, журналистом, появился в Петрограде. Здесь он сумел войти в доверие Сухомлинову, отправился в качестве уполномоченного Красного Креста на фронт. Потом пристроился чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел (каковым на ту пору уже руководил А.Н. Хвостов. – А Ш.) Затем, по слухам, Б. Ржевский отправился с каким-то таинственным поручение к Илиороду, в Норвегию, но на обратном пути его на границе арестуют и привозят в Петроград. Ржевского обвиняют в ряде преступлений, среди которых имеются и очень тяжелые. Его дело живейшим образом заинтересовывает целый ряд высокопоставленных лиц. Однако это дело осложняется какой-то межведомственной борьбой из-за Ржевского. Расследование по этому делу, по слухам, одновременно ведется видными представителями, (нетрудно предположить, что ими были господа Сухомлинов и Хвостов. – А.Ш.), двух разных ведомств. Но вопреки сообщениями некоторых газет, дело это еще далеко не кончено, и Б. Ржевский из тюрьмы не освобожден».

                4

 Длинный обвинительный акт в адрес Ржевского и К был наполнен не только повествованием о недостачах, обнаруженных в складских помещения Красного Креста города Дубно и в соседствующих с ними тыловых продовольственных базах, принадлежащих военному ведомству. Там были сведения  и о том, как прикосновенные и неприкосновенные лица наживали и тратили деньги, как составляли контракты, и даже об отвратительных уголовных делах, связанные с шантажом и убийствами.
 Недостачи были действительно грандиозны: 4165 пудов сухарей, 14733 пуда галет, 80505 порций пищевых консервов и 599900 рационов конских консервов, а так же множество пар обуви, всевозможных лекарств и непомерное количество литров медицинского спирта и вин. Не менее впечатляющими были и «заработки» отдельных «пасущихся» подле снабжения лиц. Так, например, обвинительный акт рассказывал, что служивший у заместителя уполномоченного Красного Креста и в тоже время смотрителя складов Ржевского по вольному найму писарем, еще вчера сидевший в ювелирном магазине нижегородский купец Аарон Самуилович Симанович, получал от своего начальника до 300 рублей кредитными в месяц, а за неполный год своего талантливого «бумагомарания» и «крючкотворства» «заработал» 40000 рублей. На этом примере можно представить, что же «зарабатывали» другие, более высокопоставленные чиновники; к разряду которых относился и один из монополистов продовольственного снабжения фронта инженер Гошкевич, за не только родственное покровительство которого его двоюродный брат и военный министр Сухомлинов был вынужден покинуть свой пост. И предстать сначала перед следственными органами, а затем и перед судом.
 Не брезговал шальными военными деньгами воистину не убоявшийся божьей кары бывший иеромонах Илиород (Труфанов Сергей Михайлович); чья судьба скандалиста и перевертыша, как и всех вышеперечисленных лиц, однажды переплелась с поистине вездесущим Борисом Ржевским.

                5

 И прежде чем завершить свое многословное предисловие, следовало бы остановиться на характерном заявлении прокурора, ставшего, на мой взгляд, поневоле могильщиком этого похожего на бездонное болото расследования. Именно он поведал, каким образом обнаружилось это злоупотребление и возникло само дело. По словам обвинения, «одним из поводов» настоящего процесса послужило то обстоятельство, что подсудимый инженер Гошкевич, вел роскошную жизнь. Постоянно переезжая из одного южного города России в другой, он проживал в ту пору с актрисой, известной под названием «ювелирная лавка», любящей удивлять курортников (не переводившихся и в военную пору. – А.Ш.) роскошью своих нарядов и тем, что она, не зная, куда девать бриллианты, «носила их даже на пляжных сандалиях». А господин Ржевский, по заявлению прокурора, как если бы только ради того, чтобы «наследить» своим именем на страницах газет, несмотря на то, «что в них многое преувеличено», совершал всевозможные «около-уголовные глупости», которые так или иначе поспособствовали тому, чтобы отыскать себе место в многотомных трудах следственных дел, для выше обозначенного, многократно возобновляемого процесса, которым умело дирижировали откуда-то сверху – в две руки.
 Читатель, пожалуй, вправе вполне резонно по этому поводу сказать, что не все «расточители» столь безумно бросают напоказ плоды «хищения», как это делал подследственный родственник Сухомлинова, и, следовательно, не всегда попадаются... На месте «расточителя» мог быть более экономный человек, и тогда, пожалуй, не встретилось бы и повода к возникновению настоящего дела. «Хищение» не всегда любит блеск и помпу. Чаще оно кроется где-нибудь в тиши, на лоне природы, в укромном месте, купленном на имя супруги, и вообще ни кричит о себе так громко... Все это разумно... Да вот только никто из моих персонажей этого поистине «пира во время чумы», на котором не только тамадою, но и главным героем данного повествования является господин Ржевский, не пожелал «опуститься» настолько низко, чтобы однажды прислушаться к обывательским советам. Или вспомнить, наконец, о том, что где-то на границах твоего государства громыхает война.

                * * *

                ПИСЬМА С ФРОНТА
                и
                (несколько строк об их авторе)

 Что называется, потрепанный в боях, отмеченный ранами, преждевременной сединой и боевыми наградами двадцатисемилетний подпоручик царской армии и военный репортер Михаил Борисов, которого еще какой-нибудь неполный век тому назад уральскому читателю доводилось видеть на улицах Екатеринбурга, чудом уцелевший после чуть ли не года пребывания на Западном фронте, он глядел теперь на меня словно бы из потускневших от времени окон редакции «Зауральского края». Едва слышным голосом он пытался донести ХХI-му веку устами пожелтевших газетных страниц свои впечатления о пережитом в окопах Первой мировой войны. И, я, читая – слушаю его записанную в строчки хрипловатую, как первые граммофонные записи, речь. « Пережито так много, – размышляет Борисов, – что вложить все это в какие либо определенные рамки очень трудно. В голове еще какой-то хаос. Как ни стараешься представить себе полную незаконченную картину всех этих стычек, боев, отступлений и наступлений, однако, в общем, ничего не выходит. Наиболее яркие фаты как-то само собою выделяются из всей массы переживаний, и опять забываешь повседневную картину».

                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 «На фронте Рига – Двинск германские авиаторы предприняли частые полеты. Их аэропланы появлялись в районе нижнего течения реки Аа у Скотеля, западнее Фридрихштата, где германцами было сброшено несколько бомб.
 Попытка немцев спуститься к берегу Двины против Линневалена, ниже Фридрихштата, была отбита огнем.
 К юго-востоку от Фридрихштата около Самена немцами были пущены удушливые газы в нашу сторону».

                (из телеграфных сообщений)


                Письмо 1

                В О Й Н А

 «Из особенно ярких моментов моей боевой жизни мною запечатлелось, как нас однажды окружили, и чуть не 24 часа мы отражали неприятельскую лавину.
 Тысячи людей двигались на нас, как нечто определенное, что неотвратимо ничем.
 Отчаянно работали пулеметы и сотни людей, кидавшихся на нас, как скошенные серпом колосья, падали на землю.
 Ружейный огонь не прекращался ни на минуту, и точно непрерывные свинцовые, пронизывающие насквозь ряды нити шли от нас к неприятелю.
 Это был напряженный огонь самозащиты. Одна мысль – умереть, но не быть поглощенными окружающим, охватил всех нас, и под ее влиянием мы были способны на все.
 Полкового командира вынесли из огня еле живого, но он, почти умирающий, все еще твердил одно, что нужно защищаться до последней капли крови.
 Более суток продолжался этот бой.
 Даже неприятель, должно быть, был поражен нашим упорством, и удары его стали слабее. Правда, жертвы его были велики.
 Как видно, немцы решили ослабить нас орудийным огнем.
 Но наша надежда на выручку оказалась не напрасной.
 Наши нащупали слабое место, и ряды немцев были разорваны.
 Рядом коротких, отчаянных схваток мы хлынули в прорыв и вышли, даже не оставив неприятелю своих раненых. Так, кажется, мы не дрались никогда.
                Ваш N»
 
 
 
                Глава 1
 
                До прозрачных глубин

                1

 Предвечерней августовской порой 1916 года, в то самое время суток, когда, казалось бы, вечно холодные и ершистые волны Балтийского моря еще не затронула живая ржавчина заката, по видавшему виды, обшарпанному и скрипучему скользкому трапу на носовую часть, по-флотски величаемую «баком», однопалубного широкого парохода поднялся низкорослый полноватый человек в давно уже выцветшим от дождей и солнца плаще, с низко опущенным на лысеющую голову капюшоном. И без того наполовину завешанное темной материей лицо его, вытянутое и ничем не примечательное, представлялось узкой полоскою бледного света. В руках у него тяжело провисал небольшой дорожный чемоданчик с оцарапанной кожей, помятыми железными уголками по краям и давно уже потерявший светло-коричневую окраску.
 Ненадолго бросив взгляд на едва заметно колеблющийся в сизой дымке свет от фонаря на мачте, облокотившись на бортовые уже повлажневшие от прохлады перила, явно сторонящийся пассажиров Борис Ржевский застыл, не шевелясь. Лишь край его длиннополого и невесть каким образом и где измазанного в иле плаща слабо колыхался от легких воздушных напоров.
Вечер незаметно растворился в ночи и обступившей пелене тумана. На пароходе самыми заметными для встречных курсов были только отличительные огни – зеленый и красный, время от времени пропадающие среди мачт. Задернутыми были и поднебесные звезды. Ночь темна. Внизу, на большой глубине, железный нос парохода с тихим плеском разрезал крупную водную зябь.
 Навалившись на перила, Ржевский долго и неотрывно буравил взглядом забортную бездну, как если бы желая разглядеть расположившуюся на морском дне потаенную от человека жизнь. Вместе с тем тоскливое чувство расставания с родным берегом, когда приходится полностью доверить свою судьбу на милость зыбкой стихии, не покидало его. Когда связующий с пристанью якорь отделился от земли, ты всем своим подневольным существом начинаешь с тревогой осознавать не то пробел – между прошлым и будущим, не то пустоту – вместо провалившегося в неведение сердца. Перехватывая дыхание, грудь сжимает океанский простор. Корабль превращается в щепку, а кружащие над головою чайки поют загробные песни. И пройдет еще не мало времени, когда вернется ощущение реальности, а вместе с ним и воспоминания о минувшей жизни, они одни, гонцы неутомимые, несут вести кораблю о земле, им покинутой, душе – о былом невозвратном. Тогда-то и овладевает человеком грусть, не земная, но еще и не совсем небесная, словно отклик двух миров на разъединение с человечеством и слиянием с природой. Тогда душа пьет волю полною чашею неба, купается в раздолье океана и в тоже время страшится его... И пока Борис размышлял о состоянии души, о своей ничтожной роли перед величием океанской бездны, народ на пароходе уже успел поужинать и приготовиться ко сну.
 В ту пору, когда в черной, как базальт, воде стали проступать какие-то светящиеся существа, похожие на длинный розовый крючок, у Ржевского помутнело в глазах. А затем, воображение дорисовало лениво шевелящее плавниками туловище с головою огромного морского конька, которое, неожиданно быстро и ярко увеличиваясь в размерах, испугало отпрянувшего от перил человека. И уже оказавшись в каюте, Борис еще долго будет протирать глаза, как если б желая смахнуть с них идущие одна за другой фантастические картины.
Ржевский наскоро поужинал содержимым небольшого, но достаточно вместительного чемоданчика. Прежде чем отойти в царство сна, он долго возился, иногда вставая и тупо смотря в непроницаемый иллюминатор. Ближе к утру ему приснилось скользкое морское чудище, несущее его куда-то среди сказочных джунглей – водорослей, самоцветных кораллов и серебристых постоянно меняющих свои очертания туч – огромных рыбных косяков. И в тот момент, когда перед ним распахнулась безразмерная зубастая пасть, наверное, самого главного морского чудища, Борис проснулся от собственного вскрика на мокрой подушке.

                2

 Зачастую случается так, что все самые яркие и волнительные воспоминания о детстве находят отражение в одном из его дней... И, как правило, день этот, даже несмотря на все последующие невзгоды и радости, становится твоей заглавной страницею жизни.
 Вслед за сказочным сновидением, связанным с царством Нептуна и его некоронованной царицей Золотой рыбкой на волнах памяти Ржевского, показалось озорное мальчишечье время, когда они со своим двоюродным братцем Никитою в летнюю пору до позднего часа пропадали на волжских берегах, невдалеке от застроенного частными домиками нижегородского пригорода.
 Лето проходило незаметно, как если б случилось ехать на скором поезде, когда нет и возможности разглядеть пролетающие за вагонными окнами станции. Но ведь они все же были, эти самые станции, когда от их почти осязаемого наполнения жизнью было легко ощущать свое присутствие на этой земле.
 Борис всегда с нетерпением ожидал той поры, когда с приближением предстоящих осенних карнавалов природы, волжские берега украшались гирляндами рыбацких огней.
 Рыбалка!.. Нет ничего прекрасней ее увлекательного таинства. О ней долго мечтают, к ней долго готовятся и под конец даже начинают сомневаться: да состоится ли вообще рыбалка в этом году, позволит ли погода? Но как же может не состояться рыбалка!
 После надоедливых дождей небо на неделю-другую станет особенно высоким, воздух легким и острым, а дни наполнятся прозрачным золотом исходящим от березовых рощ и созревших пшеничных полей...
 Два родных брата Ржевских и два их неотступных отпрыска, как только спокойно погаснет в красномедных, розовых и зеленоватых отсветах приволжский закат, заберутся в просторную посудину, дно которой выдолблено из толстой осины, а борта надставлены досками, и тогда кто-либо из провожавших рыбаков жен-матерей, перекрестит отчалившую лодку, да скажет: «...Клев на уду, рыбу-кит на острогу!»
 Точно также было и на этот раз...
 Сначала плыли на веслах. Гребли все попеременно, за исключением старшего – дяди Жоры, сидящего на корме за рулевым веслом. С каждым взмахом весел лодка все глубже уходила в ночь, в тишину. Скалы и сосны на берегу стали черными, в небе густо зароились звезды, а в воде повисли синие огоньки.
 – Начнем, пожалуй? – вполголоса спросил дядя Жора.
 – Можем, – отвечал ему брат, уже стоящий в носу лодки, готовый поджечь смолье – куски сухого соснового пня, сложенные на козе, то есть на железных вилах, прилаженных к носу лодки. И вот уже золотой пружиной развернулось пламя, душистый дым наполнил ноздри. Борис, как всегда поначалу принялся тереть глаза, затем чихать.
 Все вокруг сразу изменилось.
 На небе сохранились только самые большие звезды, да и те стали тусклыми, неверными, а бесчисленные небесные искорки-пылинки бесследно исчезли. Лодку обступила темнота. Зато в воде, которая минуту назад была совсем черной, открылся подводный мир.
 Мальчики с любопытством свесили головы через лодочный борт.
 Отблески огня передвигались по мелкому чистому песку, собранному в мягкие складки там, где проходило сильное течение.
 «Эх! Если бы только можно было ходить пешком по дну, – мечтательно размышляли тогда маленькие рыбаки, – хотя бы в водолазной одежде, то чего бы человек не увидел! Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи, сидя, поросли ракушками. А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь, и, если взобраться на них, уже рукою подать до неба – до водяной крыши...»

 «И такие горы теперь проходят где-то под днищем корабля...» – подумалось во сне, поворачивающемуся на самый край каютной постели, тепло укутавшемуся Ржевскому, наяву представившему, как могучая носовая часть парохода безжалостно разрезает – на сегодня и завтра – лучезарное видение его невозвратного детства...
 Мальчишки безотрывно следили за водой...
 На песке островками сидели водоросли – то пушистые, то вытянутые по течению, как длинные хорошо расчесанные волосы. И вдруг ближайший камень зашевелился, поднимаясь со дна, замутив воду мохнатыми лапами. На мгновения сердце десятилетнего Бориса замерло готовое оборваться в холодную пустоту. А когда перед его низко опущенным до воды взглядом вдруг показалась пятнистая и тупая рыбья голова, он, быстро отпрянув от борта, поднял отцовскую острогу... Которая уже вскоре, не достигнув цели, выскользнула из его дрожащих рук, уплывая от лодки – черенком вверх.
 – Тоже мне, рыбак! – только и сказал дядя Жора, показывая за борт. – Давай, сигай теперь вслед... Чай плавать я тебя научил...

 Протяжный гудок парохода разорвал безразмерную тишину. А еще через некоторое время пробили склянки...
 Над живым горизонтом моря, еще далеко до скандинавского побережья, румянился закат.

                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 В районе Двинска наша артиллерия удачно обстреляла колонну противника, подходившего на запад к Шлосбергу.
 В Галиции на средней Стрыне отражены попытки противника приблизиться к нашим окопам.

                (из телеграфных сообщений)


                Письмо 2

                СНОВА В ГАЛИЦИИ

 «Я уехал (с южной части фронта) перед Рождеством. Там у нас в районе реки Днестр и Стропы разыгрываются теперь большие события.
 Во что они выльются, пока говорить, конечно, не приходится.
 На это есть вполне понятные причины.
 Однако в данный момент мы твердо стоим на неприятельской земле.
 Общее волнение охватывает стоящие здесь части. Многие из них помнят Карпаты и наше победоносное шествие к долинам Венгрии.
 Помнят, что впереди находятся могилы тысяч боевых товарищей.
 Помнят, что целая страна, целый народ напряженно ожидает, когда вновь явятся родные по крови освободители.
 За длительный промежуток позиционной войны и затишья на этом фронте австрийцы, которые тут в большинстве, успели создать превосходные оборонительные линии.
 Укреплено было все, что возможно. Целые леса проволочных заграждений. Окопы, буквально заполненные пулеметами, даже мелкими орудиями. Построенные по системе обстрела со всех сторон.
 Уже по самой системе укреплений видно, что австрийцы предполагают главным образом защищаться, а не наступать.
 ... Несмотря на все старания укрепить линию обороны, никакие усилия австрийцев удержать наше наступление не удавались.
 Мы шли вперед...
 Наш общий клич: «на Львов!»
 Этот город почему-то особенно стал популярным среди наших войск.
 Я жалею, что мне по болезни пришлось ехать с этого фронта в самый разгар разыгрывающихся там событий.
 Могу сказать, что такой интенсивный огонь, какой за последние дни моего пребывания разгорелся там, кажется совершенно невероятным.
 Поистине, выражаясь образно, грохотали небо и земля.
 И после этого атаки.
 Мы гнали австрийцев без устали.
 Еще недавно казавшиеся буквально непроходимыми проволочные заграждения как будто и не существовали.
 Наша артиллерия, наконец-то, развернула свои силы.
 Я помню наше недавнее отступление из Галиции и поражаюсь той грандиозной работе, которая свершилась в тылу.
 Я не буду касаться тех батальных сцен боев, которые развивались в моем присутствии, они уже известны всем, но скажу одно, что эти бои носили особенный характер. Уже потому, что они показали, что никакие укрепления не выдерживают того, что называется: сознательный коллективный натиск...
 У массы есть лозунги, и во имя их она способна преодолеть какие угодно укрепления.
 Ничто не в состоянии задержать ее, особенно тогда, когда вполне своевременно и хорошо подготовлена поддержка тыла.

                Ваш N»
 
                Глава 2

                Выплывай – если хочется жить

                1

 Еще вчера, при погрузке на пароход, Ржевский обратил внимание на двух подозрительных особ: длинного рыжего господина, одетого в английское клетчатое пальто и в едва достающие верхушки ярко-синих носков полосатые узкие брюки, а также вертлявого коротышку с неестественно длинными руками, просунутыми в поношенную поддевку, и глубоко прячущего под беретом, опухшее, вероятно, от пьянки лицо. При их постоянном присутствии, где-либо поблизости от Ржевского, он всегда испытывал необычайно-тревожное ощущение. Казалось, кто-то зорко и бесстыдно следит за ним, просвечивая насквозь его беззащитные внутренности. Тогда, у причала, они, бесцеремонно остановившись подле трапа, как перед входом на бойню, изучали на пригодность отправляющихся в плавание пассажиров.
 – Филеры... везде филеры… – уверенно чертыхнулся про себя Ржевский, теперь уже и сам, не менее нагло разглядывая эти две расположившиеся у противоположных перил носовой части несуразные фигуры.
 «Скорее всего, – не без тревоги подумалось тогда Борису, – эти жандармские ищейки посланы следить за мною, откровенно враждующим со своим патроном Хвостовым, его заместителем Белецким». Зная об их непростых отношениях, развернувшихся в период одной из попыток физического устранения Распутина от царского двора, Ржевский всерьез обеспокоился теперь за успешное осуществление своей тайной миссии, проходящей под личным контролем министра внутренних дел, к находящемуся в Норвегии Илиороду (Труфанову). По версии Хвостова, его агент ехал за границу с целью приобретения для организованного им клуба журналистов мебели.
 Никогда раньше не предававшемуся излишним волнениям Ржевскому пришлось даже принять валерьянки и задолго до приближения вечерней поры покинуть пароходную палубу. Вернувшись к себе в каюту, он лег, не раздеваясь. В глубине корабля мягко постукивала машина. На маленьком столике позвякивал о ложку пузырек с микстурой. Уже вскоре теплый свет абажура настенной лампы, мягкая койка, куда, как в облако, ушло его полное тело, подействовали на Бориса, словно б снизошедшая забота Всевышнего о спасении его от этих казалось пожизненных преследований и надзора, от различных ведомств и глаз. Ржевский задремал, но, должно быть, на минуту. И снова горячечной вереницей поползли липучие мысли. Бессонница сторожила его: нельзя спать, упреждала она, впереди очень мало времени для достижения целей и решения стоящих на пути к ним проблем, когда твой
корабль вблизи от рифов, где можно затонуть.
 Пройдет еще достаточно времени, когда вслед погашенному свету в каюту, как дыханье Бога, просочится сон...

                2

 День тогда был ясный и безветренный.
 В лодке, которой правил дядя Жора, находились сын его Никита и племянник Борис. Когда берег стал терять очертания, неожиданно и жестко раздалась команда:
 – А ну, пацаны, всем за борт! Суденышке наше получило пробоину. Там, что спасайтесь, кто как может...
 – Где? – в недоумении и глупо спросил тогда Борис, никогда ранее не умевший плавать, разве что «по-собачьи» да и то на береговой мели.
 – Чего ты ждешь? А ну, давай, за братом...
 – Мне страшно!.. – воскликнул было Борис и тут же оказался выброшенным за борт...
 Тяжелые и мозолистые от работы руки дяди Жоры были неумолимы и, как тогда показалось, безжалостно жестоки. А когда его перепуганный племянник, захлебываясь, разом, от крика и воды показался над волжским течением, лодка была от него на сажень в стороне.
 – Ты не ори давай напрасно, а сосредоточься и плыви! – только и сказал тогда дядя Жора, присев на корме и не спеша сворачивая цигарку.
 Страх, когда под ногами не чувствуешь дна, а поблизости нет даже соломинки, всегда вызывает панику, а с ней и бессилие. И неимоверно трудно в таких условиях «сосредоточится» и поверить в существование берега как единственной, а значит безальтернативной цели к своему спасению. В такие минуты совсем не думаешь о том, что подобные «встряски» судьбы являются ничем иным, как досрочным взрослением молодого человека.
 И уже обессиленным выбравшись на берег, Бориска Ржевский может быть впервые в своей жизни проникся приятным осознанием гордости за свои возможности не отступать перед страхом и за неведомо откуда взявшиеся силы достичь земли. Казалось бы, неизгладимая обида на дядю Жору обернулась пусть не сердечной благодарностью, но уважением за этот «урок». И хорошо, если эта гордость однажды не переполнит твое сознание настолько, что человек, возвеличив себя до уровня Всевышнего, создаст вокруг себя нетерпимый для общества «мирок», ломая и свою, и людские судьбы.

 На вторую ночь своего пребывания на пароходе Ржевскому приснилась затопленная в морской пучине Флорищева пустынь, где в роли Нептуна, а быть может и самого Господа Бога, был ранее отбывавший там ссылку и однажды уже посещенный Ржевским иеромонах Илиород.



                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 Наша артиллерия с успехом обстреляла расположения германцев в районе реки Двины, ниже Фридрихштата.
 Неприятельский аэроплан сбросил над городом Двинском две бомбы, убита одна женщина.
 В Галиции на фронте реки Стропы артиллерийская перестрелка. Замечено, что неприятель вновь прибегает к бросанию в наше расположение прокламаций при помощи воздушных шаров.

                (из телеграфных сообщений)


                Письмо 3

                В ОКОПАХ НА С – и.

 «Мы заняли окопы ночью.
 Тот, в который попали мы, был довольно спешно устроен, но шел по склону холма, и отступление из него было связано с риском быть перебитыми.
 Надо было бежать по открытому и скользкому откосу под обстрелом находящихся невдалеке немцев.
 Чакали пули, ударяясь в землю и ниже то там, то тут в темноте ночи вспыхивая огоньками.
 Нас было немного и задача, выпавшая на нашу долю, была не из легких. Нужно было во что бы то ни стало не подпустить немцев, переправиться на наш берег Стропы до прибытия подкрепления. Когда же подойдут подкрепления мы не знали.
 У немцев всю ночь шла суетня. Как видно, они готовились к серьезному наступлению.
 Наши постреливали..., только нехотя.
 После перехода мы устали и хотелось спать.
 Я прикорнул у пулемета и моментально тяжелый сон смежил мои очи.
 Спал точно на пуховиках, совершенно потеряв всякое представление, где я.
 Как раз в тот момент, когда одна из лучших картин недавнего прошлого прошлась передо мною, боль в ноге заставила меня вскочить с легким криком...
 По окопу бежал дежурный и будил спящих, крича: «тревога!»
 ...В серой полумгле было видно, как немцы делали перебежку и затем окапывались.
 Оттуда несся целый ливень пуль.
 Заговорили наши пулеметы.
 Наклоняясь и точно отмахиваясь от жужжащих кругом пуль, наш пожилой поручик наблюдает за движением немцев.
 Огонь со стороны немцев начинает ослабевать...
 Одиночные пули продолжают с жужжанием носиться в воздухе.
 Кому-то оцарапало щеку, прапорщику прострелило крылатку. Он смеется и сбрасывает ее...
 Из леска снова выдвигаются немецкие цепи и, не стреляя, шаг за шагом двигаются вперед. Далеко, и стрелять в них нет смысла...
 Внизу плещется извилистая Стропа, и волны ее так же, как и всегда, омывают глинистый желтый берег.
 Мы напряженно ждем, что будет дальше. И ожидание это томительно...
 Опираешься на стенку окопа и земля, медленными струями сыплется под ноги, а иногда за воротник.
 Там впереди разрывается что-то, что грозит смести и раздавить нас. Ниже лежат секреты, и не пускают глаз оттуда. Ежеминутно дежурный переговаривается в телефон. И вдруг десятки новых людей начинают наполнять окопы, тихо и медленно скользят по откосу и, точно по волшебству, появляются среди нас.
 – Пехотинцы, наши ребята...
 – Какой части?
 – N корпуса?
 – Сколько вас?
 – Дивизия?
 Мы чуть не пляшем от радости. Вот нарвутся немцы... наверное, не ждали.
 – Ну, герои, – говорит прапорщик, обращаясь к нам, – теперь уже без нас с немцами рассчитаются, а нам на отдых. Выходи потише...
 Медленно и осторожно всползаем мы на гребень откоса и, очутившись в безопасности, идем к деревне, расположенной у перелеска.
 Сзади начинается перестрелка. Немцы возобновляют натиск и нам смешно и отрадно, что немцы так жестоко обманутся в своих предположениях, с дугой же стороны жалко, что мы лишены возможности видеть это...
 Мы спали крепким сном, в землянках, когда разыгрался бой, и немцы были отброшены на всем фланге с самыми жестокими потерями.
 Целые плотины из павших образовались на извилистой Стропе, и вода ее окрасилась в красный цвет.
 Когда нам настала очередь идти на позиции, то наши позиции были уже на той стороне, и как брошенные гнезда желтели наши бывшие окопы на откосах.
 
                Ваш N».
 

                Глава 3

                Действующие лица

                1

 Под утро Ржевский снова задремал, да ненадолго. Разбудил его хриплый рев парохода и охлажденный поднявшейся морской волной, прорывающийся через открытый иллюминатор столб яркого света.
 Борис взял плед, вышел на палубу и улегся, прикрывая озябшие ноги, в похожий на подвешенную раскладушку гамак.
 Поворачивая на запад и ревя всей глоткой, пароход обходил стороною шведский остров Готланд с его небогатыми растительностью каменистыми берегами. Утро было влажно-теплое, как если б насквозь пропитанное где-то далеко состоявшимся штормом.
 Старое судно, жалобно повизгивая снастями, немного завалившись на левый борт, все дальше уходило от России. За его кормою косматое солнце все выше взбиралось на ужасную высоту безоблачного неба. Ржевский, убаюканный голосами чаек и шелестом волн, задремал; погружаясь в беспокойную пучину размышлений, где ему была отведена незавидная роль, представлять собою одну из шестеренок многоступенчатого механизма, до отказа заведенного немилосердной рукоятью подковерных событий 1916 года, развернувшихся на самых вершинах чиновничьей власти. Когда даже в Петербурге, вдали от сражений Первой мировой войны, тоже имелся свой фронт и тыл, если не настолько пропитанный запахом пороха и крови, то определенно находящийся под постоянной дымовой завесою, состоящей из тайных переписок, переговоров и повсеместных тотальных слежек друг за другом противоборствующими сторонами.
 Действующими лицами этого уже однажды выше обозначавшегося мной скандала стали Хвостов – Белецкий – Распутин – Ржевский. И развивался он, да будет известно, в следующем порядке: Хвостов, достигший поста министра внутренних дел, возмечтал получить при поддержке все того же Распутина даже и пост премьера. Но кроме его самого никто при дворе не считал Алексея Николаевича пригодным быть председателем Совета министров. Его развернувшаяся было интрига против Горемыкина не удалась. Другие перехитрили. Распутин помог получить тот пост Штюрмеру, а в интимном кругу смеялись над Хвостовым, говоря, что «толстый много хочет». Хвостов обозлился. И, видя с одной стороны, что Распутин как бы перестал его поддерживать, с другой же стороны, сознавая, что его дружба со «Старцем» все более и более предается гласности в столичной среде, от высокопоставленных лиц до простых обывателей, и может его окончательно скомпрометировать, Хвостов решает уничтожить Распутина руками своего заместителя Белецкого и его первого помощника Комиссарова. В случае неудачи они, охранявшие царского любимца и не сумевшие его уберечь в ходе ими же организованного убийства, попадают в опалу. Хвостов же избавляется разом от трех теперь уже стесняющих его своей откровенной неприязнью лиц. А тут, глядишь, вместе с ними сойдет со сцены и Штюрмер. А он, Хвостов, как спаситель, опираясь на правую часть Государственной Думы, пройдет в премьеры.
 «Таков был дьявольский план министра, – писал в свое время об этой афере выпускник Нижегородского графа Аракчеева кадетского корпуса жандармский генерал А.Н. Спиридонович в своей книге «Великая война и Февральская революция», обращая внимание читателя на тот факт, что Хвостов сделал Белецкому и Комиссарову предложение уничтожить Распутина, воспользовавшись охранявшими «Старца» филерами. И если Белецкого он пытался соблазнить будущей карьерой, которую обещал ему, то Комиссарова соблазнял большой суммой денег. Однако, – как пишет далее Спиридонович, – министр ошибся. Белецкий и Комиссаров были карьеристы, но не убийцы. Первый был религиозный человек, а второй был офицер».
Да, по сравнению с нашим временем, когда на многих должностных погонах вместо звезд блестят чьи-то горестные слезы, обладатель офицерского звания тогда в большинстве своем оставался лицом законопослушным, а если и занимался мздоимством, то «мокрыми делами», по крайней мере, брезговал.
 И когда оба вышеобозначенных лица отказались от предложения министра, а в противовес его замыслу усилили охрану «Старца», Хвостов начал догадываться, что с организацией покушения что-то не ладно. И тогда, он втайне от всех привлек к этому делу знакомого ему еще по новгородским делам тогда еще молодого человека Бориса Ржевского.

                2

 Вспомнив вновь о родной новгородской земле, теперь уже размеченный легким наброском морщин на лбу и подле глаз «молодой человек», по тогдашнему описанию газет: «маленького роста блондин, с лисьей фамилией», выбравшись из гамака, закурил и, уже ни обращая никакого внимания на филеров, забыв об уединении, без всякого «маскарада» отобедал вместе с пассажирами в небольшом и открытом для всех ветров ресторане. Его перемены в одежде и настроении, казалось бы, тотчас же отразились и на погоде. Под ослепительно синим небом сияло молочно-голубое Балтийское море, что редко случается в здешних местах.
 После сытного обеда, когда и думать-то ни о чем не хочется, Ржевский, вновь забравшись в гамак и расслабившись, произвольно закрыл глаза... предавшись медитации... И уже через некоторое время перед его внутренним взором в цветном изображении стали проплывать, казалось бы, никогда наяву «не хоженые» взглядом родные приволжские берега, где однажды случалось, обмочив свои детские ножки и ручки в волжской воде, учится плавать, рыбачить и спускаться на плотах.
 Ведь это именно там, подле Волги, прошли, пожалуй, самые насыщенные на всевозможные событийные времена периоды жизни, когда он, Борис Ржевский, после своего первого подсудного дела, болтаясь в поисках работы, совершенно намеренно сумел охмурить одну из влиятельнейших в городе и близких к губернской верхушке дам, и по рекомендации которой терпеливо и настойчиво добился аудиенции с самим нижегородским губернатором А.Н.Хвостовым.
 После той весьма памятной встречи, на которой помимо хозяина губернии присутствовал и член Государственной Думы господин Барачев, редактировавший на ту пору «Нижегородскую торгово-промышленную газету», Ржевский стал местным репортером. Он исполнял для Алексея Николаевича некоторые щекотливые поручения, более подходящие для работы тайного осведомителя, которые пригодились Хвостову в пору его предвыборной агитации в Государственную Думу, а затем и при выдвижении его на пост министра внутренних дел России.
 
                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 Над Ригой и Фридрихштадским районом летало несколько немецких аэропланов, бросивших бомбы.
 В районе Икскюля немцами велся сильный огонь.
 Над Двинской позицией летало два цеппелина.
 У Илликста оживленный огневой бой, причем немцы бросали мины большого калибра.
 Ночью противник усиленно обстреливал наше расположение, западные районы Светен, распространяя огонь на юге до озера Ильзень.

                (из телеграфных сообщений)


                Письмо 4

                ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРЕЖДНИМ ПОЗИЦИЯМ

 «Двигаясь вперед и в Буковине и в Галиции, двигаемся без дорог, по тропам. Австрийцы, отступая теперь, не оставляют ничего, зорят все.
 Выбьешь их из окопов, а в окопах кроме брошенного снаряжения корки хлеба не найдешь.
 Отступая, палят деревни и села, и что не успели вывезти из припасов жгут. Выбивать их трудно из-за проволоки. Наставить проволочных заграждений они успели без конца. Оплелись со всех сторон.
 Ходы, переходы, целые отдельные укрепления, – все затянуто колючкой.
 Разбивает ее лишь наша артиллерия.
 Теперь наши батареи, как игрушки: лихо переносятся по слегка холмистой равнине южной Галиции, в лесистых местностях Д. и С.»
 Здесь следовало бы сообщить читателю, что во всех письмах, с целью конспирации нахождения войск и их подразделений, большинство местностей обозначаются лишь заглавными буквами, а так же отсутствуют даты написания посланий.
 «Хлопая по бесконечным лужам, проносятся они на передовые позиции и хлещут по неприятельским укреплениям....
 Галицинская почва, как губка, поглубже копни и вода.
 В занимаемых нами австрийских окопах сыро и много воды.
 У Д. мы упорно обходим реку, несмотря на упорное сопротивление австрийцев.
 Под У. австрийцы напрасно стараются вырвать инициативу из наших рук.
 Артиллерия точно смеется над их попытками, и каждое австрийское устремление вперед отбивает без особых усилий.
 Сколько здесь положено людей. Русины и поляки, и вообще все славяне только и твердят в один голос, что их заветная мечта – попасть скорее в плен.
 Поля лежат брошенные, целая сеть дренажных каналов, осушающих страну, без призора. Все разбежались, и страна лежит пустая. Только гром войны и оглашает ее.
 Самые, казалось, недосягаемые уголки теперь захвачены ею.
 Болотистые и лесистые побережья Д., где люди ушли в полной уверенности, что до их глухих мест не дойдут отзвуки войны, теперь кишат серыми шинелями, и их вечная тишина нарушается непрерывным грохотом канонады.
 Все шире и шире развертывается фронт и теперь уже сплошь по всей Галиции тянется он от севера до крайнего юга. Не остается в этой злосчастной стране угла, где бы можно было спокойно относиться к будущему.
 ...Чернявые венгерцы дерутся озлобленно и храбро. Они, как видно, в австрийской армии на особом счету. Это видно из того, что одеты они лучше, чем другие.
 У массы рваные, истрепанные голубые шинели. У этих теплая, щеголеватая одежда. Они хорошие разведчики, благодаря своей смелости и храбрости. Когда наши разведчики встречаются с ними, то они удваивают свою бдительность. В других случаях в разведке выделываю чудеса.
 ... Мы забрались верст за 15 за линию неприятельских позиций. Два дня блудили. Было нас человек 50. Напали на обоз. Разбили и сожгли. Потом выбрались к своим и привели 15 пленных.
 ...По равнинам лесистым и болотистым постепенно широкой волной вливаются русские силы вновь в Галицию и Буковину.

                Ваш N».


                Глава 4

                Чем же «пахнет» она – типографская краска?

                1

 Кирпичное двухэтажное здание сразу нескольких нижегородских газет, в одной из которых с недавнего времени стал работать репортером Ржевский,
располагалось вдали от оживленных мест, в глухом переулке. И мало кому из жителей густо заросшего старыми насаждениями района было известно, что в цокольной части этого щедро осыпающегося красной крошкою заведения находилась еще и типография. А все это хозяйство называлось не иначе, как городской «фабрикой мысли».
 Так уж случилось, что в соседях, за стенкой служебной комнаты новоиспеченного корреспондента, находилась городская бульварная газетенка «Нижегородский листок». Именно в ней, по утверждению уже другого издания, «Зауральского края» от 4 марта 1916 года, в свое время были «напечатаны весьма интересные данные из биографии Б. Ржевского. Уроженец нижегородского края, сын уездного администратора, Борис Ржевский «от юности своей» был обуреваем приличествующими возрасту страстями, ввиду чего ученая карьера его оборвалась очень рано. Потерпев фиаско в московском Комиссаровском училище, Б. Ржевский поступил в нижегородское Владимирское реальное училище, из 4-го класса коего и был уволен в 1903 г. Определившись затем в Сумской гусарский полк на правах вольноопределяющегося, Ржевский в скором времени появился в Нижнем уже в качестве статского. Причиной неудачи военной карьеры знакомые его считали трахому глаз.
 Вспыхнула японская война. Б. Ржевский отправился добровольцем. Через несколько месяцев он появляется в Нижнем, стены родного ему реального училища оказывают «герою» пышный прием. Директор не знает,
куда посадить бывшего ученика, явившегося во всем блеске офицерской формы, с аксельбантами и двумя отличиями на груди. Но этот маскарад продолжался недолго. Ржевского разоблачили, и за присвоение не принадлежавшего ему звания пришлось отвечать перед военным судом»
 С тех пор минуло достаточно лет, чтоб забыть, не вспоминая, «грехи» своей безголовой молодости...

                2

 В редакции «Нижегородского торгово-промышленной газеты», в окружении голых стен, на полу – повсюду валялись связки газет, на стенах, на гвоздях были нанизаны листочки рукописных объявлений. Из мебели были лишь четыре изрядно потертых стула, и два расположенных подле окон не менее поношенных стола. За одним из них, расположенным ближе к редакторской двери, сидел Борис Ржевский. Невзрачная фигура его нависала над грудой бумаг. Он быстро писал, лишь изредка отвлекалась от дела, чтобы, ненадолго взглянув на дружески протянутую в распахнутое окно ветку клена, услышав ее шелестящею листвою подсказку, вновь предаваться неведомому изложению. Однако если бы кто тайно заглянул из-за корреспондентского плеча на его бумаги, то удивился бы, разглядев вместо убористой вязи рукописных строк, замысловато разбросанные по белому листу, пронумерованные квадраты и треугольники – похожие на кроссворд. А может, это и на самом деле было круто зашифрованное изложение, состоящая из всевозможных дат и мест тайных встреч «загаданных» Ржевскому его патроном Хвостовым?
 Было одиннадцать часов дня, когда в редакции появился, лениво покачиваясь рыхлым и полным туловищем, франтовато одетый господин лет за сорок, с моложавым, хотя и заметно потасканным лицом, бросающимся в глаза выражением наглости и франтовства. Лицо было неглупое, маленькие карие глазки блестели улыбкой. Это был Аарон Самуилович Симанович – вчерашний часовщик и теперешний владелец небольшой ювелирной лавки; друг репортеров, актрис и содержанок, замечательный нахал, говоривший о чем угодно с великим апломбом, и циник, заставляющий краснеть даже самых отчаянных бесстыдников и бесстыдниц. Человек, имеющий среди нижегородской богемы определенную популярность, Симанович откровенно преуспевал, везде и всюду рассуждая о блестящем венце своей карьеры, и имел репутацию талантливого человека.
 Быть может не для всех и не всегда, но по большей мере именно такого склада людей и не достает для какой-либо скучной от однообразия взглядов компании. Недостает, как стручка красного перца для жирных блюд. И пусть сия приправа обжигающе горька, но без нее все-таки хуже, чем если б было совсем постно.
 Вот и теперь, здесь, на этой жирно коптящей посудине, где пассажир Ржевский, казалось, напрочь забывший о своей вчерашней конспирации и безопасности за доверенное дело, плотно влившись в этот, пусть временный и друг для друга ни чем не обязанный пароходный коллектив, вспомнив о Симановиче, тщетно пытался отыскать в этом праздно шатающемся по палубе собрании людей, пусть не дубликат, а нечто похожее на этого человека.
 Приятельски пожимая увенчанную дорогим перстнем протянутую руку уважаемого нижегородского еврея, Ржевский предложил ему единственно надежный стул и табачку.
 Взяв сигарету и со знанием дела принюхиваясь к ее содержимому, Симанович, едва ухмыльнувшись, спросил:
 – Это у вас для всех, или только для избранных?.. – и рассыпавшись почти детским смехом, уселся в жалобно взвизгнувший венский стул, заложив одну ногу на другую. А, раскурив сигарету и сделав довольную мину, продолжил крикливым громким тенорком, пощипывая свою темную бородку:
 – Сигарета недурна... Очень недурна... А я ведь к вам, Борис Михайлович, завернул, между прочим, по одному весьма пикантному делу.
 – Готов служить, – с нескрываемым любопытством обернулся к посетителю Ржевский.
 – Ну, коль так, я готов вам сообщить новость, касающуюся вашего патрона. Уверенный в том, что вы о ней, его наперсник, ничегошеньки-то и не знаете!?
 – Не знаю? А что на самом деле произошло?
 – Намедни, он получил еще два банка под свое головное наблюдение.
 – Неужели?! – изумленно воскликнул Ржевский.
 – Кажется, что верно. Вчера вечером, один из ваших коллег репортеров из «Нижегородского листка», сообщил мне, не без злорадства: «Как этой каналье везет!..» Вы я вижу, удивлены и обрадованы?
 – Мне-то что?
 – Ну, полно врать... Он теперь и вас устроит, дай вам бог здоровья. И уж если не редактором вашей газетенки, коим быть, я знаю, вы вовсе и не желаете. Возьмем выше, быть вам при губернаторском правлении... Ну, хотя бы одним из его секретарей... Не забудьте и нас грешных – смеясь, прибавил к сказанному Симанович.
 Ржевский, несмотря на свой отчаянный скептицизм, был поражен этой новостью.
 – Вот что значит ум! – проговорил он, как бы отвечая на собственные мысли.
 – Да, умен ваш господин Хвостов и кому хотите зубы заговорит!.. Да, кстати, – вдруг точно спохватился Симанович, – скажите-ка вашему патрону, чтобы он и мне порадел... Пусть и мне место какое-нибудь в правлении устроит, чтобы жалование и ничего не делать, работы мне и в своей лавке хватает... А то, ей-богу, большие расходы... Одни женщины чего стоят, – добавил, хитро улыбаясь Симанович. – А если их благородие заартачится...
 – Тогда что? – не без любопытства перебил Ржевский.
 – Тогда, мой милый друг, скажите всемилостивейшему Алексею Николаевичу, что у меня есть очень интересная статья о тмутараканском банке и о деятельности там его жены... Очень пикантная и, главное, полная фактов... Или эта деликатная миссия вас затруднит? Ну, в таком случае я сам отправлю ему эту «телегу» – с хохотом проговорил Симанович.
 – Он, кажется, печати не очень-то и боится... полагаясь в этом деле не только на мое здесь присутствие. Не вам ли об этом знать, господин Симанович? – хмуро откликнулся Борис. И уже через непродолжительную паузу услышал от редакционного посетителя:
 – Во благо общего дела, я думаю, мы сговоримся. И устроим дело так, когда и волки будут сыты, да и овцы целы. А вам советую налаживать добрососедские отношения с находящимися у вас за стенкой коллегами по перу. Кстати, у меня сегодня загородный ужин с товарищами из «Листка». Будет весьма опрятный и приятный во всех отношения пикничок, с прекрасной закуской, а также с разнообразным набором изысканных вин и женщин. Я вас приглашаю... – закончил разговор Симанович.
 Проводив гостя, Ржевский подумал: «И без того этот Симанович нахватает с разных мест тысяч пятнадцать, а теперь, если все сложится, будет и двадцать получать. Вот как дела люди делают. Мотай, Ржевский, на ус. Хвостов, пожалуй, и вправду, сделает его членом правления. У них теперь, наверху, даже такие нахалы в цене!»
 Взволнованный только что услышанной новостью, Борис быстро и нервно ходил по редакционному помещению. Сегодня же он попытается добиться аудиенции у губернатора, и тот, вероятно, сообщит ему, в чем дело. «Странно только, что еще вчера они виделись на одном из торжественных приемов в городской управе; и Хвостов ни словом не обмолвился о своих делах. Впрочем, до меня ли ему было, сцапавши такой куш… – рассуждал теперь редакционный служака. – Если же этот слух справедлив, тогда, быть может, поднимется над небосклоном и его звезда, а там... кто знает? С энергией и умом чего только нельзя достигнуть...»
 Мечтательно размышляя весь остаток дня над состоявшимся разговором, репортер Ржевский, прежде чем опуститься на землю, еще долго машинально собирал разбросанные по письменному столу бумаги.


                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 На Двине между Двинском и Якобштадтом было несколько удачных поисков наших разведчиков.
 Далее к югу и на галицинском фронте обычная перестрелка.
 У Илликста вчера взорвано 14 горнов. (По всей видимости, дотов. – А.Ш.) За образовавшиеся воронки велась ожесточенная борьба. Шесть воронок прочно заняты нашими. В одной из воронок немцы, понесшие большие потери, окружены в полуразрушенном блокгаузе.
 На фронте, на востоке от армии Иванова нашими разведчиками истреблено несколько неприятельских полевых караулов.
 Нашими разведчиками занят передовой неприятельский окоп у предместного укрепления в районе Михадче (северо-западнее Усечко) и отбиты три контратаки противника, пытавшегося завладеть этим окопом.
 На Днестре у Замушина нашими взорваны горны, взрывом разрушена часть неприятельских заграждений. Воронка и отдельные передовые окопы противника заняты нашими частями.

                (из телеграфных сообщений)


                Письмо 5

                ЗДРАВСТВУЙ, МАМА!

 «... Я с тобой поделюсь последним фактом, ставшим причиной смеха для нас почти на целую неделю.
 Из газет ты знаешь, что наши пленные все время бегут из плена. Но этого мало, что возвращаются сами, но и приводят с собою неприятельских пленных и приносят ценные для нас сведения.
 Таким образом, в последние дни к нам явился пленный соседнего полка и привел с собою двух пеших и одного конного австрийца.
 Картина была в высшей степени комическая.
 На коне едет австриец в полном вооружении, а рядом идут еще двое и тоже несут на плечах винтовки.
 Наш-то додумался: вынул затворы, а штык-то снять и забыл, а те идут себе спокойно, разговаривая между собою.
 Наш солдатик важно идет сзади и дымит трубочкой.
 Явилась эта команда к штабу полка, как раз к тому зданию, где помещается наше собрание.
 Мы в это время обедали, и все офицеры были в сборе.
 Бросили обед, и вышли посмотреть на прибывших.
 Все это было в высшей степени комично, и мы хохотали до упаду.
 В конце концов, и пленные, глядя на нас, начали улыбаться.
 Однако мы никак не могли додуматься, как это конный пленный австриец сумел пробраться через свою сеть дозоров.
 Когда снова сели за обед, то начались рассказы о случаях захвата пленных.
 Один офицер рассказал следующее: «Были мы у Л. и в мою землянку привели пленного австрийского офицера.
 Он явился на наши передовые линии с белым флагом и отдался часовым.
 На мои расспросы он объяснил на ломаном русском языке, что желает сдаться, и тут же попросил разрешения позвать своего денщика.
 Я разрешил ему это. Но меня заинтриговало, как он сделает это.
 Подвели его под конвоем к линии проволочных заграждений, где окопы вдавались углом в расположение противника. Здесь офицер как-то особенно засвистел.
 На другой стороне последовал ответ, а через несколько минут из леска вынырнули две фигуры с чемоданами и корзинами».
 Вот так иногда сдаются в плен.

                Твой N».


                Глава 5

                Земляки

                1

 На третий день своего перемещения в Норвегию Ржевский, устав от теперь уже ничего не значащей здесь, на корабле, конспирации, решился осуществить знакомство с какой-нибудь привлекательной особой.
 Пароход плыл, как по зеркалу, чуть затуманенному надводными испарениями необычайно жаркого для здешних мест полуденного солнца. Большинство пассажиров дремали на палубе, лениво торчали у бортов.
 Ржевский смотрел в сторону расплывчатых от разогретого и оттого постоянно колеблющегося воздуха наполовину голых береговых очертаний скандинавский стороны, а видел перед собою соблазнительные перспективы предстоящего замысла.
 С той самой поры, когда Борис решился «выйти в люди», сорвав с себя маску богобоязненного отшельника, его все последующее время стало тянуть к противоположному полу.
 И вот теперь, упершись спиной о перила и надменно скрестив руки на груди, и как если б задыхаясь от удивления, Ржевский стал бесцеремонно всматриваться в фигуры расположившихся в креслах и перемещающихся по палубе пассажирок.
 Вот сидит великолепная женщина, под широкой похожей на детский зонтик шляпой, чье ярко пестрое платьишко приподнято до коленей – для загара игриво обнаженных икр.
 А вот высокая девушка в клетчатой юбке, намеренно круто перегнувшаяся через перила, как если б увидев за кормою, в воде, совершенно невероятную картину с изображением чудо-рыбы или еще чего, очаровавшее молодое создание. Красотка – с ума сойти, а если сбросить с нее эту юбочку, эту кофточку... «Киска, чудная мордашка, ты совсем не туда глядишь, – закипел от фантазии Ржевский. – Вот он я, облизнись и упади под моим взглядом...»
 А вот блондиночка – насадка... Или эта кукла – хохотушка, офицерская жена, огромные бездонные глаза, окаймленные крылышками ресниц и неуправляемый вздернутый носик. Или та – гордячка, вся недоступность которой спрятана за темными очками. Но подождите, подождите, дамочки, ближе к вечеру кому-то из вас придется трепыхаться в моих сетях...
 Неожиданно, и как если бы не от куда, нечто подобное случается разве что только в здешних широтах, набежавший порыв северного ветра принес густо обволакивающую прохладу, и быть может, пусть не на много, весьма вовремя охладил воспаленную голову Ржевского.
 На палубе в это время появился заочно знакомый из разговоров корабельных пассажиров нижегородский купец.
 – Вот он-то мне и нужен, – почти вслух проговорил разгоряченный от воображений Борис, уверовав в то, что «стыковка» с этим весьма приметным для общества человеком, будет хорошей загадкою для филеров.
 Знакомство состоялось без излишних поклонов и предисловий:
 – Моя фамилия Ржевский. И я, если не ошибаюсь, имею удовольствие говорить с известным на весь Нижний предпринимателем Петром Силычем Кутейкиным. Как говорится, земляк земляка – видит издалека...
 – Ржевский... – ни чуть не удивляясь столь бесцеремонному обращению, откликнулся нижегородский купец. – А я ведь знавал вашего батюшку, так сказать, по роду своей буйной деятельности... в молодые годы. Впрочем, стоит ли вспоминать о «знакомстве» с полицейскими чиновником, которое произошло при исполнении им служебных обязанностей... Вот и вы, кажется, малость набедокурили в период японской компании? Да и в газетах я ваше имя встречал не раз и не два...
 – Было дело, – улыбнулся Ржевский, и довольный тем как складывается знакомство, взяв под руку Кутейкина, повел его на нос парохода, туда, где лежали якорные цепи.
 Облокотившись на перила, и долго вглядываясь на предзакатные отблески моря и не оборачиваясь на стоящего рядом Ржевского, первым продолжил разговор Кутейкин:
 – Признаюсь, вы, наверное, единственный из всех здешних пассажиров кому можно, при необходимости, когда наступает ощущение полнейшего вакуума, при отсутствии умного собеседника, излить свою душу. Вам, как человеку, владеющему слогом и ситуацией, надеюсь, будут понятны мои повороты судьбы... Я очень рано, не разменяв еще и полутора десятка лет, начал свою самостоятельную жизнь. Уже вскоре мне стало тесно и скучно в России... Перебравшись через океан, в Америку, вместо золотых гор обрел лишь богатые помойки – в виде мусорных баков и больших бумажных коробок, в которых случалось укрываться от ненастной поры. Без жилья и средств пропитания пришлось много скитаться и голодать. И чего я там только не повидал и кем только не работал, чтоб не сдохнуть бродячей собакой. И вот однажды, как и вы, я сделался журналистом. Забыв про глаза и уши, сочинял, высосанные из пальца, сенсационные и бредовые статьи. И лишь тогда, наяву, я на собственном опыте познал, что такое хваленая американская демократия с полной свободой слова на страницах купленных газет, беспрекословно подчиняющимся лишь своим хозяевам. Только там, в американском Новом Свете, я по-настоящему узнал людей. Два года, до самого начала русско-японской войны, послушно тянул я репортерскую лямку. Последнее мое интервью состоялось с одним достаточно известным на ту пору коммерсантом, который и надоумил меня заняться поставками. Подыскав себе компаньонов, мы начали с грошей. А через год, когда я развернул свое собственное дело, у меня лежало в банке до полутора миллионов долларов.
 – М-да! – восторженно промычал Ржевский.
 – Как говорится: аппетит приходит во время еды, или азартной игры, что порой одно и то же... И во второй раз я занялся поставками во время болгаро-турецкой войны. Скупал по дешевке и продавал втридорога все, что вблизи от фронтов или даже в центре России приносило прибыль, продолжись эта война еще полгода – я бы стал самым богатым человеком в Европе. Но, увы... женщины, выпивка и Монте-Карло поспособствовали тому, чтобы я за короткий срок промотал все до копеечки! И умереть бы мне в нищете, если бы не война на Балканах, – я опять поправил дела. А в четырнадцатом, когда мы сцепились с австро-германцами – вернулся в Россию.
 «Люблю, когда красиво врут, и все это приятно послушать...» – подумалось тогда Борису, не преминувшему сообщить:
 – А вы знаете, я ведь тоже побывал на Балканах, в качестве военного корреспондента. Как говорится, понюхал пороху...
 – А ведь могли и встретиться... – задумался вдруг Кутейкин и, не попрощавшись, удалился к себе в каюту.


                2

 Глядя в след этой, как-то разом ссутулившейся, и еще больше потускневшей от старости фигуре международного новгородского дельца, Борис зачем-то вновь вспомнил еще одного выходца с волжских берегов, Симановича, появление которого в Петербурге произошло вскоре после обустройства в столице его земляков: Хвостова, в качестве министра внутренних дел, и его, Ржевского, по существу сбежавшего от правосудия из редакции «Нижегородской торгово-промышленной газеты».
 Тогда, долгое время, проживая на съемных квартирах, Борис неприметно восстанавливал прежние связи со своим бывшим патроном. А уже через него и даже иногда в противовес своему основному «хозяину», как только любят делать лишь провокаторы, вроде широко известного на ту пору Азефа, попытался работать на два ведомства, сблизившись с военным министром Сухомлиновым, особенно после совместного написания с ним знаменитой статьи «Мы готовы...», которая, по утверждению многих, стала тогда чем-то на вроде красной материи для германского быка, весьма и весьма сократившей сроки объявления России войны.
 Повстречавшись с Ржевским, его старый приятель настоятельно посоветовал ему, выказав себя откровенным патриотом отчизны, пристроиться в Красный Крест; откуда он, Симанович, уже не однократно возвращался в качестве снабженца, но совсем не ювелирными изделиями из своей бывшей лавки-мастерской. В ожерельях да кольцах с бриллиантами на пальце у спускового крючка – не навоюешь... Солдату нужно быть сытым и одетым, а это – золотое дно для коммерческой деятельности.
 Не сразу, но Ржевский сумел тогда убедить Сухомлинова отправить его поближе к передовой, зная со слов Симановича, что собой представлял на ту пору войны ближний от нее тыл.
 Здесь – даже невдалеке от оборонительных линий с постоянным треском и грохотом снарядов, гулом выстрелов и зрелищем смерти, имелось все, что было нужно человеку, кроме разве что уверенности, что он будет жив через час-другой. Были мануфактурные, галантерейные и бакалейные лавки, портные, сапожники, часовщики, цирюльники, фруктовщики, «человечки», дающие деньги под проценты, и, разумеется, гробовых дел мастера для тех убитых и умерших от ран или от тифа, которые были в офицерских и высших частях. И лишь рядовому составу, предназначенному для мясорубки, здесь не было места. Война, какой бы общей и, казалось бы, объединяющей нацию ее ни считали, читая фронтовые сводки с газетных страниц, даже здесь делила людей на униженных и всевластных, на бедных и нищих.
 Быстро сориентировавшись в новых для себя условиях, Ржевский не без помощи все того же Симановича уже вскоре оперился и свил себе гнездышко под сенью Красного Креста.


                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 В районе Двинска наша артиллерия удачно обстреляла колонну противника, подходившую на западу к Шлосбергу.
 В Галиции, на средней Стрыне отражены попытки противника приблизиться к нашим окопам.
 
                (из телеграфных сообщений)




                Письмо 6

                В СНЕГУ

 «... Совершенно неожиданно я споткнулся и упал в снег.
 Почувствовал, как до пояса завяз в снегу на дне небольшой лощинки.
 Кругом свистели пули, точно назойливые насекомые.
 Однако теперь я был в полной безопасности, скрытый в лощинке.
 Кое-как с трудом, превозмогая боль в простреленной ноге, я выкарабкался из сугроба.
 Кроме свиста пуль ничего не было слышно. Как видно, мои сотоварищи успели благополучно добраться до безопасного места.
 Стал соображать, далеко ли до наших позиций. Выходило – с версту.
 Могли пойти немецкие разведчики, так как я лежал ближе к ним, и надо было все-таки схорониться.
 Сначала я пробовал выползти из лощинки и осмотреть поле, но боль в ноге не дала сделать этого.
 Постепенно разрыл себе ямку и удобно устроился в ней.
 При падении винтовка осталась при мне. Нога болела, перевязать не хватило сил.
 Не было холодно, но зяблось, должно быть, от потери крови.
 Вытащил из кармана шинели каким-то чудом оказавшийся в нем грязный платок и перетянул им прострелянную ногу.
 Кровь, как видно, унялась.
 Было тихо и полумгла. На небе как бы родные звезды, но без отсвета на снегу.
 Было, должно быть, час. Стрельба прекратилась.
 Тихо, и на сердце стало тоскливо.
 Стал думать, что же со мной будет.
 Опять попробовал ползти, кое-как сдвинулся.
 Пополз, проваливаясь и с трудом выбираясь наверх. Медленно, но верно.
 Выбрался на ровное место.
 Ни спереди, ни сзади ничего не видно, все тонет в снежной мгле.
 В рукавах шинели мокро и скользко, но холода в руках не чувствуется.
 Нога болит и кое-как волочится.
 Соображаю, что до утра все-таки может, сумею добраться до своих, чем лежать здесь и быть в полной неизвестности относительно своей судьбы.
 Стало даже жарко, но в то же время чувствую, что изнемогаю, и еще немного – не буду в состоянии двигаться.
 Вдруг все в глазах помутилось и, как во сне, вижу, что кто-то окружает меня, и слышу какой-то шепот.
 Очнулся в околотке, в тепле и на койке.
 Оказывается, наши засели в снегу и, подождав, когда немцы успокоились и прекратили стрельбу, наткнулись на меня совершенно неожиданно, думая, что я убит.

                Ваш N».


                Глава 6

                Курс лечения

                1

 Женщины «легкого поведения», возможно, и называются так лишь потому, что всегда легки на подъем. Будь-то в мирное время, или в период войны, чьи приметы были хорошо различимы даже здесь – на пароходе; по количеству спешно собранных в дорогу и нахохлено «сидящих на узлах» эмигрантов, бегущих за границу с твердым намерение найти там покойное, а быть может и сытное место под солнцем; подальше от сонма бегущих друг другу навстречу измазанных кровью солдатских сапог, от сшибающихся в воздухе снарядов и гуляющих по ветру газовых атак.
 Женщины эти, похожие на перелетных стрекоз, имеют свойство водиться равным образом и у прифронтовой полосы, и в глубоком тылу – повсюду, где их никогда не подводит тонкое звериное чутье на туго набитые кошельки... Их присутствие было заметно даже здесь, на палубе, особенно ближе к вечерней поре, когда состоятельный народ стекается к пароходному ресторанчику, где стрекоз этих всегда выделяет их весьма откровенные наряды и навязчивое общение с денежными тузами. Если кто-то, усомнившись, скажет, что морское судно, это совсем не плавучая Одесса и даже кусочек ее – Дерибасовская, я не буду особо возражать. Поскольку и сам, удивляюсь тому, на какие такие гроши умудрялись, почти век назад, курсировать от одного порта к другому российские попрыгуньи, по всей видимости, уже давно осознавшие на собственном опыте, что не только «волка ноги кормят»...
Будучи заядлым охотником, Ржевский никогда не любил легкой добычи. Ему всегда хотелось чего-то экстравагантно замысловатого, особенно если это запретный плод, а он, как известно, всегда желанней и приятней не столько от телесных совокуплений, сколь от их остросюжетных прелюдий... Как правило, особо обостренным охотничьим азартом подвержены либо никогда прежде не вступавшие в половые связи юнцы, либо пресытившиеся от однообразия семейной жизни и однажды вырвавшиеся на свободу женатики.
 У Бориса Ржевского тоже где-то там, в Петербурге, оставалось однажды повенчанное с ним создание, по семейной должности – супруга. Но это было на суше. А здесь, случается, штормит, и не дай-то бог... окажешься средь царства Нептуна. А там все твои плотские позывы слизнет холодная вода. А если ты еще полон жизнеутверждающей энергии... В такую пору, ой как жестоко умирать... за просто так. Справедливости ради, все это вышеизложенное умозаключение о мужских душе и теле с легкость можно отнести и к женской половине.
 Недолго время длилось понапрасну...
 И вот уже в прицеле вышедшего на охотничью тропу господина Ржевского, появилась прошедшая все житейские «парады и фронты» смазливая и еще не пытающаяся насильно молодиться жена пожилого отставного полковника, как если б лишь только для того и севшего с ней на пароход, чтобы целиком и полностью посвятить себя карточной игре.
 Прослышав о намеренно показных «недомоганиях» Ржевского, госпожа «подполковница» тут же, выказав свою сердобольность и умение разбираться в лекарственных снадобья, предложила весьма обаятельному господину свои услуги. А безраздельно доверившийся ей обладатель хорошо подвешенного языка, сумел повернуть ход событий так круто, что на глазах полуденного солнца еще вчера совершенно незнакомая Борису «целительница» оказалась в его одинокой каютной постели.
 «Курс лечения» прошел достаточно успешно... Но и даже после этого восхитительного «полового бальзама» на душе у Ржевского – охотника осталась чувство неудовлетворенности за ту легкость, с которой он сумел «подстрелить» эту самую вертихвостку.

                2

 Как знать, но возможно, после этой мимолетной интимной близости с «проходной» женщиной, Ржевскому вспомнился прифронтовой украинский городок Дубно и девушка Вера.
 Борис снимал тогда комнату в квартире хлебосольной и искусно прячущей свои недомогания хозяйки, дочь которой, возможно именно из-за болезни матушки и решилась пойти санитаркою Красного Креста в местный военный госпиталь, дабы снабжать ее лекарствами. Ржевский тоже помогал насколько возможно, но уже к середине 1915 года, на некогда небольшом, а за время войны широко разросшемся кладбище состоялись скромные похороны так и не узнавшей дочериного счастья и, казалось бы, еще не успевшей состариться женщины.
 Уже вскоре после поминок, Ржевский хотел, было, перебраться на новую квартиру, дабы не смущать своим присутствием молодую миловидную девушку. Однако, к удивлению Бориса, ему предложили остаться... Стараясь скрыть смущение, не без тревоги Вера сказала тогда: «Мама ушла... А вот теперь и вы собираетесь оставить меня беззащитной и одинокой...»
На глазах у, казалось бы, успевшей привыкнуть к многочисленным солдатским увечьям и смертям санитарки появились безутешные слезы. Отчего квартирант, расчувствовавшись, обнял и привлек к груди это по-детски рыдающее создание...
 С той поры уполномоченный представитель Красного Креста и одновременно заведующий складским помещением стал появляться в здании лазарета не только днем, по служебным обязанностям, но и во время все еще длинных августовских вечеров, чтобы уже вдвоем добираться до дома.
 Однажды, когда обстоятельства заставили Ржевского, рано и спешно прийти в свою одинокую комнатушку, он до глубокой ночи не мог дождаться Веру, быть может, впервые, ощутив все разрастающееся чувство озабоченности и тревоги за этого теперь уже, казалось родного для него человека. Он долго лежал, безотчетно вглядываясь в непроницаемый потолок, удивляясь тому, что не спит. Борису спалось всегда хорошо и легко: он был молод, достаточно уставал, и, главное, верил в свою правоту, в правильности своей жизни. Но тут не мог заснуть, вставал, глядел в окошко, где за линией горизонта были хорошо заметны орудийные всполохи. Но даже эта ужасающая картина войны, тогда показалась ему ничем иным, как малиновыми отсветами проходящей где-то благодатной летней грозы. Ржевский вдыхал прохладные запахи ночи, трогал руками растущие близко, и уже мокрые от росы листья клена и чувствовал все яснее, что заснуть ему нельзя до тех пор, пока нет дома Веры. А она все не шла, и ему становилось тревожно: а вдруг что случилось по дороге? Ночь. Мрак. Беспокойство Бориса стало сменяться ревностью. Ему уже стал слышен ее знакомый смех, мужской голос и даже поцелуи...
 Прошло еще некоторое время, когда подле подъезда послышались знакомые шаги. А еще через некоторое время стук военных ботинок проследовал из коридора в соседнюю комнату.
 Ржевский не удержался, сел на кровати, позвал в распахнутую дверь:
 – Вера!
 Она не пришла, Он снова позвал.
 – Вера.
 Она появилась в двери, остановилась, потом медленно, белея платьем, подошла к уже приподнявшемуся квартиранту.
 – Верочка, – пробормотал Борис. – Иди сюда... – Он взял ее за плечи, за шею, за коротко стриженую голову и потянул к себе... Приглушенно вскликнув пружинами, зашелестела постелью кровать... Теперь она стала общей.
 За окном, на расстоянии взгляда, продолжалась кровопролитная война, а здесь, в городской квартире, цвела любовь. Да не долго... Засохла почва и потрескалась. А причиной тому стала та самая необычайная щедрость еще даже не нареченного гражданского мужа, который, несмотря на многократные материнские упреки покойной хозяйки этой квартиры, вновь принялся таскать в дом всевозможные складские продуктовые яства: сыры и копчености, фрукты и коньяки... И все это в пору военного лихолетья!
 Уже вскоре, после неоднократных Вериных предупреждений и взываний к совести, Ржевский вновь стал квартирантом, которого, запросто можно было поменять на другого постояльца по причине множества постоянно ищущих жилье военных и гражданских лиц, от всевозможных служб Красного Креста, тыловых складских баз и других организаций... А пока жильцы одной из центральных улиц города Дубно и ели порознь и спали по разным углам...

                3

 Часы только что пробили полночь.
 – Мученье, зажгите свет. Холодно, – всхлипывает Вера. – Небось, лежите, и черт знает, что думаете. – Она проворно повернулась лицом в подушку. – Вы что, думаете, если однажды забрались ко мне в постель, значит, вы уже и главенствовать вправе? Я вас не заставляла ходить по одной половице, но извольте и меру знать.
 Ржевский пытается накрыться с головою обрывком одеяла.
 – Да не слышите разве, я плачу? Бесчувственный, – глухо бормочет Вера, вновь припадая к мокрой от слез подушке, – у другого бы сердце разорвалось в клочья – глядеть на такую трагедию.
 – Разрешите, я вам чаю вскипячу?
 – Ножки, ножки замерзли... – слышится из дальнего угла.
 Борис, сорвав, с себя остаток верблюжьего материя, прикрывает ей ноги и уже не отходит от постели. Она перестает плакать. Ржевский быстро опускается на диван и безмолвно целует ее мокрое от слез лицо...
 Проснулись в полдень. Долго не хотелось выбираться из насквозь пропитанной любовными утехами постели. Да делать нечего: после ночного «происшествия» очень хочется поесть.
 Вера, неприбранная, но румяная, варила на спиртовке завтрак. Ржевский закладывал окошки книгами и подушками. Среди дня зазвонил церковный колокол, началась стрельба. В доме случился переполох. Оказалось: у самого подъезда на улице упал человек в шинели и лежал, уткнувшись в окровавленный сугроб. Где-то совсем не далеко от города ухали пушки, рвались ружейные залпы. По улице, потрясая землю, пронесся броневик. Шрапнель барабанила по крыше. Так прошел еще один тыловой день, вблизи от войны.
 На следующее утро, не разбудив и не попрощавшись с Борисом, хозяйка квартиры стремительно вышла за порог. А еще через некоторое время в дверь позвонили, и хрипловатый веселый голос спросил:
 – Верунчик, ты дома?
 Уверенно открылся замок и в дверях появился рослый человек в грязном полушубке. Снял папаху, – череп его был совсем голый, лицо бритое, обветренное, с большим носом. Мельком бросив взгляд на постояльца, он оглядел комнату сверкающими, глубоко сидящими глазами. Ржевский объяснил, что Веры нет дома, показал незнакомцу оставленную молодой хозяйкой записку, в которой сообщалось о ее спешном уходе по неотложным делам...
 – Вот дура! Сидела бы дома в такую-то пору. На станции дым коромыслом. Горит санитарный состав, да и над складскими помещениями облака дыма и много пожарных.
 Не обращая внимания на поспешившего было одеться Бориса, человек принялся расстегивать бараний полушубок.
 – Ну, давай знакомится, – наконец-то сказал он. – Инженер Гошкевич – брат Веры. Бесшабашная. Небось, убежала в лазарет. Григорием меня зовут, – человек подал большую руку с перстнем, – а в Питере-то что творится, пир во время чумы... Я только что из невских борделей. Прогорел начисто. Я игрок, извольте осведомиться. А жаль – Вера ускакала. Ухлопают девчонку, добегается, не разбирая дороги. Я вот тоже, с самого утра, прямо с вокзала, прячусь по подворотням. Видите, полушубок прострелен. Ну, ничего не поделаешь, война... Давай-ка, брат, выпьем, пока хозяйки нет. Жрать хотите небось?
 Он вытащил из огромных карманов измазанного в мазуте и пропитанного углем полушубка кусок мяса, копченую курицу, десяток печеных где-то на городских задворках яиц и явно купленную или выменянную бог знает на что у складских интендантов бутылку с медицинским спиртом. А затем привычным хозяйским жестом указал Ржевскому на стул. Выпили, да и сразу принялись за еду. Когда приняли по третьей, Гошкевич сказал:
 – Поручик Ржевский, если не ошибаюсь?
 – Так точно-с, – отозвался Борис.
 – Врешь. Как есть врешь. Тебе до этих погон еще ой как далеко...
 – Позвольте! – вскинулся было Ржевский. – Что это значит?
 – А ты не петушись, будучи гражданским человеком. Ты, брат, и с японской, насколько мне известно, сбежал при полном маскараде, не прослужив и полутора месяцев. Тоже мне, доброволец! Ну, да ладно, оставайтесь поручиком...
 Гошкевич выпил последнюю, снял наконец-таки обувь и, повалившись на постель квартиранта, сейчас же заснул, не обращая внимания на очередной артиллерийский обстрел городской окраины и дребезжание оконных стекол.
 

                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 В Галиции на фронте среднего течения Стропы отражена попытка противника приблизиться к нашим окопам на нижнем течении Стропы и на Днестре. Мы атаковали противника, занимающего высоту к северу-востоку от Язловец и селение Доброва к югу-востоку от Латач. Селение Доброва нами уже занято.
 
                (из телеграфных сообщений)



                Письмо 7

                НА ДВИНЕ

 «На фронте, как говорится, затишье, и кажется, все притаилось за бесконечными снежными буграми.
 Гуляет и свистит ветер на берегах реки и наметывает все новые и новые бугры, то разрушая, то вновь создавая их
 И в этих буграх прячутся бесконечные и многочисленные сторожки, пикеты и заставы.
 В них постоянно серые шинели.
 Медленно тянутся бесконечные часы в ожидании смены.
 Иногда тихо, а другой раз немцы расстреляются, и треск ружейной пальбы нарушает безмолвные берега.
 Артиллерия почти не проявляет жизни ни с той, ни с другой стороны. Она занимает определенные позиции и точно готовится и собирается с силами к предстоящим с теплом боями.
 Кавалерия почти вся в резервах. На позициях исключительно пехота. У ней всегда может найтись дело.
 Собственно говоря, кто больше всего проявляет жизни в данный момент – это разведчики. Они ежедневно десятками уходят в свои опасные прогулки и рискованные предприятия. Пропадают иногда долго. Сутками и затем вновь являются здоровыми, довольные и тотчас же аппетитно принимаются за еду.
 И каких только тут рассказов не наслушаешься. О каких полных риска предприятиях не узнаешь. Иногда даже не верится.
 На реке постоянные встречи. И той и другой стороне нужно быть здесь за водой.
 Немцы в этом отношении народ вредный, они часто начинают обстреливать наших. Но, однако, каким-то непостижимым образом и часто и та и другая сторона точно приходят к взаимному молчаливому соглашению.
 Смотришь, и над прорубями торопливо работают целые группы людей.
 Ночью другое дело. Как спустится тьма, начинается целая охота. Часто приходится видеть, как наши тащат группы немецких дозорных и секретов.
 Полузамерзшие, продрогшие – они, кажется, рады тому, что попали в плен. Целые поезда их ежедневно идут в Двинск, Витебск, Псков.
 Вообще сдаются немцы в данное время очень охотно. Хотя в окопах у них, как они рассказывают хорошо. Время позволило создать там все удобства. Но хорошо и тепло лишь в окопах, а во время караульной службы совсем другое.
 Как задует пронизывающий ветер, понесутся снежные вихри, в немецких легких шинелях чувствуется, вероятно, плохо. Впрочем, в последнее время неприятельские нижние чины получили теплое фуфаечное белье, кроме того, у каждого из них для согревания имеется спирт.
 От Двины к И. железная дорога тянется почти под боком у неприятеля, до нее, что называется рукой подать, но разрушить ее немцам не удается, оберегается она прекрасно, кроме того, препятствует речное пространство, а уже на наш берег немцу попасть не удается ни при каких условиях.
 И вот под носом у неприятеля зачастую проносятся наши служебные паровозы. Большей частью ночью. Темными массами, без огонька несутся они с большой быстротой. Иногда немецкий прожектор старается изловить их, чтобы тотчас же возможно было начать обстрел, но напрасно.
 В окопах у нас хорошо. Понаделали массу ходов, целые подземные жилища и тепло и уютно. Все необходимое есть. Подарков же к рождественским праздникам нанесли и навезли, как и в прошлом году, такую массу, что всем хватило с избытком. Спасибо... от лица фронтовиков.
 
                Ваш N».



                Глава 7

                На войне, как на войне

                1

 В начале очередного дня пути подле изрезанных скальными выступами скандинавских берегов размеренный ход парохода и его обитателей нарушил появившийся в небе и идущий без опознавательных знаков цеппелин.
 Было около семи часов утра. Густой туман непроницаемой стеной слался на уровне капитанского мостика. Немногочисленным рано проснувшимся пассажирам, тем самым, которые, зевая и поеживаясь от предрассветной прохлады, с трудом протирали заспанные глаза, поначалу показалось, что они все еще спят и видят божественный сон, несущий людей уже над облаками в райские пущи.
 Низко, почти не отрываясь, над мачтами двигалось большое сигарообразное тело. Оно поравнялось с пароходом и повисло над ним так низко, что поднятый по тревоге капитан мог отчетливо разглядеть находящихся в гондоле пилотов. Шум винтов неведомого дирижабля – цеппелина легко заглушал пароходную машину и ее тревожные гудки.
 Прошло несколько минут. Цеппелин продолжал лететь по пути следования судна, не обнаруживая никаких враждебных намерений.
 Высыпавшие на палубу все наличествующие на пароходе пассажиры уже было принялись приветствовать дирижабль и его обитателей, размахивая головными уборами и шарфами, когда заметили, что в гондоле начались какие резкие подвижки...
 Цеппелин резко набрал скорость, и, отдалившись от парохода, стал набирать высоту. А еще через некоторое время от его основания начали отделяться жирные черные точки... Послышались взрывы бомб.
 Успевший к этому времени сбегать и вернуться из каюты со своим походным биноклем, Ржевский лишь только теперь разглядел еще несколько минут назад следовавшую по курсу движения парохода, а теперь спешно уходящую в морскую пучину подлодку.
 Повисев еще некоторое время за кормой парохода, цеппелин, как фантастическое видение, ушел навстречу солнечному восходу.
 Отрезвляющее ощущение не где-нибудь там, за газетными сообщениями, а наяву существующей войны, большинство пассажиров повергло в шок. А застывшему от увиденного Борису вдруг вновь представилась наполовину разрушенная от воздушной бомбардировки германских цеппелинов украинская узловая железнодорожная станция, с догорающим на ней санитарным составом Красного Креста.

                2

 Над линией фронта затихло в тот самый момент, когда на украинскую землю почти без сумерек обвалился вечер такой же темный, как и ночь.
 Плавно, медленно и, казалось бы, не к месту торжественно поднимался по небосклону месяц, красивый, холодный и бесстрастный ко всему, что творится на этой грешной земле. Он обливал ее своим завораживающе таинственным, серебристым, мягким светом похожим на безразмерный и воздушный саван.
 А звезды и звездочки, несколько тускнеющие вблизи от ночного светила призывно маячили, словно широко и щедро разбросанные бриллианты, засыпавшие бархатное темное небо, трепетно и ласково мигали человеческим судьбам. И неотрывно глядящим на них опаленным войною людям так и хотелось сказать: «О Господи! Спаси и сохрани наши души!..»
 В эти самые минуты, как если б наедине с Богом, люди – дети его, до края заполнившие глаза свои поднебесьем, намного обостренней, чем в мирное время или вдали от фронта чувствовали прелесть таких вечеров. А каждый из этих бесследно исчезающих в небытие остатков дня, оборвавшись, как кинолента, мог для каждого из них оказаться последним.
 Вечер вечеру рознился, будучи то своим, то принадлежащим лишь только войне. Стрельба прекратилась с обеих сторон. Это было время, когда люди устав убивать друг друга, как после всякой трудоемкой работы хотели отдыха.
 Словно бы утомилась, и насытились своими кровавыми деяниями за день и сама эта вечная старуха Смерть, чей до конца не обозначенный на фоне жизни, всегда расплывчатый образ окончательно терял свои очертания в годы войны.
 В тот момент, когда остывали жерла пушек и ружейные стволы, она потаенно скрывалась, быть может, на нейтральной полосе; притаилась и не показывалась на людях даже редкими светящимися точками бомб, с тихим свистом взлетающих в воздух, чтобы рухнуть на людей и разорваться.
 Но и в пору затиший, обладательница огромных щупалец Смерть, как если б по инерции и машинально продолжала сводить счеты... пусть даже не публично.
 Она витала и здесь, в самом чреве города Дубно: в прифронтовом переполненном лазарете и на перевязочных пунктах расположенных в более безопасном от железнодорожного вокзала месте; в просторных зданиях, где до войны располагались по соседству друг от друга помещения городской гимназии и церковно-приходского училища. Теперь в этих стенах, совсем недавно переполненных здоровьем и неиссякаемой энергией исходящей от детских голосов гимназистов, находились тяжело раненые и тяжело больные, уже, казалось бы, обреченные, а потому в любую минуту готовые расстаться с жизнью в этот чудный вечер.
 И немногие сестры милосердия, эти самоотверженные подвижницы любви к ближнему, впервые появившиеся на фронтах, еще в пору славного своими делами Н.И.Пирогова, теперь едва успевали, чтобы облегчить последние минуты жизни умирающих. Выслушать их последние просьбы о поклонах далеким близким и трогательную благодарность за ласковый уход доброй сестры.
 «И как же полюбили солдаты и матросы этих сестер, бывших для страждущих в полном смысле слова пестуньями, – писал в своих трудах выше упомянутый знаменитый хирург. – Они и давали лекарство, перевязывали раны, говорили ободряющие слова, читали книги, писали письма, духовные завещания и умиляли не привыкшего к ласке солдата терпением и кротостью».
 По мере продолжения войны в Дубно, как и в других городах, замечается сильное поднятие цены на все продукты первой необходимости: например цена мяса, к тому же трудно добываемого, доходит до 50-60 копеек за фунт. А потому руководители дубнинского госпиталя и лазарета делают все, чтобы их больные и раненые питались сытной и здоровой пищей. Для этих целей они еще зимою сделали большую закупку коров, которых, по мере надобности и потребляют теперь. Скот содержится в лежащих близ города имениях графа Божеверова, который предоставил в безвозмездное пользование часть своего большого скотного двора.
 Около входов в гимназию и училище, на улице, где даже теперь нередко лопались бомбы, стояла всегда транспортная рота солдат; койки и носилки были в готовности принять раненых, беспрестанно тянулись к этим входам ряды носильщиков. Вопли и стоны тяжело больных в большинстве своем только что лишенных конечностей на операционном столе смешивались с треском бомб, одной из которых, в ходе воздушного налета германских дирижаблей – цеппелинов на узловую железнодорожную станцию под городом Дубно и была убита спешащая на помощь раненым в лазарет санитарка Вера. Ее смерть случилась настолько буднично и как если бы даже закономерно для прифронтовой полосы, что еще долго никто из случайных прохожих не обращал внимания на скатившееся с насыпи тело молодой женщины. В тот день, отмеченный приездом ее брата Гошкевича, вся станция была усыпана искореженными и обожженными человеческими телами из разбомбленного санитарного состава. Как и многим из погибших ее сверстников и сверстниц, Вере так и не случилось испить сполна ненасытного счастья любимой и замужней женщины, нарожать детей, повидать внуков... И да разве станет для нее удовлетворением, пусть даже там, за краем собственной смерти, тот факт, что она уже никогда не увидит более, как приносимые раненые складывались вместе с носилками, целыми рядами, на обшарпанном паркетном полу, который был слоями пропитан уже запекшейся кровью? Никогда не услышит стонов и криков страдальцев, последние вздохи умирающих, торопливых приказов распоряжающихся погрузкою санитарного поезда?..
 Врачи, фельдшеры и служители составляли группы, беспрепятственно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными конечностями, бледных, как полотно, от потери крови и от сотрясений, производимых снарядами. Между солдатскими шинелями мелькали везде белые капюшоны сестер, разносивших вино и чай, помогавших при перевязке и принимавших на сохранение деньги и вещи раненых.
 В одной из просторных комнат приходского училища, ранее служившей молельней для учеников и преподавателей, на трех столах кровь лилась при производстве операции; отнятые части тела лежали грудами, сваленными в ушат. Сразу же за столами стоял ряд коек с новыми ранеными, и служители из числа военных готовились переносить их на столы для операций. Возле порожних коек стояли сестры, готовые принять прооперированных. Воздух комнаты, несмотря на ее высокие своды и беспрестанное проветривание, был наполнен испарениями крови и хлороформа. Здесь часто примешивался и запах серы – это значило, что есть раненые, которым врачи «присудили» сохранить поврежденные члены, и фельдшер накладывал им гипсовые повязки.
 Одних, послеоперационных, относящихся к особо тяжелым, перемещали в лазаретные палаты, расположенные по большей части в здании гимназии; других, легко раненых и уже хоть немного подлечившихся, ждал постоянно формирующийся на станции железнодорожный медицинский состав, к которому больных доставляли на повозках. И весь этот путь от госпиталя до больничных вагонов и днем, и ночью был озарен никогда не угасающим светом добра и надежды на выздоровление, исходящим от сопутствующего луне и солнцу светила по имени Красный Крест.


                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 Германцы усилили полеты цеппелинов и аэропланов над Рижским и Двинским участками, где во многих местах брошены бомбы. В районе Балдонского шоссе сильная артиллерийская стрельба. Нашими летчиками южнее острова Далена брошены бомбы в немецкое расположение.
 В Якобштадском районе немцами были пущены в наши окопы удушливые газы.
 В Галиции нашими летчиками сброшено на Бугачем несколько бомб.
 На Днестре после продолжительной артиллерийской подготовки противник повел атаки на наши окопы в районе Усечко, но был отбит огнем.
 На северо-востоке от Черновиц наша тяжелая батарея огнем уничтожила неприятельскую батарею.

                (из телеграфных сообщений)


 
                Письмо 8

                БУДНИ СОЛДАТСКОЙ ЖИЗНИ

 «У нас ненастная пора.
 Река разлилась широко, широко.
 Грязь непролазная. Впору все носить только кожаное, а то все промокает.
 Мы стоим близко от австрийцев, окопы почти рядом. Постоянно перестреливаемся друг с другом. Больших стычек почти не происходит. Разве только артиллерийские бои между батареями нашими и австрийскими.
 Ваши письма и подарки мы получаем исправно.
 Недавно лежал в лазарете нашей дивизии. Он недалеко от позиции за деревней, сбоку от станции.
 Видел старшего врача, нашего, екатеринбуржца.
 Теперь снова здоров. Мы то сидим в передовой линии, то целым полком, то частями. А потом отдыхаем в резервах.
 Кормят хорошо и всего вдоволь, а только вот насчет обуви есть недостаток. Такое время, что она прямо горит на ногах. Нас, екатеринбуржцев, тут совсем немного, и живем мы дружной семьей, и на отдыхе держимся все вместе.
 Недавно нам отстроили новую землянку-баню, и солдатики в ней прямо наслаждаются.
 Много австрийцев постоянно берем в плен. Пленные жалуются, что сильно страдают в окопах от сырости. Ждем, не дождемся, пока обсохнет. Река уже начала спадать и разлив уже не такой широкий.
 Сейчас пишу вам из Л. до него от нас рукой подать по железной дороге. Командировали меня в Л. по делам полка, и сегодня уезжаю обратно на позиции. Давно уже не был в большом городе, так что в первые минуты, как очутился на улице среди толпы, – даже растерялся.

                Ваш N».
 

                Глава 8

                По дороге от войны

                1

 Весь дальнейший путь до Осло Ржевский не проронил ни слова, часто стоял один на палубе, смотрел на белесые балтийские волны, о чем-то бесконечно думал.
 Скалы, холмы, печальный свет северного солнца, вдали – груды облаков, как снежные вершины.
 Пароход плывет мимо каменистых островов. С каждым поворотом – новые склоны берегов и глубже уходящие воды фиорда, то затененные, то сверкающие. Ясен воздух, скуднее тепло. Красные черепицы домиков в зеленеющей лощине между бесплодных скал. Север. Безлюдье. Это земля, куда возвращаются с отгоревшими страстями, с поседевшей головой.
 До седин Ржевскому, пожалуй, еще далеко. А вот страсть, если говорить о женщинах, она на данный момент действительно отгорела. И напрасно бросает взгляды в его сторону облокотившаяся на перила офицерская жена. Нынче сезон охоты был короток. Да и зачем ему эти лишние происшествия? По пятам ходят филеры. А тут еще чего доброго – недалеко и до дуэли. Неведомо какой... Тому причиной – косые взгляды и насмешливый шепот за спиною всезнающих дам. Вот и полковник, всегда ранее здоровавшийся первым и настойчиво приглашающий «перекинуться в картишки», теперь не то чтоб не подает руки, а явно скрежещет зубами, и покуда обходит Бориса стороной. Почувствовав совсем недвусмысленную «перемену погоды», Ржевский вновь стал редко показываться на людях.
 Путь подходил к концу. А добровольно заточивший себя в каюте Борис лишь все чаще и подогу стоял, размышляя над прошлым у иллюминатора, как у вагонного окна. На память приходило его уже не первое возвращение с фронта...

                2

 Путь лежал из Дубно.
 В одном из хозяйственных вагонов санитарного состава, на одной половине которого находились медицинские препараты, а на другом кроме носилок и постельных принадлежностей располагались еще и два больше похожих на коммерсантов, чем на военных людей пассажира, витали густые запахи лекарств и хлорки.
 За постоянно приоткрытым окном вагона проплывали едва освещенные блуждающим среди туч апрельским солнцем потемневшие от паровозной копоти клочья снега и еще не просохшие проталины с заплесневевшей и будто прилизанной прошлогодней травой. В отдалении, средь оживающих полей, то и дело мелькали разграниченные белоствольными оградами березовые перелески, а под насыпью уже с набухшими почками на ветвях запыленные кустарники.
 Судя по разговору по-хозяйски расположившихся пассажиров, они и знакомы были давно, да и маршрут им этот был известен хорошо. И тот и другой были владельцами пенсне, и если один, среднего роста и комплекций, носил их постоянно, то другой, низкий и полный, выстриженный под гребенку, как это любили делать в ту пору молодые люди, удерживал их золотою цепочкой на груди. А если и подносил к глазам то лишь для того, чтобы показать свою значимость и меру заинтересованности к обсуждаемому вопросу. Последнего звали Борис Ржевский. И носил он на ту пору, кроме густо загоревшего лица с бородкой клинышком, военный френч, небрежно накинутый на манишку и гражданские брюки, заткнутые в короткие сапоги. У его напротив сидящего товарища, имя которому Симанович, лицо горело от избытка здоровья и выпитого вина.
 Ржевский налил себе и собеседнику трофейного германского шнапса. Отпил не спеша, несколько глотков с серьезностью человека, знающего толк в хорошем вине, кисло поморщился и достал из-под столика французского коньяку.
 – У бюргеров, что ни говори, пиво получается лучше, чем эта сивуха. Но поскольку у нас с тобой его нет, приходится разбавляться тем, что успел прихватить, собираясь в дорогу. Не пить же нам с тобою медицинский спирт? А вот этот коньяк и еще кое-что я выменял на прощание у одного из фронтовых интендантов за новые галифе и яловые сапоги. Он, чудак этот, как говорится, у воды и не может напиться, при этом заведуя военным обмундированием. Ходит в отрепьях... И есть же еще белые вороны...
 – М-да... – глядя куда-то в заоконное пространство, не то вздохнул, не то промычал Симанович. – Его, интенданта этого, и без того ограничивающего свои скромные запросы, в отличие от нас никогда не мучит совесть, а потому и спит он спокойно...
 – А почему, позвольте спросить вас, уважаемый Арон Самуилович, я должен стеснять свои намерения? Ради чьих это праведных глаз?
 – Но известны принципы... правила...
 – А если у меня нет никаких?
 – Как никаких?
 – Да так, никаких-с. Мой принцип: беспринципность.
 – А боязнь общественного мнения? Страх перед тем, что скажут?
 – Брось, Ароша, ломать комедию. Никак не привыкну, когда ты шутишь или говоришь на полном серьезе. Ты лучше лишний раз на себя посмотри, в общественное зеркало, то самое, которое совсем не из комнаты смеха...
 – Все, все... не заводись! – замахал руками Симанович. – Я готов поменять пластинку...
 – Да нет. Крути дальше. Вот ты говоришь о страхе... А я, милостивый государь мой, на настоящий момент боюсь только своего негласного патрона Хвостова. Пожалуй, только одного его и боюсь.
 Откинувшись на подложенную за спину казенную подушку, Ржевский пьяно икнул и на некоторое время закрыл глаза.
 Когда поезд в очередной раз остановился, из хозяйственного вагона санитарного поезда Красного Креста с желанием покурить, да и просто размять затекшие ноги, вывалились двое уже изрядно хмельных пассажиров.


                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 В рижском участке поднявшийся северо-восточнее Репе немецкий аэроплан должен был опуститься после обстрела нашими тяжелыми гранатами. Неприятельская тяжелая артиллерия в течение получаса сильно обстреляла Икскольское предместное укрепление.
 На двинском участке в районе Иллукста удалось произвести два взрыва в тяжелой батарее противника. После оживленной перестрелки занята деревня Горбуновка.
 Попытка немцев окружить деревню Горбуновку, только что занятую нами, отбита перекрестным огнем.
 В районе Иквы огнем нашей артиллерии прекращены попытки противника обстреливать наши окопы бомбометным огнем.
 К северу от Бояна противником взорван горн. После боя ручными гранатами воронка осталась за нами.

                (из телеграфных сообщений)

 
                Письмо 9

                БОИ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

 «... Идет позиционная война.
 Солнце светит горячо и сушит грязь, но еще много сырости.
 Однако днем хорошо под живительными лучами галицинского солнышка
 Ночью идет непрерывная жизнь.
 Целые толпы разведчиков уходят в ночную темноту.
 Смотришь, – на фронте у австрийцев и пошла суета. То затрещат ружейные выстрелы и долгая и беспрерывная пальба, в никуда, нарушает тишину ночи.
 Зарокочут пулеметы, и даже иногда заговорят орудия.
 Наши разведчики буквально не дают покоя врагу. Их налеты нервируют его постоянно.
 Никто не в состоянии удержать разведчиков. Ни проволочные заграждения, ни бдительные секреты и сторожки.
 Какими-то неведомыми и казалось бы, недосягаемыми путями пробираются они туда, где их меньше всего ждут, и причинив неприятелю тот или иной вред, по большей части безнаказанно уходят.
 Недавно австрийцев, отбросили, и теперь опять идет серьезная подготовка.
 Только придет сухое время, и снова начнется нажим.
 В окопах перестрелка.
 Стреляют австрийцы, не переставая.
 Наденешь шапку на что-нибудь и высунешь ее из окопа, а они залпами. Нашим любо, и они имитируют падение подстреленного.
 У австрийцев ликование, Окопы близко и все слышно.
 Наши расшалились и устраивают шутку за шуткой. Мастера на это солдаты. А потом все обнаруживается, и австрийцы начинают ругаться.
 Артиллерийские поединки не редкость. Они происходят довольно часто.
 Интересно, когда начинаются поиски австрийских батарей.
 Наблюдатели употребляют все усилия, если местность не располагает, то употребляют воздушные шары.
 Плавно и легко, слегка колеблемые ветерком, парят они в воздухе, иногда кутаясь в белых дымках от обстрела.
 Опасно наблюдателю, но он продолжает свою работу, находясь в гондоле...
 Работает телефон, грохочут и рвутся орудия. Смотришь, австрийцы и замолкли.
 Другой раз попадания так удачны, что и передвинуть батарею не смогут, так как передки разбиты нашим огнем.
 Иногда австрийцы делают попытки продвинуться вперед и где-нибудь, или оттеснить нас, или прорвать фронт.
 Тогда артиллерия начинает работать иначе.
 Батарея, что называется, хлещет неприятеля, сметает выдвигающиеся цепи.
 И попытка кончается ничем.
 Наши самолеты нет, нет, да и появятся в небе.
 Цель их стремлений – станция Е-та. Там австрийский тыл.
 Стоят поезда, подвозящие военные припасы.
 В небе появляется австриец, и весь фронт оживает. Наши стреляют в него без перерыва, пока не отгонят, или не подобьют.
 Мы видели, как раз наша мортирная батарея подбила австрийский самолет. Он камнем несся к земле, но упал не у нас, а в ихней зоне.
 ... Резать проволочные заграждения, выкапывать фугасы, как это не опасно, охотников всегда находится много.
 Иногда устраивается так ловко, что целых участков точно не было, да и не один десяток фугасов откопают.
 Австрийцы, должно быть, лишь руками разводят.
 Не проходит дня, чтобы какая-нибудь партия разведчиков не сделала что-либо выдающегося.
 Здесь уже к этому привыкли и за подвиги не считают.

                Ваш N».
 


                Глава 9

                Смерть в служебном купе

                1

 Уже вскоре после остановки вагона небольшая узловая станция, окруженная десятком отбивающихся от хвойного леса и паровозной копоти жилых и служебных домов, наполнилась суетливым шумом населения двух встречных поездов. По длинному перрону сновала толпа военных всяких рангов – говорливая и однообразная, лишь кое-где расцвеченная белыми халатами сестер милосердия и их яркими красными крестами. Сестры были из санитарного поезда – дома скорби на колесах, а все остальные из отправляющегося на фронт пополнения.
 Оттуда и туда резво бежали санитары и солдаты, кто с чайниками, кто с котелком, дабы набрать станционного кипятка.
 Два военврача женского пола, шинели внакидку, медленно прогуливались в тени около одного из вагонов.
 Весна и необычайно теплая для конца апреля погода заставляла забыть о том, что под этим безоблачным небом и ласковым солнцем, где-то за линией фронта продолжают реветь пушки и стрекотать пулеметы...
 То там, то здесь вспыхивал заливистый женский смех, заставляющий кого-то лихо закручивать усы, а иных горделиво выпячивать грудь украшенную боевыми наградами.

                2

 Толкнув в бок своего попутчика, Симанович принялся показывать ему на стоявшую на вагонной подножке сестру милосердия.
 Все в ней было прелестно: ее милое, хорошенькое личико, приподнятый разлетающимися бровями лоб, наполовину прикрытый высовывающейся из-под белого платка с красным крестиком русой челки. Ее небольшая фигурка, ее свежесть, молодость – были неизъяснимым противопоставлением войне. Ее поднятые в сторону солнца сияющие глаза, еще не потухшие от зрелища увечий и смертей солдат, сопровождаемых ею по дороге от фронта, были наполнены весенними приветствиями жизни и любви.
 – По всем приметам эта пичужка из разряда еще не оперившихся баб, кинувшаяся в сторону фронта за романтикой.
 – Еще не залапанная, как первозданный цветок, – соглашаясь с товарищем, произнес Ржевский. На что тот позволил сделать ему предложение:
 – Дорога у нас с тобой длинная, не грех бы и порезвиться... Как ты думаешь?
 – А... – неопределенно махнул рукою Борис и нетвердой походкой направился в сторону вагона. Его попутчик, с неохотой последовал за ним, бормоча под нос:
 – Не я буду, если к ночи не оголю ее грудь...

                3

 Неприметно подступили долгие весенние сумерки, темные от набежавших к закату дня дождевых туч, под которыми даже тяжелый вагон, в моменты прохождения состава среди голых и прохладных полей, словно бы увязал в тишине, теряя на стыках свой ранее грохочущий голос.
 На нижней полке располагался наголо стриженный и очень худой, а от того еще больше похожий на мальчишку солдат. По большей части, если это было в дневную пору, он, словно боясь растревожить едва затаившуюся боль, лежал неподвижно, то, блуждая взглядом по вагонному потолку, то, срывался с него в неизвестность, за которой случается бред... В такие минуты находящаяся в соседнем служебном купе медсестра, услышав, как бьется о перегородку больной, спешила к нему, чтобы, поправив постоянно сползающую с постели простынку, положить на его пылающий лоб пузырек со льдом. А тот, обожженный прохладой, начинал торопливо хвататься за девичью руку, чтобы, едва приподнявшись с подушки, вновь с мольбой обращаться к единственной няньке своей:
 – Зоя, я совсем не могу заснуть. Боль стоит за спиною, как смерть... Мне бы морфия, – шептали его пересохшие губы.
 – Всем нужен морфий. А где его взять? – едва слышно и удрученно говорила она.
 – И зачем я не умер тогда?.. – обреченно бормочет солдат.
 Без вины виноватая, Зоя ругает войну. Крестится в поисках Бога и выходит за дверь, чтобы также неслышно возвратиться назад.
 – Дайте руку... – просит сестра, и с опаскою оглянувшись на дверь, добавляет, – и не дай-то бог проговоритесь врачу, он же меня изведет...
 Сделав укол, Зоя сняла белую косынку и опять повязала ее. Под косынкой больной увидел две короткие русые косы.
 – С какого же горя, понесло вас, золотце, в это пекло? – попытался, было, спросить уже проваливающийся в блаженное пространство, словно б парящий над болью, быстро засыпающий больной.
 – С такого вот, рогатого, на вас похожего... – неизвестно для кого ответила сестра и вышла из купе. В вагоне стоял сонный гомон – раненые бредили иногда тихо, иногда громко, пугая соседей.
 А ведь, кажется совсем недавно, Зоя была далека от войны. Жила себе в столице в просторной квартире, у матушки под крылом. Однако уже вскоре после гибели на фронте отца, она записалась на ускоренные курсы сестер милосердия. После окончания их недолгое время работала в одном из петербургских госпиталей.
 Вначале было трудно. С фронта прибывали раненые, по многу дней не менявшие повязок; от марлевых бинтов шел такой запах, что сестре становилось дурно. Зое даже стало казаться, что, будучи в этом замкнутом пространстве, она теперь навсегда связана с этой обезображенной и окровавленной жизнью и другой жизни нет. А потому при первой же возможности, когда при их лечебном учреждении стал формироваться медперсонал для санитарного поезда, она одной из первых подала прошение с просьбой принять ее под сень Красного Креста.

                4

 В полуночный час при тусклом свете укутанной в зеленый абажур настольной лампы Зоя не сразу разглядела за порогом незапертой купейной двери непрошенных гостей; после продолжительного блуждания по ночному составу они отыскали таки запримеченный ими еще во время дневной стоянки очаровательный объект.
 Появление наполовину одетых в гражданские наряды нетрезвых пассажиров поначалу не предвещало ничего плохого.
 Друзья-собутыльники долго уговаривали «сестренку» пройтись с ними в хозяйственный вагон, где они, уже давно накрыв праздничный стол, вознамерились отметить день рождения. Из их обрывочной и явно не согласованной заранее темы разговора было трудно понять у кого из них двоих не то сегодня, не то уже вчера случилась столь знаменательная дата. Слушая их шутливую и наполовину пьяную болтовню, Зоя, едва улыбнувшись, сказала:
 – Господа, я рада поздравить вас обеих с Днем ангела, но ведь у меня больные, да и вовсе я не настроена проводить ночное время в компании незнакомых мне людей.
 – Золотце, – икнул Симанович, – больные вашего вагона давно уже спят мертвым сном... А для полного знакомства с вами, мы готовы не только рассказать о себе, но и показать свои возможность... Не правда ли, друг мой Борис?
 С этими слова, Симанович попытался, было, облапить поспешно прижавшуюся к стенке «сестричку».
 – Я сейчас закричу и подниму весь вагон... – не на шутку испугалась Зоя.
 Ржевскому вдруг отрезвляюще вспомнилась его погибшая в Дубно санитарка-сожительница, и он со словами: «Пойдем отсель, нас здесь не понимают...», не оглядываясь, пошел в конец состава в свой вагон.
 Оставшись один на один с медсестрою и уже окончательно дурея от близости женского тела, Симанович, склонившись над жертвой, шипел:
 – Что ж ты, золотце, строишь из себя невинную девицу?
Чтобы упредить ее крики о помощи, он, повалив трепыхающуюся Зою на полку и, закрыв подушкой рот, принялся срывать с ее безнадежно ищущих опоры ног нижнее белье...
 И напрасно уже обессиленная девушка стучала ладошкой в вагонную перегородку. Разместившийся за нею солдат после принятия морфия спал очень крепко.
 Натешившись, Симанович не сразу определил по обмякшему телу «сестренки» ее отныне и навсегда бездыханное состояние...
 Хмель покинул насильника.
 Содрогающийся от озноба и ничего не видящий вокруг себя, Симанович, шел по ночному составу, то и дело, натыкаясь на свисающие с полок ноги и головы спящих больных, которые, просыпаясь еще долго ругались в след уходящему. Где-то ближе к концу состава, в одном из тамбуров вагона Симановичу повстречалась военврач.
 – Гражданин, и что вы здесь шляетесь, то один, то другой, да еще в пьяном виде, – только и успела сказать она в сторону захлопнувшейся двери в соседний вагон.
 Не на шутку возбужденный случившимся, Симанович попытался, было разбудить завалившегося среди казенных матрасов Ржевского, вынашивая преступный замысел: вдвоем, выбросить «сестричку» из состава... Но уже в ходе безуспешной побудки товарища в голове у Арона промелькнула спасительная мысль... Стащив с вагонного стола лежащее там пенсне Бориса, Симанович отправился с ним обратно на место преступления...
 Утром следующего дня, когда нашли загубленную Зою, в крепко сжатых пальцах ее свисающей с полки руки покачивались на позолоченной цепочке тускло поблескивающие линзами глазные принадлежности.


                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 На рижском фронте наши окопы, примыкающие к реке Двине, обстреливались большими минами.
 На двинских позициях борьба за воронку, образованную взрывом нашего горна, продолжалась целый день и окончилась в нашу пользу. Две атаки немцев на деревню Горбуновку и участок к северу от нее были нами отбиты.
 В Галиции в районе Цеброва противник настойчиво стремился выбить нас с занятой нами высоты. Ценой больших потерь это ему и удалось, но затем новой стремительной контратакой одного из наших старых славных полков неприятель был вторично сброшен с высоты. Взятые на этой высоте пленные показали, что наша артиллерия причинила противнику громадные потери.
 
                (из телеграфных сообщений)


                Письмо 10

                РАБОТА АДОВА

 «... В последнее время живем под постоянным огнем. Над головою несутся то свои, то неприятельские снаряды. Особенно когда та или другая сторона нащупывает батарею.
 Десятки, сотни снарядов с воем летят по воздуху. Падают и роют землю и разрушают лес, обращая в щепу деревья.
 Везде ямы от разорвавшихся снарядов, иногда огромные. Кучи навороченной земли и среди них металлические осколки.
 Недалеко от резерва в 3 – 4 верстах уже передовые окопы. Они растянулись рядами, то прямыми, то изогнутыми.
 Земляные гряды во всех направлениях высятся над окопами, закрывая их.
 Недалеко и австрийские окопы. Кажется вот рядом, иногда шагов 200 не больше.
 Пространство между окопами точно вымерло.
 Сотни глаз с той и другой стороны зорко наблюдают за каждым движением за земляными валами, и треск ружейных выстрелов становится настолько привычным, что, если когда случается перерыв, то кажется, что чего-то не хватает.
 ... Приходилось ходить в атаку во время ураганного огня. Особенно, когда пришлось перекидываться на австрийский берег. Отбросили их от реки не сразу.
 Артиллерийский огонь доходил тогда до таких пределов, что трудно рассказать.
 Им буквально сметались неприятельские проволочные заграждения и окопные валы.
 Как только обнаруживалось, что в заграждении пробита брешь, так в нее бросались наши и тотчас же шли в атаку.
 Ошеломленный нашим огнем неприятель, имея за собой наш же артиллерийский огонь, сдавался в таких случаях легко. Но сзади приходилось брать целый ряд окопов и укреплений.
 Бросают австрийцы и начиненные химией снаряды, но они особого действия не производят, так только после разрыва, когда газ разойдется, если близко, на минуту закружится голова и станет точно тошнить, но не надолго.
 Сзади резервов по деревушкам разбросаны лазареты. Туда подвозятся раненые и больные. Легкие остаются здесь же и вскоре снова идут в свои части, более серьезные эвакуируются в тыл. Железнодорожная станция близко, так что доставка раненых не сопряжена с затруднениями. На станции вечная суета. Поездов постоянно полно. Подвозят ежедневно тысячи пудов необходимого для армии.
 Подходят новые эшелоны с новобранцами, которые потом с песнями идут на позиции на пополнение. Увозят раненых. Везде мелькают повозки Красного Креста. Отсюда рукой подать до К. Извилистая С. точно разбухла, и куда ни взглянешь, везде виднеются ее воды.
 Стоят разрушенные деревни и изрытые снарядами поля, они, возможно, еще долго не огласятся мирной песней землепашца.
 Нет-нет, да и увидишь где-нибудь сбоку от дороги на пригорке и земляной насыпи еще не потерявший свежий вид деревянный крест. Это братские могилы. Сколько их! И под сенью деревянных крестов мирно спят в общих могилах недавние враги.

                Ваш N».
 


                Глава 10

                Очередной арест

                1

 Ближе к вечеру по пароходу пронеслось тревожное сообщение:
 – Барометр падает, господа! Приготовиться к шторму...
 И действительно, уже вскоре, небо приняло металлический оттенок. А воздух на юге от Норвегии стал ходить по спирали, как будто там кипятили воду. За бортом корабля зыбь сменялась широко разбегающимися грядами, от их столкновения между собою образовывались крутые валы, и, наконец, море загудело под крышкой враз потемневшего неба, подобно все нарастающему гулу, предшествующему вскипанию воды в огромном котле. В просвете у горизонта, солнце садилось среди огненно угольных туч, отчего, весь запад кипел, как от жертвенной крови погибающих батальонов, а быть может, вода и воздух, смешавшись, бурлили теперь от жаркого зарева войны.
 В тот миг, когда небо нависло леденящим свинцом, а у Ржевского словно б леденящий ручей пробежал промеж лопаток и в ушах загудело, как от набатных колоколов, над палубой раздался панический женский крик:
 – На нас идет шторм! Все, кто не палубе, будут смыты в море!..
 Тут же раздались пронзительные боцманские свистки: «Все наверх!»
 И сейчас же треснуло, раскололось небо над пароходом, ударил такой гром, что люди присели, поспешно осеняясь крестом. Молния рвалась в открытые иллюминаторы. Жалобно заныли ванты, снасти, пароход сильно повалило на левый борт. Налетел шторм. Стало темно, как если б перед лишенным освещения залом, над прежде радужной сценой, внезапно опустили занавес. Неожиданно свалившаяся ночь задвинула небо тяжкими тучами, и тучи закручиваясь, как шерсть веретеном, опускаясь до самого моря, поднимали волну, и море уже забушевало, как небо. Вихорь неустанно набирал силу, взметался подле бортов, разбрызгивал пары корабельной машины и волны. Зияющий жар молний был похож на огненную пасть готовую вместе с провалами между белогривых валов, проглотить пароход и снова извергнуть его коптящее тело из хляби. Редкими расплывчатыми пятнами различались на палубе испуганные лица.
 Вода и ветер раскачивали шлюпки на стрелах. Одну рвануло так, что она, дважды перевернувшись в воздухе, унеслась, кувыркаясь среди бешеной пены...
 Ржевский, возбужденный, сидел на койке в подушках. Нептун своим могущественным трезубцем нещадно бил в задраенный иллюминатор.
 – Какой великолепный конец пути! – подумалось Борису.
Его глаза сверкали трагическим юмором. Вот удар так удар – в борт! Корабль согнулся, тяжело начал валиться. Попадали, покатились вещи и вещицы к каютной двери. Как на качелях на последнем взмахе – каюта становилась торчком. Замирает сердце.
 – Ну, вот и все, – шепчет одинокий пассажир, – нам уже больше не выпрямиться...
 Шторм закончился внезапно, как оборванная кинопленка. И лишь только холодный страх за свое будущее еще долго не давал оттаять закостеневшему мозгу...

                2

 Еще до прибытия санитарного состава к месту своего назначения, в один из размещенных в пригороде Петербурга военных госпиталей, в одном из его вагонов Ржевский и Симанович были арестованы за причастность к убийству сестры милосердия.
 Судебный следователь, которому было поручено это дело, по целому ряду, казалось бы, неопровержимых улик, признал в качестве главного обвиняемого Бориса, а его попутчика одним из свидетелей. А уже в ходе дальнейшего разбирательства и тот и другой оказались в Лефортово.
 Как писала в ту пору обозревающая российскую прессу газета «Зауральский край» от 2 марта 1916 года: «Сначала это дело окружили величайшей таинственностью. Но потом появились известия о нем под заголовком «Изумительные слухи». «Новое время» напечатало известие, что Ржевским заинтересовались видные представители правительства и, что он из дома предварительного заключения был отправлен в сопровождении специальной охраны к одному из членов кабинета, которому давал показание в течение часа. По словам той же газеты, Ржевский принял на себя роль Азефа в какой-то совершенно новой формации. «Речь» с одной стороны вспоминает о близости Ржевского к генералу Сухомлинову и Мясоедову. «Новое Время» добавляет, что, по словам документов, с деятельностью Ржевского тесно связаны и некоторые перемены в кабинете, которые имели место в последнее время. В политических кругах о деле Ржевского ходят самые изумительные слухи, которые не имеют ничего общего ни с предательством Мясоедова, ни с деятельностью Сухомлинова».
 Последнее обстоятельство, изложенное в газете, по всей видимости, в очередной раз говорит о том, верхи всячески стремились откреститься от Ржевского.
 «Я теперь арестован и, кажется окончательно» – скажет тогда Борис про себя в присутствии вызванного для очной ставки с ним Симановича. И едва не лишится чувств. Это известие казалось ему страшнее отказа в помиловании, будь он приговорен к смертной казни. У Ржевского, этого еще вчера самоуверенного в своей безнаказанности, был подавленный вид уличенного преступника, он подчинялся всему, он безропотно сносил все. Борис размышлял о крушении всех своих надежд, говорил себе, что час искупления пробил. Бледный, растерянный, в неведении о том, что произошло с его покровителями и их теперешними взглядами на своего бывшего приспешника, он чувствовал себя близким товарищем беглого каторжанина. Этого было вполне достаточно, чтобы предвидеть бедствие худшее, чем смерть. И если в его голове в ту пору и рождалась какая-либо мысль, то лишь мысль о самоубийстве.


                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 30 марта западнее озера Нарочь одной из наших батарей удалось подстрелить германский цеппелин. Цепеллин был замечен под вечер на высоте 1800-2000 метров. Все огни на нем были погашены. Когда он приблизился на расстояние выстрела, с батареи была выпущена бомба, которая попала в оболочку цеппелина и зажгла его. Цеппелин немедленно же стал опускаться, освещая ночное небо пламенем пожара. Когда до земли оставалось 50 метров, один фельдфебель спрыгнул на землю. Вся команда цеппелина погибла.
 На левом фланге у Хотина около 11-то часов утра 31 марта неприятельский аэроплан, прилетевший со стороны Бояна, был встречен нашими аэропланами и вынужден вернуться обратно. В это же время другому неприятельскому аэроплану удалось долететь до Жванца, на Днестре, против Хотина, и сбросить здесь пять бомб. Осколком одной из них был ранен стоящий на посту рядовой Анаторий Поставнев. Осведомившись о сем, Его Императорское Величество Государь Император, объезжавший в это время войска в шести верстах севернее Жванца, повелел наградить раненого георгиевским крестом 4-й степени.

                (из телеграфных сообщений)


                Письмо 11
      
                ПРАПОЩИК СЛОВЦОВ

 «Екатеринбургский прапорщик Борис Словцов выступил в поход с полком кадровым рядовым и, отличился в боях, веденных полком, исключительной храбростью и ясным пониманием обстановки, за свою боевую работу заслужил награждения всеми 4-мя степенями Св. Георгия и Георгиевскими медалями. В бою же 22 июля 1915 года, когда 10 рота, фельдфебелем которой он стоял, атаковала фольварк З... и ротный командир был убит, принял над нею командование, продолжая атаку. Идя впереди роты, Словцов был ранен в левую руку разрывной пулей, но не остановил роты, наскоро сделал перевязку и продолжал вести роту в атаку, причем был вторично ранен в правую руку осколком гранаты, но и тогда не покинул строя.
 Ротой были взяты в плен немецкие гвардейские офицеры и нижние чины, но неуспех соседей заставил роту отойти на несколько сот шагов назад. Образовавшийся промежуток в полторы версты от левого фланга вновь занятой 10 ротой позиции до соседей был для нас не опасным. К ночи подошли части N-го полка, которые и заняли этот промежуток. Только после этого к утру по настоянию батальонного командира Словцов был отправлен в лазарет. За это дело Словцов произведен в чин прапорщика, оставаясь при этом в строю полка, несмотря на то, что в правой руке осталось три осколка.
                Ваш N».



                Глава 11

                ДЕЛОВОЙ РАЗГОВОР

                1

 Любой житейский шторм, будь то на море или на суше, выносит для публичного обозрения сгустки непотребной для здравого общества пены, которая иногда способна возносить виновных и топить непричастных к той вине.
 В десятом часу вечера в одном из тихих по военной поре петербургских ресторанов, недалеко от набережной Невы, встречались бывший жандармский полковник Мясоедов и недавно прибывший из печально окончившейся для него поездки в Дубно, где пришлось похоронить родную сестру, инженер Гошкевич. Это была их не первая деловая встреча.
 Закурив сигару, Мясоедов принялся подводить итоги:
 – За неполные шесть месяцев моего пребывания в новой должности, с постоянными разъездами, наймом квартир, согласования подрядов и поставок и постоянных переговоров то с военными интендантами, то зажиревшими тыловыми купцами мною истрачено до полумиллиона государственных рублей и переведенных в них франков и долларов. А прибыли – кот наплакал
 Подсчитали еще раз. Минут пять дымили заморскими сигаретами. Гошкевич сказал, качнув головой:
 – Да...
 Мясоедов – высокомерно:
 – Что – да?
 – Треску много, а...
 – Что – а?
 – Нет, что ж, тебе, конечно, виднее... Когда происходить перемещение государственных денег в собственный карман...
 – Дурак, гляди, считай...
 При этих словах Мясоедов вновь принялся выводить кончиком вилки, на скатерти, как если б на широком листе бумаги столбцы цифр и пояснений к ним.
 Гошкевич, с трудом различая линию, оставленную железным предметом, продолжал ворчать на своего собеседника:
 – Дорогой мой, Сергей Николаевич, ты думаешь, было бы выгоднее, если бы, как я тебе говорил, помимо Красного Креста и тылового обеспечения фронта мы занимались откровенной спекуляцией, хотя бы с той же запорожской и еще довоенной свининой, или, на худой конец, со шведской олениной. И пусть господин Свенсон с нее буквально червей ножом соскребает, а мы ему свежие деньги... Разумно ли? И вообще-то, на кой ляд тебе это зарубежье?.. все норовишь в политику влезть. А это уже не дохлятиной, а предательством пахнет... Ну, ты сам знаешь, о чем я говорю.
 – Не раз повторял тебе, Гриша, ты – мелкий жучок, жаба... И это несмотря на все твои высокие родственные связи с Сухомлиновым. Плевал я на твою спекуляцию – игру на процентах и накладных... Я за ценой не постою: отдам миллион, чтоб получить десять. Во время войны все тыловые оборонные бумаги имеют десяти-двадцатикратную цену...
 – Я тебя понимаю, Николаич... Но ведь пока миллионы – это сон... Даже за все эти цифры, – он указал на скатерть, – за этот на настоящее время актив самый неосторожный человек не даст и десяти процентов наличными.
 – Ты – ишак, Гошкевич волокущий на базар пустую арбу. Плохо, когда у человека нет фантазии...
 – Но, Николаич, ты сходишь с ума, заигрывая с государственной тайной.
 Ненадолго задумавшись, Мясоедов продолжил разговор.
 – Ты спрашиваешь, что мной сделано за полугодие, куда я угрохал выделенные военным ведомством Сухомлинова деньги? А вот что сделано: все мое продовольственное обеспечение тыла, это лишь занавес с пороховой задымленностью; военные миссии великих держав, президенты и премьеры, все контрразведки, нефтяные короли и магнаты тяжелой индустрии, желающие поставить на колени Россию – все они заинтересованы теперь в том, чтобы отставной полковник Мясоедов, как бы это ни кощунственно для многих прозвучало, всегда оставаясь патриотом своей страны, и в тоже время нарушая все правила благопристойности, взял у них эти миллионы. Если хочешь знать, вся полицейская рать Хвостова поможет мне превратить этот уголовный грабеж в акт священной борьбы за цивилизацию, и ни один болван не посмеет спросить у меня отчета о деньгах. Вот что сделал и сделает Мясоедов, – я уже поставил кверху ногами всю их заграничную моральную незыблемость. Я их, во благо отечества, разложу изнутри и снаружи, настолько, когда на всем их благосостоянии будут ползать всепожирающие красные от крови огромные черви.
 – Ты сходишь с ума, – вновь повторил, не на шутку встревоженный речами своего собеседника инженер Гошкевич.
 – Я, в отличие от тебя, играю за «золотым столом» в игру, которая называется тайной политикой... Жучки ловят свою мелкую рыбку на биржевой разнице, и, заработав сто долларов, бегут покупать бриллианты в четыре карата и лакированные башмаки. Я играю за столом с королями и президентами.
 – Мясоедов, побойся бога, ты сломаешь себе шею... – почти закричал Гошкевич.
 Опытный лакей, испуганно приблизившись к столу, и не так поняв возбуждение клиентов, почтительно наклонился и шепотом предложил на десерт девочек. Мясоедов послал его к черту.


                2

 А черт, между тем, уже давно и неотступно преследовал Сергея Николаевича, возможно, с того самого момента, когда он после окончания московского кадетского корпуса стал работать начальником на пограничной железнодорожной станции Вержболовка. Служба эта позволила завязать ему многие знакомства в высших сферах среди людей, проезжавших по железной дороге. «Мясоедов, – как утверждают его современники, – поддерживал хорошие отношения с немецкими пограничными властями. Был знаком даже с немецким императором Вильгельмом Вторым, охотничье имение которого (Ромингтен) располагалось в пятнадцати верстах от Вержболово. Вильгельм даже подарил Мясоедову свой портрет».
 Еще в апреле 1912 года Гучков в интервью «Новому времени» открыто обвинил Мясоедова в шпионаже. За что Мясоедов вызвал Гучкова на дуэль и промахнулся. В свою очередь Гучков, желая унизить зарвавшегося дуэлянта, стрелял в воздух.
 Усердия рогатого существа по имени черт, его изощренные козни наконец-таки будут вознаграждены, когда 18 февраля 1915 года состоится арест Мясоедова по обвинению в шпионаже.
 Главной уликой этого тяжкого преступления перед воюющей страной, до некоторых пор будут считаться показания поручика Якова Колоковского, который попал в немецкий плен, а уже затем в декабре 1914 явился к российскому военному агенту в Стокгольме Калдаурову и рассказал, что, находясь в плену, он предложил сделаться для германцев шпионом. После того, как Колоковский был переправлен в Петербург, он показал: «При отправлении меня в Россию из Берлина, лейтенант Бауермейстер советовал мне обратиться в Петрограде к отставному жандармскому полковнику Мясоедову, у которого я мог узнать много ценных для немцев сведений».
Несмотря на некоторые сомнительные показания «завербованного» германцами русского поручика, в частности «то обстоятельство, что, отправляя его в Россию с такими целями, немцы не дали ему ни явок, ни пароля, что могло бы дать повод подтвердить, что Мясоедов действительно шпион», ему поверили на слово... Да и как же иначе? Когда
влиятельный Гучков еще не забыл про дуэль, да и других, если не из числа откровенных врагов, то закулисных недоброжелателей у Мясоедова был воз и маленькая тележка.
 Ничуть не защищая вышеобозначенного «героя», все же хотелось бы упрекнуть тогдашние правящие круги России за ту явно целенаправленную решимость сделать из Мясоедова очередного «козла отпущения», свалив на него вину в военных неудачах на фронтах Первой мировой, а оппозиция, наоборот, увидела в нем символ разложившегося режима. Отсюда и то «поразительное единодушие» в обвинении Мясоедова. А для петли, как известно, все равны... Лишь бы веревка не лопнула в ту пору, когда совесть зачастую не стоит и ломаного гроша.
 Война все спишет...



                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт

 В районе озера Должша (севернее острова Мядзиоль) около 8 часов вечера немцы вели наступление на наши окопы со значительными поддержками, причем частью им удалось ворваться в наши передовые окопы. Нашей контратакой немцы отброшены обратно в свои окопы. В районе к северу от озера Мядзиоль противник в течение ночи с 1 на 2 мая вел сильный артиллерийский огонь.
 Над многими пунктами нашего расположения неприятельские аэропланы бросали бомбы.
 В Галиции в районе Браежанского шоссе в районе нижней Стропы противник пытался приблизиться к нашим окопам, но был отражен огнем.

                (из телеграфных сообщений)


                Письмо 12

                НА ПЕРЕВЯЗОЧНОМ ПУНКТЕ

 «Тепло, – даже жарко. Солнечные лучи обильно падают на подсохшую землю, вызывая в ней жизнь и заставляя деревья покрываться нежно-пуховыми зеленовато-серебристыми листочками. Из травы то и дело проглядывают разноцветные головки полевых цветов, откуда-то уже появившихся на этой всего вероятно с год запущенной пахотной земле. Среди покрывшей ее травы так и чувствуется под ногами, что еще недавно это было не буйное поле, заросшее травой, а возделанное и заросшее поле.
 До позиции, где дерется мой полк, версты две, до Р., верст пятнадцать.
 У разрушенной усадьбы, у самого поля, покосившееся бревенчатое здание, крытое деревом. Не то овин, не то амбар.
 Оно уцелело среди всеобщего разрушения, отделенное промежутком от усадьбы, которую всю разметало, что называется по бревнышкам после обстрела.
 Только груды развалин, обгоревшее дерево, кучи гари, да громадная яма – вот остатки от усадьбы.
 Но у амбара кипит жизнь, сзади его огромное дерево, расколотое на две части, точно кто срезал у него верхушку.
 Вероятно, по нему стреляли, чтобы наши не смогли устроить наблюдательный пункт.
 Теперь дерево протянуло намного выше амбара два обрубка, на одном из таких обрубков развевается белый флаг с красным крестом.
 В амбаре перевязочный пункт, и сюда оттуда, где теперь идет бой, подходят раненые, которые еще в состоянии добираться сами до пункта.
 Слышна ружейная трескотня на фронте.
 Нет-нет, да высоко вверху, в лазурной зыби промчится снаряд, куда-то далеко несущий разрушение или смерть.
 На пункте работают, не покладая рук, два врача, фельдшер, сестры милосердия.
 Сбоку автомобиль, готовый увезти тяжелораненых, и на сидении сосредоточенно смотрящий туда, где дерутся, шофер, в стороне от него две фуры с теми же красными крестами на боках. Лошади нетерпеливо роют ногами заросшую травой землю. Санитар на козлах с трубкой в зубах терпеливо ждет, когда ему дадут седоков, чтобы отвести их подальше от этих мест.
 Тяжело раненых перевязывают в самом амбаре, легко раненых тут же у амбара, под открытым воздухом.
 Тяжело раненых усаживают в фуру, и она тотчас же громыхая, откатывает по шоссе, ведущему в только что зазеленевшую рощу.
 Все делается быстро, но аккуратно.
 Желающих получить помощь много и потому торопиться приходится невольно. Ведь работа идет почти под огнем, хотя на дереве и реет белый флаг со священной эмблемой, но уверенности нет.
 Шальной снаряд и все разнесено.
 Но на пункте точно забыли, и думать об этом.
 Каждый занят лишь своей работой и спешит исполнить ее, забывая об окружающей обстановке.
 А молодая нежно-изумрудная травка и первые яркие полевые цветочки льют свои ароматы под жгучими лучами благодатного весеннего солнца.
 И на фурах и автомобилях тянутся получившие первую помощь серые шинели и рубахи к недалекой Р.

                Ваш N».
 


                Глава 12

                Дело сделано...

                1

 Эту последнюю ночь перед прибытием в город Осло, который с 1624 по 1924 гг. носил название Христиания (Кристиания), Ржевский провел на палубе парохода, то, подолгу рассматривая с бака мерцающую бездну за бортом, то, расположившись в гамаке, уносился взглядом далеко за поднебесные созвездия. Утомительная бессонница отступила лишь ближе к рассвету, предоставив Борису возможность хоть ненадолго вздремнуть.
 К приходу утра заря разлилась коралловым, розовым сиянием, а теплый и влажный ветер, выполоскав, поднял из моря солнечный шар. Через некоторое время ветер затих. Пробили склянки. Раздались хрипловатые голоса просыпающихся. А по мере исчезновения туманной облачности перед собирающимися для завтрака пассажирами стали открываться, как если бы вырастающие из скального берега каменные стены городских жилищ.
 Заканчивалась первая часть многоходового маршрута Ржевского, хитро задуманного министром внутренних дел.
 Тогда, из Лефортово, последнего, после Дубно, места обитания двух, замешанных в убийстве сестры милосердия пассажиров санитарного состава, на свободу вышел лишь Симанович, лишний раз, убедившийся в том, что власть и деньги решают все. Однако ему пришлось еще не раз поволноваться за свою дальнейшую судьбу, прежде чем очутиться на свободе. У входа из тюремных ворот Арона остановил теперь уже бывший адвокат Ржевского, чтобы почти в ультимативной форме сказать:
 – Не будет излишним напомнить вам, сударь, что этот выход на волю, на самом-то деле, откроется для вас в полной мере, и без негативных последствий в вашем будущем, только в том случае, если вы, как мы и условились, будете хранить в строжайшей тайне эту маленькую услугу, о которой вас здесь просят. А при первой же встрече уже здесь за тюремными воротами с нетерпением ожидающих вас репортеров, вы подтвердите мое разуме, изложенное мною вот в этой бумаге. Симанович бегло касаясь адвокатского текста, прочел: «Судебные мероприятия не имеют никакого касательства к этому прискорбному событию. Вскрытие, произведенное немедленно, показало, что смерть, вызвана болезнью сердца в последней стадии. Нет причин полагать, что господин Ржевский был потрясен своим арестом, ибо смерть тогда наступила бы гораздо раньше. Мы считаем себе вправе, утверждать, что этот достойный сожаления молодой человек не только не был огорчен своим арестом, но даже шутил по этому поводу, уверяя лиц, сопровождавших его в Лефортово, что, как только он предстанет перед судебными властями, сразу же будет установлена его невинность».

                2

 Прошло менее трех месяцев после своего освобождения из тюрьмы, когда падкий на всевозможные сенсации Симанович, решается продать репортеру одной из бульварных газет Петербурга свои откровения, о последних часах жизни его бывшего сокамерника Ржевского.
 Надо сказать, что в российской прессе и без того время от времени проскальзывали слухи о самоубийстве их бывшего коллеги репортера и невинного узника.
 Будучи и сам не лишенный литературных способностей, и уже в который раз, мысленно пересчитывающий полученные за интервью деньги, Симанович артистично изображая всю ту непосильную тяжесть от имеющегося на его совести непосильного греха, исповедался – живописал широко раскрывшему рот и мысленно перечитывающему свое имя под сенсационной статьею столичному репортеру:
 – Все это, по всей видимости, случилось глубокой ночью. Я все проспал, очнувшись, когда из нашей камеры тело Ржевского уже было вынесено в лазарет для опознания причины смерти. Но разве это может оправдать меня... Мысль о том, что характер моих с ним последних разговоров не убедил его в своей невиновности и собственной правоте, говоря между нами, мог послужить причиной его самоубийства, преследует меня с тех пор, как я вышел на волю, и я все также близок к обмороку... Я в это прискорбное утро, казалось бы, потерял сознание, когда узнал, что он, Ржевский повесился на закрепленном к оконной решетке галстуке, словно бы намеренно не изъятым у него при аресте...
 Уже вскоре после интервью Симановича, поднявшего в российской прессе очередную сенсационную ржаво-пенную волну, Хвостов лично принесет для отбывающего в Норвегию Ржевского одну из столичных газет; в которой было подробно изложены все тайные поводы и причины его, Бориса, ареста и смерти.
 – Дела сделано! – удовлетворенно потрет тогда руки министр, торжественно сообщая Ржевскому, – теперь тебя больше нет нигде и ни для кого...



                От Штаба Верховного Главнокомандующего


                Западный фронт

 Попытка немцев наступать в районе Мытав-Корейбургской железной дороги была неудачной, противником было выпущено в сторону наших окопов два облака удушливых газов.
 В районе озера Светень наши войска сбив передние части противника и прорвав его проволочные заграждения, ворвались в окопы немцев, часть его защитников перекололи, а остальных обратили в бегство.
 Восточнее Эзерна оживленная перестрелка, причем нашей артиллерией разбит блиндаж противника.
 В этом же районе нами подбит неприятельский прожектор.

                (из телеграфных сообщений)



                Письмо 13

                ВСТРЕЧА С ГЕРОЕМ ВОЙНЫ

 « Это было еще 25–29 августа 1914 года. Австрийцы установили свои батареи на высоте «271» у деревни Сеньковицы в каменных развалинах так ловко, что выбить их оттуда явилось задачей нелегкой. Батареи обстреливали нас и наносили вред, оставаясь сами в полной безопасности. Наши прозвали тогда эти батареи «неуязвимыми». Вот тогда-то и было поручено артиллеристу-наблюдателю Когану определить их точное расположение и уничтожить, так сказать «на корню».
 К той поре грудь широко известного солдата уже украшали Георгиевские кресты 3 и 4 степени, полученные им еще во время японской войны. Призванный, как запасной в начале нынешней войны, Вольф Винокур Коган попал на австрийский фронт, где ему в первый раз и довелось отличился, в выше указанное время, в ходе боев под Равой-Русской.
 Под сильным огнем Коган пробрался до неприятельской батареи так близко, что до нее оставалось шагов около 300.
 Произведя наблюдение, он так удачно установил прицелы и направил огонь, что наши попадания приняли удачный характер. Снаряды посылались на неприятельскую батарею и начали наносить ей вред. Австрийцы пытались, было, увезти орудия, и начали подводить передки, но Коган заметил это и начал стрельбу по передкам и подбил их. Таким образом, австрийская батарея была лишена возможности сдвинуться с места.
 « Как видно, австрийцы обнаружили наблюдение и открыли огонь. Снаряды рвались вокруг того прикрытия, – вспоминая, рассказывал мне Коган. – Кругом летели осколки и земля, часто осыпая меня мелкой пылью, но я уцелел. Скоро наш огонь заставил австрийскую батарею замолкнуть, а затем она попала в наши руки».
 Во время наблюдения в Когана было выпущено около 90 снарядов.
 За это дело он был награжден георгиевским крестом 2-й степени.
 ...В январе 1915 года наша батарея была в Карпатах на границе Венгрии. Здесь ей впервые пришлось сразиться с немецкой артиллерией в боях у высоты «891» в Бескидах, у Тухльского перевала и высоты «992» за Козивкой. Здесь Коган лежа в секрете в 10 шагах от неприятеля, направлял на него огонь своей батареи, через головы находящейся сзади пехоты.
 Наши уже отступали, и немцы бросились в непрерывные атаки. Так 20 января на Тухльском перевале Коган артиллерийским огнем отбил четыре непрерывные атаки со стороны германцев, так удачно направляя огонь, что от германских цепей образовались горы наваленных людей. За это он получил Георгиевский крест 1-ой степени.
 Однако наш огонь не в состоянии был приостановить немецкий нажим.
 Неприятель не щадил людей и выдвигал все новые и новые полчища.
 Это видно из того, что 25 января в бою за высоту «990» батарея Когана отразила за сутки двадцать две атаки, шедшие беспрерывно одна из другой. В этот уже день разрывная пуля угодила в Когана, пробила рубашку и ударившись о записную книжку, бывшую в кармане, разорвалась, не причинив ему ни малейшего вреда.
 25 января Коган так выдвинулся вперед, что вдруг оказался отрезанным. Лежа на высоте в лесу, он не успел с частью команды отойти и очутился в неприятельском кольце. Девять дней они скрывались, последние четверо суток из которых они буквально голодали.
 Все это время Коган сообщался по телефону с батареей, благо телефонный провод был занесен снегом. 4 февраля наши оттеснили немцев и наблюдатель и его команда оказались освобожденными.
 Каким образом немцы не обнаружили их, они и сами не знают.
 Четырехдневное голодание и тяжелая служба в Карпатах так расшатали здоровье Когана, что его эвакуировали в тыл для излечения.
 ... При встрече с ним в одном из киевских госпиталей Коган поделился своим мнением о зарубежном вооружении и его техническом обеспечении. Он считает, что в смысле поставки австрийская артиллерия превосходит германскую и как противник более опасна.
 «Германская артиллерия, – по словам старого солдата, – хорошо поставлена технически, но в отношении прицела и стрельбы она уступает австрийской, так же, как последняя уступает русским.
 С этим согласны и германские артиллеристы, попавшие к нам в плен, даже из состава высших чинов. Германцы не могут провести двойного попадания в одно и то же место. Поэтому нам очень легко занять воронки и ямы, образовавшиеся от разрыва их снарядов, тогда как наши воронки они занимают в редких случаях».
 На днях артиллерийский наблюдатель Вольф Винокур Коган, получивший за боевые отличия и особо проявленную им храбрость полный георгиевский бант, знак отличия ордена святой Анны и представленный к награждению большой золотой медалью на шею, прибыл из Киева на свою родину в Екатеринбург.

                Ваш N».



                Глава 13

                Есть что вспомнить

                1

 Оказавшись в Норвегии впервые, Ржевский ничуть не поразился живописным, узко и глубоко вдавшимся в скалистые объятия морским заливам – фьордам, которые успели примелькаться ему в период прохождения парохода вдоль скандинавских берегов. Не будили его воображений и снующие, как челноки, разноцветные маленькие суденышки, меж которых, словно расталкивая их, проплывали, не торопясь, огромными айсбергами многопалубные пароходы. Равнодушно потом смотрел Борис, как за окном крохотного вагонного купе на двоих мелькали вывески с нерусскими буквами, белые металлические и красные черепичные крыши домов и домишек, большие лодки с полосатыми тентами на каких-то озерах. Лишь когда поезд, вырвавшись из города, врезался в лесной массив, Ржевский удивленно произнес про себя: «А березки-то здесь – совсем, как наши...»
 Поезд шел долинами, по сторонам которых вздымались плоскогорья – знаменитые норвежские фельды, то совершенно голые, то поросшие разно-
деревьем, иногда к самой железной дороге подступали густые и мрачные, как в самой Сибири, еловые или сосновые леса.
 До самого Бренесунна железная дорога не доходила, и, Ржевский высадился в Намсусе, небольшом и мрачном городке. Здесь он сел в прокопченный и вертлявый пароходик, на котором и доплыл часа через три до места пребывания ссыльного Илиорода (Труфанова). Но даже здесь, на новом месте, где вместо голых скал все возвышенности были достаточно густо поросшие лесом, сказочно красиво обрамляя в эту предосеннюю пору голубые заливы, настроение российского паломника не поменялось ничуть. Мрачно смотрел Ржевский на врезающиеся далеко в море высокие горные уступы, вновь и вновь вспоминая о своем первом знакомстве с тогда еще иеромонахом Илиородом, находившимся в своей первой ссылке во Флорищевой пустыни Владимирской епархии.

                2

 Вот что писал в свое время об этом скандальном монахе и его поре историк и публицист Олег Платов.
 «Начало двадцатого века было богато на аферистов и проходимцев всех видов и мастей. Ощущение перепутья, в котором находилась наша страна, противоборство разных сил, возможность мигрировать от одной силы к другой создавали условия для возникновения самых низких и подлых личностей, способных на любые преступления, подлоги и обманы для достижения своих целей.
 Именно к таким людям и принадлежит Сергей Михайлович Труфанов, более известный для многих как Илиород. Огромные амбиции и отсутствие всякой совести, страстное желание быть на виду заставляли его искать средства обогащения и делать карьеру всюду, где можно. Монах-расстрига, отступник от веры, аферист, шантажист, политический заговорщик, убийца, и, наконец, сотрудник большевистской ЧК – вот немногое из того, чем занимался в своей жизни этот человек».
 Размышляя о великих достижениях или самых низменных пороках той или иной личности. Мы в большинстве случаев стремимся отыскать их истоки в его биографии.
 Труфанов (Илиород) родился в 1881 году на хуторе Большой Мариинской станицы Донского округа в семье дьячка. То, что он был «не тверд в православии» в самом начале своего пути, позднее он и сам признавал. Тем не менее, он решается делать духовную карьеру, но звание простого священника не может удовлетворить его безудержную гордыню и болезненное самолюбие. Он хочет стать епископом. Но по церковным законам епископом может быть только монах, поэтому в ноябре 1903 года он принимает монашество под именем Илиород.
 После окончания в 1905 году Петербургской Духовной Академии и дальнейшей преподавательской деятельности в Ярославской и Новгородской семинариях, он бросает преподавание и переезжает в Печерскую Лавру. Но, не усидев и там, он меняет немало мест проживания и службы и наконец оседает в Царицыно. Здесь он развивает бурную деятельность, в результате которой против него возбуждается дело, ведется действие в Новочеркасской судебной палате. В ходе следствия было установлено, что Сергей Михайлович Труфанов в первой половине 1913 года, проживая в хуторе Большой, с целью произвести соблазн и поколебать веру среди своих прихожан неоднократно позволял себе в их присутствии возлагать хулу на своего Отца.
 Зная об этом не только по газетным публикациям, но и по разговорам с высокопоставленными чиновниками, Ржевский под видом паломника пробирается к месту первой ссылки Илиорода с единственной целью – написать и опубликовать статью об опальном иеромонахе в известном издании и тем самым поспособствовать своей дальнейшей карьере...
 Уже при первой встрече и приватном разговоре с «узником» Флорищевой пустыни, нижегородскому репортеру пришлось встрепенуться и лишний раз с опаскою посмотреть на небо: иеромонах охотно сообщил ему, что «Иисус Христос не Сын Божий, а обыкновенный человек, родившийся от плотской связи плотника из Назарета Иосифа с Марией, умерший в последствии на кресте и не воскресший, Духа Святого не существует, а Матерь Божия – простая женщина, имевшая, кроме Иисуса Христа, других, совершенно «земных» детей».
 Илиород, с присущей лишь только ему неуемною страстью и злобой, во-первых, всячески поносил православную церковь, утверждая, что православная вера – колдовство, священники – колдуны, дурачащие людей, что таинств нет, они выдуманы мракобесами. Правительствующий Синод он называл «Свинодом».
Во-вторых, с целью возбудить неуважение к царским особам, он произносил оскорбительные выражения: «На престоле у нас лежит кобель; Государь император – мужичишка, пьяница, табачник, дурак, а Императрица – распутная женщина, Наследник родился от Гришки Распутина; государством правит не Государь, а Распутин».
 И до, и после своего отбытия в Норвегию Илиород, не обращая внимания на сгущающиеся над ним тучи, пишет книгу «Святой черт».
 Факты и события, о которых рассказывается в книге, полностью вымышлены, хотя в отдельных случаях лица, о которых идет рассказ, существовали и здравствовали на момент написания рукописи.
 Осью книги является бессовестное обыгрывание эротической темы; по сути дела, порнографическая фантазия автора представляется как факт и доказательство. Труфанов придумывает целую классификацию «жертв» Распутина.
 «Жертвы Григория, – пишет Труфанов, – разделяю на четыре категории: жертвы поцелуев и бань, жертвы особого рода прикосновений, жертвы изгнания бесов и жертвы плотского совокупления».
 «Остро-политическая направленность книги наводит на мысль, – писал один из редких доброжелателей Илиорода, писатель-эмигрант О.Плотников, – что она не является плодом труда только С. Труфанова, но, по-видимому, составлена не без участия публициста масона Амфитеатрова. Этот публицист ранее на основе выдуманных материалов Труфанова написал и опубликовал статью «Илиород и Гриша».
 И все же, несмотря на подчас совершенно полярные суждения о бывшем иеромонахе, если внимательно полистать пожелтевшие от вековой давнности газеты или погрузиться в бесконечную, казалось бы, сети Интернет, в большинстве своем в рассуждениях о Илиороде превалируют негативные суждения. Одно из них дает в своем письме императорскому дворцовому коменданту В.А. Дедюлину один из его доброжелателей Бадаев, который пишет: «Это человек, дошедший до точки самофанатизма. Жить без скандала и без того, чтобы привлекать на себя общественное внимание, он не может. Полезным теперь его сделать нельзя, он будет всегда вреден...»


                От Штаба Верховного Главнокомандующего

                Западный фронт
                (дневное сообщение)

 На левом фланге рижских позиций бои с немцами продолжаются.
 Северо-восточнее Сморгони в районе деревни Мартыши удачным ударом мы захватили сегодня ночью часть неприятельских позиций.
 Немецкая тяжелая артиллерия открыла огонь по участку восточнее Барановичей.
 Южнее реки Липы наши войска, продолжали теснить неприятеля, прошли через Берестечко и продвигаются далее на запад. 7 и 8 июля войсками генерала Сахарова взято в плен более 300 офицеров (в том числе один генерал и один полковник) и свыше 12000 нижних чинов, что доводит общее число пленных во время операции с 3-го июля до 26000 человек (считая в том числе и офицеров) германцев и австрийцев; общее число взятых орудий и пулеметов выясняется.
 В районе Ворохты (на пути из Делатыня в Марморош-Сигет) нами взята вчера высота, причем захвачены пленные и три пулемета.

                Западный фронт
                (вечернее сообщение)

 На левом фланге рижских позиций было несколько горячих столкновений с неприятелем. Наши части в некоторых местах ворвались в укрепления первых линий противника. С обеих сторон сильный артиллерийский огонь.
 На левом берегу Липы в районе деревни Звиняче восточнее Горохова наши разведчики предприняли смелый поиск, результате которого была захвачена в плен германская застава в составе одного офицера и 42 нижних чинов.

                (из телеграфных сообщений)


                Письмо 14

                В БОЯХ НА ВОЛЫНИ

 «Недавно у меня состоялась беседа с уже умудренным опытом и видавшим всякие виды за свои два года войны боевым офицером, участником боев на Волыни подпоручиком Иваном Шатрабаевым. (не исключено, что им мог быть двоюродный брат моего деда Павла Мартеловича Шатрабаева, которому хоть и недолго, но случилось побывать в окопах Первой мировой войны. – А.Ш.) Вот его рассказ о последних событиях на одном из участков Западного фронта:
 «Мы попали на Волынский фронт уже после Луцкого прорыва, будучи переброшены, с неимоверной быстротой с другого фронта. Сменив части, отходящие на отдых, мы были двинуты на реку С., где почти тотчас же по прибытию столкнулись с германцами.
 Надо отдать справедливость, что германцы дрались великолепно. Видя, что им не избежать нашего штыкового удара, они подчинились неизбежному и приняли бой без колебаний.
 Вообще сдаются они неохотно.
 Наши солдаты кололи беспощадно, рассчитываясь за разрывные пули. Германский офицер и четыре солдата очутились среди нас. Они тотчас же бросились на землю и начали обстреливать нас.
 Пришлось брать их. Несколько человек было ранено прежде, чем они попали в наши руки, но ни один не остался в живых.
 Пробиваясь с ротой, я вдруг инстинктивно почувствовал, что какая-то опасность грозит мне.
 Обернулся. Вижу – германский солдат замахнулся и хочет ударить меня своим тесаком-штыком.
 Сам не знаю, откуда у меня взялась такая сила, схватываю в один момент за винтовку, и удар пропал. В этот момент три солдатских штыка воткнулись в германца, и он как мешок падает на землю.
 Мы в немецких окопах. Но здесь приходится держать ухо востро. Германцы охотники на засады и всякие гадости. Но к счастью на этот раз все обошлось благополучно. И только тотчас же после занятия нами окопов, германцы открыли огонь.
 Столкновение наших частей с германцами носило ужасный характер. Надо сказать, что общих впечатлений, от какого боя не остается. Запоминаешь лишь частности.
 Наши солдаты в штыковом ударе полны ярости, и конечно в самое короткое время германцы не выдержали и подались. Но они не бежали и дрались до конца. На мои глазах сдалась лишь вкрапленная в их ряды партия австрийцев во главе с офицером чехом.
 Видя, что ему не удержаться, он бросил оружие и поднял руки. Мы отстреливались, чтобы пропустить его назад. Однако все время опасались, как бы он не стал стрелять сзади. За ним пошло до 20 нижних чинов, бросив винтовки.
 Фельдфебель, бывший около меня, дал мне совет остерегаться, однако чех, очутившись сзади нас, тотчас же отдал револьвер и вместе со сдавшимися нижними чинами пошел под конвоем в тыл.
 Немцы не таковы. Они делают вид, что сдаются, потом стреляют сзади. Захватив их, наши первым долгом отнимают оружие.
 Наше наступление, – продолжал рассказ Иван Шатрабаев, – носило какой-то особенный характер. Даже пленные германцы удивлялись, как это наши войска так легко преодолевали все поставленные им преграждения. Надо сказать, что артиллерия проявляла такую деятельность, что многие старые солдаты, участники прошлогоднего отступления, видя ее работу, проявляли, чуть ли не на виду у неприятеля, прямо таки детский восторг. Воодушевление было непередаваемым. Когда были разбиты первые линии укрепления, и к неприятелю открылась свободная дорога, то не было возможности удержать людей. Они тотчас же бросились в бреши и уже дрались, не обращая внимания ни на что.
 Зачастую вторая и третья линия были взяты без артиллерийского обстрела. Не менее были поражены и враги.
 На линии Луцкого прорыва, очутившись лицом к лицу с нашей людской лавиной, они сдавались целыми партиями без сопротивления, бросали все и бежали в паническом страхе.
 Вера в непобедимость германцев пала.
 Наши дрались с самыми лучшими полками их, и перевес остался на нашей стороне.
 Солдаты особенно радуются, что приходится выручать родную землю.
 Я видел нижнего чина волынца. Привезенного из глубокого тыла, который, проходя у Луцка, где когда-то жила его семья и родня, упал на землю и плакал, как ребенок, целуя ее. Не у одного солдата навернулась слеза. Солдаты сурово снимали винтовки, и по лицам их было видно, что при встрече с врагом, они сделают многое», – закончил свой рассказ Иван Шатрабаев.

                Ваш N».
 
 

 
                Глава 14

                Все ближе занавесь закатов

                1

 Именно в тот самый момент, когда стало известно о том, что Труфанов завершает писать или уже готовит рукопись книги «Святой черт» к публикации, торгуясь с особо заинтересованными в обнародовании этого «шедевра» падкими на сенсации издателями, дабы всеми возможными путями не допустить ее появления на свет, будь то в России или за рубежом, Хвостов привлекает к этому делу Ржевского, на ту пору уже зачисленного в Департамент полиции чиновником по особым поручениям, неофициально предложив ему организовать в целях агентуры первый в России клуб журналистов.
 По словам уже упоминавшегося выше А.И. Спиридоновича: «Вот этому-то Ржевскому Алексей Хвостов и поручил организовать убийство Распутина, пообещав большую сумму денег».
 Надо сказать, что уже к той поре, судя по времени публикации только что упомянутого автора: «Ржевский состоял на службе как уполномоченный Красного Креста, где занимался мошенническими операциями по продаже разрешений на перевозку товаров. Ржевский имел очаровательную даму сердца, автомобиль, хорошую квартиру, жил весело и красиво».
 И вот теперь он, немного поплутав по едва приметным на скальных откосах зигзагообразным тропинкам, не без помощи местных аборигенов, поднялся до расположенного на самом юру и больше похожего на маяк деревянного домика, окруженного металлическим сетчатым забором.
 На стук в запертую калитку, по-иностранному выстроенного жилища, на крыльце появилась озорная вызывающая русская фигура: достаточно высокого ростом, пышущего здоровьем, мордастого и скуластого человека; с маленькими острыми глазками, в больших сапогах. После уже достаточно долгого житья в Норвегии в Труфанове не осталось ничего духовного, только жесты, только рука – мягкая, холеная, женоподобная, привыкшая к целованию паствы. Теперь он был больше похож на волжского разбойника, который приспособлен проталкиваться кулаком и локтями, но вовсе не словом Божьим!
 Прежде чем поклониться и подать руку для приветствия, Ржевский, задержавшись взглядом на лишенной креста широкой груди бывшего иеромонаха, не без тревоги подумал: кто он теперь, этот монах-расстрига? Тот или не тот? Человек с неприкрытыми от своей безмерности амбициями и отсутствием всякой совести, или сумевший укротить на чужбине свой неуемный пыл поносителя православных канонов.
 С Илиородом (Труфановым), оказавшимся хлебосольным и явно соскучившимся по русской душе хозяином, Ржевский провел ни один вечер, иногда оставаясь ночевать. И тогда беседы длились до утра и были они обо всем... Поначалу их, казалось бы, добродушные, но вместе с тем осторожные, как если б прощупывающие друг друга разговоры не раз и не два разбавлялись откровенными шутками. В частности, они от души хохотали над тем, как Сергей Михайлович и столь же неуемный на фантазии известный российский репортер и писатель Амфитеатров сообща работали над рукописью «Святого черта», вдохновенно и с экспромтом сочиняя любовные похождения Распутина, императрицы и министерских жен. Как мастерски «украшали» реальные документальные подробности интимными небылицами... Неведомо почему, но именно в эту самую пору Ржевскому вновь вспомнилось то вдохновенное время написания на пару с военным министром знаменитой статьи «Мы готовы...», давшей повод германскому рейхстагу активизировать подготовку к вторжению в Россию. Отчетливо представилась и часто поминаемая теперь в печати в связи с громким «делом» фигура Сухомлинова, который, по словам моего современника В.Пикуля, если обратиться к его роману «Нечистая сила», был таков: «смолоду отчаянный офицер кавалерии, он любил лишь внешнюю оболочку жизни – красивых женщин, веселые компании, комфорт и денежки. Ради популярности много писал под псевдонимом Шпора». Одним из основных героев этих незатейливых и, по всей видимости, автобиографических повествований Владимира Алексеевича был уже состарившийся Остап Бондаренко – бывший кавалерист-рубака, «... якобы живущем в тишине полтавского хутора». И это в ту пору, когда сам Сухомлинов, по словам выше обозначенного автора многочисленных исторических произведений, «запутался в своих романах и браках... Его вторая жена, будучи председателем киевского Красного Креста, непонятно куда испарила 60 000 казенных рублей. Киевляне были убеждены, что Сухомлинов сам же и понуждал жену к растратам. А когда грабеж обнаружился, он вложил в рот жены капсулу с ядом... А уже вскоре после ее похорон у старого ловеласа – без передышки – возник новый роман...»
 Улыбки исчезли с лиц переговорщиков, как только речь зашла о продаже рукописи «Святой черт», покупателем которой, в лице Хвостова, выступало министерство внутренних дел, а также о дальнейшей судьбе всероссийского «Старца» и его физическом устранении. После этого весьма и весьма откровенного разговора касающегося убийства Распутина и последующего «обустройства» царского двора держать в тайне методы написания книги казалась совсем не уместной.
 Когда пришла пора вновь возвращаться в Петербург – прощались по-братски, как хорошие и давние приятели. Однако за душой у каждого из них, словно камень за пазухой, все же оставался свой потаенный замысел и расчет.

                2

 Когда в феврале 1916 года Ржевский вернулся в российскую столицу, он незамедлительно был приглашен к Белецкому. Накричав на него по поводу скандала на границе с жандармами, спровоцированного просмотром документов и переросшего в крупное разбирательство с составлением протокола и разоблачением тайного псевдонима Ржевского и того факта, что он едет в Норвегию с секретным поручением Хвостова, товарищ министра внутренних дел потребовал у него объяснения о его мошеннических проделках с торговлей вагонами, стращая высылкой в Сибирь. Тогда, судя по воспоминаниям Спиридоновича: «Ржевский так перетрусил, что принес Белецкому полную покаянную, рассказал ему секрет своей поездки к Илиороду и раскрыл всю подготовку, по приказанию Хвостова, убийства Распутина. Получив все, что ему было нужно, Белецкий еще более горячо стал распекать Ржевского, как чиновника, за то, как смел он выдать секрет, порученный ему министром, как смел заявить о своей секретной командировке на пограничном пункте. Ржевский, – вспоминал далее Спиридонович, – совсем растерялся и был совершенно дезориентирован. Белецкий же, во всеоружии добытых от Ржевского сведений, явился к Хвостову и доложил ему о мошеннических проделках Ржевского. Обо всем же остальном, узнанном от Ржевского, Белецкий умолчал, делая вид, что он ничего не знает о секрете Хвостова и Ржевского. Хвостов тоже продолжал скрытничать и заявил Белецкому, что он может поступить с Ржевским, как ему угодно. Хвостов предал Ржевского, – констатировал Спиридонович, – а Белецкий назначил срочно особое совещание для рассмотрения дела Ржевского».
 Узнав об этом, Ржевский бросился в клуб журналистов к своему другу Гейне, который в тот же день, 4 февраля, поведал всю эту историю на ту пору уже исполняющему обязанности распутинского секретаря Симановичу. В свою очередь не сразу поверивший, что его бывший сокамерник жив и даже замешан в столь щепетильном деле, Арон Самуилович оповестил о нависшей угрозе своего нового хозяина. С того момента в квартире, как уверяют документы, «сильно перетрусившего» «Старца» поднялась настоящая тревога, которая уже вскоре переместилась в императорские покои. И покатилась далее, увеличиваясь в размерах, словно снежный ком...
 Газеты России всполошились. А одна из них, «Российский вестник», чей материал был перепечатан в «Зауральском крае» от 9 марта 1916 года, сообщала читателю: «...Когда Хвостов был назначен министром внутренних дел, Ржевский стал усиленно добиваться приема у него, но долгое время получал отказ. Наконец ему удалось добиться приема после того, как выяснилось, что он работает в Красном Кресте и занимает известное положение в связи с его деятельностью. Явившись к Хвостову, Ржевский заявил ему, что может оказать важную услугу русскому правительству. При этом он сообщил, что, как ему известно, у Илиорода, находящегося в Норвегии, имеются важные документы, сильно компрометирующие высокопоставленных лиц. Будет очень неприятно, если эти документы появятся в печати, что легко может случиться, если не принять своевременных мер. Он, Ржевский, берется поехать к Илиороду и устроить так, что документы не будут опубликованы. Но, конечно, для этого необходимо заплатить. Хвостову это предложение показалось интересным, но давать Ржевскому деньги вперед он не находил возможным. Сошлись на том, что Ржевскому пока будет дана некоторая сумма, а когда дело будет устроено, он получит больше. Ржевский поехал в Норвегию и вступил в сношение с Илиородом, будто на условии, что за каждый год молчания Илиород получает пять тысяч рублей. Однако враги Хвостова не дремали. Пронюхав об его сношении с Ржевским, они устроили за последним слежку. По пятам Ржевского поехали в Норвегию и филеры...»

                3

 Между тем, скандал разрастался. О министре, который вступил в сношение с находящимся в ссылке монахом-расстригой и не без помощи последнего занимался подготовкой убийства Распутина, говорили всюду и на разный лад, вызывая среди общественности противоречивые мнения: от хулы до откровенной поддержки. Об этом же шли постоянные перепалки среди депутатов Государственной Думы.
 В разгар этого многоактного детективного спектакля на сцене вполне официально появляется весьма одиозная и неравнодушная к театральным маскам фигура товарища премьер-министра России Манасевич-Мануилова. Поспешив повидаться с Распутиным и узнав все подробности замышляемого против него дела, он поговорил с Белецким и Симановичем и быстро сообразил, как может выгодно использовать всю эту грязную историю его патрон Штюрмер против метящего на его место премьера Хвостова. В свою очередь не дремал и Хвостов, еще 10 февраля побывавший с докладом у его величества, но сделал он сообщение не о Распутине, а о своем заместителе Белецком. Хвостов обвинил его в интригах, как против его, министра, так и против Распутина. Хвостов просил государя удалить почетно Белецкого из столицы, что он и сделал, назначив его иркутским генерал-губернатором.
 Свалив Белецкого, Хвостов торжествовал. Он всюду и везде хвастался, что разделался с самым главным покровителем Распутина, что теперь он свалит и самого «Старца», который в приватной беседе со Спиридоновичем скажет ему про Хвостова, с обидою: «Нехороший человек. Обманщик. Все взял, что надо было, и обманул. Совести нет. Жулик. Просто жулик. Ну и капут ему. Капут!».
 И «капут» наступил, очень быстро.
 «Об удалении Хвостова Государь уже решил твердо, – писал в своих воспоминаниях бывший царский генерал Спиридонович, впоследствии, как и большинство из особо приближенных к вершинам порушенной власти эмигрантов первой волны, выживавший за счет мемуаров и поношения советской власти. – Он так ясно видел всю некрасивую правду «дела», что держать Хвостова, при своей моральной чистоте, Государь просто не мог. Ведь он читал все документы до покаянных писем Ржевского и Илиорода включительно. Он знал «дело» лучше всякого Штюрмера... И еще накануне Штюрмер по требованию государя дал список трех кандидатов на пост министра, вместо Хвостова: князя Николая Голицына, графа Алексея Бобринского и егермейстера Петра Стремоухова. Государь повелел быть Министром В.Н Штюрмеру».
 Это был очень эффектный ход в пользу «скромняги» Штюрмера, подслеповато смотрящего вслед императорскому поезду, торопливо увозящему Государя в небытие: в направлении западных российских границ, в сторону уже давно пропитавших войною знамен будущих российских революций, в свою очередь похожих на отблеск уже наполняющих небо огромной империи кровавых закатов.



                Последнее «дело» товарища Ржевского
 
                (вместо эпилога)

                1

 Журналист и бывший платный агент Департамента полиции Борис Михайлович Ржевский-Раевский, в последний раз, угодивший за решетку по воле своего бывшего патрона Хвостова, в краткосрочный период между двумя революциями успел сказать одной из них «спасибо» за свободу, а приход другой отметил двумя очередными отсидками на нарах.
 Этот воспаленный невероятными потрясениями России период жизни моего «героя» уместился в нескольких строках его биографии. Читайте сами «справку» из Интернета: «В 1917 был арестован большевиками. По освобождению предложил свои услуги новой власти. И уже вскоре (после проверки «на вшивость». – А.Ш.) был направлен работать в Московский ВЧК, к Дзержинскому. Тогда же поменял свою двойную фамилию на Стрижевский. Работал в уголовном отделе ВЧК судебным следователем над самыми запутанными делами Манасевича-Мануйлова и «князя» Эболи, грабителя Касселя. Арестован за должностные злоупотребления, взяточничество и помощь в побеге Мануйлову».
 Летом 1918 бежал из застенков ЧК сначала в Киев, а затем в Одессу. Сотрудничал с полицией, одновременно контактировал с известным вором Мишкой Япончиком.
 Возможно, Ржевский-Стрижевский был направлен в Одессу как секретный агент ЧК с заданием, создать из Япончика «короля воров» и направить бандитскую стихию против «врагов революции».

                2

 20 декабря 1918 года Одесса полностью перешла под власть белогвардейцев и «союзников Антанты», в первую очередь французского командования. С той поры до конца марта 1919 года этот южный российский город была островком видимого благополучия и обеспеченности среди бурлящей магмы гражданской войны. В Одессе открывались шикарные магазины и рестораны, игорные и публичные дома, снимались фильмы и работали десятки театров и кабаре. Богатые люди со всей «вчерашней» империи проматывали тут деньги. И бандитам Япончика создавшим свою организованную группировку (прародительницу организованного преступного сообщества девяностых годов двадцатого века. – А.Ш.), на основе бывшего отряда анархистов-террористов «Молодая воля» работы хватало. Они так обнаглели, что совершали налеты средь бела дня, оставляя после себя устрашающую печать с черепом и перекрещенными костями.
 К этой самой поре, по всей видимости, ВЧК и сымитировало арест и побег своего сотрудника, забросив Ржевского в белогвардейскую Одессу.
 Отныне, на одной из главных улиц этого города-курорта можно было встретить время от времени беззаботно прогуливающегося человека в штатском, в достаточно изысканном одеянии.
 «Дерибасовская 1919 года, – писал в «Похождениях Невзорова...» Алексей Толстой, – напоминала всю Россию в уменьшенном, конечно, виде, где можно было увидеть сильно потрепанного революциею помещика в пальтеце не по росту; прапорщика Первой мировой, который в ходе гражданской войны уже вышагивает теперь в генеральских погонах; знаменитого писателя – желчно и презрительно улыбающегося пестрой толпе или заметно подуставшего от скитаний дельца в дорогой шубе, стоящего от нечего делать вот уже час перед витриной ювелирного магазина».
 На Дерибасовской гуляет весь уже потускневший «цвет» этой теперь уже миниатюрной империи.
 Прогулявшись в свое удовольствие, Борис Михайлович Ржевский (Стрижевских) уселся за столиком у Факони и, не снимая шляпы и пальто, чтобы их впопыхах не сперли, принялся оглядывать посетителей, пытаясь отыскать еще мало знакомую ему фигуру, одесского «губернатора» Япончика, загодя сообщив ему это самое место встречи...
 Пройдет еще немало времени, прежде чем Ржевский обратит внимание на весьма богато, но мрачновато одетого брюнета лет тридцати. Пальто вошедшего украшал каракулевый воротник, а под его расстегнутыми полами виднелся черный костюм и такого же цвета косоворотка.
 Как и договаривались, брюнет вошел в помещение с обнаженной головой, то и дело, перекладывая шапку из одной руки в другую. Широкие смуглые скулы и неспокойные, постоянно перебегающие с одного предмета на другой раскосые глаза (во многом ставшие причиной клички «Япончик». – А.Ш.), лишний раз убеждали Бориса, что этот часто оглядывающийся гражданин – никто иной, как главарь одесских бандитов.

                3

 В отличие от известного на ту пору по всей России куплетиста Владимира Коралли, по словам которого, «знаменитый «король» одесских налетчиков Мишка Япончик был одной из ярчайших личностей старой Одессы,... колоритный тип романтического разбойника», – для Ржевского это, прежде всего, был еврейский сын Моисей Винницкий; человек-зверек, быть может, еще и не затравленный постоянными преследованиями своих врагов, которых у него было не одна дюжина, но уже находящийся в постоянном напряжении. Это было заметно даже по тому, что, усевшись на крайнее место за столиком расположенным у входа в кафе, он всем своим телом был направлен в дверной проем, как если б в любую минуту готовый выскочить во двор...
 Помешивая кофе и широко отгородившись, как было условлено, газетой «Одесские новости», Ржевский, время от времени посматривая сквозь отверстие в бумаге за своим оппонентом, прислушивался к наполовину деловым, но все чаще к разбавленных сплетнями разговорам в кафе.
 За соседним столиком, среди котелков и котиковых шапок, то и дело взлетали руки с растопыренными пальцами и слышались надрывные голоса:
«Слушайте, колоссальная новость: большевики взорвали Кремль». «Что и говорить: Россия – место теперь гиблое. Не пройдет и года, всю ее разграбят и растащат до нитки, недаром же, в самом деле, на рейде дымят похожие на хищников союзнические корабли. Нужно торопиться урвать и нам свой кусок...» «Ни на что больше не льстясь, бежать и как можно быстрее в Европу».
 Проживая в Одессе в одной из съемных квартир, предложенных Япончиком, и уже успев сговориться на этот счет с новым «товарищем», Ржевский постоянно предлагал свои услуги бывшего агента полиции в качестве знатока сыска, мечтая занять пост помощника начальника одесского уголовного розыска. Полицейские его брали на опасные задания, но он отличался тем, что убивал арестованных одесских бандитских атаманов, инсценируя «попытку к бегству». По словам А.В. Савченко, автора размещенного в сети материала «Авантюристы гражданской войны: историческое расследование»: «...так он (Ржевский) уничтожил ряд знаменитых преступников, и расчистил Япончику путь к «трону короля блатной Одессы». Он явно «покровительствовал» бандитам Япончика и был грозой для других банд. Так был застрелен блатной авторитет «Колька Япончик» (Николай Козаченко) или, как его еще называли, «Золотой зуб».
 По сообщению все того же Савченко: «Однажды Япончик был выслежен полицией, и неминуемо его арест был, казалось, предрешен. Однако Ржевский-Раевский помог бандиту, направив полицейских по ложному следу».
 
 (PS) Надо признаться, что, работая над «похождениями» Ржевского, я постоянно ловил себя на мысли, что мне вновь и вновь приходится переписывать заново уже изданную мною в 2009 году повесть об известном международном провокаторе и «дедушке российского террора» Евно Азефе; чей маршрут и время его прохождения иногда совпадало буквально или проходило параллельными курсами с «путешествиями» моего основного героя, до той самой поры, пока его изрешеченное пятнадцатью пулями тело не нашли на одной из одесских улиц.
 Одно из подтверждений моих вышеизложенных умозаключений отыскалось на страницах газеты «Зауральский край» от 2 марта 1916 года, где весьма недвусмысленно сообщалось и о том, что «Ржевский принял на себя роль Азефа в какой-то совершенно новой формации». После чего, я позволил убедить себя в том, что система взглядов и сам внутренний склад героев моего нового повествования является тем самым непреложным фактором имеющим отрицательное влияние на зеркальное отражение периода Первой мировой войны.

                Февраль – июль 2010 г.