Медиум. Окончание

В четверть девятого задворки госпиталя Мэрвиля темны и пустынны. Людная Оксшот-стрит угадывается по голосам и стуку колёс, но это голоса-призраки, экипажи-призраки.
Уотсон поднял воротник – снег сёк лицо. Орудие у него отобрали, потому что в такой ситуации неизвестно, кому ещё доведётся им воспользоваться, и без него было совсем неуютно. Свет из окон падал смутными квадратами, дальше густела тень. Уотсон вступил в неё и ещё глубже втянул голову в плечи.
Я наблюдал за ним из-под козырька низкой крыши полуподвала морга. Мысли мои то и дело отвлекались, и я силой возвращал их на место – утрата бдительности могла дорого обойтись. Мысли же были вот о чём: труды у Орбелли вымогали ещё год назад, и скверно он себя чувствовал тоже уже год назад, почему и написал завещание. Травили его понемногу, или это было естественное ухудшение здоровья, уже не скажешь, но с зимы до конца мая его, можно сказать, не трогали, а потом вдруг отравили руками Лирайта. И с июня Гудвин уже начал Лондонскую кампанию. С чего бы так заспешили? Ах да, вот с чего: стало известно о беременности Ланы Лирайт – страх взял, ну, как узаконит Орбелли ребёнка?
Я снова отвлёкся и снова выругал себя за это, а Уотсон вдруг исчез из вида – нырнул в слишком густую тень подворотни. Проклятье! Эта слишком густая тень прежде не была для меня слишком густой – остаточные последствия отравления. Я быстро переменил дислокацию и ещё успел увидеть краем глаза, как шевельнулась справа от меня ставня – место засады Гастингса.
Уотсон шёл под аркой – я отчётливо слышал его шаги. Внезапно он остановился. а дальше всё произошло очень быстро и совершенно фантастично: что-то вспыхнуло бело-голубым, раздался треск, словно в подворотню ударила миниатюрная молния. И я ещё не успел ничего предпринять, как Рэдди Фокс заорал в голос – не умом, а инстинктом:
- Стой! Стой, не уйдёшь! – и затопало.
Стадо бизонов по американской прерии, и то такого шума не произведёт.
Я побежал в подворотню. То есть, ноги бежали, а внутри всё застыло, как в леднике – даже воздух в лёгких словно превратился в лёд, хотя, вроде бы, и вдыхался, и выдыхался.
Уотсон лежал на снегу, сам белый, как снег, вытянутый, глаза не то, что закрыты, а даже зажмурены, зубы сжаты, а губы над ними вздёрнулись, и виден оскал, как у мёртвой собаки. Я сразу прижался ухом к груди сквозь пальто и понял, что на пальто горячая дыра. Сердце прыгало мелко и беспорядочно. Что произошло? На нём не было ран.
- Что произошло? – эхом моим мыслям окликнул Гастингс.
- Врачей! Врачей кого-нибудь позовите! Рауха! – крикнул я ему и снова прижал ухо к груди Уотсона, полностью растерявшийся, решительно не знающий, что делать. Но сердце его вдруг справилось само: замерло чуть ли на несколько секунд, показавшихся мне вечностью, и – слава богу – выровняло ритм. Уотсон задышал, шевельнулся, открыл глаза.
- Ну что с вами, что? – бессмысленно допытывался я.
Подбежал возбуждённый, в своей голубой пижаме приходящего консультанта, Раух. Уотсон облизал губы, пальцы его сжались, цепляясь за меня, он пытался сесть. Но лицо было пока что совершенно опрокинутым, непонимающим. Я зажёг фонарь, потому что после кровоизлияния видел плохо, а Раух вовсе не видел в темноте – и в его свете мертвенная бледность лица Уотсона стала отчётливой.
- Болит грудь, - наконец, спотыкаясь, выговорил он. – Жжёт... И во рту кровь – я язык прикусил.
Я качнул фонарь: на светлом лацкане пальто темнел круглый прожжённый след, словно материю прожгли в этом месте, приложив раскалённый диск.
- А вы говорили «крибле-крабле-бумс», - пробормотал я. У меня дрожали руки.
- Куда они побежали? – спросил между тем вполне оправившийся от потрясения Гастингс. Я тоже вскочил на ноги. Теперь усевшего сесть Уотсона придерживал за плечи Раух.
- Туда! – махнул я рукой.
Все события хотя и заставили нас испытать целую гамму чувств, времени заняли очень немного, и, когда мы устремились в погоню, топот неизвестного и догоняющего его Рэдди Фокса были ещё слышны вдали – вечер стоял тихий и гулкий.
На Оксошот-стрит выскакивать они не стали – видимо, злоумышленник убоялся света фонарей; из одной подворотни метнулся в другую и побежал к Бейкер-стрит, к нашей прежней квартире.
«Кто это? – думал я на бегу. – Неужели сам Гудвин? Да ну, быть не может!»
Бежать было тяжело – после лягушачьего яда я был далеко не в форме. Гастингс вскоре обогнал меня, я остановился и, уперев ладони в колени, нагнулся вперёд, чтобы отдышаться. Мы пробежали уже порядочный кусок, наш старый дом остался позади, преследуемый вилял проходными дворами, и я, несмотря на всё своё знание Лондона, опасался, промедлив, вовсе потерять его.
Совершенно неожиданно меня догнали Уотсон и Раух – Раух по-прежнему в пижаме, Уотсон в распахнутом пальто без шляпы.
- Холмс! – окликнул он, задыхаясь. – Где они? Вы их потеряли? У него оружие какое-то совершенно неслыханное – полицейский в большой опасности, если догонит его.
- Я видел что-то похожее на молнию, - сказал Раух. – По-видимому, его оружие как-то образует электричество. Потом, я видел людей, пострадавших от удара молнии – от такой травмы остаются похожие следы, словно прожжённые раскалённым прутом. Думаю, и на коже у коллеги характерный след. Что вы почувствовали, Уотсон?
- Сейчас не время, - возразил Уотсон. – Холмс, хоть вы-то вооружены?
Я показал свой браунинг:
- Не бог весть что, но сойдёт. Кто это был, Уотсон? Вы успели увидеть?
Мне он ответил, мой вопрос, видимо, не считая праздным:
- Увидеть не то чтобы не успел – там тьма египетская, но он не один был, это точно. Двое. Думаю, сам Гудвин и Рихтер, - это уже на бегу.
- Мне надоело гончую изображать, - скал я. – На людные улицы они не побегут, и путь у них, таким образом, фактически, один: проходными дворами мимо клиники Роста к Уайтчеппелу. Там они выскочат на пустырь посреди доков, только сначала попетляют. На пустыре попытаются преследователей убить или как-то иначе обезвредить, а мы на пустырь скорее попадём, напрямик. Вы только меня из виду не теряйте – в подворотнях будет темновато.
Впрочем, говоря это, я переоценил свои силы – за мной угнаться сейчас было не так уж и трудно. Уотсон держался за грудь и хватал воздух открытым ртом, но не отставал. Раух же, несмотря на упитанность, вообще оказался весьма проворен, и на то, чтобы добраться до пустыря, нам потребовалось ми нут семь – словом, больше, чем мы могли себе позволить.
Поэтому я не особенно удивился, чуть не споткнувшись о Гастингса. Те же симптомы: бледность, вытянутость, неподвижность. Жив или нет? я не успел понять – почувствовал только резкий запах грозы, но на снегу темнело пятно крови.
- Холмс! – предостерегающе крикнул Уотсон.
У меня неплохая реакция, а при таком неопределённом и неинформативном окрике лучшая тактика – сменить своё местоположение в пространстве, что я и сделал. Не знаю, чего я ждал, но чего-то неординарного, это точно. А услышал самый простой выстрел, и пуля свистнула близко от уха, и тотчас ещё один, уже с другой стороны.
Пустырь был основательно завален всяким хламом. Здесь громоздились ящики, какие-то разбитые бетонные конструкции, груды щебня и разломанные, с выбитыми днищами и пробитыми бортами деревянные лодки. Оттуда, из-за мусора, как раз и стреляли.
«Ах, как опростился господин адепт потусторонних сил», - не без ехидства подумал я, отступая в тень.
- Стреляют один из «бульдога», другой – из «Вессона», - безошибочно определил Уотсон, слух которого отлично различал музыку такого рода. – Что вы против них с вашей «пукалкой», Холмс.
- Ну, если бы я имел целью перестрелять их...
Снова рявкнул «Адамс».
- Не пойму, куда они стреляют, - пробормотал Раух. – Темно ведь.
- Стреляют они в нас, - разъяснил Уотсон, стараясь не высовываться из-за ржавой бочки из-под керосина. - И слава богу, что темно, не то попали бы. Гастингс мёртв, я посмотрел, так что на них убийство полицейского сержанта, и терять им особенно нечего.
- Жаль Гастингса, толковый малый, - быстро сказал я, не испытывая при этом никаких особенных эмоций, как и Уотсон – мы, похоже, до дна израсходовали с ним свой эмоциональный фонд, сделавшись полными банкротами.
- Где это молодой полицейский? – спросил Уотсон, вглядываясь в черноту прохода между домами. – Уж не убили они и его тоже?
- Я попробую обойти стрелка с «Адамсом», - запальчиво предложил Раух.
- И что с ним будете делать? Прыгнете, как кошка, на спину?
- Нет, - жизнерадостно ответил австриец, - тресну по голове офтальмоскопической линейкой, - он показал мне весьма массивную металлическую, со вставленными линзами, рейку, - выскочил впопыхах, она в руках была, так и не бросил.
За ящиками затихло. Наши противники больше не стреляли: не то пули берегли, не то выжидали, как будут развиваться события дальше.
- Всё равно их двое, - резонно возразил Уотсон. – Не хватит вашей офтальмоскопической линейки на двоих.
- Деться им оттуда некуда, - сказал я. – На фоне прохода силуэт будет прекрасно виден, даже в полной темноте. А кроме этого прохода всё вокруг глухие стены. Вот что, доктор Раух, вы отправляйтесь за полицией, потому что о судьбе Рэдди Фокса мы пока что ничего не знаем, а мы с Уотсоном побудем здесь, так вернее.
- Почему именно я должен бежать за полицией? – без особенного возмущения, но всё-таки осведомился Раух.
- Потому что вы почти раздеты, и в засаде простудитесь, - спокойно объяснил я – Раух был достоин объяснений. – Возвращайтесь тем же путём, но  после первого же квартала сверните в левый переулок, там будет участок береговой полиции; время ещё не позднее, и, всего вероятнее, там кто-нибудь есть. Не тратьте времени на объяснение всего, скажите, что полицейского сержанта убили.
Раух понятливо кивнул и бросился бежать.
- Лишь бы его неординарного ума, - сказал Уотсон, имея в виду, безусловно, Гудвина, - не хватило бы на какую-нибудь новую сверхъестественную каверзу. Мне уж он начинает казаться едва не богом.
- Опасное заблуждение, - буркнул я. – Он на это и рассчитывает.
- Да вот взять хоть эту его убивающую молнию...
- Помолчите, - одёрнул я его. – Это у вас от перевозбуждения болтливость. Гудвин, конечно, не глуп, и уж он догадался, что Раух отправился за подкреплением – даже если не видел его, то слышал. А раз так, он не может не понимать, что времени у него в обрез, и ваша сверхъестественная каверза, стало быть, вот-вот последует, так что смотрите лучше в оба.
И каверза последовала незамедлительно: что-то свистнуло из-за ящиков, и прямо перед нашей баррикадой – у нас, понятно, тоже был какой-никакой заслон, не торчать же столбами под пулями – упала бешено вертящаяся резиновая дыня, высвистывая из дырки острую струю бело-зелёного дыма.
- Химическая граната! – вскричал Уотсон. – Я слышал о них, - и захлебнулся выворачивающим кашлем.
«Все прелести технического прогресса», - подумал я, поспешно выдёргивая из кармана и прижимая к лицу платок. Увы, помощь от этого платка была ничтожной – едкий газ раздирал глаза, нос и лёгкие. Я вскочил – за завесой дымой стрелок едва ли мог что-то видеть – и бросился вперёд, справедливо полагая, что завеса для того и пущена, чтобы прикрывать отступление. Рихтер выскочил прямо на меня. «Адамс» был у него. Он меня и ударил этим «Адамсом», целя в висок. Я увернулся, и удар пришёлся вскользь, ссадив кожу. По щеке потекло. Рихтер метнулся в сторону, перехватывая револьвер удобно в руку, чтобы уже не бить, а стрелять, но тут на него грудью налетел и сбил с ног Уотсон. Выстрел ахнул впустую. Уотсон был безоружен против вооружённого, но Рихтеру, кажется, не удавалось вывернуть схваченную руку, и я оставил их драться, мне нужен был Гудвин.
Он и обнаружился – уже шагах в пятнадцати по тёмному проулку. Злость придала мне силы – я нагнал его в два прыжка. Он обернулся и выстрелил практически мне в лицо, но ему не хватило хладнокровия, и он даже в упор промазал. Я стрелять не стал, хотя мог бы – никто не упрекнул бы меня.
- Вам некуда бежать, - сказал я – голос от ядовитого газа хрипел и скрежетал. – Вы убили полицейского, вас будут теперь искать по всей Англии, если вы скроетесь.
Гудвин прижался спиной к стене, выставив ствол «Смит-и-Вессона» перед собой.
- Я никого не убил, - тем не менее, совершенно ровным голосом ответил он. – В жизни никого не убил. Это меня всячески притесняли, и вы это знаете, наверняка собрали полное досье. Я же хотел только помогать.
- И для этого вы убили Орбелли?
- Я никого не убил, - повторил Гудвин. – Даже вашего друга Уотсона. Впрочем, за меня это сделал Рихтер, кажется.
Он «купил» меня. не следовало бы, пожалуй, повторять свои ошибки – я уже убедился в том, как важно быть внимательным, в Плэшуоттере. Но я на секунду перевёл взгляд – всего на секунду...
Он ударил меня, так же, как прежде пытался ударить Рихтер, и у него вышло. Я не потерял сознание, но земля ушла у меня из-под ног. Гудвин оттолкнулся от стенки и бросился бежать. Я видел, как он убегает, но я ещё только встал на колени, а он уже был в ста шагах. Он оглянулся на бегу. Как вдруг какая-то фигурка метнулась из темноты ему навстречу. Раздался уже знакомый мне треск, белая вспышка ослепила глаза, и я увидел, что Гудвин, подпрыгнув на мгновение в воздух, с размаху упал навзничь.
- Холмс! Холмс, как вы? – меня поднимали с земли. Я увидел прямо перед носом рыжую шевелюру Рауха и услышал тоже хрипловатый, но такой родной чуть заикающийся мягкий баритон Уотсона:
- Кажется, наша миссия заканчивается. Всё в порядке?
- Что это было? – указал я вперёд, где всё ещё лежал неподвижно медиум, и откуда шёл к нам рыжий – ещё рыжее Рауха – Рэдди Фокс. В его руках был маленький серый чемоданчик с торчавшими оттуда двумя проволочными отростками. В воздухе снова пахло грозой.
- Аннигиляция, - весело сказал он. – Такое фантастическое явление, когда изобретатель внезапно сталкивается со своим изобретением.
- О, какая прелесть! – воскликнул Раух и потянулся к чемоданчику. – Это настоящий электрический разрядник! Дайте, дайте посмотреть!
К нам уже бежали полицейские, двое подхватили и потащили Гудвина – он приходил в себя и мотал головой, но ноги пока ещё плохо слушались его. Я весь был перемазан кровью. Уотсон жмурил от нестерпимой рези красные, как у кролика, глаза и то и дело кашлял. Раух настоял на том, чтобы мы отправились домой. «Полицейское расследование никуда не убежит», - заявил он.

- Убийство Гастингса было не только огромной трагедией, но и огромной ошибкой, - заметил я, когда мы наутро сидели в гостиной Уотсона: я, Рона, сам Уотсон, Раух и двое полицейских – сержант Хэглин и Рэдди Фокс. – С этого момента Гудвин был обречён. Вы согласны, джентльмены?
- Я только не понимаю, - проговорил, хмуря брови, Хэглин. – Если Гудвин имел умысел на убийство, отчего Гастингс погиб, а доктор Уотсон не только остался жив, но и смог тут же участвовать в погоне?
- Гастингс тоже не погиб бы, - подал голос Раух. – Здесь сыграл роль роковой случай. Я вчера осмотрел прибор – вы, наверное, знаете, что я немного разбираюсь в физике – и пришёл к выводу, что в его конструкции сделан существенный просчёт. А именно, не учитывается сопротивление ни тканей человека, ни одежды, а оно есть и не является константой. Поэтому, хотя удар коллеге Уотсону и был нанесён в область сердца, но паралича сердечной мышцы не последовало – ток прошёл поверхностно, сильно опалив ткань пальто. От удара нарушилась электрическая активность сердца – я уверен, что она носит электрическую природу – и сбился ритм, отчего наступила кратковременная потеря сознания. Но тут же нормальная сердечная деятельность восстановилась сама по себе, и этот обморок не имел ровно никаких последствий. Что касается полицейского сержанта, и он всего лишь лишился чувств. Но, внезапно остановившись с разбегу, не удержался и упал с силой. Край бордюрного камня пришёлся под затылочную ямку. Произошёл открытый перелом основания черепа. Вот вам и причина смерти.
- Да, этот мошенник Гудвин тоже совершенно здоров, - со вздохом сожаления заметил Рэдди Фокс. – Он даёт показания. Правда, клянётся, что хотел присвоить книгу профессора Орбелли для использования исключительно на благо человечества.
- Это обычная отговорка всех великих негодяев, - поморщился Уотсон.
- Но зачем же он пытался отравить вас, Холмс? – наивно спросил Раух, чуть поднимая бесцветные брови.
Я только плечами пожал.
- Это не он пытался, - подала вдруг голос Рона. – Джон знает, но молчит, потому что не хочет вмешивать сюда сестру Кленчер.
Уотсон дёрнулся и быстро облизал губы. Я вопросительно посмотрел на него:
- Правда?
Он кивнул, то есть, вернее сказать, виновато уронил голову.
- Люди часто выдают зависть за целомудрие, - снова заговорила Рона. - В её глазах сестра, конечно, распутная женщина, не способная хранить верность мужу. То ли дело она сама – по слову мужа, пусть и бывшего, готова убить не глядя. И всё это с чистой совестью. А Мэрги смеет спать с мужчиной – конечно, она развратна, как вавилонская блудница.
- Зачем, зачем ты это говоришь! - не выдержав, взорвался Уотсон. – Ведь мы здесь не одни!
- Просто ты тоже такой же, - резко ответила Рона, отворачиваясь. – Для тебя форма важнее содержания.
Беседа начала смахивать на прилюдный скандал, причём инициатором выступала моя дочь. А Уотсон совершенно растерялся – часто моргал, обиженно выпятив губы, и не знал, что сказать. А Рона не унималась:
- Думаешь, ты не способен на такое ханжество? Да ты проявляешь не меньшее, покрывая эту дуру. Я ведь знаю, почему ты это делаешь. Потому что ты готов понять её мотив, хотя сам...
- Перестань, - вмешался я с металлической твёрдостью в голосе, и она, осёкшись, замолчала. – Пожалуйста, Рона, джентльменам это не интересно.
Она с трудом справилась с собой, и то не до конца, поспешно отступив в пресловутый «кабинет».
Повисло неловкое молчание. Мы не смогли уже вернуться к спокойному обсуждению, и гости вскоре ушли.
- Какая муха её укусила? – живо обернулся ко мне Уотсон, когда мы остались одни.
- Её укусила такая же муха, как вас и меня: муха Гудвин, - ответил я, хмурясь. – Подождите меня здесь, я сейчас вернусь. Да, и не принимайте её слова близко к сердцу – полагаю, тут дело не в вас.
Я отправился в «кабинет» и вначале опасался, что дверь заперта, но нет – она была открыта, а Рона стояла, словно ждала, что я войду.
- Ужасно, да? – с вызовом спросила она. – Скандал в благородном семействе.
- У тебя истерика, - сказал я, пожав плечами. – Со всяким может случиться. Мы все перенервничали, а ты, конечно, особенно. Я и Уотсон действовали, да ещё и поддерживали друг друга, а ты ожидала. Это мучительнее всего, я знаю. Потом, ты всё ещё ревнуешь его к Мэрги Кленчер и не можешь простить того, что он ревновал тебя к Гудвину.
- О, я давала повод, - непонятно усмехнулась дочь.
- Но теперь-то всё кончилось, - сказал я.
- Ты полагаешь? – взгляд Роны заострился. – А кого я ношу в утробе? И что будет делать Джон, когда у меня родится ещё один медиум Гудвин?
- У тебя родится ребёнок, - сказал я. – Маленькое беспомощное существо. И ни ты, ни Джон не оставите его заботами. Кстати, карие глаза, тёмные волосы и смуглый цвет кожи он вполне может унаследовать от своего деда. От Орбелли, я имею в виду. И, возможно, они будут похожи с Сони. Кстати, как она?
Рона чуть улыбнулась:
- На днях заберу её у кормилицы. С ума сойти! Мне двадцать лет, два ребёнка, и оба не вполне мои.
- Когда этот ребёнок родится, тебе уже будет двадцать один, - сказал я. – Собственно из-за этого всё кипение страстей. А сейчас иди к мужу. Иди. Иди. Вы любите друг друга, а значит, всё обойдётся.
- У тебя очень усталый вид, - помолчав, проговорила Рона.
- Правильно. Поэтому я должен хорошенько выспаться, прежде чем возвратиться в Фулворт.
- Ты уезжаешь?
- Конечно. Дело закончено. Гудвина будет ждать суд. Рождественские праздники тоже закончены. Меня больше ничто не удерживает.
- А мы с Джоном? – провокационно спросила она.
- Вы всегда в моём сердце, - ответил я с улыбкой. – Следовательно, вас я и не покидаю.

Лет через пять, в очередной мой приезд в Лондон, я, вопреки обыкновению, послал предварительную телеграмму, и меня встречали на вокзале всем семейством. Девочки-погодки, в одинаково светло-серых с розовой отделкой платьицах, невольно притягивали взоры: старшая Сони – смуглая, кудрявая, тугая, как мячик, и с глазами, тоже похожими на литые резиновые мячики, совершенно не походила на младшую сестру Мэри – розовощёкую куколку с пышной копной пепельных волнистых волос, тонкими ниточками бровей и лукавыми глазами табачного цвета, изменчивыми от прозрачного изумруда до почти тёмно-коричневого. Она как две капли воды походила на своего отца – подтянутого загорелого мужчину с лучистыми глазами и улыбчивым ртом. Особую импозантность придавала ему, кстати, ранняя седина. Разумеется, ранняя – ведь ему едва можно было дать сорок лет. Да и жена его – хрупкая высокая темноволосая леди – казалась очень молодой. Правда, вблизи было видно, что мужчина чуть прихрамывает, даже опирается на трость – светлую, с резной рукояткой и гравировкой: «на память Джону Х. Уотсону от любящего тестя». Но, впрочем, хромота ведь бывает не только от старости.