Реинкарнация3

            

             

      П Р Е Д И С Л О В И Е

Чумак приехал на службу раньше обычного. Предстоял детальный разбор одного дела, зацепившего его своей неординарностью и он хотел ещё раз прочитать материалы и, окончательно, составить свой мнение. Он вошёл в кабинет, подошёл к столу и отодвинув кресло, уселся. На столе, прямо перед ним лежала книга. В последнее время Чумак уже привык к тому, на глаза ему попадалась какая-то книга и он перестал интересоваться, как они попадают к нему. Протянув, по мимо своей воли, руку он открыл книгу и прочитал:
«Гайто Газданов. Имя этого русского писателя на Западе известно больше, чем на его родине. Оно прочно входит в список выдающихся мастеров прозы. Для его творчества характерны мистический реализм, смешение жанров и смещение границ»
Хорошее вступление. Я действительно не слышал этого имени. Машинально он посмотрел на часы—до начала совещания оставался целый час и Чумак решительно открыл книгу. На второй странице было написано : «Возвращение Будды». Роман».
Чумак перевернул страницу и тотчас углубился в чтение.
«Я умер,-- я долго искал  слов,  которыми  я  мог  бы  описать  это,  и, убедившись, что ни одно  из  понятий,  которые  я  знал  и  которыми  привык оперировать, не определяло  этого,  и  то,  которое  казалось  мне  наименее неточным, было связано именно с областью смерти, -- я  умер  в  июне  месяце, ночью, в одно из первых лет моего пребывания за границей. Это было,  однако, не более непостижимо, чем то, что я был единственным человеком,  знавшим  об этой смерти, и единственным ее свидетелем. Я увидел себя в горах; мне  нужно было, с той абсурдной и непременной необходимостью, которая  характерна  для событий, где личные соображения человека почему-либо перестают играть всякую роль, взобраться на высокую  и  почти  отвесную  скалу.  Кое-где  сквозь  ее буровато-серую, каменную поверхность  неизвестно  как  прорастали  небольшие колючие кусты,  в  некоторых  местах  даже  были  высохшие  стволы  и  корни деревьев, ползущие вдоль изломанных вертикальных трещин. Внизу, в том месте, откуда я двинулся, шел узкий каменный карниз, огибавший скалу, а еще ниже, в темноватой пропасти, горная река текла с далеким и заглушенным  грохотом.  Я долго карабкался вверх, осторожно  нащупывая  впадины  в  камне  и  хватаясь пальцами то за куст, то за корень дерева,  то  за  острый  выступ  скалы.  Я медленно приближался к небольшой каменной  площадке,  которая  была  мне  не видна снизу, но откуда, как я это почему-то знал, начиналась узкая тропинка; и я не мог отделаться от тягостного и  непонятного--как  все,  что  тогда происходило, - предчувствия, что мне не суждено больше ее увидеть  и  пройти еще раз по тесным  ступенькам словно  винтом  поднимавшимся  вверх  и усыпанным сосновыми иглами.
       Я вспомнил потом, что мне казалось,  будто  меня кто-то ждал наверху, чье-то нетерпеливое и жадное желание  меня  увидеть.  Я поднялся наконец почти до самого верха, ухватился  правой  рукой  за  четкий каменный выступ площадки, и через несколько секунд я  был  бы  уже  там,  но вдруг твердый гранит сломался под моими  пальцами,  и  тогда  с  невероятной стремительностью я стал  падать  вниз,  ударяясь  телом  о  скалу,  которая, казалось, летела вверх перед моими глазами. Потом последовал  резкий  толчок необычайной силы, после которого у меня  смертельно  заныли  мускулы  рук  и захватило дыхание -- и я повис, судорожно держась  оцепеневшими  пальцами  за высохшую ветку умершего дерева, гнездившегося некогда  вдоль  горизонтальной трещины камня. Но подо мной была пустота. Я висел, глядя  остановившимися  и расширенными  глазами  на  то  небольшое   пространство   гранита,   которое находилось в поле моего зрения, и чувствуя, что  ветка  постепенно  и  мягко смещается  под  моей  тяжестью.  Небольшая  прозрачная  ящерица  на  секунду появилась чуть выше моих пальцев, и я отчетливо увидел ее голову,  ее  часто поднимающиеся и опускающиеся бока  и  тот  мертвый  ее  взгляд,  холодный  и неподвижный, взгляд, которым  смотрят  пресмыкающиеся.  Затем  неуловимым  и гибким движением она метнулась вверх  и  исчезла.  Потом  я  услышал  густое жужжание шмеля, то понижающееся,  то  повышающееся,  не  лишенное,  впрочем, некоторой назойливой мелодичности  и  чем-то  похожее  на  смутное  звуковое воспоминание, которое вот-вот должно проясниться.  Но  ветка  все  больше  и больше оседала под моими пальцами, и ужас все глубже  и  глубже  проникал  в
меня. Он меньше всего поддавался описанию; в нем преобладало сознание  того, что это последние минуты моей жизни, что нет силы в мире, которая  могла  бы меня спасти, что я один, совершенно один, и что внизу, на страшной  глубине, которую я ощущал всеми своими мускулами, меня ждет смерть  и  против  нее  я безоружен. Я никогда не думал, что эти чувства -- одиночество и ужас --  можно испытывать не только душевно, но буквально всей поверхностью тела. И хотя  я был еще жив и на  моей  коже  не  было  ни  одной  царапины,  я  проходил  с необыкновенной быстротой, которую ничто не  могло  ни  остановить,  ни  даже замедлить, через душевную  агонию,  через  ледяное  томление  и  непобедимую тоску. И только в самую последнюю секунду или часть секунды я  ощутил  нечто вроде кощунственно-приятного изнеможения, странным образом  неотделимого  от томления и тоски. И мне казалось, что если бы я мог соединить в  одно  целое все чувства, которые я испытал за свою жизнь, то сила  этих  чувств,  вместе взятых, была бы ничтожна по сравнению с тем, что я испытал в  эти  несколько минут.
      Но это была моя последняя мысль: ветка треснула и сломалась, и вокруг меня завертелись с невыносимой быстротой,  как  в  огромном  кольце,  скалы, кусты и уступы,  и  наконец,  через  бесконечно  долгое  время,  во  влажном воздухе, на камнях над рекой раздался тяжелый хруст моего рухнувшего тела. В течение еще одной секунды перед моими глазами стояло  неудержимо  исчезающее зрительное изображение отвесной скалы и горной реки, потом оно пропало и  не осталось ничего.
     Таково было мое  воспоминание  о  смерти,  после  которой  непостижимым образом я продолжал существовать, если предположить, что я все-таки  остался самим собой. До этого мне много раз, как большинству людей, снилось,  что  я откуда-то падаю, и каждый раз я просыпался во время падения.  Но  в  течение этого трудного подъема на скалу -- и тогда, когда я встретил  холодные  глаза ящерицы, и тогда, когда под моими пальцами подломилась ветка, -- у меня  было сознание, что я не сплю. Следовало  допустить,  что  в  этой  отчетливой  и, собственно, прозаической катастрофе, совершенно лишенной  какого  бы  то  ни было романтического оттенка или призрачности, - существовало чье-то  двойное присутствие,  свидетеля  и  участника.  Эта  двойственность,  впрочем,  едва намечалась и иногда переставала быть уловимой. И вот, вернувшись из небытия, я вновь почувствовал себя в том мире, где я до сих пор  вел  такое  условное существование, не потому, чтобы этот мир вдруг внезапно изменился, а оттого, что я не знал, что же именно, в нестройном и случайном  хаосе  воспоминаний, беспричинных тревог, противоречивых ощущений,  запахов,  чувств  и  видений, определяет очертания моего собственного бытия, что  принадлежит  мне  и  что другим  и  в  чем  призрачный  смысл  того  меняющегося  соединения   разных элементов, нелепая совокупность которых теоретически  составляла  меня,  дав мне имя, фамилию, национальность, год и место рождения и мою  биографию,  то есть долгую смену провалов, катастроф и превращений.  Мне  казалось,  что  я медленно возникаю опять здесь, куда как будто бы я не должен был  вернуться,-- забыв все, что было до сих пор. Но это не было потерей памяти в буквальном смысле слова: я только непоправимо забыл, что именно следует считать  важным и что незначительным.
     Я чувствовал теперь во всех обстоятельствах необыкновенную призрачность моей собственной жизни, многослойную  и  непременную,  независимо  от  того, касалось ли это проектов и предположений или непосредственных и материальных условий существования, которые могли  совершенно  измениться  на  расстоянии нескольких дней или нескольких часов.  Это  состояние,  впрочем,  я  знал  и раньше, -- и это была одна из вещей, которых я не забыл. Мир состоял для меня из вещей и ощущений, которые я узнавал,  --  так,  как  если  бы  я  когда-то давным-давно уже испытал их и  теперь  они  возвращались  ко  мне  точно  из потерявшегося во времени сна.  Это  было  даже  в  тех  случаях,  когда  мне приходилось сталкиваться с ними уже, наверное, в первый раз  в  моей  жизни.
Выходило так, словно в огромном и хаотическом сочетании самых  разнообразных вещей я почти ощупью искал тот путь, которым некогда прошел, неизвестно  как и когда. Может быть, поэтому большинство событий оставляло  меня  совершенно равнодушным и лишь некоторые редкие минуты, заключавшие в себе то  или  иное совпадение и казавшиеся мне такими, с необыкновенной силой останавливали мое внимание. Мне было бы  трудно  определить,  чем  именно  они  отличались  от других, -- каким-то  одним  необъяснимым  оттенком,  какой-то  случайной,  но очевидной  для  меня  замечательностью.  Почти  никогда  они   не   касались непосредственно моей собственной судьбы или моих личных интересов, это  были чаще всего непонятно как  возникающие  видения.  Уже  раньше  в  моей  жизни бывало, что я годами как-то явно не принадлежал самому себе и принимал  лишь внешнее и незначительное участие в том,  что  со  мной  происходило:  я  был совершенно равнодушен ко всему, что меня  окружало,  хотя  это  были  бурные события, иногда заключавшие в себе смертельную опасность. Но я  знал  о  ней только теоретически и не мог проникнуться ее настоящим пониманием,  которое, вероятно, вызвало бы ужас в моей душе и заставило бы меня жить иначе, чем  я жил. Мне нередко казалось, - когда я оставался один и  мне  никто  не  мешал погружаться в бесконечную последовательность  неясных  ощущений,  видений  и мыслей, -- что мне не хватает сил еще для  одного  последнего  усилия,  чтобы сразу, в одном огромном  и  отчетливом  представлении  найти  себя  и  вдруг постигнуть наконец скрытый смысл  всей  моей  судьбы,  которая  до  сих  пор проходила в моей памяти  как  случайная  смена  случайных  событий.  Но  мне никогда не удавалось этого сделать  и  даже  никогда  не  удавалось  понять, почему тот  или  иной  факт,  не  имеющий  ко  мне  никакого,  казалось  бы, отношения, вдруг приобретал для меня столь же  непонятную,  сколь  очевидную важность.
     Теперь начинался новый период моего существования. Целый ряд необычайно сильных ощущений, многие из которых  мне  никогда  не  пришлось  испытывать, проходили через мою жизнь: зной безводных пространств и  нестерпимая  жажда, холодные волны северного моря, окружавшие меня со всех сторон, в  которых  я плыл часами к далекому и скалистому берегу, горячее  прикосновение  смуглого женского тела, которого я никогда не знал. Я  переносил  иногда  мучительные физические боли, характерные для неизлечимых  недугов,  описания  которых  я находил потом в медицинских книгах, -- недугов, которыми я никогда не  болел.
Я неоднократно был слепым, я  много  раз  был  калекой,  и  одно  из  редких ощущений физического  счастья,  которое  я  знал,  это  было  возвращающееся сознание и чувство того, что я совершенно здоров и что, в  силу  непонятного соединения случайностей, я нахожусь вне этих тягостных состояний болезни или увечья. Но, конечно, далеко не всегда я переживал именно  это.  То,  что  стало теперь совершенно неизменным, это все  та  же  странная  особенность,  из-за которой я почти не принадлежал себе.  Как  только  я  оставался  один,  меня мгновенно окружало смутное движение огромного  воображаемого  мира,  которое неудержимо увлекало меня с собой и за которым я едва  успевал  следить.  Это был зрительный и звуковой хаос, составленный из множества разнородных вещей; иногда это бывала музыка далекого марша, обрамленная со всех сторон высокими каменными стенами, иногда это было безмолвное движение бесконечного зеленого ландшафта, перерезанного невысокими горами, который клубился передо  мной  с непонятной волнообразностью, иногда это была  далекая  окраина  голландского города с неизвестно как  возникавшими  каменными  корытами,  куда  с  ровным журчанием  стекала  вода;  и,  углубляя  это  явное  нарушение   голландской действительности, к ним шли, одна за другой, женщины с кувшинами на  голове.
Во всем этом не было никогда никакой последовательности, и  этот  движущийся хаос  явно  не  нес  в  себе  даже  отдаленную  возможность   сколько-нибудь гармонической схемы. И  соответственно  этому,  в  те  времена  моей  жизни, которые были отмечены таким  постоянным  присутствием  хаоса,  мое  душевное существование приобретало столь же неверный и колеблющийся  характер.  Я  не мог быть уверен в длительности того или иного чувства, я не знал, что придет ему на смену завтра или через неделю. И  как  в  первых  книгах,  которые  я прочел, научившись азбуке,  меня  поразило,  что  люди  там  говорят  вполне законченными фразами с классическим расположением подлежащих и  сказуемых  и точкой на конце, в то время - казалось мне - как на самом деле никто никогда этого не делает, -- так теперь мне представлялось почти непонятным,  что  тот или иной человек может быть бухгалтером или министром, рабочим или епископом и быть твердо убежденным, что именно это важнее и постояннее  всего,  словно ряса епископа  или  куртка  рабочего  таинственно  и  точно  соответствовали подлинному назначению и призванию тех, на кого  они  были  надеты.  Я  знал, конечно, что в данный отрезок времени и в данных условиях рабочий так же  не становился епископом, как епископ не превращался в рабочего, и  это  нередко продолжалось  до  тех  пор,  пока  смерть  не  уравнивала  их  с  неумолимым безличием. Но я чувствовал также, что мир, в котором одному из  них  суждено быть таким, а второму другим, может вдруг оказаться условным и призрачным, и тогда все опять неузнаваемо изменится. Другими словами, то, в чем  проходило мое существование, было лишено для меня резко ограниченных и окончательных в каком-то смысле очертаний, в нем не было ничего постоянного, вещи и понятия, его  составлявшие,  могли  менять  форму  и  содержание,  как   непостижимые превращения бесконечного сна. И  каждое  утро,  пробуждаясь,  я  смотрел  со смутным удивлением  на  те  же  рисунки  обоев  на  стенах  моей  комнаты  в гостинице, которые всякий раз казались мне иными, чем накануне,  потому  что от вчерашнего до сегодняшнего дня произошло множество изменений, и  я  знал, не думая об  этом,  что  и  я  успел  измениться,  увлекаемый  неощутимым  и неудержимым движением. Я жил тогда в почти отвлеченном  мире  и  никогда  не находил в нем той логики мыслей или вещей,  которая  казалась  некоторым  из моих прежних учителей чем-то непременным и окончательным, каким-то  основным законом всякой произвольной эволюции и всякого человеческого существования.
     И в эти же неверные  и  далекие  времена  я  встретил  человека,  точно нарочно вызванного из небытия, чтобы появиться передо мной именно в ту эпоху моей жизни. Это был, собственно, не человек, - это было какое-то неузнаваемо искаженное напоминание о ком-то другом, некогда существовавшем.  Его  больше не было, он исчез, но не бесследно, так как после него осталось  то,  что  я увидел, когда он впервые подошел ко мне и сказал:
     -- Excusez-moi de voux deranger. Vous ne pourriez pas  m'avacer  un  peu d'argent? {Извините, что я вас побеспокоил,  не  могли  бы  вы  ссудить  мне немного денег? (фр.)}
     У него было темное лицо, покрытое густой рыже-седой  щетиной,  оплывшие глаза и дряблые веки, на нем была черная, порванная шляпа,  длинный  пиджак, похожий на короткое пальто, или короткое пальто, похожее  на  очень  длинный пиджак, темно-серого цвета,  беловато-черные,  лопнувшие  во  многих  местах башмаки и светло-коричневые штаны,  покрытые  бесчисленными  пятнами.  Глаза его, однако, смотрели перед собой спокойно и ясно. Но меня особенно  поразил его голос, который совершенно не соответствовал его внешнему виду, -- ровный и низкий голос с удивительными интонациями уверенности в себе. В нем  нельзя было не услышать звуковое отражение  какого-то  другого  мира,  чем  тот,  к которому явно принадлежал этот человек. Никакой бродяга или нищий не  должен был, не имел ни возможности, ни права говорить таким голосом. И если бы  мне было нужно неопровержимое доказательство того, что этот человек  представлял собой живое напоминание о другом, исчезнувшем, --  то  эти  интонации  и  эта звуковая  неожиданность  были  бы  убедительнее,  чем  любые  биографические сведения. Это сразу же заставило меня отнестись к нему с большим  вниманием, чем то, которое, я уделил бы обыкновенному оборванцу, обращающемуся  ко  мне за милостыней. Второе соображение, побудившее меня  насторожиться,  это  был неестественно правильный французский язык, на котором он говорил.
     Это происходило в конце  апреля  в  Люксембургском  саду;  я  сидел  на скамейке и читал заметки о путешествии Карамзина.  Он  быстро  посмотрел  на книгу и заговорил по-русски -- очень чистым и правильным языком,  в  котором, однако, преобладали несколько архаические обороты: «счел бы  своим  долгом», «соблаговолите принять во  внимание».  За  очень  короткое  время  он  успел сообщить мне некоторые сведения о себе,  которые  показались  мне  не  менее фантастическими,  чем  его  вид,--там   фигурировало   туманное   здание Петербургского     университета,     который     он     некогда      кончил, историко-филологический  факультет  и   какие-то   неточные   и   уклончивые упоминания об огромном богатстве, которое он не то потерял, не то должен был получить.
     Я  вынул  десять  франков  и  протянул  ему.  Он  поклонился,  сохраняя выражение идеально неуместного достоинства и сняв  шляпу  с  какой-то  такой волнообразностью движений, которой я ни у  кого  не  видал.  Затем  он  ушел неторопливой походкой, осторожно переставляя ноги в порванных башмаках. Но и в его спине не  было  той  испуганной  настороженности  или  той  физической несостоятельности, которые характерны для людей этой категории. Он  медленно удалялся от меня; апрельское солнце уже садилось, и мое  воображение,  спеша на несколько минут, как плохие часы, уже создавало -- вдоль  люксембургской ограды --то сумеречное освещение,  которое  должно  было  наступить  немного позже и которого тогда еще не было. И  мне  запомнилась  эта  фигура  нищего именно в сумерках, которые еще  не  наступили.  Она  двигалась  и  исчезала, окруженная молочной мягкостью уходящего дня, и  в  таком  виде,  неверном  и призрачном, напоминала мне некоторые образы моего  воображения.  Я  вспомнил потом, вернувшись домой, что такое освещение, в  котором  точно  чувствуется только что исчезнувший  солнечный  луч,  оставивший  в  этом  воздухе  почти неуловимый, но несомненный  след  своего  медленного  растворения, --такое освещение я видел на некоторых картинах, и в  частности,  на  одном  полотне Корреджио, которого, однако, я не мог восстановить в моей памяти.
     Но усилия памяти незаметно для меня переходили в нечто другое, не менее привычное и только усилившееся за последнее время,--эту  непрекращающуюся смену видений, которые преследовали меня. Я видел то женщину в глухом черном платье, проходившую тяжелой походкой по узкой улице  средневекового  города, то  полного  мужчину  в  европейском  костюме  и   очках,   растерянного   и несчастного, который искал что-то, чего не мог найти, то  высокого  старика, идущего по извилистой пыльной дороге,  то  широко  раскрытые  и  наполненные ужасом женские глаза на бледном лице, которое я  почему-то  давно  и  хорошо знал. И одновременно с этим я испытывал тягостные и чужие  чувства,  которые смешивались с моими личными ощущениями, связанными с тем или  иным  событием моей жизни. И я замечал, что некоторые душевные состояния, вызванные  вполне определенными причинами, продолжали существовать уже  после  того,  как  эти причины исчезли, и я спрашивал себя, что же  именно  предшествовало  чему -- причины чувству или чувство причинам; и если это так, то  не  предопределяло ли  оно  в  некоторых  случаях  нечто  непоправимое  и  существенное,  нечто принадлежащее к тому материальному миру, над которым, казалось  бы,  властны лишь законы тяготения  и  соотношения  чисел.  И  другой  неизменный  вопрос возникал передо мной: чем я был связан с этими воображаемыми людьми, которых я никогда не выдумывал и которые появлялись с такой же  неожиданностью,  как тот, кто сорвался со скалы и в ком я умер не так давно, как  эта  женщина  в черном,  как  те,  кто  еще  несомненно  ждал   меня-с   упорной   жадностью кратковременного и призрачного воплощения во мне? Каждый из них был не похож на других, и их нельзя было спутать. 
Что  связывало  меня  с  ними?  Законы наследственности, линии которых расходились вокруг меня такими  причудливыми узорами, чьи-то забытые воспоминания, непонятно почему  воскресавшие  именно во мне, или,  наконец,  то,  что  я  был  частью  чудовищно  многочисленного человеческого коллектива и  время  от  времени  та  непроницаемая  оболочка, которая  отделяла  меня  от  других  и  в   которой   была   заключена   моя индивидуальность, вдруг теряла свою непроницаемость  и  в  нее  беспорядочно врывалось нечто, мне не принадлежавшее, -- как волны, проникающие с разбега в расщелину скалы? Я никому не мог рассказать об этом, зная, что это  было  бы принято, как бред или особенная форма сумасшествия. Но это не было  ни  тем, ни другим. Я был идеально здоров, все мускулы моего тела  функционировали  с автоматической  точностью,  никакой  университетский  курс  не  казался  мне трудным, логические и аналитические мои способности были нормальными.  Я  не знал, что такое обморок, я почти не знал физической  усталости,  я  был  как будто бы создан для подлинного и реального мира.  И  вместе  с  тем  другой, призрачный мир неотступно следовал за  мной  повсюду  и  почти  каждый  день иногда в  комнате,  иногда  на  улице,  в  лесу  или  в  саду  я  переставал существовать, я, как таковой, такой-то  и  такой-то,  родившийся  там-то,  в таком-то году, кончивший среднее учебное заведение несколько лет тому  назад и слушавший лекции в таком-то университете, - и вместо меня с  повелительной неизбежностью появлялся кто-то другой. Этим превращениям предшествовали чаще всего мучительные физические ощущения, захватывавшие иногда всю  поверхность моего тела.
     Я  помню,  как  однажды  ночью,   проснувшись,   я   явственно   ощутил прикосновение к моему лицу моих длинных и жирных, неприятно пахнущих  волос, дряблость моих щек и непонятно привычное чувство  моего  языка,  касавшегося дыр в тех местах рта, где не хватало зубов. Через секунду, однако, понимание того, что я вижу это со стороны, и тяжелый  запах,  который  я  почувствовал сначала,  исчезли.  Потом  медленно,  как  человек,  постепенно  различающий предметы в сумеречном освещении, --которое,  кстати,  было  характерно  для начала почти каждого моего видения, --я  узнал  то  очередное  и  тягостное воплощение, которого я стал жертвой. Я увидел себя старой женщиной с дряблым и усталым телом нездоровой белизны. В душной комнате, куда  через  маленькое окно, выходившее в узкий и темный двор, теплыми  летними  волнами  вливалась тяжелая вонь нищенского квартала, это одряхлевшее тело,  по  бокам  которого свисали длинные и толстые груди и которого живот закрывал  жировой  складкой начало таких же толстых ног, с  неправильными  и  черными  ногтями  пальцев, лежало на серо-белой и влажной от пота простыне. Рядом с ним  спал,  закинув голову с тугими и частыми завитками  черных  волос,  оскалив  по-собачьи,  в тяжелом сне, белые зубы, мальчишка-араб, спина и плечи которого были покрыты прыщами.
     Образ этой старой женщины недолго, однако, занимал мое воображение, она постепенно терялась в полутьме, --и я  вновь  находил  себя  на  моей  узкой кровати. в  моей  комнате  с  высоким  окном  над  тихой  улицей  Латинского квартала. Утром, когда я проснулся и потом опять закрыл глаза, я увидел –на этот раз совершенно отчетливо со стороны, - что араба уже не было в  комнате и в кровати оставался только труп старухи и  запекшаяся  кровь  от  страшной раны на шее. Больше я ее не  видел,  она  исчезла  навсегда.  Но  это  было, несомненно, самое отвратительное ощущение, которое  я  испытал  за  всю  мою жизнь, --ощущение  этого  старого  тела,  жирного  и  дряблого  и  в  этой мучительной мускульной несостоятельности.
     С того дня, когда в Люксембургском саду  я  встретил  впервые  пожилого русского нищего, так отчетливо и неподвижно запечатлевшегося в моей  памяти, --черная, порванная шляпа, щетина на лице, разваливающиеся  башмаки,  и  это удивительное то ли пальто, то ли нечто похожее на  пиджак,--  прошло  около двух  лет.  Это  были  длительные,  почти  бесконечные  годы   моей   жизни, наполненные  безмолвным  роем  бредовых  видений,  в  которых   скрещивались коридоры, ведущие неизвестно куда, вертикальные колодцы,  похожие  на  узкие пропасти, экзотические деревья и далекое побережье южного моря, черные реки, текущие во сне, и непрерывная смена разных  людей,  то  мужчин,  то  женщин, смысл появления которых неизменно ускользал от моего понимания,  но  которые были неотделимы от моего собственного существования. И почти каждый  день  я ощущал  эту  отвлеченную  душевную  усталость,  которая   была   результатом многообразного и неотступного безумия, странным образом  не  задевавшего  ни моего здоровья, ни моих способностей и не мешавшего мне сдавать в свое время очередной    экзамен    или    отчетливо    запоминать    последовательность университетских лекций. Иногда вдруг этот бесшумный  поток  прекращался  без того, чтобы какой бы то ни  было  признак  указывал  мне,  что  это  вот-вот случится; и тогда я жил беспечно и бездумно, с наслаждением  вбирая  в  себя зимний и влажный воздух парижской улицы и ощущая с животной силой восприятия вкус мяса, которое я ел в ресторане,  разрывая  жадными  зубами  его  сочные куски.
     В один из таких дней я сидел за  столиком  большого  кафе  на  бульваре Montparnasse, пил кофе и читал газету. Позади меня уверенный  мужской  голос сказал, заканчивая, по-видимому--судя по финальной  интонации, --какой-то период, которого я не слышал:
     --И  поверьте,  что  у  меня  достаточный  жизненный  опыт,  чтобы  это утверждать.
     Я обернулся. Мне показалось, что я уловил нечто знакомое в звуке  этого голоса. Но человек, которого я увидел,  был  мне  совершенно  неизвестен.  Я быстро осмотрел его: на нем было  плотное  пальто,  крахмальный  воротничок, темно-красный галстук, синий костюм, золотые часы-браслет на руке. Он был  в очках, перед ним лежала книга. Рядом с ним сидела  блондинка  лет  тридцати, художница, которую я несколько раз встречал у каких-то знакомых; она  курила папиросу и невнимательно, казалось, слушала его. Затем он закрыл книгу, снял очки, --он был, вероятно, дальнозорок, --и я увидел его глаза. И  тогда,  не веря самому себе,  я  узнал  человека,  которому  я  дал  десять  франков  в Люксембургском саду. Но я мог его узнать только по глазам и по  голосу,  так как в остальном между этим господином в кафе и тем оборванцем,  который  два года тому назад подошел ко мне и попросил денег, не было  решительно  ничего общего. Я никогда не думал, что платье может так изменить  человека.  В  его превращении было нечто неестественное и неправдоподобное. Это было  какое-то обратное движение времени, казавшееся совершенно  фантастическим.  Два  года тому назад этот человек  существовал  только  как  напоминание,  теперь  это напоминание почти  чудесным  образом  вернулось  к  тому,  кто  ему  некогда предшествовал и чье исчезновение должно было быть безвозвратным.  Я  не  мог прийти в себя от искреннего изумления.
     Художница  поднялась  и  ушла,  помахав  мне  на  ходу  рукой  в   знак приветствия и прощания одновременно. Тогда я подошел к его столику и сказал:
--Простите,  мне  кажется,  что  я  имел  удовольствие  с  вами  где-то встречаться.
 --Садитесь, пожалуйста, --ответил он со спокойной  вежливостью. –Это делает честь вашей памяти. Вы первый из всех, с кем я был знаком  в  прежнее время и кто меня  узнал.  Вы  говорите,  что  мы  с  вами  встречались?  Это совершенно верно. Это было в тот период времени, когда я жил в  трущобе,  на улице Simon le Franc.
 Он сделал неопределенный жест рукой.
  --Вы хотели бы знать, что со мной случилось? Ну что ж, начнем  с  того, что чудес на свете не бывает.
   --Еще несколько минут тому назад я думал  так  же,  как  вы.  Теперь  я начинаю в этом сомневаться.
    --Напрасно, --сказал он. --Нет  ничего  более  неверного,  чем  внешний аспект вещей. Строить на этом какие-либо утверждения можно  только,  заранее допустив  совершенную  произвольность.  Через  пять   минут   причины   моей метаморфозы будут вам казаться абсолютно естественными.
   Он уперся локтями в столик.
   --Не помню, говорил я вам в те  времена...  И  он  рассказал  мне,  что именно с ним произошло, и в этом действительно не было ничего  чудесного.  В одном из балтийских государств, --он не сказал, котором, --жил  его  старший брат, сохранивший после революции  довольно  крупное  состояние.  По  словам моего собеседника, это был  жестокий  и  скупой  человек,  остро  и  заранее ненавидевший всех, кто мог или  мог  бы  обратиться  к  нему  с  просьбой  о деньгах. Он был одинок, и наследников у него не было. Некоторое  время  тому назад он утонул, купаясь в море, и наследство досталось его брату,  которого в Париже на улице Simon le Franc  разыскал  адвокат.  После  того  как  были выполнены формальности, он получил состояние,  оценивавшееся  во  много сот тысяч франков. Тогда он снял квартиру на улице  Молитор  и  жил  там  теперь один, проводя время, как он сказал, в  чтении  и  приятном  бездействии.  Он пригласил меня как-нибудь зайти к нему без предупреждения,  в  такие-то  или такие-то часы. Если я  хотел  уже  наверное  застать  его  дома,  я  мог  бы предварительно позвонить по телефону. На этом мы с  ним  расстались.  Я  еще оставался в кафе, а он ушел, и я опять, как два года тому назад, смотрел ему вслед. Был холодный, в отличие от прошлогоднего, апрельский день. Он шел  по широкому проходу между столиками и медленно исчезал в  мягком  электрическом свете, в новом тугом пальто и новой шляпе, и теперь уверенность его  походки не могла бы  никому  показаться  неуместной,  даже  мне,  которого  она  так поразила при нашей первой встрече.
     Оставшись один, я задумался--сначала  беспредметно  и  созерцательно; потом  в  этом  бесформенном  движении   мыслей   стали   появляться   более определенные очертания, и я начал вспоминать, что было в это  же  время  два года тому назад. Теперь было холодно, тогда было тепло, и  тогда  я  так  же остался сидеть на скамейке Люксембургского сада, как  теперь  в  кафе  после ухода этого человека. Но тогда я  читал  Карамзина:  и  тотчас  же,  забывая прочитанную страницу, я  все  возвращался  к  размышлениям  об  особенностях девятнадцатого столетия и о резком его отличии от двадцатого. Я думал даже о разнице  политических  режимов,--мысль,  вообще  говоря,  занимавшая  мое внимание чрезвычайно редко,--и мне казалось, что девятнадцатый век не  знал тех  варварских  и  насильственных  форм  государственности,  которые   были характерны для истории  некоторых  стран  именно  в  двадцатом  столетии.  Я вспоминал  теории  Дюркгейма  об  «общественном   принуждении»,   contrainte sociale,  и  опять,  отвлекаясь  от  университетского  курса,  переходил   к суждениям более общего и более  спорного  порядка.  Я  думал,  что  глупость государственного  насилия  должна  казаться  современникам   гораздо   более очевидной,  чем  так  называемым  будущим  историкам,  которым  должна  быть непонятна именно личная тягостность этого гнета,  соединенная  с  отчетливым пониманием  его  абсурдности.  Я  думал  еще,  что  государственная   этика, доведенная  до  ее  логического  пароксизма,--как  кульминационный  пункт какого-то коллективного  бреда,--неизбежно  приводит  к  почти  уголовной концепции власти, и в такие периоды истории власть действительно принадлежит невежественным преступникам и фанатикам, тиранам и сумасшедшим;  иногда  они кончают жизнь на виселице или гильотине, иногда умирают своей смертью  и  их гроб провожают безмолвные проклятия тех, кто имел несчастье и позор быть  их подданными. Я думал еще о Великом Инквизиторе, и о  трагической  судьбе  его автора, и о том, что личная, даже  иллюзорная  свобода  может  оказаться,  в сущности, отрицательной ценностью, смысл и значение которой нередко остаются неизвестными,  потому  что  в  ней  заключены,  с   предельно   неустойчивым равновесием, начала противоположных движений.
     Но теперь я был далек от  этих  мыслей,  они  казались  мне  темными  и незначительными по сравнению с эгоистическими соображениями  о  моей  личной судьбе, призрачная неверность которой не переставала занимать мое  внимание, тем более что моя сегодняшняя встреча совпала  по  времени  с  концом  этого счастливого  периода  существования,  в  котором  я   тогда   находился,   и блаженность--я не мог найти другого слова - которого заключалась в том, что я жил эти недели, не видя снов и не думая ни о чем.
     Уже за день до этого мной овладело смутное беспокойство,  беспричинное, как всегда, и потому особенно тягостное. Оно усилилось через день и затем не покидало  меня  больше.  Мне  стало  казаться,  что  мне  угрожает  какая-то опасность, столь же неопределенная, сколь непонятная. Если бы  я  не  привык давно к неотступности этого призрачного мира, который так неизменно следовал за мной, я бы, может  быть,  стал  бояться,  что  у  меня  начинается  мания преследования. Но особенность моего положения заключалась именно в том,  что в отличие от людей, пораженных подлинным безумием, которые  были  бы  твердо убеждены, что их действительно преследует кто-то невидимый и  неуловимый,  у кого множество агентов--кондуктор автобуса, прачка, полицейский, незнакомый господин в  очках  и  в  шляпе,--я  знал,  что  моя  тревога  объясняется исключительно и всецело произвольным скачком воображения. Я знал, что,  живя так, как жил я, не располагая почти никакими личными средствами,  не  будучи связан ни с какими политическими организациями, не занимаясь  никаким  видом общественной  деятельности  и  вообще  не  выделяясь  решительно  ничем   из анонимной многомиллионной массы парижского населения, я не  мог  быть  целью преследования со стороны кого бы то  ни  было.  Не  существовало  ни  одного человека в мире,  для  которого  моя  жизнь  могла  представлять  какой-либо интерес, не было никого, кто мог бы мне позавидовать. Я  прекрасно  понимал, что моя смутная тревога совершенно беспредметна и что для нее нет и не может быть никаких оснований. Но непостижимым образом я продолжал ее испытывать, и явная очевидность  ее  необоснованности  не  могла  вывести  меня  из  этого состояния. Однако, в противоположность  маньякам,  которых  внимание  бывает напряжено до крайности и от которых не ускользает  ни  одна  подробность  из того, что происходит  вокруг  них  и  в  чем  они  упорно  ищут  присутствия преследующего их врага, я жил и двигался точно  окруженный  легким  туманом, лишавшим предметы и людей резкой отчетливости контуров.
     Я  засыпал  и  просыпался  с  этим  ощущением  бесформенной  тревоги  и предчувствия. Так проходили дни, и это продолжалось до той минуты, когда я--были сумерки парижского вечера,--бродя без цели по  улицам  незнакомой  мне части города, свернул в узкий проход между домами.  Было  уже  почти  совсем темно. Проход оказался удивительно длинным, и когда я дошел до его конца,  я очутился перед глухой стеной, откуда  под  прямым  углом  начинался  поворот влево. Я  направился  к  выходу,  который,  по  моим  расчетам,  должен  был находиться где-то близко. За поворотом было еще темнее.  Я  шел  вдоль  двух стен и смутно различал, что в одной из них время от времени попадались ниши, назначение которых мне представлялось загадочным.  Я  прошел  так  несколько десятков метров в мутной темноте, над которой было беззвездное небо;  стояла полная тишина, нарушаемая только звуком моих шагов по неровной  мостовой.  И вдруг, когда я поравнялся с одной из тех ниш, которые  я  заметил  в  начале прохода,  оттуда  с  необычайной  быстротой  и   совершенной   беззвучностью рванулась чья-то черная тень, и я  за  одну  короткую  часть  секунды  успел испытать тот смертельный ужас, к которому давно  уже  был  подготовлен  этим непрекращающимся, многодневным состоянием тревоги. Затем я  почувствовал  на своей шее цепкие пальцы  человека,  который  так  неожиданно  и  необъяснимо бросился на меня. Как это ни покажется странно, с этого момента  я  перестал испытывать и  отвлеченную  тревогу,  и  непосредственный  ужас.  Для  этого, впрочем, у меня не оставалось времени. Но в том, что происходило тогда,  уже было нечто реальное и несомненное, была действительность, а  не  неотразимая абстракция. Инстинктивным движением я  напряг  мускулы  шеи.  По  неистовому зажиму пальцев, охвативших мое горло, было очевидно,  что  они  принадлежали взрослому  и  сильному  мужчине,   на   стороне   которого   вдобавок   была неожиданность нападения. Но одновременно с этим мне было ясно, что,  вопреки кажущемуся превосходству его положения  и  отчаянности  моего  собственного, преимущество в конечном итоге должно было остаться за мной. Я  понял  это  в первую же секунду; я много времени  занимался  разными  видами  спорта  и  в частности борьбы, и мне нетрудно было определить,  что  нападавший  на  меня человек не имел об этом никакого представления и мог  полагаться  только  на свою физическую силу. Он, вероятно, ожидал, что я схвачу его за кисти рук  и попытаюсь их отвести от моей шеи --естественная  и  чаще  всего  бесполезная защита неподготовленного  человека.  Но  я  нащупал  в  темноте,  уже  почти задыхаясь, его мизинцы, и потом резким движением обеих  рук  одновременно  я отогнул их назад, ломая их нижние суставы. Он сразу ахнул и застонал, и  мне стало непривычно легко дышать после того, как он отпустил мое горло.  Теперь он безмолвно корчился  передо  мной  в  темноте,  и  в  обычное  время  это, наверное, вызвало бы мое сострадание. Но я находился в припадке внезапной  и бешеной злобы --так, точно этот неизвестный человек воплощал в себе  причину той длительной тревоги, которую  я  испытывал  все  это  время,  так,  точно виновником этого был именно он. Я толкнул его  в  одно  плечо,  одновременно притянув к себе другое, и когда он, не успев понять этого, повернулся ко мне спиной, я сзади захватил правой рукой, согнутой почти под прямым углом,  его шею. Пальцами левой руки я зажал кисть правой и стал затягивать этот мертвый узел, ни на секунду его не ослабляя. Словом, я сделал  то,  что  должен  был сделать он, чтобы попытаться меня задушить, и чего он  не  сделал,  подписав этим свой смертный приговор. Он дернулся  несколько  раз,  но  я  знал,  что положение его было безнадежно. Потом, когда всякое сопротивление  кончилось, я разжал руки, и его труп тяжело и мягко упал к моим ногам. Было так  темно, что я не мог рассмотреть как следует его лица, я заметил только, что у  него были небольшие усы и черные, курчавые волосы.
     Я прислушался. По-прежнему вокруг меня  стояла  совершенная  тишина,  и когда я сделал первый шаг, то звук его мне показался  тревожно  громким.  Не оборачиваясь, я пошел вперед. Вдалеке наконец показался  неверный  свет,  по всей видимости, уличного фонаря, и я вздохнул  свободно.  Но  в  ту  минуту, когда я почти дошел уже до выхода из этой ловушки, меня  что-то  ударило  по голове с необыкновенной силой, и я потерял сознание.
     Мне смутно казалось в забытьи, что меня куда-то везут. По-видимому,  ко мне был применен довольно сильный наркоз,  потому  что  бессознательное  или полусознательное мое состояние было неестественно долгим.  Когда  я  наконец открыл глаза, я лежал на узкой каменной скамье в небольшой камере с  высоким потолком и тремя серыми стенами. Четвертой стены не было: на ее  месте  сиял огромный световой прорез. Я совершенно потерял представление о  времени.  За глухой деревянной дверью послышались шаги  и  раздались  голоса,  говорившие что-то, чего я не разобрал. Потом они удалились. Я осмотрел камеру и  только тогда увидел, что я был не один: справа от меня на  второй  каменной  скамье сидел, прислонившись к стене и поджав под  себя  ноги,  какой-то  человек  в лохмотьях. Глаза его были закрыты, но губы беззвучно  шевелились.  Затем  он повернул голову ко мне, веки  его  медленно  поднялись,  и  я  встретил  его взгляд--прозрачный, пустой и холодный настолько, что мне сразу  стало  не  по себе.  Все,  что  происходило  потом,  я  помнил  совершенно  отчетливо,  за исключением одной подробности, которой не могли восстановить никакие  усилия моей памяти: я не помнил, на каком языке мы говорили, сначала он и я,  затем все остальные. Мне казалось, что некоторые  фразы  были  сказаны  по-русски, другие по-французски, третьи по-английски или по-немецки.
           --Позвольте вас приветствовать,--сказал человек в  лохмотьях,  и  меня удивил тускло-невыразительный его голос. --Не имею удовольствия  знать  вашу фамилию.
Я назвал себя и спросил, не может ли он объяснить мне, где я нахожусь и почему я сюда попал.
           -- Вы находитесь в здании предварительного заключения.
           -- В здании предварительного заключения? -- повторил я с изумлением. – Но по какому поводу?
           --В ближайшем будущем вам, вероятно, будет предъявлено  соответствующее обвинение,--какое именно, я не знаю.
           В световом  прорезе,  почти  задевая  его  крылом,  медленно  пролетела огромная птица с голой шеей. Ее появление здесь и ответы  моего  собеседника показались мне настолько неправдоподобными, что я спросил:
           --В какой стране все это происходит?
           --Вы находитесь на территории Центрального Государства.
           Почему-то  я  нашел  этот  ответ  удовлетворительным;   вероятно,   это объяснялось тем, что действие наркоза еще не окончательно прошло. Я встал  с некоторым усилием, сделал несколько  шагов,  приблизился  к  просвету,  явно заменявшему окно, -- и невольно отшатнулся: он выходил во двор, и камера была на необыкновенной высоте, вероятно тридцатого этажа.
Против дома, отделенная от  него  расстоянием  в  сорок  или  пятьдесят метров, возвышалась сплошная стена.
 --Бегство отсюда невозможно,--сказал мой сосед,  следивший  за  каждым моим движением.
  Я кивнул головой. Потом я сказал ему, что отказываюсь понимать,  почему я сюда попал, что  не  знаю  за  собой  никакой  вины  и  что  все  это  мне представляется  совершенно  абсурдным.  Затем  я  спросил  его,  за  что  он арестован и что ему грозит. Тогда он первый раз улыбнулся и ответил,  что  в данном случае речь идет о явном недоразумении и что ему  лично  не  угрожает никакое наказание.
  --А что именно случилось с вами?--спросил он.
  Я подробно рассказал ему о тех  малоубедительных  фактах,  которые  так неожиданно привели меня сюда. Он попросил меня сообщить  ему  еще  некоторые данные из моей биографии и, выслушав меня до конца, сказал,  что  он  вполне удовлетворен моими объяснениями и что он ручается за мое  освобождение.  Мне должно было показаться, что такое заявление со стороны оборванного арестанта звучит по меньшей мере странно. Но я принял его всерьез;  мои  аналитические возможности еще не вернулись ко мне.
  Через  некоторое  время  дверь  камеры  отворилась  и  два  вооруженных солдата, один из которых прокричал мою  фамилию,  повели  меня  по  длинному коридору с розовыми стенами и многочисленными поворотами. На каждом повороте висел громадный, все один и тот  же,  портрет  какого-то  пожилого,  бритого человека с лицом, напоминавшим лицо среднего мастерового, но с неестественно узким лбом и маленькими глазами. На человеке этом было нечто  среднее  между пиджаком и мундиром,  увешанное  орденами,  якорями  и  звездами.  Несколько статуй и бюстов этого же мужчины  были  расставлены  вдоль  стен.  Мы  дошли наконец--в полном безмолвии--до двери,  через  которую  меня  втолкнули  в комнату, где за большим столом сидел немолодой человек в  очках.  Он  был  в каком-то странном, полувоенном, полуштатском костюме, напоминавшем по покрою тот, который был изображен на портретах и статуях.
   Он начал с того, что вынул из ящика стола огромный револьвер и  положил его рядом с пресс-папье. Затем, резким движением подняв голову  и  глядя  на меня в упор, он сказал:
    --Вам, конечно, известно, что только чистосердечное признание может вас спасти?
     После длительной ходьбы по коридору--солдаты шли  скорым  шагом,  и  я должен  был  идти  с  такой  же  быстротой--я   чувствовал,   что   почти полуобморочное состояние, в  котором  я  до  сих  пор  находился,  сменилось наконец чем-то более нормальным. Я опять ощущал свое тело так,  как  всегда, то, что было перед моими глазами, я видел совершенно ясно, и теперь для меня было очевиднее, чем когда-либо, что все происходящее  со  мной—результат явного недоразумения. Одновременно с этим тюремная обстановка и  перспектива произвольного допроса казались мне раздражающими. Я  посмотрел  на  сидящего человека в очках и спросил:
    --Простите, пожалуйста, кто вы такой?
    --Здесь вопросов не задают!--резко ответил он.
     --В этом есть какое-то противоречие,--сказал я.--Мне показалось,  что в вашем голосе, когда вы обратились ко мне,  зазвучала  явно  вопросительная интонация.
     --Поймите, что речь идет о вашей жизни,--сказал  он.—Диалектикой заниматься теперь поздно. Но, может быть, вам полезно будет  напомнить,  что вы обвиняетесь в государственной измене.
     --Ни более ни менее?
     --Ни более ни менее. И не стройте себе  никаких  иллюзий:  это--страшное обвинение. Повторяю, что только полное признание может вас спасти.
     --В чем же выражается моя государственная измена?
     --Вы  имеете  наглость  это   спрашивать?   Хорошо,   я   вам   скажу. Государственная измена заключается уже в  том,  что  вы  считаете  возможным допускать преступный принцип законности псевдо государственных идей, которые противоречат великой теории Центрального Государства,  выработанной  лучшими гениями человечества.
     --То, что вы говорите, настолько нелепо и наивно,  что  на  это  как-то неловко отвечать. Я хотел бы только вам заметить, что возможность  допущения того или иного принципа есть теоретическое положение, а не факт,  в  котором можно обвинять человека.
     --Даже здесь, в трибунале центральной власти, вы говорите таким языком, в  котором  каждое  слово  отражает   вашу   преступность.   Прежде   всего, представитель власти, а в частности следователь, для  вас  непогрешим  и  ни одно из его выражений не может быть названо ни наивным, ни нелепым. Но  дело не только в этом, хотя  теперь,  после  того,  что  вы  сказали,  ваша  вина усугубляется  еще  одним  пунктом:  оскорбление  представителей  центральной власти. Вы обвиняетесь в государственной измене, в заговоре на  жизнь  главы государства и, наконец, в убийстве гражданина Эртеля, одного из наших лучших представителей вне пределов нашей территории.
     --Кто такой Эртель?
     --Человек, которого вы убили. Не пытайтесь этого отрицать:  центральной власти известно все. Полное сознание,  это--последний  жест,  который  вы можете сделать и которого от вас ждет государство и общественное мнение всей страны.
     --Единственное, на что я могу ответить, касается Эртеля.  Этот  человек был наемным убийцей. Я находился в состоянии  законной  самозащиты.  Эртель, по-видимому, никогда до тех пор не имел  дела  с  людьми,  которые  привыкли защищать свою  жизнь,  и  его  неловкость  его  погубила.  Что  же  касается остальных   обвинений,   то   это   невежественный   вздор,   очень    дурно характеризующий умственные способности того, кто его выдумал.
     --Вы будете жестоко раскаиваться в ваших словах.
     --Обращаю ваше внимание на то,  что  глагол  «раскаиваться»  составляет неотъемлемую часть понятий явно религиозного происхождения. Мне было странно его слышать в устах представителя центральной власти.
     --Что вы скажете во время очной ставки с вашими сообщниками?
     Я пожал плечами.
     --Довольно!--сказал он и выстрелил из револьвера: пуля вошла  в  стену метра на полтора выше моей  головы.  Дверь  отворилась,  и  те  же  солдаты, которые привели меня, вошли в комнату.
     --Отведите обвиняемого в камеру,--сказал следователь.
Только тогда, возвращаясь в камеру,  взглядывая  время  от  времени  на портреты и статуи, я подумал, что действовал неправильно  и  не  должен  был отвечать следователю так, как я отвечал. Мне  надо  было  просто  доказывать ему, что я никак не могу быть тем, за кого он меня  принимает.  Вместо  того чтобы занять именно эту  позицию,  я  говорил  с  ним  так,  точно  принимал какую-то абсурдную законность его аргументации и. не будучи с ней  согласен, так сказать, диалектически, я все-таки оставался в том же плане, что  и  он.
Вместе с тем было очевидно, что я был совершенно  чужд  миру,  в  который  я попал. Лица конвоировавших меня солдат отражали полное отсутствие  какой  бы то ни было мысли или какого бы то ни было душевного движения. Портреты  были похожи  на  олеографии,  выполненные  мастеровым,  которого   художественное убожество невольно вызывало жалость и презрение; статуи были такими же.  То, что говорил мне следователь, носило  печать  такой  же  свирепой  умственной нищеты. И в мире, из которого я пришел, подобный человек не мог бы  занимать никакого места в судебном аппарате.
 Вернувшись в камеру, я собирался рассказать о допросе моему соседу,  но меня тотчас же увели опять, на этот раз в другом направлении, и я  попал  ко второму следователю, который обращался со мной несколько иначе, чем первый.
 --Нам  известно,--сказал  он,--что  мы  имеем  дело  с  человеком сравнительно культурным, а не простым наемником той  или  иной  политической организации, которая нам враждебна. Вы знаете, что мы окружены врагами и это вынуждает нас к сугубой осторожности и заставляет нас иногда принимать меры, которые могут показаться слишком  крутыми,  но  которых  не  всегда  удается избежать. Именно так произошло с вами. Мы знаем, или во всяком случае  хотим надеяться, что ваша вина меньше, чем это может показаться на первый  взгляд. Будьте откровенны с нами, это и в ваших, и в наших интересах.
  По тому, как он говорил, было понятно, что он, конечно, гораздо опаснее первого  следователя.  Но  я  был  почти  рад  этому:  с  ним   можно   было разговаривать другим языком.
--Я понимаю ваше раздражение во время первого допроса,--продолжал  он.
--Произошла ошибка, чрезвычайно досадная: следователь, к которому вы попали, обычно ведет только самые простые дела, хотя неизменно  стремится  к  вещам, явно превышающим его компетенцию. Он, видите  ли,  выдвинулся  по  партийной линии, к нему нельзя предъявлять особенно строгих требований. Но перейдем  к делу. Вам известно, в чем вы обвиняетесь?
 --Я хотел бы знать,--сказал я,--за  кого  меня  принимают.  Для  меня очевидно, что все происходящее сейчас--результат недоразумения, которое мне хотелось бы выяснить. Моя фамилия--я назвал свою фамилию--такая-то, я живу в Париже и учусь в университете, на  историко-филологическом  факультете.  Я никогда--как это легко установить при самом поверхностном  следствии—не занимался политической деятельностью и не состоял ни  в  какой  политической организации. Обвинения в том, что  у  меня  были  какие-то  террористические намерения, настолько абсурдны и произвольны, что останавливаться на них я не считаю нужным. Я допускаю, что человек, за которого меня принимают, мог быть и террористом, и вашим политическим противником. Но  ко  мне  это  не  имеет никакого отношения. И я надеюсь, что ваш  государственный  аппарат  окажется все-таки достаточно рационально организованным, чтобы это установить.
   --Стало быть, вы утверждаете, что Розенблат ошибся? Если так,  то  дело принимает для вас действительно трагический оборот.
   --Кто такой Розенблат? Я впервые слышу эту фамилию и никогда  не  видел этого человека.
    --Я должен сказать, что вы сделали  все,  чтобы  никто  и  никогда  его больше не увидел: вы его задушили.
    --Позвольте, полчаса тому назад  мне  сказали,  что  его  фамилия  была Эртель.
    --Это ошибка.
    --Как, опять ошибка?
    --Я никогда не ценил Розенблата, я лично,--продолжал  следователь.--Когда вы назвали его наемным убийцей, вы были недалеки от истины.  Несчастье заключается в том, что он был единственным, кто мог вас  спасти.  Вы  лишили его этой возможности. У нас лежит его секретный  рапорт  о  вас  и  о  вашей деятельности. Приведенные там сведения слишком подробны и точны, чтобы  быть вымышленными. К тому же этот человек был абсолютно лишен фантазии.
    --Очень может быть, что сведения, которые заключаются  в  его  рапорте, совершенно точны. Но единственное и самое важное соображение в данном случае--это что речь идет о ком-то другом, а не обо мне.
    --Да, но как это доказать?
     --Этот человек, в частности, не мог быть похож  на  меня  как  близнец. Кроме  того,  он  носил,  я  полагаю,   другую   фамилию.   Есть,   наконец, отличительные признаки: возраст, цвет волос, рост и так далее.
     --Рапорт Розенблата, весьма обстоятельный во всем другом, не  содержит, к сожалению, именно этих указаний.  Кроме  того,  строго  говоря,  почему  я должен верить вам, а не ему?
     --Вы можете не верить мне. Но нет ничего проще, как навести  справки  в Париже.
     --Мы всячески избегаем контакта с иностранной полицией.
     Я начинал понимать, что  мое  положение  безвыходно.  Судебный  аппарат Центрального Государства отличался полным отсутствием гибкости и какого-либо интереса  к  обвиняемому;  функции  его   были   чисто   карательными. Тот примитивизм, который характерен для всякого правосудия, здесь был доведен до абсурда. Существовала одна  схема:  всякий  попадавший  в  суд  обвинялся  в преступлении  против   государства   и   подлежал   наказанию.   Возможность невиновности  обвиняемого  теоретически  существовала,   но   ею   надлежало пренебрегать.  По-видимому,  в  моих  глазах  отразилось  нечто  похожее  на отчаяние, потому что следователь сказал:
   --Боюсь, что доказать ошибку у вас нет материальной возможности.  Тогда вам остается или упорствовать в бесплодном отрицании и тем  самым  умышленно идти на смерть,  или  подписать  признание  и  примириться  с  тем,  что  вы проведете некоторое время в заключении, после чего вас снова ждет свобода.
   --Полагаете ли вы, что обвиняемый должен быть в первую очередь честен?
    --Несомненно.
    --В таком случае я не могу подписать признание в том, чего я никогда не делал: поступая так, я бы сознательно ввел в заблуждение судебные  инстанции Центрального Государства.
    --Идеологически вы правы. Но вопрос не в этом. Вы вынуждены действовать в пределах ваших возможностей. Они, к сожалению, недостаточно широки, тут  я с вами согласен. Определим их еще раз. Полное отрицание вины  и  возможность высшей меры наказания--с  одной  стороны.  Признание  и  временное  лишение свободы--с другой. Все остальное--теория. Советую вам подумать  об  этом.  Я вызову вас в ближайшее время.
     Вернувшись в камеру, я подробно рассказал  своему  соседу  о  первом  и втором допросе. Он слушал меня, сидя все в той же позе и закрыв глаза. Когда я кончил, он сказал:
    --Это легко было предвидеть.
    Я еще раз посмотрел на его лохмотья и на небритое его лицо и  вспомнил, что этот человек обещал мне освобождение.
    --Вы думаете, можно что-нибудь сделать?
     --Видите ли,--сказал он, не отвечая,--я знаю эти  законы  лучше,  чем любой следователь. Это, собственно, не законы, это дух системы,  а  не  свод тех или иных положений.
    Он говорил так, точно читал лекцию.
    --Отсутствие элементарных правовых норм ухудшается еще тем, что рядовые работники  судебного  ведомства  отличаются  чудовищной  некультурностью   и смешивают свои функции с функциями некоего юридического  палача.  Вы  можете разбить их аргументацию и доказать им как дважды  два  четыре,  что  они  не правы и их обвинительный акт составлен с наивной глупостью, что  чаще  всего соответствует действительности. Но это не играет никакой роли. Вас все равно приговаривают к наказанию,--не потому, что вы виноваты и  это  доказано,  а потому  что  так  понимаются   задания   центрального   правосудия.   Всякое рассуждение в принципе вещь наказуемая и отрицательная. Спор  с  юстицией-- государственное преступление, так  же  как  сомнение  в  ее  непогрешимости.
Существует десяток формул, каждая из которых  есть  выражение  особого  вида невежественной  глупости;   в   этот   десяток   формул   втискивается   вся многообразнейшая деятельность миллионов и миллионов людей.  Бороться  против этой системы, которую трудно определить в двух словах...
  --Я бы сказал: свирепый идиотизм.
  --Прекрасно. Бороться, стало быть,  против  этого  свирепого  идиотизма рациональным путем невозможно. Надо действовать иначе. Какие  методы  борьбы вы применили, когда Эртель-Розенблат хотел вас задушить?
   --Те, которым меня научили преподаватели спорта.
    --Хорошо. Если бы вы действовали иначе, вас бы уже наверное не было  на свете.
    --Очень возможно,--сказал я. И я вспомнил тьму, зажим пальцев на  моей шее и то, как я начал задыхаться.
    --В данном случае, зная, что вы ничего не достигнете  ни  тем,  что  вы правы, ни тем, что вы можете это  доказать,  вы  должны  действовать  другим путем. Я нашел этот путь; мне это стоило очень дорого, но теперь я не  боюсь ничего. Мой способ действия непогрешим, и поэтому  я  обещал  вам,  что  вас освободят. Я еще раз вам это подтверждаю.
    --Извините меня, но если вы располагаете таким могущественным средством борьбы, то как могло случиться, что вы оказались там же, где я?
    --Я вам сказал уже, что это-недоразумение,--ответил он, пожав плечами.
   -- Меня арестовали ночью, когда я спал.
   -- Какое же это средство?
   Он долго молчал, и губы его беззвучно шевелились,  как  в  первый  раз, когда я его увидел. Потом он сказал, не поднимая головы:
   --Я гипнотизер. Заключение следователя ему диктую я.
    --А если он не поддается гипнозу?
    --Такого случая я еще не встречал. Но даже если он  не  поддается  этой форме гипноза, он поддается другой.
    --Иначе говоря...
    --Иначе говоря, я заставил бы его покончить жизнь самоубийством и  дело бы перешло к другому, который бы мне подчинялся.
     --Еще одно,--сказал я, удивляясь уверенности, с которой он говорил.-- Следователь в ближайшее время вызовет меня, но вас при  этом  не  будет.  Вы можете подчинить себе его волю на расстоянии?
     --Это было  бы  значительно  труднее.  Но  нас  с  вами  вызовут  почти одновременно.
     --Как вы можете это знать?
     --Когда вас допрашивал первый следователь, меня допрашивал второй.
     Потом этот спокойный человек погрузился в полное молчание, которого  не нарушал в течение  тех  трех  дней,  что  длилось  мое  ожидание  следующего допроса, на котором  должны  были  произойти--если  верить  ему--  такие невероятные события. Два раза в сутки нам приносили пищу, которой я  не  мог есть сначала, настолько она была отвратительна.  Только  на  третий  день  я проглотил несколько ложек какой-то светло-серой жидкости и съел кусок  плохо выпеченного и упруго-противного хлеба. Я чувствовал себя ослабевшим, но  мое сознание оставалось  совершенно  ясным.  Мой  сосед  за  все  это  время  не притронулся к пище. Чаще всего он оставался неподвижным, и  было  непонятно, как его мускулы и суставы выдерживали это  длительное  напряжение.  Лежа  на своей каменной  койке,  я  думал  о  том,  насколько  действительность  была фантастической и как во всем, что меня окружало, был  ясно  ощущаемый  смысл непроницаемой безвыходности: геометрическая  совокупность  стен  и  потолка, заканчивающаяся открытым выходом в тридцатиэтажную пропасть, где то  светило солнце, то шел дождь, и постоянное, неподвижное присутствие  со  мной  этого удивительного оборванца. Один раз, чтобы как-нибудь  прервать  это  каменное безмолвие, я начал свистать арию из «Кармен», но мой свист звучал так тускло и дико и был так явно не к месту, что я тотчас же  прекратил  его.  Я  успел много раз обдумать во  всех  подробностях  то,  что  со  мной  случилось,  и констатировать, что, несмотря на несомненное присутствие  в  этом  известной последовательности, соединение тех фактов, которые я восстанавливал в  своей памяти, должно было, конечно, показаться совершенно  иррациональным.  Меньше всего я  думал  об  опасности,  которая  мне  угрожала,  и  вопреки  внешней неправдоподобности того, что обещал мне  мой  сосед,  я  верил  каждому  его слову.
     Наконец вечером третьего дня за мной пришли.  Я  поднялся  и  ощутил  в первый раз за все время необыкновенный холод внутри, быть может,  отдаленный страх смерти, быть может, темную боязнь  неизвестности.  Я  знал  во  всяком случае, что я лично был лишен возможности защищаться. И я успел  подумать  о том, насколько все было проще и насколько я меньше был в опасности тогда,  в этом темном парижском проходе, когда руки неизвестного  убийцы  сжимали  мне горло.  Тогда  спасение  моей  жизни  зависело  от  меня,  от  элементарного присутствия духа и привычной  для  меня  быстроты  движений.  Теперь  я  был беззащитен.
     Меня ввели в кабинет следователя. Он предложил  мне  сесть  и  дал  мне папиросу. Потом он спросил:
     --Вы обдумали то, что я вам говорил в прошлый раз?
     Я кивнул головой. Ощущение холода внутри непонятным образом мешало  мне говорить.
     --Вы подпишете ваше признание?
     Мне  потребовалось  сделать  над  собой  необыкновенное  усилие,  чтобы ответить на вопрос следователя отрицательно. Вместе с тем я знал, что только слово «нет» могло меня--может быть--спасти. Мне казалось, что  у  меня не хватит сил произнести его, и я понял в эту секунду, почему люди сознаются  в преступлениях, которых  они  не  совершали.  Все  мускулы  моего  тела  были напряжены, лицо мое налилось кровью, у меня было ощущение,  что  я  поднимаю огромную тяжесть. Наконец я ответил:
     --Нет.
     И после этого все сразу ухнуло передо мной, и  мне  показалось,  что  я теряю сознание. Но я явственно услышал голос следователя:
     --Нам удалось выяснить, что ваши показания,  довольно  убедительные  на первый взгляд,--это отягчает вашу вину,--ложь. Тот, кто был  вашей  правой рукой в организации, которую вы возглавляли, выдал  вас  и  подписал  полное признание.
     Я вдруг сразу почувствовал себя легче. Но у меня было впечатление,  что мой голос звучал очень неуверенно.
     --Ни человека, ни  организации,  о  которых  вы  говорите,  никогда  не существовало. Ваша система обвинения абсурдна.
     И в это время дверь открылась и солдаты ввели моего соседа  по  камере. Потом они удалились. Я быстро посмотрел на  него;  мне  показалось что  он сразу стал выше ростом.
     --Вы  не  будете  отрицать,  что  узнаете  этого  человека?--спросил
 следователь.
     --Узнаю.
     Он явно хотел еще что-то прибавить, но удержался.  Наступило  молчание. Он встал со своего кресла и сделал несколько  шагов  по  комнате.  Затем  он подошел к окну и отворил его. Потом он зигзагами вернулся к своему месту, но не сел, а остался стоять в неестественной  и  неудобной  позе  полусогнутого человека. У меня было впечатление, что с ним происходит нечто необъяснимое и тревожное.
     --Вы плохо себя чувствуете?--спросил  я.  Он  не  ответил.  Человек  в лохмотьях пристально смотрел на него, стоя  неподвижно  и  не  произнося  ни слова.
     Следователь опять подошел к окну и высунулся из него наполовину.  Потом он сел наконец за стол и начал писать. Несколько раз он рвал листы бумаги  и бросал их в корзину. Это продолжалось довольно  долго.  Лицо  его  покрылось каплями пота, руки дрожали. Затем он встал и сказал сдавленным голосом:
     --Да. Я понимаю, что вы стали жертвами чудовищной ошибки. Я обещаю вам, к_а_к  в_ы  т_о_г_о  т_р_е_б_у_е_т_е,  произвести по этому поводу строжайшее расследование и жестоко наказать тех, кто в этом виноват. Центральная власть в моем лице просит вас принять ее извинения. Вы свободны.
     Он позвонил. Вошел офицер в голубом мундире. Он передал ему пропуск, мы вышли из кабинета и опять углубились  в  бесконечные  переходы  и  коридоры, стены которых были  густо  увешаны  все  теми  же  картинами,  и  получалось впечатление, что мы идем вдоль  какого-то  портретного  строя  полуофицеров, получиновников, многочисленных и одинаковых. Наконец мы  дошли  до  огромных ворот, которые беззвучно распахнулись перед нами. Тогда я  повернул  голову, чтобы обратиться к моему спутнику, но  чуть  не  остановился  от  изумления.
Человека в лохмотьях больше не  было.  Рядом  со  мной  шел  высокий  бритый мужчина в прекрасном европейском костюме, и на  его  лице  была  насмешливая улыбка. Когда ворота так же бесшумно затворились за нами  и  раньше,  чем  я успел сказать слово, он  сделал  мне  приветственный  жест  рукой,  повернул направо и исчез. Сколько я ни искал его глазами, я не мог его найти.
 Был душный летний вечер, на улицах горели  фонари,  гудели  проезжавшие автомобили, зажигались зеленые и красные  огни  на  перекрестках.  Испытывая счастливое чувство свободы, я думал одновременно о том, что я буду делать  в этом чужом городе чужой страны, где я никого  не  знаю  и  где  у  меня  нет пристанища. Но я продолжал идти. Автомобильное движение  стало  затихать.  Я перешел неширокую реку по мосту,  с  обеих  сторон  которого  были  огромные статуи русалок, потом пересек какой-то бульвар и начал подниматься по улице, отходившей оттуда несколько вкось. Там уже было совсем тихо.  Я  прошел  так двести или триста метров. На повороте этой улицы, за которой шла другая, вся застроенная одноэтажными или двухэтажными особняками, неяркий фонарь освещал металлическую синюю дощечку, прибитую к стене. Я подошел к ней вплотную—и тогда с удивительной  медленностью,  точно  из  далекого  сна,  белые  буквы латинского алфавита, сначала совершенно расплывчатые, потом затвердевающие и становящиеся все более и более отчетливыми, возникли  перед  моими  глазами.
Они появились, затем стали мутными и  снова  расплылись,  но  через  секунду появились опять. Я вынул папиросу и закурил, обжигая себе пальцы спичкой,-- и только тогда я понял счастливую последовательность этих знаков.  На  синей таблице белой краской были выведены слова: 16 Arr-t. Rue Molitor.
Я давно привык к припадкам моей душевной болезни, и в том, что  у  меня оставалось от моего  собственного  сознания,  в  этом  небольшом  и  смутном пространстве, которое временами почти переставало существовать, но в котором все-таки заключалась моя последняя надежда на возвращение в реальный мир, не омраченный хроническим безумием, - я старался стоически переносить эти уходы и провалы в чужое или воображаемое бытие. И все-таки  каждый  раз,  когда  я оттуда возвращался, меня охватывало отчаяние. В невозможности победить  этот необъяснимый недуг было нечто вроде сознания своей обреченности и  какого-то нравственного увечья, которое делало меня не похожим на других, точно  я  не заслуживал общедоступного счастья быть таким же, как все. В тот вечер, когда я прочел эти буквы на синей дощечке,--после  нескольких  секунд  радости  я испытал нечто похожее на тягостное чувство человека, которому  еще  раз  был подтвержден неумолимый диагноз.  Вечерний  Париж  показался  мне  иным,  чем всегда, и, конечно, не таким, каким он был,  и  эта  перспектива  фонарей  и листьев, освещенных фонарями, только оттеняла с трагической  убедительностью ту непоправимую печаль, которую я ощущал. Я думал о том, что мне предстоит в будущем и как сложится моя жизнь, мое подлинное существование,  которое  мне было так трудно нащупать и  отыскать  в  этой  массе  болезненных  искажений фантазии, преследовавших меня. Я не мог довести до конца  ни  одной  задачи, требующей длительного усилия или  для  разрешения  которой  была  необходима известная и непрерывная последовательность. Даже в мои  отношения  с  людьми всегда входил или всегда мог войти тот элемент бредового затмения,  которого я мог ожидать каждую минуту и который искажал все. Я  не  мог  быть  целиком ответственен  за  свои  поступки,  не  мог   быть   убежден   в   реальности происходившего,  мне  нередко  было   трудно   определить,   где   кончается действительность и где начинается бред. И теперь, когда  я  шел  по  Парижу, этот город казался мне не более убедительным,  чем  столица  фантастического Центрального Государства.  Я  начал  свое  последнее  путешествие  именно  с Парижа; но где и когда я  мог  видеть  нечто  похожее  на  тот  воображаемый лабиринт, куда меня повлекло властное  движение  моего  безумия?  Реальность этого прохода была,  однако,  предельна,  и  я  помнил  его  поворот  и  эти непонятные углубления его стен не менее ясно, чем все дома улицы, на которой я действительно жил  в  Латинском  квартале.  Я  знал,  конечно,  что  улица существует, а проход возник только в моем  воображении;  но  эта  бесспорная разница между улицей  и  проходом  была  лишена  для  меня  той  каменной  и неподвижной убедительности, которую она должна была иметь.
  Затем мои мысли приняли другое направление. Почему  именно  я  очутился здесь, в этом квартале Парижа, а не в другом, не на Монмартре, например, или на Больших бульварах? Вряд ли это могло быть случайным. Я не мог  вспомнить, куда я направлялся, когда я вышел из дому, и что побудило  меня  предпринять это путешествие. Во всяком случае, я шел, не видя ни домов, ни улиц,  потому что в это же  время  я  находился  в  тюрьме  Центрального  Государства;  но все-таки я двигался в определенном направлении  и,  вероятно,  не  ошибся  в маршруте, хотя было очевидно, что та часть моего сознания, которая вела меня всю дорогу, действовала вне какого бы то ни было контроля  с  моей  стороны.
Она должна была быть автоматически безошибочна,  как  это  случается  всякий раз, когда  человек  не  думает  о  том,  что  он  делает,  и  его  движения приобретают быстроту и точность, которые были бы  невозможны,  если  бы  эти движения направлялись сознанием. Тот факт, что  я  оказался  здесь,  не  был случайным. Но куда я мог идти? Несколько лет тому  назад  я  часто  проходил этой дорогой, потому что тут жила женщина, с которой я был близок,  и  в  те времена я знал каждый дом  и  каждое  дерево  на  этом  пространстве.  Но  я расстался с ней уже давно, и после этого улицы, ведущие к ее дому,  потеряли их прежний волнующий вид, и их ровные  перспективы,  в  конце  которых  было здание и квартира на пятом этаже, где был сосредоточен для меня  целый  мир, одновременно прозрачный и теплый,--представали  передо  мной  неузнаваемо чужими.
     Я не мог вспомнить и почувствовал себя  настолько  усталым,  что  решил прекратить эти бесплодные поиски и вернуться домой. В конце концов,  это  не имело особенного значения. Я долго ехал  в  метро,  потом  вышел  оттуда  на станции  «Одеон»  и  направился  к  своей   гостинице,   побуждаемый   одним непреодолимым желанием--лечь и  заснуть;  и  когда  я  наконец  оказался  в постели, была уже ночь, на улице слышались редкие шаги, женский голос пел из незримого граммофона «Autrefois je riais de 1'amour! (Было  время,  когда  я смеялся  над  любовью)  (фр.),  я  быстро  погружался  в  печальный   мрак, беззвездный и теплый, как эта ночь,  и  вдруг,  в  последнюю  секунду  моего пребывания по эту сторону  сна,  я  вспомнил,  что  собирался  быть  сегодня вечером на rue Molitor, у моего знакомого, того самого, который так  чудесно и неожиданно разбогател.

                * * *

     Я попал к нему несколькими днями позже. На этот раз ни его квартира, ни телефон на письменном  столе,  ни  книги  на  этажерках,  ни  необыкновенная чистота, которая была видна повсюду, не удивили меня,--во-первых,  потому, что я не мог быть больше удивлен, чем тогда,  когда  встретил  его  в  кафе, во-вторых, оттого, что, прожив годы в  нищенских  притонах,  он  должен  был естественно испытывать тяготение именно к  вещам  противоположного  порядка: вместо апокалиптической грязи- чистота, вместо небрежности -- аккуратность, вместо заплеванного каменного пола --блестящий паркет. Совершенно так  же  в его манере держаться  и  во  всех  его  движениях  чувствовалась  судорожная напряженность свежего барства,  со  стороны  казавшаяся,  особенно  вначале, несколько стеснительной.
     Когда я пришел к нему,--это было часа в четыре пополудни, --он был  не один. У него сидел в какой-то выжидательно-унизительной позе, --и я  подумал еще раз, насколько то, что в статьях об искусстве или  о  театре  называлось «пластик», насколько это находилось в жестокой и почти всегда  непременной зависимости от условий жизни, среды и состояния  здоровья  и  как  это  было по-немому выразительно,-- небольшой человек лет пятидесяти, с  неопределенно серыми волосами и маленькими глазами, избегавшими глаз собеседника.  Он  был очень бедно одет; он  держал  в  руках  помятую  и  грязную  кепку,  которая когда-то была светло-серой, - это можно было заметить по тому, что у  самого его козырька, защищенные кнопкой, виднелись светлые клетки материи. Когда  я вошел, человек с кепкой, до этого что-то говоривший, замолчал и посмотрел на меня сердито и испуганно в одно  и  то  же  время.  Но  хозяин  дома  встал, поздоровался со мной,--он  был  подчеркнуто  любезен, --попросил  у  меня извинения и сказал своему посетителю:
    --Вы можете продолжать, я вас слушаю. Вы говорите, что это произошло  в Лионе?
     --Да, да, в Лионе. Так вот, изволите  видеть,  после  того  как  я  был арестован...
     И он довольно складно рассказал,  как  он  ехал  на  мотоциклете,  сбил нечаянно с ног прохожего и  как  после  этого  началась  длинная  серия  его несчастий. По тому, как  он  это  говорил,  без  запинки  и  с  удивительной невыразительностью, так, точно речь шла не о нем, а о каком-то третьем лице, участь которого вдобавок ему совершенно  безразлична,  было  видно,  что  он повторял эту историю много раз и она даже для него  самого  потеряла  всякую убедительность. Я не знаю, отдавал ли он себе в этом отчет. Все сводилось  к тому, что после выхода из тюрьмы у него отобрали  бумаги  и  теперь  он  был лишен возможности поступить на какую бы то ни было работу и  оказался  таким образом в безвыходном, как он сказал, положении. Когда он  произнес  это,  я вдруг вспомнил, что однажды  уже  видел  его  и  слышал  именно  эти  слова, интонация которых никогда, по-видимому, не менялась. Я даже вспомнил, где  и в каких обстоятельствах  это  происходило:  это  было  возле  Монпарнасского вокзала, и его  слушателем  тогда  был  грузный  мужчина  с  полукупеческой, полуразбойничьей бородой и таким  же  лицом  --широким,  хамским  и  важным одновременно. После этих слов  о  безвыходности  он  сделал  паузу  и  потом сказал, несколько отвернувшись и равнодушно всхлипнув два раза, что если ему не помогут, то ему остается только самоубийство. Он прибавил, взмахнувши при этом рукой, с небрежным отчаянием, что он лично давно потерял вкус к  жизни,--он выразился иначе, но смысл был именно такой,--а вот жены ему жаль, она, быть может, не вынесет этого, она и так всегда тяжко  хворает  не  по  своей вине. Мне казалось, что упоминание о вине было по меньшей мере странным,  но он тотчас же пояснил, что второй муж его жены--сам он был третьим—заразил ее сифилисом, и вот теперь это, как он сказал, все время  отражается  на  ее здоровье.
     --Да, - задумчиво сказал хозяин,--действительно...
     И потом спросил совершенно другим голосом:
     --Кто вам дал мой адрес?
     --Как вы говорите?
     --Я вас спрашиваю, кто вам дал мой адрес?
     --Я, извините, проходил, так вот подумал, может, здесь русские живут...
     --Одним словом, не хотите говорить. Дело ваше. Только я--то знаю,  что ваша фамилия Калиниченко, арестованы вы были не в Лионе, а в Париже, и не за то, что кого-то сбили мотоциклетом, а за кражу.
     Человек с кепкой пришел в необыкновенное волнение и сказал, заикаясь от злобы, что раз о  нем  такое  несправедливое  мнение,  то  он  лучше  уйдет.
Приниженность его исчезла, и маленькие его глаза приняли свирепое выражение. Он встал и быстро вышел, не попрощавшись.
     --Вы его знаете? - спросил я.
     --Конечно,--ответил он.--Мы все более или менее знаем друг  друга,  я хочу сказать, все, кто принадлежит или принадлежал к этой среде.  Он  только не думал, что Павел Александрович  Щербаков,  живущий  в  этой  квартире,  и адрес, который ему дал Костя Воронов, хотя он мне клялся, что никому его  не сообщит,--что этот Щербаков-тот же самый,  который  жил  на  Rue  Simon  le Franc. Иначе он, конечно, не стал бы мне рассказывать  историю  с  Лионом  и мотоциклетом, которую ему придумал и сочинил  за  тридцать  франков  Чернов, бывший писатель, потому что у него самого не хватило бы на это воображения.
     --Он же изобрел больную жену?
     --Не совсем,--сказал Щербаков.--Женат мой посетитель никогда не  был, насколько я знаю, в этой среде многие юридические формальности не нужны,  но женщина, с которой он живет, действительно сифилитичка. Не могу вам сказать, впрочем, была ли и она когда-нибудь замужем;  сомневаюсь.  Согласитесь,  что это не имеет значения. А теперь, после всего этого,  разрешите  мне  наконец сказать, что я рад вас видеть у себя.
     И разговор тотчас же принял  совершенно  другой  характер,  подчеркнуто культурный; в нем, как и во  всем  остальном,  чувствовалось  желание  Павла Александровича забыть о том,  что  предшествовало  теперешнему  периоду  его жизни.  Но  начал  он  все-таки--иначе  он  не  мог --именно  с   этого сопоставления.
     --Я так долго был лишен,--сказал он,--доступа к  тому  миру,  который некогда был моим... Может быть, потому, что я плохой философ и  уж  наверное не стоик. Не смотря на то, что я еврей. Пусть вас не смущает моя фамилия, примите её как псевдоним. Так вот, я хочу сказать, что для философа внешние условия жизни—вспомните пример Эзопа--не должны были бы играть никакой роли в развитии человеческой мысли. Но должен вам сознаться, что некоторые материальные  подробности,  во власти которых может оказаться человек,--насекомые,  грязь,  холод,  дурные запахи...
     Он сидел в глубоком кресле, курил папиросу, и перед  ним  стояла  чашка кофе.
     --Все это действует самым неприятным образом. Может быть, это  закон душевной мимикрии,  который  идет  слишком  далеко.  Это,  в  конце  концов, понятно: мы знаем иногда, какие обстоятельства обуславливают начало действия того или иного биологического закона, но мы не можем предвидеть,  когда  это действие прекратится, и не  можем  быть  уверены,  что  оно  во  всем  будет целесообразно. Почему, собственно, оттого, что я живу в недостаточно хороших условиях, король Лир или Дон-Кихот теряют для меня значение? А между тем это так.
     Я слушал его рассеянно, перед моими глазами,  упорно  возвращаясь,  все вставал тот апрельский день позапрошлого года, когда я его  увидел  впервые, его декоративные лохмотья и темное, небритое лицо. Теперь  над  его  головой стояли книги в тяжелых кожаных переплетах, и это медлительное щегольство его речи ни в какой степени не могло казаться неуместным. Я провел с  ним  целый вечер  и  ушел,  унося  с  собой  воспоминание  об   этой   неправдоподобной метаморфозе, которую я все никак не мог переварить и в  которой  было  нечто резко  противоречившее  всему,  что  я   до   сих   пор,   сознательно   или бессознательно, считал приемлемым. Этот человек начинался в области фантазии и переходил в действительность, и в его  существовании--для  меня  --был элемент роскошной абсурдности какого-нибудь персидского сказания, и я не мог к этому привыкнуть.
     Через некоторое время после этого мне  пришлось--совсем  случайно-- опять столкнуться с обитателями rue Simon le Franc.  Я  встретил  одного  из моих бывших товарищей по гимназии, которого я давно потерял из  вида,  но  о котором время  от  времени  читал  в  газетах,  чаще  всего  по  поводу  его очередного ареста или судебного приговора.  Это  был  удивительный  человек, хронический алкоголик, который прожил целую жизнь в пьяном тумане и которого только необыкновенное здоровье  предохраняло  от  могилы.  В  начале  своего пребывания во  Франции  он  работал  на  разных  фабриках,  но  этот  период продолжался недолго: он сошелся с какой-то состоятельной женщиной,  проводил с ней время во всевозможных кабаре, затем уличил ее в неверности, стрелял  в ее нового любовника, попал за это в тюрьму и, выйдя оттуда,  стал  вести  уж совершенно  беспорядочную  жизнь,  о  которой  было  трудно  составить  себе сколько-нибудь связное  представление.  То  он  работал  садовником  на  юге Франции, то ехал в Эльзас, то оказывался в какой-то пиренейской деревне.  Но большей частью он жил все-таки в Париже, в далеких его  трущобах,  от  одной темной истории к другой, и когда он рассказывал об этом, в его повествовании всегда  фигурировали  освобождения  за  недостатком  улик   и   выяснившиеся недоразумения. Впрочем, следить за его  рассказом  не  было  просто  никакой возможности, нельзя было  определить,  где  кончается  его  пьянство  и  где начинается его сумасшествие; во всяком случае, ни  о  какой  хронологической последовательности того, что он говорил, не могло быть и речи.
     --Ты понимаешь, как раз когда я приехал из Швейцарии, она мне  говорит, что эта самая итальянская художница хотела уехать в Сицилию, но в это  время приходит, можешь себе представить,  полицейский  инспектор  по  поводу  того греческого журналиста и спрашивает меня, что я делал две недели тому назад в Люксембурге, а она говорит, что доктор, который лечил англичанина, подвергся ночью нападению,--голова  вдребезги,  понимаешь,  тяжело  раненный,  решает прямо обратиться к моделистке, которая живет возле Porte d'Orleans.
     Он говорил так, точно каждый его собеседник был подробно осведомлен обо всех, кого он упоминал. Вместе с тем я никогда не слыхал даже от него самого ни о художнике, ни о греческом журналисте, ни о докторе и не был уверен, что они вообще существовали в том временном и случайном их облике, в  каком  они возникали из его слов. В постепенной  атрофии  его  умственных  способностей или,  скорее,  в  невероятном  их  смешении  понятие  о   времени   исчезало совершенно, он не  знал,  в  котором  году  мы  живем,  и  какая-то  внешняя последовательность   его   собственного   существования   казалась   чудесно неправдоподобной. Так он бродил по Парижу, в многолетнем пьяном  безумии,  и было удивительно, что он как-то попадал домой и кого-то еще  узнавал.  Но  в последние годы он сильно сдал, был болен чахоткой и  не  мог  уже  жить  как раньше. Я как-то встретил его на улице, он попросил у меня денег, я дал  ему то, что у меня было с собой, а через несколько дней получил от него  письмо, в котором он писал, что лежит больной в своем номере  гостиницы  и  что  ему нечего есть. Я поехал туда.
     Он жил на окраине города, недалеко от боен,--и я нигде не видел  более свирепой нищеты. Внизу,  у  стойки,  небрежно  споласкивал  стаканы  мутного стекла татуированный человек с ублюдочно-уголовным лицом, сказавший мне, что Мишель живет  в  номере  тридцать  четыре.  По  лестнице,  узкой  и  крутой, спускались и поднимались какие-то подозрительные субъекты, и на каждом этаже был  свой  собственный,  особенный  оттенок  тяжелой  вони,  которой   было, казалось, пропитано все здание. Мишка лежал на кровати небритый, осунувшийся и худой. Рядом с изголовьем постели сидела женщина лет шестидесяти, густо  и неумело накрашенная, в черном пальто и ночных туфлях. Когда я  вошел,  Мишка сказал ей по-русски:
     --Теперь ты можешь уходить.
     Она поднялась, произнесла невыразительным  голосом:  «До  свидания!»--открыв рот, в котором не хватало многих зубов, и ушла. Я молча посмотрел  ей вслед. Мишка спросил:
     --Ты ее разве не помнишь?
     --Нет.
     --Это Зина.
     --Какая Зина?
     --Та самая, знаменитая.
     Я никогда не слышал ни о какой знаменитой Зине.
     --Чем знаменитая?
     --Натурщица, красавица. Она была любовницей  всех  великих  художников. Она была моей любовницей тоже, но сейчас, ты понимаешь,  это  дело  прошлое, для меня женщины больше не существуют, мне дыхания не хватает. Это  как  раз незадолго до того, как я был в Версале, когда имел  дело  с  этим  албанским архитектором, у которого было недоразумение с моей швейцаркой...
     --Подожди, подожди,--сказал я.--Расскажи мне лучше о Зине.
     --Она теперь живет с таким стрелком,--сказал Мишка. Он был  совершенно трезв,--вероятно в первый  раз  за  очень  долгое  время.--Мелкая  такая сволочь, у меня с ним было дело лет пять тому назад, он у меня  деньги  было украл, которые я получил тогда от этой  англичанки,  она  как  раз  выходила замуж и...
     --Украл или не украл?
     --Он-то украл, да потом отдал, я его прикрутил. Такая мышастая сволочь, знаешь. Ну, она его, конечно, сифилисом заразила. Он-то  вообще  всегда  был стрелок, он рассказывает историю с мотоциклетом, как его в Лионе арестовали.
Я ему говорю--какой там Лион, когда я тебя по версальской тюрьме помню,--а хуже нет тюрьмы, клянусь честью, тысячу раз лучше  Сантэ,  боже  тебя  упаси попасть в версальскую, это я тебе товарищеский совет даю. А ему всю  историю жизни написал Алексей Алексеевич Чернов,--вот это,  брат,  талант.  У  меня даже одна его вещь есть, напечатана на машинке.
     И он действительно достал с полки грязно-серую тетрадку,  углы  которой были сильно обтрепаны, и протянул ее мне. Это  был  рассказ  Чернова  «Перед грозой». Я прочел первые строки:
     «Над величественным, как всегда, Петербургом спускались зимние сумерки. Петр Иванович Белоконников, богатый человек сорока лет,  принадлежавший  как по своему происхождению, так и по образованию, которое он получил в пажеском корпусе, к большому свету северной  Пальмиры,  шел  по  тротуару,  распахнув шубу. Он только что расстался с Бетти, которая была его любовницей, и из его головы не выходила мраморная белизна ее груди и жгучие ласки  ее  роскошного тела».
     Я расспрашивал Мишку об этих людях, которых он хорошо знал. Несмотря на бессвязность его рассказа, я все-таки выяснил, что Алексей Алексеевич Чернов был тот болезненного вида оборванный  старик,  который  просил  милостыню  у выхода из русской церкви и которого я видел много раз. Я узнал также, что  у Зины была дочь, Лида, лет двадцати шести, которая была одно время замужем за каким-то французом; он скоропостижно умер; подозревали отравление, и у  Лиды были неприятности. Я успел заметить, что на языке Мишки слово «неприятности» чаще всего значило «тюрьма». Теперь она где-то на улицах продавала цветы.
     Я вернулся в гостиницу Мишки через несколько дней, по там его больше не было, и никто не мог мне сказать, куда он делся. Только много позже я узнал. что он умер от чахотки приблизительно через месяц после моего свидания с ним в одном из санаториев под  Парижем.  Примерно  в  эти  же  дни,  проходя  по бульвару Гарибальди, я заметил группу, которая  шла  по  тротуару  навстречу мне. Это были Зина, мышастый стрелок, тот самый, которого я  видел  у  Павла Александровича в день моего визита к нему, и молодая  женщина,  очень  бедно одетая, с нечесаными  белокурыми  волосами--Лида,  такая,  какой  мне  ее описывал Мишка. Они все шли почти рядом. Лида чуть-чуть позади. Я видел, что посередине тротуара лежал большой окурок, к которому они приближались. Когда они подошли к этому месту совсем близко, мышастый  человек  явно  хотел  уже нагнуться, но в ту же  секунду  с  необыкновенной  ритмической  точностью  и быстротой Зина толкнула его плечом так, что он едва не упал.
     Затем небрежным и безошибочным движением она подобрала окурок и тем  же шагом пошла дальше. Я невольно вспомнил джигитов, которые, сползая с  седла, подхватывают платок, лежащий на земле, в то время как лошадь продолжает идти прежним карьером. Я видел, что Лида улыбнулась, и не мог не заметить, что  в ее испитом и нездоровом, несмотря на молодость, лице  была  несомненная,  но чем-то почти тревожная привлекательность.
     А вечером того дня, когда я встретил эту группу и когда в  моей  памяти были  свежи  недавние  события--визит  к  Щербакову,   посещение   Мишки, соображения, связанные с мышастым стрелком, Зиной и ее  дочерью,--вечером этого дня меня отделяло от них огромное  расстояние,  и  все  это  перестало занимать мое внимание. Днем я почувствовал  непонятную  усталость,  вернулся домой и проспал три часа подряд. Затем я встал, умылся  и  пошел  обедать  в ресторан, а из ресторана опять домой. Было  около  девяти  часов  вечера.  Я долго стоял у окна и смотрел вниз, на узкую  улицу.  Все  было  как  всегда: цветные стекла публичного дома, находившегося напротив, были освещены, и над ними легко было прочесть надпись «Au panier fleuri—«В  цветочной  корзине» (фр.), консьержки сидели на  стульях,  каждая  перед  своей  дверью,  и  в вечерней тишине  я  слышал  их  голоса,  переговаривающиеся  о  погоде  и  о дороговизне; на углу улицы и бульвара, возле витрины книжного  магазина,  то показывался, то скрывался силуэт Мадо, вышедшей на свою  работу  и  ходившей взад и вперед все на одном и том же  пространстве--тридцать  шагов  туда, тридцать шагов обратно; где-то неподалеку  играло  механическое  пианино.  Я знал на этой улице всех, как я знал ее  запахи,  вид  каждого  дома,  стекла каждого окна и то убогое подобие существования, характерное для  каждого  из ее обитателей, в котором я никак не мог понять  главного:  что,  собственно, вдохновляло этих людей в жизни, которую  они  вели?  Каковы  могли  быть  их желания, надежды, стремления и во имя какой, собственно, цели каждый из  них послушно и терпеливо делал все одно и то же каждый день? Что  могло  в  этом быть--кроме темного биологического закона, которому они  все  повиновались, не зная  его  и  никогда  о  нем  не  думая?  Что  вызвало  их  к  жизни  из апокалиптического небытия? Случайное и, может быть, минутное соединение двух человеческих тел однажды вечером или однажды ночью, несколько  десятков  лет тому назад? И я вспомнил,  что  говорил  низенький  сорокалетний  мужчина  в кепке, Поль, служивший шофером на грузовике и живший двумя домами ниже меня, за очередным стаканом красного вина:
    --J'ai pas connu mes  parents,  c'est  a  s'demander  s'il  ont  jamais. existe. Tel, que vous m'voyez, j'ai ete trouve dans une poubelle, au  24  de la rue Caulaincourt. Je  suis  un  vrai  parisien,  moi  (Я  не  знаю  своих родителей, более того, я сомневаюсь, существовали ли они вообще Таким, каким вы меня видите, меня нашли в мусорном ящике на улице Коленкур, 24. Так что я настоящий парижанин (фр.).
     И когда я один раз спросил Мадо, на что она рассчитывает  в  будущем  и как может сложиться  ее  жизнь,  она  посмотрела  на  меня  пустыми,  сильно подведенными глазами и, дернув плечом, ответила, что она никогда  не  теряла времени на такого рода размышления. Потом она помолчала секунду  и  сказала, что будет работать до того дня, пока не умрет--jusqu'au  jour  ou  je  vais crever, parce que je suis poitrinare (До того дня, когда я  сдохну,  ведь  у меня больные легкие (фр.).
     Я отошел от окна. Механическое пианино  безжалостно  продолжало  играть одну арию за другой. Мне казалось, что я все глубже и  глубже  погружаюсь  в неопределенный душевный туман. Я старался представить  себе  наиболее  полно все, что я мог объять своим воображением,--то, каким мир был сейчас: темное небо над Парижем, огромные его  пространства,  тысячи  и  тысячи  километров океана, рассвет над Мельбурном, поздний вечер в Москве, шипение морской пены у берегов Греции, горячий полдень в Бенгальском заливе, прозрачное  движение воздуха над землей и время, неудержимо уходящее в прошлое.  Сколько  человек успело умереть с той минуты, что я подошел к окну,  сколько  их  агонизирует сейчас, когда я думаю об этом, сколько тел корчится в смертельных судорогах,--тех, для кого уже наступил последний и неумолимый день их жизни? Я  закрыл глаза, и передо мной возник «Страшный суд» Микеланджело,  и  одновременно  с этим я почему-то вспомнил его последнее письмо, в котором он говорит, что не может больше писать. Я вспомнил эти строки и ощутил холод в спине: эта рука, которая не могла писать, высекла из мрамора Давида и Моисея--и  вот  гений его растворился в том же самом небытии, из которого он возник; и каждое  его произведение--это была кажущаяся победа над смертью  и  над  временем.  Для того чтобы эти понятия--время и смерть--появились передо мной во  всей  их непоправимости, нужно было  проделать  долгий  путь  медленного  углубления, нужно было победить звуковую неубедительность этой  последовательности  букв «р», «е», «м», и только тогда проявлялась эта бесконечная перспектива  моего собственного умирания. Строки письма Микеланджело звучали  в  моих  ушах,  я отчетливо видел печатную страницу, дату «Рим, 28 декабря 1563 года» и адрес: «Лионардо ди Буанорроти Симони, Флоренция. «Я  получил  в  последнее  время много писем от тебя и не ответил. Если я так поступил, то это оттого,  что моя рука мне больше не повинуется». Через два месяца после этого, в  феврале 1564 года, он умер. Вспомнил ли он  еще  о  трагической  грандиозности  этой волны мускулов и тел, которые его неумолимое  вдохновение  так  повелительно сталкивало в ад--бесчисленными и безошибочными  движениями  единственной  в мире руки, той самой, которая потом отказалась ему служить,--в  дни,  когда стала так очевидна иллюзорность  его  нечеловеческого  могущества  и  земная напрасность его неповторимого гения? Я сидел в кресле  и  думал  с  холодным исступлением о том, что, в сущности,  несостоятельно  все  и,  в  частности, любая отвлеченная мораль и даже недосягаемое духовное величие христианства--потому что мы ограничены временем и потому  что  есть  смерть.  Я,  конечно, давно знал эти мысли, всю мою жизнь, как их знали миллионы людей до меня, но лишь изредка они переходили из теоретического понимания в ощущение, и  тогда всякий раз я испытывал особенный и ни с чем не сравнимый ужас. Все, в чем  я жил, и все, что окружало меня, теряло всякий смысл и всякую  убедительность.
И тогда у меня появлялось  неизменное  и  странное  желание--исчезнуть  и раствориться, как призрак во сне, как  утреннее  пятно  тумана,  как  чье-то далекое воспоминание.  Мне  хотелось  забыть  все,  что  я  знал,  все,  что составляло, собственно, меня, вне чего нельзя  было,  казалось,  представить себе мое существование, эту совокупность абсурдных и случайных  условностей,--так, точно мне хотелось бы доказать себе, что у  меня  не  одна  жизнь,  а несколько, и, стало быть, тем, в чем я живу сейчас, вовсе не ограничены  мои возможности. Я видел, в теоретической  и  умозрительной  перспективе,  целую последовательность постепенных моих превращений, и  в  этой  множественности обликов, возникавших  передо  мной,  была  надежда  на  какое-то  призрачное бессмертие.  Я  видел  себя  композитором,  шахтером,   офицером,   рабочим, дипломатом, бродягой, в каждом превращении была своеобразная убедительность, и мне начинало казаться, что я действительно не знал,  каким  меня  застанет завтрашний день и какое пространство будет отделять меня после этой ночи  от сегодняшнего вечера. Где буду я и что будет  со  мной?  Я  прожил,  как  мне казалось, столько чужих жизней, я столько раз  содрогался,  испытывая  чужие страдания, я столько раз чувствовал с необыкновенной отчетливостью  то,  что волновало других людей, нередко умерших и  далеких  от  меня,  что  я  давно потерял представление о своих собственных очертаниях. И в  этот  вечер,  как всякий раз, когда я долго оставался один, я был  окружен  точно  чувственным океаном неисчислимого множества воспоминаний, мыслей, переживаний и  надежд, которым предшествовало и  за  которыми  следовало  смутное  и  непреодолимое ожидание. Под конец подобное состояние так утомляло меня, что  все  начинало путаться в моем воображении, и тогда я либо уходил  в  кафе,  либо  старался сосредоточить внимание на какой-нибудь одной и вполне определенной идее  или системе  идей,  либо,  наконец,  вызывал   в   своей   памяти   какую-нибудь спасительную мелодию, за которой заставлял себя следить. Я лег в совершенном бессилии на кровать--и вдруг вспомнил «Неоконченную симфонию»; она  звучала в вечернем безмолвии  моей  комнаты,  и  через  несколько  минут  мне  стало казаться, что я вновь в  концертном  зале:  черный  фрак  дирижера,  сложный воздушный танец его палочки, за движениями которой,  в  побежденной  тишине, идут  музыкальные  переливы-струны,  смычки,  клавиши,--очередной  и,   в сущности, почти чудесный возврат далекого вдохновения, остановленного  много лет тому назад тем же слепым и беспощадным законом,  в  силу  которого  рука Микеланджело стала неподвижной. Наступала ночь, на  небе  появились  звезды, внизу спали консьержки, светилась вывеска «Au  panier  Fleuri»,  и  на  углу двигалась, как маятник, Мадо,  и  все  это  проходило  сквозь  «Неоконченную Симфонию», не омрачая и не нарушая ее, постепенно расплываясь  и  исчезая  в этом движении звуков, в этой призрачной победе  воспоминаний  и  воображения над действительностью и над очевидностью.

               
                * * *

Чумак словно действительно услышал мелодию «Неоконченной Симфонии», хотел встать, чтобы размять тело и вдруг упал грудью на стол и….























               

            
           Г Л А В А  1

    
Чумак проснулся, одел на голову фуражку и провёл рукой по лицу. И только тогда удивился: он спал в какой-то маленькой комнатке, в соседней разговаривали пожилые люди  на идиш, а на лице у него, как он ощутил рукой, росли пейсы. Ещё больше удивился он тому, что прекрасно понимал разговор. Он встал с кровати и вышел в комнату, где говорили люди.
--А вот и Гера проснулся. Садись, покушай и пора за работу. Что ты так смотришь? Родителей не узнаёшь?
Чумак действительно не узнавал никого, потому что он их не знал. Он уже настолько привык перемещаться по времени, что понял—попал в семью каких-то далёких родственников. И тотчас услужливая память провела его по годам детства, не его, а персонажа, которого он воплощал в данный момент…..
Вероятно,  то немногое, что он помнил о своем детстве—первые восемь лет, пока  не было ни братьев, ни сестёр--и  есть    начало, как человека.  Но если  это  так,  то жаль,  что радостных  или хотя бы  приятных воспоминаний  об этом  времени у меня очень мало. Эпизоды, которые я помнил были связаны большей частью с  нуждой в первые годы нашей  семьи. И ещё со страхом, с которым связано одно из самых мучительных воспоминаний. Мой отец Нафтали Фридман был по рассказам жителей озорным и хулиганистым парнем. Как его полюбила Двойра Мовшович, дочь местного богача, никому не известно. Но любовь—зла…И с той поры она прибрала своего муженька к рукам и на приданное он открыл свой бизнес: купил лошадей и занялся извозом. И на первых порах он не приносил дохода. Жили впроголодь, но и отец и мать, люди гордые—не желали идти на поклон к Исааку Мовшовичу.
А потом дело поправилось и меня  отдали учиться в хедер, где учитель в перерывах между религиозными занятиями, тайком, ухитрялся давать нам крохи секулярных знаний. Потом он каким--то образом украдкой принёс учебник естественной истории на иврите. Мы читали эти книги громко нараспев, согласно традиции, так что никто и не мог заподозрить, что мы занимаемся не разбором священных текстов.  Но я помню, что заговорил о страхе и он пришёл кол мне года в четыре-пять. Ясно помню разговор о погроме, который вот-вот должен обрушиться на нас. Конечно, это были не те погромы, которые прошли через лет десять и к тому же я тогда  не  знал, что такое погром, но мне уже было известно, что  это как-то связано  с тем, что мы евреи, и  с  тем,  что толпа  подонков с оружием    ходит  по городу и  кричит:  «Христа распяли!».
Я  стоял  на  лестнице, ведущей  на второй  этаж, где живет другая еврейская семья и смотрел, как   отец и сосед стараются забаррикадировать досками  входную дверь. Погрома не произошло, но я до сих пор помню, как сильно я был напуган и как сердился, что отец для того, чтобы меня  защитить, может только сколотить несколько досок, и что мы все должны покорно ожидать  прихода хулиганов. Но лучше всего помню, что все это происходит со мной потому, что я  еврей и оттого не  такой, как другие дети во дворе.
Мой отец, Нафтали Фридман,  жил раньше   в Киеве. Он приехал в Хойники совсем юношей в надежде заработать, так как прослышал, что у здешних евреев всегда найдётся работа для соотечественника. Надежды не оправдались и если бы не женитьба на нашей маме, он так и остался бы бедняком. Он  был  высоким и красивым  молодым человеком, она влюбилась в него сразу же и даже отважилась рассказать о  нем  родителям. Ему повезло, чего не скажешь о остальных жителях нашей деревни. Мой отец не был необразованным человеком, он  учился в  иешиве и знал Тору. Мой дед  учел это обстоятельство; но, полагаю, он, вероятно, учел и то,  что моя мать,  никогда  не меняла  своих  решений и  по  мало-мальски важным вопросам.
Они  обвенчались в синагоге в 1870 году и через год появился я. К моменту посещения хедера у нас уже появился дом, одноэтажный, с семью комнатами и кухней и домашними животными. Дом примыкал к дому деда, который один занимал, как мне тогда казалось, целый «дворец». Я был очень привязан к деду и почти постоянно в первое время жил у него. Он рассказывал мне о великих мудрецах древности. Дед умер в 1880 году, когда мне было девять лет. У родителей детей долго не было и только  начиная с 1878 года один за другим появились Эсфирь, Хана, Авраам, Барух и последний—Бенцион. Больше всего я подружился с Ханой и не потому что знал, что это моя будущая прабабка, а просто потому, что с ней легко было разговаривать. Она не была фанатичной иудейкой, как Эсфирь и братья. Впоследствии мои братья уехали в Палестину осваивать земли и способствовать возрождению еврейского государства. Мои  родители были  очень  непохожи  друг  на  друга.   Мой отец, как я уже говорил, был красивым и статным человеком, кроме того по природе он был оптимистом и всегда верил людям. Моя   мать, была  хорошенькая, энергичная, умная, далеко не такая простодушная и куда более предприимчивая, чем мой отец, но,  как и он,  она  была прирожденная  оптимистка, к  тому же весьма общительная. Несмотря ни на что, по вечерам в пятницу у нас дома было полно народу, как правило  родственников двоюродных  и  троюродных братьев и сестер, теток, дядей.
Родители соблюдали еврейский  образ  жизни:  и кошер,  и  все еврейские праздники. Но религия сама по себе--в той мере, в которой она  отделяется от традиции,--играла в нашей жизни очень небольшую роль. Не  помню, чтобы я ребенком много думал о Боге или  молился личному  божеству, хотя, когда я  стал старше  я иногда спорил  с мамой о религии. Помню,  однажды она захотела доказать мне, что Бог  существует. Она сказала: «Почему,  например, идет дождь  или снег?». Я ответил  ей то,  чему меня научили  в школе, и она сказала:  «Ну,  Гера,  раз  ты  такой  умный, сделай, чтобы пошел дождь».
Я не нашёлся, что  ответить.  А  с положением,  что евреи--  избранный  народ,  я никогда полностью не соглашался. Мне  казалось,  да  и сейчас  кажется,  правильнее считать, что не Бог избрал евреев,  но евреи  были первым народом, избравшим Бога, первым  народом в истории, совершившим нечто воистину революционное, и этот выбор и сделал еврейский народ единственным в своем роде.
   Мы жили в Хойниках, как все евреи городов  и  местечек Белорусии. По воскресеньям и  в  дни поста ходили в   синагогу, благословляли  субботу и  держали два календаря: один русский,  другой--относящийся к далекой стране, из  которой  мы были изгнаны  2000 лет назад и  чьи смены времен года и древние обычаи мы все еще отмечали. Крестьяне в наших краях говорили на каком-то загадочном диалекте русского языка. Некоторые отправляли своих детей в школу, но от случая к случаю. Большинство так и оставалось неграмотными. Евреи же, не имевшие доступа в государственные школы, напротив, были довольно образованными. Не было ни одной еврейской семьи, дети которой не посещали хедер. Я сам до моего поступления в школу в городе не знал ни слова по-русски.
Отношения между евреями и христианами были вполне добрососедскими, за исключением того случая с попыткой погрома. Но экономическая структура мало этому способствовала, так как было много крупных имений принадлежащих полякам. Ненависть поляков к евреям несколько смягчалась общим для всех царским гнётом. И кроме того крестьяне, в основном, имели дело с еврейскими посредниками и потому они были зримыми эксплуататорами.

Моего прадеда Мовшовича угнали в  армию,  когда  ему было тринадцать лет,--а он  принадлежал к очень религиозной семье и приучен был соблюдать  все  тонкости еврейских  обрядов. Он  прослужил  в русской  армии тридцать  лет  и  ни  разу, несмотря  на  угрозы,  насмешки,  а зачастую и наказания, не  прикоснулся к трефному.  Все годы он  питался  лишь хлебом  и сырыми  овощами. Его  хотели  заставить  креститься;  за  неповиновение  его наказывали--целыми часами  он простаивал на  коленях на каменном полу,--но он не покорился. И все-таки когда он вернулся домой, его мучил страх, что по незнанию он  мог нарушить Закон. Искупая возможный грех, он  годами спал  на скамейке  в  не отапливаемой  синагоге,  и  подушкой  служил  ему камень. 
     Прадед  Мовшович  был  не  единственным  моим  родственником,  отличавшимся упорством, еще была прабабка тоже с материнской стороны. Она была известна  железной волей и любовью командовать. В  семье никто  не  смел   ничего   предпринять,  не  посоветовавшись  с   ней. Они умерли до рождения Эсфирь и остальные дети знают их только по рассказам.  И именно она и прадед приложили руку к богатству моего деда.  А дело было по рассказу моего деда в следующем.
Я всегда интересовался корнями нашей семьи и расспрашивал деда Исаака Мовшовича как они жили. Он много рассказывал, кое-что я слышал от прадеда Бенциона Мовшовича. Дед однажды, придя из синагоги и, выпив положенную дозу вина, сказал:
--Я хочу поведать тебе о своём деде. Я тебе уже рассказывал о нём. Как его забирали в солдаты, а  как он, придя со службы, составил наше богатство, не рассказывал. Интересно?
--Конечно. А как звали твоего деда?
--Менделе. Самое подробное описание жизни старого еврея Менделе из нашего местечка, даже такое описание, в котором будет рассказан всякий его день, и будний и субботний, от рождения до смерти --все равно ничем не будет отличаться от такого же описания жизни любого иного Менделе из соседнего местечка или даже из дальнего местечка Минской губернии. Поэтому буду краток. Когда Менделе исполнилось три года, ему остригли волосы, и каждый из гостей, а их по закону было  четверо, подарили ему по грошу. Еще через три года Мендеде отдали в хедер, где, под руководством меламеда. имевшего привычку больно колоть ребят заостренной гайтеле он постиг премудрость от «алеф» и «бэз» до Торы и Пророков. Но постичь мудрость Талмуда Менделе не пришлось, потому что он был вынужден оставить хедерные науки, едва достигнув того счастливого возраста, бар мицве, религиозного совершеннолетия, когда ответственность за грехи с плеч родителей перекладывается на собственные плечи согрешившего.
По крайней и унизительной бедности родителей и всех предков, Менделе не пришлось мечтать не только о ешиботе, откуда выходят великие ученые, но и о бес-медреше, откуда также выходят не полными дубинами.      Именно поэтому на плечах Менделе выросла не талмудистсная гморе-коп, а самая обыкновенная голова. А дальше уже было совсем просто. Трижды в день Менделе бегал молиться, не пропуская ни шахрис, ни минхе, ни майрив, а в промежутках обделывал делишки мизернейшие и грошовые, для которых у него, однако, никогда не хватало оборотного капитала, почему главные усилия обращались на добывание гмилус-хесеп, беспроцентной ссуды, которую приходилось возвращать немедленно, иногда в тот же день, а завтра начинать поиски снова. Так бегал Менделе шесть дней в неделю, а на седьмой день все, кто мог, ели и субботние калачи, и чолент, кугель, а Менделе оставалось только петь в честь субботы амирес, ничем своего пения не закусывая.
   Именно так Менделе прожил назначенные ему шестьдесят шесть лет, с утра до вечера бегая и суетясь, причем успел на бегу жениться, на ходу народить детей, и все это совершенно неизвестно как и зачем. За эти годы он имел все болезни, какие полагаются на долю еврея, так что к концу жизни кости его устали и ныли до невозможности.
Его жена успела умереть раньше него, а выжившая половина детей разбрелась по разным селениям, поветам и
губерниям в поисках судьбы, хоть сколько-нибудь отличной от Менделевой. Остался с ним только сын Бенцион и того вскорости забрали в царскую армию.
 Наконец, выпад и для Менделе удачный и счастливый день исполнения желаний: его кости внезапно перестали ныть и томиться, бежать было больше некуда, спешить не к чему, и Менделе, развалившись настоящим паном, важно покачиваясь на чужих рунах, отправился занять отведенное ему пространство земли на местном еврейском кладбище.
И действительно, в течение десяти лет кости Менделе пребывали в полнейшем покое. А потом случилось событие,  которое предвидеть было невозможно—начался скотский падеж. В местечке, как и сейчас, проживало кроме евреев много русских. И тогда они жили мирно, но это событие нарушило перемирие. По православному календарю коровья смерть ходит обычно на Агафью, пятого февраля. Так она и вышла и добралась в наше местечко, лишь спустя лето, ближе к осени. Её заговаривали, заготовливали травы-плакуна с Иванова дня,--но ничего не помогало.
Началось с того, что у Ивана Мелашка на заре пала
боденушка, правда недодойка, а все же большое горе. Сначала думали, что объелась росистой травой. Наскоро вилами прокололи ей бок, потом брюхо, -- но не помогло, околела коровёнка. Чтобы и другие норовы не поддались черному глазу, Иван Мелашка принял меры: опахал свой двор сохой на жене. Да, видно, не в тот час, что положено по их вере. Одним словом, за надодойкой пал теленок, потом у соседа, у Николая Кияшко, пала одна яловка, а у Корнея Курицина буренка,-- и пошло чистить по дворам и хлевам.
Какие меры ни принимали--ничто не помогало. Каждую ночь высылали девку бить сполох, чтобы напугать
ведьму,-- но пугались только собаки и лаяли до утра. Такие вот приметы и не поймёшь: языческие или христианские они по сущности. Потом мужикам не велели выходить, и бабы голыми запрягались в сохи и опахали на себе всё местечко. Но  не успели вернуться домой, как у Панаса Муренко свалилась корова. Не помогали никакие  ни снадобья, ни зола из семи печей, ни соль из семи изб, ни волшебные травы, ни медвяная роса, ни обрызгивание.
Стали тогда прогонять скот через живой огонь. Два
парня терли куски дерева, а когда загорелось, бабы развели огонь в канаве, и над тем огнем провели всех коров, и всех бычков, и всех телят до единого. Думали: ну, теперь болезни конец! А наутро пал бычок, даром что ему опалило огнем брюхо и все отличия. Я не знаю, но думаю, не было у них хорошего знахаря, так что все лечение шло вслепую, а ведь это целая наука.
--Дед! А у нас есть знахари? Не противоречит ли это вере?
--Знахари всегда есть у всех народов. Они могут называться по разному, но суть одна. И вере это не противоречит,  пока они молятся и выполняют божьи законы. Главное, чтобы знахарь не был чернокнижником. А тогда в местечке  грамотеем был на селе только один, Кияшко, которого и считали чернокнижником. В действительности же он    промышлял  разрыванием на еврейском кладбище могил состоятельных покойников, но дохода с этого имел мало, денег не находил, а какие вещицы -- те сбывал за гроши.
--И люди не возмущались? Как можно тревожить покойников?
--А где ты видел, чтобы евреям давали спокойно жить? Возможно люди и возмущались, но когда приходит беда, теряют рассудок. Вот и обратились к нему за помощью. Где Николай Кияшко вычитал или услышал, что последним средством против коровьего падежа, лучше всего помогают кости еврея, вырытые из могилы и перенесенные в хлев. Дело это страшное и ответственное, но видя как гибнет мужицкое достояние, люди пошли и на это злодеяние.
Договорились втайне люди молодые и смелые, готовые поработать для общества. Со своими лопатами, с мешками, лунной ночью пришли на кладбище. Снег еще не выпал, но земля была уже мерзлой.
Повел их Николай Кияшко в бедную часть кладбища, где не было на могилах почти никаких отметин. А так как нужны были только кости, то свежих не копали, а наметили холмик постарше с самого краю. Что выкопали, то поклали в мешок, стараясь прихватить побольше, потому что ведь это же на все русское население, на все дворы, где имеются коровы.
       Так кончился покой Менделе, потому что именно его кости и выкопали. И началось новое странствие его костей, достаточно усталых при жизни! Я тебе рассказываю так, как гласит легенда, которую рассказывают в нашем местечке в русских дворах. Евреи с презрением относятся к таким воспоминаниям, но это событие стало причиной нашего богатства и потому в нашей семье не гнушаются, хотя это и противно, вспомнить о богопротивном деле.
--И что было дальше?
--А дальше было ещё хуже. И я с содроганием перескажу ход событий. Разборку костей начали у Кияшко в его хлеве, тайно от баб. Если к такому делу сразу допустить баб- не оберешься ссор и споров! Дело в том, что каждый надеялся получить косточку получше и полечебнее, а разбираются в этом люди плохо, так как для этого надо учиться.
Николай Кияшко, как самый главный, сказал.
--Кому что, а мне позвоночник, как условлено.
Все, кто присутствовал, поделили лучшие косточки, как они думали, между собой. Как бы за работу.
--Я взял позвоночник,--сказал Кияшко,--потому что у жидов через него мозг проходит.
Поделили и только после этого кликнули баб  и других мужиков делить добычу. Подходили с опаской: всё-таки дело нечистое и волшебное. Многие спрашивали, почему кости тёмные, а знающие им отвечали.
--Симова кость святая, Афетова белая, а Хамова кость чёрная.
Такие вот грамотеи были. Кости в руки прямо не брали: бабы прихватывали подолом, а мужики—тряпочками. Пытались даже острословить:
--Жид попался костлявый!
С опаской и шуткой всё же разобрали весь мешок еврейских костей. И Николай Кияшко, вертя в руках косточку, изрёк:
--Теперь, братцы, как приехали в гости старые кости, можно сказать всем напастям конец. А если у кого не получиться—пеняйте на себя, а мы для общества постарались.
Мужики согласились и ответили:
--Покорнейше благодарим!
Дошло это  дело до православной епархии в Минске и епископ отписал в церкви и монастыри:
«В нашей епархии до последнего времени не было случаев притворноюродцев, босых, кликуш и других суеверий, кроме как в местечке Хойники, как рапортом от тамошнего духовного правления города Пронска донесено, данном местечке жители вырыли мертвого еврея кости и оные по суеверию держали в своих хлевах ради прекращения скотского падежа, о каковом их поступке произведено земским судом следствие и оное отослано для поступления с виновными по законам. О чём в монастырях, соборах, в приходских церквах читать поучения. Святейшему правительственному Синоду по силе указа смиреннейше рапортую. Епископ Даниил».
После такого послания, столь кощунственно и святотатственно похищеные с кладбища кости неизвестного еврея приказано доставить
в канцелярию нижнего земского суда для дальнейшего
препровождения в суд поветовый. Доставлены были отобранные у баб и при обысках в хлеву кости. Да у преступного жидокопа Николая Кияшко отобран евреев костец. Нижний земской суд постановил:
«Вышеозначенные неизвестного еврея кости, по описи оных и миновении в них надобности, препровождены раввину на предмет вторичного оных похоронения на отведенном кладбище, что и исполнено». После было доказано, что оные кости принадлежал мещанину Мовшовичу Менделе. После доказательств, которые привёл его сын Бенцион Мовшович и его жена.
«Все ненайденные части скелета означенного Мовшовича, то их при обнаружении у частных лиц, отбирать для уничтожения вредных суеверий и предоставлять в нижний земской суд для восполнения, пока не будет собран свесь костяк, за исключением рёбер, как явно уничтоженных ещё до выкапывания из соответствующей могилы». 
С тех пор русские жители нашего местечка говорят, что в ночи лунные снует по местечку беспокойная тень старого Менделе, шарит у порогов и у запертых хлевов, замирает у синагоги—и опять бежит дальше, как и всю свою жизнь суетливо и без остановки бегал, конечно, за исключением суббот.
Что кости еврея не знали покоя при его жизни—это и понятно и естественно, потому что такова судьба еврея от самых дней выхода из Египта. Но чтобы и по смерти не было покоя его костям—на это не согласился его сын Бенцион и его жена. И нет на это указаний ни у Пророков, ни в Талмуде. Наученный в армии русским законам и, поощряемый женой, он подал в суд жалобу и суд присудил ему большую компенсацию за моральный ущерб. Отсюда и пошло богатство нашей семьи.
Но и набожные евреи не забывают Менделе и когда в синагоге собирается десять евреев, к ним проникает и тень Менделе. Покрывшись невидимым талесом, она вместе с другими совершает молебен и все голоса покрывает своей жалобой. Я никогда не слышал его голоса, но уверен, что горе Менделе—превыше всякого человеческого горя и его прежде всех должен услышать тот, чьё имя неназываемо. Потому и жители нашего местечка никогда не укоряют нашу семью за свалившееся на нас богатство.
В Хойниках было  несколько фабрик--гвоздильная, фанерная  и спичечная,--которыми владели  евреи, дававшие,  разумеется,  работу  десяткам  еврейских рабочих. Но больше всего я помню «пинскер блотте», как мы их называли,--болота, казавшиеся мне тогда  океанами  грязи, которых нас научили бояться как чумы. Для меня они навеки связаны с  моим всегдашним ужасом перед казаками. Как-то зимним вечером я  играл  с детьми на  краю запретного  болота,  как  вдруг, откуда ни  возьмись--а может, и прямо из самого болота--выскочили  казаки верхом и  понеслись  дальше, перескакивая  через  наши скорчившиеся дрожащие тела. 
--Ну,--сказала мама, которая  сама дрожала и плакала, слушая меня, --ну, что я тебе говорила? Даже нам, немного зажиточным они не дадут покоя. Где же эти сионисты, которые обещают защитить. Отец приказывал ей замолчать, но мама не унималась. Что означает  самое  слово  «сионизм»   а  также,   что  оно  как-то  связано  с возвращением еврейского народа в страну их отцов--на землю Израиля, как она называется  на иврите, начали проповедовать, когда мне исполнилось одиннадцать лет.  Насколько я знаю  движение возникло  спонтанно и  почти  одновременно  в разных частях Европы в последней четверти ХIХ века. Словно драма, поставленная на разных сценах, на разных языках,  по-разному,  но везде разрабатывавшая одну  и ту же тему: так  называемый «еврейский  вопрос».
Год 1795  считается годом, когда евреи в массовом количестве появились в России. До этого после изгнания их из Киевской Руси, они не появлялись. Отношение к ним со стороны российских правителей лучше всего, пожалуй, может быть выражено словами, сказанными императрицей Елизаветой Петровной: «От врагов Господа моего не желаю прибыли интересной». Евреи считались «врагами Господа» и поэтому к жительству в России прежде не допускались. Насколько обоснованной была такая точка зрения?
Всё это время Россия была одной из самых отсталых стран Европы, её всё время приходилось «подгонять», как говорил царь Пётр. А, собственно говоря, в чём причина этого? Историки марксистского направления, конечно, скажут, что виной всему было медленное развитие «производительных сил» и «производительных отношений», крепостное право и т.д. и т.п. Но ведь это не ответ на вопрос. Тогда спрашивается, почему именно в России очень долго развивались эти «производительные силы и отношения» и почему именно в России им никак не давали развиваться «устаревшие!» «производственные отношения». Почему, в конце концов, именно в России никак не удавалось отменить крепостное право?
А ответ на вопрос на самом деле очень прост: Россия с 12-го по 18-й век включительно была такой отсталой страной просто-напросто потому, что в ней на протяжении всего этого времени не проживали евреи. Наверное, в этом и была истинна первопричина того, что всё это время Россия отставала от стран Запада. В других странах в те периоды, когда там проживали евреи и при этом не было антисемитизма, очевидно, благословлялись Богом, следствием чего было развитие науки и промышленных технологий, культуры, искусства, усиление политического положения, да и вообще, повышения общего уровня цивилизации. В России же евреев не было, поэтому она и была такой «сонной» империей.
Однако, эта вековая отсталость, быстро стала преодолеваться, начиная с конца 18-го-начала--19-го веков. 19-й век недаром считается «золотым веком» русской культуры. Можно возразить, что 19-й век был веком развития науки, искусства и культуры не только в России, но и других европейских стран, но всё же для России этот пик выражен гораздо более ярко, чем, скажем, для Англии, Германии или Италии. В России этот пик связан с тем, что в 1795 году её подданными стало большое количество евреев, проживающих на территориях, присоединённых к империи в результате раздела Польши. Россия, в связи с этим была благословлена Богом в конце 18-го века и следующий век был веком подъёма русской культуры. И кроме того, не даром историки считают «золотым веком» России время царствования Екатерины Второй. Время политической стабильности, устойчивого экономического роста, военных побед.
Екатерина Вторая была, пожалуй, первая из российских правителей, кто не считал евреев «врагами Господа». Это понятно, так как она прибыла в страну из западной державы, где в то время антисемитизм считался непорядочным, а правитель использовал умение евреев способствовать финансовому росту в стране. Это подтверждают и исторические свидетельствования. Где говорится о том, что она им симпатизировала. «В плакате 11 августа 1772 года о присоединении Белоруссии, императрица заявила, что еврейским обществам, жительствующим в присоединённых к империи российских городах и землях будут оставлены и сохранены при всех тех свободах, коими они пользуются ныне в рассуждении закона и имуществ своих пользуются». Евреи были включены в сословие мещан, а с 1780 года получили право записываться в купечество и участвовать в сословно-городском самоуправлении. В 1785 году по случаю поступившей от белорусских евреев жалобы на притеснения. Чинимые им местными властями, императрица указала сенату, что «когда еврейского закона люди вошли в состояние, равное с другими, то и надлежит при всяком случае соблюдать правило, ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВОМ установленное, что всяк по званию и состоянию своему долженствует пользоваться выгодами и правами без различия закона и народа». 
Таким образом, начало жизни евреев под сенью российского скипетра было неплохим. Во время правления внука Екатерины Второй Александра Первого был учреждён специальный комитет для решения вопросов, связанных с жизнью евреев в России. В 1804 году этот комитет выработал «Положение об устройстве евреев», в котором был провозглашён свободный доступ их к образованию в российских учебных заведениях и намечены были многообещающие меры по улучшению их хозяйственно-экономический деятельности. Однако, этим «Положением….» была закреплена так называемая «черта оседлости», согласно которой евреи имели право проживать только в южных и западных районах Российской империи.
С религиозной точки зрения, установление правительством этой черты оседлости является крайне глупым решением, не имеющем ни экономических обоснований, ни религиозного оправдания. Государство, таким образом, само лишало Господнего благословления свои собственные территории, к черте оседлости не относившиеся. Известный русский писатель Николай Лесков в своем очерке «Евреи в России» обращает внимание на тот факт, что в зоне черты оседлости, во-первых, гораздо выше материальный уровень жизни населения, а, во-вторых, там гораздо мягче нравы и вообще, нравственность гораздо выше, чем в великорусских губерниях, куда доступ евреям был закрыт.  Кроме того, пьянство и спаивание народа в великорусских губерниях было гораздо более распространено, нежели в черте оседлости. Черта оседлости дала непропорционально большое количество выдающихся людей в области литературы, наук и искусства, нежели великорусские губернии.
Можно, конечно, возразить, что на практике этот закон о черте оседлости постоянно нарушался и к концу 19-го века во многих великорусских городах—Москве, Санкт-Петербурге, Нижнем Новгороде и других—были крупные еврейские общины. Но, наверное не от хорошей жизни евреям приходилось нарушать этот закон: ясно, что, если бы этого закона не было, и вообще, если бы евреи могли иметь больше гражданских прав, то Россия была бы благословлена Богом в гораздо большей степени, по крайней мере. «Намеченные «Положением…» меры по повышению экономического уровня жизни евреев не только небыли реализованы, но, наоборот, на практике часто принимались решения прямо противоположного характера. Ещё при том же Александре Первом были введены ограничения на торговую деятельность евреев. Сильно ухудшилось положение евреев при преемнике Александра Николае Первом. При нём, пожалуй, наибольшее распространение получил в правящих кругах антисемитский взгляд, что еврейский народ не имеет своего национального будущего, и в соответствии с этим мнением стала проводится политика ассимиляции. Например, указ от 24 мая 1829 года намечает в качестве главной задачи «уменьшение евреев в государстве». Однако, позже, при «царе-освободителе» Александре Втором множество правовых ограничений было отменено; например, было предоставлено право повсеместного жительства в России лицам с высшим образованием, купцам 1-й гильдии, ремесленникам, кроме того,  было предоставлено право получать высшее образование не только в области медицины—как было до того.
Царствование Александра Третьего с самого начала ознаменовалось погромами на юге России в 1881-1882 годах. Конечно, может быть, прямо власти в этом не виноваты, просто, так сказать, «не уследили». Тем не менее, вся дальнейшая политика Александра третьего была явно антиеврейской: «начавшееся с 1882 года ограничение приёма в некоторые высшие заведения закончилось установлением в 1887 году процентной нормы для евреев во все средние и высшие учебные заведения. В 1884 году ограничено участие евреев в составе присяжных заседателей, в 1889 году крайне затруднён доступ в адвокатуру. Не случайно в этот период произошёл интерес евреев к сионизму и из еврейских местечек вышли все будущие руководители государства Израиль. В 1891-1892 годах состоялось изгнание  из Москвы евреев-ремесленников и отставных солдат. Земским положением 1890 года евреи вовсе отстранены от участия в земских учреждениях. Городовым положением 1892 года они лишены права участия в городском самоуправлении. Производились непрерывные выселения евреев из различных местностей, для многих крайне разорительные. Безграничным произволом местных властей те права, которые ещё признавались законом за евреями, фактически часто низводились до нуля.
«Еврейский  вопрос»  в действительности был,  конечно, «христианским  вопросом» и возник в  результате того,  что  у евреев не было своего дома, он не будет и не может быть разрешен до тех пор, пока у  евреев не будет собственной страны. Очевидно, этой  страной мог быть только  Сион, страна,  откуда евреев изгнали  две тысячи  лет тому назад, но которая осталась духовным  центром еврейства на протяжении веков и которая в те  дни,  когда я жил  в Пронске. Тема была запрещённая, да я и не увлекался ею, поскольку был абсолютно аполитичен. Её позже увлеклись мои братья и уехали в Палестину, а сёстры остались при родителях, хотя позже уехали на юг Украины.    
     Должен сказать, что тоска евреев по собственной  стране  не была результатом погромов. Эта идея жила всё время,  и жила среди них задолго до того, как слово «погром» вошло в словарь европейского еврейства. Вероятно погромы придали ускорение идее сионизма. Однако, вернёмся к рассказу. От нашего местечка до Пронска всего 40 километров, но в смысле культурного уровня расстояние между ними было астрономическим. Годы моей учёбы в Пронске совпали с трудными временами для евреев. Многие евреи поверили  во времена правления Александра Второго, что стены гетто вот-вот падут. Но пришёл Александр Третий и последовала волна реакций. В еврейских кругах назревало недовольство, вызванное  репрессиями и общим спадом либерализма. Позиция богатых евреев, даже при самых лучших побуждениях, была классовой—она диктовалась вполне понятным страхом перед изменениями существующего порядка, в результате которого могли быть поставлены под угрозу привилегии, которые они имели благодаря своему экономическому положению. В народных массах зарождалось ещё неясное, смутное, неоформленное6 стремление к национальному самоосвобождению. И тогда в ответ на это по России прокатились чудовищные погромы.
Экзамены я сдавал хорошо и в основном получал высшие оценки, особенно по математике. Учителя предсказывали мне хорошее будущее. Однако, попасть в университет, даже при зажиточном состоянии отца и деда, я не смог. 3-4% норма даже для талантливого юноши становилась непреодолимым барьером. Не говорю уже о том, что в некоторые учебные заведения евреи вообще не имели права поступать. Что мне оставалось делать? Попытаться пролезть в узкую «щелку» процентной нормы? Сомневаюсь, что это мне бы удалось. Я вернулся домой, помогал отцу, учил своих младших братьев и сестёр и незаметно увлёкся разного рода головоломками. Иногда даже наш местный полицейский начальник обращался ко мне за помощью, в разрешении той или иной неразрешимой задачи. Так и проходила моя жизнь.
Я поздоровался с отцом и матерью. Сел за стол, не умывшись взялся за завтрак. Отец неодобрительно покосился на меня. Он очень хотел, чтобы я помогал ему в его бизнесе, но меня не тянуло. Он называл меня бездельником, а когда я помогал русскому околоточному, вообще не разговаривал со мной по несколько дней.
--Ты слышал о убийстве?
--Нет.
--Околоточный уже приходил к нам и просил тебя зайти к нему. Пойдёшь?
--Пойду.
--И тебе не кажется, что ты помогаешь нашим врагам?
--Нет, не кажется.
Мой отец, хоть и был зажиточным, но с живым интересом начал относится к набиравшему силу движению сионизма. Не скажу, что сионизм был мне безразличен, но, как  я уже говорил был абсолютно аполитичен и вступать в ряды «революционеров» не стремился.
--И кого же убили?
--В городе, в Пронске. А может быть и в Минске. Как и где это произошло я не знаю, но Максимов тебе всё расскажет. Наверное опять при загадочных обстоятельствах, если потребовалась твоя помощь. Если ты такой умный и они так ценят тебя, то почему не помогли поступить в университет?
--Не знаю, но я и сам не пытался. Ты ведь знаешь, отец! Да и самообразованием я достиг больших результатов, чем некоторые студенты.
--И где же ты работаешь? И какой же у тебя доход?
--Не начинай, отец! Снова поссоримся. Лучше я схожу к Маскимову и узнаю в чём дело.
--Иди-иди. Он тебя на машине довезёт до города, поселит в гостиницу, только платить за неё и за еду будешь сам. И из каких шишей? Я больше денег не дам.
--Договорились. Чтобы ты не делал, я всё равно люблю тебя.—Я поднялся из-за стола и подошёл поцеловать маму. Она погладила меня по щеке, поцеловала.
--Иди, сынок. Папа шутит, ты же знаешь. Если там опасно, не берись. А мы будем ждать тебя.
Я вышел из дому и направился в участок. Дежурный приветливо кивнул и сказа.
--Их благородие ждёт тебя. Он в кабинете.
Я постучал и вошёл. Максимов сидел за столом и вскинул глаз на меня.
--Пришёл, инородец! Что-то ты не торопился!
--Я могу и уйти,--я поднялся и направился к двери.
--Стой, сатанинское племя. Чуть что не так и уже обиделся. Вот и те двое наверное были обижены.
--Какие двое. Что уже есть подозреваемые. Но в чём?
--А ты не слышал. У нас произошло ужасное убийство. А эти двое давно подозреваются в революционных настроениях. И сбежали они из дома.
--Да кто сбежал.
--Сарра и Лейбл.
И он понёс такую околесицу, что лучше я расскажу своими словами, что произошло. Тем более, что Сарра дочь нашего кантора, а Лейбл—младший сын местного богача Разумовского. Как можно заподозрить их в убийстве—они же не от мира сего. У них одна страсть—театр. Ну для Максимова уже достаточно, что они—евреи. И историю пропажи этих, почти детей, знал каждый житель нашего местечка. Итак…
В воскресенье на заре — это было в конце лета — жена кантора Лея проснулась раньше всех в доме и вспомнила, что сегодня базарный день. Взглянув в окно и убедившись, что уже окончательно рассвело, она проворчала про себя: «Ой, горе мне!» — наскоро оделась, помыла руки, проглотила на ходу утреннюю молитву и, схватив корзинку, выбежала из дому так стремительно, как будто ее ожидали на базаре бог весть какие важные дела.
Утро было чудесное. Солнце щедро поливало местечко золотом своих лучей. На базаре Лея сразу почувствовала себя, точно рыба в воде. А базар выдался на славу. Молдаване навезли видимо-невидимо молока и масла, овощей и плодов. Кукуруза, зеленые огурцы, лук, чеснок и прочая зелень — все продавалось чуть ли не даром. Лея накупила полную кошелку — всего понемножку. А рыбу бог послал ей прямо за бесценок. Она и не думала покупать рыбу, но та подвернулась ей под руку. И то сказать, рыба! Одно название! Мелкая рыбешка, плотва, костлявая мелюзга, жуй да плюй. Но зато дешево, так дешево, что и рассказывать совестно: все равно не поверят. Да, счастливый выдался базар для Леи. Вышла с одним-единственным целковым, да еще сдачу домой принесет. А раз так, то можно, пожалуй, разрешить себе роскошь — купить для кантора десяток свежих яиц. «Исроел будет очень доволен, — ему хватит на десяток гоголь-моголей. Приближаются ведь праздники, слыханное ли дело! А дочке надо купить конфет. Сарра любит сладости, особенно конфеты, она у меня отчаянная лакомка, дитятко мое ненаглядное! Эх, кабы можно было еще купить ей новые ботинки, — старые вконец изодрались, никуда не годятся!»
С такими мыслями Лея еще некоторое время слонялась вдоль рядов. И лишь тогда, когда ее единственный рубль весь растаял, как тает снег между пальцами, она успокоилась и пошла домой. Подходя к дому, она еще издали услыхала заливистое пение мужа: «Кому-у-у от огня-я-я, а кому от воды-ы-ы погибнуть...» Знакомый, милый голос! Давно он звучит в ее ушах и никогда не наскучит. Кантор Исроел готовит новые вариации новогодних песнопений... Он не из видных канторов, не мировая знаменитость, но у нас в местечке он достаточно известен. Местечко не променяет его на лучшего «хорального» кантора, не уступит никому за миллион. Все это так. Но если бы Исроел вдобавок не учительствовал понемногу, то пришлось бы ему, чего доброго, класть зубы на полку. К счастью, он большой знаток древнееврейского языка и библии, к тому же господь наградил его прекрасным почерком. Вот он и набрал с десяток учеников. Самые богатые родители, в том числе местный богач Беня Разумовский, доверяют ему обучение своих детей. Две профессии — не шуточное дело! Правда, и при двух профессиях нередко случается, что у кантора Исроела нет ни гроша на субботу. Но с голоду уже не помрешь, маешься кое-как.
Лея пришла домой вся в поту, с корзинкой, полной всякой всячины. Она никак не могла понять, почему не встречает ее дочка, отчего не раздается ее голосок. Обычно, приходя домой с рынка, она заставала дочь одетой, умытой и причесанной. Девушка бежала ей навстречу, переворачивала все в корзине и допытывалась:
 --Мама, что ты мне принесла?
 --Не торопись, река еще не горит! Дай раньше приготовить отцу стакан цикория, слыханное ли дело!
Так бывало всегда. Но сегодня в доме тишина, странная тишина. Сарры не видно и не слышно, хотя дверь и открыта. Спит еще, что ли? А кантор все заливается надрывно, на высокой октаве: «О-о-о, кому от огня-я-я, а кому-у-у от воды-ы-ы...» И снова: «Кому-у-у от воды-ы-ы...»
Неслышно, на цыпочках, входит Лея в дом, ставит корзинку угол; тихо, чтобы не мешать мужу, подходит к печке и едва внятно начинает шептать про себя:
--Горе мне, неужели она еще спит? Экая девчонка! Сейчас соберутся ученики в хедер, а она будет вертеться тут не одетая у мальчиков на глазах. Ей все еще кажется, что она ребенок... Исроел! Исроел!.. не слышит! Ну и расходился же он с «огнем и водой», боже праведный! Со стороны можно подумать, что золотом его осыпают за пение. А Сарра ходит в стоптанных, искривившихся ботинках, бедная моя девочка! Однако до каких пор она будет спать! Надо разбудить дочку. Слыханное ли дело?
    С этими словами Лея быстро подходит к занавеске из белой простыни, которой отгорожен уголок для дочери, с минуту прислушивается, затем тихонько, двумя пальцами, поднимает простыню, пристально осматривает кровать и, бросив взгляд на открытое окно, несколько мгновений стоит безмолвно и недвижно, будто окаменелая. Потом, словно ее что-то неожиданно кольнуло в сердце, она вздрагивает и поворачивает голову к мужу:
— Исроел!
Это произносится таким тоном, что кантор тут же обрывает свое пение и, повернув голову к жене, спрашивает.
— Что, Лея?
— Где Сарра?
— Как где? Разве она не спит?..

Не прошло и получаса, как все местечко уже знало о несчастье в семье кантора. Один за другим повалили в его дом люди, тревожно справлялись:
— Ну, что слышно?.. Нет ее? Быть не может! Как могло случиться?
Все утро местечко волновалось, кипело, гудело, как потревоженный улей:
— Слыхали? Исчезла дочь кантора.
— Что вы! Исчезла? Куда? Где же она?
— Пропала, как в воду канула.
А сам кантор — что с ним? Не плачет, ни слова не говорит. Стоит посреди комнаты неподвижно как истукан и заглядывает всем в глаза. Видать, от горя лишился и речи и рассудка... А канторша между тем не дремлет: будто ошалелая, носится она по местечку, ломает руки, бьет себя по голове и неистово вопит.
— Доченька моя! Дитятко мое! Зеница ока моего!
 За ней следом идет толпа мужчин и женщин, помогающих канторше в розысках. Где только они не были! И по ту сторону моста, и на кладбище, и у всех валахских садовников, и у речки, — нет как нет!
Полумертвую канторшу под руки привели домой. Там было полно народу. Все только и говорили что о горе, постигшем кантора и его жену. Кто-то поднял занавеску, взглянул на кровать и на раскрытое окно и сказал как бы про себя.
— Вот отсюда и выпорхнула птичка.
Чувство юмора не покидает нашего обывателя даже перед лицом чужого горя.
В каждом еврейском местечке, как бы оно ни было бедно и убого, есть свой Ротшильд. Местечковый Ротшильд — Беня Разумовский, ещё богаче моего деда. Расписывать вам этого человека во всем его богатстве и величии нет надобности — достаточно будет нарисовать вам картину обеда у Бени. У него ежедневно садится за стол человек двадцать с лишком: сыновья и дочери, зятья и снохи — все красивые, здоровые, упитанные, кровь с молоком; затем старая мать хозяина, непрестанно мотающая головой «нет-нет»; кормилица, белая, как сдобная булка, с румянцем во всю щеку, да кассир, свой человек, родственничек Бени Разумовского. Имя кассира — Саул, но все его называют «Саул-Весимхе». Прозвали его так вовсе не потому, что он веселое создание, — наоборот, именно потому, что это — существо мрачное, безжизненное, сонливое. Сам он чернявый, с лоснящимся лицом, с выпученными глазами, с толстой верхней губой, покрытой густой растительностью. Нос его почти всегда заложен, а потому он гнусавит, произносит «м» и «н» в нос.
Это — богатая, веселая, жизнерадостная семья. Здесь любят хорошо поесть. Когда приближается час обеда или ужина, в доме подымается такой шум и гам, такой оглушительный перезвон тарелок, ложек и вилок, что оглохнуть можно. На самом почетном месте за столом сидит в царственной позе хозяин. На матово-темном лице — густая борода, широко разросшаяся вправо и влево и совершенно непокорная гребешку: разметалась в беспорядке в обе стороны и ничего с ней не поделаешь, — хоть чеши, хоть не чеши!
Такая уж натура у Бени Разумовского: когда он ест, он ничего другого знать не желает. Что творится кругом, его совершенно не касается. Делать два дела одновременно он не любит. Сам он скуп на слова, но другим разговаривать не мешает. Лишь изредка, когда за столом становится слишком уж шумно, он разражается криком:
—Тише, щенята! Лучше заглядывайте в молитвенник и вникайте в суть.
Это означает: «Заглядывайте в тарелку и знайте, что вы едите».
Такая уж у Бени Разумовского привычка — говорить иносказательно. Лошадь, например, он называет «парнем», деньги — «черепками», жену — «несчастьем», сына — «наследником», дочь — «нарывом», хлеб — «нитками», дом — «чердаком», комнату — «дырой» и т.п. У него собственный лексикон, из которого можно было бы составить целый словарь.
Последнее место за столом занимает жена Бени — Белла, маленькая, слабенькая, тихонькая женщина. Ее не видно и не слышно. Взглянешь на нее и невольно спросишь себя: неужели этакая вот женщина произвела на свет всю эту ораву? И все же будьте спокойны за нее: это маленькое, слабенькое существо несет на своих плечах все тяготы домашних забот, вникает во все мелочи. Думает она обо всем, и за всех у нее душа болит. Ей самой ничего не нужно, — вся жизнь ее в детях. Свое почетное место за столом она уступила старой свекрови, которая непрестанно мотает головой «нет-нет». Эта старуха как будто для того только и существует, чтобы служить живым напоминанием о бренности человеческого существования и неизбежности конца. Почти все чувства давно в ней притупились, сохранилось в полной мере одно только зрение. Да, глаз у нее зоркий — она все замечает раньше всех. И на этот раз никто, кроме нее, не приметил, что за столом, среди бесчисленной оравы детей, зятьев, невесток и снох, не хватает самого младшего сына Бени — Лейбла. Обшарив острым взглядом стол, старуха замотала головой:
— Где Лейбл?
Тут только все спохватились, что Лейбла действительно нет, и начали искать его по всем углам.
— Куда девался Лейбл?
Как ни многочисленна семья Бени, все же ни разу еще не случалось, чтобы кто-либо из детей не являлся к обеду. Поэтому отец рассвирепел и коротко приказал:
— Привести подсвинка из стада.
Это означало: привести младшего сына из хедера.
Тотчас же был послан человек в хедер к кантору Исроелу с поручением привести Лейбла домой к обеду.
К последнему блюду — свежей кукурузе — посланный человек вернулся с известием, что Лейбл сегодня в хедере даже не показывался и что у кантора с канторшей такая беда приключилась, что не приведи господь: их дочь, их единственная доченька этой ночью исчезла, и никто не знает, куда она девалась.
Точно бомба взорвалась в доме Рафаловичей, — до того ошеломило всех принесенное посланцем известие. Сидевшие за столом, казалось, обомлели и стали с недоумением переглядываться. Что каждый из них думал в эту минуту, трудно сказать: никто не решался произнести вслух то, что у него было на уме. Только старуха, привыкшая говорить напрямик все, что думала, промолвила громко, мотая при этом головой:
—Загляни-ка в ящик письменного стола. Я готова поклясться, что сегодня в полночь, покуда этот детина, — она указала рукой на Саула, — храпел так, что мог бы разбудить покойника, кто-то впотьмах копошился у кассы.
Чудовищные мысли приходят в голову старым людям! Как так Саул храпел? А если муха пролетит, разве он не услышит? У него сон чуткий. И все же заспанный кассир принужден был потрудиться и подняться с места. Он медленно вытер толстую, густо поросшую растительностью верхнюю губу, затем черные лоснящиеся руки, нехотя вынул из кармана брюк связку ключей, тихонько, не спеша, открыл средний ящик дубового письменного стола и, взглянув внутрь, оторопел. Его сонные выпученные глаза остекленели. Он не мог вымолвить ни единого слова.
На помощь обомлевшему кассиру пришел хозяин:
— А ну-ка, шевельни языком! — загремел Беня.
Саул вздрогнул. Дар слова вернулся к нему, но язык заплетался, и он едва прогнусавил:
—Вот здесь у меня были ключи всю ночь, слышите?.. Вот тут в кармане... Глаз не смыкал, вы понимаете?.. Малейший шорох, и то, знаете ли... И вот, понимаете, в ящике пусто, хоть плюнь туда, а от всей наличности, понимаете, прямо-таки ни следа...
При этих словах кто-то из присутствующих испустил тихий крик и, качнувшись, упал в обморок. То была маленькая, слабенькая, тихонькая Белла.
Вот такая история приключилась в нашем местечке и все были уверены, что они сбежали за каким-нибудь бродячим театром. А этот юдофоб Максимов решил их обвинить в преступлении. Кстати—а что за преступление произошло?
--Ваше благородие! Что же произошло? Для чего вы меня вызвали?
--Пока не могу сказать. Не получено разрешение на привлечение тебя для расследования.
--А для чего меня вызвали?
--Я думал, что к этому времени получим разрешение. Пойди домой поспи, а утром всё проясниться. Покойник никуда не убежит,—с полицейским юмором прокомментировал Максимов.
Я последовал совету околоточного и пришёл домой. В доме все спали, а мне не давала уснуть мысль о предстоящем расследовании. Но природа брала своё и я вскоре заснул. (Чумаку  причиняла какое-то беспокойство вторжение в тайну, которую он ощущал только во время сна и он с удивлением осматривал комнату, которая на некоторое время превратилась в его «я! до такой степени, что он переставал обращать внимание на это раздвоение и воспринимал того, кто был на этот раз его собственным «я», как самого себя).
В последнее время Чумак стал ложиться спать рано. И он знал почему.  Именно во сне он оставался прежним Чумаком, а не реинкарнированным  Герой. Задув свечу, он ложился в постель и глаза его закрывались прежде, чем он успевал подумать о себе, как о Гере Фридман. И странно, что та же самая мысль, что заставляла его заснуть, будила его и ему казалось, что он ещё держит в руках книгу, горит свеча и он не перестаёт размышлять о прочитанном. Эти размышления принимали странный оборот, ему начинало казаться, что он сам является тем, о чём говорила книга и не важно о чём: о церкви, о музыке, о соперничестве между государством и церковью. Это представление сохранялось у  Чумака всего несколько секунд по пробуждению, и оно не мешало думать о горящей свече, которая в действительности не горела; о книге, которая в действительности была закрыта и в этот вечер не раскрывалась. Затем это представление начинало становиться ему беспричинным, непонятным и сознание прежнего существования в самом деле пробуждало его, зрение возвращалось и он был изумлён тем, что вокруг была темнота, мягкая и упоительная для его глаз, но для Чумака казалась чем-то по истине тёмным
Он спрашивал себя: который сейчас час—до него доносились неясные звуки ночной жизни заселённого людьми пространства. Мысли рисовали ему простор пустынного поля, по которому он спешит к ближайшей станции; и глухую дорогу, по которой он идёт,  в его памяти отчётливо видна благодаря пробуждению, которому он обязан непонятным для него причинам, непривычным действиям, недавним разговорам, сопровождающим его в молчании ночи и радости возвращения к понятному образу жизни. Если бы он сам у себя спросил, откуда такой стиль его мыслей, его изъяснений на не свойственном ему в настоящей жизни языку, Чумак не знал бы что ответить.
Он нежно прижимался щекой к подушке. Зажигал вновь свечу, чтобы посмотреть время. Была полночь, время когда возбуждённый мозг отправлялся в путешествие, но  неожиданно слёг в незнакомом месте и радуется полоске свете из-под двери.  Время, когда через несколько часов наступает утро и возможно, уйдут все воспоминания.
Он снова засыпал, но краткие пробуждения повторялись, во время которых он успевал открыть глаза и почувствовать темноту и сон, в который были погружены все его мысли, комната, мебель, всё окружающее, незначительной частью которого он становился и с которым ему предстояло слиться. А потом, засыпая, уносился в далёкую эпоху, о которой не мог рассказать своим новым родственникам и всем, кто теперь окружал его.
Иногда, подобно Еве, родившейся из ребра Адама, во сне рождалась женщина, которую я давно знал и которую любил. Её создавало наслаждение, которое он готов был вкусить, и ему казалось, что она доставляла его. Тело его, чувствовавшее её тело и собственную теплоту, хотело соединиться с ней и он просыпался. Остальные люди казались ему чем-то очень далёким рядом с этой женщиной, покинутой им всего несколько секунд назад. Щека его ещё пылала от поцелуя, а тело было утомлено тяжестью её тела. У неё были черты женщины, которую он знал наяву, искал её во сне и ради достижения своей цели, готов был отдать многое. Это было подобно тому, как человек отправляется в какой-нибудь город и мечтает насладиться его прелестями, но не находит их. И мало-помалу воспоминания о ней рассеиваются и он забывал о ней в своих сновидениях.
Во время сна человек держит вокруг себя нить
часов, порядок лет и миров. Он инстинктивно справля-
ется с ними просыпаясь, в одну секунду угадывает
пункт земного шара, который он занимает, и время,
протекшее до его пробуждения; но они могут перепу-
таться в нем, порядок их может быть нарушен. Пусть
перед утром, после часов бессонницы, сон овладеет им
во время чтения, в позе очень отличной от той, в кото-
рой он спит обыкновенно, тогда достаточно ему поднять
руку, чтобы остановить солнце и повернуть его вспять,
и в первую минуту по пробуждении он не узнает часа,
ему будет казаться, что он сию минуту только прилег.
Если же он заснет в еще более необычной и несвой-
ственной ему позе, например после обеда, сидя в крес-
ле, тогда в мирах, вышедших из орбит, все перепутает-
ся, волшебное кресло со страшной скоростью помчит
его через время и пространство, и в момент, когда он
поднимет веки, ему покажется, что он лег несколько
месяцев тому назад в другом месте. Но достаточно
бывало, чтобы, в собственной собственной постели, сон Чумака был глубоким и давал полный отдых его уму; тогда
этот он терял план места, в котором  заснул,
и когда  просыпался среди ночи,  не соображал, где
 находится,  не сознавал также в первое мгновение, кто он такой.
У него бывало только, в его первоначальной простоте, чувство существования, как оно может брезжить в глу-
бине животного; он бывал более свободным от куль-
турного достояния, чем пещерный человек--но тогда
воспоминание--еще не воспоминание места, где он на-
ходился, но нескольких мест, где он живал и где мог бы
находиться, -- приходило  как помощь свыше,
чтобы извлечь  из небытия, из которого  бы не мог
выбраться собственными усилиями: в одну секунду
мозг пробегал века культуры, и смутные представления
керосиновых ламп, затем рубашек с отложными во-
ротничками мало-помалу восстанавливали своеобраз-
ные черты его «я».

Быть может, неподвижность предметов, окружаю-
щих нас,--думал Чумак навязана Им нашей уверенностью, что это именно они, а не какие-нибудь другие предметы, не подвижностью нашей мысли по отношению к ним. Ибо
всегда случалось, что, когда он просыпался таким обра-
зом, деятельно, но безуспешно стараясь определить
своим рассудком, где он, все вращалось вокруг него во
тьме: предметы, местности, годы. Тело, слишком
онемевшее для того, чтобы двигаться, старалось, по
форме своей усталости, определить положение своих
членов, чтобы заключить на основании его о направле-
нии стены, о месте предметов обстановки, чтобы вос-
создать и назвать жилище, в котором оно находилось.
Память его, память его боков, колен, плеч, последова-
тельно рисовала ему несколько комнат, в которых оно
спало, между тем как вокруг него, меняя место соответ-
ственно форме воображаемой комнаты, вращались в по-
темках невидимые стены. И прежде даже, чем его
сознание, которое стояло в нерешительности на пороге
времен и форм, успевало отожествить помещение, сопо-ставляя обстоятельства, оно—тело--припоминало для каждого род кровати, место дверей, расположение окон, направление коридора, вместе с мыслями,
которые были у меня, когда я засыпал, и которые я снова находил при пробуждении. Мой онемевший бок,
пытаясь угадать свое положение в пространстве, во-
ображал себя, например, вытянувшимся у стены
в большой кровати с балдахином, и тотчас я говорил
себе: «Вот как, я не выдержал и уснул». Я был в дерев-
не под Славянским у прадедушки, умершего много лет тому назад; и мое тело, бок, на котором я лежал, верные хранители прошлого, которое уму моему никогда не следовало бы забывать, и он не забывал, приводили мне на память пламя ночника, подвешенного к по-
толку на цепочках, печка из глины и кирпича в комнате
спальне, у моих прадедушки и прабабушки, в далекие дни, которые в этот момент я воображал себе на-
стоящими, не представляя их себе точно, и которые
я увижу яснее сейчас, когда совсем проснусь.

Затем воскресало воспоминание нового положения;
стена тянулась в другом направлении--я был в своей
комнате, в Киеве. Боже мой!
Слишком затянулся мой  сон, которому предаюсь каждый вечер по возвращении с прогулки с братьями и сёстрами, которых по сути не знаю, перед тем как переодеться и лечь в постель. В последнее время я узнал другой род удовольствия, выходя только ночью и бродя при лунном свете по тем дорогам, где я играл когда-то на солнце; и комната, в которой я уснул, видна мне издали, когда я возвращаюсь; освещенное лампой окно ее служит единственным маяком в ночи.

Эти клочки воспоминаний, кружащиеся и смутные,
никогда не длились больше нескольких секунд; часто
моя кратковременная неуверенность в месте, где я на- ходился, отличала друг от друга различные предполо- жения, из которых она состояла, не лучше, чем мы
обособляем, видя бегущую лошадь.—Чумак задумался. Осмотрел комнату, где спал и вспомнил другую комнату.
--Но, я понял,-- Чумак мысленно видел то одну, то другую комнаты,--это комнаты, в которых мне доводилось жить,-- и в заключение вспоминал их все в долгих мечтаниях, следовавших за  пробуждением: зимние комнаты, где, улегшись в постель,
зарываешь голову в гнездышко, которое устраиваешь
себе из самых различных предметов: уголка подушки,
ближайшей части одеял, конца шали, края кровати
и номера вечерней газеты, и в заключение прочно
скрепляешь все это вместе, согласно птичьим приемам,
кое-как там примостившись; где, в морозную погоду,
особенное удовольствие доставляет то, что чувствуешь
себя отгороженным от внешнего мира, как морская
ласточка, которая строит себе гнездо глубоко в земле,
в земной теплоте, и где огонь поддерживается в камине всю ночь, так что спишь как бы окутанный широким
плащом теплого и дымного воздуха, рассекаемого
блеском вспыхивающих головешек, в каком-то неосяза-
емом алькове, теплой пещере, вырытой в пространстве
самой комнаты, горячей и подвижной в своих термиче-
ских очертаниях зоне, проветриваемой дуновениями,
которые освежают лицо и исходят от углов, от
частей, соседних с окном или удаленных от камина
и потому охлажденных;--комнаты летние, где так при-
ятно слиться с теплой ночью, где лунный свет, про-
никнув через полуоткрытые ставни, бросает свою во-
лшебную лестницу до самого подножия кровати, где
спишь почти на открытом воздухе, как синица, раскачи-
ваемая ветерком на кончике солнечного луча;--иногда
комната такая веселая, что даже в первый вечер  не бываешь в ней слишком несчастен,
и где колонки, легко поддерживавшие потолок, с такой
грацией расступались, чтобы указать и приберечь место
для кровати;--иногда же, напротив, маленькая и та-
кая высокая, пробуравленная в форме пирамиды в про-
странстве двух этажей и частью обшитая красным
деревом, где с самой первой секунды  бываешь внутренне
отравлен незнакомым запахом, убежденный
во враждебности фиолетовых занавесок и наглом рав-
нодушии стенных часов, которые стрекотали во весь
голос, словно  там никого не было; где странное и без-
жалостное зеркало на четырехугольных ножках, на-
искось перегораживая один из углов комнаты, болез-
ненно врезывалось в мягкую полноту привычного для
тебя зрительного поля пустым местом, которое .явля-
лось там неожиданностью; где мое сознание, часами
силясь раздаться, растянуться в высоту, чтобы при-
обрести в точности форму комнаты и заполнить доверху
ее гигантскую воронку, страдало в течение многих тя-
желых ночей, между тем как я' лежал в своей постели
с открытыми глазами, с болезненно напряженным слу-
хом, задыхаясь от тяжелого запаха, с бьющимся сер-
дцем, пока наконец привычка не изменяла цвета зана-
весок, не заставляла замолчать часы, не научала жа-
лости косое и жестокое зеркало, не заглушала, а то
и вовсе прогоняла запах противный и заметно не умень-
шала кажущуюся высоту потолка. Привычка! Искус-
ная целительница, врачующая, правда, медленно и сна-
чала равнодушно глядящая на наши страдания по
целым неделям в помещениях, где мы временно пребываем, но которую, несмотря на все, так радостно
бывает приобрести, ибо без привычки, при помощи
одних только усилий разума, мы не могли бы сделать
пригодным для жизни ни одно помещение.

Конечно, теперь я уже совсем проснулся, тело
мое описало последний круг, и добрый ангел уверен-
ности остановил все кругом меня, уложил меня под
мои одеяла, в моей комнате, и поставил приблизи-
тельно на свои места в темноте мой комод, мой пись-
менный стол, печь, окно на улицу и две двери.
Но напрасно, знал я теперь, что не нахожусь в жи-
лищах, чей образ, представленный мне на мгновение
неведением пробуждения, пусть не был отчетливым,
все же заставил поверить в их возможное присут-
ствие; памяти моей дан был толчок; обыкновенно
я не пытался заснуть сразу же после того, как я оказался, не известно сколько уже времени, в этой постели и про-
водил большую часть ночи в воспоминаниях о своей
прежней жизни, в других городах, припоминая места и людей, которых я знал там, то, что я сам видел из их жизни, и то, что мне рассказывали другие.
Но я понимал, что ничего изменить не могу и придётся вставать и начинать день в обстоятельствах, которые в данный момент являются реальными. А явью является тот факт, что надо идти к приставу и выехать на предполагаемое место преступления и попытаться найти преступника, как бы хитёр он не был.
                Г Л А В А  2

Утром, придя к околоточному, Фридман застал в участке нечто вроде паники. Максимов бегал по кабинету и как только Фридман вошёл, бросился к нему.
--Сейчас едем в Минск. Мне уже телефон оборвали. И кто только узнал о твоих способностях.
--А здесь же убийство?
--И там тоже убийство. Да ещё иностранцы замешаны. Поезд ждёт, задержали с разрешения минского начальства железной дороги. Можешь себе представить, какое значение придают расследованию?
Фридман молча наблюдал за Максимовым. А что было говорить? Всё известно—они садятся в поезд и едут в Минск, город, в котором Гера не был ни разу. Впрочем и во многих других городах он тоже не был ни разу.

(После завершения расследования, Чумак понял, что рассказать о нём не сможет, потому что пренебрежительное отношение царских властей к еврею-сыщику вызовет ненужную ненависть представителей «Союза…». И потому лучше всего сослаться на расследование  этого дела, как его описал знаменитый российский писатель, проживающий в Минске, который был свидетелем всех событий произошедших во время расследования. А самое главное, он не боялся никаких обвинений в свой адрес по поводу связей с «инородцами» и «иноверцами»).
Если бы ему сказали, что   он окажется в Минске и будет свидетелем сенсационного убийства, которое назовут «делом о четырех видах оружия», то он решил бы, что его разыгрывают. 15 мая он сидел у окна за своим рабочим столом и с тоской во взоре смотрел на улицу. Звали его господин Марголис Пётр  и был он младшим компаньоном  адвокатской конторы «Марголлис, Мещяряков, Хант и Марголис». Рассматривая вид за окном, он размыш-
лял о том, что тот, кто добровольно выбирает себе профес-
сию юриста, заслуживает особого уважения. Ему повезло,
что он младший партнер фирмы. Работы у него немного, и он мог позволить себе спокойно смотреть в окно.
Контора находилась в Москве и состояла из отгороженных друг от друга крохотных комнаток-офисов. У посетителей складывалось такое впечатление, что для того, чтобы куда-то попасть, им надо было пройти через множество кабинетов. Все помещения конторы выглядели на один манер--серо. Ну а смогли бы ее украсить сидящие в ней немолодые машинистки да картины бородатых джентльменов на стенах?
Господин Марголис-младший испытывал жуткую тоску. Все ему здесь порядком надоело. Если бы к нему направили посетителя, что случалось довольно редко, тот увидел бы перед собой степенного моло-
дого человека в синем добротном костюме, которого, каза-
лось, ничего, кроме проблем клиента, не волнует. Делать
вид, что он внимательно слушает посетителя, Марголис научился у отца --главы фирмы, такого же бородатого, как старцы на висевших в конторе портретах. Клиент и подумать не мог, что под деловыми бумагами, разбросанными на письменном столе Петра, или как называл его отец--Питера, спрятан листок с первыми строчками его так и не завершенного стихотворения. Чтобы хоть как-то убить время, он сочинял «Оду вес-
не». Это было все же лучше, чем до одури глазеть в окно,
стонать от скуки или цепляться к старшей секретарше.
Так что, если бы клиент узнал, чем занимается в рабочее время молодой юрист, он был бы сильно удивлен. Питер нахмурился. Ему представилось, что в его кабинет входит мужчина. Незнакомец в черном плаще, воротник поднят. Вид таинственный.
--Господин Марголис,--говорит он,--у меня к вам зада-
ние. Говорить о нем буду быстро, поскольку за нами следят. Вот вам три паспорта и автоматический пистолет. Вам предстоит немедленно отбыть в Минск. Будьте предельно осторожны. За вами может следить мужчина с запонками в виде маленьких крестиков. По прибытии в Минск вы отправитесь на улицу царя Александра-Освободителя. Дом, в который вы должны войти, узнаете по...
Марголис прекрасно понимал: все, что он себе представил,-- полная чепуха. Это только мечты. Но зато какие приятные!
--…и там вы встретите даму,--продолжал таинственный
посетитель.--Надо ли говорить, что она будет красивой?
Вот вам на текущие расходы тысяча рублей ...
И в этот момент в дверь кабинета Марголиса постучали. Обыденная реальность ворвалась в мечты. И это оказалась не прекрасная дама, а всего лишь старшая секретарша Бородина Ирина Васильевна. Лет пятьдесят тому назад, дочерям часто давали имя святой Ирины. Потом оно вышло из моды и только двадцать пять  лет спустя опять привилось и распространилось. Этим и объясняется, что пожилых Ирин почти нет, а Ирин возраста цветущего и отроческого больше, чем Наташ. Несмотря на вечное цепляние к ней от ничегонеделания, Бородина Ирина не испытывала к Питеру никаких зловредных чувств и елейным голосом произнесла.
--Господин Хант просит вас зайти,--отчеканила она.
Питер поднялся из-за стола и безо всякого энтузиазма
направился в кабинет начальника. Поскольку его отец уже
не занимался делами конторы, Хант стал старшим партнером фирмы. Очень скоро молодой Марголис в нем разочаровался. Он многого ждал от Чарльза  Ханта, этого сухощавого и сурового вида мужчины. Надеялся, что тот будет поручать ему интересные дела. Однако надежды
его не оправдались. Ходили слухи, что Чарльз  Хант человек скрытный. Поговаривали, что он обожает короткие шуточные стихотворения, но Питер не верил. Не верил точно так же, как и в появление загадочного незнакомца, способного выложить на текущие расходы тысячу
рублей. И тем не менее Питер иногда представлял себе,
как Хант говорит ему:
--Господин Марголис, у меня к вам срочное поручение...
Он постучал в дверь и тут же услышал знакомый голос. У Ханта была оригинальная манера--перед тем, как что-то произнести, делать глубокий вдох. Прижав подбородок к груди, он сидел за письменным столом и поверх пенсне смотрел на вошедшего Питера.
          --Марголис, у меня к вам срочное поручение,--глу-
боко вдохнув, произнес Хант.--Вы готовы выехать вечер-
ним поездом в Минск?
Марголису показалось, что он ослышался.
--Я?!--удивленно воскликнул молодой человек. 
         Господин Грандисон Хант смерил его взглядом и презрительно фыркнул.
--Нет, Питер это никуда не годится,--укоризненно
произнес он. --У меня сложилось впечатление, что работа в нашем офисе вас тяготит.--Хант сделал паузу, а потом добавил,--Питер, скажите, только честно: вы считаете нашу контору стоячим болотом?
--Как еще это можно назвать?--невозмутимо спро-
сил Марголис.--Я весь день сижу за этим проклятым столом...
--Совершенно верно,--прервав его, заметил Хант и словно в назидание поднял палец вверх.--У меня к вам еще один вопрос. Вы, наверное, знаете, что наши клиенты--члены известных русских семейств и что они проживают не только в Москве.
--Да, знаю. Поэтому ...
--Ага! Поэтому вы и считаете нашу контору стоячим болотом?
На лице Ханта появилось то, что в другой ситуации можно было бы принять за улыбку.
--Сейчас, Питер,--продолжил он,--времени вдаваться в подробности этого дела у меня нет. Однако то, что я
вам сообщу, в корне изменит ваше мнение. Заниматься по-
добными делами одно удовольствие. На них всегда можно
неплохо заработать. Русские--народ эмоциональный.
У них нет высоких моральных принципов. Поэтому среди них больше всего ... Хм ...
--Полоумных?--с детской прямотой полюбопытство-
вал Питер.--Я тоже всегда так считал!

Хант наполнился праведным негодованием и от злости едва не зашипел, как раскаленный утюг. А может, как разозленная змея. Питер не решил, чему отдать предпочтение.
--Я не это хотел сказать,--сдерживая гнев, ответил начальник.--У них есть умнейшие люди. Их интеллектуальный уровень несравненно выше, чем у тех, кто проживает в европах.
Хант так распереживался, что от волнения снял пенсне.
--Знаю, вы скажете, что это еще ни о чем не свидетельствует. Согласен. И тем не менее я констатирую факт. Хотел бы заметить, что чем респектабельнее юридическая контора, тем сложнее в ней работать. Достаточно вспомнить случай, произошедший с великим Кони. Однажды  его спросили: «Господин, что
бы вы сделали, если бы вас заперли в башне с ребенком?»
Вопрос, казалось бы, наиглупейший. Но я с этим не согласен. Кони был юристом и знал, о чем спрашивали. И
вот в чем, молодой человек, особенность нашей работы: на
вопросы, подобные этому, мы должны знать, как отвечать.
При ведении дел клиентов мы можем оказаться в самых
трудных ситуациях. Ну а сейчас перейдем к сути нашего
вопроса.
    --Слушаю.
--Я посылаю вас в Минск. Там живет наш клиент господин Николай Петрович Чацкий. Вы слышали о нем?
--Если он тот, о ком я думаю, то да,--ответил Марголис. --Вино, женщины и веселая жизнь. Не так ли? В прошлом году его лошадь завоевала Гран-при в Англии. По случаю победы Чацкий ...
--Да, устроил шумный банкет,--сурово заметил Хант и тихонько покашлял.--Но это в прошлом. Знаю, вы будете
удивлены, но господин Чацкий уже не тот безответственный молодой человек, каким был раньше. Он совершенно изменился! По просьбе своей будущей тещи он даже продал конюшню. Правда, его скаковых лошадей я так и не увидел. Это--спорт для членов королевских семей, а не для рядовых господ. А у его будущей тещи, надо полагать, свои взгляды на скачки ...
--Вы хотите сказать, что Николай Петрович влюбился и любовь его сильно изменила?--изумился Питер.
--Именно это и произошло,--бросился на защиту кли-
ента Хант.--В следующем месяце он женится на мисс Корнелия Коллер. И его тещей станет миссис Магдалена Коллер. Не хочу, чтобы у вас, Питер, об этой женщине сложилось неверное представление. Она далеко не старуха. Напротив, элегантна, как все англичанки, следит за модой, многим интересуется. У нее
свои взгляды на жизнь. Короче говоря, миссис Коллер--женщина в полном соку. Правда, из-за слишком длинного
тонкого носа который у нее еще к тому же немного вздер-
нут--а это, я считаю, ненормально,--красивой ее назвать
нельзя. Она придерживается ... но это уже не важно. Она не
хотела выдавать дочь за господина Чацкого. У нее на примете была другая кандидатура. Полагаю, что это--господин Михаил Чацкий, родной брат Николая. Жених он видный, состоит на дипломатической службе. Ее согласия на брак влюбленные добились с огромным трудом.
Марголис все еще не понимал, в чем заключается его задание.
--Ее согласия?--удивленно переспросил он.--А что,
невеста Чацкого совсем юная девушка.
Нет,--продолжал свое повествование Хант.--Но она
настолько благоразумна, что считается с мнением матери.
Мисс Коллер--красивая девушка. У нее особая, чув- ственная красота. И опять, поймите меня правильно. То, что
молодые люди друг друга любят, сомнений не вызывает. Но
тут возникла проблема. И заключается она в некоей Валерии Ковалчек
--Прежняя пассия Николая? Я угадал?
--Да.
--И эта некая Валерия требует от него выкупа?
--Нет.--Хант открыл ящик стола, достал из него испи-санный мелким почерком листок бумаги. Пробежав глазами текст, он глубоко вздохнул и протя-
нул письмо Марголису.
В верхней части письма стояла пометка: «пятница, вечер». А в самом послании говорилось следующее:
«Дорогой Хант! Это уже моя третья попытка написать тебе и объяснить, что со мной произошло. Пишу письмо, а на второй-третьей странице понимаю, что ничего толком так и не изложил, рву его и начинаю новое. Не знаю, что и делать. Я оказался в трудной ситуации и
никак не придумаю, как из нее выпутаться. Мне нужен со-
вет. Буду премного благодарен, если ты приедешь в Минск.
Хотя бы на несколько часов. Я бы и сам прилетел в Москву,
но  у меня сейчас находятся Корнелия и миссис Коллер, и
я не могу их оставить. Тебе, наверное, известно, что пару лет назад я встретил красотку по имени Валерия Ковальчек. Наша связь продолжалась чуть больше года. Я ей ни в чем не отказывал. Только не по-
думай, что я связан с Валерией какими-то обязательствами. Ковальчек--кстати, смешанных кровей: в ее роду были поля-
ки и англичане. До меня у нее была масса поклонников, но ни один из них не потратил на нее столько, сколько я. Потом я встретил Корнелию и к любовнице охладел. А проблема моя такова. На окраине Минска я в свое время
купил усадьбу и поселил в ней Валерию. Это богатый дом, отделанный, красноватым мрамором. Настоящий дворец. Когда наши отношения прекратились, Валерия оттуда съехала. С тех пор усадьба пустует. Но теперь в ней происходит что-то странное. Связано это с моей бывшей любовницей. Об этих странностях я и хотел бы тебе рассказать. Полагаю, что это очень серьезно.
Надеюсь, ты сможешь найти время и при ехать ко мне.
Николай Чацкий.

Пока Пётр Марголис, нахмурившись, читал письмо, воображение его работало.
--Что он хочет этим сказать?--спросил он, закончив чтение.--Что его так тревожит?
--Не имею ни малейшего понятия,--сурово произнес
Хант.--Поэтому я и хочу, чтобы вы отправились в Минск.
Сегодня вечерним поездом. Остановитесь в гостинице. Я пошлю господину Чацкому телеграмму и сообщу, что
завтра, а точнее, послезавтра, вы ему позвоните. Это будет
воскресенье. Его адрес и телефон я вам дам. Только, прошу
вас, помните о вопросе, который был задан Кони. Воз-
можно, это дело не такое уж и важное. Кстати, у вас по это-
му письму будут вопросы?
--Да. А семейству Коллер известно о Валерии Ковальчек?
Хант так сморщился, словно у него разыгралась язва.
          --Не знаю. Но думаю, что известно.
--А нам о ней что-нибудь известно?
-- Пока нет. Я только знаю, что господин Чацкий, как и большинство наших известных клиентов, содержал любовницу. Счет в банке позволял. Судя по всему, дама имела страсть к драгоценностям. 
Хант, сухощавый, маленького роста мужчина, поднялся из-за стола. Его волосы, разделенные пробором, очень напоминали парик.
--Вот и все, Питер,--подытожил он.--Доверяю вам
это дело и надеюсь, что репутацию адвокатской конторы  вы не уроните. Как только встретитесь с господином Чацким, сразу позвоните мне. Если дело действительно серьезное, я к вам присоединюсь. Я буду готов вылететь в Минск в любую минуту...Питер, подождите!
Марголис, уже подходивший к двери обернулся:
--Да,?
        --Интересно, вы когда-нибудь слышали это?--спросил
его Хант и унылым голосом ученика воскресной школы
пропел весёлую песенку, очевидно, застрявшую в памяти со времён школьной учёбы в Шотландии.
Вернувшись на свое рабочее место, Питер с трудом
удержался, чтобы не нагрубить вошедшей к нему в кабинет
Бородиной. Он никак не мог поверить в то, что наконец-
то у него появилось дело.
В воскресенье, около десяти часов утра, Пётр Марголис катил по улице Александра Освободителя в маленьком автомобиле. Над Минском поднимался легкий туман. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь его серую пелену, заливало своим светом площадь перед дворцом правосудия. В легкой дымке про ступали зеленый берег реки и стоящие вдоль него фонарные
столбы.

Вереница извозчиков медленно тянулась по улице к центру.  Тишину воскресного утра изредка крики извозчиков, стремившихся в центре города заработать на богатых клиентах.. Дворники в белых фартуках мели пустынные пока ещё тротуары.
--Дай Бог,-- подумал Марголис,--чтобы приключения ждали меня в этом  городе.
Он никогда не был в Минске и был удивлён красотой этого белорусского города. По обеим сторонам улицы на зеленых лужайках показались накрытые белыми скатертями столы со склоненными над ними светильниками. Это были многочисленные кафе и Марголис почувствовал себя словно в Париже. Не хватало только каштанов. Если бы не
дела, Питер непременно вышел бы из машины и посидел в одном из них за чашечкой кофе. Но Марголис с некоторого времени стал считать, что работа--прежде всего. Однако иллюзий по поводу того, что ему удастся дать полезный совет клиенту, молодой адвокат не питал. Что он, как юрист, смог бы посоветовать в такое чудесное утро?
Он остановил машину у дома номер 53, и сделав серьезное лицо, вышел из машины.
Улица была пустынной. От густых крон деревьев на троту-
ар падали тени. Ставни на некоторых окнах дома
номер 53 были распахнуты. Дверь Питеру открыла служанка. В руках она держала орудие своего ежедневного труда, а именно швабру.
--Вы, наверное, господин Марголис!--радостно воскликнула женщина, словно его приход был для нее приятным сюрпризом. –Проходите. Надеюсь, господин уже проснулся. Вам на второй этаж.
Марголис, не понимая, чем он так обрадовал служанку, направился к лестнице. Едва он поднялся на второй этаж, как его встретил хозяин дома.
--Доброе утро,--приветливо поздоровался с ним Николай Петрович Чацкий.--Вы от Ханта, не так ли? Очень хорошо. Входите.
Он провел гостя в дальнюю комнату. В ней у окна, выходившего в сад, стоял накрытый к завтраку стол.
--Мой ранний подъем вас удивил?--полюбопытствовал он и тут же пояснил: --Вчерашний вечер выдался тяжелым, но о телеграмме Ханта я не забыл. Турецкая баня пошла мне на пользу. Теперь я чувствую себя намного лучше. Кофе?
--Да, спасибо.
Они, не скрывая, присматривались друг к другу. Молодому адвокату клиент понравился сразу. Чацкий совсем не походил на представителя золотой молодёжи,, каким представлял его Питер: уставшим, пресытившимся жизнью мужчиной. Напротив, хозяин дома оказался весьма энергичным человеком русского типа--сухощавый, светловолосый, широкоротый, с прямым носом и голубыми глазами. Взгляд его добрых глаз был дружелюбен и открыт. Чувствовался высокий интеллект. Единственное напоминало о том, что Чацкий этой ночью много выпил,--слегка опухшие веки.
Он сидел, упершись руками в колени, и внимательно рассматривал Марголиса. Свободный серый пиджак весьма изысканного покроя делал его плечи еще шире.
И тут Николай Чацкий добродушно улыбнулся.
--Хорошо, что Хант не прислал кого-нибудь с бородой, --быстро произнес он.--Тогда бы я чувствовал себя полнейшим идиотом.
--Ну, зачем же так говорить. Мы что-нибудь обяза-
тельно придумаем. Для этого меня и послали к вам.
--Видите ли, мне нужен не юридический совет,--мед-ленно начал Чацкий.--Я хотел поговорить с кем-нибудь …..  Поэтому я решил обратитъся за советом к человеку со стороны, который отнесется к моему рассказу без юмора.
Чацкий помялся, зачем-то поднял руку, потом опустил ее на колено и только тогда заговорил вновь:
--Более того, будь мы в Москве, я бы никогда не при-
знался вам, во что вляпался. Просто не решился бы. Начал
бы мямлить или вообще промолчал. Здесь же, в Минске, я
могу поговорить с вами начистоту. Вот так.
Он снова прервал свои откровения и, немного помолчав, спросил Марголиса:
--А как насчет того, чтобы проехаться? У меня своя машина. По дороге и поговорим. Мне необходим свежий воздух. А поедем мы в усадьбу.
--У меня своя машина.
--Так оставьте её здесь.
Пять минут спустя они уже катили в двухместном автомобиле Чацкого. Николай Петрович сидел за рулем в вальяжной позе и разговаривал, глядя в ветровое стекло.
--Наверное, лучше, если я уточню то, что сообщил Ханту,--проговорил он.--Корнелия, моя невеста,--необычайно тонкий, душевный человек. Её же мамаша --настоящая стерва. Да-да, стерва. Мало того, что она настроена против меня. Так еще эта зараза вознамерилась выдать дочь за моего родного брата. Что ж, Михаил-- неплохой малый. Работает в министерстве иностранных дел, говорит только умные вещи и ничего предосудительного себе не позволяет. Он способен под-
держать любую беседу, но при этом создается впечатление, что тема разговора его абсолютно не интересует. И вот теперь, когда Валерия Ковальчик ...
--Погодите. А мисс Коллер известно о Валерии?
--Да. И то, что я купил для нее усадьбу, тоже, --ответил Чацкий и с удивлением посмотрел на Марголиса. --Я сам ей все рассказал. Слава богу, она спокойно это восприняла. Корнелия даже проявила к Валерии интерес. Много о ней расспрашивала. Но она ни разу меня не упрекнула.
--А миссис Коллер?
--Нет. Та ничего не знает. В этом-то и проблема.
 --Не зная, в чем именно заключается ваша проблема, я вам не смогу дать совет,--задумчиво произнес Питер. -- Меня удивляет одно. Если вы любите эту девушку, а она любит вас, то почему бы вам не наплевать на миссис Коллер и жениться на ее дочери?
В этот момент Чацкий, поворачивая машину направо и пристально глянул на промелькнувшего за окном автомобиля прохожего.
--Теоретически это было бы возможно.--Он глубо-
ко вздохнул.--Но вы не знаете, какая это семья. Старая
ведьма вцепилась в дочь мертвой хваткой, и та ее во
всем слушается. Да она просто шантажирует Корнелию! Об
этом я расскажу чуть позже. А теперь что касается Валерии Ковальчик.
Наши отношения длились больше года, но влюблен я в нее не был. И вот что странно. Корнелия--красавица, а Валерия внешне выглядит намного проще. Но в ней определенно есть нечто особенное. Да-да, какая-то изюминка. Шикарные рыжие волосы и то, что мы называем сексуальной привлекательностью. Перед ней не смог бы устоять и более здравомыслящий мужчина, чем я. Валерия, если бы захотела, могла бы увлечь и вас.
Но она не циничная обольстительница. Для нее нравиться
мужчинам так же естественно, как, например, дышать. Мне,
с моими  взглядами на жизнь, этого не понять. Валерия, простите, если выражусь старомодно,--леди. Я никогда не слышал от нее ни одного грубого слова. У нее пре-
красные манеры. Вы можете подумать, что я, просто иде-
ализирую эту женщину. Уверяю вас, это не так. С другой
стороны, я как-то спросил ее: «Ты способна влюбиться по-
настоящему?» На что она ответила: «Да, конечно».
Тогда я задал ей следующий вопрос: «А ты смогла бы полюбить небогатого?». --«Нет,--довольно резко ответила она.--Конечно же нет. Естественно, когда я состарюсь
и перестану притягивать к себе мужчин, за их любовь мне
придется платить». О, боже, как мне было понять это! Хотя все предельно просто. Но мне с моим умом этого никогда не постичь.
Простите, что я изливаю вам свою душу. Мне от этого становится легче. И тому есть одна-единственная причина. Дело в том, что расстались мы с ней хорошими друзьями.  У нее появился другой мужчина. Я даже знаю, как его зовут—Василий Голицын. Он в свое время добивался ее благосклонности. Думаю, что Валерия относилась ко мне с такой же нежностью, как и я к ней. Но если бы я предложил ей стать моей женой, то она, как любая практичная женщина, прекрасно понимая, что рушит мою жизнь, с радостью согласилась бы. Деньги для нее важнее.
Чацкий говорил с жаром, голос его даже немного хрипел от волнения. При этом, не контролируя себя, он изо
всех сил давил ногой на педаль газа. Так что невзрачные
окраины они проскочили на большой скорости.                Оглянувшись к Питеру, Чацкий спросил:
--Ну, что вы на это скажете?
 -- У меня к вам вопрос,--спокойно ответил Марголис.-- Чего вам тогда бояться? Вы же никакими обещаниями с ней не связаны. А если что-то обещали, пусть даже и в письмах, это вас ни к чему не обязывает.
Ему показалось, что лицо Николая Петровича залило краской.
--Или вы боитесь, что Валерия устроит сцену миссис Коллер?
--Совсем нет. Этой старой карге я и сам готов все рассказать.
--Тогда в чем же дело?
--Видите ли, в этой истории меня настораживают три момента. Первый из них вам покажется совсем пустячным. Дело в том, что я получил предложение продать усадьбу. Причем со всем содержимым. Это довольно заманчивое
предложение, но очень странное. Его мне сделал Голицын.
Тот самый, с кем теперь живет Валерия. Вы скажете, что она привязалась к этой усадьбе и хотела
бы в ней жить и дальше. Можно предположить, что Голицын, будучи человеком практичным, решил купить уже обжитую усадьбу. Покупка готового для жилья дома обошлась бы ему намного дешевле, чем нового.
Однако мне кажется, что причина совсем иная. Он надумал покупать у меня усадьбу подозрительно поздно. К тому времени он пробыл с Валерией около десяти месяцев. Возможно, это пустяк. Но Голицын звонил мне в прошлый четверг. Я все равно хотел продавать усадьбу, и для меня не имело значения, кто ее купит.
Я предложил ему встретиться. Он ответил, что на несколько дней уезжает, а когда вернется, мне позвонит. Пока все шло вроде бы совсем неплохо. В пятницу утром
я надумал съездить в усадьбу и посмотреть, все ли там в порядке. Как я сообщил Ханту, усадьба с того времени, как мы расстались с Валерией, пустовала. Там остались кое-какие вещицы, и мне не хотелось, чтобы пропали. Я заплатил местному полицейскому, и тот, делая обход, заглядывает в дом. Да и садовник время от времени наведывается к усадьбе. Она заперта, ставни на окнах закрыты, мебель в чехлах, везде пыль. Короче, полное запустение.
И вот в последний мой приезд я, войдя в холл, машинально коснулся пальцем кнопки выключателя. И тут вспомнил, что дал указание  отключить  свет. Но свет зажегся. Мне это показалось очень странным,
поскольку я четко помнил, что сам звонил в компанию. Тогда я тщательно осмотрел все помещения на первом
этаже. То, что никого в мое отсутствие там не было,--
это совершенно точно. Затем я поднялся в бывшую спаль-
ню Валерии и также осмотрел ее. Когда Валерия уезжала, то, будучи женщиной жутко практичной, все постельные принадлежности и скатерти, которыми она пользовалась, забрала с собой. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что ее кровать аккуратно застелена.
Чацкий повернулся к Марголису и в сердцах шлепнул ладоныо по рулю. Выпустив все, что накипело у него на душе, он облегченно вздохнул.
--Но по всему было видно, что в усадьбе никто не жил,  продолжил он.--Постельное белье было новым и даже непомятым. На нем явно никто не спал. Я стoял в полутемной комнате, куда сквозь закрытые
ставни с улицы проникал тусклый свет, и чувствовал, как
по спине бегают мурашки.
Потом я спустился на первый этаж, зашел на кухню и открыл кран. Вода полилась. Заглянул в погреб, где хранились продукты. Там было полно продуктов для
хорошего ужина: трюфели, зеленый салат и много чего еще. К тому же на полке  стояли шесть бутылок
шампанского. Кстати, Валерия перед сном
всегда выпивала полбутылки мадеры.
Есть еще одно доказательство тому, что я распорядился отключить воду, а кто-то от моего имени
его отменил. Это--электрические часы.
--Электрические часы?--удивленно переспросил
Марголис.
--Да. Это европейское новшество и здесь пока не привилось. Сейчас они включены, но время показывают прежнее. Эти часы сработали как хронометр. Вы понимаете, что произошло? Когда компания отключила в усадьбе свет, они остановились, а когда кто-то
дал указание его включить, на них загорелись прежние цифры.
Это меня обескуражило. Тогда я разыскал полицейского, которому заплатил за то, чтобы он присматривал за усадьбой. Полицейский сообщил, что
вокруг моей виллы кто-то бродил. Во всяком случае, возле ее ограды. В первый раз это произошло вечером в среду, а затем в четверг. При виде полицейского неизвестный быстро скрывался. Этот человек, по словам полицейского, был одет в вельветовое пальто и выглядел как пугало.
    Я даже не знаю, что и предположить. Единственное, что я понял,--в моей усадьбе творится нечто странное. Проблема в том, что ничего не могу выяснить у Валерии. Я  не могу с ней встретиться. Семейство Коллер сейчас в Минске, и я постоянно с ними. Если вдруг станет ясно, что я ... Ага, вот здесь наш поворот.
Они выехали за черту города. По обеим сторонам дороги потянулись примыкавшие друг к другу деревеньки. При свете яркого солнца небо над холмом, где уже
виднелись макушки деревьев, выглядело почти бесцветным. Когда машина остановилась и Чацкий отключил двигатель, стало совсем тихо. Марголис открыл дверцу и, ступив на обочину шоссе, услышал, как под его ногами громко зашелестела трава.
По дорожке, посыпанной песком, мужчины подошли к воротам высокой каменной стены, с нависающими над ней ветвями высоченных тополей. Серовато-зеленые, они тихо шевелились, придавая территории сада атмосферу зловещей таинственности.
--Вы только посмотрите!--громко произнес Николай Петрович. --Ворота открыты. А я их запер на висячий замок.
Чугунные ворота со скрипом отворились, И хозяин усадьбы вместе с Марголисом вошли в сад. В конце посыпанной песком тропинки в обрамлении зелени деревьев виднелась усадьба. Сложенная из крапчатого красноватого мрамора, она имела два коротких крыла. Ее сводчатые окна, вплотную подходившие к террасе, больше походил и на двери. Их рамы были выкрашены в белый цвет. Несмотря на два этажа, строение выглядело невысоким.

Окна располагавшейся наверху мансарды повторяли форму окон первого этажа. Только были гораздо меньших размеров. На всех окнах были стальные решетчатые ставни, придававшие дому таинственный облик. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь крону деревьев, падали на отшлифованную поверхность мраморных плит. Клумба с увядшими желтыми ирисами  навевала тоску. Неожиданно ставни на одном из окон усадьбы приоткрылись, затем вновь закрылись. Заметив это, Чацкий кинулся к террасе. Едва он оказался у входной двери, как она тут же распахнулась, и на крыльцо выбежала низенькая женщина средних лет. На ней было черное платье с белым передником.
--О боже!--вскрикнула она.--Вы меня до смерти на-
пугали!
Моргая глазками, прячущимися за морщинистыми веками, женщина удивленно уставилась на Николая Петровича. Несмотря на свой маленький рост, она была плотного телосложения. Скуластое лицо покрывал толстый слой пудры. На переносице женщины четко выделялась глубокая отметина от очков. Узнав, что это Чацкий, она переменилась в лице. Тон голоса тоже изменился.
--О, это вы, Николай Петрович!--уже радостно воскликнула она.--Доброе утро. Боже мой, какая же я глу- пая! Надеюсь, ваш сон был крепким?
--Я ... -- начал было Чацкий и тут же замолк.
На лице женщины появилось смущенное выражение.
--Но я,  не слышала, как вы вышли,--извинилась
она.--Вас в вашей комнате не было, и поэтому ... как вы понимаете, я не стала будить мадам.
--Ничего я не понимаю,--сухо ответил Николай Петрович.
--Шоколад я приготовила. Может быть, вы возьмёте
его на кухне сами?--Голос женщины становился все уве-
реннее.--А господин не хочет сделать мне маленький подарок--отпустить меня? Я хотела бы вернуться в Минск.
Думаю, господин будет настолько добр и заплатит мне за прошедшие дни.
Она опустила руку в карман передника и достала из него сложенный носовой платок. Осторожно развернув его, женщина показала Чацкому очки. Одно стекло у них было треснуто, а другое отсутствовало. Думаю,--продолжила она, --вы видите зачем мне нужно в Минск. Думаю, что и ремонт
моих бедных очков вы оплатите. Вы же сами вчера вечером на них наступили.
--Черт возьми!--возмущенно воскликнул Николай Петрович. --Кто вы такая?
--Господин?--удивленно произнесла женщина.
--Я спросил: кто вы? Что вы здесь делаете? Какое отношение я имею к вашим очкам? Кроме того ...--Он снова замолк и взялся рукой за воротничок своей рубашки.
--Я же Мария. Служанка мадам. Я ушла от нее два
года назад. Но вчера вечером я сказала господину, что буду рада вновь ей прислуживать. Пусть даже и на один вечер ...
--Служанка мадам? Какой мадам?
--Мадам Ковальчек, которая эту ночь, как и вы,  про-
вела в этом доме.
 --Если хотите знать, то я мадам Ковальчек не видел около года. И прошлой ночью меня здесь не было. Полагаю, это ...
В глазах Марии вспыхнул злой огонек
--Вы надо мной смеетесь,--отведя в сторону
взгляд, укоризненно произнесла она.--О нет! Это уже
слишком! Так несправедливо. Вы же действительно были
здесь. Сами давали мне указания. Вы еще сказали, чтобы...
--Где сейчас мадам Ковальчек?--прервал ее резко Чацкий.
        --Наверху. В своей комнате. Спит. Вы еще сказали ...
Николай Петрович осторожно отодвинул женщину в сторону и шагнул к двери. Однако на пороге остановился и, обернувшись, виновато посмотрел на Марголиса. И покраснел.
--Послушайте,--волнуясь, сказал он.--Вы подумаете 
я привез вас сюда, чтобы разыграть перед вами спектакль и... Да, вы можете подумать что угодно. Но могу поклясться Я здесь не был. Клянусь, я не знаю этой женщины. Я не понимаю, о чем она говорит. Меня просто разыгрывают. Давайте пройдемте внутрь.
В очень длинной гостиной, занимающей большую часть крыла дома, царил полумрак. Второпях пройдя через комнату, Чацкий вывел Марголиса в просторный холл. И по
лестнице поднялся с ним на второй этаж. Дойдя до послед-
ней двери левого крыла, он с силой ударил по ней кулаком.
            --Валерия!--крикнул Николай Петрович.
С лестницы послышались шаги Марии. Он снова ударил кулаком по двери и, не дождавшись ответа, повернул ручку. Дверь открылась, и Чацкий, не церемонясь, решительно шагнул через порог.
Марголис вошел следом. В комнате, как и в остальных помещениях усадьбы, было темно. Ставни на окнах хотя и были открыты, но солнечный свет в спальню не проникал из-за тяжелых оконных штор.
Марголис с трудом разглядел стоящую справа от него большую кровать. В воздухе витал запах пудры и духов. На кровати под одеялом, натянутым почти до самой шеи, лежала женщина. Даже не приближаясь к ней, Марголис заметил, что ее воскового цвета веки плотно закрыты, а на пухлом лице лежит пeчать спокойствия. Темно-рыжие волосы женщины разметались по подушке. На ней была персикового цвета ночная рубашка. Ее обнаженная рука покоилась на груди поверх одеяла.
Николай Чацкий схватил женщину за руку и отступил на шаг назад.
--Валерия!
Он вновь коснулся ее руки и тут же отпрянул от кровати.
--Марголис, подойдите,--пожимая плечами, попросил он.--Коснитесь её. Она холодна, словно камень. Я думаю, что ...




 


                Г Л А В А  3

Питер подошел к кровати и встал по другую сторону от
Чацкого. Рука и плечо лежавшей женщины были холодны-
ми, твердыми и гладкими. Как мрамор. Марголис и его клиент смотрели на тело, боясь поднять глаза. От двери до них донесся высокий тревожный голос Марии:
--Она больна?
-- Она мертва.--ответил Чацкий обреченно.
Женщина с диким воплем выбежала из спальни.
--Хватайте её!--крикнул Питер.--Быстро! Поймайте ее и где-нибудь заприте. Иначе она ...
--Да, - оправившись от шока, ответил Чацкий.
Не дойдя до двери, Николай Петрович обернулся. Лицо его было словно восковое, как и у мертвой женщины. --Боже, помоги,--в ужасе прошептал он.--Мне ничего
не остается, как …
--Быстро за ней! - прервал его Марголис.
Оставшись наедине с трупом, Питер ужаснулся. Он приехал в Минск совсем не для того, чтобы сидеть и караулить трупы симпатичных женщин. У него было гораздо более важное задание. Так, по крайней мере, он думал. В какую же переделку он попал? У Марголиса возникло сильное подозрение, что этот сим-
патичный Чацкий сам все и подстроил. Несмотря на то что
на женщине не было видно следов насилия, интуиция под-
сказывала Питеру, что она не умерла естественной смер-
тью. Ее убили.

При жизни она, похоже, была довольно привлекательной, разглядывая лицо бывшей любовницы Чацкого, подумал адвокат. А теперь эта женщина лежит на кровати, словно глиняное изваяние. Сколько ей было лет? По всей видимости, не больше тридцати пяти.
Марголис попытался вспомнить, что заставило его подумать, будто она убита. Скорее всего, темное пятнышко на одеяле возле правой руки женщины. Оно очень походило на запекшуюся кровь. Однако убедиться в этом можно только при свете ...

Листва деревьев под окном придавала темной комнате зеленоватый оттенок В воздухе стоял запах мастики, которой, по всей видимости, недавно был натерт пол, и вездесущей пыли. Подойдя к окну, Питер отдернул тяжелые шторы. При этом он едва не наткнулся на большой круглый стол. Окно, как оказалось, выходило на крохотный балкончик. Спальня с невысокими потолками на французский манер была оклеена бордовыми шелковыми обоями с золоченой окантовкой. При слабом освещении они выглядели почти черными. Под потолком висела небольшая хрустальная люстра. У стены напротив окна располагался камин из черного расписанного золотом мрамора, а рядом с ним--дверь, ведущая в холл.
На камине красовались мраморные часы, которые не ходили, а над ним висело огромное потускневшее от времени зеркало. Его рама была исполнена в виде венка из золотых листьев. В нише по левую сторону от него стояла кровать с балдахином. Рядом с ней находилась дверь в ванную.
 


Она была приоткрыта. Еще одна дверь, но уже справа от него, вела в будуар или же в туалетную комнату. Внимательно оглядывая спальню, Марголис остановил свой взгляд на большом круглом столе, на который только что наткнулся. Рядом со столом притулился сервировочный столик на колесиках. На нем
было все, что необходимо для интимного ужина: изыскан-
ные десерты и три бутылки шампанского. Горлышко одной
из бутылок, откупоренной, торчало из ведерка для льда.
Судя по нетронутой еде и лежавшим на сервировочном столике вилкам, ножам и салфеткам, можно было с уверенностыо сказать, что те, кто здесь собирался ужинать, успели только выпить. О том же свидетельствовали и два фужера с остатками шампанского. Затем Питер перевел взгляд на большой круглый стол. На его полированной крышке он увидел три не имеющих никакого отношения друг к другу предмета: фарфоровую пепельницу с окурками сигарет (они лежали на равном расстоянии друг от друга), большую сложенную опасную бритву с рукояткой из слоновой кости и плоскогубцы.
--Странно,--разглядывая лежащие на столе предметы,
громко произнес адвокат.
И в этот момент в комнату вошел Чацкий.
--Я запер Марию в туалете,--облегченно вздохнув,
доложил он.--Это единственное место, откуда она не выбе-
рется. Злая как собака. Она говорит, что Валерию ... убили. Представляете, убили.
Он посмотрел Питеру прямо в глаза.
--Все выглядит так, словно это сделал я.--Он помолчал.
--Либо я, либо тот, кто позарился на ее драгоценности.--Чацкий настойчиво искал поддержки со стороны Марголиса.--Но это же не так. Валерия не похожа на убитую. Правда?
--Не знаю,--ответил Питер. А что еще он мог сказать
в этой ситуации?--Может быть, ваша ... пассия была серь-
езно больна? Она ни на что не жаловалась? Например, на
слабое сердце?
--Нет,--яростно замотал головой Николай Петрович.-- Ничего подобного я от нее не слышал.
Мужчина впился глазами в труп на кровати, затем перевел взгляд на круглый стол.
--А это здесь зачем? - удивленно спросил он, указав на бритву. Адвокат с любопытством оглядел предметы, лежащие на столе. Затем посмотрел на пол.
--Посмотрите! Вон там, за вами. На ковре у окна.-- Марголис повернулся и увидел на полу какой-то блестящий
предмет. Им оказался короткоствольный револьвер 22-го калибра.
--Бритва и револьвер,-- произнес Чацкий.--Да, нам надо ее осмотреть.
Он подошел к кровати. Постояв немного, Николай Петрович стянул с трупа одеяло. Следов крови ни на теле убитой, ни на ее персикового цвета ночной рубашке они не обнаружили. Неожиданно у Чацкого задрожали веки и затряслись руки. Так что накрыть мертвую женщину одеялом пришлось Марголису.
--Бедняжка Валерия,--в который раз произнёс Чацкий. -- Только теперь я начинаю понимать, что с ней произошло. Не хочу об этом даже думать. По крайней мере, ее этим не убивали.
Он кивнул сначала в сторону лежащей на столе бритвы, а затем на револьвер.
--И вот она мертва,--продолжал Николай Петрович. --Странно. Она частенько принимала на ночь снотворное. Хлоралгидрат. Как вы думаете, может быть, она умерла от передозировки?
Его взгляд упал на приоткрытую дверь ванной. Он
вошел туда, включил свет. Ванная комната, оборудованная
современной сантехникой, была выложена плиткой черно-
го цвета. Окно в ней отсутствовало. Вдоль стены стояла
неглубокая ванна. На полочке над раковиной рядом со ста-
каном Питер заметил картонную коробочку. На ней было
напечатано:
«Минск,  аптекарь, улица Императрицы, 18».
Инструкция по применению препарата отсутствовала.
Обернув руку носовым платком, Питер открыл коро-
бочку и увидел в ней маленькие белые таблетки.
--Она их принимала?--обратился он к хозяину усадьбы.
--Да,--ответил тот.--Я даже помню фамилию того
аптекаря. Да и таблетки, которые принимала Валерия, выглядели точно так же. Хотя я не знаю, что это за препарат.
--Коробочка почти полная. Это сильное средство? Для здоровья неопасное?
--Понятия не имею. Знаю только, что перед сном она
принимала по две таблетки.
--Да, ваша усадьба--настоящий арсенал,--криво усмехнувшись, заметил Марголис.--Так что вашу знакомую могли убить тремя способами: застрелить, зарезать бритвой или отравить. Хотя ...

Он перевел взгляд на ванну, и его сердце учащенно забилось. Начинающий адвокат увидел четвертое возможное орудие убийства и тут же вспомнил о темном пятнышке на одеяле, которое могло оказаться каплей засохшей крови. На дне ванны, возле сливного отверстия, валялся кинжал с длинным лезвием. Несмотря на то что его явно ополаскивали, на кончике остались розовые разводы.
--Теперь я знаю, как ее убили,--резким тоном произнес Марголис.
--Но не этим же кинжалом!--возразил Чацкий.--Ина-
че на теле Валерии осталась бы колотая рана.
--Нет, ее не закололи.
Питер Марголис поспешно вышел из ванной и подошел к кровати. Подавив отвращение, он осторожно взял руку мертвой женщины и, приподняв ее, развернул. На запястье Ковальчек виднелась глубокая рваная рана. Настолько страшная, что молодой адвокат побледнел и тотчас разжал пальцы.
--Она истекла кровью.--Он тер одну руку о другую.--
Видите? Точно так же, как римляне совершали самоубий-
ство. Они, вскрывая себе вены, ложились в теплую ванну.
Только кровь вытекала из них медленнее. Мадам Ковальчек была в ванной комнате. Кто-то ее туда за-
тащил и кинжалом вспорол ей вены. Возможно, она лежала на полу, а преступник держал ее руку над ванной. Когда она истекла кровью, убийца перенес женщину в спальню и уложил на кровать.
В комнате воцарилась гробовая тишина. Мужчины, нахмурившись, всматривались в слегка опухшее лицо
мертвой женщины.
--Значит, это все-таки убийство?--наконец дрожащим от волнения голосом спросил хозяин усадьбы.
--Несомненно. А теперь возьмите себя в руки и послушайте, что я скажу. Меня послали сюда, чтобы я оказал вам помощь. Если я не смогу справиться с поставленной передо мной задачей, то вызову Ханта. Так что будьте со мной откровенны. Скажите, это вы убили мадам Ковальчек?
--Боже мой! Ну конечно же нет! Зачем мне убивать ее?
Да еще на собственной вилле? Я вам уже говорил, в последнее время здесь происходили странные вещи. Это
меня раздражало. А поведение Валерии! .. Словом, один только вид этого дома вызывал у меня отвращение. Я готов был его сжечь дотла.
--Успокойтесь. Эта женщина, которую вы заперли в туалете ... Она клянется, что прошлую ночь вы провели на вилле. Буду уж называть вещи своими именами, а ваша усадьба—это вполне современная вилла. Ее слова вы можете легко опровергнуть? Скажите, если
вас здесь не было, то где вы ночевали?
--О, это уже лучше!--облегченно произнёс Николай Петрович и, в задумчивости сдвинув брови, дважды провел рукой по волосам. --Ну, вчера вечером мы с Корнелией ужинали в ресторане. После ресторана покатались на машине. Затем я отвез девушку в отель и вернул ее матери ...
-- В котором часу?
--Довольно рано. Где-то около половины одиннадцатого. Такое алиби годится?
Питер улыбнулся. Чацкий явно воспрянул духом. Оба мужчины облегченно вздохнули.
--Трудно сказать,--ответил адвокат.--А что вы делали
потом?
--Вообще-то собирался встретиться с Михаилом. Это мой брат. Но потом передумал. Знаете, вчера мне почти удалось убедить Корнелию наплевать на мнение ее матери и выйти за меня замуж. Так что я был на вершине счастья. Кроме того, я знал, что у нас с вами встреча сегодня утром. Поэтому я собирался пораньше лечь спать. Потом я подумал: «А почему бы мне перед сном не прокатиться по городу?». Подождите! Только не усмехайтесь! Я читаю детективы. Так вот. Я поехал куда глаза глядят, но точно помню, где проезжал. По дороге я заглянул в кафе возле. Заведение не ахти какое, но такие мне нравятся. В нем собираются в основном артисты. А они люди общительные. Завязался разговор. Пришлось с ними в:ьшить. Только не подумайте, что я нахлестался!
--Название кафе помните?
--Нет. Но улицу, где оно находится, запомнил. Назва-
на в честь знаменитого композитора--Бетховена. Знаете
такого? Шучу, шучу. Я ее легко найду ... В результате я
вернулся домой в половине четвертого с чувством вины и
головной болью. Пришлось будить служанку. Раньше со
мной такого не бывало. Когда я проходил мимо комнаты служанки, она высунулась оттуда и поздоровалась.
--Так что, она вас видела?
 --Несомненно.
--Все это хорошо,--задумчиво произнес Марголис.--Но если вы вернулись к себе домой в половине четвертого, то почему Мария утверждает, что вы были здесь?
Подобную ситуацию он мог бы легко представить. Сидя у себя в офисе в Москве, он спокойно бы раз-
мышлял, раскладывал факты по полочкам, взвешивал все за и против и искал бы выход из сложившегося положения. Сейчас же, столкнувшись с жестокой действительностью, молодой адвокат растерялся.
Проблема, которую ему предстояло решить, была реальной, как бордовые обои на стенах комнаты, в которой находилась убитая неизвестным злодеем Валерия Ковальчек. Здесь же лежали четыре возможных орудия ее убийства--револьвер, бритва, коробочка со снотворным и кинжал. Но лишь одним из этих предметов мог воспользоваться убийца. Вот только странно, почему для того, чтобы вскрыть вены жертве, он выбрал не опасную бритву, а кинжал. Последний для таких целей выглядел более предпочтительным.
Не вызывало сомнений, что накануне вечером мадам Ковальчек собиралась с кем-то ужинать. Еда и напитки стояли на сервировочном столике, словно ожидая, когда же ими начнут лакомиться. Но к еде даже не притронулись: на круглом обеденном столе были только пепельница с многочисленными окурками да плоскогубцы.
Клубок сплошных загадок, подумал Марголис. Но адвокат был упрям и полон решимости распутать этот клубок.
--Вы сказали, что отвезли невесту в отель. Сколько времени у вас ушло на то, чтобы добраться до кафе?
--Минут двадцать,--подумав, ответил Чацкий. Он еще
немного помолчал.--В этом я абсолютно уверен.
--Как вы полагаете, найдется свидетель, кто мог бы сказать, в котором часу вы оттуда ушли?
--Думаю, что да. Как я вам уже говорил, это кафе работает круглосуточно и его основные клиенты-- артисты. В нем висят большие настенные часы, и артисты то
и дело на них поглядывали. Более того, из кафе я вышел не один. Точно не могу сказать когда, но это было после трех. Так что если Мария ...
--Что «если Мария», сударь?--раздался в дверях
злобный женский голос.
Дверь распахнулась, и в комнату ворвалась Мария. За ее спиной маячил полицейский. Лицо служанки пылало
от гнева.
--Господин забыл, что женщина может разбить окно и позвать на помощь,--зло прищурившись, ехидно заметила
она.--Ну а теперь,  давайте проверим, кто из нас лжет.
Полицейский, крупный мужчина с седыми усами и лицом меланхолика, втянув голову в плечи, нерешительно вышел вперед и приложил руку к козырьку фуражки. Он был явно смущен, и это показалось Марголису довольно странным. Взглянув на лежащий на кровати труп, полицейский поддел мыском ботинка край ковра и, опустив глаза, принялся раскачиваться на каблуках.
--Доброе утро,--сухо поздоровался с
ним Чацкий.
--Доброе утро, господин,--хриплым голосом про-
изнес полицейский и, сжав руку в кулак, большим паль-
цем указал на Марию.--Эта пожилая женщина обви-
няет вас в убийстве мадам Ковальчек.
--Она с ума сошла.
--Видимо, да,--согласился полицейский и подошел к кровати.--Она утверждает, что вы перерезали горло мадам
бритвой. Но на горле мадам Ковальчек нет порезов! Однако
она мертва. Может быть, с ней случился инфаркт?
--Нет, ее убили,--возразил хозяин виллы. Полицейский мгновенно изменился в лице. --Ей в ванной вскрыли вены, и она истекла кровью,--
продолжил Николай Петрович.-- Но это сделал не я.
--Вот дьявольщина,--чуть слышно произнес полицей-
ский. Затем прочистил горло и заговорил громче:--А вот
Мария утверждает, что мадам Ковальчек зарезали бритвой.
Хотелось бы знать почему.
Взгляд подслеповатых глаз служанки упал на лежавшую на столе бритву. Прищурившись, женщина направилась к обеденному столу.
--Хотя бы потому, что она здесь,--удивительно спокойно ответила Мария, указывая на бритву.--А еще пото-
му, что господин вчера вечером ее точил. Когда я застала его за этим занятием, он сказал, чтобы я вышла, и пообещал мне за это десять рублей.
Николай Петрович Чацкий изменился в лице. Губы его большого рта искривились в гримасе ужаса. С Марголисом произошло то же самое.
--В таком случае это вы ..--начал полицейский, но,
спохватившись, прервал свои слишком смелые предполо-
жения. –Господин Чацкий, это правда?
--Нет,--решив, что пора вмешаться в разговор, ответил за него Марголис.--Позвольте представиться. Я--адвокат из Москвы и близкий друг господина Чацкого. Вот моя визитная карточка.
Полицейский с безразличным видом посмотрел на визитку адвоката.
--Меня зовут Михаил Воротянов. Господин Чацкий просил меня присматривать за домом.
--Эта женщина, похоже, глубоко заблуждается,-- продолжал Питер.--Она утверждает, что эту ночь господин Чацкий  провел здесь, на вилле. Но мы знаем, что это не
так. Мы можем предоставить соответствующие доказа-
тельства.
    --Нет, вы только подумайте!--воскликнула Мария.-- Это уже слишком!
Лицо полицейского просветлело.
--Успокойтесь, мамаша,--сказал он ей и обернулся к Марголису:--Вы говорите, глубоко заблуждается?
Питер степенно кивнул, стараясь выглядеть как можно спокойнее, чтобы показать этому стражу порядка, что его не сокрушить нелепыми подозрениями.
--Мы не понимаем, о чем она говорит. Может быть, вам следовало бы ее расспросить?
--Хорошо.—Михаил Воротянов был сама любезность. --Я сделаю это.-- Он сунул руку во внутренний карман кителя, достал оттуда блокнот. Карандаш был извлечен им из-под подкладки форменной фуражки.
  --Ваше имя и адрес?--разглядывая кончик карандаша, спросил полицейский.
  --Мария, дочь Петрова, по фамилии Довгань, улица инвалидов, 7.
--Род занятий?
--Прислуга.
--У мадам Ковальчек?
--Сейчас нет. Два года назад я ушла от нее. Еще до того, как с ней познакомился этот господин. Не подумайте, что я провинилась и поэтому была уволена. У меня хорошие рекомендации. Могу их вам предоставить. Всему виной--мои глаза. Я плохо вижу и ...
--Минутку!-- прервал ее Чацкий. --Она права. Когда мадам Ковальчек была не в настроении, а я что-то не мог
найти, она всегда говорила мне: «Ты, как Мария, ничего
не видишь» Она говорила, что ее прислуга постоянно теря-
ла свои очки, и это очень злило Валерию.
     --Спасибо, сударь,--кивая, поблагодарила его Мария.--Значит, вы обо мне слышали? Я о вас тоже. И со-
всем недавно.
Женщина достала из кармана передника засаленное письмо и аккуратно развернула его.
--Папaша,--фамильярно сказала она,-- будьте добры, прочтите--обратилась она к полицейскому. Вы умеете читать? Нет? Тогда я прочту.
Мария начала читать, тщательно выговаривая слова:
«Дорогая Мария Довгань! Я узнал о вас от мадам
Ковальчек, у которой вы служили горничной. По ее словам, вы были хорошей прислугой. Поэтому я хотел бы обратитъся к вам с одной деликатной просьбой. Когда-то я был близким другом мадам. Однако мы расста-
лись. До разрыва наших отношений она жила на вилле
Чацкого, которая расположена...-- Женщина подняла глаза и посмотрела на полицейского. --Я узнал о вас от мадам Ковальчек... --повторила она и продолжила читать письмо: «Теперь у меня появилась надежда, что наши отношения с мадам Ковальчек восстановятся. На субботу, 15 мая, она назначила мне встречу. Наша встреча состоится на вилле. На этот вечер ей, естественно, понадобится помощь горничной.
Думаю, есть причина, по которой ей бы не хотелось, чтобы нас обслуживала ее теперешняя горничная. Если вы
примете мое предложение поработать в этот вечер, я бы вам хорошо заплатил. Кто знает, может быть, мадам Ковальчек попросит вас остаться у нее. Приезжайте на виллу в субботу днем. Ключи от ворот и
дверей дома прилагаются. 
На вилле необходимо немного прибраться. Генеральную уборку делать не надо--только придать комнатам презентабельный вид. Наведите порядок в ванных комнатах, спальнях, гостиной, туалетных комнатах. (Комнаты мадам расположены в левом крыле дома, а мои -- в правом.)
Вы займете комнату на первом этаже рядом с кухней.
Уверен, что она вам понравится. На кухне есть все, чтобы приготовить ужин. Я же появлюсь на вилле раньше мадам и дам вам дальнейшие инструкции. Думаю, что вскоре после меня приедет и мадам.
    В качестве аванса за ваши труды, прилагаю
сто рублей. Можете быть уверены, что в воскресенье в ва-
шем кошельке будет сумма в четыре раза больше.
 с уважением, Николай Чацкий.»
--О, все это очень хорошо! --
со слезой в голосе воскликнула женщина.--И вы, и ваши
обещания! Как же--снова работать у мадам! Меня бы это
вполне устроило. Я--женщина небогатая. По нескольку ме-
сяцев не могу найти работу. Ваше письмо, которое я получи-
ла в субботу утром, меня очень обрадовало. Оно вселило в
меня надежду ...
--Мария,--прервал ее Чацкий,--клянусь, что я дам
вам четыреста рублей. Но только если вы скажете правду.
Такой резвости от этой уже немолодой и полной женщины никто не ожидал. Когда Чацкий попытался взглянуть на письмо, горничная, сжимая в руке столь ценный листок бумаги, мгновенно отскочила назад и, прикрыв ладонью рот, безутешно зарыдала.
--Теперь уже слишком поздно,--продолжая всхлипы-
вать, наконец произнесла она.--Я сказала правду. И не ка-
сайтесь меня! Вы--убийца, и никаких дел я с вами иметь не
хочу! Убийца! Вот вы кто! У ..

Каким бы потрясенным ни был молодой адвокат, он все же понял, что ему пора действовать. Тем временем Николай Петрович достал из бумажника четы-
ре банкнота по сто рублей и протянул их горничной. Си-
туация складывалась явно не в его пользу. Как бы эта сцена выглядела в конторе «Марголис, Мещеряков, Хант,  и Марголис»?-- подумал Пётр Марголис.
--Мария, в любом случае мы должны взглянуть на
это письмо,--обратился он к служанке.--Отдайте его по-
лицейскому, и пусть документ будет у него. Вы доверяете
полиции?
     --Разумный ход,--одобрительно заметил полицейский и, забрав письмо у женщины, показал его Чацкому.
Письмо оказалось напечатанным на машинке.
--Ну, что вы на это скажете?--спросил полицейский.
--Да, но это уже перебор,--удивленно произнес Чацкий.--Могу поклясться, что подпись моя. Но что за игры?
Я этого письма не подписывал.
Мария, успевшая к тому времени вытереть слезы, те-
перь выглядела глубоко несчастной. Но, несмотря на все-
ленскую скорбь, она с интересом поглядывала на Чацкого, словно спрашивая, про себя разумеется: «Ну и как ты те-
перь выкарабкаешься?»
--Мария, вы понимаете, о чем мы сейчас говорим?               
--Немного. О боже, как же я от вас устала!
--Вы все прекрасно понимаете. В этом письме несколько редко употребляемых слов. Да, хотел бы я, чтобы мой русский был таким же. Меня удивило то, как вы читали письмо. Может быть, вам кто-то его
прочитал?
--Естественно. Я что, профессор из Санкт--Петербурга?
--Кому вы его показывали? Своему знакомому?
--Тому, кто знает русский. Конечно же я показала письмо своему знакомому. Я имею честь быть знакомой с парой профессоров из университета, которые хорошо знали мадам, а, значит, и меня.
--Да, обратившись за помощью к знакомому, вы поступили крайне осмотрительно.
--А как же иначе? Письмо-то конфиденциальное.--
Чацкий сунул руки в карманы брюк и кругами заходил
вокруг служанки.
--Она обратилась к профессору Оболенскому и близкому друга мадам Коллер. Они переписывались. Это даже хуже, чем я мог предположить ...
--Ладно, это все пустяки,--теряя терпение, оборвал его полицейский.--Лучше перейдем к делу. Так вы, господин Чацкий, утверждаете, что этого письма не писали. Очень хорошо. Я этот факт запротоколирую. Итак, мы делаем первые успехи. Ну а теперь, мамаша, продолжайте свой рассказ. Учтите, карандаш у меня наготове. Вы получили письмо в воскресенье утром. Вам его потом прочитали. Что было потом?
--А потом я, естественно, поехала сюда,--с готовнос-
тью ответила Мария.--Мне надо было делать боль-
шую уборку. Вы сами видите, я с ней успешно справилась.
Но я могла бы и не спешить, поскольку господин Чацкий приехал поздно вечером ...
--Ах так? Господин приехал на виллу? И в котором часу?
--Только в девять.
--Сударь, вы слышите?
--Да слышу, слышу,--отозвался Николай Петрович. Ничего другого я от нее и не ожидал. А теперь, выслушайте меня. Вчера в девять часов я ужинал в ресторане. Это могут подтвердить моя невеста, метрдотель и официанты. Так что у меня на этот счет неопровержимое алиби.
--Женщина, вы слышите?--выдохнув так, что его ог-
ромные усы зашевелились, прогрохотал полицейский.--
Что вы на это скажете?
--Я не вру!--взвилась Мария.--В девять вечера кто-
то позвонил в дверь. Я открыла. На пороге стоял господин. На нем был плащ и черная шляпа. Обратился он ко мне на чистейшем русском языке. Он сказал ...
--Не понимаю,--удивленно произнес полицейский.-- Если вы не лжете, то это был тот, кто выдавал себя за господина Чацкого. Послушайте, мамаша! Вы можете опознать того господина? Вы сказали, что у вас плохое зрение и ...
--Правильно. Но тогда мои очки были еще целы.
Служанка пошарила рукой в кармане и достала поло-
манные очки.
--Я даже могу сказать, как этот господин выглядел,-- продолжала она.--Типичный господин: красивое лицо, голу-
бые глаза и светлые волосы. Я не могла ошибиться. Кроме
того, он  представился господином Чацким. Но я хочу рассказать о моих очках. Я приняла у него
шляпу, а когда помогала снимать плащ, он поскользнулся и
задел меня плечом. Вот так!
Служанка с размаху хлопнула себя раскрытой ладонь по носу.
--Удар был таким сильным, что у меня из глаз искры
посыпались,--воодушевленно рассказывала женщина.--
Очки соскочили с моего носа и упали на пол. Господин извинился и сказал, что он, кажется, на них наступил. Нечаянно. Он очень сожалел.
В комнате повисло молчание, которое вскоре прервал астматический кашель полицейского.
--Думаю, все понятно,--прокашлявшись как следует,
изрек полицейский.--Все легко объясняется. Не правда ли? Открыв дверь, вы увидели его ... Кстати, а свет в прихожей в тот момент горел?
--Да.
--А затем очки ваши упали, и он на них наступил. Хорошо. А что вы скажете о его голосе?
--Тот же самый, что и у этого господина. 
В этот момент Пётр Марголис неожиданно для себя сделал маленькое открытие. Он подумал о том, что представителю европеоидной расы все китайцы кажутся на одно лицо. Раньше он не задумывался над тем, что и для китайцев или, например, негров белые люди могут показатъся похожими как близнецы. А ведь это не так. Большинство людей делятся на определенные типажи. А обращал ли он внимание на своеобразие голоса иностранца, говорящего на родном языке? Может он отличить голос какого-нибудь иностранца, если те заговорят с ним, например,  по-французски? Конечно же нет. То же самое могло произойти и с горничной.  Она же белорусска и все, говорящие с ней по-русски—иностранцы, которых отличить невозможно.
Теперь об убийце. Он вошел в дом не пряча лица. Поскольку Мария была близорукой, а незнакомец гово-
рил с ней на иностранном для неё, языке, он мог не опасаться, что она его запомнит.
--Да, все ясно,--между тем произнес полицейский. --
Скажите, господин Чацкий, у вас есть враг, похожий на вас хоть немного? Тот, кто мог бы выдать себя за вас?
--Послушайте, господин полицейский, что за ерунда! Ох, простите. Насколько я знаю, нет.
         -- А родственник? Например, брат?
    --Брат у меня есть. Но нас с ним никак не спутать. Он ниже ростом, носит усы. А потом ...
Чацкий развел руками.
--Его надо знать,--продолжил он.--Даже если бы он меня ненавидел ... Хорошо, Мария, а что было потом?
--Он ... вы ... не знаю, кто это был, отнесся ко мне очень хорошо. Он сразу же завел меня в гостиную и поговорил со мной. Он объяснил, почему мадам не хочет, чтобы им прислуживала ее горничная. С его слов я поняла, что у мадам новый ... друг, некий господин Голицын, а он страшно ревнивый.
Мадам была уверена, что этот господин специально пристроил к ней горничную, чтобы та шпионила за ней. На выходные дни господин Голицын уехал из по делам, и у мадам появилась возможность встретиться с этим господином.
Потом я спросила, не желает ли он что-нибудь выпить.
Он ответил, что в данный момент нет, поскольку должен немедленно вернуться в Минск.
--Вернуться в Минск ?
--Да,--кивнув, подтвердила Мария,--ненадолго вернуться в Минск по делам, связанным с мадам. Обещал
вернуться в тот же вечер. Предупредил, что может немно-
го задержаться.
Полицейский понимающе кивнул.
И котором часу он уехал?--спросил Марголис.
         --Минут двадцать десятого.
       --Он приехал и уехал на автомашине?
--Да откуда же мне знать!--испуганно воскликнула горничная.--Шума мотора я не слышала.
--Когда вы с ним разговаривали, вы пытались разглядеть его лицо?
--Месье, я же без очков ничего не вижу. Я видела перед собой только розовое пятно.
--И он все время говорил с вами по-русски?
--Да.
--Ну и что потом?
--А потом, сударь, ничего особенного не происходило. Не происходило до тех пор, пока в начале двенадцатого на виллу не приехала мадам. Услышав, как затарахтела ее машина, кстати, она и сейчас стоит в гараже, я пошла открывать дверь. Мадам была одна.
Привезла с собой два чемодана. Увидев меня, она сильно
удивилась.
--0, мадам полагала, что ей самой придется вы- полнять работу горничной,--сказала я.--Это потому, что
бедняжка знала, что господин Голицын жутко ревнивый?-- Представляете, ее лицо мгновенно побелело.
--Да, он жутко ревнивый. Ты не представляешь, что стоило мне сюда приехать,--сказала она.
 --А что она имела в виду?
--Не знаю, сударь. На эту тему она говорить отказалась. Сказала только, что господин Голицын за эти два дня немного развеется.
--Как она себя вела? Она ждала приезда господина Чацкого? Выказывала нетерпение?
--О! Еще как! Настроение у нее было приподнятое. Когда мадам в хорошем настроении, она восхитительна. И все же мне казалась, что она чем-то встревожена. Правда, я не могла видеть выражение ее лица, но по интонациям в голосе все прекрасно понимала. Например, она была недовольна, что господин Чацкий ее здесь не встретил. Естественно, она пыталась этого не показывать, но я-то все чувствовала.            
--А она не говорила, что господин Чацкий ей звонил и просил приехать на виллу?
--Как я поняла, он ей звонил.
При этих словах Николай Петрович, до этого молча переминавшийся с ноги на ногу, сразу оживился.
  --А почему она так хотела меня увидеть? – спросил он.
--Разве сам господин не знает? По-моему, она питала к вам самые нежные чувства. Так вот, я провела мадам по вилле, занесла два ее чемодана в туалетную комнату. Вон туда. --Служанка указала пальцем на дверь.
--Пока она отдыхала в гостиной, я повесила вещи ма-
дам в гардероб, убрала ее драгоценности,--продолжила
Мария.
Женщина неожиданно вскрикнула:      
--Боже, я совсем о них забыла!
     Мария в панике бросилась в туалетную комнату. Вскоре она оттуда вернулась.
--Они на месте,--облегченно вздохнув, сообщила гор-
ничная.--Как я и предполагала. Их не украли. Они лежат в
шкатулке в ящике туалетного столика. Но на столик кто-то
поставил бутылку, а у той было мокрое донышко. Как жаль,
теперь на его полировке осталось отвратительное пятно.
Так мне продолжить о вчерашнем вечере? Хорошо. Так вот. Я приготовила для мадам ванну, а после принесла ей вечернее платье. Не могла же она принимать господина в неглиже. Время было за полночь, а он так и не появился. Мадам сказала, что я ей уже не нужна и могу идти спать. Хотите сами посмотреть?--Сказав это, горничная засеменила в туалетную комнату.
Ставни на окнах были закрыты, но сквозь них в комнату проникало достаточно света, чтобы можно было рассмотреть все. На столике перед большим зеркалом в беспорядке лежали предметы дамского туалета. На его розовой поверхности выделялось кольцеобразное пятно. Ни одежды, ни обуви, кроме пары желтых шелковых шлепанцев под столиком, Марголис не увидел.
Окинув комнату взглядом, Мария направилась в го-
стиную. Ставни и окна в гостиной были распахнуты, шторы
раздвинуты. С улицы в нее проникал свежий прохладный
воздух. Стеклянная дверь выходила на мраморный балкон.
Сюда солнечный свет пробивался сквозь листву деревьев. От балкона вниз уходила мраморная лестница. Стены гостиной были облицованы серыми панелями с
позолотой. Мягкая мебель в стиле ампир обита синим шел-
ком. С потолка, легонько позвякивая хрустальными бусина-
ми, свисала хрустальная люстра.
На камине стояли часы. Судя по тому, что они показывали неправильное время, часы давно уже не ходили. Здесь же находились большой концертный рояль и
книжный шкаф. В углах по обеим сторонам от выходившей
на балкон двери стояли два кресла. На столике между ними красовались вплотную придвинутые друг к другу два хрустальных канделябра. На большом обеденном столе, располагавшемся в центре гостиной, Марголис заметил ведерко для льда. Однако бутылки в нем не было. Не было рядом и фужеров.
--Я оставила мадам здесь, а сама пошла спать,-- пояснила горничная.--Окна в комнате, как и сейчас, были открыты. Вчерашняя ночь выдалась теплой.
И вы сразу пошли к себе?
--Нет, не сразу. Мадам попросила принести ей маленькую бутылку «Мадеры». Вы, наверное, знаете, что мадам независимо от того, что она пила до этого, каждый
вечер выпивала маленькую бутылку «Мадеры» и иног-
да была пьяна. Она сказала, что когда приедет господин, то
выпьет еще, а пока начнет с этой маленькой. Знаете, она в
ожидании господина очень нервничала. Даже злилась на него. Но он все не приезжал. Я не хотела докучать ей в такую чудесную ночь и тихонько вышла из гостиной.
При упоминании о «Мадере», полицейский с глазами завзятого пьяницы, заметно оживился.
--И что же?--шагнул он к горничной.--Мамаша, где ж
тогда эта маленькая бутылка? Я ее не вижу. Вот шампан-
ское--в спальне, а этой бутылки нигде нет.
Горничная с иронией посмотрела на полицейского.
--Откуда мне знать!--воскликнула она.--Эта бутылка
поможет вам установить имя убийцы?
--Нет. Но этот факт я в своих записях все равно отмечу. И так, маленькая бутылка »Мадеры» исчезла.
Да, странно, подумал Марголис. Кому, а главное, зачем понадобилось красть бутылку вина? Неужели пре-
ступник нахально играет с ними, нарочно обращая внима-
ние на исчезновение предмета с места преступления? Или
Мария врет? Но вроде бы ей незачем это делать.
Пётр решил порасспросить женщину подробнее.
--Погодите, Мария. Итак, вы принесли эту бутылку. Что было потом?
--Это все. Мадам попросила к приезду господина приготовить ужин, но наверх его не подавать, а оставить на сервировочном столике. Его, если понадобится, должен был принести господин сам. Когда ужин был готов, я заперла дом и легла спать. Часы показывали десять минут первого ночи. А вы так и не приехали. Я не знала, есть ли у вас ключи от виллы, и поэтому не засыпала. Если их у вас не было, то я должна была открыть  дверь …
В десять минут второго я услышала, как скрипнула дверь черного хода. Время абсолютно точное, потому что я включила свет и посмотрела на часы. Скрип двери сильно напугал меня, и я негромко крикнула: «Господин Чацкий! Господин Чацкий!» Он отозвался. Тогда я открыла дверь своей комнаты и выглянула в кухню. Наконец увидела его коричневый плащ, черную шляпу и лицо. Лица я, естественно, не разглядела--видела только сплошное розовое пятно. Я сказала ему по поводу ужина: что он готов и стоит на сервировочном столике.
Он ответил, что это ему известно. Он ска-
зал, что, когда обходил дом, мадам стояла на балконе гостиной и все ему рассказала. «А теперь будьте паинькой и ложитесь спать,--сказал он мне.--И не беспокойте нас. За это получите от меня еще сто рублей».
Конечно же я этому очень обрадовалась. Я закрыла дверь и снова легла в кровать. Я ожидала, что господин сразу же поднимется наверх. Но он остался в кухне. Мне были слышны его шаги. Это мне показалось странным. И тут я услышала какой-то непонятный звук. Такое впечатление, что по точильному камню водят металлическим предметом. Мадам его ждет, а он непонятно чем занимается, подумала я и тихонько поднялась с кровати. Сделала в двери маленькую, вот такую, щелочку ...
Горничная большим и указательным пальцем показала размер щели.
--Я выглянула на кухню. Вы стояли ко мне вполобо-
рота. В руке у вас было что-то серое, блестящее и продол-
говатое. Я поняла, что это точильный камень. Вы водили по
нему чем-то тоже блестящим. Естественно, меня это не на-
сторожило. Я решила, что господин точит нож, чтобы разделать запеченную курицу. Правда, водил он им не так, как точат ножи. Наконец он прошел мимо моей двери, а потом я услышала, как на сервировочном столике зазвякали столовые приборы. По этому звуку я поняла, что он по катил столик наверх.
--В котором часу это было?
--В четверть второго, - ответила побелевшая Мария.
Воцарившуюся тишину прервал голос полицейского:
          --Это уже слишком! --Он бросился к балконной двери. --Там между деревьями кто-то стоит и смотрит на окна,--
прохрипел он.








               


                Г Л А В А  4

Кого полицейский видел или кого, как ему показалось, он увидел, никто из троих, находившихся с ним в комнате, не понял. Подбежав к стеклянной двери, Воротянов остановился и, взмахнув руками, прошипел:
--Тсс!
Чацкий, Марголис и горничная подошли к нему, но ничего, кроме деревьев, в окне не увидели.
--Он исчез,--растерянно произнес полицейский.--Даю голову на отсечение, он там был.
--A вы что, ловить его не собираетесь?--хотел спро-
сить Марголис, но, решив не портить отношения с полицей-
ским, который был лояльно настроен по отношению к его
клиенту, промолчал.
Быстренько сообразив, что молчание тоже неподходящая манера поведения, молодой адвокат поинтересовался:
-- Кого вы там заметили?
--Высокий мужчина в старом пальто. Я его до этого уже видел.
--Тот самый, кого вы назвали пугалом?--уточнил Чацкий.--Это его вы дважды видели возле усадьбы?
--Папаша, надо меньше пить,--решила высказаться
горничная.--А то тебе всегда будут мерещиться ходячие
пугалы.
--Как тебе--мужчины в плащах в ясную погоду--пари-
ровал страж порядка.--Уж очень интересную историю ты
нам рассказала. Но в нее как-то совсем не верится. А что касается моего пугала, то я назвал его так потому, что на нем была старая мятая шляпа. Правда, при этом он курил трубку.

Михаил Воротянов, видно, решил, что вназидательной части своего поучительного выступления он сказал все, что хотел. Поэтому кашлянул в завершение и принял деловой вид.
--А теперь вернемся к твоему рассказу. Ты сказала, что он точил бритву. Но бритву на точильном камне не правят!
-- Я сказала, что сама видела.
--А эти джентльмены утверждают, что убийца твою мадам бритвой не резал.
--Да, говорят. Ну и что из этого? Ты даже ее и не ос-
мотрел. Для тебя самое важное--узнать, куда подевались
полбутылки вина. Ты приготовил отчет начальнику о том, что здесь случилось?
Зло поглядывая на горничную, Воротянов прошел мимо нее в спальню. Мария гордо прошествовала за ним. Коснувшись плеча Марголиса, Николай Петрович задержал адвоката. В туалетной комнате они остались одни.
--Как мне надоела их словесная перепалка,--горестно вздохнул Чацкий.--Она меня просто бесит. Но где-то женщина все же права. Как вы думаете, что сейчас больше всего интересует полицейского? По всему видно, к своим обязанностям он относится добросовестно. Его наверное очень ценят. Но и нам самим надо что-то делать. Вот только что?
Марголис тем временем делал на обратной стороне конверта какие-то пометки.
--Вы слышали, как Мария четко называла время?--
вдруг спросил он Чацкого.
--Время, когда неизвестный то появлялся, то уезжал?
Да. Вчера он приехал в девять вечера, уехал в девять двадцать. Вернулся в час десять, поднялся наверх в час пятнадцать. Вы можете доказать, что в тот момент ужинали в ресторане. Ведь так? Теперь час ночи. Кто-нибудь может подтвердить, что в это время вы были в кафе?
--Уверен, что да.
--Тогда все в порядке,--облегченно произнес Марголис. --Сейчас он испытывал сильное желание выпить. -- Полиции вам бояться нечего, а огласки в прессе мы постараемся избежать. Кто-то явно работал под вас. Вы никого не подозреваете? Тому, кто это сделал, выдать себя за вас большого труда не составляло. Он умело воспользовался тем, что Мария без очков
плохо видит. Убийца дал горничной возможность на себя
взглянуть, а потом, якобы нечаянно, разбил ей очки. После
этого женщина вместо его лица видела перед собой только
розовое пятно. Так что, не будь у вас стопроцентного алиби,
вы могли оказаться в сложной ситуации.
В этой истории мне непонятен только один момент. Почему все четыре средства, которыми могло быть совершено убийство, как бы выставлены напоказ?
Из соседней комнаты послышались громкие голоса: горничная и полицейский о чем-то яростно спорили. Чацкий и Марголис поспешили в спальню. Воротянов, надев перчатки, стоял у стола и вертел в
руках раскрытую бритву.
--Мария хоть в чем-то оказалась права,--сказал
полицейский.--Только дурак может так править бритву.
Смотрите, какие на лезвии царапины. Зачем он налил на
точильный камень столько масла? И все же вены у мадам
вскрыты не этой бритвой. На ней нет крови. Убийца смыть
ее не мог. Иначе вместе с кровью он смыл бы и масло.
Полицейский в явном раздражении сложил бритву и положил ее обратно на стол.
--Зачем ему понадобилось ее точить?
--Может быть, до приезда следователя ее не следовало трогать?--осторожно поинтересовался Марголис.
--Я исполняю свои обязанности,--гордо ответил поли-
цейский. И в доказательство своей непререкаемой компе-
тентности в вопросах проведения осмотра места преступ-
ления нарочито громко продолжил:--А теперь лежащий у
окна револьвер. Мамаша, ты видела в его руке револьвер?
--Нет, не видела.
Полицейский, крякнув, нагнулся, поднял оружие, по-
вертел его в руках.
--Автоматический--со знанием дела заключил он.--Это важно. Заряжен до отказа. Отлично. А где же то, чем убили мадам?
Марголис провел полицейского в ванную. Следом за ними туда вошли Николай Петрович и горничная. Увидев валяющийся в черной ванне кинжал с пятнами крови, Мария испуганно отшатнулась.
--Мне он знаком!--воскликнула она.--Этот кинжал
принадлежал мадам. Он с Корсики. Три или четыре года назад его подарил его мадам какой-то поклонник. Она очень им дорожила и всегда держала при себе.
--Странная игрушка, мамаша,--заметил полицейский.-- Тем не менее я запишу ваши слова. Вчера вечером мадам привезла этот кинжал с собой?
--Да. Я убрала его в ящик трюмо.      
Воцарилось молчание.
--Мне многое здесь непонятно,--не сводя глаз с кинжала, наконец произнес полицейский.--Мадам истекла кровью. Это ясно как день.
Он наклонился над ванной и осторожно, кончиком указательного пальца правой руки, одетой в перчатку, коснулся лезвия кинжала.
--Так, а это что--кровь? Да. Выходит, убийца, вскрыв
мадам вены, держал ее в ванне до тех пор, пока та не истекла кровью. Но как ему это удалось? Мадам была сильной женщиной. Если бы он на нее напал, она оказала бы ему сопротивление: стала бы кричать, царапаться. Но следов борьбы я здесь не вижу. Возможно, убийца сначала нанес ей удар по голове, и она потеряла сознание.
--Взгляните вон на ту коробочку на полке,--подсказал Марголис.--Мой друг думает, что в ней снотворное.
Полицейский взял коробочку, поднес ее к носу и по-
нюхал.
--Ну, мамаша, а на это что скажешь?--грозно спросил он горничную.
--Там снотворное. Ну и что из этого? Против воли ма-
дам таблетки бы не приняла. Да и в ванну залезть ее никто
бы не заставил. Она бы сопротивлялась!
--Тогда предположим, что снотворное она приняла сама.
Мария, поморщившись, смерила полицейского пре-
зрительным взглядом:
--Папаша. Да ты такой старый, что ничего уже не соображаешь! Зачем мадам принимать снотворное, если она ... прямо-таки горела желанием встретиться с любовником? Ну, ты даешь!
--Тогда почему коробочка с таблетками на полочке, а рядом стакан?
--Почему, почему!--Мария зыркнула глазенками
туда-сюда.--Ты меня постоянно спрашиваешь то о револь-
вере, то о бритве, то почему мадам мертва. Откуда мне знать! Лучше спроси этого господина. Это из-за него убили мадам. О боже!--Нервы у  женщины не выдержали, и
она зарыдала.
--Тихо!--вскинув руку вверх, крикнул полицейский.--
Успокойся, мамаша, и лучше послушай.
Все замерли. Сквозь открытые двери и окна гостиной с улицы донесся шум двигателя. Судя по всему, машина объезжала левое крыло здания.
Николай Петрович проскользнул в спальню и, открыв большую стеклянную дверь, вышел на балкон.
--Это Корнелия,--тихо произнес он.
--Что он сказал?--неизвестно к кому обращаясь, спросил полицейский.
--Придется ей все объяснить,--возвращаясь в комна-
ту, уныло констатировал Чацкий.--А от вас, Воротянов, жду
моральной поддержки. Сейчас она мне потребуется. Корнелия--моя невеста. Представляете мое положение? Оставайтесь здесь, пока я с ней не переговорю.
В сопровождении Марголиса он миновал холл, спустился по лестнице и вошел в кухню. Дверь черного хода была не заперта. Несколько ступенек вниз--и они оказались в тенистом саду, огороженном живой изгородью из самшита. В конце посыпанной песком дорожки, стояло небольшое сооружение из мрамора, напоминающее часовенку. Но внимание мужчин было приковано не к нему, а к появившейся из-за угла усадьбы молоденькой девушке.
Когда Хант говорил о невесте Николая Чацкого, Марголис представлял ее высокой, величавой блондинкой. Она же оказалась совсем другой--невысокого роста, хрупкой брюнеткой с прической, похожей на ту, что носила Валерия Ковальчек.
Несмотря на немного рассеянный взгляд ее больших карих глаз, девушка не выглядела отрешенной. Поначалу она показалась Марголису не такой эффектной, как прежняя любовница Чацкого. Однако, приглядевшись, он сумел увидеть в ней то нежное обаяние юности, которое напрочь отсутствовало у мадам Ковальчек. У Корнелии был изумительный цвет лица, изогнутые дугой брови, придававшие ее взгляду безмятежность. Когда
она улыбалась, на щеках появлялись две очаровательные
ямочки.
Мисс Коллер шла навстречу мужчинам, держа руки в карманах пальто. Волосы ее были стянуты лентой, видимо на время поездки в открытом автомобиле.
--Николай, ты здесь!--увидев встречающих ее мужчин, удивленно воскликнула Корнелия.--Но ...
--Да. А ты зачем сюда приехала?
--Я не думала, что ... то есть мне сказали, что у тебя неприятности. Это правда? У тебя проблемы?
          --Нет. А кто тебе сказал?
--Какой-то мужчина. Утром мы с мамой должны были идти в церковь, по дороге встретили странного мужчину, который сказал о тебе, и я, как только освободилась,
сразу поехала сюда. Знал бы ты, сколько у меня ушло времени на то, чтобы разыскать эту виллу.
Они с огромной нежностью смотрели друг на друга.
Теперь Марголису стало понятно, почему Чацкий променял Ковальчек на эту скромную и очень обаятельную девушку.
--Значит, это и есть то самое место,--оглядываясь вокруг, тихо произнесла Корнелия.
По румянцу, выступившему на ее щеках, было ясно, о чем она сейчас подумала.
--Совсем забыл вас представить,--спохватился Чацкий.—Господин Марголис, мисс Коллер. Корнелия, Марголис--мой адвокат. Он только что прилетел из Москвы.
Девушка во все глаза уставилась на Марголиса, и от смущения ее румянец стал еще ярче. Лицо Корнелии напряглось. Адвокату так хотелось произвести на нее приятное впечатление, что от волнения он потерял дар речи.
--Добрый день, мистер Марголис,--взяла на себя инициативу приветствия Корнелия.
--Добрый день, мисс Коллер.
--Послушай, Корнелия,--вмешался Чацкий.-- Мне надо тебе многое рассказать. Чем раньше ты об этом узнаешь, тем лучше. Видишь ли, у меня и в самом деле не-
приятности. И связаны они с Валерией Ковальчек...
--Понимаю. Поскольку с нами адвокат, можно обо всем говорить открыто. Это обязательно тебе поможет. О,
Николай! Идиот, ты опять встречаешься с этой проститут-
кой?
М-да...--мелькнула мысль у Питера, а девушка-то и
простые словечки знает, оказывается. Молодой человек
решил повнимательнее присмотреться к «невинной овеч-
ке». И надо сказать, чем больше присматривался, тем силь-
нее она ему нравилась.
А Чацкий тем временем продолжал:
--Нет, Корнелия. Вся проблема в том, что Валерия мертва. Ее убили здесь, на моей вилле. И мы не знаем, кто это сделал. Этим утром мы с Питером обнаружили ее труп. И не будь некоторых обстоятельств, на меня, наверное, надели бы наручники и отправили в участок. Дорогая, только не падай в обморок.
--Не волнуйся,--произнесла Корнелия. Ей все-таки понадобилась короткая пауза, чтобы выполнить пожелание Чацкого и не потерять сознание.--Со мной все в порядке. Но
не могли бы мы где-нибудь присесть?
Они прошли по дорожке к мраморной беседке. Это было ближайшее место, где можно посидеть. Расположившись на изящной лавочке, Чацкий рискнул продолжить.
--Девочка моя, я расскажу тебе все по порядку,--ля-
дя ей в глаза, заговорил Николай Петрович.--Не хочу, чтобы ты услышала это от кого-нибудь другого. Скажи, где я был
вчера вечером между девятью и двадцатью минутами деся-
того?
--Не знаю ... Хотя подожди. Ну конечно, знаю. Мы вместе ужинали. А что, ее убили в это время?

--Питер,--обратился Чацкий к адвокату,--расскажи-
те ей все, что нам известно. Это--ваша работа.
Пока Марголис посвящал девушку в обстоятельства дела, его клиент нервно курил. Питер говорил медленно, стараясь не сболтнуть того, что могло бросить тень на Чацкого. Корнелия смотрела на него своими большущими глазами и от волнения хлопала ресницами. В конце грамотно поданного рассказа официального юридического представителя жениха она уже почти улыбалась.
--Простите, что я грубо себя вела,--виновато произ-
несла девушка.--Уверена, что вы поможете ему.--Корнелия
обернулась к Чацкому:--О, Николай, ну какой же ты все-
таки идиот!
--Черт возьми, почему я идиот?--возмутился Николай Петрович.--Что я такого сделал? Я не убивал Валерию! Да и убийства я не мог предотвратить!
--Николай, пожалуйста, выбирай слова. Меня не интересует, убивал ли ты ее или ... Нет, конечно же меня это волнует. Я же собираюсь стать твоей женой и не хочу, чтобы ты мне изменял.
--Все ясно. Чуть что, ты называешь меня безмозглым идиотом, и тебе от этого становится легче.
--Дорогой, ты очень умный. Иначе я не полюбила бы
тебя. Вот только твой ум в таком деле, как это, помочь не
может.
Корнелия замолкла, а потом неуверенно продолжила:
--Понимаешь, это убийство произошло в самый неудобный для нас момент. Боюсь, что сюда с минуту на минуту может нагрянуть мама.
Чацкий закатил глаза к небу:
--Боже, только ее здесь не хватало! А почему она должна сюда приехать ?
--После того как я вчера вечером вернулась домой, она устроила мне скандал,--потупившись, ответила Корнелия.--Причем без малейшего на то повода. Тогда я сказала ей, что все равно выйду за тебя замуж. И решение мое--окончательное. Да, я была с ней резка. Но слушать ее лекции на тему морали, да еще в Минске,--это уже слишком!
Девушка перевела взгляд на Марголиса.
--Поскольку вы адвокат моего жениха, таить я от вас
ничего не буду,--решительным тоном произнесла де-
вущка.--Видите ли, мой отец совершил преступление и был
осужден.
--Вы хотите сказать,--сразу понял её Марголис,-- что миссис Коллер вам не мать?
--Моего отца по законам Англии повесили. Через несколько дней после его смерти на свет появилась я.
Моя мать при родах скончалась. Миссис Кол-
лер, бывшая тогда еще более благочестивой, чем сейчас, подобрала меня, образно выражаясь, в сточной канаве и удочерила. Мое полное имя--Мэри Корнелия Коллер.
Девушка говорила, и в ее голосе не чувствовалось ни жеманства, ни даже бравады. Она просто констатировала факты. Николай Петрович открыл было рот, чтобы ее прервать, но передумал. В конце рассказа Корнелия неожиданно улыбнулась, и на ее щеках опять появились очаровательные ямочки.
--У меня, господин Марголис, судя по всему, должны быть склонности к греху и совершению преступления,-- извиняющимся тоном произнесла она.--Представляю, как огорчились бы психиатры, узнав, что ни одного преступления я пока еще не совершила.
И все же происшествие ... то есть несчастье на вилле Николая, меня очень тревожит. Хотя, когда подробности моей биографии станут известны полиции, меня вряд ли обвинят в причастности к убийству мадам Ковальчек. Я ведь совсем не похожа на высокого мужчину, выдававшего себя за Николая. Но о том, какие у меня были родители, наверняка кто-то узнает. И тогда моя приемная мать ...
--Ну вот!--воскликнул Чацкий.--А я об этом даже не
подумал ...
--А я подумала,--резко ответила девушка.--Поэтому я
и тревожусь. А где твой брат?
--Михаил? А при чем здесь он?
--Где он сейчас? Думаю, что у него есть связи в полиции или правительстве. А может быть, и там и там. Конечно, дело об убийстве не замять, а вот прессу прижать можно. Не хотелось бы, чтобы наши имена мелькали в газетах ...
Корненлия снова улыбнулась.
--А впрочем, почему бы и нет? Все это может оказаться довольно забавным.
--Но Михаил?--задумчиво произнес Чацкий.--У него связи в полиции? Это что-то новенькое. Не могу поверить. Насколько мне известно, он  служащий в министерстве иностранных дел. Питер, я вам о нем уже рассказывал.
Это тот самый, что в любой ситуации говорит умные вещи.
--Ну, наверное, такие и должны работать в министер-
стве иностранных дел,--пожал плечами Марголис.--Воз-
можно, именно такой человек и будет нам полезен. Какой
пост он занимает?
Корнелия задумалась.
--Конечно, это может оказаться и не так, но Михаил делал мне и маме разные намеки ...
--Это потому, что он в тебя влюблен,--раздраженно заметил Чацкий.
--Дорогой, этого я не отрицаю. Во всяком случае, то,
что он то и дело летает в Москву,--правда. Видели бы вы,
с каким важным видом он вышагивает, держа в руке какую-нибудь папку! Но дело не в этом. Вопрос в том, захочет ли он использовать свои связи. Если конечно же он их имеет. Я могу его об этом спросить. Николай, чтобы ты ни говорил, но ты попал в сложную ситуацию. Теперь надо решать, что
нам делать.
--Возможно, я смогу вам что-то посоветовать?--неожиданно раздался низкий мужской голос.
На пол беседки, где они сидели, от мраморных колонн падали тени. Длинная и неправильной формы тень пересекла их. Марголис первым ощутил отвратительный дым табака. И тут в проеме показался мужчина лет пятидесяти пяти, в старом вельветовом плаще и далеко не новой шляпе. Незнакомец был высок ростом, худощав и небрит. Изо рта у него торчала курительная трубка. Из-под морщинистых век умные глаза словно прощупывали каждого из сидящих на скамейке. Галантно сняв с головы шляпу с помятыми полями, незнакомец произнес:
--Возможно, что я окажусь вам полезен. Я сосед господина Чацкого. Живу неподалёку. Фамилия моя
Воронин. Илья Ильич Воронин. Насколько я понимаю, дело у вас конфиденциальное и вы не хотите привлекать к нему внимание общественности. И очевидно, меня имел ввиду тот пожилой полицейский, который сказал, что увидел нечто странное.
--Вы правы.
--Скажите, вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Фридман?
Марголис напряг память. Фамилия была ему совершенно незнакома.
--Фамиля еврейская?
--Да. Он раскрыл много совершенно головоломных дел. Кроме того, здесь он мало известен. Но без полиции всё равно не обойтись. Как я понял у вас есть связи в министерстве иностранных дел. Попросите там, чтобы добились его привлечения к этому делу.
--Это плохо,--заметил Марголис.
 --Да,--согласно вздохнул Чацкий.—Привлечение еврея не понравится местному начальству, но у нас имеется и хороший шанс. На полицию Фридман не работает официально. Это может оказаться полезно для нас. Питер, вы меня слышите?--вопросил Чацкий, заметив, что взгляд Марголиса стал каким-то отстраненным, словно молодой человек пребывал где-то далеко, но только не в данном месте.
--Так действуйте, Николай Петрович.—Словно очнувшись ото сна произнёс Марголис.
Какие доводы привёл своему брату Михаилу Чацкий, неизвестно, но через день в Минске появился молодой человек, лет тридцати или меньше с умным острым взглядом, длинными пейсами и большой головой. Вместе с ним приехал полицейский по имени Максимов, который представлял полицейское управление. ( Автор считает, что ему повезло познакомиться так близко с этим незаурядным человеком и на всю жизнь останется его верным почитателем. Кроме всего прочего автора поразило поведение молодого еврея. Он совершенно не тушевался перед представителями аристократии и полицейского начальства, словно понимал силу своего таланта. А возможно, так оно и было, в чём автор убедился в дальнейшем).
Гера Фридман по приезду сразу же принялся за дело. После знакомства с фигурантами дела он решил опросить снова их всех. Первым делом он поговорил с Марголисом.
--Вы адвокат господина Чацкого? - спросил он.
--Да, - ответил Марголис.
--Мы можем поговорить наедине? Надеюсь, остальные нас простят?
--Вы можете рассчитывать на нас на всех,--сказал Чацкий,--без всяких….Ну,вы меня понимаете. Раз уж мы пригласили вас, то какие могут быть извинения. Действуйте так, как вы считаете нужным. Мы полностью вам доверяем.
--Спасибо,--ответил Фридман и зашагал в сторону беседки, где совсем недавно шёл разговор о нём. Большими шагами Марголис медленно брел с Фридманом
по дорожке сада и вновь вдыхал аромат цветов.
--Чудной человек!--послышалось из часовенки, когда
они завернули за угол дома.
--Это про меня,--усмехнулся Гера.--Стран-
но, что господин Чацкий не употребил выражения покреп-
че. Наверное потому, что он так прекрасно высказался пару минут назад. Ну что, вы защитник и потому мой первый помощник и партнёр. Если не возражаете, то пожмём друг другу руки.  Любую помощь от вас, я могу только приветствовать.
--Со своей стороны хочу заверить вас, что постараюсь быть вам полезным во всём.—Марголис говорил искренне.
--Тогда я расскажу вам, что я раскопал в архивах полиции о Валерии Ковальчек. Я ведь приехал сюда по приглашению высокого чина из министерства иностранных дел и мне разрешили покопаться в архиве. Интересная женщина эта Ковальчек. Информация о ней будем нам очень полезной.
Лет пять-шесть назад эта женщина была завербована сотрудником тайной полиции Франции. 
Марголис с удивлением посмотрел на Фридмана. Лицо последнего оставалось  спокойным.
--Тайная полиция? --удивился Марголис.
--Да. Агент Фурше периодически давал этой женщине кое-какие поручения.
--Но Минск и тайная полиция? Вам не кажется это довольно таки странным?
--Нет. Не кажется. Не забывайте, кто является братом господина Чацкого. А Москва или Минск—это уже детали. Только не думайте, что существовал какой-то заговор, в результате которого будет взорвана бомба или начнется новая война. Упоминая о тайной полиции, я имею в виду нечто более прозаичное. Сейчас я вам все объясню.
Дело в том, что скоро на заседании совета министров России будут решать  вопросы о девальвации рубля, о строительстве новых эсминцев, если да, то на каких верфях и кому дать заказ. Все это, естественно, интересует разведку. Что будет, если кто-то  узнает об этом  раньше. Разумеется, через платного осведомителя. А если об этом узнают раньше биржевые маклеры?
--Они сорвут огромный куш.  Но откуда вам это известно?
--Надо уметь читать газеты. Очень много секретной информации можно узнать из газет. А когда станет известно, через кого произошла утечка информации, может разразится жуткий скандал. Замять его не удастся и правительство может уйти в отставку. 
Они подошли к открытому  автомобилю синего цвета, на котором приехала Корнелия. Фридман присел на
его подножку и нахмурился.
--Постараюсь в политику вас и себя не вмешивать,-- сказал он.--Будем надеяться, что она к делу вашего клиента никакого отношения не имеет. А вообще-то говоря, политика скучнейшее дело, куда интересней зани-
маться расследованием преступлений. При рассмотрении архивов и первых документов по этому делу, у меня возникло подозрение, что утечка правительственной
информации происходит через личного секретаря одного из министров. Фамилию министра называть не стану, только его секретаря. Это--господин Голицын.
 Марголис от удивления аж присвистнул.
--Тот самый, с кем жила Валерия Ковальчек?--не удержавшись, воскликнул он.--Понятно. Тайная полиция использовала ее как подсадную утку? Но почему он оказался в Минске?
--В данном случае она не была подсадной уткой. Женщина, которой потребовалось длительное время, чтобы выудить у своего любовника хоть какую-то информацию, тайной полиции не помощник.  А Голицын оказался в Минске, потому что здесь были Ковальчек и Чацкий Николай Петрович. Вот его как раз и использовали как подсадную утку.
--Ну, это как сказать.
--По крайней мере, такие приемы довольно не эффективны,--заметил Фридман.—В архиве министерства иностранных дел я нашёл дело связанное с Голицыным и заинтересовался. Теперь о полицейском. Несмотря на его пристрастие к вину, он довольно толковый человек. Неизвестного, который появился здесь, он видел дважды. Первый раз... как бы не перепутать дату ... Да, вечером в среду, 12 мая. То есть четыре дня назад. Второй раз-- поздно вечером в пятницу, 14 мая. То есть накануне.
Марголис начал мысленно сопоставлять даты. Он хорошо помнил, что говорил ему Чацкий. В пятницу,
14 мая, Николай Петрович приезжал на виллу, чтобы прове-
рить, все ли там в порядке. Это было вызвано тем, что Голицын хотел купить у него виллу.
--Интересно, почему любовник мадам Ковальчек сделал ему такое странное предложение?--подумал Марголис.
В тот самый приезд Николай Петрович обнаружил, что вода и электричество в доме не отключены, кровать в спальне Валерии Ковальчек аккуратно застелена, а холодильник заполнен вином. Увлекшись своими мыслями, Марголис не сразу понял, что Фридман его внимательно изучает.
--Ну, что вы на это скажете?--вкрадчиво спросил его
Фридман.
--Пока ничего. Кроме того, что в пятницу полицейский мог видеть самого Чацкого. В тот день он точно был на вилле.
-- Да? И в какое время?
--Утром.
Фридман покачал головой:
--Нет. Тот мужчина появился здесь вечером. И потом, это был вовсе не Чацкий. Почему я в этом абсолют-
но уверен, скажу позже. А пока давайте выстроим все даты
по порядку. Начнем со среды. В тот день полицейский увидел незнакомца, когда возвращался на лошади из магазина. Он лез на стену с большой корзиной в руках, в коричневом плаще и черной шляпе.
--Как сказала Мария, убийца был одет точно так же.
--Да.
--А лицо  он не рассмотрел?
--Нет. К сожалению. Тот, кого он увидел перелезающим через ограду виллы, на
бродягу не похож. В руках у него была накрытая салфеткой
большая корзина. Судя по всему, с едой.  В пятницу вечером здесь появился визитер. Но не
тот, который по описаниям,  приезжал раньше. Этот человек был ниже ростом и внешне никак не походил на мужчину в плаще. Замок на воротах он открыл ключом. Полицейский  не подумал, что это мог быть
Николай Чацкий, владелец виллы. Когда Валерия Ковальчек здесь еще жила, он несколько раз его видел. Правда, на расстоянии. Представьте себе такую ситуацию. Вилла пуста, мадам Ковальчек, в то время работающая на полицию, переехала к своему новому любовнику Голицыну.
В среду поздно вечером мужчина в плаще и черной шляпе перелезает через стену с полной корзиной провизии. В пятницу, и тоже вечером, уже другой мужчина открывает ворота и входит на территорию виллы. Возможно, никакой связи между их появлениями и нет. Но меня это заинтересовало. После того как
мужчина, открыв ворота, вошел в сад, полицейский в силу своей любознательности, последовал за ним.
Осторожно ступая, человек обогнул левое крыло виллы, прошел по дорожке, на которой мы сейчас находимся, и подошел к дому с тыльной его стороны. Ставни на окнах были закрыты, но он заметил свет на кухне. Получалось, что в доме кто-то был.
Поняв это, мужчина отшатнулся от стены дома. Затем крадучись приблизился к окну кухни и сквозь щель в ставнях попытался заглянуть внутрь. Из своего опыта  я знаю, что через закрытые ставни хорошо разглядеть что-то внутри дома почти невозможно. Но мужчина все же что-то увидел.  Это его насторожило. И в этот момент свет на кухне погас. Незнакомец тут же отпрянул от окна. Пару минут он, застыв на месте, выжидал. Вы можете представить его состояние. 

Нашего полицейского распирало любопытство. Он  ощущал себя сыщиком. От сладостного волнения сердце  бешено колотилось. Он подошел к мужчине сзади и тронул его за плечо. Неприятный субъект, но надо отдать ему должное: он не бросился наутек Этой выдержке его научили в министерстве иностранных дел. Этим мужчиной оказался господин Михаил Чацкий.
--Михаил Чацкий?--изумился Марголис. –Но почему он нам ничего не рассказал, а устроил целую комедию с допросом?
--А кто вы такие, чтобы он перед вами отчитывался? Другое дело я—официальный представитель не только полиции, но и важного ведомства—Министерства иностранных дел.---Фридман, сидевший на подножке шикарного автомобиля Корнелии, вскинув голову, прижался спиной к машине, и фуражка  съехала ему на лоб.
--Да, Михаил Чацкий,--улыбнувшись, подтвердил он. --Только не подумайте о нем ничего плохого. Насколько мне
известно, в деле Голицына он сотрудничает с тайной полицией. Российской, естественно.
--В таком случае у него и в полиции есть связи?—задумчиво проговорил Марголис.
Фридман пожал плечами:
--Я бы сказал, в правительстве. Михаил Чацкий  исполняет обязанности тайного связного между тайной полицией и правительством. Очевидно, в тайной полиции  подозревают, что часть денег на подкуп Голицына поступила из Франции. Во всяком случае, в тот момент господин Чацкий выглядел весьма презентабельно: шикарный костюм, в петлице живая гвоздика, в руках-- дорогой чемоданчик. Я думаю и что на его просьбу предоставить это дело мне, в полиции отнеслись благосклонно именно потому, что прежде он посоветовался с руководством тайной полиции.
--Наверное,-- согласился с его анализом и Марголис.—Но зачем ему нужно было появляться на вилле, да ещё в таком виде?
--Он намеревался встретиться с мадам Ковальчек и получить от нее информацию о ее любовнике. Михаил  очень спешил. Для встречи Валерия выбрала виллу. Но почему она хотела встретиться именно там? Почему мадам Ковальчек так была привязана к этой вилле и какую при этом отводила роль себе?
Фридман прищурился.
--И что или кого он увидел на кухне?--нетерпеливо напомнил Марголис.—Валерию Ковальчек?
--Нет. Он увидел мужчину в коричневом плаще и черной шляпе.
--И что тот делал?
Ничего особенного. Михаил Чацкий сказал, что мужчина ставил в холодильник бутылки с вином. Лица незнакомца он не видел. Затем свет на кухне погас, и нашему дипломату ничего не оставалось, как отойти от окна. Мужчину в доме он принял за Николая, привезшего к ужину шампанское. По вполне понятным причинам войти в дом Михаил расхотел. Он даже не задумался над тем, что собирается делать его брат один в пустом доме. Кроме того ...
--Минутку, господин Фридман--прервал его Марголис. --Слово «господин» у него выскочило непроизвольно, и он тотчас пожалел об этом. С другой стороны, Марголис, работая в адвокатской конторе, привык обращаться ко всем посетителям с уважением, а в этом еврейском сыщике было то, что вызывало к нему огромное уважение.
--Вы знаете, почему я здесь?
--Конечно,--ответил Фридман.--Чтобы защитить ин-тересы своего клиента.
          --Верно. Тогда скажите мне, почему Михаил Чацкий решил, что на кухне его брат? Что заставило его так считать?
--А что заставило Марию думать точно так же?--
вопросом на вопрос ответил Фридман.
--Мария почти ничего не видит.
--Попробуйте посмотреть в окно через закрытые ставни. Думаете, вы многое увидите? Поймите меня правильно: Николая Петровича Чацкого я ни в чем обвинить не хочу. Я поговорил с мисс Коллер в бесед-
ке. У вашего клиента есть алиби, которое могут подтвер-
дить его невеста, официанты и артисты.
Фридман щелкнул пальцами.
--Ну, вы довольны--Он почесал свои пейсы и вопросительно взглянул на Марголиса. А тот не знал, радоваться ему или нет, верить в то, что у его клиента не будет проблем или они все же возникнут.
-- Прошу прощения, но вы мне напоминаете одного моего друга,--улыбнулся Фридман.--Он надежный, но, как и вы, очень упрямый.  Поверьте, я  ничего не говорю и не делаю без причины. Мой друг меня за это даже укорил. И не он один. Но я очень любопытен. Вы слушаете меня?
--Да-да, слушаю!
--Отлично. А теперь перейдем к делу. Итак, что мы имеем на данный момент?
Фридман замолк и, подняв голову, задумчиво стал рассматривать крону тополя. Затем вздохнул и продолжил:
--Мы имеем ... загадочного мужчину в коричневом плаще и черной шляпе здесь видели трижды. В среду вечером  его видели с корзиной, полной еды. В пятницу, и тоже вечером, его видел Михаил Чацкий. Когда неизвестный разгружал бутылки с вином. В субботу, в день убийства, Мария видела, как этот же человек точил бритву. Есть ли между этими событиями связь?
--Лично я никакой связи не вижу,--мрачно ответил Марголис.--Более того, мне непонятно, почему на вилле оказалось так много средств для убийства. Что касается вина, то и здесь загадка. Мария говорит, что она подала мадам Ковальчек бутылку «Мадеры», а как раз эта бутылка не найдена. Ничего не понимаю.
--Ну, не все так плохо, как вы думаете. Во всяком случае, ясно, что ...
В этот момент из-за ограды виллы раздался визг тормозов. Несколько автомашин на большой скорости въехали в ворота и замерли на месте. Словно по стойке «смирно»..
Фридман встрепенулся.
--Это, очевидно, начальник тайной полиции со своей командой,--пояснил он Марголису.--Перед тем как сюда прийти,  ему позвонили. Так что, Питер, если вы позволите так называть вас, у вас будет возможность увидеть,
как работает наша служба безопасности. А пока идите к своим друзьям. Я к вам скоро подойду.



                Г Л А В А  5


Когда Марголис вернулся в беседку, Чацкий и Корнелия с напряженными лицами курили.
--Как же вы долго,--укоризненно произнес Николай Петрович. --Ну, каковы наши перспективы?
--Довольно неплохие,--бодро ответил Марголис.--По-
хоже, Фридман основательно принялся за расследование. Только что приехала тайная полиция. Поэтому, господин Чацкий, выше голову. Они сейчас сюда подойдут.
--Ну надо же!--неожиданно воскликнула Корнелия.-- Посмотрите, кто с ними приехал!
Фридман, окруженный полицейскими, в этот момент пожимал руку высокому мужчине. Тот выглядел зловеще. Возможно, из-за шляпы с опущенными полями. От группы отделился человек в штатском и тороп-
ливо зашагал к беседке. Это был хорошо сохранившийся для своего возраста мужчина средних лет. Стройность его фигуры подчеркивал элегантный костюм. Седые щегольские усики выдавали в нем человека благородного сословия.
--Это Джон Морган,--отбросив окурок в сторону,
сказала Корнелия.--Управляющий парижским офисом мате-
ри. Сегодня утром он был с нами в церкви ...
Она замолчала, поскольку Морган был уже рядом с
беседкой. Смутившись, мужчина снял цилиндр. Голова его оказалась лысой как колено. Войдя в беседку, он в нерешительности помялся и наконец выдавил из себя:
--Не знаю, что и сказать.
--Ах, даже так?--В голосе Чацкого прозвучала неприкрытая ирония.--Что ж, будем молчать?
Морган так холодно на него посмотрел, что у Николая Петровича вытянулся подбородок.
--Корнелия, ты осознаешь, что обидела свою мать?-- присев на краешек скамейки, спросил Морган.
--Тем, что оставила ее дома? Но мне важнее быть здесь.
--Из-за убийства? Да, я знаю о нем. Я приехал вместе с
полицейскими.
Морган пыталея выглядеть спокойным, но ему это плохо удавалось.
--Корнелия, назревает громкий скандал, --заметил он. --По своему опыту знаю, что любого человека можно подкупить. Но это дело очень серьезное. Не знаю ... сегодня в церкви ... ты и миссис Коллер ... ваш вчерашний разговор ...,--Он замялся, но потом все же выдавил из себя:
--Корнелия, твоя мать очень больна.
--О, ее уловки мне хорошо известны,--запрокинув го-
лову и закрыв глаза, произнесла девушка.--Тебя послали
за мной?
--Не совсем так. Скорее всего, это дело Михаила. Однако твоя мать настояла, чтобы он остался с ней. Тут вот еще что.
Морган едва заметно улыбнулся.
После того как ты уехала из дома, твоя мать позвони-
ла нам и попросила помочь. Видишь ли, она совершила глу-
пость--подала на тебя в розыск. Тебе грозили неприятнос-
ти, но я это дело замял. По роду службы мне приходится
общаться с полицией. Так что я поехал в участок и
встретился с начальником. Он-то и сообщил мне об ...
Он кивнул в сторону дома и перевел взгляд на Марголиса.
--А кто этот джентльмен?
          Марголис представился.
--Да, адвокат здесь как нельзя кстати,--мрачно заметил Морган и внимательно посмотрел на Чацкого--Надеюсь, молодой человек, вы сделаете все, чтобы оградить Корнелию от неприятностей. Это, конечно, не мое дело, но ... скажите, зачем вы пошли на убийство?
--Господин Чацкий никого не убивал,--вмешался Марголис.--Об этом мы поговорим в более удобное время.
Морган положил руки на колени.
--Как хотите,--сухо произнес он.--Но для вас лучше,
если все карты в этой игре будут раскрыты. Мы же должны ему помочь. Хотя бы избежать гильотины. А ему есть о чем нам рассказать. Взять, к примеру, скандал, разразившийся в марте прошлого года.
--Что за скандал?!--воскликнула Корнелия.--Николай, не позволяй ему так с тобой разговаривать! Он же говорит словно моя мать.
--Извините, но так оно и есть,--глядя в пол, подтвердил Морган.--Похоже, Чацкий, все улики против тебя.  Я работал, чтобы содержать семью. А ты приехал в Минск только для того, чтобы сорить деньгами и предаваться веселью. За это я тебя осуждаю. То, что в твоем возрасте кажется красивым, в моем выглядит мерзко.
--И все же, что это был за скандал?--тихо спросила
Корнелия.--Николай, ты мне о нем не рассказывал.
--Я не думал, что нужно забивать тебе голову всяки-
ми глупостями. Но это далеко не секрет. О нем писали га-
зеты.
--Я слушаю.
--Ну хорошо,--пожал плечами Николай Петрович.-- Произошло это в одном из ночных клубов. Я был там с Валерией. Среди номеров развлекательной программы было метание ножей. Владелец клуба предупредил, что если метатель промахнется, то нож попадет в кого-нибудь из зрителей. Номер рискованный, но все пришли в бурный восторг. Доска, в которую метали ножи, находилась рядом с нашим столиком. После того как метатель закончил свое выступление Валерия подбежала к доске и выдернула из нее нож. Она не была пьяна, только возбуждена.
Пытаясь отнять нож, я схватил ее за руку. Она стала сопротивляться и нечаянно порезала мне щеку. Рана была неглубокая, и шрама на лице не осталось.
Корнелия недоверчиво посмотрела на Николая Петровича.      
--И это всё,--недоверчиво спросила она.
--Да, все,--ответил Чацкий.--Можешь спросить кого угодно. Например, Голицына. Он тоже там был. Событию
придали ненужную огласку, и в прессе конечно же все раз-
дули и исказили. Писали, будто бы я пригрозил Валерии, что, если она сделает подобное, я порежу ей лицо и посмотрю, понравится ей это или нет. Но этого не было. Я не дурак, чтобы хвататься за нож. Да такое и не в моих привычках. Если дело доходит до драки, я полагаюсь на свои кулаки. Вот и все, что было.
--Тсс! - вдруг зашипела на него Корнелия.
Фридман и высокий мужчина в шляпе с опущенными
полями, спокойно разговаривая, приближались к беседке.
--Дамы и господа, прошу сохранять спокойствие,-- войдя в беседку, сказал человек в штатском.—Я--инспектор
Ванин из управления безопасности, а это Фридман, он
ведет расследование. Он просит господина Чацкого, обнаружившего труп, проводить нас в дом.
--А мы можем вас сопровождать?--спросила Корнелия
Коллер.
Ее вопрос удивил всех, и даже инспектора Ванина. Чацкий и Морган укоризненно посмотрели на нее. На лице девушки появилось виноватое выражение.
--Конечно, мисс Коллер,--ответил Гера Фридман.--Я буду только рад. Можем приступать!
--Но это же недопустимо,--недовольно проворчал инс-
пектор.
--Абсолютно недопустимо,--поддержал его Морган.
--Девушка не понимает, что говорит. Я запрещаю ей входить в дом.
--Ненавижу слово «запрещаю»,-- произнес Фридман.—Господин Ванин сказал, что вы--мистер Морган. Я просил бы вас идти впереди. Мне надо задать вам несколько
вопросов.
Маленькая группа в составе Чацкого, Марголиса и Корнелии, вытянувшись в цепочку, поплелась к дому.
--Дорогая, может быть, не стоит?--нерешительно попы-
тался отговорить невесту Чацкий.
--Нет, Николай, я хочу взглянуть на нее,--ответила де-
вушка.
--Ты понимаешь, что следователю надо за нами понаблюдать?
--Но я ведь не убивала. И ты тоже. Так чего же нам бо-
яться? Отныне я не игрушка в руках миссис  Кол-
лер и сама решаю, что мне делать. Дорогой, ты еще увидишь, какая я смелая.
Тем не менее, увидев труп мадам Ковальчек на кровати, Корнелия вздрогнула. Шторы на окнах были раздвинуты, и комнату заливал солнечный свет. Бордовые обои на стенах и камин из черного мрамора теперь выглядели кричаще безвкусно.
Войдя в спальню, полицейские тотчас приступили к
работе. Толстый мужчина в цилиндре занялся осмотром
трупа.
--Это с сегодняшнего часа мои помощники,-- ровным голосом лектора произнес Фридман.(И откуда только взялась такая уверенность, а скорее всего самоуверенность в этом еврейском мальчике).--- Доктор Брянцев--медэксперт, доктор Макаренко--заведующий лабораторией управления, господин Громов--его сотрудник. Чем занимаются остальные двое, вы легко догадаетесь.
Вы много слышали об отпечатках пальцев. А видели их когда-нибудь? Посмотрите на красноватые отпечатки. Вот здесь, на бокалах. На тех, что стоят па сервировочном столике. Порошок, используемый при снятии отпечатков пальцев,--свинцовый сурик. Для темной поверхности, такой
как у рукоятки этой бритвы, применяется углекислый
свинец. У него белый цвет. В России чаще пользуются серым порошком--смесью мела, ртути и порошкообразного графита. Затем отпечатки фотографируют. Поскольку здесь светло, фотовспышки не требуется.
--Работа медэксперта, в отличие от дактилоскописта, менее приятная.,--добавил господин Ванин.---Доктор Брянцев, я посоветовал бы вам одеяло снять совсем.
Толстяк в цилиндре что-то недовольно проворчал.      
--Доктор Брянцев, вам уже есть что доложить?    
Судмедэксперт достал карманные часы и, насупившись, посмотрел на них.
--Так ...--задумчиво произнес он.--Смерть наступила
не более двенадцати и не менее десяти часов назад. Теперь подсчитаем. Сейчас начало второго. Получается, что она умерла между часом и тремя часами ночи.
--Орудие убийства?
--Несомненно, кинжал. Тот самый, что лежит в ванне.
Рана на руке убитой рваная и очень глубокая. В ней остал-
ся маленький осколок от лезвия кинжала. Но здесь есть то, что мне не нравится. Как-то это неестественно ...
--Пройдемте со мной.--Фридман обратился к четверым своим собеседникам.--Осмотрим все комнаты, начиная с
гостиной.
Корнелия, Чацкий, Морган и Маргулис двинулись вслед за ним в гостиную. За ними последовал инспектор Ванин. В комнате они застали Марию и Воротянова. Горничная стояла сложив руки на груди. Участковый полицейский был мрачен. Признав в Фридмане человека, который его допрашивал, он попытался что-то сказать Ванину, но тот сразу оборвал бедолагу.
Фридман долго стоял, оглядывая гостиную. Тишину в
комнате нарушал только шелест листвы под окном. Сы-
щик бросил взгляд на выходящую в коридор дверь, на пу-
стое ведерко для льда, стоящее на обеденном столе, потом
заглянул за кресла.
После этого он принялся медленно ходить вокруг стола. Звук его шаркающих шагов по паркету отдавался в комнате громким эхом. Сопровождающая его четверка, а также инспектор Ванин, Мария и Михаил Воротянов застыли в тревожном ожидании. Они во все глаза смотрели на Фридмана. Кто-то--снисходительно, кто-то--словно ожидая, что тот на их глазах совершит чудо. Многие впервые наблюдали работу сыщика. А Фридман снова подошел к окну и выглянул на улицу. Затем направился в двери, ведущей в коридор. Она оказалась запертой, а ключ торчал в замочной скважине.
--Мария Довгань!
--Да, господин.
--Повторите все, что вы говорили этим господам,-- развернувшись, попросил Фридман.
Обращение к ней сыщика явно напугало Марию. Она не знала, что перед ней обычный еврей, обладающий даром распутывать загадки, иначе повела бы себя по-другому. Она принялась подробно рассказывать ему обо всем, что видела и слышала прошлой ночью. Фридман слушал не прерывая и не сводил глаз с ее лица.
--Хорошо,--довольно кивнул он, когда горничная умолкла.--Пока все ясно. Вы сказали, что в субботу утром получили письмо за подписью господина Чацкого. В нем он просил вас приехать к нему на виллу. Мне хотелось бы на него взглянуть. Ну давайте, давайте ... Большое спасибо. Итак, с этим письмом вы отправились к мистеру Моргану ...
Мария с опаской бросила взгляд на Моргана. Тот
оставался предельно спокоен.
--Одну минутку,--вмешался полицейский Воротянов.—Недавно, при первом допросе, она назвала совершенно другую фамилию.
--Да, я знаю. К делу это не относится.... Итак. Вы обратились к мистеру Моргану, чтобы он вам его прочитал. Но к этому мы еще вернемся. А сейчас давайте поговорим о приезде того, кто назвался вам господином Чацким. Он приехал на виллу ровно в девять. Вы сказали, что на нем был коричневый плащ и черная шляпа. Во что еще он был одет?
--Не знаю.
--Вспомните. Он задел вас плечом в тот момент, когда
вы помогали ему снять плащ. Что было надето у него под
плащом?
--Говорю вам, не знаю! В тот момент он как раз
потерял равновесие и плечом сбил с моего носа очки. Мо-
жет быть, он сделал это специально. Но все выглядело так
естественно. Так по-настоящему. А-а, подождите! Я вспомнила, какие на нем были брюки. Не нашего фасона.  Такие часто одевает господин Чацкий. Вот  чем причина! Вот почему ...
--Почему вы приняли его за Чацкого? Вы сказали,
что мужчина говорил с вами на русском. Вы уверены,
что это его родной язык? Он говорил без акцента? Сами-
то вы хорошо говорите на русском?
Горничная в растерянности захлопала ресницами и покраснела:
--Наверное, нет. Но он много раз называл меня
Марией, как то по особенному. Русские так мое имя не произносят.
Фридман довольно хмыкнул, чем вызвал недоумение окружающих, он заметил это, но продолжал расспрашивать
горничную как ни в чем не бывало:
--Вы говорите, что потерю равновесия он не изображал. Что заставляет вас так считать?
--Я слышала, как он шаркнул по паркету ногой. Я даже попыталась его поддержать.
--Очень хорошо. Ну что ж, пока забудем о нем и перей-
дем к мадам Ковальчек. Вы сказали, что она приехала в начале двенадцатого. Что вы взяли ее чемоданы и провели мадам в комнату. Вы разложили ее вещи, приготовили ванну, а потом помогли одеться. Скажите, сколькими банными полотенцами она пользовалась?
-- Какого черта!--тихо буркнул Николай Петрович.
От острого слуха Фридмана не ускользнуло это за-
мечание. Но  сыщик продолжал гнуть свою линию.
Марголис был согласен с Чацким. Он не понимал, куда клонит Фридман. Но решил промолчать. Все-таки сыщик он, и, наверное, знает, что делает ...
--Банными полотенцами?--переспросила Мария.--Ну, двумя. На одном мадам стояла, а другим вытиралась.
--Что вы потом с ними сделали?
--С чем?
--С полотенцами.--Фридман был само терпение.
--Отнесла их в спальню и бросила в корзину для гряз-
ного белья. А почему вы об этом спрашиваете?
Фридман посмотрел на инспектора полиции и кивнул. Тот позвал полицейского, шепнул ему что-то и то, кивнув, вышел. Через минуту полицейский вернулся.
--В корзине три полотенца,--доложил он.--Два из них
до сих пор влажные. Третье сухое. Но на нем кровь.
--Продолжайте, Мария,--нахмурившись, попросил
Фридман.--Скажите, что мадам надела после ванны?      
--Вечернее платье. Черное с серебряными блестками.
Черные чулки и туфли.
--Где сейчас это платье?
--В туалетной комнате. В гардеробе. Я заметила его, когда утром проходила через комнату.
С тем же отсутствующим взглядом Фридман направился в туалетную комнату. Он открыл гардероб, где на тоненьких плечиках висели платья убитой. Перебрав их, сыщик нашел черное вечернее платье в блестках. Рядом с ним висел персикового цвета халат. На полу возле дверцы стояли несколько пар туфель, а в нижнем ящике лежали чулки.
--Бог мой!--Фридман и подошел к туалетному столику.
Его отражение в зеркале хорошо было видно стоявшему
в дверях Марголису.
Сыщик посмотрел на открытую баночку с кремом.
Крышка от нее лежала на столике рядом. Он отставил в
сторону стульчик, заглянул под столик, затем за него, пе-
ресмотрел все вещички на столе. Закончив тщательное об-
следование данного предмета мебели, Фридман подошел к
двери, ведущей в коридор, и проверил ее. Дверь оказалась
запертой изнутри. Покачивая головой, Фридман вернулся
па прежнее место.
--Скажите,--вновь обратился он к гор-
ничной,--мадам была женщиной аккуратной? Она люби-
ла чистоту?
--О,  даже очень.
--Хм ... Сейчас я задам вам вопрос. Прошу вас отнестись к нему очень серьезно. Ваш точный ответ может все прояснить. Так сказать, снять с дела об убийстве мадам Ковальчек пелену таинственности. Вы долгое время прислуживали ей. На ваш взгляд, мадам разделась сама или ее сначала убили, а потом раздели?
Мария радостно вскрикнула, ее глазки засветились в
готовности следовать исключительно справедливости.
--Так вам и это надо знать? Хорошо, я отвечу. Ко-
нечно, мадам разделась сама. Это я вам говорю, как ее бывшая горничная. Есть много признаков, по которым я могу судить, чего касались ее руки. Возьмите, к примеру, ее чулки. Ну, те, что она вчера одевала. Так вот, у нее особая манера складывать чулки. Так их
никто не складывает. Или вот еще ее вечернее платье. Мадам всегда вешает его на плечики, на и сдвигала немного влево. Это потому, что у мадам одно плечо чуть-чуть выше другого.
О, у нее много было привычек, о которых мне известно. Нет,  что бы вы ни говорили, а мадам точно разделась сама.
--Можете по клясться на суде?
--Да где угодно, месье.
Лицо Фридмана просветлело.
--Тогда вернемся к тому времени, когда вы оставили ее одну. В тот момент на ней было черное платье в блестках. Она попросила принести маленькую бутылку «Мадеры» и приготовить легкий ужин, который господин
Чацкий должен был принести наверх. Она сказала, что пос-
ле этого вы можете ложиться спать? Отлично. В доме было
много шампанского и «Мадеры»?
Мария удивленно посмотрела на него:
--Не знаю, что вы понимаете под словом «много». Не-
сколько бутылок шампанского стояло в холодильнике, а не
там, где им положено,--в погребе.  А «Мадеры» всего несколько бутылок.
Марголис вдруг отметил про себя интересную вещь. Как ни странно, но каждый раз, когда речь заходила о шампанском, голос горничной становился звонче. Он с любопытством взглянул на Фридмана. По выражению его лица Питер попытался определить, во-первых, заметил ли сыщик такую странность поведения Марии и, во-вторых, имеет это хоть какое-то значение для распознания убийцы. Или нет?
А горничная тем временем продолжала:
--Были еще три большие бутылки десертного, две или
три бутылки сухого вина. А вот маленькая бутылка «Мадеры», его мадам очень любила, была всего одна. Эту бутылку я ей и принесла.
--Ту, которая пропала?
--Да. Во всяком случае, они,--она указала на полицейских,-- ее не нашли. Бутылка была в ведерке со льдом. Вон в том, что на столе.

Николай Петрович кашлянул, чем привлек к себе всеобщее внимание.
--Подождите!--взволнованно воскликнул он.--Если
Мария ничего не перепутала с напитками, то это означа-
ет, что их за последние сорок восемь часов заменили. Я был здесь в пятницу утром. В тот день в холодильнике стояли только шесть маленьких бутылок «Мадеры». Других напитков там не было. Марголис, вы помните, что я вам говорил?
--Прекрасно, господин,--нервно выпалила Мария.--
Да, конечно, я опять вру.
--Успокойтесь, я уверяю вас,--стал успокаивать ее Фридман,--если мы вам не будем верить, то наше расследо-
вание не продвинется. Значит, вы принесли бутылку сюда,
приготовили ужин и отправились спать. Скажите, в какой
комнате мадам собиралась ужинать с господином Чацким?
--Что?
--Я спросил, в какой комнате они собирались ужинать?
--А это что, так важно?
--Очень. Если они не собирались ужинать в спальне, то почему в ней оказался стол? Кто-то поставил его у окна, выходящего на балкон. Что ж, удобное место для ужина ...
Мария, вам что, доставляет удовольствие скрывать
информацию? Мне же приходится ее из вас буквально вы-
тягивать. Учтите, если не будете говорить правду, вас от-
сюда прямиком доставят в полицейское управление. Так где же они собирались ужинать? В этой комнате или нет?
--Да, да, да, да!--выкрикнула горничная.--Во всяком
случае, так сказала сама мадам. Боже, как жаль, что у меня нет брата! Он бы меня в обиду не дал.
--В котором часу вы ушли от мадам?
--В четверть первого.
--Через которую дверь? Ту, что ведет в туалетную ком- нату, или ту, что выходит в коридор?
--Ту, что в коридор,--ответила горничная и, вытирая
выступившие на глазах слезы, указала пальцем па дверь.--
Через эту.
--Мадам после вас ее заперла?—продолжил Фридман.
--Нет.
--А вы заметили, что сейчас дверь закрыта на ключ? Кроме того, дверь из туалетной комнаты, выходящая в коридор, тоже заперта.
--Hет, этого я не заметила.
Фридман тяжело вздохнул. Он немного постоял у окна, глядя на спускавшуюся в сад балконную лестницу. Затем сдвинул на лоб свою старую кепку и почесал затылок. В эту минуту Фридман еще больше походил на карикатурного еврея, как их изображают наши художники.
Кажется, в этом мнении сошлись все присутствующие при
столь странном допросе--судя по их ироничным перегляды-
ваниям и ухмылкам исподтишка.
Вынув из кармана платок, сыщик повернулся к присутствующим. Глаза его блестели от радости.
--Инспектор,--кашлянув и вытерев платком глаза, провозгласил он так, будто собирался произнести речь.-- Инспектор, перед нами наглядный пример того, как один факт противоречит другому. Образно говоря, здесь каждое зеркало дает неправильное отражение. Каждое, казалось бы, естественное действие заканчивается не так, как должно.
Что ж, мне это нравится. Думаю: сейчас нам необходимо восстановить все, что произошло прошлой ночью. В противном случае имя убийцы мы не установим. Возможно, ключ к отгадке преступления--в исчезнувшей бутылке.
В пятницу утром в холодильнике стояли шесть маленьких бутылок «Мадеры». В тот же день, вечером, неизвестный в коричневом плаще и черной шляпе проник
на виллу. С улицы, через щель в ставнях, его видели на
кухне. Открыв холодильник, он то ли загружал его шампанским, то ли, наоборот, вынимал оттуда бутылки. Господин Чацкий, не удивляйтесь. Об этом вы еще не знали.
Итак, в субботу вечером в холодильнике находились три большие бутылки десертного вина, две или три сухого и всего лишь одна маленькая бутылка «Мадеры». Судя по всему, его и пила Валерия Ковальчек. Странно, да? Получается так, что кому-то очень хотелось, чтобы мадам выпила именно эту бутылку вина ...
Фридман щелкнул пальцами и что-то пробормотал себе под нос.
--А зачем?--не выдержав, спросила Корнелия.--Ее же не отравили. Не так ли? В таком случае, что могло быть под-
мешано в вино?
--А что, если снотворное? --высказал предположение
сыщик.
В комнате стало совсем тихо.
--Как вы сами понимаете,--продолжил Фридман,-- невозможно удержать человека в ванне с водой или возле нее до тех пор, пока он не истечет кровью. Он конечно же будет сопротивляться, кричать, одним словом, производить шум. Но этого не было. Такое возможно, только если жертва без сознания или находится под воздействием транквилизатора.
Теперь представим, в какой ситуации находился убийца. Он знал, что мадам Ковальчек ждет господина Чацкого, и боялся показаться ей на глаза. Он мог обмануть полуслепую горничную, не видевшую Николая Петровича, по никак не Валерию Ковальчек. Значит, преступник должен был сделать так, чтобы и она
его не узнала. Для этого ему нужно было до появления господина Чацкого вывести мадам Ковальчек из нормального состояния. Этого легко можно достичь, подмешав в вино наркотик или снотворное.
Поэтому он так поздно и вернулся. Поднявшись по лестнице на балкон, он тайком мог наблюдать за мадам и ждать, когда она выпьет вино. Убедившись, что теперь ему
ничто не грозит, он вошел в дом через черный ход.
В комнате снова воцарилась тишина. Чацкий и Марголис переглянулись. И тут Чацкий ударил кулаком по своей ладони. Все вздрогнули от неожиданности. А Николай Петрович с горящими глазами ринулся к Фридману.
--Я верил в вас!--воскликнул он.--Конечно же убийца
не мог допустить, чтобы Валерия его увидела. Поэтому он, хотя появился на вилле до ее приезда, вскоре и уехал. Да, точно, в вино, которое она выпила, было что-то подмешано.
Фридман внимательно посмотрел на него.
--Вы верили в меня?--удивленно произнес он.--Но это
дело такое запутанное, что я и сам в себе не был уверен. Да и сейчас тоже.
--Да, но вы сказали, что ...
--Признаюсь, это наиболее понравившаяся мне версия
преступления. Да-да, пока не больше чем версия. В ней
слишком много спорных вопросов. Во-первых, что-то под- мешать в запечатанную бутылку почти невозможно. Во-
вторых, если он открыл бутылку, то зачем ему понадоби-
лось снова ее запечатывать? Чтобы никто не догадался, что
в нее могли подмешать какую-нибудь гадость?
Но проще было бы подсыпать в бутылку порошок или
таблетки, потом размешать до полного их растворения, за-
ткнуть бутылку пробкой и поставить в холодильник. Кроме
того, непонятно, почему эта бутылка исчезла? Да, история с ней становится все загадочней. В-третьих, нет такого снотворного или наркотика, которые так быстро действуют на организм человека. Вино пьют медленно. Так что, сделав пару маленьких глотков, мадам  почувствовала бы, что с ней творится неладное. Она позвала бы Марию. Во всяком случае, предприняла бы какие-то действия.
Вы обратили внимание на тот факт, что разделась она
сама, аккуратно сложила чулки, повесила на плечики свое
вечернее платье и убрала его в гардероб? В-четвертых, поведение самого убийцы. Если он ожидал
застать свою жертву, так сказать, в полной отключке, зачем ему понадобилось тащить наверх тяжелый сервировочный столик? Почему в другой комнате оказались открытая бутылка вина и два бокала, которыми, как мы убедились, пользовались? Ни на один из этих вопросов ответа пока нет. И не будет до тех пор пока мы не получим результатов медицинской экспертизы.
На данный момент я колеблюсь между двумя версиями. С одной стороны, я не совсем верю, что в шампанское что-то подмешали. С другой стороны, исключать такой вариант нельзя ...

--Прошу прощения, ...--неожиданно подала голос горничная и замолкла.
--Да, Мария? Вы как-то странно изменились в
лице. Так что вы хотите мне сказать?
Мария отвела взгляд в сторону.
--Вас раздражали мои ответы, но раз вы так много говорите о каких-то препаратах, то я хотела бы навести вас на такую мысль. А не могла ли мадам сама принять снотворное. Ну, то, что в коробочке в ванной?

Внизу позвонили и Мария пошла открывать. В комнату вошёл заведующий криминалистической лаборатории который, войдя, прислонился к стенке камина, словно замёрз, на который он поставил  большой кожаный чемодан, и вытащил свои записи. Труп женщины с кровати уже убрали. В спальне с раздвинутыми оконными шторами было совсем светло.  Обратился он сразу к Фридману.
--Кое-что имеется!
Он взял с камина коробочку со снотворными и стакан.
--Думаю, вам это потребуется. Я хочу сообщить вам  о первых результатах осмотра трупа. Кое-что нас удивило.
Например, закупорка сосудов клетчатки глаз.
--И каково ваше мнение?--Фридман тряхнул коробоч-
кой с таблетками.--А что в ней?
--Пока могу только предположить. Но я предпочел бы
отправить ее содержимое в лабораторию.
--Что ж, я не против. Господин Воротянов, вы хотите что-то сказать?
         --Да,--запинаясь, начал участковый полицей-
ский. Лицо его пылало от праведного гнева.
Пусть эти господа будут моими свидетелями. Они подтвердят, что я не такой уж и тупой! Послушайте-ка!
Мадам сама приняла эти таблетки! Но эта мамаша ...
Он злобно глянул на Марию.
--Эта мамаша совсем недавно клялась, что мадам таблеток не пила. Она говорит, что мадам не могла принять на ночь снотворное, потому что ждала приезда любовника. Что та сгорала от нетерпения его увидеть. Спросите у этих господ. Они подтвердят ее слова. А теперь она утвержда-
ет обратное.
--Да,--сердито буркнула горничная.--А почему бы и
нет? Папаша, тогда я не знала того, что обнаружила теперь.
Никогда не заглядывала в коробочку со снотворным мадам,
а сейчас заглянула.
--Ну и что?--прервал их перепалку Фридман.
--Нехватает трех таблеток. Не пойму, зачем она их приняла. Должно быть, не в своем уме была. Но мадам их точно выпила. Могу в этом поклясться. Вчера вечером они
были на месте. Я нашла коробочку, когда распаковывала чемоданы, и поставила на туалетный столик.
Вы предупредили меня, чтобы я ничего от вас не скрывала! Так вот, я пересчитала таблетки, потому что хотела принять одну. Но их оказалась всего двенадцать. Я решила, что если возьму одну, то мадам обязательно это заметит. А сейчас их в коробочке только девять!
Горничная победно глянула на участкового полицейского, страшно вращавшего глазами, и сложила на груди руки.
--Три таблетки--обычная для нее доза?
--Нет. Мадам  всегда принимала только две. А вчера проглотила целых три.
--Все ясно,--сухо произнес Фридман и кивнул сто-
ящим в дверном проеме двоим полицейским. Судя по всему он уже вошёл в свою роль сыщика и отбросил всякое ложное самоунижение и теперь перед глазами всех присутствующих стоял уже не юноша-еврей, а профессиональный сыщик.
Полицейские вошли в спальню и, несмотря на протесты горничной, вывели ее в коридор. Фридман тряхнул головой. Новость, которую сообщила Мария, явно обрадовала  сыщика.
Заведующий лабораторией Макаренко открыл черный чемодан и поочередно достал из него спиртовку, пробирку и плоскогубцы. Налив в пробирку спирт, он растворил в нем таблетку, добавил из пузырька десять капель сильно пахнущей аммиаком жидкости и поднес пробирку к зажженной спиртовке.
Марголис, а вместе с ним и остальные, непроизвольно ставшие участниками священнодействий криминалиста, заворожено смотрел на дрожавший сине-желтый язычок пламени. Так продолжалось несколько секунд. Хотя казалось, что прошла вечность. Наконец, обратив внимание на появившиеся в комнате тени, Питер понял, что наступил вечер.
--Ну вот вам и результат,--радостно произнес доктор
Макаренко.--Аммиак не самая сильная щелочь, но и он сработал. Видите, на пробирке появились белые пятнышки? Понюхайте. Это--хлороформ. Таким образом, эти таблетки на основе хлоралгидрата. В каждой из них гран по двадцать. Ну, вы удовлетворены? Если да, то представление окончено. Мадам приняла большую дозу.
Фридман от удивления даже присвистнул, и компания,
все как один, оторвалась от рассматривания пробирки и ус-
тавилась на сыщика.
--Да, я так и думал,--констатировал он.--Если верить
Марии, мадам Ковальчек заглотнула шестьдесят гран. Но
она не от этого ... ?

--О нет, она умерла не от таблеток. Думаю, вы это хо-
тели узнать. С другой стороны, приняв их, мадам в ночь
любви потеряла всякое желание насладиться любовными
утехами. Прошу прощения у дамы.
Извинение доктора Макаренко было адресовано Корнелии, а остальная речь ответ на вопрос Фридмана. Доктор приложил ладонь к своему вспотевшему лбу.
--Но что поделаешь, я должен был это сказать. Я полностью согласен с Марией. Не пойму, зачем
мадам это сделала? У меня была одна знакомая красотка  ...
При этих словах Корнелия улыбнулась, и на ее покрасневших щеках появились очаровательные ямочки.
--Ну, это уже слишком,--недовольно пробурчал Чацкий.
--Успокойся,--осадил его Морган.--А вам, 
Фридман, мы благодарны за то, что позволили увидеть вас
за работой. Для нас всех это было так интересно! Хотя по-
другому и быть не могло. Я знаком со многими сотрудниками секретного департамента. У меня с ними установились добрые отношения. Но…Хочу сказать, что их вряд ли удовлетворили бы результаты такой работы. Надеюсь, вы меня понимаете? В связи с этим хочу задать вам один вопрос. Скажите, а где вы взяли это?
Расплывшись в ехидной улыбке, он указал на револьвер и кинжал, которые взял в руки сыщик. Марголис уловил в вопросе Моргана что-то зловещее. Фридман подбросил кинжал в воздух и, раскрыв ладонь,
поймал его.
--Уважаемый иностранный господин! Вы только зря теряете свое драгоценное время,--усмехнувшись, сказал он.--Машина в вашем распоряжении и можете возвращаться в Минск. Ну что, едете?
-Извините, но я только спросил откуда ...
--Узнали их? Одно или оба?
По лицу Моргана пробежала тень. Он неожиданно рас-
смеялся.
--Мне показался знакомым нож,--подтвердил Морган.-- Несколько лет назад я подарил точно такой мадам
Ковальчек. Эти ножи, как сувениры, я привез с Корсики. Один из них всегда лежал на моем письменном столе. Им я открывал конверты. Когда мадам увидела этот нож, она пришла в такой восторг, что я тут же его ей и подарил.
--Вы хорошо ее знали?
--Только по роду работы.
--Постарайтесь выражаться точнее. По роду вашей работы или ее? 
--Моей,--сухо ответил Морган.--Ваш намек я по-
нял, но он меня ничуть не задел. Я понимаю, что в подоб-
ных делах всегда ищут женщину. Но я, господин или как там вас…Фридман, человек семейный и очень привязан к дому. У меня на шее четверо шаловливых детей. А эти глупости пусть совершает молодежь. Нет, мадам Ковальчек была для меня только клиенткой. Она часто путешествовала и за услугами обращалась ко мне. У нас в Минске существует филиал отдела путешествий и ячасто бываю в этом городе по поручению миссис Коллер. Всеми ее заказами всегда занимался только я. А тот нож, что я ей подарил,--всего лишь дешевый сувенир ...
--Понятно. Вы сказали, что подарили его несколько лет назад, так, будто бы это произошло в годы вашей юности. А вы не вспомните, когда это было?
--О, три или четыре года назад. Точно не помню.
--Но  мадам Ковальчек так им дорожила, что, уезжая всего лишь за город, взяла его с собой. Расставаться не хотела?
Морган задумался. Но его молчание продолжалось недолго.
--Насколько я знаю, она всегда брала его с собой,--от-
ветил он.--Как средство обороны. Знаете, некоторые жен-
щины путешествуют, имея при себе маленький револьвер.
Вот такой, как у вас в руке. К несчастью, мадам Ковальчек терпеть не могла огнестрельное оружие. Она говорила, что выстрелить из него все равно не сможет. Даже спасая свою собственную жизнь. А вот холодное оружие мадам обожала. Не знаю почему, но оно приводило ее в трепет. Вы, наверное, слышали об инциденте в ночном клубе, когда она во время аттракциона выдернула из доски нож. Это и послужило поводом для их ссоры с господином Чацким.
Предупреждая вопрос, он воскликнул:
--Нет, подаренный мной нож мадам Ковальчек взяла с собой на виллу не потому, что чего-то боялась. Просто с ним она чувствовала себя в большей безопасности.
Фридман слушал молча, втянув голову в плечи. Всё-таки не каждый день приходится сталкиваться с иностранными подданными. Да ещё с такими, которые находятся в близких знакомствах с секретными службами и аристократическими фамилиями. Когда Морган закончил, сыщик дважды подбросил кинжал и, повернувшись к Макаренко, спросил:
--Отпечатки пальцев на кинжале были?
--Да. На рукоятке. Только убитой. Других не обнаружили.
--На рукоятке? Интересно. А на лезвии?
--Лезвие чистое. Вот только ...
Доктор Макаренко замялся.
--Об этом скажу позже. То же самое и на рукоятке ре-
вольвера. И вот еще что. Убийца перчаток не надевал--
кинжал он брал полотенцем. На лезвии остались ворсин-
ки ткани. Я их сохранил.
--Да, загадка,--задумчиво произнес Морган.--Зна-
чит, на кинжале только отпечатки пальцев убитой! А она не
могла покончить с собой?
--И после этого лечь в постель?--с иронией спросил
Фридман.--Нет, такого не может быть. Обратите внимание
на такой факт. Мария говорит, что, раскладывая вещи ма-
дам, она убрала кинжал в ящик туалетного столика. Вспом-
ним все, что рассказала нам горничная. Вчера утром, то есть в субботу, она пришла к вам с письмом и попросила его прочесть. Вот это письмо.
Он вынул из кармана напечатанное на машинке письмо, подписанное «Николай Чацкий».
--Да, это--оно,--подтвердил Морган.
--Вы по-прежнему утверждаете, что никаких отношений, кроме деловых, у вас с мадам Ковальчек не было?
--Со всей определенностью заявляю, что да.
--А вас не удивляет, что долго проработавшая у нее горничная, теперь никак не связанная с ней, принесла вам на перевод столь деликатное письмо? Русский у Марии
достаточно хорош, чтобы понять его содержание. Во всяком случае в городе немало русских, которые могли бы прочитать письмо. Кроме того, зная, что может получить у мадам прежнее место, она могла бы вести себя более осторожно и не раскрывать секретов своей прежней хозяйки. У нее наверняка много знакомых среди горничных со знанием русского языка. И тем не менее Мария обратилась за помощью именно к вам. Почему?
--Об этом лучше спросить саму Марию. Я на этот
вопрос ответить не могу. А вы удивлены, что, попав в за-
труднительное положение, люди обращаются за помощью
к знакомым?
--Ну, насчёт знакомых, я вам уже разъяснил. А то, что к вам пришли с письмом такого содержания, вас не удивило?
--Нет,--резко ответил Морган.--Поскольку письмо
личного характера, я, читая его, чувствовал себя неловко.
Из всего, что было тут сказано, я понял, что человек в ко-
ричневом плаще вовсе не Чацкий, а письмо--фальшивка.
Поэтому я очень рад за мисс Коллер. Хотя неприятностей
ей все равно не избежать.
Тогда, ознакомившись с текстом, я не знал, что это послание не Чацкого. Поэтому решил, что его отношения с
мадам Ковальчек возобновились. А ведь он уже был помолвлен с мисс Коллер.
--И вы, естественно, рассказали обо всем миссис Коллер. Не так ли? Она же для вас не только началь-
ница, но и друг.
Молчание затянулось. Марголис понял, что Морган за-
гнан в угол и ему оттуда уже не выбраться.
--Нет, я этого не сделал,--наконец напряженным го-
лосом произнес Морган.--Вот все, что я могу вам отве-
тить.
--Ну, как хотите. Я вас об этом спросил только потому,
что  разговор мисс Коллер, господина Чацкого и господина Марголиса. Мне любезно передал господин Марголис во время допроса. Итак, вчера утром Мария при-
несла вам на прочтение письмо. Вчера вечером после ссоры матерью мисс Коллер уехала из дома, заявив той, что все равно станет женой господина Чацкого. Знаете, для больших домашних скандалов всегда есть веские причины.
Фридман помахал письмом и бросил его на кровать.
--Мисс Коллер,--обратился он к Корнелии,--ваша мать знала о письме? Она вам о нем упомянула?
Девушка вся напряглась, в ее больших карих глазах появился лихорадочный блеск.
--Нет,--через силу улыбнувшись, ответила она.--Мама
много нехорошего наговорила тогда о Николае, но о письме
ничего не сказала.
--Тогда о нем вам рассказал мистер Морган?
--Нет.
--Мисс Коллер, предположим, вы узнаете об этом письме. Каковы ваши последующие действия?
--Выясняю все у Николая,--быстро ответила Корнелия. --О нет, подождите! Если бы у меня была причина подо-
зревать, что он собирается встречаться с Валерией Ковальчек, я бы в тот вечер его никуда не отпустила и всю ночь провела бы с ним. Когда мы вчера ужинали в ресторане, то о письме я ничего еще не знала. А если бы знала, то после ужина ...
Она прервалась и продолжила после небольшой заминки:
--Вы хотите спросить, не я ли ее убила?
Фридман замахал перед собой руками.
--Нет, я ее не убивала,---глядя прямо ему в глаза, ска-
зала девушка.--Даже если бы я надела коричневый плащ
и черную шляпу, встала на ходули и заговорила голосом
Николая, за мужчину меня все равно не приняли бы. Да и
зачем я должна была ее убивать. Не знаю, как в таких слу-
чаях поступают ревнивые русские женщины, но, мне кажется соперниц своих они не убивают ...
--Ну почему же?--спросил Фридман.
Увидев на его лице улыбку, Корнелия тотчас успокоилась.
--Хорошо,--облегченно вздохнула она.—Признаюсь-- я видела эту Валерию Ковальчек и, лишь взглянув на нее, поняла, что она мне не соперница.
-- Мисс Коллер еще слишком молода,--как бы извиня-
ясь, заметил Морган.
--И очень непосредственна,--добавил Фридман.--Мне
это нравится.
Он обменялся с Морганом поклонами и вскочил на
ноги. В его устах заиграла усмешка.
--А сейчас я с технической помощью доктора Макаренко попытаюсь объяснить, почему на вилле оказались все четыре орудия убийства. На этот раз рассказ мой вам не наскучит. А вам, мисс Коллер и мистер Морган, лучше вернуться в Минск. Вот так.
Фридман посмотрел на стоящих в дверях полицейских
в штатском, щелкнул пальцами и перевел взгляд на Чацкого:
--Господин Чацкий вас я отпустить пока не могу. Так что несколько часов вы побудете под арестом. Вы, как главный подозреваемый, сначала предстанете перед главным инспектором, затем—перед чиновником более высокого ранга. Приготовьтесь к неприятным для
себя вопросам ...
Николай Петрович в ответ молча кивнул ему.
--Но если у вас есть алиби, то бояться вам нечего,-- продолжил Фридман. –Господин Марголис, как ваш адвокат, поедет с вами. Инспектор сообщит вам, будет ли
против вас возбуждено дело. А теперь прошу всех спустить-
ся на первый этаж.
--Ну надо же, какой вежливый,--едва слышно произ-
несла Корнелия.
--Да, и я бываю вежливым,--услышав ее ироническое
замечание, ответил Фридман и посмотрел на часы на ками-
не.--Однако уже поздно. Глядя на эти часы, о времени за-
быть нетрудно. Итак, вторые часы, кстати тоже остановив-
шиеся, находятся в гостиной.
Спускаясь по лестнице, сыщик вновь заговорил о часах.
--Скажите, господин Чацкий, в этом доме все часы не ходят?
--По-моему, ваш разговор о часах не что иное, как так-
тический прием,--пробурчал в ответ Николай Петрович.--А за то, что они не ходят, вините не меня, а тех, кто ими торгует. И те и другие я купил в антикварном магазине. Но на кухне есть электрические часы.
--И где они стоят?
--На холодильнике. Подключены к той же розетке, что
и холодильник.
Фридман толкнул дверь и вошел в облицованную белой плиткой кухню. Следом за ним потянулись и остальные. Там их взорам предстала умилительная картина. Плотный мужчина в шляпе с опущенными полями, как мог, утешал заплаканную Марию. Предмет их внимания -- электрические часы--стоял на большом холодильнике, у стены напротив входа в кухню, между окном и дверью черного хода. Они показывали двадцать минут четвертого.      
Фридман спросил у мужчины в шляпе, гордо представившегося инспектором Климовым, который час, и тот, взглянув на свои наручные часы, назвал то же самое время: двадцать минут четвертого.
Но Марголис заметил, что внимание сыщика уже приковано не к часам на холодильнике, а к чему-то другому. Проследив за взглядом Фридмана, он понял, что тот разглядывает маленькое пятнышко над выключателем, расположенным рядом с черным ходом. Этим пятнышком оказалась воткнутая выше плиточной облицовки канцелярская кнопка.
--Мария, вы называли нам время по этим часам?-- обратился Фридман к заплаканной женщине.
--А? Что по этим часам? Ну конечно, по этим.
--А я думал, в вашей комнате тоже есть часы.
Горничная обиженно вздохнула и стала объяснять: когда я пошла спать, то взяла кухонные часы с
собой. Вы подумали, что они показывали неправильное время? Нет. Как только я приехала, то поставила их по звону церковного колокола. А потом каждые пятнадцать минут поглядывала на них. Я ведь ждала приезда мадам Ковальчек и господина Чацкого.
--В таком случае пока будем исходить из времени, ко-
торое вы нам назвали. Господина инспектор Климов, инспектор Ванин! Мария  эти полицейские начальники вас проводят. Желаю вам удачи, приятного дня и хорошего вина.
Фридман подошел к холодильнику, вытащил из-за него часть черного электрического шнура, обмотал его вокруг указательного пальца, а затем отпустил. Koгда он, прощаясь, пожимал руку Марголису, адвокат заметил, что у сыщика блестят глаза, а на скулах вздулись желваки.





            Г Л А В А  6


           В девять часов вечера за столиком в кафе  двое мужчин, отужинав, с удовольствием потягивали коньяк. Это были Пётр Марголис и уже не так уверенный
в себе Николай Петрович Чацкий. За этот день Марголис устал больше, чем Николай Петрович, который после того, как его отпустили, уехал с Корнелией отме-
тить это событие праздничным ужином. Адвокат тешил
себя надеждой, что в деле своего клиента действовал не так уж и плохо. Питер понимал, что в освобождении Чацкого из-под ареста основная заслуга не его. Но он, по крайней мере, этому способствовал.
В телефонном разговоре Хант сказал Марголису, что сам вылететь в Минск не может и поэтому дело Чацкого поручает ему.  Это Моргулиса не пугало, так как он видел как действует Фридман и надеялся на удачный исход дела. Он решил забыть о законе и действовать исходя из здравого смысла. Четкость действий сотрудников департамента безопасности привела Марголиса в восторг. Стоило только назвать свидетеля, как его тотчас находили и опрашивали.
Так, двое официантов из ресторана подтвердили, что в тот день с двадцати тридцати до двадцати одного пятнадцати Николай Петрович и Корнелия ужинали в их ресторане. Шестеро завсегдатаев винного бара  подтвердили, что этот молодой человек примерно с без пяти двадцать три до трех пятнадцати пил вместе с ними.
По-настоянию Марголиса электрические часы забрали с виллы и увезли в Минск на проверку. Таким об-
разом, можно было убедиться в том, что время, которое на-
звала Мария, было правильным. В криминалистической лаборатории полиции часами занялся эксперт в присутствии Марголиса. Осмотр он произвел
тщательный и пришел к заключению, что они исправны.
--Значит, часы показывают правильное время?--решил
уточнить Марголис.
--Да,--коротко ответил сотрудник лаборатории.
--Никаких механических повреждений?--продолжал допытываться молодой адвокат.
--Нет.
--Выходит, что горничная ничего не напутала, а господина Чацкого в ту ночь на вилле  не было?
--Да.
--А служанка Довгань, горевшая желанием получить работу у мадам Ковальчек, ждала приезда господина Чацкого и каждые пятнадцать минут смотрела на часы?
--Как я понял, она уже сказала, «да». Подтверждаю.
--На то, что она может снова служить у мадам, ей про- зрачно намекал сам «Чацкий». Поэтому если бы часы были
не в порядке, то горничная, поглядывая на них, это бы заметила?
--Скорее всего, да.
Марголис проследил за тем, чтобы все эти вопросы и ответы были занесены в протокол.

Неприятная процедура допроса закончилась, его клиента отпустили из-под стражи. Марголис в компании Николая Петровича и Михаила Петровича  покинул стены Дворца правосудия, пересек улицу и зашел в бар. Выпив подряд три большие кружки  пива, он почувствовал облегчение.
Свою лепту в освобождение Михаила Петровича внес и его брат Михаил. У того среди высоких чинов полиции действительно были связи. Марголис, зная Михаила лишь по рассказам других, относился к нему с предубеждением. Теперь же его мнение о брате Николая Петровича изменилось. Ему описывали Михаила как человека, способного говорить обо всем и при этом не проявлять никакого интереса к теме разговора. Приглядевшись к молодому человеку повнимательнее, Марголис понял, что такое его поведение не что иное, как средство защиты.
Оказывается, Михаил Петрович боялся,
во-первых, показаться глупым, а во-вторых, сказать что-
нибудь не то, ведь за это его могли уволить со службы. На
самом же деле в его душе кипели страсти не менее силь-
ные, чем у самого Николая Петровича. Марголис помнил, как выглядел Михаил в кафе напротив
суда. Это кафе, с барной стойкой из оцин-
кованного железа и древесными опилками на полу, похо-
дило на мрачную пещеру.
Михаил Петрович в шляпе, сдвинутой на затылок, стоял за стойкой и, боясь, что капли попадут ему на брюки, потягивал из кружки пиво очень осторожно. Спину он держал прямо и всем своим обликом напоминал одетый в костюм манекен. У него был длинный нос, маленькие, но густые усики и карие глаза, остававшиеся грустными, даже когда он улыбался. В том, что Михаила волновала судьба брата, Питер сильно сомневался.
--Приходите в девять часов в кафе «Парасоль»,--кос-
нувшись плеча Марголиса, сказал Михаил Петрович.--Мне надо с вами поговорить.
В девять вечера Марголис, с трудом разыскав названное Михаилом кафе, уселся за столик, застеленный красной скатертью. Напротив него с кейсом на коленях расположился Михаил Чацкий. Он выглядел весьма довольным.
--Я хотел бы задать вам пару вопросов и кое-что рас-
сказать,--медленно произнес Михаил Петрович и предложил Марголису сигарету.--Скажу вам прямо: дело с моим братом еще не закончилось. Что вы думаете об этом происшествии?
Марголис помотал головой.
--Не знаю,--честно ответил он.--Если хотите знать
мое мнение, то оно у меня не единственное. Кстати, вы ви-
дели, что пишут вечерние газеты? Теперь каждый крими- налист-любитель, про читав об убийстве на вилле вашего
брата, строит свои догадки. А таких «экспертов» хоть пруд
пруди.
Михаил Петрович улыбнулся одними губами:
--О да, конечно. Вы абсолютно правы. Мне вас пред-
ставили как опытного адвоката. Вы высокопрофессиональ-
но вели защиту моего брата. Жаль, что при этом не присут-
ствовал господин Хант. Он бы ваши действия непременно
одобрил.
--Хочется верить.
--Вероятно, у вас есть желание возглавить свою конто- ру,--задумчиво произнес Михаил Чацкий.—В здании суда мисс Коллер находилась в коридоре и многое из того, что вы говорили, слышала. Могу я задать вам один вопрос? Только не обижайтесь. Мне кажется, вы ею сильно увлечены. Это так?
От такого вопроса Марголис даже опешил. Он растерянно смотрел на невысокого молодого человека с пшеничными усиками и не знал, что ответить.

--Я знаю, что вы сейчас скажете,--глядя на проезжавших по улице извозчиков, произнес Михаил Чацкий.--«Как можно? Ведь я увидел ее совсем недавно». Не так ли?
Марголис рассмеялся.
--Почему вы так решили?--спросил он.
--В подобных случаях по-другому не отвечают. Это--клише. Я подобен гиду, который каждый день проводит экс-
курсии в одном и том же музее. Я знаю наперед, что скажут
люди. Но вы так и не ответили на мой вопрос. Конечно, вы
вправе не отвечать на него ...
Тень пробежала по лицу Михаила Петровича, и он замолк.
--Мисс Коллер--невеста вашего брата,--заметил он.-- И этим все сказано.
Возникла долгая пауза.
--Да, действительно,--наконец произнес Михаил Петрович. -- Вы абсолютно правы.
И снова повисло тягостное молчание. И опять прервал
его Михаил Чацкий.
--Я должен всегда говорить и поступать правильно,--
словно размышляя вслух, произнес он.--Никогда и никому не жаловаться и ничего не объяснять. Это стало моим
кредо. По вашему лицу я вижу, что вы меня не одобряете.
Наверное, мне следовало бы спросить вас иначе. Види-
те ли, мне очень нравится Корнелия, и когда я вижу её…
вижу её…
Михаил Чацкий нервно забарабанил по столу пальцами.
--К черту все!--воскликнул он.--Давайте еще выпьем.
--Официант! Еще два коньяка! Так о чем пишут в газетах?
Марголис облегченно вздохнул. Он был рад, что его собеседник сменил тему.
--Автор статьи в «Минских новостях», подписавшийся псевдонимом Мыслитель, говорит, что, возможно, ваш брат убийца, обеспечивший себе железное алиби.--Марголис протянул Михаилу газету.--Другой автор, без лишней скромности подписавшийся Шерлоком Холмсом, в убийстве мадам Ковальчек обвиняет Голицына ...
--О, вы о происшествии на вилле,--вмешался
в разговор официант.--Вам оно кажется загадочным?
--А вам нет?--вопросом на вопрос ответил Марголис.
--Здесь все предельно просто,--заявил официант, Женщина была любовницей Голицына. Она приехала в дом к другому мужчине, а Голицын ее убил. Вот и все.
--А как же человек в коричневом плаще?
--Уверен, что это и был господин Голицын. Он же мог выдать себя за Чацкого, а? У него были подозрения, что
мадам ему изменяет. Поэтому он устроил ей ловушку, и она
в нее попала. Вот Голицын ее и убил.
--А улики?
--Сударь, для тех, кто читает газеты, улик не нужно. Мы, простые читатели, редко ошибаемся. Если Голицын ее не убивал, то кто же это сделал?
Марголис посмотрел на Михаила Петровича. Но тот, никак не отреагировав на замечания официанта, молча кивнул на входную дверь. В кафе вошел Фридман.   Сыщик, попросив разрешения, сел за столик, где расположились Михаил Петрович и Марголис.
--Оказывается, меня волнует тот же вопрос, что и весь Минск,--сказал Фридман.--Если убийца не Голицын, то кто? Голицын сунул голову в улей. Раскройте свои уши, и вы услышите, как этот улей гудит. Я получил ваше приглашение, господин Чацкий, и вот при-
шел. Вы пообещали мне что-то рассказать. Добрый вечер,
Питер. Видите, все произошло так, как я вам и
обещал: с вашего клиента сняли подозрение и отпустили.
--Поскольку нам троим известны подробности произо-
шедшего, будем называть вещи своими именами,--глядя
сыщику в глаза, произнес Михаил Петрович.--Фридман, мне не до конца ясна ваша позиция. Вас как-то странно заинтересовали часы на холодильнике. Вы что, все еще подозреваете моего брата? Подождите! Вы сейчас ответите, что подозреваете всех, а ...
--Я хотел сказать ...
--... а о ходе расследования рассказать не можете. Я прав?
--Михаил Петрович, я совсем не против, если вы будете задавать мне вопросы и сами же на них отвечать,  сказал Фридман. -- Продолжайте в том же духе. Такой разговор мне даже нравится.
--Послушайте, может быть, мы все же разрушим эту стену отчуждения? В конце концов, благодаря моему вмешательству вы находитесь здесь.
--Хорошо,--спокойно произнес Фридман.--А теперь вы оба послушайте меня. Я расскажу вам все, что мне известно. Я подозреваю всех. Одних в большей степени, других меньшей. Если бы вы, Михаил Петрович, и вы, Питер, имели сходство с человеком в коричневом плаще, я подозревал бы и вас. Но что самое интересное, мне известно, кто убил мадам Ковальчек. То, что это он, я могу доказать. Поэтому я нем как рыба.
Марголису показалось, что он ослышался.
--Постойте!--воскликнул молодой адвокат.--Вы гово-
рите, что знаете, кто убийца, можете это доказать и поэтому
будете молчать? Вы же противоречите сами себе!
--Нисколько. И это так. То, что я вычислил убийцу, че- сти мне не делает. Я искал доказательства и нашел их.
В этом мне помогли несколько улик. Если вы считаете, что я несу чепyxy, то позвольте мне рассказать вам об анало-
гичном случае. Предположим, вы читаете детективный рассказ с захватывающим сюжетом. К примеру, в кресле возле окна находят задушенного мужчину. На нем маска домино. Все часы в доме повернуты циферблатом к стене. Автор рассказа постепенно заставляет вас думать, что ключом к разгадке убийства служит найденная в кармане жертвы чайная ложка и что только с ее помощью можно назвать имя преступника. Вы следите за моими словами? Ни о каких других уликах, кроме нее, он не говорит.
--И что это объясняет?--спросил заинтересовавшийся
рассказом Михаил Петрович.
Фридман бросил на него проницательный взгляд:
--А над этим подумайте сами. Постарайтесь догадаться, кто убил мадам Ковальчек. Например, в рассказе о задушенном вы стараетесь по маске, часам и чайной ложке определить убийцу. Но не можете. И тут на последней странице все становится ясно. Убийцу находят по отпечаткам пальцев на воротнике убитого.
Каковы ваши ощущения? Конечно же вы чувствуете себя
обманутым. В этот момент вы готовы задушить автора детективного рассказа, линчевать его издателя и застрелить продавца, всучившего вам эту книгу. Но чем вы недовольны? Вы же в итоге узнали, кто совершил преступление. Не так ли?
При этом лицо его оставалось неподвижным.
--Мало было одной кружки,--посмотрев на официанта и кружку пива, произнес Фридман.--Но мне теперь гораздо лучше. Принеси мне еще пива.
--Сударь, вы заболели?--с тревогой в голосе спросил тот.
--Просто устал от книг.--Сыщик повернулся к Михаилу Петровичу и Марголису:
--Хорошо, я не стану уподобляться автору де-
тективной истории. Я назову вам имя убийцы мадам Ковальчек и скажу, почему он это сделал.
--Уж не хотите ли вы сказать, что обнаружили отпечат- ки его пальцев?--спросил Михаил Чацкий. Он явно был удивлен.
--Нет,--саркастически улыбаясь, ответил Фридман.--
Ни отпечатков пальцев, ни следов, ни пуговицы от корич- невого плаща не обнаружено. Но в лаборатории эксперты
нашли кое-что другое. И это меня озадачило. Я даже, изви-
няюсь за подробность, начал грызть ногти.
В результате долгих раздумий мне показалось, что разгадка близка. И все же в этом деле многое неясно. Вер-
сий убийства хоть отбавляй, улик, найденных на вилле,-- тоже. Но до сих пор непонятно, почему исчезла бутылка из-под «Мадеры».
Теперь об оружии и снотворном. Наличие их на месте преступления я мог бы объяснить. Но не остальных предметов. Некоторые из них меня ставят в тупик. Я не знаю, какое отношение имеют плоскогубцы к десяти сигаретным окуркам. Об этом можно только догадываться. Но свои догадки мне надо подтвердить. А вот подтвердить-то мне как раз и нечем. Нет прямых
улик, на основании которых я мог бы предъявить обвинение преступнику. Я даже не знаю, как вести его допрос. «Мадам Клонек убили вы»,--скажу я ему, а он в ответ: «Heт, я никого не убивал».--«Но мы знаем, что это сделали вы». -- «Нет, не я». Вот и весь допрос.
Нет, я должен действовать по-другому. Пусть убийца
пока погуляет на свободе. Во всяком случае, до тех пор, пока я не получу заключение судмедэксперта. Возможно, оно облегчит мне задачу.
Михаил Чацкий тяжело вздохнул.
--Вы опередили меня,--укоризненно произнес он.-- Я позвал вас сюда, чтобы сказать то, чего вы не
знаете. И вряд ли узнаете. Я могу назвать того, кто Валерию Ковальчек не убивал.
--И кто же это?
--Голицын,--ответил Михаил Петрович.--Но поскольку вам известно имя убийцы, то эта информация вам уже не нужна.
Несколько секунд Фридман не мигая смотрел на него.
Михаил Чацкий, довольный произведенным эффектом, улыбаясь, пригладил свои усы. Неожиданно  сыщик взялся обеими руками за край стола, словно собирался его отодвинуть.
--Вы в этом уверены?--спросил он.
--Абсолютно. Все в Минске полагают, что убийца--Голицын. Если бы они знали, что его подозревают в утечке правительственной информации, а Валерия Ковальчек за ним шпионила, то они в этом даже и не сомневались бы. Но мы знаем, что любовницу свою он не убивал. Так что вы можете смело вычеркнуть его из списка подозреваемых. Вот, посмотрите. --Михаил достал из кейса письмо. --Нет-нет, я вовсе не собираюсь кричать о секретах в
кафе. Сегодня днем министр сделал заявление. Об этом завтра станет известно всем. Дело в том, что мы охотились не за тем человеком. Голицын никакой секретной информацией не торговал. Истинный виновник ее утечки в конце концов найден. Это машинистка из аппарата кабинета министров. Вчера вечером один из наших снял ее с минского поезда.
--Но это не имеет никакого отношения к убийству ма-
дам Ковальчек.
--Подождите! Вы знаете Министра?
--Конечно, нет.
--Так вот, вчера вечером я  связался с одним надеж-
ным осведомителем. Тот сообщил, что Голицын в полови-
не одиннадцатого уезжает на все выходные, и посоветовал
проследить за ним. Он полагал, что таким образом можно
узнать, на кого он работает. Мы и тогда были убеждены, что
секретную информацию передает не Голицын. Короче гово-
ря, нам предлагалось взять его с поличным.
Фридман поморщился:
--А  этот осведомитель направил вас по ложному сле-
ду? Понятно. И кто же оказался настоящим предателем?
Валерия Ковальчек?
--Да. Эта красотка позвонила мне. Судя по всему, она
прекрасно знала, что Голицын не виновен. Просто ей хоте-
лось, чтобы его задержали. Тогда она спокойно могла бы
провести время на вилле Николая. Сейчас вы скажете, что
она нас провела. Не так ли? Но как бы вы поступили на
нашем месте?
--Не знаю.
--Так вот, мы с представителем Министра приехали к Голицину около половины одиннадцатого. Он живет в новом доме на бульваре Цветов.
--Валерия Ковальчек жила в его квартире или в своей.
--Она жила у него. Итак, давайте по порядку о действи- ях подозреваемого.
Делотрек вышел из дома без четверти одиннадцать. Поэтому Валерия Ковальчек смогла выехать на виллу только в начале двенадцатого. Голицын поехал на своей машине, а мы за ним. Голицын не догадывался о том, что за ним следят. Кстати, это моя идея--вести слежку таким образом. Теперь полицейские делают то же самое.
Извините за отступление. И так, сначала Голицын поехал по улицам Минска и возле какого-то дома, почти на окраине, остановил машину. Он припарковал машину возле стены. Света в доме не было. Мы вылезли из машины и стали за ним наблюдать. Он постучал в ворота. Из сторожки, не зажигая света, вышел человек и впустил его. Светила яркая луна, и нам надо было
соблюдать осторожность. Вскоре подошли еще несколько человек. Человек так же молча открыл им ворота, и те вошли в дом. Нет, вы представляете себе такую картину? Теперь я был абсолютно уверен, что Голицын изобличен.
В стене, окружающей дом, было двое ворот-- передние и задние. Нам нужно было сделать так, чтобы Голицын от нас не улизнул. Я не знал, вызывать подмогу или перелезать через стену. Но оставить наш пост наблюдения мы не могли. Машину мы не отпустили. Она могло нам еще понадобиться. В засаде мы просидели битых три часа. Один раз, когда я слишком близко подошел к стене, из сторожки тут же по-
явился человек и посмотрел по сторонам. В двадцать ми-
нут третьего из дома вышел Голицын. Вид у него был
угрюмый.  Я подождал, когда он выйдет из ворот, а потом
подал своему помощнику сигнал ...

--Свистнули, как ночная птица?--нахмурившись, уточ-
нил Фридман.
Михаил Петрович откинулся на спинку стула. Он весь был поглощен своим рассказом. В его сияющих восторгом глазах читалось лукавство. В эти минуты он напоминал своего брата Николая. Но после уточняющего вопроса он словно сник. Его лицо приобрело кислое выражение. Глядя на его понурый вид, Марголис вдруг представил себе
картинку: Михаил Петрович с котелком на голосе и с кейсом в руках сидит в кустах. И чуть не рассмеялся. Но вновь весь обратился во внимание.

--Кстати, я совсем неплохо имитирую крик совы,--за-
метил между тем Михаил Петрович.--Правда, этим мне приходилось редко пользоваться. Так вот. Мы схватили Голицына, когда он отошел от ворот ярдов метров на пятнадцать, и попросили его проехать с нами. Он отказался и назвал нас безумцами. Стал сопротивляться ...
--И как вы с ним поступили?
--Уложил его,--пожал плечами Михаил Петрович.--Такие люди, как я, должны владеть приемами борьбы. Пока я держал Голицына, мой помощник производил обыск. Но при нем ничего интересного для нас не оказалось. В одном отделении бумажника лежали двадцать тысяч рублей, а в другом--пять тысяч. Там еще были дорогие женские укра-
шения ...
Фридман в волнении приподнялся с места.
--Поначалу он принял нас за грабителей,--продолжил
Михаил Чацкий.--Потом, когда понял, кто мы, начал оправдываться. Предложил зайти в дом и выяснить, откуда у него такая большая сумма денег. Мы заподозрили, что там для нас подстроена западня, но в дом, тем не менее, зашли.
Михаил Петрович откинулся на спинку стула и поморщился.
--И знаете, что это было за место?--Он выжидательно
оглядел своих слушателей.--Эдакий закрытый карточной
клуб. И только для избранного круга людей. Оказывается,
дом принадлежал князю Гагарину. В тот вечер он и
пятеро приглашенных им играли в карты. Двое из них
принадлежали к. .. Впрочем, это не важно.
Никакой вины я перед Голицыным не чувствовал. Мы
же всего-навсего исполняли свои обязанности. В тот вечер
он сорвал огромный куш. Только сегодня я узнал, что он погряз в долгах. А в карты он играл в надежде выиграть и расплатиться с кредиторами. Голицын также объяснил,
почему у него оказались ювелирные изделия.
--Как выглядели эти драгоценности?--резко вмешался
в его речь Фридман.
 Михаил Петрович посмотрел ему прямо в глаза.
--Драгоценности?--переспросил он.--А, ну да. Я их не
переписал, но, насколько помню, там были подвеска с пятью изумрудами, браслет с голубым бриллиантом и что-то еще. Видите ли, под залог драгоценностей князь одалживал деньги. А эти драгоценности Голицын взял у мадам Ковальчек. Естественно, тайком. В тот вечер они ему не пригодились, поскольку он выиграл. Приехал с двумя тысячами рублями в кармане, а уехал с двадцатью пятью.
--Теперь вам понятно, к чему я клоню. Голицын вошел в дом в двадцать три часа, а вышел в двадцать минут третье- го. Я и мой помощник можем поклясться, что за это время он из дома ни разу не выходил. Более того, это могут подтвердить и игроки. Их фамилии у меня записаны. Когда все прояснилось, было уже четверть четвертого. Из
этого следует, что мужчиной в коричневом плаще и черной
шляпе Голицын быть не мог. Мария Довгань, ваша главная свидетельница, говорит, что убийца приехал на виллу в десять минут второго. А ваш судмедэксперт установил, что смерть Ковальчек наступила между часом ночи и тремя. Вот и все, что я хотел вам сообщить.
Михаил Чацкий с довольным видом захлопнул свой кейс.
--Придется вам снова пускать собак,--улыбаясь, завер-
шил свой рассказ он.--У Голицына такое же железное али-
би, как и у моего брата Николая.

Выстрелы следовали один за другим. На улице они звучали бы не так громко. Здесь же, в цокольном этаже здания, каждый звук выстрела сопровождался оглушительным эхом и звоном колокольчика. Стрелок промахивался редко. Перегнувшись через при-
лавок, доходивший ему до пояса, он держал в руках винтов-
ку.
В дальнем конце длинного коридора на фоне выкра-
шенной черной краской чугунной плиты медленно дви-
гались белые фигуры полицейских, священников и кро-
ликов. На каждой из них было черное «яблочко и коло-
кольчик». Коридор освещался лампочками в проволочных плафонах. Двери из него вели в гимнастический зал, плавательный бассейн. На упражнявшемся в стрельбе кареглазом, крепкого сложения брюнете была надета белая шелковая рубашка. Спину этого рослого молодого человека прикрывал свитер, свободно накинутый на плечи и с завязанными на груди рукавами. У мужчины было типичное русское лицо: скуластое и слегка удлиненное.
Молодой человек был очень увлечен своим занятием и не замечал ничего вокруг. К нему подошел привратник и
тронул за плечо.
--Господин Голицын, вас спрашивают полицейские,-- сказал он.
К этому дому Фридман  и Марголис прибыли в десять часов. На предложение сыщика отправиться с ним Марголис охотно согласился. А Михаил Чацкий, сославшись на то, что ему нужно ехать и успокаивать миссис Коллер, отказался.
Из кафе  они поехали на машине Марголиса.
--Вы позволите задать вам один вопрос?--обратился
Марголис к своему спутнику. В ответ Фридман только усмехнулся. Марголис принял это за разрешение и продолжил:
--О тех часах. Я постоянно о них думаю. О бутылках
с вином можно на время забыть. А вот часы ... Что с
ними? Вы сказали, что Николай Петрович невиновен. Тогда почему, увидев часы, вы как-то загадочно улыбнулись? О чем вы тогда подумали?
--Я загадочно улыбнулся?--переспросил Фридман и
хитренько глянул на Питера.--Это, наверное, по привыч-
ке. Вы видите подвох там, где его нет. Значит, ваше внимание привлекли часы?
--Да. Что с ними?
--Насколько мне известно, они в полном порядке.
--Я это знаю. Но мне в голову приходят самые неверо-
ятные мысли. Может быть, их кто-то подводил или они
сами переключались и показывали неверное время? Но
Мария утверждает, что каждые пятнадцать минут смот-
рела па них ...
--Ну вот мы и дошли до самого главного. Да, часы постоянно находились в поле ее зрения. А хорошо ли она видит?
Наступило молчание. Марголис переваривал услышанное.
--Эта женщина, как вы сами сказали, слепа как кури-
ца,--продолжил Фридман.--Без очков она не смогла раз-
глядеть лицо стоявшего перед ней мужчины. Так как же
она смогла увидеть, какое на часах время? К тому же они
такие маленькие. Вы и я, даже с хорошим зрением, и то порой ошибаемся. Особенно если обе стрелки на часах находятся между двенадцатью и часом.
Теперь все зависит от того, действительно ли мужчина в коричневом плаще приехал на виллу в десять минут второго. А еще надо учитывать, где находились часы. А они стояли на высоком месте и к тому же были придвину-
ты далеко к стене. Добавим к этому, что их циферблат по-
крыт слоем пыли. После того как Мария лишилась очков, она называла неверное время. Так что в суде такие показания учитываться не будут. --Он щелкнул пальцам (кстати, это был характерный жест Фридмана). 
--Но то, что горничная пошла спать без десяти минут
первого,--абсолютно точно. Уходя с кухни, она захвати-
ла с собой часы. В силу своего слабого зрения Мария,
глядя на часы, наверняка поднесла их к самому носу. Потом, по ее словам, она каждые пятнадцать минут смот-
рела на часы. Но вряд ли она при этом брала их в руки. То, что мужчина в коричневом плаще приехал в десять
минут второго, вызывает сомнения. Как только скрипнула
дверь черного хода, Мария, не вставая с кровати, вклю-
чила в комнате свет и посмотрела на часы. Так что и на этот раз она могла ошибиться.
Марголис тяжело вздохнул:
--А как же все эти алиби ...
--А они ничего не значат,--улыбаясь, ответил Фридман.--Помните, доктор Брянцев сказал, что убийство было совершено между часом ночи и тремя? Хочу заметить, что нет ничего более неточного, чем определение времени смерти. Но одно ясно: кто бы ни убил Валерию Ковальчек—Михаил Петрович Чацкий или Голицын,--он должен был сделать это после
трех. Или около четырех часов утра. И вот какая складывается ситуация. Те, кто пил с Николаем Петровичем в kафе, обеспечили ему алиби на
период с десяти пятидесяти пяти до трех пятнадцати. До-
браться от кафе до виллы  можно за
полчаса.
Теперь о Голицыне. Гости дома князя Гагарина ут-
верждают, что он с одиннадцати до трех пятнадцати играл с
ними в карты и из дома не выходил. Если после окончания
игры Голицын все же поехал на виллу, то он должен был
появиться там где-то без четверти четыре ... И все же я не думаю, что такой опытный медэксперт, как
доктор Брянцев, мог ошибиться. Поэтому у меня есть все основания полагать, что Чацкий и Голицын невиновны. А вас хочу предупредить: не верьте всему, что наговорила нам Мария Довгань.
Марголис рассеянно смотрел перед собой--на ветровое стекло.
--Выходит, я сам себе морочил голову?--задумчиво произнес он.--Боже ты мой, я искал улики, которые бы отвели от моего клиента подозрения, и забыл, что у горничной плохое зрение ...

--Не корите себя.--Сыщик с сочувствием глянул на
Марголиса.--С показаниями Марии и вашим красноречием вы убедите всех, что ваш клиент невиновен. Я толь-
ко хотел предупредить: не очень-то полагайтесь на показа-
ния горничной.
--Как?! - удивленно воскликнул адвокат.--Вы думае-
те, что убийство совершила Мария Довгань?
--А это мой секрет,--хитро улыбаясь, ответил Фридман.--Меня постоянно упрекают в том, что я из всего делаю секреты. Я и сейчас не изменю себе. Хотя не имею к тому ни малейшего желания. Я сказал, что знаю, кто убийца. То есть кто им должен быть. Даже могу доказать. И тем не менее не совсем уверен. Вот что меня как раз и бесит.
Все, что я наговорил вам в кафе «Парасоль», объясняется только этим. Видите ли, к явным уликам я отношусь скептически. Если я убежден, что человек невиновен, то легко могу найти в них противоречия. Поэтому уликам я не доверяю. Если вы завтра утром приедете в лабораторию, то я еще до завершения следствия сообщу, кто убийца. А пока послушаем, что скажет нам Голицын.
 Дом, где проживал Голицын  занимал большую площадь.. Построен он был из белого камня и производил впечатление солидности, долговечности и благополучия. Привратник предупредил Фридмана и Марголиса, что Голицын избегает встреч с репортерами, а когда они пред ставились, проводил их в подвал, где находился тир. Голицын так палил из винтовки, словно хотел облегчить себе душу.
--Господин Голицын, вас спрашивают полицейские,--тронув его за плечо, сказал привратник. Тот произвел еще два выстрела и только потом положил винтовку и обернулся. Лицо его было напряженно, глаза ус-
тавшие.  А когда он посмотрел на Фридмана, то чуть ли не рассмеялся.
--Я ждал вашего прихода весь день,--вместо привет-
ствия, произнес Голицын.—Так это вы--Фридман. Вас трудно не узнать. А почему служа в полиции вы носите пейсы?
--Я не служу в полиции. Выполняю поручение как частный сыщик. Если вы не хотите со мной разговаривать, я не буду настаивать.
--Нет, нет. Это хорошо, что пришли вы. Но чем могу вам. помочь? Это жуткое убийство ... Да, просто жуткое ...
Он развёл руками.
--Видите ли, несмотря на наши отношения, я не был в
нее влюблен. И все же ...
--Господин Голицын, ваши чувства нам понятны, но меня они не интересуют.—Фридман  говорил спокойно и с достоинством.—Со мной приехал адвокат господина Чацкого Николая, господин Марголис. 
--Очень хорошо,--чопорно склонил голову Голицын. Онне испытывал никакого напряжения и даже улыбался. --Буду рад вам помочь,--усевшись на прилавок, сказал
Голицын.--Если смогу. Так что вы хотите узнать…. господа?
--Начну с того, сударь, что сообщу вам следующее: на
прошлую ночь у вас железное алиби,--взял инициативу в
руки Фридман.
Голицын облегченно вздохнул:
--Значит, вам и это известно.--Он усмехнулся.--Сла-
ва богу, оно у меня есть. Узнав, что за мной шпионят, я
пришел в ярость. Даже подрался. Но нет худа без добра.
Благодаря тем, кто меня выслеживал, я могу доказать, что
к убийству мадам Ковальчек никакого отношения не имею.
Как однажды сказал один судья: «Ни мотивов,
ни доказательств, ни состава преступления не прослежива-
ется».
--Как его зовут?--вполне искренне поинтересовался
Фридман.
--Вы его не знаете,--махнул рукой Марголис, вступая в
разговор.—Господин Голицын имел в виду судью по фамилии Джеффрис. Он умер двести лет назад.
--Я читал о нем книгу. Она произвела на меня сильное
впечатление,--улыбнулся Голицын.--А тем двоим, что
шпионили за мной, я очень благодарен. Они сослужили
мне хорошую службу. Они подозревали меня в ... Ну, это не
столь уж и важно. Во всяком случае, секретарем у господина помощника Министра я остаюсь. Хотя работой у него я недоволен. Взялся за нее, только чтобы ублажить отца. Но это строго между нами. Так о чем вы хотите меня спросить?
Фридман щелкнул пальцами.
--О Валерии Ковальчек. Как мне стало известно, она жила с вами почти год.
--Да, это так.
--Вы часто ссорились?
--Иногда. Вы так спрашиваете, будто мы были с ней женаты.
--Вы любили ее?
Голицын задумался.
--Нет, наконец ответил он.--Только сильно ее рев-
новал.
--Нам также известно, что в четверг, 14 мая, вы позво-
нили господину Николаю Чацкому и предложили за его виллу хорошую цену. Почему вы решили ее купить?
Голицын вновь изменился: игравшая на его губах улыбка мгновенно исчезла, лицо стало непроницаемым. Он стоял покачиваясь и надменно смотрел на Фридмана.
--На этот вопрос я отвечать не стану.
--Вы отказываетесь отвечать?
--Да.
--Но вы не отрицаете, что предложили Чацкому продать вам виллу?
Голицын усмехнулся:
--Нет, не отрицаю. Какой смысл? Вы же об этом разуз-
нали. А разве мое желание купить виллу имеет отношение
к убийству?
--Для нас не секрет, что с финансами у вас да-
леко не благополучно ...
--А что, это преступление? Время от времени мы все испытываем с ними затруднения. Однако фортуна вновь по-
вернулась ко мне лицом. Я начал выигрывать в карты ...
--Но вилла  вместе со всей ее мебелью стоит до-
рого. Даже очень. Цена ей--не меньше четырехсот тысяч
рублей. А вы предложили господину Чацкому столько, что он не думая согласился. Не так ли?
--Я же сказал, что отвечать не буду.
--Тогда у меня к вам еще один вопрос,--не сдавался
Фридман.--На этот раз безобидный.
--Да уж, надеюсь,--напряженно усмехнулся Голицын,
глядя Фридману прямо в глаза. Взгляд Фридмана был не менее серьезен.
--Почему вы сказали господину Чацкому, что не можете с ним встретиться, так как уезжаете из Минска, а сами поехали к князю Гагарину играть в карты?
Голицын пристально смотрел на сыщика.
--Извините, но это не ваше дело,--помолчав, ответил
он.--Эту женщину я не убивал, и вы это прекрасно знаете.
Так к чему все вопросы? Возможно, в четверг я и собирал-
ся уехать из города, но потом взял да и передумал.
--А возможно, что нет. Нет, такой ответ вас
недостоин! Личный секретарь-помощник Министра мог бы придумать что-нибудь и получше.
--Хорошо. Я вам отвечу. В этом для меня нет ничего
страшного. Да, я действительно собирался к князю Гагарину. Если мы садимся за карты, то играем всю ночь.
В прошлую субботу я вышел из игры в половине третьего
только потому, что сорвал большой куш. Дальше испыты-
вать судьбу не стал. Я не из тех, кто, рискуя, может спус-
тить последнее ... Да, но я так и не ответил на ваш вопрос.
Так вот. Поскольку Валерия жила у меня, то мне нужен был какой-то предлог ...
--Она знала, что вы играете в карты?
--Нет.
--Мадам Ковальчек не одобрила бы ваше... увлечение?
Марголис отметил, что, отвечая на вопросы, Голицын время от времени вставлял в свою речь французские слова. Может, от волнения, подумал молодой адвокат.
А Фридман продолжал свою игру. Только схему знал
лишь он один. Ни Марголису, ни Голицыну не было ясно, чего добивается дотошный сыщик. Им оставалось принять его правила. Ведь обоим страшно хотелось узнать, чем закончится эта словесная головоломка.
--У нее к карточным играм было какое-то стран-
ное отношение. Как правило, женщины--игроки азартные.
Но Валерию карты совсем не интересовали. Видите ли,она из крестьян. Родилась в провинции. Ее родители и сейчас живут в там же. Каждый месяц Валерия высылала им небольшую сумму. Думаю, она знала цену деньгам и считала, что они не стоят того, чтобы ими рисковать. Она часто говорила, что готова рискнуть чем угодно, только не ими.
Фридман уперся локтем в стенд.
--А теперь я вас вот о чем спрошу. Вчера при вас обна-
ружили три очень дорогих украшения. Скажите, как же
мадам Ковальчек, женщина умная и практичная, боявшаяся риска и, простите, не так уж сильно вас любившая, могла вам их дать?
Ответ последовал очень быстро. Марголис заподозрил, что Голицын к такому вопросу был готов.
--Валерия дала мне свои драгоценности только потому, что я сказал ей, будто уезжаю в Москву. Она хотела их переделать. А в этом городе, вы знаете, самые лучшие ювелиры в России. Именно поэтому я и сказал, что еду в Москву.
--Понятно,--мрачным тоном произнес Фридман.--
И когда она вам их дала?
--В субботу вечером. Перед тем как мне выйти из дома.
--А ваш столь поздний «отъезд» в Москву не вызвал у
нее подозрений?
--Нет. Я сказал ей, что у меня билеты на ночной поезд Минск-Москва и что вернусь на нем же во вторник
ночью ...
Голицын внезапно замолк, словно понял, что сказал лишнее, и затем, пристально глядя на сыщика, продолжил:
--Я сказал ей, что мой чемодан лежит в машине.
--Во вторник ночью?--удивился сыщик.--Вы что, все три дня намеревались провести в доме князя Гагарина?
--Мне это уже начинает надоедать,--пробурчал Голицын и добавил-- Да пошли вы ко всем чертям!
--Полегче!--осадил его Марголис.--Продолжайте, Фридман.
--Чем вы занимались в субботу, поблагодарил его Фридман кивком головы,-- Я имею в виду, до того, как уехали из дома?
--В субботу?—Голицын видимо решил, что в присутствии адвоката он не может пренебрежительно отнестись к этому еврейскому юноше.-- Мы ездили на пикник. Вы, я вижу, удивлены? Да, на пикник! Это предложила Валерия. Она хотела взять с собой корзину с провизией, поплавать на лодке и помечтать. Наверное, о Николае Чацком.
Сказав это Голицын мгновенно помрачнел.
--Поэтому до вечера ее драгоценностей я не брал. На
реке мы были недолго. Тем не менее, этими проклятыми
веслами я успел набить водяные мозоли. Если не верите,
что мы были на пикнике, можете допросить новую, горнич-
ную Валерии. Она с лодочником плыла за нами в другой лодке. Да, то была прекрасная прогулка. Вы только взгляните на мои ладони!
--Как зовут новую горничную?
--Анна.
--А где она сейчас? Здесь?
--Нет. Зная, что к нам нагрянут газетчики, я отослал
Анну к ее родителям в деревню. Но я могу дать их ад-
рес. Теперь вы удовлетворены?
Фридман лукаво усмехнулся и с достоинством ответил:
--Да, сударь. Я доволен тем, что вы мне лжете.
Голицын спрыгнул на пол, развернулся и, вставив обойму с патронами в магазин винтовки, с громким щелчком закрыл его.
--Расцениваю это как оскорбление,--резко произнес
он.-- Советую вам выбирать слова.
--А я посоветовал бы вам говорить только правду,--
парировал Фридман и как ни в чем не бывало продолжил,-- Вы хорошо знали Валерию Ковальчек?
--Еще как!
--Кстати, вам известно, что она работала на тайную по-
лицию и всю информацию о вас передавала им? Как вы
думаете, кто вас задержал вчера ночью? Вы всерьез счита-
ете, что ваши таинственные поездки на ночь глядя не вы-
звали у неё подозрений? Вы наивно полагали, будто она не
знает, что за этим скрывается. А зря. Валерия Ковальчек прекрасно знала и о ваших финансовых делах. Боже, да вы словно малый ребенок.
Ствол винтовки, которую держал Голицын, уже нахо-
дился в паре футов от груди Фридмана. Сыщик рассмеял-
ся. Лицо Голицына оставалось неподвижным, словно ка-
менное. Он быстро развернулся, прижал к щеке приклад
винтовки и трижды выстрелил по фигуркам полицейских.
Поразив цели, Голицын выстрелил в четвертый раз. Но на
этот раз промахнулся.
--Лучше в кроликов,--невинно посоветовал ему Фридман.--В них попасть легче.
Голицын опустил винтовку.
--Итак, вы считаете, что драгоценности я украл.--Мо-
лодой человек тяжело вздохнул.--Но вы не сможете это до-
казать.
--А мне и не нужно. Я и не думаю, что вы их украли. Мадам Ковальчек была женщиной умной. Она и здесь вас перехитрила. Все куда интереснее, чем вы думаете. Вы были готовы, а может быть, даже и собирались оставить ее, как только поймете, что она вам не по карману. Это первое. Мадам Ковальчек, как известно, обожала драгоценности и понуждала любовников делать ей дорогие подарки. Подношений было так много, что бывшая горничная клянется, будто мадам убили из-за них.
Однако все, что та взяла с собой на виллу, осталось нетронутым. Если бы ее убили вы, то вы могли прихватить с собой часть ее безделушек. По крайней мере, те, что подарены вами. Ну а почему бы и нет? Вы же их покупали. Более того, с ними вы могли бы спокойно играть в карты. Это второе.
И наконец, последнее. Вы страшно ревнивый. По крайней мере, так считала мадам Ковальчек.
--И что это доказывает?--Голос Голицына прозвучал
странно хрипло.
--Ничего. Я не занимаюсь дедукцией, и лишь высказываю предположения. Если докажете, что
они ошибочны, я буду только рад.
Фридман уперся обеими руками в стенд и пристально
посмотрел на Голицына.
--Вы каким-то образом, а каким, мне очень бы хоте-
лось от вас услышать, узнали, что в субботу вечером Валерия собирается ехать на виллу. Возможно, это
стало вам известно еще в четверг. Поэтому, заметьте, я сказал «поэтому», вы и позвонили Николаю Чацкому. Вы хотели, чтобы их встреча состоялась. Мало того, вы жаждали этого. Целью вашего звонка была не
покупка виллы. Вам надо было убедить Николая Чацкого в том, что в выходные вас в Минске не будет. И что вернетесь вы только во вторник.
Поскольку друзьями вы не были, просто так позвонить ему не могли. Вам требовалось найти предлог для телефонного разговора, и вы его легко нашли. Но была и другая причина.

Голицын пришел в ярость. Маргулису показалось, что он, желая дать выход гневу, сейчас же начнет палить
по лампам. Молодой адвокат понял, что тот задет за живое.
--Вы полагали, что о вашем звонке Николай Чацкий расскажет Валерии,--продолжил наступление Фридман.-- Ее, досконально знавшую ваше финансовое положение, ваш разговор о покупке виллы непременно насторожил бы. Но вы этого не боялись, поскольку прекрасно знали, что она все равно поедет на виллу. Но самое интересное заключается в том, что Чацкий ей встречу не назначал.
Фридман помолчал. Хитрый сыщик решил, видимо, понаблюдать за реакцией слушателей. Да и так, для пущей
важности. Но еще--для усиления напряженности. Он все-
таки был  детективом. И знал, что делал. В отличие от собеседников. Они-то и не предполагали, какую каверзу готовит Фридман тому, кого допрашивает.
--А теперь я расскажу, как вы действовали,--заявил
Фридман.--Утром в субботу вы поехали кататься на лод-
ках. Ярко светило солнышко. Мадам Ковальчек в предвкушении встречи с Чацким буквально светилась от счастья. Вы долго терпели. Но в конце концов не выдержали. В вас взыграла ревность. Как же, вас хотят обмануть! Ваша любовница готова вам изменить! Вы клянетесь убить Чацкого ...
--Я вас опять предупреждаю: будьте осторожны,--пре-
рвал его Голицын.
Но Фридмана уже невозможно было остановить.
--А мадам Ковальчек в вас была уверена,--продолжал сыщик.--Можно сказать, вы были единственным, в ком она была уверена. Возможность восстановления отношений с прежним любовником не только тешила ее самолюбие. В большей степени женщину привлекали деньги. Вы пребывали на мели, а Чацкий--мужчина богатый.
Не будем забывать, что ваша пассия была жутко расчетливой. Итак, вы пригрозили, что убьете Чацкого. Мадам Ковальчек в панике. Она умоляет вас не делать этого. В конце концов вы обещаете не вызывать Чацкого на дуэль, а взамен просите у нее драгоценности. Вам нужно было на что-то играть. Обратите внимание на то, что сказала Валерия Ковальчек некоей Марии Довгань, когда приехала на виллу. Увидев свою бывшую горничную, она сильно удивилась. Мария спросила ее: «Мадам думала, что выходные проведет без прислуги, потому что господин Голицын жутко ревнивый, а горничной своей она не доверяет?» На что мадам, изменившись в лице, ответила: «Да, он жутко ревнивый. Знала бы ты, во что обошлись мне выходные. Надеюсь, что и он своим останется доволен».
Последняя фраза, возможно, объясняется тем, что в отместку она навела на вас двоих сотрудников министерства. Мадам Ковальчек сделала это, хотя прекрасно знала о вашей невиновности. Все просто--она хотела вам отомстить. Устроила вам ловушку, а сама угодила в другую.
--Да еще в какую,--тихо произнес Марголис.
Голицын только пожал плечами. Его лоб покрылся мелкими бисеринками пота.
--Но я ничего криминального не совершил,--заметил
он.
--Конечно нет.
--И все равно эта история повредит моей репутации. Надо мной все будут смеяться.
--Боюсь, что да.
--Тогда почему вы мне это рассказали? Вам доставляет удовольствие издеваться надо мной? Это что, поможет вам найти убийцу?
--Зависит от того, что вы мне ответите. Вы подтвержда-
ете мое предположение?
--Да. Я столько на нее потратил! Так почему я не мог
забрать у нее хотя бы часть своих подарков?
Фридман прислонился к стенду.
--Вы даже не догадывались о слежке за вами.--Он за-
думчиво покачал головой.--А вас в открытую пасли. И дела-
ли это так мастерски, что вы и не замечали.
Кто-то, прикинувшись Николаем Чацким, позвонил мадам Ковальчек и пригласил ее на виллу. Об этом вы знали. Но откуда? Мария сказала, что получила напечатанное на машинке письмо и сто рублей. Естественно, возникает вопрос: кто это сделал? Вы или кто-то другой? И потом, как же Ковальчек, так хорошо знавшая Чацкого, не поняла, что звонил совсем не он? Этого мне не понять. А вы что думаете? У вас-то должен быть ответ.
--Да,--тяжело вздохнув, произнес Голицын.--Я вам
все расскажу.
--Отлично. Вы начинаете меня радовать. Я слушаю.
--Сейчас объясню. Но при условии. Пусть история с драгоценностями останется между нами. Ну, вы понимаете ...
--Даю слово, что буду нем как рыба.
--Слову Фридмана верить можно?,--дипломатично спросил Голицын. Он поддел ногой валявшийся на полу пустой магазин, прошелся по тиру и, подойдя к Фридману, остановился и внимательно посмотрел на него. Теперь молодой человек был спокоен. На его губах появилась едва уловимая улыбка.
--Напрасно вы так,--усмехнувшись ответил Фридман.—Сейчас я вне национальности. Я работаю над убийством. Надеюсь, вы понимаете меня.
--Хорошо,--произнес Голицын.--Вот как это было. Я знал, что Валерия собирается к Чацкому. Я подслушал разговор. 
--С кем же она разговаривала?
--Не знаю. Но это была женщина. Вы упрекаете меня в
невнимательности. А сами даже не подумали, что убийцей
могла быть женщина.
Широко улыбнувшись, Голицын снова взял винтовку,
повернулся к Фридману и Марголису спиной и выстрелил в мишень. Раздался звон колокольчика.

















               





                Г Л А В А  7
 

По выражению лица Фридмана Пётр Марголис понял,
что сыщик потрясен. Голицын положил винтовку на стенд и вопросительно взглянул на Фридмана. Тот пару раз кашлянул и произнес:
--У вас есть основание считать, что убийца-- женщина?
--Минутку.--Голицын быстрым шагом направился в тренажерный зал. Вскоре он вернулся с твидовым пальто в руках. Вынув из кармана пальто сложенную газету, он помахал ею почти перед носом замерших в напряжении сыщика и адвоката.
--Прочитайте, что в ней написано. И вы поймете ...
--Газета!--воскликнул Фридман.--Боже мой, мне при- носят газеты! Теперь каждый репортеришка будет говорить,
что я должен делать. Итак, вы сказали, что мадам Ковальчек разговаривала с женщиной. Скажите, а она не могла прикинуться Николаем Чацким? Или, может быть, она говорила по его поручению?
После того как Голицына загнали в угол, он стал необычайно словоохотливым. По его лицу можно было понять все, что он думает.
--Может быть, вы все-таки взглянете?--Голицын на-
стойчиво протягивал сыщику газету.--Согласен. В прес-
се печатают много ерунды. Однако эта статья  заслуживает внимания... Да, вы спросили, не выдавала ли себя та женщина за Чацкого. Нет, голос был
именно женский.
--Так, может быть, она говорила по поручению Чацкого? Или кого-то еще? И что, Валерия Ковальчек ничего не заподозрила?
--Нет, вы все-таки прочтите статью.--Настойчивость
молодого человека возросла. Голицын положил газету на
стенд. Фридман тяжело вздохнул и склонился над злосчастным бумажным распространителем информации. На первой полосе газеты он увидел сенсационное сообщение:
«НАШ СПЕЦИАЛЬНЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
РАСКРЫВАЕТ ТАЙНУ УБИЙСТВА НА ВИЛЛЕ! «
«СЕНСАЦИОННЫЙ РЕПОРТАЖ СЕРГЕЯ  КОТОВА!»
«ГОСПОДА ПОЛИЦЕЙСКИЕ, ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ!»
«Минские новости» имеют возможность представить вашему вниманию репортаж с места событий о жестоком убийстве на вилле.
Самая объективная информация от нашего хорошо известного корреспондента Сергея Котова! Ни для кого не
секрет, что под этим псевдонимом печатается выдающийся
криминолог …».
--Его фамилия Гаврилов,--процедил сквозь зубы
Фридман,--хотя он и белорусс. Из числа тех, что по-
стоянно крутятся в судах. Не семи пядей во лбу, но, как
ни странно, этот малый часто оказывается прав. Назой-
лив как муха. В полиции всем порядком надоел. Уверен,
что он уже общался с Ваниным и многое у него выведал.
Что ж, посмотрим, что там еще написали. Так, где это?
А, вот ...
« ... выдающийся криминолог, который спустя шесть часов после обнаружения трупа путем логических размышлений раскрыл тайну загадочного убийства. В связи с этим мы призываем полицию обратить внимание на результаты его расследования.
Не желая более испытывать терпение наших читателей, мы переходим к цитированию самого Сергея Котова». Итак, друзья, наш уважаемый криминолог утверждает, что:
«Неизвестный в коричневом плаще и черной шляпе на самом деле не мужчина, а женщина!»
А вот как он рассказывает о развитии событий:
«Вилла, шесть часов вечера. Я сижу под величе-
ственными деревьями ее сада, курю трубку и, делая заметки для статьи, которая будет опубликована в газете «Минские новости», размышляю над ... »
--Грош цена твоим размышлениям,--недовольно пробурчал Фридман.--Ими ты можешь удивить разве что домохозяек. А откуда у него информация? Ага, понятно.
«Из разговора с участковым полицейским Михаилом Воротяновым, состоявшегося в винном погребке ... »--Все ясно. Теперь Воротянов в стельку пьян и лыка не вяжет. Ну, что там еще?
«Не буду подробно перечислять все обнаруженные мной факты. О них вы можете узнать из других газет. Так что сразу перехожу к изложению сделанных мной выводов. Битый час я ломал себе голову ... »
--Да, от скромности он не умрет,--усмехнувшись, заме-
тил Марголис.
Фридман согласно кивнул и продолжил чтение:
« ... и неожиданно меня осенило! Я пришел, как говорят математики, к единственно правильному решению-- нашел конец ниточки, потянув за который можно размотать весь клубок!
Итак, излагаю вам факты в порядке их обнаружения.
1. Горничная Мария Довгань видела, как мужчина в коричневом плаще и черной шляпе на грубом точильном камне правил бритву. В результате последующего осмотра
бритвы на ней были обнаружены глубокие царапины. Такое могла сделать только женщина.
2. Я вспомнил о первом появлении незнакомца. На виллу он приехал в девять вечера и сразу же разбил горничной очки.
Что говорит об этом сама Мария Довгань? Она утверждает, что мужчина поскользнулся и едва не упал. Ей пришлось поддержать его. Она заверяет, что все выглядело
вполне естественно. Можно предположить, что он сделал это специально. Но так достоверно изобразить падение не-
возможно.
Теперь как он выглядел. На незнакомце были брюки. Они  были широкие и такой длины, что полностью закрывают ботинки. Я выяснил, что рост у господина Чацкого примерно метр восемьдесят пять сантиметров. Женщину такого же роста найти трудно. Но стать
выше можно, надев на ноги ортопедические ботинки. Од-
нако ходить в такой обуви надо осторожно, иначе легко и
упасть …»
--Да это же невозможно!--воскликнул Марголис.-- Просто смешно! Он думает, что этой женщиной …
--Была мисс Коллер,--закончил за него Фридман.--Вы
это хотели сказать? Успокойтесь. В газете написано, что господин Чацкий—метр восемьдесят пять. А у мисс
Коллер рост метр шестьдесят. Предположим, что она добавила себе девять сантиметров. И что же, на этих ходулях она шастала по всей вилле?
Такое маловероятно. А кроме того, женщине подделать
мужской голос трудно. И все же этот Котов кое-что под-
метил.
--Вы имеете в виду  брюки?
--Нет. Мне понравились его рассуждения по поводу
бритвы. В них определенно что-то есть. Теперь посмотрим,
что он дальше пишет. Слушайте.
3. С любезного разрешения полицейских я осмотрел
виллу. Фотографии комнат этого дома вы найдете на следу-
ющей полосе. Главное мое внимание, естественно, было уделено туалетной комнате. Полиция считает, что мадам Ковальчек разделась и надела ночную рубашку сама. Они пришли к такому заключению на основании того, что ее вечернее платье висело в гардеробе на плечиках, а чулки аккуратно сложены и лежали на полочке.
Но я с ними не согласен! Утверждаю, что мадам Ковальчек раздел убийца. Перед этим он либо накачал ее наркотиком, либо оглушил, а потом положил в теплую ванну и держал в ней до тех пор, пока женщина ни истекла кровью. То, что это было именно так, я могу доказать. Вот мои размышления по этому поводу.
Если мадам сама разделась и надела ночную рубашку, то почему она не надела халат и тапочки? В шкафу я нашел ее кружевной халат персикового цвета. Он даже не был помятым. Более того, домашних тапочек в комнате я не нашел. Не могла же мадам Ковальчек ходить по мраморному полу босой.
Картина происходившего для меня ясна. Убийца раздел ее и положил в ванну. После того как женщина умерла от потери крови, он надел на нее ночную рубашку и положил на кровать.
Так кто же был убийца? Мужчина? Нет. Он оставил бы труп в ванной.
Только женщина могла не полениться одеть убитую, аккуратно уложить ее в постель и накрыть одеялом.
Мог ли мужчина убрать в шкаф одежду мадам Ковальчек?
Ответ тот же--нет.
4. Верность моего последнего заключения сомнений
также не вызывает. Я задался вопросом: могла ли жертва
хотя бы первые несколько секунд думать, что перед ней
господин Чацкий? Нет, она сразу бы поняла, что это обман. Поэтому, войдя к ней в комнату, преступник должен был действовать незамедлительно.
Тогда почему, поднимаясь наверх, он катил за собой сервировочный столик? Причем с напитками и едой. Ни о каком ужине и речи быть не могло. Тогда почему он
открыл большую бутылку шампанского, а убив мадам Ковальчек, не вылил из фужеров его остатки?
Дорогие мои читатели, у меня и на эти вопросы есть ответы!
Убийцей действительно была женщина, которая хотела, чтобы все выглядело так, будто бы мадам Валерия Ковальчек ужинала с мужчиной».
В тире было очень тепло, в воздухе стоял запах пороха. Тихо поскрипывал механизм, приводивший в движение мишени.
--Вот это да!--присвистнув, воскликнул Марголис.--
У этого малого железная логика! Но в его расследовании
есть пробелы. Например, он ничего не говорит об исчез-
нувшей бутылке.
Фридман выглядел недовольным. Постучав костяшками пальцев по стенду, он взял в руки газету и тут же швырнул ее на прежнее место.
--Надо сказать, голова у него работает!--В голосе сы-
щика прозвучало уважение к умному человеку и одновре-
менно недовольство конкурирующей фирмой. Видимо,
Фридман самонадеянно решил, что, кроме него, никто и не
способен додуматься до чего-нибудь стоящего в этом деле.
Он помолчал. Потом щелкнул пальцами:
-- Не думаю, что этот Котов открыл мне глаза на происходящее. Он ошибается в главном. Он должен ошибаться. И все же кое в чем он близок к истине. Некоторые его мысли и мне приходили в голову. По-
мните, я спрашивал у Марии, сама ли разделась мадам
Ковальчек или нет, и просил не очень-то полагаться на ее показания.
Но есть и другие моменты, доказывающие, что разде-
лась она без посторонней помощи. Совершив преступле-
ние, убийца не стал бы убирать в гардероб вещи жертвы. Я,
как и наш приятель из «Минских новостей», прокрутил в голове многие варианты. В какой-то момент я заподозрил в
убийстве даже миссис  Коллер--мамашу.
Фридман пристально посмотрел на Голицына. Не дождавшись какой-либо реакции с его стороны, он вздохнул и стал говорить дальше.
--Сергей Котов нам не указ,--заявил Фридман.--Итак, вы сказали, что мадам Ковальчек разговаривала с жен-
щиной и передала той, что в субботу на вилле ее ждет Николай Чацкий. Я вам верю. И все же ...
Голицын наконец хоть как-то заявил о своем нерав-
нодушии к происходящему. Он кашлянул. Пока Фридман читал газету, Марголис заметил, что Голицын напряжен. Теперь же он казался ему абсолютно спокойным.
--Спасибо,--отвесил преувеличенно вежливый поклон
сыщику Голицын.--Что еще вы хотите от меня услышать?
Да, говорила женщина, но кто именно, не знаю. Голоса ее я
никогда не слышал.
Она говорила на русском языке или белорусском?
--На русском.
--А подробности разговора помните?
--Ну конечно! Он же был для меня очень важен.  Женщина сказала Валерии что-то вроде этого: «Вы понимаете, почему господин Чацкий не может сказать  вам лично? Дело в том, что его невеста и ее мать сейчас в Минске. А девушка--жутко подозрительная особа».
Голицын задумался. Потом, видимо что-то вспомнив,
продолжил:
--Вас, наверное, удивит, что, несмотря на осторожность, проявленную Чацким, Валерия все же не задумываясь поехала к нему. Вы спросите: а где же ее женская гордость? Но надо знать мадам. Она хотела вернуть Чацкого.
--Да, возможно,--согласился Фридман.--И вот еще что. Вы сказали, будто человек в коричневом плаще--женщина. Вы уверены?
Сыщик ткнул в газету пальцем и уточнил:
--Во всяком случае, это многое объясняет. Вот послу-
шайте, что получается. Неизвестная разговаривала с мадам Ковальчек и сказала, что она от Николая Чацкого. Потом она же, переодевшись в мужчину, появилась перед Марией. Вы так себе это представляете?
Голицын пожал плечами:
--А почему бы и нет? У корреспондента из газеты есть тому доказательства. Мне кажется, что в обоих случаях действовала одна и та же дамочка.
--А мне его доказательства кажутся неубедительными. Но продолжим.
--О чем? О разговоре? Но женщины его быстро закончили. Инициативу проявила Валерия. Она сказала: «Да-да. Но, вызвав меня сюда, вы поступили опрометчиво. Понимаете, господин Чацкий сейчас дома. Было бы лучше, если бы вы ко мне приехали». На что женский голос ответил ей: «Так я могу передать господину Чацкому, что в субботу вы приедете на виллу?»
«Да-да. Давайте встретимся ещё раз где-нибудь, и вы мне о нем все расскажете». Это были последние слова Валерии.
По правде сказать, тот женский голос звучал довольно убедительно. Наверное, мне не стоило на следующий день звонить Чацкому. Но я очень хотел заверить его, что меня в Минске не будет. Ну а потом, как вы сами сказали, я устроил Валерии сцену и забрал у нее драгоценности.
Но в одном вы оказались не правы--пока мы катались
на лодке, никаких скандалов я ей не устраивал. Все про-
изошло, когда мы вернулись домой. Когда она сгорала от нетерпения вновь оказаться в объятиях прежнего любовника. Я же видел, как ей хочется, чтобы я скорее уехал. Я внимательно наблюдал за ней, а потом меня прорвало ... Поэтому мы с ней так поздно и разъехались. Я-- к князю играть в карты, а она--к Чацкому. Думаю, что этим и объясняется тот факт, что на виллу мадам приехала раздраженная.
Надо было видеть, какую сцену я ей устроил. Никого в
квартире, кроме нас, не было. Анна сразу после пикника
поехала к родителям. Так что ...
Увидев, как Фридман изменился в лице, Голицын остановился. А затем, словно боясь, что сыщик его прервет, затараторил. Но не тут-то было.
--Сударь, мы слишком злоупотребляем вашим време-
нем,--резко прервал его Фридман.--Сейчас, должно быть,
уже начало двенадцатого. Желаем вам спокойной ночи. Осматривать комнаты мадам Ковальчек я сегодня не буду. Единственное, что я хотел,--предостеречь вас. Многим известно, что у вашей подруги были драгоценные украшения. Скажите, где они хранятся? Здесь или в банке?
--В квартире. В стенном сейфе. Только шифра я не
знаю. Ее поверенный сегодня приезжал ко мне. Хотел ре-
шить вопрос с драгоценностями. Но оказалось, что код и
ему не известен. Пообещал приехать завтра утром и при-
вести с собой специалиста по сейфам.
--Понятно. А теперь--Анна, о которой вы недавно
упомянули. Вы обещали дать её адрес .
--Да-да, конечно. Улица Скобелева, 18. Квартира 23. Но её может не быть дома. Она грозилась уехать к родителям в деревню.
--А что она за девушка?
Голицын удивленно посмотрел на сыщика:
--Ну ... я даже не знаю, что вам сказать. Для горничной она очень образованна. Одно время служила даже гувернанткой. Насколько я могу судить, девушка она трудолюбивая и исполнительная. Что же касается ее внешности ... Анна высокая, крепкого телосложения блондинка, с голосом как у ...
Голицын неожиданно замолк на полуслове.   
--Как у кого?--подстегнул его Фридман.
--Знаете, когда я рассказывал вам о разговоре, мне в голову неожиданно пришла одна мысль,--про-
должая смотреть в дальний конец тира, сказал Голицын.--
Но она совершенно абсурдная. Хотя я, слава богу, не крими-
налист. Нет, с Валерией  говорила не Анна, ведь так бы она выдала себя. То был не ее голос. Во всяком случае, не похожий на ее.
А, собственно говоря, зачем ей потребовалось вызывать свою хозяйку и говорить с ней о Чацком? Ну, если только по чьей-то просьбе. Вот тогда она и могла изменить голос. Нет, это была не она. Хотя кто знает. Из всех женщин на роль мужчины в коричневом плаще больше всего подходит именно Анна.
--А зачем ей это?
--Не знаю. Решать вам.
--Хорошо. Мы и эту версию рассмотрим. А теперь по-
звольте откланяться. На прощание дам вам совет: не верьте всему, что пишет Сергей Котов. Во всяком случае, пока он не представит более веские доказательства ...
--Более веские доказательства?--удивленно уставил- ся на сыщика Голицын.--В них-то все и дело! Они разве
не веские? Разве я не доказал вам, что убийство соверши-
ла женщина? Неужели вы этого не понимаете?
Он взял лежавшую на стенде газету и глазами пробежал по ее строкам. Нашел нужное место и стал зачитывать:
«Знаю, что кое-кто скажет: «Боже, какой же этот Котов умный! Он установит имя преступника, как сделал это в деле Капицы, как раскрыл дело об ограблении ювелирного магазина! И тем не менее, есть ли у него неопровержимые доказательства, которые он мог бы передать полицейским, а те, в свою очередь, прокурору?
Терпение, дорогие мои читатели! Котов вас не
разочарует. Вы узнаете о них в конце его статьи».
--Надо полагать, так оно и есть,--предположил Маргулис.--Не мог же он ограничиться одними заголовками.
Самое интересное должно содержаться в заключительной
части репортажа. Возможно, Котов и прирожденный сы-
щик, но издателей газет он точно доведет до инфаркта.
Смотрите, что пишет!
«Вероятно, в кафе, сидя за бокалом вина с
опытным полицейским Михаилом Воротяновым я злоупотребил его доверием. Но сделал это ради торжества правды! Уверен, что этот блюститель порядка заслуживает самых громких аплодисментов. Во время осмотра виллы 
я задавал ему вопросы, а он как-то неохотно на них отвечал. Мне показалось, что он чего-то боится. Более того, когда я, обследовав туалетную комнату мадам Ковальчек, сказал ему, что убийцей была женщина, он вздрогнул. Это
меня заинтересовало, и я пригласил его в кафе.
Там за бокалом вина он и поведал мне, что произошло в ту
ночь.
В субботу, около полуночи, он возвращался до-
мой. Путь его лежал мимо виллы. Поскольку, как
он сказал, выпил немного коньяку, то шёл медленно. Ну и что. Разве полицейский не имел права воспользоваться привилегией просто свободного человека пропустить рюмочку горячительного? Имел! Помешало ли ему
это исполнить свои обязанности полицейского? Нет! Его просил присматривать за виллой сам господин Чацкий, и он исправно это делал. Увидев в окнах виллы свет, полицейский затаился в кустах и стал наблюдать. Он долго ждал, и в конце концов его сморил сон.
Он заснул, и то была его единственная провинность. Сколько длился его сон, наш полицейский не знает. Не по-
нял он и что его разбудило. Но проснулся он мгновенно и
при свете луны увидел, как из ворот виллы кто-то вышел
и быстрым шагом направился в сторону Минска.
Желая выследить незнакомца, участковый полицейский вскочил на ноги и рванулся за ним. Но он наткнулся на камень  упал и так сильно ушибся, что долго не мог подняться. Тем временем подо-
зрительный человек скрылся в лесу. Испытывая жестокую
досаду в душе и боль во всем теле, участковый решил вер-
нуться домой. На следующее утро Воротянов поспешил к вилле. Услышав крики запертой в туалете женщины, он понял, что произошла трагедия. Известие об убийстве мадам Ковальчек ошеломило его настолько, что он лишился дара речи. Только тогда он понял,
что видел убийцу.
Мужайтесь, Михаил Воротянов! Вы же ни в чем не виноваты! Но вам, мои дорогие читатели, интересно узнать, кто же вышел той ночью из виллы. Основываясь на показаниях полицейского, я со всей определенностью заявляю: то была женщина высокого роста».

Сон в мягкой постели в дорогом номере минской гос-
тиницы, запах листвы, врывающийся вместе с теплым ве-
терком в распахнутые окна спальни, тишина ночного горо-
да, изредка прерываемая шумом... Об этом Пётр Марголис мечтал давно. В четверть первого ночи он вышел из машины, и отправился в номер.
--Уже поздно. Сегодня с миссис Коллер вы встречаться не будете,--с надеждой в голосе произнес молодой адвокат.
Всю дорогу от дома Голицына Фридман был мрачен и
предложил сначала заглянуть в кафе. Марголис понял, что никогда не забудет, как сыщик с надвинутой на лоб кепкой
сидел за столом под зонтиком, вытянув перед собой свои
ноги. Лицо Фридмана было суровым.
--На странное поведение Воротянова обратил внимание не только Котов,--неожиданно произнес он.--Оно и меня удивило. Но я решил, что причина тому совсем иная. Да, похоже, я теряю чутье. Значит, это все же была женщина?
--Выходит, что да.
--И вы в это верите?
-- В цепочке фактов, которые приводит Котов, есть слабое звено,--ответил Марголис, вынимая из кармана газету.--Может быть, это и не так важно, но я все же скажу. Вот он пишет об одежде убитой. Да, халат ее персикового цвета, который мадам Ковальчек так и не надевала, действительно висел в шкафу.
Но Котов утверждает, что домашних тапочек нигде не
было. А это совсем не так. Либо он подтасовывает факты, либо их кто-то убрал. Шелковые домашние тапочки жел-
того цвета я видел под туалетным столиком.
--Это-я их убрал,--мрачно признался Фридман.--Да-
вайте сосредоточим наше внимание на туалетном столике.
На пятне от шампанского, на открытой баночке крема и ле-
жавшем в ящичке стола стилете. Мария говорит, что его туда положила она. Наличие этих предметов, включая тапочки, легли в основу моей версии. Она отличается от той, что выдвинул журналист.
Его версия вызывает у меня сомнения. На чем она основана? На таких заключениях, как: «это могла сделать только женщина» или «так поступить мог только мужчина». Это же, как вы понимаете, совсем несерьезно. И все же
статья в газете может вызвать скандал. Так что
сейчас мы поедем  и побеседуем с миссис Коллер.
Несмотря на опасения Марголиса, миссис Коллер охотно согласилась с ними встретиться. Когда они вошли в вестибюль гостиницы, клерк за стойкой разговаривал по телефону. Он явно был встревожен. Увидев Марголиса и сыщика, служащий отеля прикрыл трубку ладонью.
--Господа, вас ждут,--сообщил служащий гостиницы и
указал пальцем на телефонную трубку.--Я говорю с господином Морганом. Он сейчас в номере миссис Коллер. Вас там очень ждут.
--Что-нибудь проиэошло?
--У них постоянно что-то происходит,--нахмурившись, ответил клерк и замолчал, замявшись.--Второй этаж, но-
мер третий. Сейчас вас ...
--Минутку,-- прервал его Фридман.--Скажите, господин
Морган часто бывает у миссис Коллер?
--Ну, сударь, это вполне естественно. Он же управля- ющий ее конторой.
--А вчера он приходил?
--Да. Ближе к вечеру. Я хорошо запомнил.
--Почему?
--Видите ли, в номер мадам можно подняться на отдельном лифте и выйти из отеля, минуя вестибюль. Этим лифтом пользуются только ее хорошие знакомые. Но вчера
господин Морган почему-то им не воспользовался. К мадам
Коллер он прошел мимо меня и точно так же вышел. При-
ехал он около восьми, а ушел без четверти девять.
--Потрясающе! Вы в этом так уверены?
--Только во времени его ухода. Проходя по вестибюлю, господин Морган посмотрел на часы. Он был так взволнован, чего раньше за ним не наблюдалось, что уронил шляпу. Она перекатилась через стойку, и я едва успел ее поймать.
--Да, вот еще что,--словно между прочим поинтересо-
вался Фридман.--Скажите, регистрация входящих и выхо-
дящих телефонных звонков в гостинице ведется?
--Только выходящих. Это вполне естественно. Мы же должны выставлять за них счета.
          --А входящих?
Служащий гостиницы помялся.
--В случае с мадам Коллер--да,--нахмурив брови, от- ветил он.--Видите ли, женщина она капризная и очень
прижимистая. Убеждена, что мы выставляем ей счета и за входящие звонки. Поэтому, чтобы не возникло никаких недоразумений, все ее разговоры регистрируются.
--Тогда нам здорово повезло.--Фридман улыбнулся во весь рот.--Вы можете сказать, кто звонил ей вчера с утра до часу дня?
Клерк молча ушел и вскоре вернулся с толстым журналом.
--С огромным удовольствием, сударь,--с достоинством заявил он.--Сделать это совсем нетрудно. За тот период времени ей позвонили всего один раз. Наш сотрудник на коммутаторе уверен, что это был господин Морган. А теперь, господа, будьте добры, поднимитесь к мадам Коллер ...
В холле второго этажа их встречал Морган. По его серьезному виду можно было подумать, что он соби-
рается провести их не в номер гостиницы, а в усыпальницу фараона. На Моргане был пиджак спортивного покроя, под которым угадывалось небольшое брюшко.
Они вошли в большую комнату с двумя выходящими
на площадь  окнами. Все в ней было выдержано
в бело-розовых тонах. На стуле с высокой спинкой, при-
двинутом к столу, сидела прямая как столб миссис Коллер. Увидев ее, Марголис многое понял.
Это была высокая, худощавая женщина с суровым лицом и темно-русыми волосами, уложенными в тугие локоны. Взглянув на нее, можно было смело сказать, что она--человек волевой и своенравный. Длинный, с раздутыми ноздрями, вздернутый нос очень
портил женщину. Видимо, из-за него дочь назвала миссис
Коллер некрасивой, подумал Марголис.
Ее бледно-голубые глаза смотрели настолько бесстрастно, что казалось, упади в комнате люстра, она даже и не моргнет. Такие, как миссис Коллер, привыкли добиваться всего, чего хотят. А если не добиваются, то желают непременно узнать, по какой причине.
По тому, как с первой минуты повели себя Фридман и
мадам Коллер, стало ясно, что друг другу они не понрави- лись. Поднявшись со стула, женщина подошла к вошедшим. Во время представления она удостоила сыщика беглым взглядом, а на Марголиса посмотрела со злобой.
--Дело в том ...--начал Морган.
--Не будем толочь воду в ступе,--резко прервала его миссис Коллер и опять посмотрела на Фридмана.--Это не
что иное, как откровенный разбой. Или что-то вроде это-
го. Буду вам благодарна, если вы мне все объясните.
--Нет, это вы, миссис Коллер. Это вы должны мне все объяснить,--улыбнувшись, ответил сыщик.--Так что у вас украли?
--Ничего.
--Да? Так в чем же дело?
--Это случилось минут десять назад,--неуверенно произнесла она.--Из моей спальни послышался странный звук, похожий на звон стекла. Когда я вошла в нее, то в открытом окне увидела мужчину. Он быстро спустился по пожарной лестнице и скрылся. И тут я обнаружила, что на моем столе и трюмо кто-то рылся. Это был какой-то странный вор. На трюмо лежала сумочка с большой суммой денег, а он ее даже не тронул. Почему никто не скажет мне правду?
--Правду? Думаете, что тем странным вором был я?
--Я знаю, как ваши полицейские относятся к иностранцам. Они их и слушать не хотят. Но представьте себе, единственное, что этот ворюга украл,--это документ на огнестрельное оружие. Насколько мне известно, на вилле  убита женщина. Я даже не хочу упоминать ее имени. В комнате нашли револьвер. Скажите, на нем был номер
Д 3854?
--Совершенно верно.
--Так это мой револьвер,--глядя сыщику прямо в глаза, заявила миссис Коллер.--И вы об этом уже знаете. Но я
вас предупреждаю: если вы задумаете на этом спекулиро-
вать, то последствия для вас будут самыми плачевными. Я ...
Она замолчала, поскольку Фридман крякнул.
--Я вас рассмешила,--нарочито спокойным тоном про-
должила женщина.--Что ж, очень этому рада.
--Нет-нет,--бросился оправдываться Фридман.--
Я крякнул от восхищения.--Мне понравилось, как вы загнали меня в угол. А то, что револьвер принадлежит вам, меня нисколько не удивило. Когда я продемонстрировал его господину Моргану, мне показалось, он его узнал. Вы хоть понимаете, что происходит? Вы и господин Морган скрывали, что оружие ваше, до тех пор, пока не осоз-
нали, что дальше утаивать этот факт бесполезно.
А теперь вы грозите мне неприятностями. И это только
потому, что я имел неосторожность найти на месте преступ-
ления принадлежащий вам револьвер.
--Будете так нагло себя вести, ни на один ваш вопрос не отвечу.
--Дорогая мадам, вы и так бы мне не ответили.
          Миссис Коллер насмешливо улыбнулась: --
--Предупреждаю. Если я пожалуюсь на вас кому-нибудь из ваших начальников, а у меня и среди них есть друзья, то вам придется туго. Я смогу доказать, что последние два дня этого пистолета у меня не было.
Фридман улыбнулся.
--У меня нет начальников. Я не служу в полиции. Самый большой мой начальник—околоточный Максимов, да и того я не вижу как только прибыл в Минск. Так что можете жаловаться, а пока ответьте на вопрос:
--А у кого же он тогда был?
--У меня,--ответил Морган. Он достал из кармана носовой платок, вытер им вспотевшие ладони и, театральным жестом вставив его в нагрудный кармашек, снисходительно посмотрел на Фридмана.
--Не подумайте, что я сейчас признаюсь вам в убий-
стве,--улыбнулся Морган.--Дело в том, что вчера ве-
чером я покинул этот отель без четверти девять. Известно,
что мужчина в коричневом плаще и черной шляпе появил-
ся на вилле в девять. А отсюда до виллы  меньше
чем за полчасa не добраться. Так что вы можете смело вы-
черкнуть меня из списка подозреваемых.
Ну, а теперь о револьвере. Поскольку миссис Коллер намеревалась некоторое время пожить здесь, я предло-
жил оформить на нее револьвер. Приготовив все необходимые для этого бумаги, я взял у нее
револьвер и положил его в свой письменный стол. Потом у
меня было много работы, и я о нем забыл. Но разрешение оформил.
--Когда вы взяли оружие?
--В пятницу. Во второй половине дня. Я приходил к миссис Коллер на чашку чая и унес револьвер с собой. Я был уверен, что он лежит в ящике моего стола. Каково же было мое удивление, когда я увидел его у вас.
Морган говорил, наморщив лоб, легко и даже игриво.
Чувствовалось, он был искренен. .
--Признаюсь, я виноват. Зря не сказал вам, что револьвер принадлежит миссис Коллер. Но сначала мне нужно было спросить у нее разрешение. Не понимаю, почему вы решили, что этот факт мы от вас утаили. Совсем нет. Убитую нашли только сегодня утром. Мне же надо было удостовериться, что этот револьвер--из моего письменного стола. Завтра я вышел бы на работу, открыл свой стол и, увидев, что оружия там нет, сразу же с вами связался.
--Благодарю,--нахмурившись, резко произнес Фридман и замолк. В наступившей тишине отчетливо слышался шум  на улице.
--Надо полагать, револьвер взяли из вашего стола и принесли на виллу?--наконец прервал затянувшееся молчание сыщик
--Да,--подтвердил Морган.--Только хочу вас пре-
дупредить: это сделал не я.
--Похоже, вы так ничего и не поняли,--подойдя к нему
ближе, сказал Фридман.--Возможно, этот факт поможет раскрыть убийство. Благодаря ему круг подозреваемых
сильно сужается.
--Вы полагаете?--удивился Морган.--А я не совсем
уверен. Ведь мадам Ков ... то есть женщину, о которой упо-
мянула миссис Коллер, не застрелили. Из него вообще не
стреляли. Так что нельзя утверждать, что тот, кто принес
этот револьвер на виллу, и есть убийца.
--Да. Такое можно только предположить. Вы с этим со-
гласны?
--Я ни с чем не могу быть согласен, - неожиданно резко ответил Морган.--Найти убийцу—поручили вам. Моя
обязанность--предоставить вам факты и ни на кого не ука-
зывать пальцем.
--А вы, миссис Коллер, согласны со мной?--обратился
Фридман к хозяйке злополучного оружия. Женщина его слова пропустила мимо ушей. Но Фридман не унимался. Он опять взял на прицел, словесный, конечно, Моргана.
--И тем не менее, господин Морган, вам придется от-
ветить на такой вопрос: скажите, кто мог забрать у вас ре-
вольвер?
--В нашу контору заходит много людей. Мы же занимаемся предоставлением поездок за рубеж на отдых.
--Всех перечислять и не надо. Хватит и нескольких. Кто приходил к вам в пятницу и субботу?
Морган помялся.
--Ну, как вы знаете, заходила Мария Довгань,--нако-
нец ответил он.
--Да, мне это известно. Кто еще? Может быть, Николай Чацкий?
Морган украдкой бросил взгляд на миссис Коллер. Та
даже не шелохнулась. Марголис увидел, как у Моргана за-
дрожали губы. Казалось, он пытается перебороть себя.
--Я ...--наконец нерешительно произнес Морган.--
Да не смотрите вы на меня так! Не испытывайте мое
терпение! Эти методы допроса приберегите для кого-нибудь другого!
--Вот это разговор!--радостно воскликнул Фридман.--
Ну так что? Николай Чацкий к вам заходил?
--Нет.
Обстановка разрядилась. Фридман отошел от Молргана и со зловещей улыбкой остановился возле миссис Коллер. Та изобразила на своем лице жуткую скуку. Ноздри ее некрасивого носа раздулись.
--Все, на сегодня хватит,--решительно заявила она.--
Пожалуйста, уходите.
--Согласен, мадам,--ответил ей Фридман.--Я собирал-
ся задать вам массу вопросов. Но сейчас необходимость в
этом отпала. Теперь у меня есть над чем призадуматься. Спокойной ночи. Но перед тем как нам уйти, замечу: вы и господин Морган должны явиться во Дворец правосудия. Скажем, завтра в одиннадцать утра. Для формального допроса.
--И не подумаем!--быстро ответила миссис Коллер.
По ее лицу было видно, что женщина безмерно удив-
лена.
--Мадам,--Фридман начал терять терпение,--если в
одиннадцать часов вы не появитесь во Дворце правосудия,
я вас туда доставлю лично. Прошу вас над этим задуматься.
Завтра в одиннадцать за вами приедет машина. А теперь до
свидания! Господин Морган, можете нас не провожать. Об-
ратную дорогу мы найдем сами.

Фридман с Марголисом вышли В прихожую, затем--в устланный толстым ковром, слабо освещенный коридор. Как только они свернули за угол, Фридман остановился и разразился бранью. Марголис слушал его молча и с
огромным сочувствием. Потом спросил:
--А что это за Дворец правосудия? Я такого не знаю.
--Для них так понятнее. Если я скажу попросту в суд, то— куда и  где это. А так звучит торжественно и я не сомневаюсь, что Морган узнает где он находится.
Фридман помолчал, очевидно, находясь всё ещё под впечатлением встречи и, наконец, проговорил.
--Старая ведьма! Змея подколодная! Выдра вонючая! Затолкать бы ее в дуло пушки и пульнуть обратно в Англию! Как вы думаете, стоит она этого? Теперь ваш черед отвечать.
--Вы полагаете, что она ...
--Конечно. Я это чувствую. То, что Морган забрал у нее револьвер, возможно, правда. А может, и нет. Во всяком
случае, мы должны это установить. Вы поняли, что Морган у нее под пятой? Она, если понадобится, заставит его поклясться, что Николай Петрович был единственным, кто заходил к нему в пятницу. Что он единственный, кто мог выкрасть револьвер.
И тогда подозрение снова падет на него. Понимаете, она всеми силами будет противиться браку ее дочери. Миссис Коллер хочет выдать ее за Михаила Чацкого.
--Она, должно быть, сильно ненавидит Николая Чацкого.
--Совсем нет. Просто эта ведьма привыкла все делать  по-своему. Если бы она кого-то ненавидела, то я бы нашел
тому оправдание. Понимаете, ей никто и никогда не перечил. И это длилось до тех пор, пока ее дочь не полюбила Николая Петровича. Теперь этой стерве надо показать, что ее решения не обсуждаются.
Бот она и придумывает историю о том, что Николай Петрович заходил в агентство попутешествиям в пятницу. Или хочет придумать.
Бедняга Морган ничего не подозревал до последней
минуты. Он понял, что именно грозит Чацкому, только с
моей помощью. Вы заметили--он здорово испугался.
И даже не знал, что ответить.
--История с револьвером меня удивила,--заметил Марголис.--Не верится, чтобы кто-то выкрал его у Моргана.
А вы как считаете? Если так оно и было, круг подозрева-
емых сужается, а Морган становится для вас самым глав-
ным свидетелем.
--Да, вы правы. Завтра я займусь им вплотную.
--А теперь о воре, проникшем в номер миссис Коллер.
Это был ваш человек?
--Нет. Если только его не послал Ванин или кто-то другой из тайной полиции. Хотя они вряд ли могли это сделать. Скажу откровенно: этот вор для меня загадка. Зачем ему потребовалась лицензия миссис
Коллер? Если только ...
--Тсс!--раздалось у них за спиной.
Марголис и Фридман мгновенно обернулись. Прямо позади них находилось окно, занавешенное шторами из темного бархата. Из щели между ними выглядывало квадратное лицо усатого брюнета в очках и шляпе. Оглядев коридор, мужчина улыбнулся и произнес:
--Добрый вечер, ребята!
--Так это, значит, ты,--воскликнул Фридман.--Спус- кайся, да побыстрее!
Тяжелые шторы зашевелились, и невысокий мужчина с выпяченной, как у голубя-дутыша, грудью спрыгнул с по-
доконника. Одет он был во все черное, а на руках--белые
хлопчатобумажные перчатки. Из нагрудного кармашка его
пиджака торчали карандаши.
--Позвольте, я представлю вас друг другу,--широко
улыбнулся Фридман.—Господин Марголис, журналист Котов.
Котов просунул палец между двумя пуговицами жи-
летки и встал в позу Наполеона.
--Котов из газеты «Минские новости»,--гордо
произнес он.--Сейчас, как вы сами видите, я, подобно моему великому предшественнику Шерлоку Холмсу, задействован в раскрытии преступления.
--Что-то я не слышал, чтобы Шерлок Холмс лазил по пожарным лестницам и воровал лицензии на оружие, --проворчал Фридман.--Это же были вы. Не так ли?
--Шерлок Холмс мог без труда и на луну залезть,-- презрительно бросил «журналист» и перевел взгляд на Марголиса.—Вам понравилась моя статья?
--Да за эту статью вас могли засадить  в тюрьму,-- буркнул Фридман.
--Не меня, а тебя, Гера.--возразил «журналист».
--Ладно, хватит.—Фридман повернулся к Марголису.—Вновь представляю вам этого человека. Околоточный Максимов, мой надзиратель и опекун. По совместительности оказывается и квартирный вор.
Максимов рассмеялся, распахнул свой черный плащ сунул руку в карман пиджака и вынул оттуда пустую бутылку из-под «Мадеры». Фридман от удивления даже крякнул, глаза его заблестели. Он стал медленно вращать бутылку в руке, просматривая ее на свет.
--Вы нашли это в номере миссис Коллер?--спросил
он.
--Никак нет. Я обнаружил ее на территории виллы.
--Когда вы ее нашли?
--Сегодня днем.
--Тогда почему вы не передал ее Ванину?
--Я же работаю с тобой. И оказывается кое-чем могу удивить даже тебя,--заявил Максимов.--У меня обязанности перед моим начальством. Сначала я покажу её тебе, а потом передам в полицию Минска. Я был уверен, что ты придёшь  в полный восторг.
--А вы когда-нибудь слышали об отпечатках пальцев?
--Ты издеваешься? Разве ты не заметил, что я в перчатках?  К сожалению, за эту бутылку многие хватались. Кроме того, она несколько часов пролежала в земле. Боюсь, все отпечатки пальцев с нее стерлись.
Фридман взял бутылку и повернул ее.
--Пролежала в земле ...--задумчиво произнес он.-- Хотя постойте.
С бутылкой в руках Фридман подошел к окну, где было больше света, и стал ее внимательно рассматривать.
 --Пробка от нее была?--спросил он.
--Нет.
--А ты заметил, какое у нее донышко? В нем слишком большое углубление. Поэтому емкость бутылки
так меньше.
Максимов удивленно посмотрел на бутылку.
--Теперь начинается твоя сфера деятельности, Гера. Могу только сказать, что сработано грубо.
--Кто-то срезал у нее донышко и приварил другое,--по- яснил Фридман Марголису.--То же самое делали американские торговцы контрабандным спиртным и
таким образом зарабатывали большие деньги. Но я никог-
да не слышал, чтобы подобное вытворяли с вином. С
джином или виски--да. Я даже не верил, что такое возможно.
Фридман  продолжал разглядывать бутылку. Затем резко развернулся. Лицо его просияло.
--Прекрасно!--хлопнув ладонью по бутылке, восклик-
нул Фридман.--На такое я даже и не надеялся. Максимов,
вы самый лучший полицейский в мире! Но если я окажусь прав, вам придется опровергнуть все, что вы написали в «Минских новостях».
Вот перед нами бутылка. К ней приварено донышко от
другой бутылки. Как вы думаете, зачем?
--Ты, как всегда, придумываешь загадки, Гера-- мрачным голосом произнес Максимов.--Хочешь сказать, что в вино подсыпали яд?
--Совсем нет.
--Тогда снотворное? Эта мысль уже приходила  в го-
лову.
--Вы так ничего и не поняли,--продолжая вертеть в руках бутылку, заметил Фридман и посмотрел на Марголиса.
--Завтра, скажем в полдень, я, как и обещал, на многое открою вам глаза. Мог бы и сейчас. Но мне надо кое-что проверить. Сегодня вечером я заявил, что знаю, кто убил мадам Ковальчек, но не смог объяснить--как. Теперь же у меня в руках ключ к разгадке того, что происходило на вилле. Но самое смешное заключается в том, что имени убийцы я так и не знаю ...
--Ну что, пойдем выпьем на радостях бутылочку водки,--предложил Максимов.
Фридман отрицательно покачал головой.













               

             Г Л А В А  8

Несмотря на страшную усталость, Марголис погружался в сон медленно, словно на парашюте. Он то просыпался, то вновь засыпал. Однако кошмары его не одолевали. Многое из того, что он видел во сне, могло произойти и наяву. Перед ним одно за другим возникали знакомые лица, а затем исчезали. Временами он видел Корнелию.
Проснулся Пётр в половине одиннадцатого. Выгля-
нув в окно, он поежился. Утро было теплым, но пасмур-
ным. Когда позвонил Николай Петрович, Марголис сидел у окна, ел булочку и запивал ее кофе. Клиент сообщил, что находится в отеле и сейчас к нему поднимется. Постучав, Чацкий просунул голову в дверь:
 --Можно войти?
Естественно, разрешение он получил. Иначе и быть не могло. Адвокат должен отрабатывать свой хлеб. Войдя в номер, Николай Петрович сел в кресло и стал нервно
теребить в руках шляпу.
--Как самочувствие?--словно доктор у постели больно- го, поинтересовался Марголис.--Настроение улучшилось?
          --Нет,--отрезал Чацкий.
--Что-то случилось?
--Не знаю,--мрачно произнес он.--Думаю, это из-за Корнелии. Ведет она себя как-то странно. На нее совсем не похоже. Беспокойная, какая-то рассеянная. Вчера за ужином я рассказывал ей о лошадях, а она меня даже и не слушала. События последних дней изменили ее. От ее нежного отношения ко мне не осталось и следа.
--Наверное, чувствует себя виновной перед матерью.
--Нет, не думаю. Если Корнелия принимает решение, то старается его выполнить.—Николай Петрович словно вспомнил что-то неприятное. Он нахмурился и немного помолчал.--И вот еще что. Сегодня утром я проснулся и ис-
пытал шок. Однажды со мной такое было в детстве. По-
мню, я открыл глаза после приятного сна и увидел в углу.
спальни огромную змею. Подняв голову, она смотрела на
меня.
Возможно, это был сон. Но я так четко ее видел! И вот сегодня утром повторилось нечто подобное. Я открыл глаза и увидел, что в кресле у кровати сидит мужчина. Не знаю, как он мог попасть ко мне в спальню. Невысокого роста, с круглой головой и усиками ...
О!-- воскликнул Марголис.--Так это был журналист Котов. Не удивляйтесь, если в следующий раз он
выпрыгнет к вам из чернильницы или супницы. Он тоже
расследует убийство мадам Ковальчек.
Лицо Чацкого от удивления вытянулось.
--Как бы там ни было, но он преспокойненько сидел у
моей постели и курил мои сигареты. Увидев, что я смотрю на него, он представился. Назвался  криминологом из «Минских новостей». Я предупредил, что вышвырну его в окно. Он тут же извинился за бесцеремонное вторжение, а потом стал говорить мне такие вещи, что прогнать я его уже не смог.
Чацкий задумался. Он провел пальцем по щеке и продолжил:
--Его рассказ так меня заинтересовал, что я пригласил его на завтрак. Видели бы вы, с каким аппетитом он налегал на яичницу с беконом. Нет, он даже не жевал ее--заглатывал. Но не это главное.
Николай Петрович поднялся и, отчего-то ссутулившись, задумчиво посмотрел в окно.
--Этот журналист хотел знать, к какому заключению пришел Фридман. Он полагал, что я ему все так и выложу. Но я же не знаю, что на уме у этого нашего сыщика. Прошлый раз он так смотрел на меня, будто собирался надеть наручники.
Марголис отставил чашку. Да, клиент не на шутку разволновался, но выдавать секрет «журналиста», Марголис не имел права.
--Послушайте меня,--решил он успокоить Чацкого.--
Вам не кажется, что вы преувеличиваете? Вы же никого не
убивали. Не так ли? Прочтите статью во вчерашней газете.
Разве в России судят  за клевету, а если судят, то
можно ли считать этого репортера клеветником? Вы ему
что-нибудь рассказали?
--Совсем немного,--задумчиво произнес Николай Петрович и облегченно вздохнул.--Этот малый сам много говорил. Потом неожиданно прервался и задавал мне вопросы. Не знаю, что там у него на уме, но он почему-то спросил, что я думаю о миссис Коллер. Естественно, я ответил, что она старая стерва ...
--Так и сказали?--в испуге прошептал Марголис.--Да,
для начала неплохо. Это может быть расценено как оскорбление личности. Если задушить Котова нельзя, то надо хотя бы заткнуть ему рот. Неужели вы не знаете, как вести себя с репортерами?
--Этот малый сказал, что он криминолог, а не журналист,--пробурчал Чацкий.--А потом, эти журналисты все равно пишут что хотят. Взять хотя бы тот случай в ночном клубе.
Ну а какое оскорбление я нанес миссис Коллер? Она же и в самом деле старая стерва. А если подаст на меня в суд, я докажу, что прав. За ее благопристойной внешностью скрывается настоящее чудовище. Она обманщица, каких свет не видывал!
--Думаю, журналисту это понравилось.
          --Еще бы! Он пришел в восторг. Но вот в чем проблема.
Он напишет только то, что сочтет нужным.
Чацкий подался вперед, глаза его заблестели.
--Вы знаете, о чем думает этот репортер?—Николай Петрович не обратил внимания на интерес Марголиса.--Он считает, что убийство совершила миссис Коллер.
--Мда,--только и осталось произнести Марголису.
--Можете удивляться сколько хотите, но это так. Он уверен, что миссис Коллер влюблена в моего брата, а по-
скольку тот никогда на ней не женится, она решила выдать за него Корнелию.
--А мисс Коллер ...--медленно начал Марголис.
--А при чем тут она? Мать с ее мнением не считается.
--Хорошо. А Корнелия любит Михаила?
Чацкий зло посмотрел на Марголиса.
--Думаю, он ей нравится,--не сразу ответил он.--Но не
так сильно, как бы ему хотелось. Давайте лучше поговорим о том, какого мнения этот журналист о миссис Коллер. Он полагает, что все подстроила она. Она способна на все, лишь бы представить меня в черном цвете. Ее цель-- воспрепятствовать нашему браку с Корнелией. Да, я не идеал. Даже далеко не идеал. Более того, миссис Коллер я ненавижу. И она прекрасно это знает.
Конечно, мне было бы приятно. услышать, что убийство Валерии совершила она. Но вообразить такое можно только в страшном бреду. Вы можете себе представить, чтобы человек, если только он не пациент психушки, мог убить лишь для того, чтобы насолить другому? Чушь! Есть же другие способы. Вы со
мной согласны?
--Абсолютно. Я придерживаюсь того же мнения: убий-
ство совершила не она.
--И вот что еще,--Николай Петрович в волнении заходил по комнате.--Пусть убийца меня люта ненавидел. Но преступник должен был понимать, что, подставив меня, он своей цели не добьется. Корнелия только сильнее привяжется ко мне.
Если бы я убил свою бывшую любовницу, а Корнелия об этом узнала, то, уверяю вас, она сказала бы мне: «Ральф, ты эта сделал из-за меня»--и крепко обняла. Я стал бы ей еще дороже. Вы следите за ходом моих мыслей? Конечно, если кому-то надо было, чтобы меня признали виновным, тогда все проста. В этом случае ...
Он нахмурился, ударил себя ребрам ладани по шее и
уронил голову на грудь.
-- ... в этом случае меня послали бы на смерть. И как
вы сами понимаете, ни на ком бы я уже не женился. Но здесь не все так просто.  Например, почему убийца, разрабатывая свой план, не учел, что у меня может быть алиби? А ведь от него, от алиби, зависело, признают меня виновным или нет.
Почему он ничего не сделал, чтобы лишить меня его? Ему же ничего. не стоила позвонить мне и куда-нибудь вызвать. Но убийца этого не сделал. И в этом его ошибка. В итоге его план не сработал.
--И тем не менее вы неспокойны,--внимательно разглядывая Чацкого, заметил Марголис.--Что с вами? Впрочем, все сейчас испытывают беспокойство. Кроме Фридмана. Все ждут, что он скажет.
Лица Чацкого  приобрело виноватое выражение.
--Н...да. Мы все заинтересованы в его расследовании. В особенности я. Нет, убили Валерию не только для того, чтобы меня подставить. Думаю, убийцу надо искать среди ее любовников, Я слышал, что с Голицына все подозрения сняты. Эта правда?
-- Похоже, что да.
--Тогда интересно, что припас Фридман. Послушайте, старина ...—Николай Петрович замялся,--я вот о чем хотел спросить. Этот журналист сказал, что Фридман просил вас зайти сегодня к нему. Якобы он пообещал поведать, к каким выводам он пришел. Он сам хотел присутствовать при разговоре. Но Фридман этого не допустит. Как сказал репортер, сыщик неверно истолковывает его
мотивы. Если он наклеит себе бороду и придет к нему, его все равно выгонят. Как вы думаете, я мог бы пойти с вами? Или меня тоже выгонят?
--Надо попробовать,--ответил Марголис.
В вестибюле отеля Марголис, к своему огромному удивлению, увидел Корнелию Коллер. На ней было очень красивое белое платье. Оказывается, все это время девушка ждала их. Она выглядела спокойной. Они втроем сели в машину Чацкого.
--Я переехала на квартиру-- сообщила Корнелия.--Но это--большой секрет. Потрясающе! Я чувствую себя в ней свободной.
 Возле дома, в котором располагался суд, стояли люди. В толпе Марголис заметил «журналиста». Репортер
общался с женщиной, очень похожей на Марию Довгань.
Увидев Марголиса, он, быстро перебирая своими короткими
ножками, скрылся в толпе. Марголис, Чацкий и Корнелия вошли в здание суда через низкую дверь. Их встретил сотрудник управления и повел по тускло освещенному коридору. Проходя мимо огромной криминалистической лаборатории, они разом замолчали по вполне понятной причине.
Поднявшись на последний этаж, они вошли в комнату,
где стоял тихий гул голосов и слабый запах какого-то де- зинфицирующего вещества. За столом восседал Фридман,
а на стуле напротив него притулилась крепкого телосложе-
ния крашеная блондинка. (Мог ли Фридман даже предполагать, что он будет сидеть в суде и никто его не попросит покинуть помещение). Девушка тихо всхлипывала.
--Входите,--поднимаясь из-за стола, пригласил их Фридман.--Хорошо, что вы пришли все трое, извините, что принимаю вас в такой комнате, но другой свободной не нашлось. А эта обычно пустует. Начальника полиции,
в городе нет, а старший следователь сейчас допрашивает миссис Коллер и господина Моргана. Я же как бы  буфер между двумя департаментами. Но похоже, что те и другие хотят, чтобы расследование убийства мадам Ковальчек продолжил я.
--Принесите, пожалуйста, стулья!—Фридман обратился к служащему.-- О, простите. Совсем забыл вас
представить. Это--Анна, бывшая горничная мадам Ковальчек. Она только что закончила давать
свои показания.
Блондинка, чьи всхлипывания перешли уже в тихий
стон, выпрямилась и стала вытирать расплывшуюся по ще-
кам тушь. Одета девушка была со вкусом. 
--Сударь,--нараспев произнесла девушка,--я сказала
все, что мне известно. Не понимаю, в чем вы меня подозре-
ваете. Уверяю вас, я могу предоставить характеристики от
моих бывших хозяев, которые намного респектабельнее,
чем мадам Ковальчек. Вы почему-то думаете, что позарилась на ее драгоценности.
Она приложила к носу крохотный кружевной платочек.
--Вы же знаете, или должны уже знать, что сегодня утром приезжал поверенный мадам, открыл ее сейф и обнаружил, что все ее драгоценности, кроме горного хрусталя, на месте.
--Сударыня, я вас ни в чем не подозреваю,--заверил
ее Фридман.--Но перед тем как вас отпустить, я хотел бы
повторить все, что вы мне сказали. Ну, конечно же не все, а только самое важное. Итак, в прошлую субботу вы вместе с мадам Ковальчек и господином Голицыным были на пикнике.
Анна в знак подтверждения его слов простонала.
--Вы вышли из дома в половине одиннадцатого,-- продолжил Фридман,--и сели в машину Голицына. При-
ехав к реке, вы взяли напрокат лодку. Все это время Голицын был в поле вашего зрения. Правильно?
--Да.
--Вы плавали по реке. Вместе с вами был и лодочник, которого нанял господин Голицын. находились в другой лодке. За все это время мадам  и Голицын на берег не высаживались и ...
--Не совсем так. Один раз на пару часиков они
причаливали к поросшему ивами берегу. Там еще были такие заросли ивняка! Чтобы перекусить, отдохнуть и спокойно поговорить. Но на берег они не сходили. Я это своими глазами видела.
--И все же. Если лодочник оказывал вам знаки внима-
ния, то вы могли ...
--Сударь!--возмутилась девушка. И даже попробовала
покраснеть.
--Я просто хотел уточнить.--Фридман был сама вежли-
вость.--Хорошо. Вы втроем возвращались с реки, когда начинало темнеть. Поскольку ваш рабочий день закончился, вы попросили высадить вас. Вы были увере-
ны, что мадам Ковальчек и господин Голицын едут домой. Так ведь?
Девушка кивнула.
--Спасибо, и всего вам доброго...Нет-нет, эта дверь в туалет. На выход вон в ту.
Перед тем как Фридман закрыл за ней дверь, девушка оглянулась и с ненавистью глянула на Чацкого. Тот, не выдержав ее тяжелого взгляда, отвел глаза. Вернувшись на прежнее место, Фридман молча оглядел сво-
их гостей. В это утро Фридман выглядел комически: щеки впали, брови взлохмачены ... Глядя на него, Марголис, как и вчера на вилле, испытывал чувство неловкости вперемешку со страхом.
--Итак, вы хотите узнать о бутылке из-под « Мадеры»,-- вкрадчиво произнес Фридман.--Да, Николай Петрович,
мне известно, что сегодня утром вас навестил журналист Котов или как там его псевдоним.
Так что кое-какую информацию вы от него получили. Не знаю, о чем у вас шел разговор, но он наверняка рас-
сказал о найденной им бутылке и револьвере. Думаю, и миссис Коллер о них уже знает. Так что в подробности я вдаваться не буду.
Он достал из ящика стола пачку папирос с сигаретами и предложил присутствующим. Когда те отказались, он положил их  на стол.
--Эти папиросы были конфискованы полицией у какого-то турка, которого они арестовали два месяца назад. С тех пор их курит вся полиция. Напрасно вы отказались, у этих папирос отличный табак. Этот турок своих жертв не травил-- он перерезал им горло. Турецкие--с этой стороны, а с вирджинским табаком--с этой.
--Я слышала, что револьвер, найденный вчера на вилле, принадлежит моей матери,--прервала его Корнелия.
          --Мисс Коллер, вы, как и господин Морган, видели вчера это оружие. Неужели вы не узнали его?
--Нет. Но как можно узнать револьвер, лишь взглянув
на него? На вид они все одинаковые. Во всяком случае, для
меня.
--А вот у господина Моргана, как я понял, глаз натренированный,--заметил Фридман.--Но вы не отрицаете, что у вашей матери был точно такой же револьвер?
--Да об этом многие знали. Вы что, хотите сказать ... Но это же абсурд. Сама мысль об этом меня смешит.
--Такую версию выдвинул уже знакомый вам журналист, а не я.
--Какую версию?--подал голос Николай Чацкий.
Фридман вытащил из ящика большую коричневую папку. Однако раскрывать ее  не стал.
--Поднимаясь сюда, вы наверняка проходили мимо  лаборатории,--начал он.--Ни- чего нового в ней нет. Так что никаких чудес от нее ждать не приходится. Работы в лаборатории в основном ведутся с помощью
фотокамеры и микроскопа. Есть, правда, еще оборудова- ние для обнаружения ядов и фотомикрограф, позволя- ющий увидеть мельчайшую частицу материала.
Фотографирование с помощью микроскопа впервые
было применено более полувека назад. Если я
ошибаюсь, можете меня поправить. Теперь моя задача заключается в том, чтобы сотрудник лаборатории:
во-первых, установил, кем мог быть убийца;
во-вторых, описал его действия;
и, в-третьих, сказал, где мне искать улики.
А сейчac давайте восстановим по памяти события того
трагического дня. В хронологическом порядке. Начнем не-
задолго до приезда мадам Ковальчек. А приехала она на виллу, как мы знаем, в четверть двенадцатого. Поскольку Мария Довгань--наша единственная свиде-
тельница, то полагаться будем на ее показания. Естествен-
но, до тех пор, пока их не опровергнут результаты кримина-
листических исследований. Пока же оснований не доверять
рассказу горничной у нас нет.
Итак, она сказала, что мадам Ковальчек приехала на виллу злой. Такое ее состояние объясняется легко: она только что рассталась с частью своих драгоценностей, отдав их господину Голицыну. Здесь все сходится. Далее она была недовольна тем, что Николай Петрович ее не
встретил. Еще бы! Этого свидания мадам ждала весь день. Не застав Чацкого на вилле, Валерия пережила не-
что вроде шока. Ради встречи с Чацким она отдала Голицыну драгоценности, а тот заставил ее ждать. И при
этом даже не извинился.
В таком состоянии мадам  пребывала с момента
своего приезда. Она приняла ванну, оделась, навела маки- яж. Время приближалось к полуночи, а Николай Петрович все не появлялся. Мария заявляет, что мадам уже была близка к состоянию нервного срыва. Она просит горничную принести ей маленькую бутылку вина и говорит, что потом та может ложиться спать. Эта бутылка стоит в ведерке со льдом в гостиной.
Мария из гостиной проходит в коридор через
дверь, которая тогда еще не заперта. Если до этого время
для мадам тянулось медленно, то сейчас словно остано-
вилось. Не забывайте, что она была без часов. А Чацкого
все нет.
Когда я осмотрел все комнаты, у меня возникло пред-
положение, что мадам между четвертью первого и часом
ночи принимала решение проучить своего необяэательно-
го любовника. Нет, в Минск она не возвращается, посколь-
ку Валерия Ковальчек--человек очень осторожный. Ей не хочется терять такого состоятельного мужчину, как Чацкий. А потом, так поступать--не в ее характере.
Мадам решает действовать иначе и выбирает способ более эффективный: она закроет все двери, через которые можно попасть к ней в спальню, приготовится ко сну и даже примет снотворное. Затем она выпьет шампанское и ляжет спать. Когда этот бездельник наконец приедет, то, сгорая от страсти, пусть попробует пробраться к ней! Его следует хорошенько проучить! Извините, господин Чацкий, это не мои слова. Так думала мадам.
Пока Фридман говорил, лицо его оставалось серьезным. Неожиданно в его глазах вспыхнули озорные искорки.
--Понимаю,--усмехнулся он,--вы считаете меня
таким же болтливым, как журналист. Хорошо, я докажу, что это не так. Для начала обращу ваше внимание на запертые двери. То, что дверь из гостиной в коридор была заперта,--абсолютно точно установленный факт. Дверь из туалетной комнаты в коридор--тоже. Но дверь из спальни в коридор, через которую вы прошли, а затем обнаружили труп, была открыта. Причем ключ торчал в замке изнутри.
Когда вы вчера покинули виллу, а мы с Макаренко остались, я обратил внимание на этот ключ. Ничего на первый взгляд примечательного. Ключ как ключ, с легким налетом ржавчины и пыли. С помощью карманной линзы Макаренко нам удалось разглядеть на его кончике параллельные царапины. Они были едва различимы.
Я оглядел спальню, и первое, что привлекло мое внимание,--плоскогубцы. У большинства из них, как вы знаете, на рабочей поверхности есть зазубрины. Ну, для того, чтобы улучшить сцепление. Я решил, что ключ и плоскогубцы надо проверить на фотомикрографе.
Фридман раскрыл папку и достал из нее фотографию с многократно увеличенным изображением бородки ключа. На его черной поверхности выделялись пять белых параллелъных полосок. Контуры трех из них были немного размыты, а двух оказались сравнительно четкими.
--Масштаб увеличения всего лишь один к пяти,--заме-
тил Фридман.--Но изображение хорошее. Видно, что отме- тины на ключе свежие. На следующих фотографиях пред-
ставлены плоскогубцы в разобранном состоянии и вторая половина ключа. Вы видите, что отметины на ключе соот-
ветствуют зазубринам на плоскогубцах. В этом можно лег-
ко убедиться с помощью штангенциркуля.
И о чем это свидетельствует? А свидетельствует это о
том, что Валерия Ковальчек заперла-таки эту дверь изнутри. А кто-то из коридора--будем считать, что мужчина в коричневом плаще и черной шляпе,--используя плоскогубцы, повернул в замочной скважине ключ и открыл дверь.
Фридман отложил фотографии в сторону.
--Вот к какому заключению я пришел,--констатировал
он.--С помощью этого ключа можно не только от-
крыть дверь, но и раскрыть все преступление. Вы это пони-
маете?
Наступила тишина. Фридман поднял со стола почти догоревшую папиросу и загасил ее в пепельнице.
--Итак, закрыв все двери, мадам начинает раздеваться. Зная, что сейчас ляжет в постель, она решает заранее принять три таблетки снотворного, поскольку этот препарат действует медленно, и идет в ванную. Мадам Ковальчек запивает таблетки водой, тем самым ос-
тавляя отпечатки пальцев на стакане, и возвращается в туа-
летную комнату. О том, что она решила лечь в постель, сви-
детельствуют улики: ее вечернее платье висит на плечиках
в шкафу, а чулки аккуратно сложены.
Но это еще не все. Вы видели, что на ее лице не было
макияжа. Хотя на туалетном столике были разложены кос-
метические принадлежности. Единственное, чем она вос-
пользовалась,--так это крем. Баночка с ним была откры-
та, а крышечка от нее лежала рядом. Я смог прийти к оп-
ределенному выводу и попросил бы мисс Коллер сказать,
правильный он или нет.
Этим кремом женщины, особенно те, кому за тридцать, пользуются перед сном, чтобы утром проснуться  еще красивее. Скажите, мисс Коллер, если бы вы, например, ожидали любовника, извините, но я сказал «например», которого не видели почти год и на кого хотели произвести сногсшибательное впечатление, стали бы вы смывать с лица косметические красивости, а потом накладывать питательный крем?
--Конечно же нет!--энергично помотав головой, отве- тила Корнелия.--Но ...
--Да, я слушаю.
--Наверное, это пустяк. Просто Я подумала ...
--И тем не менее, скажите.
--Видите ли, меня удивило то, что она, нанеся на лицо
крем, не закрыла баночку. Такой крем открытым держать
нельзя. Он очень быстро высыхает и становится непригод-
ным. Любая женщина закрывает баночку с кремом маши-
нально. Это меня и удивило. Ведь вы же сказали, что мадам Ковальчек была аккуратной.
--Отлично!--сверкнул глазами Фридман.--Мы к это-
му еще вернемся. А сейчас обратим внимание вот на что.
Итак, Валерия раздевается, надевает домашний халат, тапочки и садится перед зеркалом. Ночную рубашку она
пока не надевает. Почему?
--Я бы тоже ее не надела,--опять вступила в разговор
Корнелия.--Если вы имеете в виду ту кружевную, что висит
в шкафу. Уверена, Валерия боялась испачкать ее
кремом.
Фридман откинулся на спинку стула.
--Очень хорошо. Продолжим. Она сидит за туалетным
столиком в халате и тапочках и наносит на лицо крем.
И тут вспоминает, что дверь из гостиной на балкон не за-
крыта. Что толку в том, что закрыты остальные двери, если на балкон легко подняться по лестнице? Кроме того, в гостиной стоит ведерко с бутылкой вина. Она идет и за-
бирает бутылку. Но пока не открывает ее.
Вы спросите, почему я так уверен, что после того, как
Мария оставила вино в ведерке, мадам к бутыл-
ке не прикасалась? Так вот этому нашлось подтверждение. На полированной крышке туалетного столика осталось
пятно. И не от воды--от вина. К тому же на бу-
тылке Макаренко обнаружил следы крема. Все говорит о том, что бутылку открыли здесь, на туалет-
ном столике. Сидя за ним, мадам  наливала в бокал
вино и пила. А затем ее отвлекли.
--Отвлекли?--резко переспросил Чацкий.
--Да. Кто-то отвлек ее. Видите, все мои предположения
так или иначе связаны с этим столиком? Итак, мадам пре-
рвали в тот момент, когда она накладывала крем. Поэтому
она и не закрыла баночку. Более того, Валерия Ковальчек, женщина очень аккуратная, не вытерла с дорогого туалетного столика мокрое пятно.
На следующее утро ее тапочки нашли под столиком. Выходит, что балконную дверь она закрыть не успела. Не могла же мадам ходить босиком по холодному мрамору. Значит, именно здесь, перед зеркалом, ее и застал убийца. Если тапочек мадам  не надевала, то как она оказалась в
постели? Вывод напрашивается сам собой--женщину туда
перенесли.
Попробуем описать ее действия. На рукоятке кинжала
обнаружены отпечатки пальцев Валерии. Экспертиза по-
казала, что мадам крепко сжимала его в руке. Думаю, что я
могу объяснить, как развивались события. Стоя перед зеркалом, бедняжка видит или слышит то, что сильно пугает ее. Единственное средство защиты--ле-
жащий в ящике столика кинжал. Она хватает его.
Фридман рукой продемонстрировал возможную реак-
цию жертвы. Все трое, сидящие напротив него, непроиэ-
вольно вздрогнули.
--Я понял,--подал голос Николай Чацкий.--Конечно, она
услышала, как в дом вошел убийца. Получается, что перед
тем, как подняться наверх, он пришел на кухню и заточил
принесенную им бритву. Пол во всех коридорах выложен
мраморной плиткой, и без шума катить по нему сервировоч-
ный столик он не мог.
--Нет. Я думаю, дело было совсем не так,--возразил Фридман.--Убийца мог столик нести. Убедившись, что все двери заперты, он открывает одну из них, используя плоскогубцы. А бесшумно это сделать нельзя. Вы же видели оставленные на ключе зазубрины!
Так что же могло так напугать мадам Ковальчек, если она схватила кинжал? И сделала это так поспешно, что едва не опрокинула стоявшую на столике бутылку. Ни шум, ни шорох напугать ее не могли. Она ведь ждала
прихода бывшего любовника. Кроме того, шум поднять мог-
ла и Мария. Мадам же отбежала от столика так поспешно, что не надела тапочки. Это говорит о том, что она была
очень сильно напугана.
--В таком случае убийца проник к ней через балконную дверь,--приподнявшись, заявил Марголис.
--Верно,--подтвердил Фридман.--Это он напугал Валерию. Вы заметили, как стоит туалетный столик? В его
зеркале через открытую дверь просматривается гостиная.
Это я обнаружил вчера, когда стоял у столика, а вы--в две-
рях гостиной. Но прошу не забывать, что это--всего лишь
мои предположения.
Представьте себе обстановку в гостиной. На ее мраморном полу--большой ковер, под потолком--громадная хрустальная люстра, свет от нее заливает комнату. По лестнице на балкон кто-то понимается и через стек-
лянную дверь крадучись проходит в гостиную. В этот мо-
мент Валерия Ковальчек ставит бутылку и фужер на туалетный столик, смотрит в зеркало и видит там мужчину.
С револьвером в руке он стоит в дверном проеме. Кстати, с тем самым револьвером, о котором говорил нам Морган. Можно легко представить, какой страх охватил женщину.
--Это был мужчина в коричневом ...--начал Чацкий.      
--Совсем нет,--резко прервал его Фридман.--Кто-нибудь
желает закурить?
--Послушайте, вы играете с нами в кошки-мышки,--
тихо заметил Марголис.--Неужели это доставляет вам удо-
вольствие?
--Это не игра,--хмурясь, ответил Фридман.--Я даю
вам возможность самим поразмышлять. Только не думай-
те, что проникшим в гостиную с балкона был незнакомец
в коричневом плаще и черной шляпе. Я долго ломал над
этим голову. Наконец сделал вывод, что это был не он. Не сомневаюсь, что убийца--назовем его Икс--тут же
напал на мадам. Преступнику удалось затащить ее в ванную. Вены на руке женщины он вскрыл кинжалом, которым она пыталась обороняться, и оставил жертву истекать кровью.
Хотя можно предположить, что это сделал мужчина в коричневом плаще. Ну а почему бы и нет? Если он обходил
виллу по подъездной дорожке, то она непременно привела
бы его к балконной лестнице. Он мог бы подняться по ней
только для того, чтобы изучить обстановку. Как я уже сказал, преступник проникает в дом и убивает
мадам Ковальчек. Но если все так и было, то его последующие действия объяснению не поддаются.
Совершив преступление, он спускается по балконной лестнице в сад и через черный ход проникает на кухню. Сквозь щель в двери Мария видит, как он затачивает бритву. Но убивать ею Валерию не собирается--она к тому времени уже мертва. И тут вновь возникает вопрос: зачем тогда такое обилие оружия?
Этот человек приехал на виллу с револьвером и опасной бритвой, но ими не воспользовался. Вместо того чтобы полоснуть жертву бритвой по венам, он вспарывает их кинжалом, а затем идет на кухню и точит бритву.
Если все происходило именно так, в его действиях не
видно логики. Кроме того, на сервировочный столик с при-
готовленным горничной ужином он ставит большую бутыл-
ку шампанского и несет столик наверх. Затем с помощью плоскогубцев открывает дверь спальни ... Все, дальше можно не продолжать. И так видно, что
одно противоречит другому. Я долго расшифровывал эту
головоломку, и наконец меня осенило.
Фридман помолчал для пущего нагнетания напряжен-
ности.
--Убить мадам Ковальчек собирались двое. Один из них тот, кого мы назвали Икс, а другой--мужчина в коричне-
вом плаще. Первому удалось это сделать, а другой немного
опоздал. На виллу  женщину заманил тот, кто был в
коричневом плаще. Но убил ее Икс. В противном случае действия мужчины в коричневом плаще объяснить невоз- можно.
Да, он готовился зарезать женщину принесенной им бритвой. Но его опередили. Опередил тот самый Икс, имев-
ший при себе револьвер. Он поднялся на балкон где-то в час ночи или чуть раньше. Так что к приезду человека в коричневом плаще Валерия Ковальчек была уже мертва. Представляю, каково было его удивление, когда, войдя в спальню, он увидел на кровати труп.
Фридман замолк. Он с интересом оглядел каждого из троицы. Неопределенно хмыкнул и, выдержав паузу, продолжил:
--Таким образом, убийство совершил этот самый ...
--Кто «этот самый»?--не выдержав, крикнула Корнелия.
От волнения девушка даже уронила лежавшую на коленях сумочку. От ее крика все вздрогнули. Николай Чацкий осуждающе глянул на Фридмана.
--Мистер Марголис прав. Вы играете с нами в кошки-мышки. Это несправедливоl Кто этот Икс? Если знаете, то почему не говорите? Так кто же убил мадам Ковальчек?
Фридман подался вперед и уперся локтями в стол.         
--Вы, мисс Коллер,--спокойно ответил он.


























           Г Л А В А  9


Человек не так уж и быстро понимает собеседника,
когда тот говорит совсем не то, что от него ожидали. Его
мозг включается подобно пластинке, когда ее касается
игла звукоснимателя. Нечто подобное произошло и с
Марголисом, когда он услышал ответ Фридмана. Парой
секунд позже смысл слов сыщика дошел и до Николая Чацкого.
Марголис в изумлении уставился на Корнелию. Девушка сидела на стуле, сгорбившись и слегка пригнув голову. Ее повисшие черные волосы почти касались щек. Она настороженно смотрела на Фридмана из-под полей белой шляпы. Наконeц на ее щеках появились прелестные ямочки, и дeвушка улыбнулась.
--Какая нелепость,--сказала Корнелия.
Если бы Марголис не слышал, как она это произнесла, он бы засмеялся. Но по тону ее голоса Пётр понял, что Фридман прав.
--О боже,--прошептала Корнелия.
Она была уже не в состоянии владеть собой. В ее глазах появились слезы. Никакого взрыва эмоций не последовало. Даже Чацкий и тот хранил молчание. Судя по всему, он еще не понял, что сказал Фридман. И все же первым воцарившуюся в комнате тишину нарушил именно Николай Петрович.
--Как вы могли такое сказать?--растерянно произнес
он и посмотрел на свою невесту. Та тряслась в беззвучных рыданиях.
--Послушайте, это уже слишком!--возмутился Чацкий. --Если вы пошутили, то очень неудачно. Если вы в
самом деле так думаете, то я ... я ... я не знаю, что ...
Фридман сидел неподвижно, упираясь локтем левой
руки в стол. Подперев кулаком подбородок, он вниматель-
но смотрел на Корнелию. Услышав гневные слова Чацкого, он сурово сдвинул брови.
--Пожалуйста, на тон ниже, --осадил он Чацкого.--Не забывайте, где вы. В полицейском участке. В от-
личие от вас я отношусь к расследованию
этого убийства гораздо спокойнее. Скажу прямо: никого арестовывать я сейчас не собираюсь. Мне еще надо кое-что
уточнить.
У Корнелии начиналась истерика, и Марголис решил, что молчать он уже не может. Он должен прийти ей на по-
мощь. Фридман тем временем достал из ящика стакан и бутылку коньяку и поставил их на стол. Он плеснул спиртное в стакан, бросил на девушку быстрый взгляд и добавил еще горячительного.
--Вы сами-то верите в то, что сказали?--попробовал урезонить Фридмана Марголис.--Это же полный абсурд. Такое обвинение у кого угодно вызовет шок. На вашем месте я бы так не поступал.
--Не надо!--раздраженно произнесла Корнелия.--Мне это уже не поможет! Выходит, я сделала это первой?
--Боже мой, Корнелия, ты ничего не делала!-- воскликнул Чацкий.
--Николай, ты смешон! Нет, это я ее убила!
Девушка, согнув пальцы, подняла руку и, словно кошка когтями, царапнула по воздуху.
--Николай, сейчас ты услышишь признания убийцы,-- надрывным голосом произнесла Корнелия.--Что, страшно? Мурашки по спине побежали? Так что же ты сидишь? Беги,
спасайся!
--Дорогая, успокойся.--Чацкий непроизвольно посмот-
рел на дверь.--Я тебя не оставлю. Пусть ты совершила пре-
ступление ... я все равно буду с тобой! Боже мой, ты убила ... Это же самое страшное, что может ...
--Я понимаю, вы в шоке,--стараясь оставать-
ся спокойным, произнес Марголис.--Не меньший шок пере-
несла и Корнелия, когда узнала, что в убийстве, совершен-
ном ею, обвиняют вас, Николай Петрович. Если она это и сделала, то только ради вас.
--Но зачем? Разве она не знала, что между мной и Валерией все кончено? Нет, Корнелия не могла этого сделать!
Последние слова Чацкий произнес так громко и с таким жаром, что Марголис даже вздрогнул. Слова, произнесенные Корнелией: «Это я убила ее», повергли его в смятение. В полном отчаянии он с надеждой посмотрел на Фридмана.
--Нет, Валерию Ковальчек я убила не из-за Николая,-- глотнув коньяку, заявила Корнелия.--Не знаю, зачем мне было это нужно. Я и не думала ее убивать. Я приехала на виллу с единственной целью--проверить Николая. Мама сказала мне, что у него там назначена встреча ... Но, увидев мадам Ковальчек пьяной, с белым от крема лицом и такими же руками, я пришла в ярость. Схватив кинжал, она, сильно шатаясь, двинулась на меня, и я ...
Трясущейся рукой Корнелия поставила стакан на стол.
--Не понимаю, как это могло произойти,--продолжила
девушка.--Эта женщина, словно вампир, пила кровь своих любовников. Вот я и подумала: а почему ей самой не истечь кровью? Желание убить ее затмило мой разум. Я даже не помню, как затащила Валерию в ванную. При виде её лежащей на полу с опущенной в ванну рукой, мне стало страшно. Меня затошнило. Я схватила полотенце и попыталась остановить кровь. Но её как ни странно, было совсем мало. Я не хотела ее убивать, но было уже поздно. Только придя в себя, я поняла, что она мертва.
Корнелия сжала руку в кулак и приложила его ко лбу.
--Не понимаю, как вы догадались, что убила я,--тихо
произнесла она.--Я же все предусмотрела: кинжал держа-
ла в руке, обмотав его рукоятку полотенцем, затем протер-
ла все, на чем могла оставить отпечатки пальцев ... Един-
ственная моя оплошность--револьвер. Он так и остался
валяться на полу. Смешно ...
Девушка залилась в истерическом хохоте.
--Прекратить! --приказал Фридман.
Чацкий и Марголис с окаменевшими лицами смотрели на Корнелию.
--Успокойтесь,--продолжал Фридман.--Её убили не вы. Это сделал кто-то другой. Сейчас я объясню, как это про-
изошло. Да, мисс Коллер, вы оставили улики. Но в том, что
они обнаружены, заслуга вовсе не моя. Вы действительно затащили мадам Ковальчек в ванную. Но в воду вы ее не положили, а перекинули ее правую руку через край ванны. Она так и осталась лежать на полу.
В корзине для грязного белья были обнаружены три полотенца: два мокрых, но не испачканных кровью, а третье--сухое, но в пятнах крови. Если же мадам Ковальчек положили в ванну с перерезанными венами, то на ней, даже если её обмыли водой, должны были остаться следы крови. Однако на ее теле их не обнаружили.
С другой стороны, истечь кровью она не могла, по-
скольку на двух мокрых полотенцах крови не было, а на третьем--всего лишь несколько пятнышек Значит, сухое полотенце использовали для другой цели: чтобы не оста-
вить на кинжале отпечатков своих пальцев. К такому за-
ключению пришел Макаренко.
Да, на рукоятке никаких отпечатков не было, но они оказались на лезвии. В лаборатории установили, что это-- отпечаток ладони. Точно такой отпечаток нашли на ванне и на рукоятке револьвера.
--Но я читал, что идентификацию по ладони не дела-
ют,--заметил Чацкий.--Этот метод считается ненадежным.
Отпечаток от ладони не такой четкий, как от пальцев ...
--Но на ладонях человека есть поры,--пояснил Фридман.--И не смотрите на меня так удивленно. Ничего нового я не открыл. Я не такой специалист в области дактилоскопических исследований, как Макаренко.
Нам известно, что поры, через которые на ладонях выделяется пот, хорошо видны под микроскопом и что их можно сфотографировать? Так вот, по фотографии можно подсчитать, сколько таких пор содержится на определенном участке ладони. У каждого человека их количество строго определенное. Вот вам пример.
Фридман открыл папку.
--Перед вами четыре фотографии. На каждой изобра-
жен один и тот же участок ладони. Черные точки на ней,
вот они, размером с булавочную головку,--поры. На каж-
дой фотографии их количество одинаковое: восемьсот че-
тыре.
--И чья это ладонь?--спросила воспрянувшая духом де-
вушка.
--Ваша, мисс Коллер. Первые три фотографии с отпе-
чатками ладони, найденными на кинжале, бортике ванны и
револьвере, а четвертая--на ручке двери вашей комнаты. Вчерашнее ваше поведение на вилле вызвало у
меня любопытство. Вы так неожиданно появились и, увидев
выходившего из задней двери дома господина Чацкого, сильно удивились. Я за вами наблюдал с момента вашего приезда. Когда он спросил вас, что вы здесь делаете, вы ответили, что кто-то вам позвонил и сказал, будто Чацкий на вилле  и у него возникли серьезные проблемы.
Если это было правдой, то почему, увидев его, вы так
сильно удивились? Меня этот факт заинтересовал, и я ре-
шил вас проверить. От служащего отеля  я узнал, что к вам в номер звонили всего один раз. И это был господин Морган. Он разговаривал с вашей матерью. А это означало, что никакого сообщения о местонахождении Чацкого вы
не получали. Далее я уже исходил из того, что кинжал по-
бывал в ваших руках.
О том, что ваш жених должен находиться на вилле, вы узнали от матери. После того как Морган прочитал письмо, которое принесла ему Мария, он поехал к
миссис Коллер и все ей рассказал. Вы в это время ужинали с Николаем Петровичем. По словам служащего отеля, Морган приехал в гостиницу в субботу в восемь вечера. Уехал же он оттуда без четверти девять в таком возбужденном состоянии, что, уронив с головы шляпу, не смог ее поймать. Вы вернулись с ужина в
половине одиннадцатого. Тогда ваша мать и сказала вам,
где и с кем проведет эту ночь ваш жених.
Я не буду описывать ваше душевное состояние. Его нам легко представить. Естественно, вам захотелось самой убедиться в измене Николая. Когда ваша мать заснула, вы взяли из ящика туалетного столика ее револьвер, вышли из номера и, воспользовавшись персональным лифтом, незаметно для всех покинули отель.

 Поэтому история господина Моргана о том, что он забрал этот револьвер в пятницу,--чистейшей воды ложь. Более того, на его рукоятке есть отпечатки ваших пальцев. Интересно, зачем он решил солгать? Возможно, потому, что хотел обеспечить вам алиби. Судя по всему, миссис Коллер знала или догадывалась, что убийство совершили вы. Но мне кажется, была другая причина.
Итак, вы добрались до виллы и оставили ма-
шину возле леса. В каких комнатах находились ее обита-
тели, вы легко определили по окнам. Вы поднялись по ле-
стнице на балкон. А дальше произошло то, что и должно было произойти. Потом вы сделали то, что могли сделать
только вы,--положили труп на кровать и прикрыли его
одеялом.
--Мне надо было спешить,--спокойным голосом произ-
несла Корнелия.--Сделала я это по глупости. Нет, Николай, не подходи ко мне. Не забывай, что я--убийца. Это даже хо-
рошо, что мы находимся в полицейском участке. Фридман, что вы намерены со мной сделать? Куда вы меня
сейчас отведете?
Фридман откинулся на спинку стула.
--Никуда,--нахмурившись, устало произнес он.
--Никуда?--удивленно переспросила Корнелия.--Вы разве не арестуете меня?
Николай Петрович поднялся и, сделав несколько неуверенных шагов к столу, за которым сидел Фридман, остановился.
--Еще вчера по первым собранным уликам я знал, кто
должен быть убийцей. Но никакой радости при этом не ис-
пытывал,--вздохнув, произнес Фридман.--Понимаете, мисс
Коллер, я в это не верил. В вас нет криминальных инстинк-
тов. Вы, так сказать, продукт воспитания миссис Коллер. И
если бы я не знал ее, мое отношение к вам было бы совсем
иным. Сколько раз вы корили себя за унаследованные от
родителей гены, можно только догадываться. Но все дело в
том, что не вы убили мадам Ковальчек.
В комнате воцарилась звенящая тишина. Неожиданно в глазах Маргулиса все предметы, находившиеся в комнате, приобрели размытые формы. Он не смотрел ни на Николая Петровича, ни на Корнелию. Он слышал только, как девушка, словно во сне, что-то пробормотала.
--Да, я не верил в это еще вчера, когда не имел на ру-
ках заключения медэкспертизы,--продолжал Фридман.--
В ванной виллы меня многое удивило. Меня на-
сторожило то, что жертва почему-то была не в ванне, а ле- жала рядом, свесив в нее руку. Тот, кто ее туда затащил,
вскрыл ей вены кинжалом, обмотав рукоятку полотенцем.
И вот что самое странное: порез такой большой и глубо-
кий, что кровь должна была хлестать. А на третьем, сухом
полотенце всего несколько капель крови.
Фридман замолчал и внимательно посмотрел на Корнелию:
--Теперь вы мне вот что скажите. Ну, ну, выше голову! Вот так-то лучше. Вы только что рассказали нам о своей
встрече с мадам Ковальчек. Вы вошли в туалетную комнату и увидели, что она сильно пьяна. Почему вы решили, что она пьяная?
--Она такой и была.--Корнелия словно запнулась.--Во всяком случае, так мне показалось. Я видела, как мадам Ковальчек открыла маленькую бутылку вина, налила его в фужер и, видно, чтобы пена не перелезла через край, залпом выпила. А потом, увидев меня, схватила кинжал и, шатаясь, двинулась на меня. Кроме того, от нее так противно пахло, что меня едва не ...
Девушка замолчала. Она дышала тяжело, словно заново переживала трагические события злосчастного вечера.
--Кажется, я все понял,--подал голос Марголис.
--И что вы поняли?--обратился к нему  Фридман.
--По-моему, все правильно. Это была та самая зло-
получная бутылка. Послушайте, в ней наверняка присут-
ствовала большая доза снотворного. Например, хлоралгид-
рата. Истинный убийца все приготовил заранее. Это была
единственная в доме маленькая бутылка «Мадеры». Он
знал, что мадам перед тем, как лечь в постель, обязательно
ее выпьет. И подмешал в вино снотворное. Ему нуж-
но было, чтобы к его приходу она уже спала.
Но он не знал, что перед тем, как выпить из подготовленной им бутылки, Валерия сама примет дозу снотворного. Если ее обычная доза составляла шестьдесят гран, то в бутылке наверняка находилось намного больше. Поскольку вино пенилось, то она, чтобы оно не «убежало». пила его залпом. Общая доза снотворного оказалась смертельной. Поэтому мадам  и шаталась, словно пьяная, Так что умерла она не от потери крови, а от снотворного. Этим и можно объяснить, почему ее страшная рана на руке почти не кровоточила.
Марголис излагал свою версию убийства, наклонясь над столом Фридмана, и каждый раз, заканчивая фразу, тыкал в него указательным пальцем. Тот не прерывал молодого адвоката. Но, дослушав его аргументы, решительно возразил.
--Нет,--единственное, что ответил он.
--Но так должно быть!--воскликнул Маргулис.--Других
объяснений быть не может.
--Вы затронули один из самых главных вопросов. Почему мадам не оказала никакого сопротивления. Вы скажете, что она вместе с вином выпила снотворное и отключилась. Но никакое снотворное, даже в смертельных дозах, так быстро не действует.
Даже если предположить, что Валерия Ковальчек приняла триста гран хлоралгидрата, то она почувствовала бы его действие не сразу, а через несколько минут. А умерла бы самое меньшее через час. Нет, сразу отключиться от снотворного мадам не могла. И вы всё время путаете шампанское с «Мадерой».
--В таком случае ... Хотите сказать, что ей подсыпали
сильнодействующий яд? Вроде цианида? Вы же сказали, что она умерла еще до того, как ей вскрыли вены. А это значит, что ее отравили. Но вы клянетесь, что яда в шампанском не было. Или, будь по-вашему, в «Мадере».
Фридман помотал головой:
--Нет. Здесь все гораздо сложнее. Что бы там ни было
подмешано в шампанское или в «Мадеру», это сделал мужчина в коричневом плаще и черной шляпе. Но если это он подмешал цианид, от которого мадам мгновенно бы скончалась. то все последующие его действия объяснить невозможно.
Зачем же он тогда заточил бритву, прикатил наверх сервировочный столик и открыл плоскогубцами дверь?
--Но от чего-то она умерла. Не от колдовского же наго-
вора,--беспомощно развел руками молодой адвокат.
--Ну, конечно же не от него,--согласился Фридман.--
Мадам Ковальчек убило простое человеческое невежество.
И произошло это еще до того, как ей вскрыли вены.
Он наклонился и достал из нижнего ящика стола маленькую бутылку из-под «Мадеры». Внимание всей компании враз приковалось к этому новому возможному аргументу нахождения преступника.
--Вчера вечером некий журналист сиял от счастья,-- вещал Фридман.--Он и подумать не мог, что жестоко ошибается. Взгляните на эту бутылку. Кто-то отпилил от нее донышко и заменил его другим. Журналист считает, что это
проделано под действием высокой температуры. Таким
приемом для обмана покупателей пользовались американ-
ские торговцы контрабандным спиртным.
Но этот метод слишком дорогой и ненадежный: в семи случаях из десяти бутылка от нагрева трескается. Поэтому в данном случае стекло следовало бы склеить, а не приваривать. И тем не менее многие придерживаются того же мнения, что и журналист. В том числе и наш «друг» в коричневом плаще. Удивительный человек! Он мало в чем
разбирается. Особенно в химии. Но уверен в своей гени-
альности.
Первая проблема, с которой он столкнулся,--как от-  крыть бутылку. Да так, чтобы это осталось незамеченным. А сделать ему это было необходимо, поскольку вино «Мадера»--единственное, что пила мадам, оставаясь одна. Шампанское пенится, когда его открывают и особенно
когда разливают. Со временем все пузырьки из него выхо-
дят, и оно становится похожим на обычное вино. Мужчина в коричневом плаще это, конечно, знал. И для
того чтобы «Мадера» пенилась, он прибег к помощи бикарбоната натрия. Проще говоря, питьевой
соды. А сода--вещество с сильной щелочной реакцией.
Николай Петрович, положив руку на спинку стула, где сидела Корнелия, внимательно слушал, о чем говорил Фридман. И внимательно смотрел. Казалось, он поедал Фридмана глазами.
--Ну а при чем здесь она? --удивленно спросил молодой человек.--Не думаю, что вино с содой--приятный
напиток. Но его можно выпить целый галлон и при этом не
умереть. Разве не так?
--Так. Но сода--не единственное, что оказалось подме-
шанным преступником в вино. Убийца добавил
еще ...--Фридман перевел взгляд на Марголиса,--как вы вер-
но заметили, триста гран хлоралгидрата. Доза огромная. Поэтому, выпив целую бутылку, мадам Ковальчек непременно бы умерла. Убийца знал, что, ощутив неприятный привкус, всю бутылку она пить не станет. Поэтому подмешал в вино столько снотворного, чтобы, выпив всего один бокал, она крепко заснула.
Убийца совсем не собирался ее отравить. Ему нужно
было застать ее спящей. Только и всего. Вы понимаете, что
произошло? Вчера, обследовав спальню жертвы, Макаренко пришел к тому же выводу.
Фридман открыл папку.
--Вот его записи. В вино было подмешано: чайная ложка соды, триста гран  хлоралгидрата. Затем убийца приложил к бутылке донышко и нагрел его ...
Фридман бросил на стол листок с записями Макаренко и, откинувшись на спинку стула, зловеще улыбнулся.
--Этот «алхимик» не знал, что приготовил смертельную смесь,--сверкая глазами, проговорил он.--При нагреве у него получился яд. Не менее сильный, чем цианистый калий. Когда вино было налито в бокал, оно действительно начало пенится и грозило перелиться через край. Валерия Ковальчек выпила его залпом. Поэтому никакого странного привкуса не почувствовала. Так что ни револьвер, ни бритва, ни кинжал, ни таблетки снотворного здесь ни при чем. Женщина умерла, можно сказать, из-за своей аккуратности. Она боялась, что вино испортит полировку туалетного столика, и одним залпом осушила бокал. За пару минут до того, как к ней вошла мисс Коллер, Валерия Ковальчек выпила более двухсот гран хлоралгидрата.
Голос Фридмана становился все суровее.
--Это от его запаха вас едва не стошнило, мисс Коллер. К утру он успел выветриться, поскольку в соседней комнате все окна оставались открытыми. Хлороформом не пахло и рядом с трупом.  У Валерии Ковальчек, никаких признаков отравления обнаружено не было. Врач, осмотревший её, констатировал следующее ...
Фридман провел пальцем по записям.
--... «никакого запаха изо рта, лицо бледное, но выражение спокойное». Он пришел к заключению, что смерть наступила в результате аневризма. Мы же подумали, что мадам  умерла от потери крови. Поскольку у нас появились сомнения, то прошлой ночью судмедэксперт произвел вскрытие и обнаружил у нее в желудке все содержавшиеся в вине ингредиенты.
Так что Валерии Ковальчек еще повезло. Она умерла не мучаясь. Если она и ощущала в желудке жжение, то это ничтожная малость по сравнению с тем, что ее ожидало.
Можно представить, как расстроился убийца, застав ее
уже мертвой.
--А как он собирался ее убить?--проявил заинтересо-
ванность Николай Петрович.
--Думаю, она приняла бы мученическую смерть,--за-
думчиво произнес Фридман.--Говорил раньше, то же самое
скажу сейчас, нам надо поймать убийцу. И чем раньше, тем
лучше.
--А мы ни на йоту к этому не приблизились,-- недовольно пробурчал Чацкий.
--Вы так думаете? Я не уверен.--Глаза Фридмана слегка затуманились.--Во всяком случае, мы знаем, где его искать. Извините, что мне пришлось изложить вам столь неприятные подробности. Я хотел, чтобы вы немного пришли в себя. Возможно, мы разыщем убийцу с помощью миссис Коллер.
--Я совершила мерзкий поступок,--тихо сказала Корнелия.--Нет мне прощения. И не будет. Знаю, вы все пытаетесь убедить меня, что я невиновна. Вы, Фридман,
относитесь ко мне гораздо лучше, чем я того заслужи-
ваю. Но ...
Чацкий пытался выглядеть спокойным, но ему это плохо удавалось.
--Дорогая,--в его голосе сквозила искренняя неж-
ность,--не мучь себя. Ты же никого не убивала. Ведь правда?
--Милый, ты хочешь сказать, что меня не отправят на
каторгу. Дело совсем не в том, что Валерию Ковальчек убила не я. Но я же пыталась это сделать. Я знаю, о чем вы все думаете. Вот я здесь сижу и каждый
раз, когда кто-то из вас произносит такие слова, как »вены», «руки», «кровь» и тому подобное, морщусь. Самое удивительное, что я не чувствую за собой никакой вины. Единственное, что я испытываю--чувство унижения.
Вы ведете себя со мной как с нашалившей девочкой. Вы думаете так: «Вот если бы она застрелила ее, тогда другое дело. А так--пустяки, ничего особенного». Вот что вы обо мне думаете. Мне даже не хочется идти домой. Я вообще не хочу выходить из этого здания. Я не хочу, чтобы меня кто-то видел.
--Дорогая, тебя никто не осудит,--попытался успокоить
ее Николай Петрович.--Но ты должна понять ... Нет, я хотел сказать ...
--Мисс Коллер, вы не преступница!--не выдержал Марголис.--Девушка с таким прекрасным лицом не может быть преступницеЙ ...
Чацкий и Фридман так удивленно посмотрели на него, что он тотчас замолк.
--Да, эти юристы умеют делать комплименты,--задум-
чиво произнес Чацкий и пристально посмотрел на Фридмана.
--Так на чем мы остановились?
--Вы хотели меня о чем-то спросить,--глотнув из стакана коньяку, напомнила Фридману Корнелия.--Я готова. Думаю, что смогу быть вам полезной. Мне есть что вам рас-
сказать. Только жаль, это никак не отразится на моей даль-
нейшей судьбе.
--Ну почему же?
--Вы что, считаете меня такой темной? Или хотите ска-
зать, что при желании смогли бы мне помочь? Да, это было
бы замечательно. Но вам все равно придется назвать того,
кто вскрыл вены на руке мадам Ковальчек. Голову мне за это не отрубят, но я прекрасно представляю, что меня ждет. Не подумайте, я не жалуюсь. Я получу то, что заслужила. Вы же против закона не пойдете ...
--Дорогая моя Корнелия,--мягким голосом произнес Фридман,--против закона я не пойду. Но обойти его смогу. Поэтому забудьте о своих проблемах и рассказывайте.
--Хорошо. Прежде всего ... хочу сказать, что от мадам
Ковальчек действительно пахло хлороформом. Это я поняла уже позже. Но тогда решила, что она токсикоманка. Знаете, некоторые женщины для того, чтобы запьянеть, нюхают эфир. А теперь, раз уж все в этом деле зависит от времени, которое назвала вам Мария ... Ну, я имею в виду
время приезда мужчины в коричневом плаще ...
--АI Понял. Ну?
--Знаете, я была поражена ее рассказом.
--Она что, ошиблась?
--Наоборот. Время она назвала абсолютно верно. Это
меня как раз и поразило. Я удивилась, что она, женщина с
таким плохим зрением, постоянно смотрела на часы. Дело в том, что убийца и в самом деле приехал на виллу в
десять минут второго. Так что ни этот Голицын, ни мой бедный Николай убить Валерию Ковальчек не могли. Это я могу сказать со всей определенностью. Дело в том, что я ... я видела убийцу.
Фридман положил руки ладонями вниз на стол и при-
поднялся из-за стола.
--Мисс Коллер, вы должны понимать, что обманывать
меня не в ваших интересах,--предупредил он.
--Я знала, что вы мне не поверите. Но это так. Клянусь, я его видела! Зачем мне вас обманывать?
--Хорошо. Мы сейчас это проверим. Сделаем иначе. Я буду задавать вам вопросы, а вы отвечайте. Итак, на-
чнем. В котором часу вы покинули отель?
--Примерно в двадцать минут первого.
--Где была ваша мать?
--Уже спала. Я слышала через дверь ее храп. Но вы же не думаете, что ...
--В кустах неподалеку от ворот виллы лежал подвыпивший полицейский. Проснувшись среди ночи, он увидел, как из ворот вышла женщина и быстрым шагом направилась в сторону леса.
--Выходит, полицейский не был сильно пьяным, И его показаниям можно доверять. Более того, он клянется, что женщина была высокого роста. Однако вернемся к главному. Во сколько вы приехали на виллу?
--На дорогу у меня ушло менее получаса.  Так что на виллу я приехала примерно в четверть первого.
--Вы долго ее искали?
--Нет.--Корнелия закусила губу.--Понимаете, я заинтересовалась этой виллой. Однажды, поехала на нее посмотреть. Так что дорогу я уже знала.
--Где поставили машину?
--На проселочной дороге, неподалеку от виллы.
--В сторону Минска?
--Да. 
Теперь голос у Фридмана перестал быть мягким. Он задавал вопросы коротко и очень быстро. Словно выстреливал. Похоже, он напал на золотую жилу.
--Увидев в окнах свет, вы сразу поднялись на балкон?
--Да. Я пыталась подкрасться незаметно, но она увидела меня в зеркале туалетного столика. Перед этим мадам Ковальчек выпила целый бокал той гадости, и от нее жутко несло. Развернувшись, она стала кричать на меня. На каком-то незнакомом мне языке.
--Польский.
--Возможно. Точно не могу сказать. Я подумала, что она, желая сильнее опьянеть, нанюхалась эфира. Она едва успела достать из ящика кинжал, как тут же упала. Я смотрела на распластавшуюся на полу мадам Ковальчек
и ничего, кроме ненависти, к ней не испытывала. Маленькая бутылка из-под вина и фужер сто-
яли на туалетном столике. Это я заметила. Затем я попы-
талась с ней заговорить, а закончила тем, что громко ска-
зала ей: «Знаешь, лежать бы тебе в теплой ванне и истекать кровью».
Говорят, что с ума сходят не сразу, а постепенно. Со мной произошло совсем иначе. Вам меня не понять. Вы никогда не были в таком состоянии, когда не знаете, что творите. Я даже не помню, как затащила ее в ванную. Я и не знала, что рядом есть ванная комната. Единственное, что я помню,--это как, зажав в руке кинжал с полотенцем, склонилась над ней. Меня тошнило. Но я нашла в себе силы и попыталась остановить кровотечение. Но было уже поздно ...
Фридман, подавшись вперед, слушал девушку, не сводя с нее глаз.
--Продолжать?--спросила Корнелия.
--Да-да, конечно. Вы не представляете, как это важно.
Я слушаю.
--Ну а потом я подошла к умывальному столу, сполос-
нула лицо холодной водой и только тогда поняла, что на-
творила. Меня охватил ужас. Вспомнив про отпечатки пальцев, я принялась вытирать ванну полотенцем. Когда я посмотрела на наручные часы, то не поверила своим глазам: стрелки показывали пять минут второго. Я так и не поняла, на что у меня могло уйти столько времени.
--Не поняли?
--Да. Ведь я приехала на виллу не позднее чем без четверти час. Получалось, что я пробыла в доме не меньше двадцати минут. Но эти двадцать минут пролетели для меня совершенно незаметно. Я прошла в гостиную и протерла все, на чем могли остаться отпечатки моих пальцев. Протерла даже револьвер. Хотя собиралась забрать его с собой.
И вот, опять! Никак не пойму, как же я могла его оста-
вить. Странно, да? Вы скажете, что даже ребенок так бы не
поступил. В десять минут второго я погасила во всех комнатах свет, вышла на балкон и спустилась в сад. И тогда я увидела его ...
--Его?
--Ну да. Мужчину в коричневом плаще и черной шля- пе,--устало произнесла Корнелия.
Она откинулась на спинку кресла и, крепко вцепившись в подлокотники, уставилась в потолок.
--Конечно, я не знала, кто он. Я испугалась,--продол-
жила девушка.--Думала, что его привлек поднятый мной
шум. Я боялась, что он меня увидит, и спряталась в кустах. В небе так ярко светила полная луна, что все вокруг было
залито голубоватым светом. Мужчина появился со стороны въездных ворот. Он шел по траве вдоль деревьев. Первое,
что я разглядела,--его плащ, шляпу и высокие некрасивые
скулы. Могу поклясться, что раньше я его не встречала.
--Вы в этом так уверены? Он же постарался, чтобы его
не узнали.
--Все равно. У него была очень странная походка. Словно припудренное, гладко выбритое лицо. Он был примерно того же роста, что и Николай. Выглядел он зловеще: шляпа надвинута на лоб, мешковатая фигура ... Он прошел мимо кустов и в мою сторону даже не посмотрел. Потом я побежала к воротам. А почему я приехала на виллу на следующий день, вы конечно же догадываетесь. Да, мне надо было убедиться, что я не оставила никаких улик. Вот все, что я могу вам сказать. Могу я ехать домой?
Фридман отодвинулся от стола и поднялся со стула. Он подошел к окну и задумчиво посмотрел на излучину реки, огибавшей виллу.
Когда он, потирая от удовольствия руки, повер-
нулся, нос его был высоко поднят.
--Нет, домой вы не поедете,--заявил он.--Я скажу, что
вам делать. Вы поедете в ресторан и закажете са-
мый изысканный обед. Я присоединюсь к вам, как только
освобожусь. За все платит полицейское управление. Вы преподали мне потрясающий урок. Отныне я буду полагаться только на свою интуицию и здравый смысл.
Николай Петрович, успевший тем временем отпереть дверь, вернулся на прежнее место.
--Фридман. Мы все здесь такого наслушались, а
вы посылаете нас в ресторан,--нахмурился он.--Нам сей-
час не до торжеств. А разве вы раньше не полагались на интуицию и здравый смысл?
--Нет. Но теперь, несмотря на очевидные факты, я не
верю в то, что такая милая девушка, как ваша невеста, смог-
ла кому-то вскрыть вены. Я не верю даже после того, как она сама в этом призналась.
Все могло происходить совсем иначе. Не спорю, она
могла угрожать мадам. Заметьте, свои угрозы Корнелия произносила громко.
--Ну и что из этого?--крикнул Чацкий.--Ведь Валерия все равно ее не слышала.
--Да, Валерия Ковальчек не слышала. Но кто-то другой мог. Я имею в виду истинного убийцу. Мисс Коллер, вы вынуждены переживать одно потрясение за другим. То, что я сейчас скажу, возможно, вас шокирует. Дело в том, что вены Валерии Ковальчек вы не вскрывали. Там, у
туалетного столика, у вас произошел сильнейший нервный
срыв. Вы оказались в состоянии ступора. Ничего не видели
и не слышали. Спустя некоторое время вы пришли в себя, замели следы своего пребывания и сразу же спустились с балкона.
--Да. Дольше находиться в доме я не могла. Я же так ее ненавидела!
--В ступоре вы оказались, нанюхавшись хлороформа. А действует он очень быстро. К тому времени мадам 
была уже мертва. С того момента, как она выпила отраву,
и до момента ее смерти прошло минут десять, самое боль-
шее--пятнадцать. Так что минут двадцать вы были как во
сне и сами не знали, что делали.
Поверьте мне: это было не результатом вашего временного помешательства, а действием паров хлороформа. Но пары быстро улетучиваются. Вы сказали, что пришли в себя только в ванной. В руке вы сжимали кинжал. Увидев на руке мадам Ковальчек глубокую рану, вы решили, что это сделали вы.
Но вены ей вскрыли не вы, а мужчина в коричневом плаще и черной шляпе. Он приехал на виллу и застал там двух женщин. Одну мертвую, а другую в бессознательном состоянии. Убийца воспользовался создавшейся ситуацией и сделал все для того, чтобы виновной в убийстве мадам считались вы. Поэтому он забрал с собой бутылку из-под вина и зарыл ее в саду. Затем настоящий преступник разыграл спектакль с заточкой бритвы и сервировочным столиком. И это пришло мне в голову всего десять минут назад.
Фридман повернулся к Чацкому.
--А вы, господин Чацкий, все это время сидели в баре. А настоящим слепцом оказался я. Так что, мисс Коллер, не мучьте себя. Ваша совесть чиста. Теперь мы установили, кто истинный убийца и когда мы его найдем,
каторги ему не избежать.

Корнелия, Николай Петрович и Пётр Марголис вышли от Фридмана потрясенными. Был самый разгар дня, в небе ярко светило солнце, и городской загазованный воздух казался глотком кислорода после разговоров о хлороформе и последствий от его присутствия в организме.
--Послушайте,--удивленно произнес Николай Петрович, глядя на свои наручные часы,--сейчас только пять минут второго. Как же быстро пробежало время.
--То же самое я почувствовала в субботу ночью. Вот
только на этот раз нас подвергли действию интеллектуаль-
ного хлороформа. Каждый день проходить через такую процедуру я бы не хотела. Этот Фридман очень умный и проницательный человек. Хорошо, что он на нашей стороне.
--Послушай, Корнелия ...--начал Николай Петрович и тут же замолк. Лицо его слегка покраснело.
--Не хочешь, чтобы я устроила истерику на улице, тог-
да молчи,--резко ответила ему Корнелия.--Сейчас поедем в
ресторан и выпьем вина. А потом я сразу отправлюсь спать.
Все это время она избегала взглядов Марголиса.
--Теперь нам не страшны никакие потрясения,--про-
должила девушка.--Мне-то уж точно. Нас уже ничем не
испугать.
Но, как оказалось, Корнелия была не права. Она не знала, какую «бомбу» готовит для них журналист Котов или тот, кто стоит за ним.

Смеркалось. Голубое с розоватым оттенком небо постепенно темнело. Марголис сидел под деревьями в открытом кафе  и чувствовал себя совсем одиноко. На обед с Чацким и его невестой он не пошел. Ему хо-
телось побыть одному. Он частенько ловил себя на мысли, что не перестает думать о Корнелии. В его задачу входило проследить, чтобы журналист не процитировал в
вечерней газете слова Чацкого, нелестно отозвавшегося о
миссис Коллер.
Расставшись с Чацким и Корнелией, Марголис поехал в редакцию «Минских новостей». У входа в здание конторы он долго объяснял охраннику, что пришел к господину Котову по важному делу, а не убивать его. Оказывается, несколько недель назад в редакцию газеты
ворвался мужчина. Размахивая револьвером, он кричал, что убьет журналиста.
--Мы долго объясняли ему, что господина Котова в редакции нет. Что он в командировке в Китае, Бразилии и ещё чёрт знает где--поведал Марголису ох-
ранник.--И знаете, что сделал этот тип? Умылся холодной
водой и убежал. Да, говорить правду--дело опасное.
Какое опасное дело заварил Фридман, подумал Марголис, хотя полицейскому к опасности не привыкать. А возможно, участковый Максимов уже превысил инструкции Фридмана. Кто такой для него молодой еврей с белорусского местечка?
«Журналист» поклялся Фридману, что высказывания Чацкого в его статье не появятся.  Это абсолютно не нужно для расследования. А не верить ему оснований у Марголиса не было. И всё же Фридман попросил его ещё раз проверить. Марголис направился в кафе, так как почувствовал лёгкий голод.
После вкусного обеда и бокала хорошего вина на-
строение у Питера не улучшилось. На романтические при-
ключения, о которых он мечтал, отправляясь в дорогу,
молодой человек уже не рассчитывал. А таинственного персонажа, прибывшего в Минск с секретной миссией, из него не получилось.
Сидя за чашечкой кофе, адвокат с тоской поглядывал по сторонам, и каждый раз в его памяти всплывал прекрасный образ Корнелии. В наступающих сумерках деревья из-за темной листвы выглядели как театральные декорации, а официанты, стоявшие в рядах между пустыми столиками,--застывшими изваяниями.
Неожиданно Марголис пришел в себя.
--Этого не может быть,--громко произнес он.--Такого
не бывает!
Но оказалось, что бывает. Из-за дерева сначала появилась шляпа-котелок, а затем--мужское лицо. Постояв в нерешительности, «журналист» вышел из своего укрытия и, семеня ножками, голубиной походкой направился к Марголису.
--Вот так встреча!--сняв с головы шляпу,
приветствовал его «репортер» и отвесил поклон.
--Действительно. Будь я театральным режиссером, предложил бы вам роль в спектакле под названием «Сон в летнюю ночь». Вы обладаете уникальной способностью быть одновременно в двух местах. Скажите, а это
не вы убили мадам Ковальчек?
«Журналист» от такого неожиданного вопроса даже отпряну л назад.
--Шутить изволите,--после короткой паузы понимающе кивнул он.--Вы не против, если мы вместе выпьем? Отлично. 
--Да-да, обязательно выпьем,--кивнул Марголис.--А сейчас объясните, почему я оказался в центре всеобщего внимания?
--Всеобщего внимания?--удивленно переспросил «журналист».
--Да. Такие хорошие журналисты, как вы, охотитесь за новостями. А каким источником новостей для вас могу
быть я?
--Вы днем с Фридманом виделись?
--Нет.
--Сразу вернулись в отель?
--Нет.
--Нет, вы определенно что-то задумали. Господин Марголис, я вас искал, преследуя две цели. Первая-- показать вам номер «Минских новостей».
«Репортер» достал из внутреннего кармана плаща газету и положил ее перед Марголисом.
--Это--вечерний выпуск. Прочтите и убедитесь, что
свое обещание я сдержал. Проверьте, есть ли в статье хоть
одно слово, порочащее честь и достоинство мадам Коллер.
То, что мы оба о ней думаем, - другое дело.
Я написал аналитическую статью, где упомянул лишь о том, что было подмешано в шампанское. Ну и о лицензии
мадам Коллер. То есть о том, что интересно нашим читате-
лям. А?
Марголис быстро пробежал взглядом заголовки газеты. И едва не взвыл. На первой полосе вечернего выпуска «Минских новостей» крупными буквами было напечатано:
«ГОСПОДИН  ЧАЦКИЙ ПРОЛИВАЕТ СВЕТ НА УБИЙСТВО, ПРОИЗОШЕДШЕЕ НА ВИЛЛЕ! ИМЯ УБИЙЦЫ СКОРО БУДЕТ УСТАНОВЛЕНО!»
«ТОЛЬКО «МИНСКИЕ НОВОСТИ» СМОГЛИ ПРЕДОСТАВИТЬ ПОЛНЫЙ СПИСОК ЛЮБОВНИКОВ МАДАМ КЛОНЕК! ВОТ ОН!»
Далее следовал более мелкий текст:
«Господин Константин Варнава, глава минского отделения банка «Русский кредит». 
Господин Владимир Семашко, председатель правления коммерческого предприятия. 
Господин Сергей Мамонов, глава праворадикальной организации «Союз правых сил».
Мистер Морган, управляющий делами мисс Коллер.
Господин Иван Воленко, без определенных занятий, предположительно находится в заключении.
Господин Чацкий Николай Петрович.
Господин Голицын, личный секретарь Министра.
Убийство совершил один из них! Попытайтесь догадаться кто!»
Загибая пальцы на правой руке, словно не доверяя подсчёту Марголиса, «журналист» сказал.
--По-моему, неплохо. Как вы считаете?
--Скажу, что плохо,--вяло отозвался Марголис.--Вы понимаете, что подложили под себя бомбу? На вас
подадут в суд.
--Информация достоверная. Большую ее часть я полу-
чил от Марии Довгань, остальную--от горничных, на ко-
торых она указала. А вам что, не понравилось?
--Ну как вам сказать. А вы ожидали, что я брошу эту газету на пол и станцую на ней?
«Журналист» удивленно уставился на Марголиса. И даже всплеснул руками:
--Но это ужасно! Я так старался, надеялся ... А что
вы нашли в ней плохого? Прочтите дальше. Там я привожу
красноречивые высказывания Чацкого. В них он отводит от
будущей тещи все подозрения! Я думал, что они вам понра-
вятся. Поэтому я о них и написал.
--Никаких формальных обвинений против нее не вы-
двигается?
--Конечно нет. Но ...
--А если бы я во всех солидных газетах написал, что госпогдин Котов не лгун и не вор, это бы вам по-
нравилось? Безусловно. Кстати, а вы не подумали о тех, кто включен в ваш список? Какова будет их реакция, когда они увидят в газете свои имена? Вы в открытую называете их любовниками мадам Ковальчек и утверждаете, что один из них убийца.

«Журналист»  выпятил свою голубиную грудь и изрек.
--Если это их оскорбит, они потребуют сатисфакции.
--Сатисфакции? От кого?
--Естественно, от господина Чацкого. Он сказал ...
--Верно. И что же он такого сказал? Вы можете, глядя
мне в глаза, поклясться, что это его слова?
--Ну может быть, я кое-что приукрасил. Но нельзя же
подавать новости такими скучными, какими они чаще все-
го и бывают. Нет, читателя они должны заинтересовать. В моей же статье в основном высказывания господина Чацкого. Официант, который нас обслуживал, может это подтвердить. Более того, у меня кое-что еще припасено. Как вы понимаете, я сам напросился на удар и иду в бой с открытым забралом. Но я пришел к вам для того, чтобы показать эту газету и попросить вас об одолжении.
--Об одолжении? Но я ничем не могу вам помочь.
--Хорошо. Как было уже сказано, Я искал вас для того, чтобы сообщить вам две новости. Первой новостью вы остались недовольны. Теперь вторая. Вас она должна порадовать. У меня для вас письмо.
--Письмо? От кого же?
--От Фридмана. Он полдня искал вас, но так и не нашел. Знали бы вы, чего мне стоило разыскать вас! Вы ведь могли отправиться с какой-нибудь красоткой куда угодно... 
Марголис взял протянутый ему конверт и вскрыл его. Письмо действительно было от Фридмана. Вопреки ожиданию Марголиса послание было написано каллиграфическим почерком.
«Bы куда-то исчезли. А объявлять Вас в розыск мне не хотелось. Если у Вас есть желание и время, то Вы могли бы мне очень помочь. Я хочу попросить Вас принять участие в одной игре. В связи с этим у меня к Вам два вопроса.
Первый--любите ли Вы карты?
          Второй--есть ли у Вас на них деньги?
     Если да и у Вас есть желание увидеть нечто интересное, возьмите приложенную к письму визитку. Она послужит Вам в качестве пропуска. К половине одиннадцатого приезжайте в дом князя Гагарина. Там Вы застанете своих знакомых, включая господина Голицына.
В какой бы игре он ни участвовал, играйте с ним, пока позволяют средства, и ждите».
На вложенной в конверт визитной карточке было напечатано:
«Граф Делакруа, председатель минского Совета помещиков».
Поперек визитки ярко-синими чернилами было напи-
сано:
«Дорогой князь! Настоящим представляю Вам господина Петра Марголиса из Москвы, который будет играть при любых ставках. Я слышал, что Вы приготовили для гостей сюрприз. Жаль, что не могу быть с Вами».
Марголис откинулся на спинку кресла, и в этот момент над его головой зажегся фонарь. Его яркая вспышка явилась для Марголиса полной неожиданностью и послужила толчком к действию.
Он словно очнулся ото сна и вновь представил себя в
роли тайного агента. У него в бумажнике было несколько тысяч рублей, но в банке, где хорошо знали его контору, могли бы дать столько, сколько бы он запросил.
«Решено,--подумал Пётр,--я буду играть в карты».
--Господин Марголис,--проговорил «журналист».
Его голос вывел Марголиса из задумчивого состояния.
--Хотите знать, что написал Фридман?--усмехнулся
молодой адвокат. Усмехнулся он потому, что не сомневался, что Котов знает о чём написано в письме. И в очередной раз  ошибся.
--Сказать по правде, да,--ответил «репортер».--К тому же я заслужил. Помните, этот молодой еврейчик обещал снабдить меня информацией? Вы можете сказать, на какой стадии находится расследование?
--Я покажу вам письмо. Но при одном условии: вы на-
пишете в газете, что  список любовников мадам Ковальчек вам не давал ...
--Хорошо. Этот вопрос я улажу.
--И напишете то, что я вам оказал, прямо сейчас. При-
чем в двух экземплярах. Один из них вы оставите мне.
Марголис достал из кармана бумагу и ручку и положил их перед «репортером».
«Мне не нравиться его поведение,--подумал Марголис.--Неужели он решил проводить своё собственное расследование и утереть нос Фридману, этому выскочке по его мнению. Ничего страшного, если  узнает, куда я поеду. В дом князя Гагарина  его все равно не пропустят».
--Думаете, Фридман что-то затеял?--невинно поин-тересовался Марголис.
--Даже не сомневаюсь!--Максимов так сильно уда-
рил рукой по столу, что чуть было не опрокинул стаканы. И полностью подтвердил подозрения Марголиса. «Нужно предупредить Фридмана»--про себя подумал Питер, а вслух спросил.--Ну а миссис Коллер вы уже не подозреваете?
--Господин Марголис, я редко ошибаюсь. Я уверен, что она причастна к убийству мадам Ковальчек. А потом, мне известно, что по этому поводу думает Фридман. Вы знаете, кого он считает убийцей? Женщину.
Марголис вздрогнул. Неужели он действительно решил проводить расследование самостоятельно?--подумал он.
--Нет-нет, друг мой,--словно прочитав мысли Марголиса, замахал руками «репортер».--Ни одну из ваших англичанок я не подозреваю. Я имел в виду другую женщину.
--Другую? Кого же?
--Пока не знаю.

 Спустя некоторое время Марголис отправился по указанному адресу в письме. В кармане у него лежало письмо, визитка  и бумага за подписью «журналиста». «Репортер» даже не попросил взять его с собой. Прочитав письмо Фридмана, он никак его не прокомментировал и разочарования своего не выказал. Когда Марголис уходил из кафе, Маскимов продолжал сидеть на месте и, о чем-то задумавшись, наматывал на палец черную нитку.
Вернуться в отель, перекусить, надеть вечерний костюм и выписать чек--вот что намеревался сделать Марголис. По его расчетам, времени на то, чтобы не опоздать к князю Гагарину, у него было предостаточно. И тем не менее времени на то, чтобы все обдумать, у него
не оказалось. Он позвонил в управление полиции и из разговора с инспектором  понял, что  доме князя он увидит много интересного.
Что же задумал Фридман? Инспектор не сказал. Даже не намекнул. Возможно, этого он и сам не знал. Или не мог сказать.
Дом князя Гагарина находился в окрестностях Минска. Среди деревьев за высокой каменной стеной высился особняк маркизы. В домике охранника горел свет. Марголис подергал металлическое кольцо на воротах. На их скрежет из сторожки вышел человек с огромными усами. В руке он держал зажженную лампу. Человек посмотрел на протянутую ему визитку и, ни слова не говоря, молча открыл ворота.
Как только Марголис вошел на территорию, охранник с грохотом затворил за ним ворота и молча кивнул на петлявшую среди дубов дорогу. Оригинальный способ
дать понять, куда идти, подумал Пётр. Ни тревоги, ни
смущения Марголис не ощущал. Ему просто казалось, что он попал в совершенно другой мир.
Он точно знал, что ждет его за закрытыми ставнями этого дома. Марголис представлял себе хозяина особняка красивым и энергичным мужчиной средних лет. Несмотря на то что игроков приглашено не более шести, за столом обязательно будут крупье с галстуками-бабочками. Там обязательно должна быть комната отдыха и,
возможно, даже с баром.
Так думал Марголис. Но, как оказалось, он ошибался. Адвокат не был готов увидеть великолепие холла, куда
его ввели. Несмотря на множество ламп под потолком, в по-
мещении царил полумрак. Судя по старинной мебели, огромным коврам, плюшевым гардинам и блеску золота, здесь ничего не менялось с середины прошлого века. Но больше всего Марголиса поразила звенящая тишина.
Назвав себя, он показал визитку управляющему, и тот провел его в гостиную. В огромном зале его встретил хозяин дома--маленький, упитанный, с проницательным взглядом, князь Гагарин. В черном фраке
с цветной рубашкой и цветными же носками он являл собой живописную картинку. И тем не менее смешно не выглядела. В нём безошибочно угадывалась порода. Князь, одним словом.
Больше всего Марголиса впечатлили его карие глаза--
большие, искрящиеся. Рядом с ним стоял пожилой мужчи-
на с квадратной, коротко стриженной бородкой и потух-
шим взором.
--Вы--господин Марголис?--отрывисто спросил князь
 и представил ему мужчину с тусклыми, ничего не выражающими глазами.
Фамилию и титул его Марголис не расслышал.
--Мы рады всем друзьям графа Делакруа,--продолжал князь.--Мы с вами не встречались в Москве?
--Нет, ваше сиятельство.
--А в Петербурге?
--Думаю, что нет, ваше сиятельство.
От упоминания двух столиц и манеры князя быстро задавать вопросы Марголис немного растерялся.
--Вы из прибалтийских немцев?
--Не совсем.
--Очевидно из литовских помещиков?
--Да.
--А я–чистокровный русский,--неожиданно сказал князь  и заразительно засмеялась. И тем не менее в го-
лосе князя звучали резкие нотки, а речь напоминала
тиканье часов.
--Скажите, вы верите в удачу?
--Ваше сиятельство, удача--такая вещь, которая заставляет относиться к себе серьезно,--как можно учтивее постарался ответить Марголис. Его опыт игрока на деньги исчислялся всего одной партией, которую он когда-то сыграл в Москве. Причем при ставке не более двух тысяч рублей. Ответ новичка явно понравился князю.
--Вы это отлично подметили!--воскликнула он.--Хо-
роший ответ! Это как раз то, что я люблю. Я вам рассказы-
вал о моем друге ... Нет, имени его я называть не буду. Да вы его, наверное, и не знаете.
--Нет, ваше сиятельство, не знаю.
--Было это давным-давно. В каком казино, тоже не скажу. Тогда он только что женился и очень любил свою молодую жену. Не меньше он любил карты. Однажды мой друг проигрался, но выходить из игры не стал. Он ждал, когда фортуна вновь повернется к нему лицом. Но удача, похоже, изменила ему.
Узнав об этом, его жена пришла в отчаяние и придумала способ, как оттащить супруга от стола. Она послала ему записку следующего содержания:
«Ваша супруга Вам изменяет. Если не верите, поезжайте к графу Набокову. Вы застанете супругу в его объятиях».
Мой друг прочитал послание, и его лицо стало темнее
грозовой тучи. Сжав кулаки, он поднялся из-за стола и тихо
пробормотал: «Кому не везет в любви, повезет в картах». Затем снова сел за стол и учетверил ставку. И что вы думаете? Он выиграл миллион.
На следующий день граф Набоков, который никогда не видел его жену, получил подарок: большую бутылку дорогого коньяка. На карточке, прикрепленной к этой бутылке, было написано: «Мерси».
Глаза у скучного вида мужчины неожиданно заблестели.
--Да, забавная история,--заметил он.--Но еще более
удивительный случай произошел с Михельсоном. У него была любовница ... забыл, как ее звали. Она так любила его, что оставила распоряжение после смерти поместить ее сердце в урну, украшенную драгоценными камнями, и передать ему на хранение.
Человек, которому было поручено это сделать, застал
Михельсона за карточным столом. К этому времени он сильно проигрался. Не раздумывая, азартный игрок принял
усыпанную драгоценными камнями урну и в качестве сво- ей ставки поставил на кон.
Скучный мужчина взглянул на Марголиса и, крякнув, добавил:
--Случай уникальный. Не правда ли?
История показалась адвокату жуткой, но, поскольку от него, по всей видимости, ждали улыбки, он улыбнулся. Возможно, подобные истории рассказывались новым игрокам специально, чтобы подогреть в них интерес. Но на лице князя было точно такое же выражение азарта, как вчера у Голицына.
Марголис вновь обвел взглядом комнату.
--Боюсь, конкуренцию таким игрокам я вряд ли составлю,--заметил он.
--Что ж, посмотрим,--улыбнулся князь, и его лицо
еще больше сморщилось.
«Хватит ли мне денег?»--подумал Марголис. А вслух
спросил:
--А во что вы обычно играете? Надо полагать, в баккара?
Этого вопроса от него, судя по всему, князь и ждал.
--Вы видели, что написал граф на карточке. Он со-
общил, что вас ждет сюрприз.
--Значит, не в баккара, а во что-то другое?
--Во что-то особенное,--загадочно прошелестел князь.
--Надеюсь, я знаю правила игры.
--Нет, милейший, не знаете,--сухо заметил князь.--Но
извиняться эа это не стоит. Никто из ныне живущих на зем-
ле не знает этой игры.
Марголис во все глаза смотрел на него, но удивления не выказал. На сумасшедшего князь не походил. Напротив, это был умный мужчина, получавший огромное удоволь- ствие от игры в карты.
--Выслушайте меня,--погрозив Марголису пальцем,
сказал князь. Морщинистые складки кожи на руке князя распрямились.--Тогда вы поймете, почему я так взволнован! Мы сыграем в игру, в которую никто не играл за последние двести пятьдесят лет. О ней уже успели забыть. Правила все же сохранились, но знают их всего несколько человек. Ну, что скажете, профессор?
Князь обратился к человеку с тусклым взглядом ничего не выражающих глаз.
--Если сегодня мы услышим: «Иду на пятерную!»--это
будет великое событие! Такого не произносили два с поло-
виной столетия! Из-за этой игры при дворе Великого монар-
ха распадались браки. Чтобы выиграть в ней, никакого опыта не требуется. Все зависит только от удачи игрока. Посмотрим, повезет ли сегодня господину Голицыну. Прошлый раз ему здорово везло. Так вот, милейший, в эту игру играли французские короли. И называется она бассе.
Марголис никогда не слышал о такой карточной игре.
 Двойные двери распахнулись, тяжелые черные портьеры раздвинулись, и в зал вошел управляющий.
--Ваше сиятельство! Гости ждут вас,--сообщил он.






























             Г Л А В А  10


Князь взял профессора под руку и направился  с ним
к двери. Марголис последовал за ними. Они вошли в полутемную комнату, в центре которой в окружении кресел стоял накрытый зеленым сукном длинный стол. Сверху на него падал яркий сноп света. Было очень тихо. Шум шагов заглушал ковер на полу. Гости в предвкушении начала игры напряженно молчали.
Первыми, кого сумел разглядеть в темноте Марголис,
были Корнелия Коллер и Николай Петрович Чацкий. Ему показалось, что при его появлении напряжение с лица Чацкого мгновенно спало.
Зa столом, ножки которого были укорочены, чтобы гости могли наблюдать за ходом игры, сидел солидного вида мужчина. Раскрыв небольшой блокнот, он делал в нем какие-то пометки. На диване возле стены расположились две женщины. Они тихо переговаривались. Чуть дальше от них, как показалось Марголису, стоял Голицын.
Как только князь оставил адвоката одного, тот сразу
направился к стоявшему у буфета Чацкому. Марголис не знал, мог ли он показать, что они с ним знакомы. Фридман
об этом в своем письме ничего не написал. Но он предупредил, что у князя будут их общие знакомые.
--Что происходит?--не шевеля губами, спросил Николай Петрович подошедшего Марголиса.
--Не знаю,--ответил тот.--Я сам хотел об этом спро-
сить. Ничего не понимаю. А где Фридман?
--Не знаю. Думаю, что доступ сюда ему запрещён. Вы меня понимаете? Во всяком случае, здесь его нет. Хотя до
прихода сюда я мог поклясться, что ... Но здесь должно
произойти что-то важное. Это точно. Единственное, о чем
просил меня Фридман,--это играть. И по возможности
против Голицына. Кстати, он уже здесь. Но с нами пока не
разговаривал.
--Да, я заметил его в темноте. Он уверен, что ему пове-
зет, и жаждет крови. Вы до этого бывали у князя?
Николай Петрович удивленно посмотрел на Марголиса.
--Нет,--ответил он.—Карты--это для стариков. Как я
понял, игроки здесь собрались азартные. И чем сильнее они страдают ревматизмом, тем азартнее становятся. Мой знакомый называет подобное заведение «клубом ходячих трупов». Но у вас волосы встанут дыбом, когда вы увидите, как они играют.
Чацкий взглядом указал на одного из гостей:
--Видите вон того милого старикана за столом? Это
профессор Виктор Милославский. В списке самых богатых в России. Никогда не играет в казино, а вот сюда приходит. Одна из сидящих на диване женщин мне знакома. Она--
профессиональный карточный игрок. Регулярно выигрыва-
ет большие суммы и большую часть времени проводит на Ривьере. Очень опытный игрок, но, как я понял, в сегодняш-
ней игре все будет зависеть от везения. Меня, кстати, это
вполне устраивает.
Чацкий положил обе руки на край буфета. Марголис заметил, как на виске у него запульсировал кровеносный сосуд.
--Не хочу ни думать, ни сосредоточиваться,--заявил
Чацкий.--Но спустить с кого-нибудь последнюю рубашку ...
И я сказал Корнелии, что осторожность в такой игре все равно не поможет.
--А со мной вы так и не поздоровались,--глядя прямо в
глаза Марголису, заметила Корнелия.
Марголис извинился перед девушкой, и та доверительно сообщила:
--Я не прошу Николая быть осторожным. Пусть играет
как хочет. Все зависит от случая.
--Где здесь меняют деньги?--спросил в свою очередь
Марголис.--Надо полагать, мы будем пользоваться фишками.
--Да. Видите вон там управляющего ... или как там его? Подождите! Наш хозяин просит слова.
-- Князь стоял у игрального стола, подняв руку.
--Дамы и господа,--размеренным голосом торжественно произнес он.--С вашего согласия мы сегодня сыграем в новую для всех нас игру, которая называется бассе. Уверен, она вам понравится. О том, когда в нее играли в последний раз, я умолчу. Как и все карточные игры 18-го века, она предельно простая. Так что усвоить ее правила для вас труда не составит.
Князь щелкнул пальцами, и управляющий положил перед ним несколько карточных колод и стопку круглых фишек. Фишки были выкрашены золотой, серебряной и черной красками. Под жаркими лучами освещавшей стол лампы лицо князя порозовело.
--Прежде всего хочу сказать, что при игре в бассе масть ничего не значит. Вам нужно забыть о трефах, червях, бубнах и пиках. Вы обращаете внимание только на то, какая это карта.
Представим, что я банкомет. Передо мной лежит пол-
ная колода. Я кладу ее лицом вниз. Вот так. Каждый из иг- рающих против меня имеет набор из тринадцати карт од-
ной масти. Они берутся из других колод. Это конечно же
будут тузы, двойки, тройки, четверки, пятерки, шестерки,
семерки, восьмерки, девятки, десятки, валеты, дамы и ко-
роли. Игрок раскладывает их перед собой в ряд лицом
вниз. Вот так.
Князь выбрал из второй колоды тринадцать карт од-
ной масти и разложила их на столе.
--Представим, что против меня играет господин Марголис. Но вместе с ним против меня могут играть и другие игроки. Скажем, у господина Голицына тринадцать пик, а у моего друга профессора--тринадцать червей. Для простоты возьмем карты Марголиса.
Теперь его задача--сделать ставку на карту или несколько карт на свое усмотрение. Ставка может быть любой. Другие делают то же самое, но со своими картами. Помните, что все трое играют против меня. Обычно иг-
рок выбирает не одну, а несколько карт. Для простоты
предположим, что он выбрал только туза. Он кладет двадцать рублей, а это наименьшая ставка в нашей игре, на
своего туза. Когда ставки всеми сделаны, повысить их уже
нельзя.
Итак, игра пошла! Я играю против господина Марголиса. Я переворачиваю первую карту из моей колоды. Запомните, первым всегда открывает карту банкомет. Я ее переворачиваю ... Это, как вы видите, шестерка. Если никто не поставил на шестерку из своей колоды, я выигрываю. Однако свой выигрыш я забрать не могу--он идет в банк. Но если кто-то из игроков поставил на шестерку, все деньги переходят ко мне.
Продолжим! Если на следующую карту, которую я от-
крываю, кто-то поставил, то я выплачиваю ему величину
его ставки. Итак, это ... тройка. Марголис на нее не поставил, поэтому денег ему я не даю. Но если кто-то из игроков поставил на тройку, я выплачиваю ему размер его ставки. Игра идет по кругу до тех пор, пока в моей колоде не останется карт. Но это все пустяки, мелочи. Сейчас же нас ожидает самое интересное.
После взятки игрока я открываю туза. Господин Марголис выигрывает. Если карта игрока выигрывает, то он может сделать одно из двух: получить из банка выигрыш и снять деньги с этой карты или оставить их. Если игрок их оставляет, то сумму выигрыша из банка он не получает. Пока это только двадцать рублей. Предположим, что
они остаются на его карте. Тогда игрок, чтобы пометить карты, загибает у нее уголок. Это называется «сделать пароли».
Игрок надеется, что следующей картой, которую я достану из колоды, тоже будет туз. Если открывается туз, игрок получает выигрыш, в семь раз больший, чем его первоначальная ставка. Это называется «семерная игра». Теперь игрок может забрать деньги и выйти из игры. Но
он может, как и в первый раз, оставить выигрыш и продол-
жить игру.
Он загибает у своей карты, на которую уже поставлено сто сорок рублей, второй уголок. Теперь надежда у него на то, что туз откроется в третий раз.  Предположим, такое действительно происходит. В этом
случае его выигрыш увеличивается в пятнадцать раз и со-
ставляет уже две тысячи сто рублей. Но и сейчас ему не обязательно прекращать игру. Если он надеется на появление четвертого туза, то выигрыш не
забирает и загибает четвертый уголок своего туза.
В случае удачи он выигрывает сумму в тридцать два
раза большую первоначальной ставки. То есть шестьдесят
девять тысяч триста рублей. Не правда ли, солидный вы-
игрыш? Таким образом, начав с двадцати рублей, можно выиграть почти семьдесят тысяч. Но и это еще не все.
В комнате воцарилась такая тишина, что стало слышно, как потрескивают лампы. Марголис посмот-
рел в противоположный конец комнаты и в свете пламени
зажигалки увидел вытянувшееся лицо Голицына. Тот
явно нервничал. Тем не менее улыбался. Князь тоже улыбался. Его улыбка напоминала улыбку горгульи. Горгулья, вспомнил Марголис,--выступающая водосточная труба в виде фантастической фигуры.
--Игроку, сорвавшему куш в шестьдесят девять тысяч
триста, банк обязан предоставить возможность в последний раз испытать судьбу. Игра продолжается. Поскольку все четыре туза вышли, банкомет возвраща-
ет их в колоду и перетасовывает карты. В том случае, если
и в пятый раз открывается туз, банкомет должен выплатить
игроку сумму уже в шестьдесят семь раз больше, чем первоначальный вклад.
В арифметике я не силён, но сумма выигрыша соста-
вит более четырех миллионов шестисот сорока тысяч
рублей. Ну что, дамы и господа, сыграем?
Марголис ожидал, что сейчас раздадутся возгласы ... ну, по крайней мере, послышатся комментарии. Но гости ответили на предложение князя дружным молчанием. Приземистый мужчина плюхнулся в кресло и уставился
на по крытый зеленым сукном стол. Две женщины, мирно
болтавшие, сидя на диване, замерли. Затем Марголис услышал, как они защелкали замками
своих сумочек. Марголис представил себе сумму выигрыша и тотчас почувствовал себя ниже ростом. Ставки, которые делали все его знакомые, по сравнению с этой суммой не то что меркли, они казались пустым
звуком. Марголис понимал, что шансов на максимальный выигрыш в такой игре практически нет.
Он посмотрел на Чацкого:
--Николай Петрович, вы будете играть?
--Да, будет,--ответила за жениха Корнелия.--Мне нра-
вится, когда рискуют. Мне здесь так интересно,--задорно
улыбнулась девушка, оглядываясь вокруг. Чацкий в задумчивости прищурил глаза.
--Да, я буду играть,--наконец решительно заявил моло-
дой человек.--И сниму весь банк. Только так их всех мож-
но раскошелить.
В этой игре первые четыре круга только приманка. Са-
мое главное--выиграть в пятом. Можно сорвать куш в пер-
вых двух, а потом все деньги пойдут в банк. Поэтому в начале игры ставки будут большими. Рублей сто, но никак не двадцать. А потом какой-нибудь сумасшедший, войдя в азарт, пойдет на пятый круг и все проиграет. Ну что, Питер, идите менять свои деньги.
Управляющий провел Марголиса в кабинет и выдал ему фишки: серебряные по цене двадцать рублей, золотые-- по пятьдесят и черные--по сто рублей. Когда адвокат на-
правлялся к столу, за которым уже расположились игроки,
его остановил Голицын.
--Добрый вечер,--поздоровался он.-- Из уголка его рта торчала сигарета. --Вижу, вы пришли со своим другом господином Чацким.
--Добрый вечер, Господин Голицын. Да, верно, Николай Петрович--мой друг. Вы тоже его знаете, не так ли?
--Да-да. И очень хорошо. Но  сейчас мне не до разговоров. Надо настроиться на игру. Не хочу ни о чем думать, кроме карт. У меня сейчас такое ощущение, будто я несу полное ведро воды и боюсь ее расплескать.
Я хотел бы дать вам один совет. Если вам дорог ваш бумажник, не играйте против меня. Сегодня я не смогу проиграть. Игра пойдет на большие деньги, а их, насколько мне известно, у адвокатов нет.
Видите тех двух дам? Одна из них--профессиональная
картежница. Ха-ха! Другая-- супруга крупного магната. То ли мыльного, то ли кожаного.
Голицын неожиданно замолчал, а затем резко спросил:
--А где ваш приятель Фридман?
--Вы же прекрасно знаете, что его не пустят в это общество. А, впрочем, не знаю. Сегодня вечером я его еще не видел.
--Да, возможно.--Голицын, не вынимая изо рта сигаре-
ту, выпустил сизую струйку табачного дыма.--Он меня по-
прежнему опекает. Ходят слухи, будто я взял у Валерии часть ее драгоценностей, а вернул подделки. Но сегодня ее адвокат открыл сейф и что он там нашел ... Анна говорит ...
Он вдруг удивленно посмотрел на Марголиса, словно ему в голову только что пришла какая -то мысль.
--А зачем вы приехали? У вас же никаких шансов. По-
дождите, они уже начинают.
Гости во главе с князем расположились за игральным столом. По правую руку от нее уселся благодушного вида мужчина, далее--худосочная пожилая женщина-профессионал Вера Смирнова и толстая, с сонными глазами супруга магната мадам Кияшко. Николай Петрович и Корнелия заняли места слева от князя.
--Надо полагать, наш друг Чацкий закрыл свой
банковский счет,--усмехнулся Голицын.--Так что сего-
дня ставки будут весьма высокими. Это меня радует.       
--Несомненно, это вас не радует,--заметил князь.--
Господин Чацкий знает, когда ему остановиться. Господин Марголис, вы сядете здесь, во главе стола, и будете
извлекать карты из этой коробочки. Я сяду рядом и буду исполнять роль крупье. Мадам Кияшко,  отобрала себе тринадцать червей. Профессор отобрал тринадцать треф.
Он обвел взглядом гостей. Корнелия и Николай Петрович, которые решили пока не играть, поднялись из-за стола. Голицын ленивой походкой подошел к столу и плюхнулся в кресло рядом с банкометом. Несмотря на то что он и Николай Петрович обменялись вежливыми кивками, глаза обоих мужчин выдавали их скрытую злость.
--А мне остаются бубны,--заметил Голицын.
--Поскольку это наша первая игра, я напоминаю вам, что ставку можно делать или менять до тех пор, пока в
игру не вступает банкомет. Итак, дамы и господа, делайте
ваши ставки ...
Голицын поставил фишку в пятьдесят рублей на двойку, в сто рублей--на семерку и в двести --на короля. Сидящие напротив него миссис Кияшко и профессор пока раздумывали. Судя по всему, они привыкли к другим карточным играм и потому медлили делать ставки.
Кроме того, их наверняка напугала решительность в дей-
ствиях Голицына.
В эту минуту они напоминали шахматистов, продумывающих очередной ход. Марголис так и не заметил, на какие карты они сделали ставки.
--Господин Голицын! Несомненно, вы надеетесь, что фортуна и на этот раз вам не изменит,--на безупречном русском произнесла миссис Кияшко.--В прошлую субботу
вам очень везло. Как жаль, что я при этом не присутствова-
ла. В доме князя я играю впервые.
--И я тоже,--заметил профессор.--Я впер-
вые ...
--Ставки сделаны, ставок больше нет,--певуче произ-
нёс хозяин дома. Стало тихо. Все затаили дыхание. Пётр Марголис взял верхнюю карту из тщательно перетасованной колоды и объявил.
--Карта банкомету--четверка. Мадам Кияшко проиг- рывает.
Князь с блеском исполнял роль крупье, а управляющий помогал ему.
--Карта игрокам--туз.
--Выиграл профессор. Вы идете на семикратную? Мужчина в ответ молча помотал головой и, получив из
банка двадцатирублёвую фишку, снял свои ставки.
--Клуб ходячих трупов,--не удержавшись, во всеуслы-
шание произнес Голицын.
--Карта банкомету--двойка. Господин Голицын проигрывает.
--Карта игрокам--король. Господин Голицын выигрыва-
ет. Семерная?
Голицын молча загнул уголок своего бубнового короля, на котором лежали две черные фишки по сто рублей.
--Семерная,--наконец, подтвердил он и выпустил изо рта струйку дыма. Сизое облачко табачного дыма стало медленно подниматься к потолку. Все подались к столу. Глянцевый блеск карт действовал на собравшихся завораживающе. Следующей картой, извлеченной из колоды, оказалась восьмерка. Ставку на нее никто не сделал. Затем на десятку выиграла миссис Кияшко. Она загнула на своей десятке уголок и тут же проиграла. Таким образом, очередной выигрыш пошел в банк.
--Карта игрокам...Король. Господин Голицын выигрывает.
Возникла короткая пауза.
--На пятнадцатикратную?
Голицын, не отрывая от карты глаз, молча кивнул и,
улыбнувшись, загнул на своем короле второй уголок. Теперь у него появился шанс выиграть тысячу четыреста рублей.
--Карта банкомету ... Тройка. Ставок на нее нет ...
--Карты игрокам ... Пятерка. Мадам Кияшко выигры- вает. Продолжите?
--Это последняя, на которую я поставила. Что ж, риск-
ну. Да, продолжаю.
--Карта банкомету ... Дама. Профессор проигрывает.
Дама была последней картой, на которую сделал ставку
профессор. Ему ничего не оставалось, как сложить руки на груди. Игра для него закончилась. Затем подряд открылись две карты, на которые никто не поставил, а на третью выиграла миссис Кияшко. Это был ее второй выигрыш. От волнения лицо женщины, которой уже перевалило за семьдесят, побагровело. И она в третий раз решила испытать судьбу.
--Нет-нет, это нереально,--заверещала хранившая до
этого молчание женщина-профессионал.--Мадам, вы очень сильно рискуете. Выиграть в третий раз... 
--Карта игрокам... Король. Господин Голицын выигрывает.
--На тридцатитрехкратную?
Марголиса охватило волнение. Он понял, что сейчас может произойти. С тремя королями Голицын уже выиграл двадцать одну тысячу рублей. Николай Петрович, сменивший князя и исполнявший теперь обязанности
банкомета, просто обязан был это осознать. Марголиса сменил князь.
Лицо Чацкого оставалось абсолютно спокойным. Николай Петрович облокотился одной рукой на стол, а пальцами другой постучал по коробочке с картами. О чем он думал в эту минуту, Марголис догадаться не мог. А очень хотел.
--Мадам, вы сказали--на тридцатитрехкратную?--пе~
респросил Чацкий.
--Нет,--сухо произнес Голицын и подгреб выигрыш к
себе.--Я отказываюсь. Больше король не выпадет.
--Карта банкомету ...—продолжил князь.--Король. Ставок нет.
--Не игра, а колдовство какое-то,--повернувшись к Корнелии, чуть слышно произнес Марголис. Девушка в ответ едва заметно кивнула. Она стояла рядом с ним, что уже само по себе было волнительно для Марголиса, и держала его за руку. Игра продолжалась.
На семерке Голицын потерял поставленные им сто рублей. Надо сказать, что семерки выпадали довольно часто. При следующей объявленной карте весь выигрыш миссис Кияшко пошел в банк.
--Вот вам маленький примерl--воскликнул князь.--Тасуйте, тасуйте карты, если вам это нравится. Чем быстрее они выпадают, тем быстрее бьются наши сердца. Карты--это поэзия для пожилых. Ну, вы закончили та-
совать? Хочу заметить, что мы не выносим церемониалов
казино. А теперь ...
--Князь!--обратился к нему профессор--У меня
вопрос по ходу. Скажите, могут ли двое игроков ставить на
одну и ту же карту? Скажем, господин Голицын поставил на туза. Могу ли я в этом случае тоже поставить на туза?
--Правилами не запрещено. Так что можете ставить на любую карту.
Голицын смерил презрительным взглядом профессора.
--Хотите последовать моему примеру и сохранить свои
миллионы?--снисходительно спокойным тоном спросил
он. --Что ж, попробуйте.
--Перестаньтеl--воскликнул князь.—Господи Голицын, вы ведете себя недостойно. Такого в своем доме я не потерплю. Не забывайте, что вы в частном доме и в кругу друзей. Мы собрались, чтобы ...
--Я просто хотел уяснить правила,--невозмутимо заме-
тил профессор.--Мне интересно узнать, могу ли я сделать ставку на своего туза. Для начала я бы поставил на него
тысячу рублей. А вам, молодой человек, я хотел бы сказать... когда вы держались за подол матери, я уже разделывал под орех лучших русских игроков. Ну что, продолжим?
Да, в каждой новой игре выявляется характер тех, кто в ней участвует, подумал Марголис.
--Прошу прощения,--тем временем извинился
Голицын.
--Не стоит, молодой человек,--отозвался профессор. --Меня заинтересовала манера вашей игры. Я слышал
от князя, что вы порой прекращаете играть, даже когда вам везет. Вы выходите из-за стола, а затем, спустя какое-то время, возвращаетесь. Для меня это выглядит странно. Помню, один мой старый приятель ...
--Да-да, это такой прием. Давайте продолжим игру!
--Но это очень необычный прием, господин Голицын.--
Оживился князь.--В прошлую субботу вы меня удиви-
ли. А ведь была замечательная игра. Такого я давно не на-
блюдал. Вы покинули игру и стали о чем-то беседовать с ювелиром Ковалёвым. Я надеялась и сегодня его увидеть, но он, к моему огромному сожалению, уехал в Питер. В связи с этим хочу спросить вас, господин Голицын: почему целый час вас не было с нами?
Он всплеснул руками. Князь вряд ли понял, поче-
му Николай Петрович положил коробочку с картами на стол и почему трое из присутствовавших в комнате одновременно посмотрели на Голицына.
Голицын раздавил в пепельнице недокуренную сигарету и распрямился.
--Осторожно, князь--сумел он выдавить улыбку.--
Возможно, мое отсутствие вас и удивило, но выражайтесь яснее. Когда вы сказали, что я отсутствовал, то имели в
виду, что меня за столом не было. Не так ли? Я же из ком-
наты не выходил.
--Да-да, конечно не выходили!—воскликнул  князь.-- Если только в другую комнату, чтобы выпить. Ну и
что из этого? Дорогой мой, вы. стали жутко обидчивым.
--И все же давайте расставим все точки над «i». Скажите, ведь ваш дом я не покидал?
--Ну конечно, не покидали.
--Это убийство взбудоражило весь Минск,--не унимал-
ся Голицын.--О нем пишут все газеты ...
--Так вы и есть тот самый господин Голицын?--широ-
ко раскрыв от удивления глаза, воскликнула миссис Кияшко.
--Газеты я не читаю вот уже тридцать лет,--раздражен-
но заметил князь.--Не следить за новостями--приви-
легия стариков. Мы не обязаны знать, что творится в мире.
Помнится, раньше в газетах часто печатались пословицы и
поговорки. Тогда это было очень модно.
Так вот, просыпаясь по ночам, мы ломали голову над
тем, как их переделать, чтобы они лучше звучали. Однаж-
ды, собравшись у приятеля, о котором упомянул профессор, мы ...
Хозяин дома замолчал, обвел взглядом присутству-
ющих и, понимающе хмыкнув, заявил:
--Дорогой мой, что бы газеты ни напечатали, я это здесь обсуждать не буду. Вы поняли?
В комнате воцарилась тишина.
--Карты стынут,--жалобно произнес профессор.
Князь словно очнулся и вернулся к своим обязанностям:
--Дамы и господа, делайте ставки! –князь Гагарин запнулся и досадливо пожал плечами.--Боже мой, я так
давно принимаю в своем доме гостей, любящих карты, что
стал говорить как настоящий крупье. Друзья мои, делайте
ставки.
Николай Петрович Чацкий за все это время всего лишь раз удивленно посмотрел на Корнелию и Марголиса и тут же отвел глаза. Он был слишком занят.
Игра в бассе пошла как по маслу. Профессор и миссис Кияшко упорно шли на повышение ставок, явно рассчитывая сыграть в шестидесятисемикратную игру--в ту самую, что более двухсот лет назад потрясла Версаль. Миссис Кияшко шла к ней уверенно, как бык на воро-
та, сделав первоначальные ставки более чем по тысяче на
карту. Но ближе, чем профессор, к ней не подошла. В кон-
це концов оба проиграли, и их деньги пошли в банк.
А Голицыну по-прежнему везло. И в самом деле, в этой старинной игре французских королей все решал не опыт игрока, а Его Величество Случай.
Голицын в нужный момент загибал уголок своей карты и в нужный момент от этого воздерживался. Тем не менее к тридцатитрехкратной игре он не подошел. Он уже доходил до нее со своим королем бубен, но играть отказался.
Марголис с трудом сдерживал себя в стремлении самому войти в игру. И делал он это ради своего клиента--Николая Чацкого. Из-за постоянного движения денег невозможно было определить, сколько их на данный момент в банке. Однако Марголис был уверен, что банк несет большие убытки. Для его пополнения необходимо, чтобы игроки вошли в азарт и начали рисковать. Николай Петрович это тоже понимал и потому нервничал.
--Корнелия, неужели ты не можешь принести нам выпить?--раздраженно спросил он.--Князь сказал, что у него есть виски, а управляющий от стола отойти не может. Выйдешь вон в ту дверь и сразу же в холле ...
--Я принесу,--бросил Марголис и поднялся из-за стола.
Он вышел в дверь, на которую указал Чацкий, и оказался
в холле. Там было светлее, чем в комнате для игры в карты. Одна из дверей была полуоткрыта, и за ней просматривался стоящий у стены буфет. На буфете Марголис увидел бутылки со спиртным.
--Я могу вам помочь?--спросила шедшая позади него
Корнелия.
--Не стоит. Я сам справлюсь.
--Что с вами происходит?--В голосе девушки звучала тревога.--Мне кажется, я знаю. Вы боитесь переступить
порог дозволенного? Возможно, вам будет интересно уз- нать ... Николай сказал, что мы допускаем серьезную ошибку и друг другу совсем не подходим.
--А вы как считаете?--выпалил Марголис.
-Николай мне нравится. Не больше тех, с кем я раньше встречалась. Но он того заслуживает. Я пришла к тому же выводу, что и Николай: мы совсем не подходим друг другу. О, Питер, как много я могла бы сказать вам! Вы для меня идеал мужчины.
Марголис застыл, боясь поверить своим ушам.
--Теперь я это поняла,--чуть слышно произнесла Корнелия.--У нас родственные души.
--Пойдемте,--взволнованно сказал Марголис.--Я хочу
вам что-то сказать.
Он взял девушку за руку и повел по коридору. Она даже не сопротивлялась. Питер и Корнелия вошли в комнату и... оказались лицом к  лицу с Фридманом. Он сидел возле буфета и курил сигарету.
--О!--вынимая изо рта сигару, произнес он.--Как же
приятно видеть молодых людей, держащих друг друга за
руку. Хочу заметить, здесь полно напитков.
У Марголиса было такое ощущение, что под ним провалился пол. Только теперь он заметил, что в комнате, кроме Фридмана, находятся Морган и, что самое удивительное, Михаил Петрович Чацкий. Оба держали в руках стаканы и курили.
--Какого черта!--негодующе воскликнул Марголис.-- Как вы здесь оказались?
И сразу остыл. Он понял, что благодаря Моргану и Чацкому Михаилу Фридман попал в этот дом.
--Вообще-то при содействии полиции я мог бы оказаться в любом доме,-- спокойно ответил Фридман.—Но здесь я по рекомендации этих господ. Прошу вас, закройте за собой дверь.
--Князь знает, что вы здесь?
--Естественно,--вскинул брови Фридман.--А теперь по-
слушайте меня. Что-либо объяснять я вам не буду. Времени нет. Скажу только, что сегодня вы узнаете имя убийцы.
           --Уверяю вас, вы ошибаетесь,--вяло произнес Михаил Чацкий.--В ту ночь он из этого дома не выходил. Кроме
того ...
--Вы ничего не поняли,--прервал его Фридман.--Кста-
ти, господин Марголис, как идет игра?
--Вы имеете в виду—у Голицына?
--Да.
--Он выигрывает. Никто противостоять ему не может. Голицын выиграет даже в том случае, если поставит на пя-
того туза.
Фридман улыбнулся и потер руки.
--Но игра, надо понимать, еще не закончилась ?--спро-
сил он.
--Да. Они ...
Дверь открылась, и в комнату вошел Николай Петрович. Если он и удивился, увидев Фридмана в компании своего брата и Моргана, то виду не подал. Поскольку из его бокового кармана торчал уголок носо-
вого платка, можно было предположить, что перед тем, как
войти в комнату, Чацкий Николай вытер с лица пот. И тем не менее выглядел он абсолютно спокойным.
Подойдя к буфетной стойке, Николай Петрович налил в стакан виски и залпом осушил его.
--Все, с меня хватит,--облокотившись на стойку и вер-
тя в руке стакан, устало произнес он.--Даже выиграв у
двоих, я все равно потерял несколько тысяч. Но я не жалею. Не игра, а какое-то наваждение. Надо быть предельно осторожным--она засасывает, как болото. Но я не дурак--вовремя передал банк и вышел из
игры.
--У кого он теперь?--быстро спросил Марголис.
         -- У Голицына. Кто-нибудь объяснит мне ...
Николай Петрович прервал свою речь и обвел взглядом комнату. О чем думали те, кто собрался в столовой князя, Марголис, естественно, догадаться не мог. Он смотрел на сидящую в кресле Корнелию и чувствовал, что никто, кроме него, не сможет остановить Голицына.
Он не испытывал к нему враждебных чувств. Да и
выигрыш его тоже не прельщал. Как ни странно, но в раз-
ноцветных фишках, переходящих то к одному игроку, то к
другому, он не видел живых денег. Нет, Марголису хотелось обыграть Голицына по той же причине, по которой он, сидя в конторе, сочинял свою «Оду весне». Единственным его желанием было развеять скуку.
Питер посмотрел на Корнелию и с удивлением понял, что девушка думает о том же. В ее глазах Марголис увидел поддержку. С мрачным видом он открыл перед Каролиной двери и вслед за ней вышел в холл. Когда они вернулись в игральный зал, Голицын уже исполнял роль банкомета. Миссис Кияшко и профессор, как и прежде, находились на своих местах, а князь--между женщиной-профессионалом  и Голицыным.
Банкомет сидел в кресле. Одной рукой он прикрывал
глаза от яркого света, другой медленно передвигал по сто-
лу карты. Сев стол, Марголис жестом дал понять князю, что он вступает в игру, и отобрал себе пики. Корнелии достались бубны, на которых раньше играл Голицын. Банкомет скосил в их сторону глаза и снова прикрыл ладонью лоб.
--Друг мой, делайте ставки,--обратился князь к Марголису.--Делайте ...

Марголис со свойственным новичкам спокойствием открыл валета, даму и короля. Корнелия остановила свой выбор на семерке и десятке.
--Карта банкомету... Валет. Господин Марголис проигрывает ...
--Карта игрокам ... Туз. Профессор выигрывает. Се- мерная?
--Семерная,--подтвердил профессор и что-то записал в лежащий перед ним блокнот.
Голицын, в отличие от Чацкого, доставал карты из ко-
лоды медленно, явно стараясь придать своим действиям
особую значимость и вызвать у игроков еще большее вол-
нение. А ставки участников игры тем временем раз за разом перекочевывали в банк. Создавалось впечатление, что их туда тянуло магнитом. После того как была открыта седьмая карта, профессор, поставивший на своего туза пятьсот рублей, выиграл в третий раз.
Далее он следил за игрой затаив дыхание. Было открыто еще двадцать пять карт, а туз так и не вышел. Наконец от колоды осталась всего одна карта. Все зна-
ли, что по правилам игры она всегда открывается для банкомета. А то, что эта карта--туз, ни у кого сомнений не
вызывало. Как только Голицын перевернул её профессор с тяжелым вздохом откинулся на спинку кресла
--Друзья мои, с вашего разрешения я выхожу из игры, --произнес он обреченным тоном.--Так что позвольте откла-
няться. Такого накала страстей не выдержит не только бу-
мажник, но и сердце. А мне, как и то и другое очень опасно.
После восьмой открытой карты Корнелия, сделавшая небольшие ставки, вышла из игры. Она шепотом переговаривалась с Марголисом. Но тот даже не помнил, о чем у них шел разговор. Молодой адвокат не сомневался, что Голицына ему не обыграть, и все же продолжал игру. Но Марголис все равно чувствовал себя победителем: при-
знание Корнелии было для него дороже любого карточного выигрыша.
Марголис имел при себе сумму, которую не зарабатывал за год, и потратить на игру мог только ее четвертую часть. Перед началом четвертого розыгрыша у него оставалось всего двести пятьдесят рублей. Двести из них лежали на даме пик. Семерную игру на ней Марголис выиграл довольно быстро и загнул на карте третий уголок. Ночь была на исходе, и все это понимали.
--После следующей карты я сматываю удочки,--заяви-
ла миссис Кияшко.--Не хочу сердить мужа. Как говорит
князь, игра в карты--поэзия для пожилых женщин. Не
хочу вас разочаровывать, господин Марголис, но ...
--Карта игрокам... Дама. Господин Марголис выигрывает.
Князь посмотрел на Марголиса. Все замерли.
--Тридцатитрехкратная, господин Марголис?-- спросила женщина-профессионал.--Ну давайте же, а то я засыпаю. Миссис Кияшко сказала, что заканчивает игру. Так что останетесь в одиночестве.
--Ваш выигрыш--двадцать одна тысяча рублей,--сказал князь.-- Около четырех тысяч рублей из них вы про-
играли. Если хотите забрать деньги ...
Марголис аккуратно загнул у своей дамы пик еще один уголок.
--Иду на тридцатитрехкратную,--объявил он.
          Голицын убрал со лба руку. Его глаза лихорадочно сверкали, пальцы дрожали.

--Очень хорошо,--сухо сказал он.--Только хочу
напомнить, что за всю игру одна карта четырежды не выхо-
дила. Князь, вы готовы?
--Карта банкомету ... Шестерка. Ставок нет ...
--Карта игрокам ... Тройка. Ставок нет ...
--Карта банкомету ... Девятка. Мадам Кияшко проиг- рывает.
           Лицо толстой американки мгновенно вытянулось. Двое других гостей, сухопарая женщина-профессионал и профессор с тусклыми глазами, заерзали в своих креслах.
           --Карта игроку ... Восьмерка. Ставка осталась только на даме. Так что комментировать больше не требуется.
--Карта банкомету ... Туз.
--Везет же ему,--раздался за спиной Марголиса шепот
профессора.
--Карта игроку ... Семерка. Боже, у меня даже в горле запершило.
--Карта банкомету ... Двойка.
--Карта игроку ... Дама. Господин Марголис выигрывает в тридцатитрехкратной игре.

Марголис откинулся на спинку кресла. Ему удалось сорвать огромный куш. Он даже не взглянул на Корнелию. Девушка стояла за его спиной, вцепившись руками в кресло. Его абсолютно не волновало то, что сейчас произошло. Все, застыв на своих местах, смотрели на Марголиса. Возможно, они решали, поздравлять его с крупным выигрышем или ограничиться одобрительным кивком.
Стопки разноцветных фишек с противоположного конца стола медленно поползли к Марголису. Это же бешеные деньги, глядя на них, подумал он.
--Вот это да,--удивленно прошептала миссис Кияшко.
--Да, такое я видел всего лишь раз,--заметил профессор.--Тогда аналогичного успеха добился Дмитрий из Ростова. По моим подсчетам, выигрыш господина Марголиса составляет шестьсот девяносто три тысячи рублей.
Голицын поднялся из-за стола. Губы его от волнения
дрожали.
--Друг мой, позвольте вас поздравить.--Голос его со-
рвался в хрип.--Это хороший выигрыш. Но я полагаю...
нет, я абсолютно уверен, что вы не бросите мне вызов и не
пойдете со мной на шестидесятисемикратную игру.
--Я--человек не амбициозный,--спокойно ответил Марголис.--Мне просто захотелось прервать вашу полосу удачи. И я это сделал ...
--Да, вам это удалось,--улыбнулся Голицын.--Я пре-
дупреждал вас не играть против меня. Но вы все же отважились. Что ж, еще раз поздравляю и ...
--Послушайте,--прервал его Марголис.--Вы что, не хо-
тите продолжать игру? Если вы и в следующий раз потер-
пите неудачу ...
Голицын побагровел от злости и ударил кулаком по
столу.
--Хотите еще и перейти мне дорогу?--засверкал он
гневно глазами.--Думаете, вы сможете меня обыграть?
--Положим, что да.--Марголис протянул руку и загнул у своей карты четвертый уголок.--Шестидесятисемикратная
игра.
Низкорослый профессор не проронив ни слова, захо-
дил кругами вокруг стола. Лицо пожилого человека оста-
валось спокойным, но походка отражала его сильное
волнение.
Гости собрались возле стола. Все до единого. Никто уже и не помышлял об уходе. Почувствовав, что кто-то тя-
нет его за рукав, Марголис обернулся. Рядом стоял Николай Петрович Чацкий.
--Не делайте глупостей,--прошептал он.--Нечто по-
добное я уже видел. Забирайте выигрыш и уходите. Да, вам
повезло. Но постоянно везти не может. Рано или поздно он
все равно обдерет вас как липку.
--Внимание!--раздался голос князя.--Прошу тишины. Извините, господин Голицын, но этого я вам сделать
не позволю.
-- Что вы сказали?--удивленно произнес Голицын.--
Вы не позволите нам продолжить игру? Но почему?
Князь откашлялась.
--Я понимаю, для вас выиграть--это красивая мечта. Вы всеми силами стремитесь к ней. Но это невозможно. Я
вас предупреждал, что выиграть в шестидесятисемикрат-
ную игру практически невозможно. Так что шансов у вас
обоих почти нет.
Если выиграете вы, я смогу выдать вам всю сумму выигрыша. У меня в домашнем сейфе лежит достаточно денег. Сегодня вы и так много взяли. Но вы забыли, что если выпадет пятая дама, то вам придется выплатить господину Марголису в шестьдесят семь раз больше того, что вы имеете.
А вы знаете правила этого дома: проигравший должен
платить наличными. Господин Марголис не настаивает на продолжении игры. А если она все же состоится, вы можете оказаться в большом затруднении. Если выиграет он, то как вы с ним рассчитаетесь? Не
забывайте, на такие огромные деньги не играли со времен французских королей!
--Не играли со времен Бурбонов?--вкрадчиво пере-
спросил Голицын.—Но мы ведь русские. А мы попробуем. Могу заверить вас, что господин Марголис не выиграет.
--Может быть, хватит?
--Послушайте, князь! Не доводите меня до сумасше- ствия. Вы же знаете--деньги у меня есть. Вы что, забыли о
моем субботнем выигрыше? С вашего разрешения я поло-
жил большую его часть в ваш сейф. Вы же сами посовето-
вали это сделать. Сказали, что такие огромные деньги но-
чью перевозить небезопасно.
Марголис не сразу осознал, что то, о чем говорил Голицын, ему уже известно. Когда Голицын вышел из дома князя, он был задержан и подвергнут обыску. Питер даже помнил суммы, которые у него нашли: одну пачку рублей на сумму двадцать тысяч и вторую--на сумму пятьдесят тысяч.
Конечно, это были большие деньги, но по сравнению со ставками, на которые играли в доме князя,--мизер. Судя
же по разговору тех, кто в субботу вместе с Голицыным иг-
рал в баккара, ему в ту ночь сильно везло.
--Этого я не отрицаю,--ответил князь.--Я вам даже
дал расписку. Но в случае проигрыша этих денег вам все
равно не хватит.
--А если я оставлю залог?--выкрикнул вне терпении
Голицын.
--Залог?
--Да, залог. Я вам дам то, перед чем все ваши побрякушки померкнут.
--И что же это?
--Не важно. Это то, что я вместе с деньгами положил в
ваш сейф. На это расписку вы мне не дали. Что, удивлены?
А ключ от сейфа у меня ...
Голицын сунул руку в карман пиджака.
--Проводите меня в кабинет. Я открою сейф, и вы ...
--Так что же в нем лежит? Это интересно не столько мне, сколько человеку, против которого вы собираетесь играть.
Голицын замер. Он понял, что сболтнул лишнее. Че-
люсть у него отвисла, в глазах застыл страх. Коробочка с перетасованными и подснятыми картами выпала из рук. И в
этот момент из темноты появилась рука и схватила Голицына за запястье. Это была рука мужчины.
--Этот ключик вы дадите мне,--раздался голос Фридмана.--Так вот где вы храните драгоценности мадам Ковальчек! Или я ошибаюсь?
--Дамы и господа! Прошу сохранять спокойствие,-- обратился он к гостям.--А с вами, господин Голицын я хотел
бы побеседовать.
Князь, простите, что это произошло в столь почтен-
ном доме. К моим извинениям присоединяются и мои сопровождающие. Особо хочу подчеркнуть, что несмотря на свои предубеждения вы согласились помочь человеку, которого ваших кругах считают за недостойного. Мне и сейчас нужна ваша помощь. Я попросил бы вас со-
ставить нам компанию. Господин Марголис, поскольку вам небезынтересно узнать, на что против вас собирался играть господин Голицын, я предлагаю пройти вместе с нами. Остальных попрошу оставаться на своих местах.
Они вчетвером покинули игральную комнату и, пройдя
по центральному холлу, вошли в кабинет князя. Князь
включил свет. В кабинете с зарешеченным окном, мебели почти не было, не считая бюро с убирающейся крышкой.
Маленький сейф был скрыт в стене.

Войдя последним, Фридман закрыл за собой обитую металлом массивную дверь и запер ее на ключ. Голицын успел прийти в себя и теперь выглядел абсолютно спокойным.
--Фридман, вы обвиняете меня,--начал было
он.
--В краже драгоценностей мадам Ковальчек из её квартиры,--закончил за него Фридман.
--Но это жутко глупое обвинение!
--Почему же? Сейчас мы откроем этим ключиком сейф и ...
--Вы все равно ничего не докажете,--покачал головой
голицын.--Эти драгоценности я не крал. Валерия мне сама их дала. На время. Признаюсь, пару дней назад у меня было туго с деньгами. Вот тогда меня можно было бы заподозрить в их краже. На теперь, когда у меня денег куры не клюют ...
Он хитро прищурился.
--Можете считать, что, оставив у себя драгоценности Валери Ковальчек, я собирался ей за них заплатить. И дать больше, чем они стоят. Теперь я в состоянии это сделать. Но я мог бы и вернуть их.
--Нисколько в этом не сомневаюсь,--сухо ответил Фридман.--Думаю, что родителей мадам Ковальчек устроят деньги. Насколько мне известно, они--люди небогатые и наверняка предпочтут получить от вас сумму немного большую, чем стоимость драгоценностей их дочери, нежели запрятать вас за решетку. По этому вопросу я уже связывался с доверенным лицом мадам Ковальчек. Так что вам остается только поставить свою подпись. Вот на этом.
Фридман достал из кармана плаща заполненный бланк обязательства и дал его Голицыну вместе с ручкой.
Прочитав бумагу, Голицын побагровел.
--Но это же слишком много,--возмутился он.
--Да, сумма большая, но она защитит вас от судебного
преследования.
--Вы меня не обманываете?
--Нет. Вы согласны подписать эту бумагу?
--Да.--упавшим голосом произнес Голицын.
Он приложил к дверце сейфа бланк обязательства и поставил под ним свою подпись.
--Вот и прекрасно,--подытожил Фридман.--Теперь
вас не смогут обвинить в более тяжких грехах. Я имею в
виду, в убийстве любовницы.
Голицын с трудом надел на авторучку колпачок и удивленно взглянул на Фридмана:
--Вы это серьезно? Вы действительно думаете, что я убил её? Что я--тот самый мужчина в коричневом плаще и черной шляпе?
--Нет.
Фридман резко обернулся и, повернув в двери ключ, осторожно открыл дверь. Интересная же картинка предстала их взорам! За дверью стоял Михаил Чацкий и пытался подслушать их разговор. Фридман положил ему руку на плечо и ввел в кабинет.
--Мужчина в коричневом плаще и черной шляпе --он,--
громко сказал Фридман.

 
               

                Г Л А В А  11

Находясь в доме князя, где все окна занавешены тем-
ными шторами, невозможно было определить, какое сейчас время суток--утро или еще ночь. Четверо во главе с Фридманом расположились за покрытым зеленым сукном столом. Хозяин дома, сложив свои морщинистые руки на коленях, занимал место напротив Фридмана, а Пётр Марголис и Николай Чацкий сидели рядом.
--Так вы его не арестовали?--удивленно спросил князь.
--Нет,--ответил Фридман.--И на это есть свои при-
чины.
Николай Чацкий сидел молча, уставившись на игральный стол.
--Фридман, я предоставил вам дом, чтобы вы устроили в нем ловушку. И нисколько об этом не жалею. Более того,
мне понравилось, как вы поймали убийцу.—растерянно проговорил князь.-- Я делал все, чтобы мои гости. ничего не заподозрили. Несмотря на то что среди них находился господин Голицын, я умышленно не заводил разговор об убийстве его любовницы. Мне не хотелось терять таких постоянных игроков, как миссис Кияшко и профессор. Теперь, когда их с нами нет, вы можете все нам рассказать. Вот только никак не пойму, почему вы отправили домой эту милую девушку.
--Я хотел, чтобы многое из того, о чем мне придется рассказать, она не слышала,--вздохнул Фридман.--Так что
попрошу всех вас ничего ей не передавать. Не хотелось, чтобы мисс Коллер узнала правду.
--Правду?-- переспросил Марголис.--О чем?
--О том, почему Михаил Чацкий убил любовницу Голицына.
Выдержав паузу, он продолжил:
--Мой рассказ--это история о двух преступлениях: ограблении и убийстве. Каждое из них произошло независимо друг от друга. Однако они настолько взаимосвязаны, что разделить их невозможно. И это несмотря на то, что убийство нас интересует больше, чем кража.
Я не сразу догадался, что убивать мадам Ковальчек никто не собирался. Поэтому мое расследование пошло не в том направлении, в каком следовало бы. Мы искали убийцу среди тех, кто либо любил, либо боялся, либо ненавидел её. А убийцей оказался тот, кто не питал к ней никаких чувств. Он был знаком с ней постольку, поскольку она была его осведомителем. Любил же он не ее, а мисс Коллер. Причем любил страстно и секрета из этого не делал.
У него было такое болезненное самолюбие, что любое проявление внимания к ней со стороны другого мужчины заставляло его страдать. Он полагал, что такая девушка, как Корнелия, не может серьезно увлечься его братом. И здесь он был прав. Основной ошибкой Михаила было то, что он считал себя идеальным претендентом на ее руку и сердце. Он был абсолютно уверен, что со временем девушка разочаруется в Николае и тогда обратит свой взор на него. Но об этом мисс Коллер, по его мнению, знать не должна.
Итак, в голове созревает план. Убийство мадам Ковальчек в него не входило. Сама мысль о подобном злодеянии повергла бы Михаила в шок. Он действовал во имя своей любви и по сценарию детективного романа.
Особое внимание Михаил Чацкий уделял мелочам. При этом оставался абсолютно спокойным. Ему нечего было бояться, поскольку он никого не собирался убивать. Историю убийства мадам Ковальчек я расскажу так, как
она мне представляется. Будь у Михаила мотив, в список подозреваемых он попал бы одним из первых. Подозрения в отношении его у меня возникли после разговора с Голицыным.
Вы помните, господин Марголис, мы приехали к нему после встречи с Михаилом, обеспечившим Голицыну железное алиби. Он, Михаил, также сказал нам, что в субботу в середине дня ему позвонила Валерия Ковальчек, его осведомитель. Она сообщила, что Голицын куда-то уезжает, и посоветовала Михаилу проследить за ним.
Но нам Михаил сказал, что мадам прекрасно знала, куда поедет ее любовник, а именно к князю--играть в карты. Он ясно дал понять--Валерия хотела, чтобы Голицына задержали, поскольку ту ночь она намеревалась провести с Николаем Чацким.
Что ж, прекрасно! После этого мы узнаем от Голицына, что он с мадам Ковальчек и ее служанкой весь день пробыли на реке--катались на лодках--и домой вернулись, когда стало смеркаться. А Михаил сказал нам, что мадам Ковальчек ему звонила. И тут у меня возникло сразу несколько предположений.
Первое: Голицын нам солгал.
Второе: Михаил Чацкий что-то напутал.
Третье: Валерия могла сойти на берег, найти неподалеку место с телефоном  и позвонить Михаилу.
Второй вариант я отверг сразу. Такой человек, как Михаил Чацкий, напутать не мог.
Первый вариант показался мне вполне реальным. Вы
спросите почему? Потому что меня насторожило поведе-
ние Голицына.
Третий вариант тоже имел право на существование. Но их проработкой я так и не занялся. Мне просто было
не до них. Слишком много возникало вопросов, на которые
невозможно было ответить. Так что задумался я над ними
только сегодня утром, после того как поговорил с Анной. Это служанка мадам Ковальчек. И вот что она мне рас-
сказала.
В субботу, в половине одиннадцатого утра, они втроем отправились на пикник. Ехали в одной машине и по дороге не останавливались. На пристани Голицын взял напрокат лодку и вместе с Валерией ведь день, до наступления сумерек, проплавал по реке. На берег ни он, ни она не выходили. Домой вернулись, когда уже стемнело.
Я дважды спрашивал служанку, сходила ли на берег мадам. И она дважды отвечала, что нет. Позже я опросил лодочника, и он подтвердил ее слова. Таким образом, первый и второй варианты отпадали. Получалось, что Голицын сказал правду, а из лодки с середины реки позвонить нельзя.
Валерия Ковальчек, как сказал Михаил, знала, что вечером ее любовник поедет играть в карты. Мог ли он, Михаил, об этом не знать? Нет. По его словам, он и его сотрудник в ту ночь следили за Голицыным. Тот признался, что регулярно ездит в дом князя и делает это строго по времени: в половине одиннадцатого выезжает из дома и возвращается засветло.
Было бы странно, даже невероятно, если бы Михаил об этом не знал. Ему наверняка было известно, что князь
открыл в своем доме карточный салон. Рассказывая о
слежке за Голицыным,  он рисовал картины одна ярче другой.  Он с сотрудником  битых три часа просидел в
засаде. И только потом они увидели, как из дома вышел
Голицын. Для него это было необычно: он всегда играл до рассвета. Видимо, в ту ночь ему удалось быстро сорвать банк.
Фридман вопросительно посмотрел на князя.
--Да, он тогда рано снял банк,--подтвердил князь.
--Итак, все это время Голицын находился в доме князя. Таким образом, говоря об этом, Михаил Чацкий обеспечивал алиби не только ему, но и себе.
Но сидел ли Михаил все время в кустах? По его словам, он вел наблюдение за центральными воротами, а его коллега--за задними. Чтобы объект наблюдения от них не ускользнул, они договорились никуда со своих постов не отлучаться. Зная, что Голицын--игрок азартный и закончит играть только на рассвете, Брюс мог спокойно оставить свой пост, а затем вернуться.
Тогда, отлично сознавая, что он нам солгал, я задал себе вопрос: «Почему же я сразу его не заподозрил?» Ну, во-первых, из-за отсутствия у него мотивов. Во-вто-
рых, у него было, как я считал, неопровержимое алиби: его
и мужчину в коричневом плаще и черной шляпе видели,
или возможно видели, в одно и то же время.
Вечером в прошлую среду полицейский наблюдал, как через стену усадьбы  перелезал высокий мужчина. На нем был коричневый плащ и черная шляпа. В пятницу ночью полицейский заметил, как в ворота усадьбы вошёл мужчина. Он был меньше ростом, чем тот, в коричневом плаще. Он последовал за ним. Они шли по саду крадучись. Мужчина подобрался к окну кухни и через щель в ставнях стал наблюдать за тем, что происходит внутри. Заметьте, свет на кухне горел.
Как только он погас, незнакомец отскочил от окна. Когда полицейский подошел к нему, он сказал, что видел на кухне мужчину в коричневом плаще, достававшего из холодильника шампанское. В воскресенье, осматривая усадьбу, полицейский заметил на кухне
странные предметы: канцелярскую кнопку над выключате-
лем и обрывок провода с петлей на конце. Тогда я не придал этому никакого значения. Выключатель-
обычного типа: при опускании его язычка свет выключался, а при поднятии загорался. Располагался он на стене в непосредствеиной близости от окна. Окно снаружи были закрыто ставнями, но рамы его распахнуты.
Если накинуть петлю провода на язычок выключателя, а другой конец провода перекинуть через кнопку и просунуть в щель между ставнями, то свет на кухне можно было бы выключить с улицы. Что ж, неплохо, подумал я и сказал себе: «Ты тогда и не понял, что спек-
такль с подглядыванием в окно Михаил Чацкий разыграл специально для полицейского».
Приехав на виллу в среду, он понял, что я за ним следят. Естественно, Михаил боялся оказаться опознанным. Чтобы снять с себя все подозрения, он ввел в свой спектакль новое действующее лицо--злодея в коричневом плаще и черной шляпе. В пятницу ночью этот злодей впервые выходит на сцену. Он перелезает через стену и проникает в дом. На кухне он
подменяет шампанское, производит манипуляции с выклю-
чателем и, оставив свет включенным, уходит. Затем опять
перелезает через стену и идет к воротам.
Михаил знает, что полицейский за ним следит. Он подходит к окну якобы посмотреть, что происходит на кухне. Затем дергает за конец провода и выключает свет. Потом он рассказывает полицейскому, что видел в доме мужчину в коричневом плаще и черной шляпе. Свое же появление на вилле брата объясняет желанием встретиться с Валерией Ковальчек. Когда полицейский спросил, почему же он не заходит в дом, Михаил ответил, что в мужчине в коричневом плаще он узнал брата.
Николай резко поднял голову и посмотрел на Фридмана.
Лицо его было хмурым.
--Ну, это уже слишком,--раздраженно произнес он.--
Вы хотите сказать, Михаил сделал это, чтобы меня подста-
вить? Чтобы меня обвинили в убийстве? Да этого не мо-
жет быть! Я не верю. Чтобы мой родной брат ...
Фридман взглянул на него и помотал головой.
--Нет, не в убийстве,--поправил он Чацкого.--Михаил
никого не собирался убивать. Но об этом чуть позже. Сейчас поговорим о маскараде, который устроил ваш брат. Напомню: он ниже вас ростом. В этой связи хочу обратить ваше внимание на статью, появившуюся в газете «Минские новости».
Теперь уже можно сказать, что журналистом был мой знакомый—околоточный Максимов и действовал он по моему указанию. Вернее по указанию начальства, а ему только оставалось подчиниться. Он долго так и поступал, а под конец «взбунтовался», о чём вам может рассказать господин Марголис. Я невысокого мнения о господине Максимове и пришлось сочинять статьи самому.
          Но и в его голову должны были приходить блестящие идеи. Так и появилась версия, что убийцей в коричневом плаще и черной шляпе был не мужчина, а женщина, которая для того, чтобы выглядеть более высокой, воспользовалась ортопедической обувью. Это такие ботинки на высоких каблуках и
толстой подошве.
Но женщина, привыкшая к туфлям на высоких каблуках, чувствовала бы себя в такой обуви как дома. И никаких неудобств при ходьбе не испытывала бы. Другое дело--мужчина. Мы можем легко представить, какая у него тогда была бы походка.
Мисс Коллер говорит, что мужчина в коричневом плаще, которого она видела в саду, как-то странно передвигался. Здесь самое время вспомнить и показания Марии Довгань. Она говорит, что, едва ступив на начищенный до блеска пол в прихожей, мужчина поскользнулся и едва не упал. Тогда-то я и пришел к выводу, что убийца--мужчина чуть ниже среднего роста.
Но вы скажете, что Михаил носит усы. Пусть они вас не смущают. Усы у Михаила Чацкого настоящие. Известно, что актеры, пытаясь скрыть от зрителя свои усы, накладывают на них толстый слой грима. В результате усов не видно даже с первых рядов партера. Так что никаких проблем у него с подслеповатой Марией не было.
Когда женщина смотрела на него, то, по ее словам, видела сплошное розовое пятно. Более того, горничная никогда не встречалась с Николаем Чацким. Теперь о полученном ею письме. Оно было напечатано
на машинке, и под ним стояла подпись «Николай Чацкий».
Чацкий с размаху ударил кулаком по столу:
--Вы скажете, наконец, что он хотел сделать с Валерией? Вы же говорите, что убивать он ее не собирался!
--Позвольте, я все изложу по порядку.--Фридман ос-
тавался невозмутим до безобразия.--Давайте рассмотрим
действия вашего брата, увязав их со странным поведением
господина Голицына.
Последний и в самом деле вел себя странно. К убийству любовницы он отнесся подозрительно равнодушно. Смерть женщины не только не взволновала, но и не опечалила Голицына. Вскоре я понял, что его тревожит что-то другое. Меня это насторожило. Ведь о чем бы мы с ним ни говорили, разговор в конце концов сводился к драгоценностям убитой.
Когда Голицын объяснил, как у него оказались три ук-
рашения любовницы, я сразу понял, что он их получил шан-
тажом. И это он впоследствии подтвердил. Казалось бы, вопрос о драгоценностях мы закрыли. Но
Голицын время от времени задавал мне один и тот же во-
прос: «Вы думаете, что драгоценности Валерии украл я?» Это меня заинтересовало.
Свое беспокойство он объяснил тем, что боится за свою репутацию. Однако Валерия Ковальчек ни у кого не вызывала симпатий. Так что о репутации молодой человек мог бы и не беспокоиться. Судя по всему, сильное впечатление на него произвела статья в «Минских новостях». В ней говорилось, что убийство
на вилле  совершила женщина.
Затем Голицын рассказал мне такое, от чего голова у
меня пошла кругом. На мой вопрос, как он узнал, что Валерия собирается поехать к господину Чацкому, он от- ветил, что подслушал  разговор. По его словам, Валерия разговаривала с какой-то женщиной и от имени Николая Чацкого пригласила ее к нему на виллу. После
этого Голицын весьма прозрачно намекнул, что звонившей
могла быть Анна--горничная мадам.
Естественно, я спросил его, как он думает, зачем ей это нужно. В ответ Голицын только пожал плечами и загадочно улыбнулся. Я не поверил, что ей сказала какая-то женщина, поскольку уже тогда был уверен, что это сделал Михаил и что действовал он в одиночку.
Кроме того, как могла незнакомая женщина уговорить
мадам  встретиться с Николаем Чацким, если тот
с момента, как они расстались, не давал о себе знать? Нет,
убедить мадам поехать на виллу мог только его брат. Не забывайте, что у мадам и Михаила были общие
дела. Он мог ей не только позвонить или передать записку,
но и увидеться.
Голицын же клялся и божился, что говорила женщина. Почему? Я ведь знал, что он лжет. И делает это намеренно. Узнaл он голос говорившей? Безусловно. Почему ему так хотелось, чтобы я подумал, будто звонила Анна? Конечно же из-за драгоценностей мадам Ковальчек.
Тогда я спросил его об остальных украшениях убитой. И на этот раз он воспринял вопрос абсолютно спокойно.
Голицын сказал, что они лежат в сейфе в ее комнате.
           Фридман немного помолчал, словно еще раз сверяясь с собственными умозаключениями и сравнивая их с реальными событиями, приведшими к трагическому финалу.
--Да, так вот... Он ответил, что драгоценности лежат в
сейфе в комнате Валерии. Что завтра должен приехать ее поверенный и вскрыть его. А пока сейф закрыт, так как никто не знает его кода. Мне показалось странным, что Голицын не знает кода собственного сейфа. Но на тот момент нельзя было утверждать, что драгоценности мадам Ковальчек украдены. В таком случае почему же он так настойчиво намекал на то, что Анна их украла?
И тогда я понял--драгоценности у него. Но если он их
забрал из сейфа, то куда спрятал? И вот как раз здесь оба события--кража драгоценностей и убийство их владелицы--тесно переплетаются. На основании информации, полученной сегодня днем, вам она стала известна вечером, можно представить, как произошла эта кража.
Валерия Ковальчек, женщина предусмотрительная, сделала себе полный комплект фальшивых украшений. Они были отличными копиями ее драгоценностей. В субботу вечером, шантажируя любовницу, Голицын
потребовал у нее часть драгоценностей. Она пришла в
ярость. Но требование все же выполнила. Два украшения,
которые она ему дала, были настоящими, а самое дорогое--
кулон с изумрудом--оказалось поддельным. Голицын, не зная этого, остался доволен. Ни о какой краже драгоценностей он тогда и не помышлял.
Забрав их с собой, он приезжает к князю и начинает играть. С самого начала ему везет. Поэтому драгоценнос-ти, которые предназначались для залога, Голицын никому не показывает. Во время перерыва в игре он идет в столо-
вую за выпивкой и тут ...
Князь вскинул голову, глаза его заблестели.
--Да-да, я вам сегодня об этом говорил,--оживленно
вклинился он в рассказ.—Господин Голицын вы-
шел из-за стола и вместе с ювелиром, направился в столовую. Вернувшись, он сообщил, что на время выходит из игры.
--Все правильно,--подтвердил Фридман.--Сегодня я
звонил ювелиру. Он сказал, что, когда они находились
в столовой, из кармана Голицына выпал кулон с изум-рудом.
«Хорошенькая штучка, не правда ли?»--поднимая с
пола кулон, произнес Голицын. «Да,--ответил ювелир.--
Для подделки даже очень хорошая».

Но Голицын никак не реагирует на его замечание. Выход чувствам он дает чуть позже.
«Валерия пожалела для меня даже малую часть своих украшений,--думает он.--Тогда она лишится их всех!».         
Голицын знает, что забрать драгоценности у Валерии Ковальчек для него пара пустяков. Она всю ночь пробудет на вилле, а у ее горничной--выходной. Если ему удастся
обеспечить себе алиби, то в краже его никто, кроме самой
Валерии, не заподозрит.
Голицын прекрасно понимал, что его временного отсутствия в доме князя никто не заметит: в комнате, где все сидели, было темно--освещен только стол, а внимание игроков приковано к картам. А раз так, он незаметно выйдет в сад, перелезет через ворота и на своей машине быстро доберется до дому. Забрав драгоценности, он также незаметно и вернется. Тогда никто не скажет, что он отсутствовал.
--Я заметил, что некоторое время мы играли без господина Голицына,--согласно кивнул князь.--Но я был уверен, что он в комнате.
--Вы спросите, а где же в этот момент находился Михаил Чацкий?--продолжил Фридман.--А он за несколько минут до того, как из дома вышел Голицын, уехал. На исполнение задуманного Голицыну потребовалось меньше часа, а Михаилу--час с небольшим.
Вы знаете, что на дорогу до виллы  уйдет не менее получаса. Согласен. Но из центра города. Если взгля-
нуть на карту Минска и его окрестностей, то можно заме-
тить, что вилла расположена  очень близко от леса, и дом князя находится неподалёку. Михаил должен был уехать из дома князя где-то в половине первого. Вы помните, что приехал он к вилле на частной машине. Но неподалеку от ворот, за которыми он следил, стояла его машина.
Михаил не знал, что вскоре после его отъезда из дома вышел Голицын. А тот не знал, что за ним следят. Голицын сделал свое дело быстрее и вернулся на несколько минут раньше Михаила. Тот и другой очень спешили. Как только они оба вернулись, один--в дом князя, а другой--к воротам дома князя, то сразу почувствовали себя в полной безопасности.
Получив разрешение князя воспользоваться его сей-
фом, Голицын положил в него вместе с деньгами украден-
ные им драгоценности. Перед тем как распрощаться с
князем и ее гостями, он забирает с собой часть выигрыша и те самые три украшения, которые дала ему Валерия. Почему именно их? После того как ювелир сказал
ему, что изумруд фальшивый, Голицын решил, будто ос-
тальные украшения тоже поддельные. Иначе бы он их не
взял. Но ехать домой он не собирался. Ему надо
было обеспечить себе алиби на все три дня.
Можно представить, какой он испытал шок, когда агенты тайной полиции остановили его у ворот. Да еще заявили, что следили за ним всю ночь. Вот тогда-то Михаил и поклялся, что Голицын во время игры из дома князя не выходил. Думаю, в тот момент, когда Голицын узнал, что его любовница убита, он только усмехнулся. Теперь же он догадался, кто заманил ее на виллу.
Получалось, что Михаил умышленно лгал. Но почему?--подумал Голицын.--Да потому, что хотел обеспечить алиби себе. Устраивало ли это Голицына? Естественно, устраивало. Поэтому Голицын и старается отвести от Михаила все подозрения. Поэтому он и клянется, что мадам Ковальчек разговаривала с какой-то  женщиной. И даже намекает, что это могла быть Анна.

А теперь я расскажу вам, что входило в планы Михаила и какие цели он преследовал. Конечно же дискредитировать Ниаколая! И в первую очередь в глазах Корнелии Коллер, его невесты. Михаилу очень хотелось, чтобы брат ничего, кроме отвращения, к себе не вызывал.
Фридман перевел взгляд на Николая Чацкого.
--Господин Чацкий, хотите узнать, как он намеревался это сделать?
Николай промолчал в ответ. Фридман грустно улыбнулся и продолжил:
--Напомню о случае, произошедшем с вами чуть больше года назад. К сожалению, я узнал о нем только сегодня. Тогда об этом инциденте в ночном клубе писали многие минские газеты. Во время выступления метателя ножей Валерия Ковальчек схватила воткнутый в доску нож, а вы попытались его отнять. Сопротивляясь, она нечаянно, а может, и специально, поранила вам щеку. Вы пригрозили, что если она не отдаст вам нож, то вы этим же ножом порежете ей лицо. Да, я знаю, что это неправда. Но многие поверили. Михаил о том случае не забыл и решил им воспользоваться.
Николай Петрович непроизвольно сжал руки в кулаки.
--Хотите сказать, что этот мерзавец хотел изрезать ей
лицо и свалить вину на меня?
--Да. Но только не ножом. Бритвой это сделать гораздо легче.
Николай Петрович и Марголис переглянулись. Князь по-прежнему сидел с застывшей на губах улыбкой и понимающе кивал.
--Понятно,--тихо произнес Чацкий.
--Именно это он и намеревался сделать.--Фридман сочувственно взглянул на Николая Петровича. --Естественно, Валерия не должна была знать, кто изуродовал ей лицо. И об этом Михаил должен
был позаботиться в первую очередь. Можно представить, какой бы тогда разразился скандал. И конечно же виноватым оказался бы Николай Петрович.
Итак, подготовительные работы проведены. Теперь Михаилу надо, чтобы Николая кто-нибудь увидел, а потом подтвердил, что ночь с субботы на воскресенье он провел на вилле. Для этой цели он выбирает Марию. Но Михаилу надо было сделать так, чтобы сама Валерия Ковальчек его не видела. И он задумывает ее усыпить. На виллу завозится огромное количество шампанского.
Зная, что мадам перед тем, как лечь спать, выпивает маленькую бутылку «Мадеры», он подливает в нее жидкий хлороформ. С балкона Михаил мог бы спокойно наблюдать за жертвой и ждать, пока она уснет. На следующий день непременно разразился бы скандал. Валерия немедленно заявляет на Николая в полицию, и его арестовывают. В суде она говорит примерно следующее: «Он все
это время хотел обезобразить меня. Для этого Николай заманил меня на виллу и подсыпал мне снотворное. Когда я уснула, он изрезал мне лицо. Теперь эти шрамы останутся у меня на всю жизнь». Она нисколько бы не сомневалась в том, что это дело рук Николая Чацкого.
Зная, кто такая мадам Ковальчек, многие не стали бы судить Николая слишком строго. А может, снотворное здесь ни при чем, подумали бы они. Скорее всего, эта мадам перебрала спиртного, полезла на парня с кулаками, а он взял да и исполнил свою давнюю угрозу.

Фридман перевел дух. Он говорил уже долго, но внимание слушателей не ослабевало. Наоборот, они все больше начинали волноваться, чувствуя скорую развязку.
--Такой вариант больше всего устраивал Михаила. Все должны были подумать, что так оно и произошло. Поэтому он и принес наверх столик с ужином и шампанским. На следующее утро мадам просыпается, смотрит в зеркало и впадает в истерику. Порезы на ее лице неглубокие, поэтому от потери крови она не умирает. На ее крики прибегает Мария. И что она видит? Пустые бутылки из-под шампанского, сдвинутые кресла, по-
рванную одежду, пепельницу, полную окурков...
Все понятно, сказали бы обыватели, прочитав газету, пьяная ссора любовницы и любовника переросла в драку. Валерия Ковальчек утверждает, что Николай Чацкий под сыпал ей снотворное, а потом изуродовал ей лицо. Конечно же это было не совсем так. И тем не менее суд признает Николая виновным.

--Послушайте!--воскликнул Марголис.--А если бы мадам  заявила, что приехать на виллу ее уговорил Михаил?
--Нет, этого она никогда бы не сделала,--ответил Фридман.--Не забывайте, что мадам Ковальчек была его осведомителем. Михаил мог сказать ей: «Да, дорогая моя, я поступил глупо. Но не забывай, в какое положение ты попала. Думаешь, что женщину с таким лицом могут взять на содержание? Чем тогда займешься? Ты же и рубля не заработаешь. А у нас ты получаешь большие деньги».
Но планы его рушатся. И вы знаете почему. Не только
потому, что он отравил мадам Ковальчек хлороформом. Он спускается в сад и ждет, когда жертва заснет. И вдруг
видит то, от чего ему на глаза должны были навернуться слезы: ту самую мисс Коллер, которая должна была поверить, что преступление совершил ее жених. Здесь  я снимаю шляпу перед Его Величеством Случаем.
Михаил вслед за Корнелией поднимается на балкон и начинает наблюдать. Он видит все, что происходит в туалетной комнате. Слышит, как Корнелия грозит своей сопернице вскрыть той вены. Когда крики стихают, Михаил входит в комнату. И вот что он там видит. Надышавшись хлороформом, Корнелия лежит поперек туалетного столика, а мадам Ковальчек--на полу. Мертвая.

Фридман откинулся на спинку кресла и довольно потер руки.
--У каждого плана должен быть запасной вариант. Но у Михаила был только один. И тут ему в голову приходит блестящая идея. На ее осуществление он тратит не больше двадцати минут. Не желая подставлять мисс Коллер под удар, он стирает со столика отпечатки ее пальцев. Вы помните, что Корнелия столик полотенцем не протирала.
Но Михаилу нужно, чтобы девушка уверилась в том, что убийство совершила именно она. Позже Михаил признался бы ей, что отпечатки ее пальцев убрал он. Таким образом Михаил предстал бы в роли спасителя. Вышло так, что Михаил убил свою жертву дважды: сна-
чала, сам того не желая, отравил хлороформом, а потом
вскрыл ей вены.
Поскольку мадам Ковальчек была уже мертва, крови она потеряла совсем немного. Он воспользовался кинжалом, а не бритвой. Почему?--спросите вы. Да потому, что Корнелия видела этот кинжал. Затем он затащил обеих в ванную комнату, вложил кинжал в руку девушки, быстро спустился в сад и стал ждать, когда выйдет Корнелия. Ему надо было обеспечить безопасность себе и ей.
После ее ухода Михаил проникает в дом. Он должен сделать так, чтобы Мария еще раз увидела «Николая». Зная, что, услышав шум, горничная выглянет на кухню, Михаил начинает точить бритву. Затем поднимает наверх столик с ужином и шампанским, плоскогубцами открывает дверь в спальню и наливает шампанское в два бокала. Бокал, из которого мадам Ковальчек выпила отравленное
вино, он предварительно ополаскивает, а маленькую
бутылку из-под «Мадеры» зарывает в саду.
Ему надо создать иллюзию того, что Николай находился на вилле долго. Для этого он оставляет полную пепельницу окурков и недопитый бокал шампанского. Таким образом Михаил реализует задуманное. Теперь все решат, что мадам Ковальчек убил его брат, а Корнелия уверует в то, что убийца она.
Фридман прервался. Он откинулся на спинку кресла и
не мигая уставился глазами на стол.
--Но я вот чего никак не пойму,--отозвался Николай Петрович.--Сегодня я говорил об этом Питеру. Если Михаил пошел на это черное дело, то почему он упустил одну простую деталь? Ведь у меня могло оказаться неопровержимое алиби.
--Он предусмотрел и это,-- возразил Фридман.
--Да?
--Вы сообщили брату, что в воскресенье утром у вас встреча с вызванным из Москвы адвокатом. Верно?
--Да. Как только Питер приехал, я сразу Михаилу об этом сказал.
--И он взял с вас обещание, что в субботу вы верне-
тесь домой к девяти и никуда больше не поедете. И что на-
утро у вас должна быть ясная голова. Так?

--Даl В тот вечер я собирался его навестить, но передумал. Решил поужинать с Корнелией. Но я действительно хотел после ресторана поехать домой. А что вы скажете о миссис Коллер? Она принимала участие в делах Михаила?
--К сожалению, нет. Да, пьяный Воротянов видел,
как в ворота виллы вошла высокая женщина. Но то была
не миссис Коллер, а ее дочь. Миссис Коллер так хотелось, чтобы в убийстве обвинили васl Она убедила Моргана дать понять, что револьвер из его стола забрали вы. Я долго думал, догадывается ли она, кто истинный убийца.
Ну а теперь вернемся к Голицыну. Я должен был опровергнуть его алиби. В том, что он прекрасно знал, кто убил его любовницу, я нисколько не сомневался. С его помощью мне удалось бы доказать, что мадам Ковальчек на виллу заманил Михаил. Это первое.
Второе. В ту ночь Михаил все же покидал свой наблюдательный пост. Только так я мог загнать его в угол. Но, свидетельствуя против него, Голицын тем самым
подставлял и себя. Тогда стало бы ясно, что драгоценности
мадам Ковальчек похитил он. Поэтому мне необходимо было выяснить, где он их хранит. Зная, что Голицын приедет к князю, я с помощью начальника полиции уговорил двух самых азартных игроков, миссис Кияшко и профессора принять участие в игре. Ни они, ни господин Николай Чацкий, ни Петр Маргулис не знали, какая роль им отведена.
Но я шел на определенный риск. Если бы Голицын и в этот раз крупно выиграл, он мог бы забрать деньги и уехать. К счастью, этого не случилось. В последний момент удача отвернулась от него.
Забыв об осторожности, Голицын дал ясно понять, что драгоценности мадам Ковальчек находятся в сейфе князя.
Что касается бумаги, которую я вынудил его подписать, так это те самые показания против Михаила Чацкого, которых мне ужасно не хватало. За них я обещал Голицыну не привлекать его к суду.
--И он не будет наказан?--почти хором воскликнули
все, кто находился в комнате.
--Нет. Как и Михаил Чацкий. Он слишком много знает.
--Слишком много знает?--Марголис недоуменно взглянул на Фридмана.
--Да. Не забывайте, он работает на тайную полицию.  Россию он конечно же покинет. А вот что будет с ним в другой стране, не берусь предположить. Но сюда он уже никогда не вернется: побоится ареста. Вас это вполне устраивает? Да и не имею я никакого права определять судьбы российских граждан. Завтра я уеду в своё местечко и никто не вспомнит, кто помог раскрыть дело о гибели мадам Ковальчек. Или ещё проще: раскроет его околоточный Максимов или другой работник полицейского управления.
--Хоть Михаил мне и родной брат, но после того, что я узнал, знаться с ним не хочу,--с горечью произнес Николай Петрович.--Но меня вот что удивляет. Вы подозревали в убийстве Корнелию и, тем не менее, не задержали ее. Голицын украл драгоценности, и вы его тоже отпустили. Теперь Михаил. Вы установили, что именно он убил Валерию. И, несмотря на это, все равно не арестовали. Вам бы следовало написать книгу и назвать ее «Преступление-- дело пустячное».
--Ну, это вы зря,--укоризненно произнес Фридман.
          Михаил Петрович усмехнулся и глубоко вздохнул:
--Да, вы правы. Извините.--Чацкий перевел взгляд на
Петра Марголиса. --Я знаю, Корнелия вам нравится. Теперь
она ваша ...
--Но вы же любите ее.
--Люблю? Нет, эта девушка не для меня. Честно гово- ря, я бы хотел остаться свободным. По-настоящему я лю-
бил только одну женщину. И вы об этом знаете.
--Вы хотите сказать ...
--Да, я имею в виду Валерию Ковальчек,--поднимаясь из-за стола, ответил Николай Петрович.--Поэтому я так ненавижу Михаила.
Он помолчал. Затем пожал плечами и спросил:
--Вы хоть поняли, сколько денег вы выиграли?
--Нет,--простодушно развел руками Марголис.--Еще не
осознал. Мне эти деньги кажутся какими-то нереальными.
О, простите, князь! Я не хотел вас обидеть. Думаю, они у
меня исчезнут, как только я подъеду к Москве.
Николай Петрович улыбнулся.
--Нет, на тридцатитрехкратную игру я ни за что бы не
отважился,--заметил он.--Даже если бы от этого зависела
моя жизнь. У меня просто не хватило бы смелости. Интересно, а если бы вы продолжили игру? Вы постави-
ли бы на свою даму весь свой выигрыш, а Голицын--еще
больше. Да тогда лучшие игроки всех времен и народов пе-
ревернулись бы в гробу! Ведь в случае удачи более милли-
она рублей стали бы вашими! И такое могло вполне про-
изойти! Этой ночью!
--Ну что, проверим?--засверкал глазами князь и
рассмеялся.--Карты уже перетасовали и даже подсняли.
Они рядом, у вашего локтя, господин Чацкий. Так что все го-
тово к игре.
Николай Петрович извлек колоду из коробочки и осторожно, словно  этого зависела его жизнь, открыл верхнюю карту. Взрыв хохота потряс комнату. Хохотали все, кроме Фридмана. Лицо его оставалось непроницаемым.























               
                Г Л А В А  12

Фридман сидел в поезде и ждал околоточного Максимова, с которым вместе должен был отправиться домой. До отхода поезда оставалось немного времени. И тут к нему в купе вошёл Питер Марголис.
--Не ожидали?
--Честно говоря нет. Вы тоже едете?
--Да.
--В Москву?
--Да.
--А Корнелия?
--Она приедет позже. Причём одна. Без матери.
--Вам повезло.
--Вы кого-то ждёте?
--Околоточного Максимова.
--А! Этого неудавшегося журналиста?
--Точно так.
--Гера! Я могу вас так называть?
--Конечно. Тем более, что мы сейчас не на следствии.
--Так вот,--Марголис принял торжественное выражение.—Я и моя контора будет хлопотать, чтобы вас приняли в университет. Не возражайте. Умные люди нужны везде. Вот моя визитка. По приезду в Москву найдите меня. Хорошо?
--Хорошо.—улыбнувшись ответил Фридман.
--Тогда я пойду в свой вагон, а вы приходите попрощаться, когда будете выходить.
--Обязательно.
--Ну, прощайте!
Питер Марголис вышел, а Фридман снова улыбнулся. Он оценил благородный порыв молодого адвоката, но не учёл только этот адвокат, что приехать в Москву он не сможет—пересечь «черту оседлости», всё равно, что перейти государственную границу.
Паровоз приближался к вагонам. Во время стыковки обязательно происходил удар. И в этот раз, когда паровоз ударил по сцепке, голова Фридмана дёрнулась и он упал на столик. По инерции его тело стало трясти…..


Чумак почувствовал, что кто-то осторожно трясёт его за плечо. Он открыл глаза. Перед ним стоял подполковник Шевченко.
--Товарищ полковник! Игорь Анатольевич! Вас вызывает Председатель. Звонил уже три раза. Мы с ребятами не хотели вас будить. Вы так сладко спали и даже говорили во сне.
Чумак поднялся. Сходил в туалет и умылся холодной водой. В приёмной Председателя, его референт сразу же попросил полковника зайти в кабинет начальника.
--Товарищ генерал!—начал Чумак, но Марчук перебил его.
--Садись. Что-то вид у тебя странный. Опять путешествовал по мирозданию? Шучу-шучу. Дело вот в чём. Завтра с утра тебе необходимо выехать в Донецк, а потом в Макеевку.
--Что-то случилось?
--Случилось. Не то теракт, не то шутка. Там и разберёшься. Но шутка, если это шутка—злая. Возле здания или в самом здании производственного объединения взорвана бомба. Бери кого считаешь нужным и отправляйся. Докладывать каждый день. Дело на контроле у президента.
--Я всё понял. Разрешите идти?
--Иди. Удачи тебе.