Человек из игральных кубиков

   
   Человек из игральных кубиков, часто, был один, в смысле вел внутренний монолог, не имея возможности ведения действа с тем, что во вне, наталкиваясь на стену - по причине... да по любой возможной, которых много и они разные. В свою очередь, часто был один - в смысле…да в любом возможном, которых много и они разные,- что одинаково опознавалось внешним, как креза, разбавленная разной степени тяжести аутизмом. Содержание монолога так же могло быть любым, по любой из возможных причин, будь это хоть бесконечные уточнения внутреннего «полагателя целей и постановщика задач» последовательности своих действий, будь это озабоченность поиском смысла в идиотских играх по поиску розенкрейцерами тамплиеров, наоборот и Святого Грааля ими по отдельности и вместе. Или примитивное физическое ощущение омерзения от замусоривания улиц родного города и стремление к чистоте, или, что чаще от замусоривания окружающей среды своим и чужим вербальным мусором, любым из возможных и стремление к замыканию себя в безопасных рамках, которые незаметно становятся лабиринтом. Потому часто случалось, ходил человек из игральных кубиков один в собственном лабиринте, без всякого смысла и направления - выполняя функцию сохранения себя – по причине…да по любой возможной, которых много и они разные. Ходил, играя опять в жизнь с «чем-то», что незаметно становилось одиночеством. И когда его побеждало одиночество, приходило удивительно редкое чувство, одновременно, сразу и всюду наступившего ментального тупика, рая вещей, в их первоначальной сути. О котором человек из игральных кубиков думал и говорил лишь  с позиций исключительности, когда вечный зазор с миром - по причине…да по любой возможной, которых много и они разные,  становился для человека слиянием с миром и нормой. Человек погружался в бесконечный космос Вселенной, его планета плавно летела и несла блуждающую в своем лабиринте, стоящую неподвижно расплывчатую фигуру из игральных костей, с гранями из живых человеческих лиц. Лиц настолько живых, что на его лице ничего не отражалось. Этот мир теперь точно принадлежал человеку. Он был окончательно обжит им и совершенно обитаем – «наше в нём всё». И пространство «вне» уже не интересовало его, и недосягаемость времени не вызывала комплекса неполноценности. Человек из игральных кубиков спокойно старил свое бренное тело в соответствии с предназначением, и немая маска одиночества, на которую надеты живые настоящие лица – была его безымянной, неподвижной сущностью. Победа одиночества делала человека из игральных кубиков равнодушным к нему, что являлось так же и победой человека над ним. И эта обоюдная победа, делала его кем-то, о ком он не хочет знать, но при этом знает. Не богом конечно - он не получал от знания незнания ничего, кроме свободы, и платил за неё всем остальным, что у него было. Один.
   Человек из игральных кубиков порою любил и был любимым. Обычно это происходило неожиданно и внезапно, когда ни его, ни «что-то», ничего не беспокоило в их обоюдной победе друг над другом. Не беспокоило так долго, что они не хотели от «вне», «в» и друг друга ни тепла, ни понимающих дружеских улыбающихся лиц. Они не хотели маленького простого счастья, точно так же, как не хотели большого и вечного. Они не желали. Им не нужно было знать счастливое будущее, им не нужно было цели, они не нуждались в обретении целостности, потому как целостность давно убила их, возвела вокруг них свой мир, спрессовала их и изменила под себя. И такие, искалеченные, они не желали возвращения к своей природе, общей для всех и всего. Им не нужно было единства друг в друге, и вообще, того чувства, которое архаично пробуждает все самое хорошее и самое плохое к жизни. Это был абсолютный ноль. Ничто. И в тот самый, пахнущий дымом сгоревшего пороха, на ощупь как острый стальной наконечник конуса пули, момент, размеренность достигала критического значения и  система, суицидально замыкалась на себе самой, умирала в обоих и рождала нечто. Нечто, половинки которого хотели быть друг для друга, и вкладывать горячее, живое в тела и души друг друга. Заботливо трогали и лепили, строили руками, глазами, чувствами, мыслями и всем существом, напрочь забывая о якобы невозможности одновременно иметь векселя с минусовым балансом и испытывать жизнеутверждающие чувства. Им становилось не нужно этих и подобных бредней, вообще не нужно слов. Они не хотели слышать и думать о плохом, ибо в сердце общем своём, они не искали выхода. Они говорили "нет" и не испытывали печали. Не искали компромисса в обход этого "нет", не ломали себя. Они не боялись падать в небо, не боялись сгорать в любви. Они спокойно встречались с чудом и смотрели в него, как в зеркало и были настолько уверены в исключительности каждого из них, что не искали никаких подтверждений. Они знали. Два отражения одного и того же.
   Человек из игральных кубиков знал, что такое радость. Окруженный «чем-то», как стенками стакана для игры в кости, сделанными из собственной кожи, человек из игральных кубиков радовался жизни. Делал он это наверно сложно, но иначе он умирал.  Все начиналась с того, что ему хотелось оживить это «что-то». Или «что-то» хотело оживить его. В любом случае,  когда им обоим надо было что-то оживить друг в друге, они должны были почувствовать то, что порою никак не найти, а найдя, сложно понять на чем сосредоточиться, дабы растворить это то и раствориться в том, в чем сами растворились.  Азарт жизни. Когда «что-то» вокруг смеялось, человек из игральных кубиков должен был успеть сказать себе - смейся. А когда не успевал, «что-то» должно было успеть сказать себе  - плачь.  Случалось и наоборот. А когда смех, слезы и спешка сталкивались, кубики начинали гулко стучать друг о друга, мельтеша всеми своими гранями и вариантами комбинаций сочетаний каждого с каждой и каждой с каждым из них, человек спотыкался и терял равновесие, одновременно предвкушая радость победы и горечь поражения в этой игре. Игре, в которой он и «что-то», наконец-то были едины в радости третьего. Радости жизни, что складывалась из граней всех кубиков в каждый миг, когда нарушенное равновесие между одним мигом и другим, обреталось вновь, в тройном слиянии.
   Человек из игральных кубиков умел ненавидеть.  Его иногда удивляла, та безалаберность, с которой «что-то» снаружи или внутри, порой себя вело. Оно не чувствовало, что опасность ходит рядом, неслышно, на мягких лапах. Зверь с четырьмя волчьими мордами, поднимал головы из травы, молча щерился, подходил, но всё равно он был невидим и неслышим  «что-то». Холодная, как лед, морда тихой ненависти, с сизо - серой шерстью и мертвецки бесцветным глазом, принюхивалась и прислушивалась ко всему, что могла ощутить. Человек улавливал неспешное вращение свинцового кубика и ощущал неимоверную тяжесть неизбежного холодной ненависти. Рядом, остервенело, сверкал красный глаз, блестели угольно - черные костяные зубы, с которых капало расплавленное золото, горя оранжевым пламенем. Кубик из черной кости, с медной окантовкой и золотыми точками на гранях, бешено вращался, яростно ненавидя все вокруг. Чуть снизу, в ядовитом и белесом тумане, появлялись и исчезали контуры третьей ипостаси зверя. И вместе с тяжестью и яростью, фоном, прорисовывалось вязко-липкое вращение кубика из ртути, то обретающего, то теряющего форму, исподволь давящего и распирающего, как и тихая ненависть, отравляя все внутри человека и проникая внутрь всех чувств, принимая любую из их форм.  Какая – то часть «что-то» все же чувствовала зверя и танцевала странный танец: зная, что он рядом, делала вид, что не знает, кружила перед огромными, невидимыми ей глазами, ходила вокруг, смеялась своей лёгкости и своей невредимости. А зверь... неизвестно почему ждал. Наверное, не в его правилах промахиваться, когда, наконец, человеческая открытая улыбка превращалась в звериный оскал четвертой пасти. 
   Человек из игральных кубиков много грустил. Бредя вдоль каждой из стен квадрата своей ограниченности, он вновь и вновь заботливо трогал кончиками судорожных пальцев, каждые, до боли знакомые шероховатости понимания и  трещинки знания об этом понимании, сводимые временем к углам. Углам, в которых бесконечно долго, одни чувства, привычно перетекали в другие под прямым углом перпендикулярности осознания радости к осознанию грусти. Грусти о невозможности найти тот пятый угол, в котором сливались бы  все возможные, остальные значения неперпендикулярности.
   Человек из игральных кубиков бывал счастливым и несчастным. Когда – то давно, еще до того, как он понял, из чего он состоит, ему казалось, что несчастный – обязательно одинокий. Он предполагал, что там, в «что-то», антонима слова «одиночество» не существует. Такого четкого и конкретного слова, которое можно противопоставить раю вещей, раю свободы от сути. Как не искал, человек смог только попытаться убедить себя в том, что «быть с кем то» - даже это совсем не точное описание противоположности «быть один». Ибо «быть один», все одно – «быть с человеком из игральных кубиков». И тогда он понял, одиночество - это быть единым, быть одновременно всем и ничем, быть миром. Он понял, что счастье – это существование в мире с кем то или с чем то, с собой ли, или с тем, что представляет собой «что-то». С тех пор,  человек из игральных кубиков знал, что такое счастье. Маленькое счастье, большое счастье и бесконечное счастье, ровно как и маленькое горе, большое горе и бесконечное горе. Шесть граней войны и мира, самого с собой и со всем.
   Человеку из игральных кубиков иногда приходилось общаться с главврачом. Таков был порядок, которому подчинялись и сам человек и главврач. Порядок этот наступал, тогда, когда они непредсказуемо и очень надолго, теряли друг друга из вида. Тогда, облачаясь в белое на голое и фиксируя в одном положении кубики, крепко-накрепко обхватив самого себя руками так, что руки завязывались сзади узлом, человек блаженно улыбаясь, насвистывал мелодию веселой вины и шел в светлый и чистый кабинет. По пути в кабинет главврача, человек из игральных кубиков постоянно слышал – он не играет в кости. Но в очередной раз, заглянув в спокойные, все понимающие, улыбающиеся глаза, человек видел свою и его уверенность в том, что, ни у кого нет права указывать кому либо, что делать со своими игральными кубиками.  Каждый тихо играет в себя. В таких, которых успевает складывать из фрагментов личного порядка каждой из граней, беспорядочно замирающих в каждом из мигов Вселенной, в вечном броске игральных костей.