Ингредиенты страдания. Пелевинская ранняя проза

ИНГРЕДИЕНТЫ   СТРАДАНИЯ.

/Заметки  о  прозе  Виктора  Пелевина/.

“Где  я? –  думал  он, -   кто  я?“
В.  Пелевин.


“ Достаточно  даже  одной  чистой  и  честной  души,  чтобы  наша  страна  вышла  на  первое  место  в  мире  по  освоению  космоса: достаточно  одной  такой  души,  чтобы  на  далекой  Луне  взвилось  красное  знамя  победившего  социализма“.  Так  внушает готовящемуся  в  самоотверженный  полет  Омону  Ра  заслуженный  патриот  Отечества  генерал-инвалид  Урчагин.  Правда,  вспомнит  напутственное  слово  несостоявшийся  Герой  уже  после  того,  как  поймет,  что  вся  история  советской  космонавтики  на самом  деле  ничто  иное,  как  очередная  фикция  и  что  жертвовать  собой  ради  пропаганды  бесчеловечной  идеологии  так  же  нелепо,  как  “бросаться  вниз  головой  в  полном  расцвете  сил  с  верхнего  этажа  правительственного  здания“.  Так-то  оно  так,  но  тяга  к  самопожертвованию  во  имя  якобы  высоких  государственных  идеалов в  плоти  и  крови  людей  страны  строящегося  социализма.  Пафос  подвига – неотъемлемая  часть мироощущения  каждого  куда-либо  “вступающего“  или  “поступающего“  члена  общества.  К  нему – пафосу – привыкли,  как  к  воздуху.  Пафос  заменял  жизнь  и  что  самое  главное – готовил  человека  к  смерти,  оправдывал  ее.
Литература  советского  периода  зиждется  на  сюжетах,  основа  которых – осознанный   героизм.  Поколение  нынешних  40-50-летних  взросло  на  “Поднятой  целине“, “Молодой  гвардии”,  поэме  “Зоя“,  избранной  классике.  Нам  незачем  долго  объяснять  разницу  между,  допустим,  сыновьями  гоголевского  Тараса  Бульбы: Остапом  и  Андреем.  Герой  всегда  на  эшафоте,  предатель – в   мнимой  роскоши  приватной  жизни.  Первый  думает  сразу  обо  всех,  последний – только   о  своем  шкурном  интересе.  Нравственно-идеологические  акценты  патриотическая  литература  расставляла,  как  правило,  четко.  Произведения,  заставляющие  усомниться  в  черно-белых  характеристиках  персонажей,  были  редкостью.  Вспомним,  с  каким  напряжением  мы  вчитывались  в  начале  80-х  годов  в  трилогию  Юрия  Бондарева  “Берег“, “Выбор“, “Игра“,  где  вынужденно  предавший  Родину  в  экстремальной  ситуации  окружения  Илья  Рамзин  по  возвращении  в  Москву  после  долгих  лет  эмиграции  вызывает  сочувствие,  а  представители  московской  творческой  интеллигенции  (писатель  Никитин  в  “Береге“,  художник  Васильев  в  “Выборе“  и  режиссер  Крымов  в  “Игре“)  выглядят  как  заблудшие  во  тьме  неудачники,  лицемеры.  Весьма  неоднозначны  томящиеся  в  бездуховной  атмосфере  “царской  России“ герои Булата  Окуджавы,  предпочитающие  свободу  формальному  долгу  перед  завравшимся  Отечеством    /“Путешествие  дилетантов“ и  др./.  В  русской  литературе  “предперестроечного“  периода  (70-80-е  годы),  безусловно,  наметился  перелом,  позволяющий  трезво  взглянуть  на  то,  что  скрывается  за  фасадом  прославляющей    героизм  официальной  идеологии.  Поколение  “послеперестроечных“  прозаиков  поставило  уже  все  точки  над  i.  Пелевин  один  из  первых  вывел,  если  можно  так  сказать,  на  чистую  воду  ханженские  ухищрения  рьяных  строителей  коммунизма.  В  центре  романа  “Омон  Ра“  всего  одна  судьба.  Но  она  показательна.  Герой  произведения – тот,  кто  в  силу  личных  качеств  и  сложившихся  обстоятельств  не  оправдал  возложенных  на  него  государственной  машиной  обязательств  и  смог- таки  вырваться  из  “паутины“  ложного  долга  в  свободу  личного  выбора.
Поговорим  о  нем  чуть  подробнее.  Кто  он – Омон  Ра?  Настоящее  имя  юноши – Омон  Кривомазов.  Созвучие  с  известной  фамилией  “династии“  героев  Достоевского,  конечно  же,  неслучайно.  Омон  /имя  придумал  сыну  отец  для  облегчения  его – сына – будущей  милицейской  карьеры/  самой  историей  лишен  духовных  проблем  богоискательства.  В  отличие  от  героев  Достоевского  он  изначально  мало  озабочен  поисками  своего  “я “  и  готов  идти  по  накатанной  дороге  выпускника  летного  училища.  Но  и  сама  дорога,  и  вступающий  на  нее  молодой  человек  оказываются  в  итоге  не  столь  предсказуемыми.  Кривомазова  за  преданность  мечте  о  Небе  берут  в  элитные  войска  “специального  назначения“:  готовят  к  полету  на  Луну!  Омон  проходит  ряд,  прямо  скажем,  далеких  от  гуманности  испытаний  и  невольно  осознает  свою  “марионеточную  роль“.  Сила  Ра  в  том,  что он  оказывается  способным  защитить  вдруг  открывшееся  ему  “я“,  ощутить  жизнь  как  дар,  а  посягательство  на  нее  людей  из  Центра  Управления  Полетами  как  преступление.  Омон  Ра – исключение  из  общего  правила.  Он  “вываливается”  из  ряда  послушных  исполнителей  чужой  воли.  Почему?  Скорее  всего  потому,  что  в  нем  присутствует  некое  подобие  души.  Родители – рано  умершая  мать  и  пьющий  отец,  мечтающий  лишь  о  небольшом  “унавоженном”  участке  земли,  не  могли  развить  в  ребенке  душевность.  О  душе,  которая  “живет  в  теле,  как  < … >  хомячок  живет  в  кастрюльке  < … >  и  эта  душа – часть  Бога,  который  всех  нас  создал“,  впервые  заговорила  набожная  старушка-соседка,  заронив  тем  самым  семена  будущего  страдания  в  судьбе  доверенного  ей  на  время  ребенка.
Тот,  у  кого  есть  душа,  не  может  не  ощущать  дискомфорта  от  общения  с  реальным  миром.  Несовершенство  людей  и  обстоятельств  более  всего  угнетает  ранимую  “внутреннюю  организацию“.  Душа  ищет  пристанища  то  в  мечтах,  то  в  деяниях,  не  сразу  выходя  на  единственно  праведный  путь  веры  и  дарованного  ею  Света.  Вот  и  Омон  Кривовазов,  отличаясь  от  других  мечтательностью  и  чувствительностью,  интуитивно  устремлен  к  нему.  Показательно  его  “прозвище“ – Ра.  Его  дали  космонавту-комикадзе  в  училище,  и  он  оправдал  вложенный  в  имя  смысл.  Согласно  легенде  Бог  Ра  призван  сражаться  с  подземными  демонами  мрака,  чтобы  каждое  утро  возвещать  людям  Земли  о  солнечном  свете.  Эту  миссию  возьмет  на  себя  Омон.
Заметим,  что  функцию  “светлячков“  осваивают,  как  правило,  все  любимые   герои  Пелевина.  Рано  или  поздно  они  узнают  цену  “желтым  стрелам“  во  все  проникающих  солнечных  лучей  /“Желтая  стрела“,  “Жизнь  насекомых“  и  др./.  Пелевин  заставляет  нас  вспомнить  о  животворящем  Солнце,  а  не  питаться  лишь  мертвым,  отраженным  светом  Луны.  Луна  в  метафорической  системе  современного  писателя  становится  знаком  ложной  цели.  С  Луной, однако, связывают  свои  амбициозные  планы  многие  “государственные  люди“.  Ради  престижа  они  готовы  пожертвовать  жизнью  таких,  как  Омон  Ра:  его  задача – исследовать  лунный  грунт,  а  потом  успешно  самоликвидироваться.  Никто  не  должен  знать,  что  якобы  автоматический  луноход  управляем  человеком.  Все  в  судьбе  Ра  обернулось  обманом,  даже  Луна – всего  лишь  макет.  Но  к  бутафории  в  тоталитарном  государстве  привыкли  давно.  Здесь  часто  выдают  желаемое  за  действительное.
Пелевин  создает  впечатляющую  картину  режимной  жизни  в  обществе  лагерного  типа.  Писатель  прямо-таки  питает  страсть  к  изображению  многим  знакомым  с  детства  пионерских  лагерей.  Было  их  с  избытком  и  в  биографии  Омона  Ра.  У  кого  ностальгически  не  заноет  сердце  при  описании  Пелевиным  всех  этих  бесконечных   лагерных  дорожек  с  развешанными  по  краям  транспорантами,  где  “на  первом  < … >  пионер  с  простым  русским  лицом,  глядящий  вперед  и  прижимающий  к  бедру  медный  горн  с  флажком.  На  втором  тот  же  пионер  с  барабаном  на  ремне  и  палочками  в  руках.  На  третьем – он  же,  так  же  глядящий  вдаль  из-под  поднятой  для  салюта  руки“?  Кто  не  испытает  приступа  тошноты  при  настойчивом  /из  одного  этапа  пути  героя  в  другой/  упоминании  о  комплексных  столовских  обедах?  А  как  неправдоподобно  долго  и  бессмысленно  тянулось  время,  проводимое  школьниками  в  “группах  продленного  дня“!  Пелевин  как  будто  достает  весь  этот  описываемый  им  мир  из  самого  себя,  навсегда  освобождаясь  от  необходимости  обязательно  подражать  маленьким  Павликам  Морозовым  и  есть  за  общим  грязным  столом  “суп  с  макаронными  звездочками,  курицу  с  рисом  и  компот“.
Но  убогость  трафаретных  интерьеров  и  невкусная  еда  ничто  по  сравнению  с  пожизненной  обреченностью  на  полную  несвободу.  Ее – как  физическую,  так  и  нравственную – олицетворяет  сцена    наказания  пионерским  вожатым  своих  подопечных.  Рассерженный  непослушанием  Омона  и  его  товарища  воспитатель  заставил  мальчиков  проползти  несколько  метров  по  грязному  полу  деревянного  барака- корпуса.  Да  еще  с  противогазом  на  лице.  Сцена  многозначна  и  поучительна.  Частенько  герои  Пелевина  будут  и  в  прямом,  и  в  переносном  смысле  чувствовать  себя  внутри  замкнутого  чужой  волей  пространства,  с  ограниченным  запасом  кислорода,  без  возможности  сопротивления.  Помощь  в  таких  случаях  может  прийти  только  “из  самого  себя“:  душа  подает  свои  позывные,  заставляя  мысленно  переключиться  на  что-нибудь  более  приятное. Вот  и  Омон,  внешне  подчиняясь  вожатому,  думает  о  том,  что  жизнь – это     “зеленое  чудо”  и  она  не  ровна  “двухэтажному  корпусу“  и  “длинному  коридору“.  Мальчик  мысленно  поет  трогательную  песню  про  “прекрасное  далеко“,  которое,  по  его  наивной  вере,  не  должно  “быть  к  нему  жестоко“.  Но  как  и от  кого  можно  ожидать  милосердия  при  общепринятой  системе  ценностей,  игнорирующей  человеческую  личность,  индивидуальное  “я“?  Как  можно  не  страдать  от  попрания  красоты  и  гармонии  мира?  И  Омон  Ра  невольно  учится  этому  страданию,  так  как  заведенный  в  стране  порядок  последовательно  отнимает  у  него  все,  что  он  любит  и  чем  дорожит.
Прежде  всего  у  юноши  отбирают  мечту  о  Небе.  Вернее,  ее  подменяют  каким-то  суррогатом,  псевдопатриотическим  бредом.  Омон  стремится  поступить  в  обыкновенное  (как  ему  кажется)  летное  училище  и  стать  летчиком. Но  не  тут-то  было!  Училище  им.  Мересьева  всех  своих  курсантов  штампует  под  легендарного  героя  войны: для  полного  сходства  им  при  поступлении  ампутируют  ступни  ног.  После  этого  о  летной  карьере  большинству  приходится  забыть: по окончании училища обезноженных  юношей  ждет  ансамбль  песни  и  пляски  ПВО  или  …  самоубийство.  Более  “везучих“  и  “преданных“  оставляют  на  секретной  службе  в  Центре  Полетов  /Ландратов/,  а  особенно  одаренных,  тех,  кто  наделен  способностью  мечтать,  не  повергают  операции,  а  готовят  к  главному  подвигу  их  короткой,  но  яркой  жизни:  полету  в  Космос.  Им  суждено  стать  “смертниками“.
Омон  сразу  приглянулся  генералу  Урчагину,  это  и  определило  его  назначение  в  элитную  группу  космонавтов.  В  ней  курсантов  отучали  испытывать  лишние  эмоции.  Самой  большой  утратой  для  героя  становится  расстрел  его  друга  Мишки,  обвиненного  центром  в  предательстве.  Из  Омона  же  должен  получиться  робот,  слепой  исполнитель  чужого  приказа,  но  он  не  перестает  чувствовать  себя  живым  человеком.  Более  того,  чувство  собственного  достоинства  начинает  диктовать  ему  его  поступки.  Он  становится  чуть  иным,  хотя  до  поры  до времени  не  выступает  против    законов  Центра.
Кто  же  те  люди,  которые  формируют  мировоззрение  и  жизненную  позицию  будущего  космонавта?  Все  они,  фигурально  выражаясь,  демоны  мрака,  направляющие “Бога  Солнца“  по  ложному  лунному  пути.  Пелевин  создает  целую  галерею  образов-наставников.  На  первый  взгляд,  они  комичны,  по  сути-страшны.  Это  знакомые  фигуры  советской  партийной  идеологии.  Писатель  не  щадит  тех,  кто  в  той  или  иной  мере  пропагандировал  ложные  идеи,  формируя  при  этом  людей-калек:  душевных  и  физических.  Воспитатели  Омона – слепые  фанаты  дела  Космоса.  Задачи,  которые  они  ставят  перед  собой  и  другими,  превосходят  обыкновенные  человеческие  возможности.  Требуется  героическое  сверхусилие,  чтобы  достигнуть  желаемого  результата:  гибели  за  престиж  отечественной  космонавтики.
Вспомним,  что  именно  сверхчеловеческого  напряжения  потребовали  от  людей  суровые  идеологии  революции,  гражданской  войны,  социалистического  строительства.  К  прославлению  нечеловеческого  перенапряжения  всех  сил  призывали  и  агитатор-горлан  Владимир  Маяковский, и  ранний,  еще  коммунистический,  Андрей  Платонов,  и  отдавший  все  силы  Революции  Николай  Островский.  На  поверхности  созвучие  фамилии  генерала-инвалида  Урчагина  с  фамилией  известного  героя  романа  “Как  закалялась  сталь“  Павла  Корчагина.  Пародия,  создаваемая  Пелевиным,  кощунственно-грубовата,  но,  увы,  справедлива.  Генерал  слеп,  обезножен,  передвигается  на  инвалидной  коляске.  Произносит  пафосные  речи  “со  слезой“,  мудро  советует  “на  ушко“.  Он  скорее  всего  и  сам  не  осознает  того,   какую  метаморфозу  совершило  над  ним  “дело  всей  его  жизни”. Мертвая  цель  зеркально  отразилась  в  неживом  облике  генерала.  Единственное,  что  он  может  передать  своим  ученикам, - счастливая  готовность  умереть  за  порученное  им  государством  Дело.  Урчагин – фигура,  далеко  не  однозначно  воспринимаемая  читателями,  прошедшими  идеологическую  школу  СССР.  Есть  в  нем  нечто  сокровенно  родное:  некое  общеотцовское  качество,  вызывающее  смешанное  чувство  жалости  и  отвращения.  Такое  отвращение  нельзя  не  испытывать  к  диктату  ложного  учительства,  узурпации  государственной  власти  над  развитием  и  воспитанием  молодого  поколения  в  духе героического  самопожертвования.
Другие  учителя  и  наставники  Омона  Ра  не  менее  изобретательны  во  лжи.  Обращает  на  себя  внимание  “доктор  философских  наук  в  отставке“,  преподаватель  курса  “Общей  теории  Луны“  Иван  Евсеевич  Кондратьев.  Его  лекции – чистой  воды  тарабарщина: смесь  марксизма,  поэтических  цитат  и  непроверенных  исторически  фактов.  Этот,  с  позволения  сказать  поэт-теоретик,  пытается  прежде  всего  воздействовать  на  эмоции  своих  слушателей.  Обреченным  на  самоликвидацию  космонавтам  он  то  с  грустью,  то  с  воодушевлением  читает  стихи,  цитирует  философские  трактаты.      
Педагоги  стараются  смоделировать  сознание  курсантов  по  выгодному  им  образцу  и  подобию.  Надо  признать,  многое  удается:  люди  под  влиянием  умелой  пропаганды  покорно идут  на  выполнение  смертельных  заданий.  Вот  только  не  надо  заблуждаться  относительно  того,  что  у  них  за  душой.  Оставаясь  наедине  с  собой, “мальчики“  прокручивают  в  памяти  песни Pink Floyd,  а  не  навязанные  радиостанцией  “Маяк“  душещипательные  мотивы  советских  композиторов.  На  глазах  вырастает  новое  поколение,  отгораживающееся  стеной  от  соглядателей  и  воспитателей  Центра  Полетами.  У  этих  молодых  людей  постепенно  складываются  иные  представления  о  ценностях  жизни.  Жить  не  для  безымянного  подвига,  а  ради  удовольствия  приобщения  к  Миру – вот,  что  становится  для  них  желанным.  Однако  социальная  реальность  диктует  свои  правила  и  законы.  Нельзя  не  отдать  должное  мастерству  Пелевина,  когда  он  описывает  последовательную,  так  сказать,  ступенчатую  ликвидацию  участников  полета  на  Луну.  Каждая  судьба оплакивается  писателем.  Перед  тем, как  нажать  роковую  кнопку,  юноши  вспоминают  детство,  просто  болтают  о  пустяках,  молчат  о  чем-то  своем.  Насилие  над  их  жизнью  способно  потрясти  воображение  читателей.  Мучительно  осознаешь,  что  все  творимое  с  ними  и  над  ними – преступление!  Выжить,  да  и  то  чудом  (осечка)  удается  только  Омону  Ра.  Тщетны  усилия  “стукача“  Ландратова  вернуть  его  в  русло  задания.  Убедившись  в нелепости  и  жестокой  подтасовке  происходящего, Ра  изо  всех  сил  устремляется  к  свободе  и  оказывается  в  …  московском  метро.  Мир,  как  это  чаще  всего  происходит  в  произведениях  Пелевина,  совсем  не  изменился .  Знак  его  постоянства – суповой  набор,  торчащий  из  авоськи  “заезженной“ бытом  женщины,  случайной  пассажирки  метро  Мир остается  в  рамках  привычного,  измениться  может  лишь  один  человек …  Омону  Ра  суждено  понять  то,  что  не  позволит  ему заблуждаться  относительно  того,  как  “честные  и  чистые  души“  служат  самым  главным  государственным  целям.  Он  стал  собой!
Тему  становлания  человека  самим  собой  продолжают  многие  произведения  Виктора  Пелевина.  Наиболее  последовательно  и  красноречиво она  выражена  в  повести  “Желтая  стрела”.  Ее  вполне  можно  назвать  философской,  хотя  иногда  думается,  что  “Стрела“ – лишь  художественная  иллюстрация  к  давно  уже  известной  на  Западе  и  даже  у  нас  философии  экзистенциализма.
“Человек  есть  лишь  то,  что  он  из  себя  сделает.  Вот  один  из  основных  тезисов  упомянутой  системы  взглядов  на  жизнь.  Чтобы  осуществиться,  необходимо  совершить  сознательный  выбор  между  Добром  и  Злом,  Тьмой  и  Светом,  отчаянием  и  надеждой.  Как  обрести  свое  “я“  среди  напластований  чужих  оценок,  мотивов,  настроений,  идей?  Для  этого,  по  логике  Пелевина,  важно  увидеть  мир  вокруг  себя,  позволить  ему  осуществиться  помимо  твоей  воли.  Прежде,  чем  сделать  шаг  в  ту  или  иную  сторону,  постарайся  оказаться  как  бы  “вне   потока“!  Неосознанная  принадлежность  к  чему  бы  то  ни  было  уже  оформляет  ум  человека,  делает  его  заведомо  несвободным.  Выбрать, имея  в  виду  полную  картину  бытия,  стоит  хотя  бы  для  того, чтобы  определиться – “кто  я?“. 
Герой  повести  “Желтая  стрела“  Андрей  отводит  отпущенное  ему  Творцом  время  на  то,  что  вместе  со  всеми,  большей  частью  незнакомыми  и  не интересными  ему  людьми,  в  пропитанном  насквозь  дорожной  и  житейской  вонью  поезде,  едет  по  одному  Машинисту  ведомому  маршруту  к  Разрушенному  Мосту.  Стоит  ли  много  говорить  о  том,  что  придуманный  Пелевиным  сюжет  “дороги“  метафоричен. В  русской  литературе  немало  примеров  обращения  к  образу  идущего  по  рельсам  поезда.  Вспоминается  сразу  все:  и  “Железная  дорога“  Некрасова,  и  “На  желазной  дороге“  Блока …  Нельзя  не  учесть  “Анну  Каренину“  и  “Крейцерову  сонату“  Толстого;  бегущего  за  поездом  есенинского  жеребенка;   вагонную  давку  в  “Чевенгуре“  Платонова;  транзит  в  эвакуацию  у  Пастернака  в  “Докторе  Живаго“ …  Современная  рок-поэзия  часто  эксплуатирует  дорожную  символику.  Каждый  знакомый  с  творчеством  Бориса  Гребенщикова  школьник  уловит  непосредственную  связь  его  пронзительных  песен  про  “поезд  в  огне“  с  метафорической  структурой  пелевинского  произведения.
С  тех  пор,  как  появилась  железная  дорога,  писатели  и  поэты  прочно  ассоциируют  с  ней  житье-бытье  в  России:  по  сути  временно,  с  бытовой  точки  зрения  не  очень  удобно,  но  …  и    заманчиво,  романтично.  Главное – с  кем,  куда  и  по  какому  поводу  едешь!  Действительно,  куда  и  с  кем?  У  Пелевина  ответов  на  эти  вопросы  нет.  Едут  все  вместе,  разбросанные  правда,  по  разной  степени  комфортности  купе  и  вагонам.  Куда?  К  какому-то  Разрушенному  Мосту?  К  смерти,  что  ли?  По  какому  поводу?  Жизнь  так  сложилась …  Хотя  именно  такой – вонюче –вагонной – никто  ее  и  не  выбирал.  Но  все  давно  ко  всему  привыкли  и  не  считают  себя  даже  пассажирами.  Все ,  кроме  некоторых.  К  ним  относится  герой  “Желтой  стрелы“  Андрей.  А  намекнул  ему  на  возможность  непринадлежности  к  поездному  распорядку  его  загадочный  друг  Хан.  Любопытно  его  рассуждение  о  том,  что  “можно  жить  так ,  как  будто  это  другое  (что-то кроме  поезда – Л. И.)  есть.  Как  будто  с  поезда  действительно  можно  сойти”.  Но  “нормальный  пассажир  никогда  не  рассматривает  себя  в  качестве  пассажира“  и  у  него  не  возникает  желания  что-нибудь  изменить  в  раз  и  навсегда  кем-то  за  него  установленном  порядке  вещей.  Немало  волнующего  воображение  вычитывает  юноша  и  в  случайно  найденной  им  брошюрке  без  названия  и  обложки.  Именно  в  ней  Андрей  прочитал  нечто  созвучное  себе: “Ближе  всего  к  счастью – хоть  я  и  не  берусь  определить,  что  это  такое – я  бываю  тогда,  когда  отворачиваюсь  от  окна  и  краем  сознания – потому  что  иначе  это  невозможно – замечаю,  что  только  что  меня  опять  не  было,  а  был  просто  мир  за  окном,  и  что-то  прекрасное  и  непостижимо,  да  и  абсолютно  не  нуждающееся  ни  в  каком  “постижении“,  несколько  секунд  существовало  вместо  обычного  роя  мыслей,  одна  из  которых  подобно  локомотиву  тянет  за  собой  все  остальные,  обволакивает  их  и  называет  себя  словом  “я“.  Андрей  начинает  догадываться,  что  все  самое  главное  происходит  не  внутри  поезда,  а  за  вагонным  окном.  Важно  не  перестать  тянуться  к  заоконному  миру,  ощущая  его  как  освобождение.  Но  жильцы  поезда  не  помышляют  не  только  о  бегстве,  даже  об  остановках.  Они  вполне  уверенно  чувствуют  себя  в  чреве  состава.  Здесь  живут,  заводят  семьи,  находят  работу  и  занятия  по  интересам  /театр  “На  верхней  полке“ ,  например/,  в  перестроечное  время  организовывают  даже  выгодный  “дверной“  бизнес …  Но  из  поезда  никто  ни  на  шаг …  Здесь  в  положенный  срок  умирают.  Трупы  заворачивают  в  специальные мешки  и  выбрасывают  из  открытых  фрамуг  на  железнодорожную  насыпь.  Здесь  терпеливо  ждут,  когда  после  покойника  освободится  купе  поудобней;  наряду  с  лирикой  Пастернака  читают  передовицы  газеты  “Путь“;  здесь,  рассуждая  о  якобы  высоких  материях,  разрисовывают  по  модному  трафарету  кружки  на  продажу;  прикидываясь  бодрыми,  стоят  по  утрам  в  туалетную  очередь;  носят  единообразные  китайские  спортивные  костюмы;  невкусно  завтракают  кашей  в  вагоне-ресторане  и  т. д.,  и  т. п..  Выхода  нет?  Кое-кто  пытается  выбраться  на  крышу  и  подышать,  как  говорится,  свежим  воздухом.  К  таким,  по-своему  смелым  и  неординарным  людям,  относятся  неистовые  рок-музыканты,  задушевные  барды,  странноватого  вида  индивидуалы-отшельники.  Вдоволь  наигравшись  и  напевшись,  они  возвращаются  в  духоту  вагонов.   Некоторые,  правда,  не  в  силах  вернуться  в  духоту  вагона  или  просто  сдуру  прыгают  с  крыши  вниз  головой – в  какую-нибудь  речушку.  И  об  их  судьбе,  естественно,  никто  ничего  не  знает. 
Пелевин,  как  мы  видим,  создает  вполне  выразительные  метафоры  и  аллегории.  При  этом  он  не  без  иронии  относится  ко  всем  допустимым  внутри  поезда  /внутри  системы/  попыткам  обретения  свободы.  Его  не  устраивает  ни  один  компромиссный  или  половинчатый  вариант.  Свобода  не  может  быть  ни  тайной,  ни  ущербной.  Она  может  быть  только  полной!  С  этой  мыслью  Пелевин  и  его  герои,  похоже,  не  расстанутся  уже  никогда  /вспомним  Петра  Пустоту  из  “Чапаева“,  его  категоричный  уход  в  Урал /.  Андрей  из  “Желтой  стрелы“  тоже  идет  до  конца.  Он  внимательно  изучает  и  сам  состав,  и  то,  что  проносится  за  окнами  нигде  и  никогда  не  останавливающегося  поезда.  Сознание  героя  отчасти  начинает  путать  сон  с  явью,  но  Андрей   обретает-таки  желанное  освобождение.  Поезд  внезапно  останавливается.  Герой  достает  из  кармана  безучастного  к  жизни  проводника  ключ  и  открывает  им  вагонную  дверь.  Свободен!  Поезд  остановился  тогда,  когда  герой  оказался  к  этому  готов  внутренне.  Андрей  вышел  из  состава,  везущего  его  к  Разрушенному  Мосту  так  же,  как  Петр  Пустота  вышел  из  психиатрической  больницы   № 17.  Что  будет  с  молодыми  людьми  дальше?  Это  уже  совсем  другая  история.  Пелевин  проиллюстрировал  нам  сам  момент  выбора  персонажем  свободы.
Молодые  герои  пелевинских  повестей,  рассказов  и  романов  продолжают  судьбоносную  линию  русских  “мальчиков“,  которые  со  времен  Достоевского  мучительно  задумывались  над  коллизиями  своей  внутренней  жизни,  пробиваясь  к  самим  себе,  открывая  в  душе  и  сознании  “темные  омуты“  чувств  и  мыслей.  Молодое  поколение  в  России  всегда  находилось  либо  в  “пассивно-страдательном“,  либо в  активно-революционном,  разрушительно–созидательном  состоянии.  “Мальчики“,  будь  то  атеисты  Достоевского  или  интеллигенты  Чехова,  либо  неудачно  бунтовали,  либо  глухо  страдали  от  невозможности  реализации  себя  в  науке,  искусстве.  Прожить  жизнь  впустую – не  для  русского  темперамента,  однако  все  благие  намерения  в  России  рано  или  поздно  терпят  фиаско.  И  причина  тому – дисгармоничность  стремлений  и  возможностей.  Молодых  людей  не  спешат  понять  и  принять,  толкая  на  путь  одиночества,  где  часто  смерть  становится  избавителем  от  грядущих,  все  более  и  более  горьких  разочарований  (таковы  Рудин,  Базаров,  Треплев,  Раскольников).  Герои  Пелевина  несут  на  себе  некоторый  отблеск  общей  страдательной  “русской  судьбы”:  они  тоже  не  прочь  порыться  в  самих  себе  и  подыскать  соответствующие  своему  умонастроению  теории.  Но  в  отличие,  скажем,  от  персонажей  Достоевского  в  пелевинских  “мальчиках“  нет  душевного  сверхнадлома:  для  него  ведь  нужна  серьезная  умозрительная  почва.  Ею  в  прошлом  веке  стало  повсеместное  наступление  атеизма,  кризис  религиозного  миропонимания.  Целое  поколение  прощалось,  если  можно  так  выразиться,  с  Богом,  отдаваясь  во  власть  греха,  теории  и  соблазна  идей  сверхчеловеческого  всевластия.  В  XX  веке  молодежь  посвящала  себя  более  конкретным  социально-политическим  планам  и  деяниям:  воевали,  строили, разрушали …  В  литературу  советского  периода  прочно  вошел  герой-труженик,  не  знакомый  с  интеллигентской  рефлексией.  Индивидуалисты,  склонные  к  раздумью  и  страданию,  были  обречены  на  “перевоспитание  коллективом“ (от “Педагогической  поэмы“  Макаренко – к  “Чести“  Медынского).  Однако  в  период  хрущевской  оттепели  в  литературном  обиходе  (Розов,  Аксенов)  вновь  появились  “мальчики”,  поражавшие  окружающих  нестандартностью  взглядов,  честностью  поведения.  Главным  в  них  было  их  “я“,  не  желающее  мириться  с  “тихим  омутом“  советского  мещанства.  Они  тоже  искали:  справедливости,  правды,  искренности  чувств.  Только  поиски  эти  велись  уже  на  атеистической  советской  почве.  Идеалом  для  молодежи  из  пьес,   допустим,  Розова  становится  скорее  “Кодекс  строителей  коммунизма“  воспринятый  ими  как  призыв  к  действию,  свод  честных  законов  морали  и  нравственности.  60-е  годы  породили  романтиков-мечтателей,  устремленных  в  “коммунистическое  далеко“.  Напомним,  что  идеалистов  поджидал  кризис:  на  первых  витках  набиравшей  силу  к  концу  этого  десятилетия  эры  застоя  “русские  мальчики“  в  очередной  раз  остались  ни  с  чем  и   заметно  растерялись.  Их  судьбы  не  реализовались  так,  как  первоначально  задумывалось.  Ставшие  сорокалетними,  бывшие  поборники  честности  коротали  век  “затейниками“  с  гитарой  наперевес,  втихоря  попивали  водочку  и,  увы,  уже  ничего  не  могли  изменить.  Это   “горькое”  резюме  зафиксировано  и  поздним  Розовым  /“Затейник“,  “Традиционный  сбор“  и  др./,  и  ранним  Вампиловым  /“Старший  сын“,  “Прощание  в  июне“/.  Новомодные  “мальчики“  в  свои  неполные  восемнадцать  уже  более  трезво  смотрели  на  жизнь  вокруг  и  не  гнушались  весьма  сомнительных  компромиссов  с  совестью.  Из  таких  вот  беспринципных приспособленцев с остаточным явлением совести и выросла впечастляющая фигура Виктора Зилова из вампиловской “Утиной охоты”. Но Зилов интересен не только своей вопиющей безнравственностью, сколько немым, не находяшим себе полноценного словесного выражения страданием. В нем, в неразвитом, зародышевом состоянии живет душа, стремящаяся  к гармонии и свободе. Этот человек запутался в ощущениях, желаниях  обстоятельствах. Он не знает даже самого себя и лишь интуитивно догадывается о ценности мира и жизни в целом. Существовать так, как существует Зилов, действительно опасно и бессмысленно. Его проблема в том, что ему никогда не предлагалось настоящего выбора. Он не чувствовал себя кем–то определенным. Скверный работник, лгущий муж, легкомысленный друг. Зилову, как и всем “заложникам” застоя, кем–то сверху навязывался образ жизни. Ни круга общения, ни профессии он по–настоящему не выбирал. Поэтому работа легко переходит в халтуру, дружеские связи непрочны, семья готова развалиться в любую минуту. Герой приобретает черты антигероя, он привычно лжет, по сути “прожигает” жизнь, лишь смутно догадываясь о возможности любви, покоя, счастья. Персонажи предперестроечной советской литературы мало–помалу  ощутят муку бессмысленного существования, озаботятся вечными вопросами бытия,  но ответов на вопрос “Как жить?” ни герои Битова, ни герои Маканина или Трифонова так и не найдут. В лучшем случае они, как Лев Одоевцев из битовского  “Пушкинского Дома”, в скандале переживут смятение ума и духа, высвобождающее  их из-под  гнета рутинной повседневности. Они осознают, что возможна “другая жизнь”, путь к ней в их измененном самосознании.
Открытие Битовым  сродни пушкинскому идеалу “тайной свободы”. В таком состоянии человек уже способен оценить уникальность каждого дарованного ему Богом мгновении. Произведения Битова и других мыслящих авторов 70-80 гг. своего рода напоминание о религизности в восприятии жизни, но в то же время именно в них зафиксированна “пустота” всего жизнеустройства России  накануне горбачевских реформ. Какое–то огромное “ничего” взирает на нас со страниц
“Пушкинского Дома”. И только герой робко начинае осознавать всю пагубность бездуховности общероссийского масштаба. Причем осознание это приходит и через бунт, и (что важнее) через собственную причастность к этой бездонной пустоте. Как справиться с такого рода испытанием, когда даже иллюзии /столь характерные для чеховских интеллигентов/ исчерпаны исторически? Выход напрашивается чисто руский: надо страдать! Мы страдаем и когда верим, но сомневаемся, и когда не верим, но смутно желаем веры…
Герои Пелевина последовательно избавляются от всех ловушек и заблуждений прежних исторических периодов.Они уже не ищут внутри “поезда жизни”, они уходят туда, где нет страданий, нет раздвоенного на “ум и сердце” душевного сюжета.
Убежать,  уйти,  перейти  в  новое  качество …  Стать  иным.  А  может  быть,  напротив,  стать  именно  собой?  И,  став  собой,   одним  махом  порвать  с  тем  и  с  теми,  кто,  образно  говоря,  всегда  мешал  тебе  смотреть  из  окна  поезда,  обращая  к  нуждам  и  пустякам  “внутривагонного“  прозябания  (“Желтая  стрела“).  А  что  не  позволяет  человеку  опомниться,  оценить  свое  местонахождение  во  времени  и  мире?  Инерция  привычки?  Страх?  Неуверенность  в  собственной  правоте?  Что  приходит  на  смену  дарованных  детством  впечатлений?  О  том,  как  бездарно  большинство  из  нас  проводит  однажды  данную  им  земную  жизнь,- многие короткие  рассказы  Пелевина.  Вспомним,  к  примеру,  “Жизнь  и  приключения  Сарая  номер  XX11“.  В  аллегорической  форме  здесь  ведется  повествование  о  Сарае,  который  со  временем  смирился  с  тем,  что  у  него  внутри  содержится  смрадная  бочка  с  огуречным  рассолом.  Он  даже  придумал  некую  спасительную  философию  согласно  которой ,  “ если  прекрасное  заключено  в  гармонии  <…>,  а  внутри – и  это  объективно – находятся  огурцы  <…>,  то  прекрасное  в  жизни  заключено  в  достижении  гармонии  с  содержимым  бочки  и  устранением  всего,  что  этому  препятствует“.  Выходит,  избегать  и  даже  уничтожать  нужно  все  самое  живое  и  оригинальное,  а  мириться  с  мертвечиной  и  даже  культивировать  ее?  Мертвого,  по  мнению  Пелевина,  на  земле  /и  конкретно,  в  его  родной  стране/  больше,  чем  достаточно.  Нежизненно  все,  что  так  или  иначе  остановилось  в  своем  развитии.  Мертвеют  отжившие  свое  вещи;  дряхлеют  телом,  душой  и  сознанием  люди;  теряют  живость  когда-то  казавшиеся  остроумными  мысли …  Это  понятно.  Об  этом  еще  Гоголь  много  и  талантливо  написал.  Но  Пелевин  в  своих  раздумьях  о  “живом  и  мертвом“,  заходит  непривычно  для  русского  менталитета  далеко.  Рискуя  показаться  кощунственным,  он  ставит  знак  “трупности“  на  культуре  и  ее  величайших  представителях.  Пушкине,  например.  С  гениальным  Поэтом  прошлого  у  Пелевина  отношения  складываются  весьма  напряженно.  Преждевременно  думать,  что  современный  автор  наотрез  отказывается  от  влияния  Пушкина.  Нет.  Оно,  влияние,  безусловно,  существует,  но  носит  чаще  всего  мертвенно-цитатный  характер.  Пушкин  для  Пелевина – “мардонг“,  то  есть  “мертвец“,  мертвостью  которого  восхищаются  “мардонгисты“  с  Николаем  Антоновым  во  главе  /рассказ  “Мардонги”/.  Чем  поклоняться  давно  утратившим  власть  над  жизнью  гениям,  не  лучше  ли  прислушаться  к  живым?  Пелевин  из  тех,  кто  не  зашоривает  свой  ум  уже  готовыми  цитатами  из  поборника  “тайной  свободы“.  Он  бесстрашно  порывается  в  свою  современность  /как  когда-то,  заметим  к  слову,  Пушкин  прорывался  в  свою/.  К  “старикам “,  каким  был  для  Александра  Сергеевича,  например,  Державин,  важно  сохранить  почтение,  но  творчески  их  необходимо  преодолеть  и  по  возможности  превзойти.  Вот  уж  поистине  уместно  вспомнить: “Победителю  ученику - от  побежденного  учителя“.  Но  говорить  об  этом – отчасти  ломиться  в  открытые  ворота.  Пелевин  расставил  в  традиционной  для  русской  литературы  темы  “сбрасывания  с  парохода  современности“  предельно  жесткие  акценты.  Похоже,  он  не  намерен  “возвращаться“  к  Пушкину  так,  как  вернулся  к  нему  в  “Юбилейном“  некогда  разорвавший  с  классикой  Маяковский.  Вновь  обратимся  к  сюжету  иносказательной  притчи  “Жизнь  и  приключения  Сарая  XX11“.  Смирение  с  бочкой  внутри  своего  сарайного  чрева  не  стало  окончательной  точкой  его  духовной  биографии.  Случай  помог  избавиться  от  тягостного  чувства  “протухлости“.  Случился  пожар,  и  душа  Сарая  XX11  вознеслась  к  небу  в  виде  светящейся  велосипедной  точки.  Велосипед,  новенький  и  блестящий ,  с  “молодых  ногтей“  был  для  Сарая  символом  свободы  и  скорости,  главной  мечтой.  Вот  она  и  осуществилась: Сарай  как  бы  воспарил  надо  всеми !  А  бочка,  между  тем,  обгорела,  но  в  пожаре  выстояла  и  скоро  она  займет  свое  новое  место  в  другом  подсобном  помещении …  Пелевин  не  впервые  напомнил  нам  о  том,  что  измениться  по-настоящему  может  только  сделавший  свой  выбор  в  пользу  свободы  сам  человек.  Мир  же  навряд  ли  переродится,  он  всегда  будет  узнаваем  в своих  привычных  формах  и  очертаниях.  И  мало-помалу  жизнь  людей  станет  напоминать  жизнь  насекомых.  Все  в  этой  жизни  станет  раз  и  навсегда  понятно  и  упорядочено.  Муравьям   достанется  муравьиное,  мухам – мушиное…  Своя  высота  полета  у  комаров  и  у  стрекоз.
Повесть  Пелевина  “Жизнь  насекомых“  популярна,  ее  многие  находят  остроумной,  злободневной.  Есть  в  ней  и  философский  аспект.  То,  что  Пелевин  предлагает  своим  читателям  почувствовать  себя  на  время  “не  в  своей  шкуре“,  ход  не  новый.  Здесь  он  следует  по  дороге,  проложенной  еще  Эзопом,  а  в  нашей  литературе  гениально  продолженной  Крыловым  и  Салтыковым-Щедриным.  На  поверхности  то,  что  все  мы,  дескать,  давно  уже  утратили  облик  человеческий.  Но  есть  ли  шанс  обрести  его  вновь?  Никто  из  “насекомых“  повести  в  итоге  развития  сюжета  человеком  не  становится,  но  кое-кто  из  крылато-ползучих  тварей  все-таки  извлекает  уроки  из  происходящего.  Поучительна  история  двух  мотыльков – Мити  и  Димы,  которые  не  перестают  спорить  между  собой  в  поисках  истины.  Два  персонажа  символизируют  собой  некое  раздвоение  души  и  сознания:  на  “свет“  и  “тьму“.  Пелевин  подводит  следящих  за  разговорами  мотыльков  читателей  к  тому,  что  нельзя  совмещать  в  себе  одновременно  желание  лететь  с  свету  и  еще  хотя  бы  на  мгновение  остаться  во  тьме.  Да,  у  тьмы  есть  свои  преимущества .  Она  привычна!  Странно,  но  по  сути  справедливо  суждение  Мити  о  том,  что  “вся  жизнь  насекомых  проходит  во  тьме”,  свет  же  носит  искусственный  характер:  “лампочка  Ильича“  на  кухне,  освещенная  “мигалками“  танцплощадка,  мерцающий  экранчик  телевизора …  Вот  и  все  источники  света  для  привыкших  к  потемкам  жуков  и  мух.  Мотыльки  же  летят  на  “огоньки”,  манящие  своей  недоступностью.  И  очень  важно  однажды  окончательно  улететь  настречу  тем  огням – без  возврата!  Не  возвращаться – принципиальное  требование  Виктора  Пелевина.  Вспомним,  что  Петр  Пустота  из  “Чапаева“  перед  тем,  как  разбить  из  авторучки  лампу  в  притоне  “Музыкальная  табакерка“  читает  разношерстной  публике  стихи  под  названием  “Вечное  невозвращение“.  Это  оттуда.  “Времени  для  побега  нет,  и  он  про  это  знает.  Больше  того,  бежать  некуда,  и  в  это  некуда  нет  пути.  Но  все  это  пустяки  по  сравнению  с  тем,  что  того,  кто  убегает,  нигде  и  никак  не  представляется  возможным  найти.“. Не  найдут  наутро  в  поезде  и  Андрея  из  “Желтой  стрелы“.  Призывает  Митю  не  возвращаться  в  приморский  городок  и  его  двойник  Дима  (“Жизнь  насекомых“).  Прислушаемся  к  его  речам.  Он  внушает  следующее:  “Вся  жизнь  мотылька  <…>  и  есть  секунда,  которую  он  тратит,  чтобы  попрощаться  с  темнотой.  К  сожалению,  ничего,  кроме  этой  секунды,  в  мире  просто  нет.  Понимаешь?  Вся  огромная  жизнь,  в  которой  ты  собираешься  со  временем  повернуть  к  свету,  на  самом  деле  и  есть  тот  единственный  момент,  когда  ты  выбираешь  тьму”.  Или  вот  еще:  “Настоящий  свет – любой,  до  которого  ты  долетишь.  А  если  ты  не  долетел  хоть  чуть-чуть,  то  к  какому  бы  яркому  огню  ты  до  этого  ни  направился,  это  была  ошибка.  И  вообще  дело  не  в  том,  к  чему  ты  летишь,  а  в  том,  кто  летит.  Хотя  это  одно  и  тоже.”.  В  результате  “взаимовлияния“,  прохождения  через  ряд  испытаний,  пребывая  в  бездонном  Колодце  Митя  и  Дима  как  бы  сливаются  в  единого  Дмитрия.  Он  уже  свободен  и  от  своего  “мардонга“,  и  от  заблуждений  относительно  “света“  и  “тьмы“.  А  истина  на  излюбленный  Пелевиным  восточный  манер  звучит  так:  “Меняют  города,  но  не  меняют  колодец.  Ничего  не  утратишь,  но  ничего  и  не  приобретешь.  Уйдешь  и  придешь,  но  колодец  останется  колодцем …  Если  почти  достигнешь  воды,  но  не  хватит  веревки,  и  если  разобьешь  бадью – несчастье!”  На  более  доступном  языке  это  означает, примерно,  следующее: “Мы  носим  в  себе  источник  всего,  что  только  может  быть”. 
Вывод  о  философской  направленности  иносказательных  сюжетов  Пелевина,  кажется,  напрашивается  сам  собой.  И  тут  главное  не  перегнуть  палку,  не  приписать  автору  того,  что  он,  может  быть,  и  не  имеет  в  виду.  Нельзя  забывать,  что  Пелевин  ироничен  и  каждое  его  произведение – лишь  очередная  интеллектуальная  игра.  В  ней  есть  свой  “серьез“,  даже  изрядная   доля  религиозности  /буддистского  толка/,  но  Пелевин  первый  склонен  улыбнуться  над  всякого  рода  “переборами“  в  увлечениях  модными  духовными  практиками.  Конечно,  современный  автор  не  будет  отрицать  того,  что  и  сознание  определяет  бытие  /а  не  только  наоборот,  как  всех  нас  учили  в  школе/.  Но  он  предъявит  к  субъективизму  самые  серьезные  требования.  Если  сознание  способно  творить  по  своей  прихоти  целые  миры,  то  пусть  уж  носитель  этого  сознания  будет  готов  к  ответу  за  собственные  “художества“.  У  Пелевина  есть  рассказы,  в  которых  чувствуется  нота  предостережения;  мир  не  должен  стать  выдумкой  “кокаинщиков“  и  нахватавшихся  верхушек  “солипсизма“  туалетных  работников .  В  “Хрустальном  мире“  речь  идет  о  том,  как  двое  юнкеров – Юрий  и  Николай – охраняют  подступы  к  Смольному  в  роковой  день  Октябрьского  переворота  1917  года.  Состояние,  в  котором  пребывают  молодые  люди,  определено  Пелевиным  как  “болотные  сапоги  духа“.  Неразбериха  внутри  соответствует  неразберихе  во  внешнем  мире  предреволюционного  Петербурга: “Свергли  импратора,  все  перевернули  к  чертовой  матери.  На  каждом  углу  большевики  гогочут,  семечки  жрут.  Кухарки  с  красными  бантами,  матросня  пьяная.  Все  пришло  в  движение,  словно  какую-то  плотину  прорвало.  И  вот  ты,  Николай  Муромцев,  стоишь  в  болотных  сапогах  своего  духа  в  самой  середине  всей  этой  мути“.  На  дворе – большие  социальные  перемены,  каркас  Советской  Власти  уже  готовится.  А  у  людей  в  голове – каша  из  философских  цитат:  Штейнер,  Шпенглер,  Стринберг,  Ницше.  Все  это  своего  рода  “мозговая  игра“,  мастерски  изоблнченная  еще  Андреем  Белым  в  “Петербурге“.  Один  из  героев  “Хрустального  мира“  тревожиться  мыслью  о  своем  якобы  внушенном  ему  Штейнером  предназначении:  его  ждет  роль  спасителя  России!  Все  это  было  бы  замечательно,  если  бы  будущий  мессия  не  увлекался  кокаином.  Ему  бы  честнее  выполнять  свой  юнкерский  долг  перед  Отечеством  и  не  попускать  к  Смольному  всякого  рода  картавящих  шарлатанов.  Но  Николай  Муромцев,  похоже,  дорожит  своим  безумием  и  видит  радужную  картинку  счастливой  России  только  через  “хрустальный  шар“.  Таким  же  помешанным  на  идее  спасения  родины  предстает  в  “Чапаеве  и  Пустоте“  эмигрант  Котловский.  Это  он  придумает  где-то  в  Париже  судьбу  России,  исходя  из  своих  наркотических  видений.  Родится  виртуальная  Вселенная  Котовского,  ничего  общего  не  имеющая  с  реальной  страной.  Благо  жизнь  всегда  оказывается  чуть  мудрее  своих  “авторов“,  но  она  заметно  искажается  под  их  влиянием,  приобретая  иногда  фантастические  формы  самого  настоящего  “потока  дерьма“.  Именно  так  и  произошло  в  одном  из  остроумных  произведений  Пелевина  “Девятый  сон  Веры  Павловны“.  В  его  сюжете  зеркально  отражено  все  то,  что  произошло  с  нашей  многострадальной  страной  за  время  “перестройки“  середины  80-х – конца 90-х  годов.  Героиня  рассказа  некая  Верочка,  уборщица  одного  из  уличных  московских  туалетов,  по  неосторожной  подсказке  своей  подруги-“коллеги”  Маняши  взялась  за  “управление  миром“  с  помощью  изменения  своего  осознания.  Когда  изменяемся  мы – изменяется  мир?  Вот  Верочка  и  “заказала“ на  первый  случай  самое  простое:  хочу,  дескать,  чтобы  повсюду  /в  туалете,  то  есть/  меня  окружали  картины  и  музыка!  И  что  бы  вы  думали?  Согласно  Верочкиной  мечте  о  прекрасном  мир  стал  бешено  меняться  у  нее  /и  у  всех/  на  глазах!  Произошли,  прямо  скажем,  кординальные  социальные  изменения.  В  стране  началась  “перестройка“!  Простой  туалет  преобразовался  в  платный.  На  стенах,  действительно,  появились  репродукции  известных  картин,  зазвучала  музыка.  Дальше-больше …  Верочкина  жизнь,  на  первый  взгляд,  улучшалась  день  ото  дня.  Она  перестала  много  и  неблагодарно  трудиться,  уборка  занимала  все  меньше  времени.  Туалет  мало-помалу  превратился  в  коммерческий  магазинчик:  в  нем  торговали  различным  импортным  барахлом  и  косметикой.  Одно  плохо – туалетный  запах  не  выветривался!  Сущность  первоначального  помещения  давала  о  себе  знать.  К  тому  же  мир  становился  все  более  неуправляемым .
Где  кроется  ошибка  “творения“?  Она  в  том,  что  Верочка  прельстившись  “тайной“,  забыла  о  “смысле“.  И  еще  (по  мнению  ее  в  итоге  ею  же  убитой  топором  по  голове  подруги  Маняши)  следует  учесть,  что  “конечно,  с  одной  стороны,  мы  действительно  создаем  все  вокруг,  но  с  другой – мы  сами  просто  отражения  того,  что  нас  окружает.  Поэтому  любая  индивидуальная  судьба  в  любой  стране – это  метафорическое  повторение  того,  что  происходит  со  страной,  а  то,  что  происходит  со  страной  складывается  из  тысяч  отдельных  жизней“.  Но  Вере  недосуг  вслушиваться  в  эти  речи.  Она  не  в  силах  осмыслить  происходящее.  И  потому  становится  жертвой  когда-то  невинного  желания  облагородить  “картинами  и  музыкой“  туалет.  В  “отходную  яму“  превращается  целый  мир!  Грязные  зловонные  воды  несут  Верочку  по  бывшей  Тверской!  Зацепившись  за  купол  Центрального  телеграфа  горе-фантазерша  наблюдает  новый  вариант  “конца  света“.  На  ум  приходят  пафосные  строки  Александра  Блока: “Блажен,  кто  посетил  сей  мир  в  его  минуты  роковые …”  Пелевин  явно,  как  принято  говорить  сегодня  в  среде  молодежи,  стебается.  Картина  современного  Апокалипсиса  уж  больно  вонюча!  Но  катастрофа  все-таки  не  может  не  всревожить.  Речь  идет  об  очередной  гибели  очередной  “формы“  России:  Советского  Союза.  Она  исчерпала  себя  в  1991-ом  году.   Рухнула  не  без  участия  мечтательницы  Веры.  А  ведь  была  в  русской  литературе  и  еще  одна  фантзерка,  дающая  сновидические  ответы  на  вопрос:  “Что  делать?”  Это  Вера  Павловна  из  революционного  по  содержанию  романа  Г. Чернышевского.  Кстати,  на  страницы  именно  этого  произведения  некие  инфернальные  силы  отправляют  Верочку  в  конце  рассказа  Пелевина.  Автор,  видимо,  прослеживает  прямой  путь  от  романа  Чернышевского  к  мечтательно  настроенным  деятелям  революции,  которых  этот  роман  “глубоко  перепахал”.  Далее – к социальному  строительству  якобы  идеального  подобия  “снов  Веры  Павловны“  наяву.  И  все  это  посредством  торжества  идей  социалистического  реализма  в  литературе – “учебнике  жизни“. 
Но  а  построенная  по  скучным  идеологическим  канонам  действительность  не  удовлетворяет  людей  духовно,  они  начинают  искать  выход  во  всякого  рода  “зауми“.  Второпях  приходят  к  модной  идее  “солипсизма“  и  терпят  очередное  крушение  своих  умозрительных  планов.  История  повторяется.  Грустно … 
Пелевин  всматривается  в  срвременность  и  находит  повод  для  иронии  и  печали.  Его  заботит  судьба  мыслящего  человека.  А  она,  как  повелось  в  России ,  не  так  проста.  Есть  много  шансов  стать  очередным  “лишним  человеком“,  выпить  всю  чашу  причитающихся  для  этой  категории  умников  страданий.  Но  так  не  хочется  из  века  в  век  наступать  на  одни  и  те  же  грабли.
Пелевин  пытается  высвободить  сознание  своих  героев  (и  нас  читателей)  от  груза  заблуждений ,  ложных  страхов,  элементарной  глупости  и  роковых  ошибок.  Он  обращает  нас  к  мысли  о  “свете“,  который  сопровождает  человека  с  рождения,  но  о  котором  человек,  став  взрослым “приспособленцем“,  забывает.  Размышления  о  жизни  и  о  смерти  сконцентрированы  писателем  в  одно-единственное, будто  бы  никогда  не  кончающееся  предложение,  из  которого  состоит  рассказ  “Водонапорная  башня“.  Он  о  том,  во  что  превращает  человек  свое  существование,  когда  предает  забвению  мечту  о  “своей  дороге“.  Гораздо  легче  прожить  стандартную  “биографию“,  но  горько  однажды  понять,  что  “ты  не  нужен  никому  и  ничему  в  мире,  сужающемся  с  движением  твоего  взгляда  по  обоям  навстречу  просвету  окна  перед  шторой,  за  которую  ты  держишься,  надеясь,  что  на  этот  раз  отпустит,  если  тебе  удастся  не  поворачивать  взгляд  вправо,  потому  что,  когда  человек  начинает  принимать  треугольное  слуховое  окно  на  маленькой  зеленой  крыше  за  глаз,  который  глядел  на  него  с  рождения,  уже  не  имеет  никакого  значения  ни  то,  как  именно  он  упадет  на  пол,  ни  то,  что  последним  увиденным  им  на  свете  предметом  окажется  водонапорная  башня“.  Земное  существование  конечно,  но  его  можно  оправдать  сознательным  выбором  “света“,  и  смысла,  а  не  болотной  трясины.  Скажете,  мечты?  У  нас  есть  шанс  попробовать.  Личный  у  каждого.  И  даже  исторический.  Еще  не  поздно  вовремя  поумнеть  и  избавиться  от  “ингредиентов“  навязанного  нам  чужой  волей  страдания.
МАРТ  2000  года.