Студентки

               

               Светлане Пахомовой.  Моему другу посвящается. Её уже нет. Но каждую минуту своей жизни я повторяю, что её люблю. Люблю бесконечные прогулки с нею, с бесконечными  темами... с бесконечными, нескончаемыми откровениями..
  Светланка! Я тебя люблю. Я тебе это говорила много раз. Спасибо тебе. Ты была в моей жизни. И наше совместное бытие  называется счастье..



                Часть первая. Поиски себя.


   Каждое утро почти во всех домах, почти во всех квартирах раздается возглас: "Вставайте, опоздаете в школу!" Как же тяжко иногда покидать теплое одеяло и встречать тихое утро.  Утро осторожными, робкими шагами укрощает власть сна. Укрощает власть ночи. Вечной ночи,  колдующей звездами над уснувшими судьбами. Эхо этого колдовства иногда отражается во сне: где-то предвещая, где-то шутя, а где-то... Маленькая человеческая жизнь и огромное звездное небо… Едины ли вы?  О! Звезды! Звезды! Что вы с нами делаете! И ты, жизнь, любишь ли ты детей своих?  "Я- то люблю – отвечает жизнь, - а вот любят ли они меня?"         
   Каждое утро учителя спешат в школу к своим ученикам. Кто-то работе отдает все свои силы, все умение, кто-то отрабатывает свое существование, а кто-то утешает свое тщеславие. Ученики все это видят. В их глазах отразится каждый взгляд, каждое слово. Живой театр: он и закаляет, он и ломает. И никто никогда не считал, сколько учителей спилось, сколько сошло с ума, а, сколько ушли из этой жизни с большим уважением и благодарностью. Все эти факты остаются за кулисами жизни. Все в этой жизни смешано, и все это смешанное мы называем судьбой.
 - Я ведь дура, – с улыбкой говорила Нина Дмитриевна, учительница на пенсии по инвалидности, когда вечерами с друзьями играла в карты, - поэтому и проигрывать мне не стыдно.
   Когда-то давно, после окончания педагогического института, Нина Дмитриевна с утра до позднего вечера была в школе. Ее никто не заставлял. Ей самой нравилось. Нравились распахнутые, впитывающие в себя каждое слово глаза учеников. Нравилось собственное умение растопить детскую, беспомощную неуверенность в себе. Нравилась наивная непосредственность, с которой некоторые девчонки признавались, что ничегошеньки не понимают в этой геометрии и понимать не хотят, и зачем себя ею мучить.
   Нина Дмитриевна давно прозевала свои молодые годы. Всю жизнь она жила с мамой, а когда мама умерла, то оказалось, что к быту дочка совершенно не приспособлена, что она совершенно ничего не умеет делать дома! Ничего. Первый раз она даже курицу отварила целиком, со всеми внутренностями. К сорока годам она умела поджарить яичницу и сварить картошку в мундире. Стыдно? Нет! Нисколечко. Зато она умела любя учить учеников. И на это уходили все ее силы. А ее ученики, ее дети, жили и помнили ее голос, улыбку, ее доброту. Они приняли в себя ее дух. Дух огромного желания к знанию, огромного уважения к любому знанию, огромной любви ко всему, что с этим связано. И сколько их по всей России, учеников Нины Дмитриевны. Она хотела бы всю жизнь учить и учиться, но после смерти матери был первый нервный срыв, затем был перевод в новую, только что построенную школу, где были собраны учителя из разных школ, где нужно было заново выращивать отношения, где чужие, насмешливые взгляды - "тю ... дура... жить не научилась", - убивали своей жестокостью...
   Слом всей жизни вошел во все дома. Слом запланированного будущего, в котором должна была реализоваться мечта; что вот здесь мы разобьем сквер и поставим скамейки для стариков, а вот здесь мы будем строить новый район с высокими красивыми домами, горячей водой, и везде будут цветы, а вдоль дорог посадим липы, и дороги эти рано утром будут поливать машины. Вот люди утром встанут, а чистый город их уже ждет. Все это исчезло.
   Будущее перешло в другие руки. Кто-то кому-то круто отомстил. И месть эта, будь она неладна, сломала все, во что верили, может быть, наивные, но блаженные чистые сердцем люди. Как же доверчиво эти люди относились к планированию всей страны, к власти, которая все продумала, все предусмотрела, которая не жалея сил, плечом к плечу со всем народом... шаг за шагом...
   Нина Дмитриевна попала в психбольницу, долго лечилась, потеряла работу и опять очутилась в больнице. Дома она не могла оставаться одна. Одна – это огромный стыд за себя, за собственное убожество, за собственную беспомощность. Стыд за сломанное будущее и за испоганенное прошлое... Одна - это лицо с увядшей кожей, сутулость и вечный внутренний диалог с собой. Она, как Фауст, в себе все отдала и вдруг, внезапно пожалела, об этом, так и не узнав, всего того, чего судьба не пожалела для других. - Я же любила свою жизнь и что теперь? Что происходит в моей душе? И почему так больно? - всех спрашивали ее глаза.
А ее бывшие ученики жили своею судьбой. Многие из них поступили в педагогические вузы, которые, как монстры, каждый год всасывали в себя "энное" количество молодых людей, обрабатывали их "энным" количеством нужных и ненужных знаний, а через несколько лет выбрасывали обработанный материал в жизнь. Все! Вы с дипломами! Теперь учитесь сами учить.
   «Всасываемый материал» под названием студенчество, был в основном женского рода. "У кого ума нет – иди в пед." – шутил народ. Была ли сердечная привязанность между ведущими и ведомыми, между профессурой и студенчеством? Конечно. Иногда. Но в основном вся сила обучения была в хлысте; что заработал, то и получил. А кто что зарабатывал, и кто что получал, часто растворялось в слезах, с вечным подтекстом "не лезь туда, куда тебя не просят".
   Знания границ не имеют, а время ответа лимитировано – придумали тесты, вопрос – ответ, ни шага в сторону.
   Бесплатное обучение в стране Советов обходилось не так уж и дорого, если, например, сравнить с армией; там один выстрел стоил столько, что на эти деньги можно было купить импортные сапоги. Сколько же сапог вылетело!
   Студенчество селили в общежитиях, а общежитиями иногда становились монастыри. В одном старинном городке подобный монастырь находился на окраине города, недалеко от речки, куда летом все ходили купаться. Старое, милое здание стояло, как бы извиняясь за свое теперешнее состояние, за потерянное уважение. Сколько людей когда-то приходило сюда, чтобы скрыться от житейской суеты, чтобы смириться с жизнью, которая сильнее тебя. Смириться с самим собой, с окружающей действительностью. Смириться – это не значит сдаться, это с миром преодолеть ту силу, которая из-за неудач вызывает озлобление. Смириться – это окунуться в себя, чтобы понять других.
   Теперь в монастыре, хлопая громко дверью, стуча каблучками по узким коридорам, жили студентки. Их смех, пение, отчаянный плач, ссоры и душевные признания – все мирское влилось, расположилось и господствовало.
  Прошлое этого монастыря - с его узкими коридорчиками, овальными потолками и фантастическим эхом, гуляющим по коридорам, с маленькими глазками-окнами, отвернувшимися от суеты и быта – это прошлое не внушало студенткам ни страха, ни уважения. Оно было отвергнуто, забыто и затоптано. Оно не просто ушло, его постарались уничтожить. О душе говорилось осторожно, с каким-то смущением.
   Теперь эти категории остались только в философии. Что первично, что вторично было расставлено по своим местам и девиз: "Все во имя человека" привел студенток в прекрасный, усталый храм. Беззащитная молодость, не ведая ушедшей жизни, не ведая того духа, что вжился в эти строгие камни, поселилась в мудрых стенах прошлого.
   - Когда он ко мне подошел, - Рита сидела на кровати, красиво положив ногу на ногу  (как в кино, но сейчас она явно не позировала), - даже дышать нечем стало. Он  мне что-то говорит и говорит, а я ничего не понимаю и в лицо ему не могу смотреть. Я только чувствую в нем силу какую-то и нечем мне от этой силы защититься. Стою как под гипнозом. И все меня в нем притягивает, его тонкие запястья, слегка покрытые темными волосками... Как бы я хотела прикоснуться к этой руке, погладить его волосы, небрежной волной свисающие с виска, почувствовать его внутренний холодный жар...
   - Ну, ты сама уже не знаешь, что болтаешь, - вмешалась Елена. - "Внутренний, холодный жар". Студентка литфака могла бы и грамотно сказать...
   - Да не перебивай ты, умная! – Матрона с восхищением смотрела на Риту. - Как в тебе все это возникает? Как…
   - Подобные ощущения – вмешалась Ида, – это верный признак постоянной зависи-мости, душевной слабости, а в итоге...
   - А итог всегда непредсказуем, - неожиданно закончила Анечка. - Мало кто знает, что его завтра ожидает.
   - Завтра - это еще более-менее понятно, а вот посмотреть на нас лет так через двадцать. - Стела неожиданно засмеялась.
   - Нет! Я не согласна! Не нужно ждать чего-то, что может мысль нарушить, нарушить планы. Я, может быть, и пешка в этой жизни, но "пешковитость" хочу домыслить до ферзя. - Рита сказала и  удивилась собственной самонадеянности.

   Шесть юных девушек, учась на втором курсе филологического отделения, жили в одной келье. Они уже неплохо знали друг друга, но каждый вечер, обсуждая любую тему, доказывали свой взгляд на жизнь, отстаивали правдивость собственных чувств.
   - Вот, умная! И что ты замышляешь, в сей момент? Наверно, мысль твоя течет так плавно, и мы – несчастные, в твоих глазах тупеем от серости духовной, от невежества, неверия в мечту. - Елена села на кровати в позу "Мыслителя". Все засмеялись.
    В этот момент, постучавшись, в комнату неожиданно вошли двое незнакомых парней. Девчонки замерли.  Каждая сразу села на свою кровать и сделала вид, что чем-то занята.
   Мальчишки в нерешительности остановились у входа. Было около десяти вечера. Обычно в это время вахтерша тетя Варя уже никого не впускала. Высокий парень, немного волнуясь, торжественно сказал:
   - Девчонки, здравствуйте! А мы к вам в гости! Вот! Пришли! Простите, что так поздно, раньше не смогли. Старуха сторожит вас верно.
   - А как же вы прошли? - удивилась Лена.
   - Мы дождались, когда она ушла, наверно, по нужде необходимой, - беспечно улыбался парнишка маленького роста.
   - Как остроумно. Какие смелые слова. И что вам надо? - Елена хотела лечь пораньше и перед сном в порядок руки привести, а тут вдруг эти, двое, такие нелепые, контрастные.  Высокий, вроде, ничего, а маленький, как Санчо Пансо. Наверно, перебрал. Явились! Не было печали, - думала она, полируя красивые ногти.
   - Ну что ты злишься, - высокий парень подошел к ее кровати. - Пришли к вам в гости, посидеть, поговорить. И вы не притворяйтесь, что не рады. Вам, наверно, надоело, слагать глаголы, окончания искать, и съезды партии по датам изучать.
   - Глаголы, суффиксы, спряженья... ты помнишь все эти слова, - Елена с насмешкой на него взглянула.
    - А нам это до фени, - обиделся вдруг маленький парнишка.
   - Слова нужны для пониманья, а кто придумал правила все эти, тот пусть и учит их. Давайте о любви поговорим, - высокий парень облокотился на стенку Лениной кровати.
   - Нет, мы лучше правила повторим. Ты будешь мне все о любви писать, а я ошибки проверять, оценки ставить. - Елена положила пилочку для ногтей на тумбочку.
   - Тебе готов писать всегда, и проверяй меня, как хочешь, - он сел на край ее кровати, - но лучше я тебе все устно расскажу.
   - Можешь начинать. - Елена подвинула повыше подушку, подтянула к себе стройные ноги, и слегка прикоснувшись к его колену, громко объявила. - Девчонки! Начинается урок! Эксперимент экспромтом! Я буду добровольной жертвой того, кто сам пришел к моим ногам.
   - А ноги эти хороши, - он мягко положил себе их на колени, - и всю себя доверить можешь, не только ноги, - сказал тихонько, взяв ее ступни в свои ладони.
   - Сюда я шел, не зная, что так добра ты будешь в этот вечер. Вы все - спокойно рассмотрел он всех девчонок, - вы все, как феи в сказке! Пусть сказка эта длится для вас вечно. Пусть каждая, не зная злобы жизни, пройдет своим путем,  даря любовь и верность. А как тебя зовут?
   - Что в имени моем. Все имена как эхо. В твоей душе хочу остаться я загадкой.
   - Что ж, теперь я буду знать, что ты загадка.
   - А разгадать не хочешь?
   - А зачем? Так, в упаковке тайной, намного интересней.
   - И ты не хочешь знать, того, что скрыто там, под упаковкой?
   - Нет, если захочешь, сама себя раскроешь.
   - Однако, мы какие, - Елена с трудом поборола в себе желание сесть к нему поближе, услышать его дыхание, стук сердца, увидеть этот рассеянный, тёмный взгляд, когда в потемневших глазах исчезает всякая мысль и рождается горячая сила...
   Лена такою родилась. С детства, прикасаясь ладошкой к чужому телу, она чувствовала внутри сладкую тревогу. Ее подружка Вика, с которой они дружили с детского сада, заряжалась от Елены таким же любопытством.
  Однажды, когда им было лет пять-шесть, они залезли в кровать, накрылись одеялом и начали ласкать друг друга. Это их так забавляло! Так возбудило!  Их пыхтение и сопение, донеслось до соседней комнаты, где отец читал газету. Он это услышал, вошел в комнату, сорвал одеяло и, увидев потных девочек, от удивления и смущения  ничего не смог сказать! Он молча отхлопал их газетой и велел Вике идти домой.
   Да! Такой она родилась! Она не стала лесбиянкой, но  пропасть могла, если б не беда. В пятнадцать лет ее подружку Вику сбросили в парке с колеса обозрения. До этого они целую неделю развлекались с приезжими парнями (то ли из Грузии, то ли из Армении).
  Лена тогда очень испугалась. Она поняла, что это могло случиться и с ней. После смерти подруги, она уже никогда не встречалась с восточными мужчинами, хотя поговорка "с черными спать и денег не брать", часто вылетала из ее уст. Елена не скрывала, но и не болтала о своем "богатом" опыте. Учась в институте, она избегала встреч с сокурсниками. Она не понимала долгих, словесных прелюдий. Она любила молоденьких солдат! О, эти стройные ляжечки! - вздыхала она, глядя на них, и вспоминая, как ночью... в кустах...
   - А ну, давайте по домам, - сердитая вахтерша тетя Варя, пыхтя, вошла в комнату. Елена сразу опустила ноги на пол и села строго. Тетя Варя попыталась вытолкнуть парней за дверь, но у нее не получилось.  "Ах, так! Не хотите по-хорошему, будет вам по-плохому. Сейчас милицию вызову! Небось, сразу присмиреете! Ишь, бесстыжие," - слышно было, как она, ругаясь, шла по коридору.
   - Ну, вот вам испытанье в жизни, слова словами, а дела делами. - Елена уже жалела, что события разворачивались таким образом. Ей, как и девчонкам, не хотелось прерывать этот маленький спектакль
   Милиционеры появились сразу. Ребята, нисколько не испугавшись, спокойно доказывали, что ничего не нарушили, что их никто не смеет задерживать, а если и выпили немного, то это их личное дело.
   Тогда один из милиционеров угрожающе спросил: "А к кому вы пришли? Кто вас ждал?" В комнате нависла тишина. "Еще раз спрашиваю, кто из девушек сюда вас пригласил так поздно?" И в этой тишине раздался голос: "Я....я их позвала" – Рита напряглась и сжалась вся от удивленных взглядов. Милиционер насмешливо спросил: "Вот так, сразу двоих?" "Да. Они мне помогли однажды. Я несла книги, и как-то не-удачно получилось, я оступилась, книги упали. Ребята помогли, до общежития со мною шли. Это было давно, я уже думала, они забыли. Вы извините, так получилось".
   Рита в упор смотрела в глаза милиционеру, во взгляде было, "я не уступлю". "Скажите этой девочке спасибо" – обратился к парням милиционер. Они все вышли.
   - Ну, Ленка, ты и стерва! Как ножки ласкать, то, пожалуйста, а как помочь, пусть сами выкручиваются?
   - Ну почему, Мотенька. сразу стерва? Я к себе в гости никого не звала, как некоторые, не будем показывать пальцем, - она презрительно взглянула на Риту. - И отвечать ни за кого не собираюсь. Вот так.
   - Еще слово и плюну, – отчетливо прошипела Матрона. Девчонки замерли. Они пре-красно знали смысл этой угрозы. Раздраженная Матрона с чистосердечным негодованием могла действительно плюнуть. После этого поступка события разворачивались с полной неуправляемостью. Подобное уже происходило в их совместной жизни. Матрона в порыве гнева полностью теряла над собою контроль. В силу своей природной искренности и бешенного темперамента Матрена не могла молча пережить поступки ей непонятные, поступки с ее точки зрения безнравственные. В эти моменты она налетала, как ураган. "Бешеная" – думали о ней окружающие. Остыв, Матрона ревела, каялась и обещала, что это в последний раз... это уже точно. Вот и сейчас она готова была разорвать эту бесстыжую.
   "Посмотрите на нее. Сидит, ноготки свои точит. Какая... У-у-у... Так бы и плюнула" - Матрона, разозлившись на всех сразу, легла в кровать, свернулась комочком и, с головой укрывшись одеялом, решила молчать. " Трусы, они всегда трусы.  Думают как я, а вслух сказать боятся. Никого не хочу  видеть, никого".
   - Я просто не догадалась, я не стерва, - Елена не хотела ссоры. Она никогда не обдумывала ни свои, ни чужие поступки. И зачем? Что может измениться? Что случилось, то и случилось, и все к лучшему. Этот парень вошел и сразу выделил ее, Елену, и этим все сказано. А как же приятно было, когда он держал ее ноги в своих руках. - "Девочки! - она с кошачьей грацией вскочила на кровать, – он гладил мои ноги!"
   - Ну... Как... Какие ощущенья? - всех одолело любопытство...
   - Сказать приятно, это ничего не сказать. Чувствуешь себя другой. Как скажет Рита – "Внутренний холодный жар". Это невозможно описать.
   - Давайте попробуем, - предложила Анечка. Девчонки сняли колготки и стали трогать свои ступни, но ничего особенного не почувствовали. Может, собственные руки не волнуют собственные ноги? Нужно попробовать на чужих... Они начали гладить друг другу ноги и, шутя, описывали свои ощущения. Вот, мол, прикасаясь к этим толстым пальцам с неровными ногтями, (хорошо хоть без запаха), к этим пяткам со слегка огрубевшей кожей, нельзя не почувствовать легкое отвращение от подобного прикосновения. Некоторые, крепко держа ноги, щекотали своих жертв, те, смеясь, вырывались. По комнате полетели подушки. Остыв, решили, что в этом что-то есть, но это "что-то" выходит за пределы умственного понимания.
   - Ноги должен ласкать мужчина женщине, а баба бабе может спину в бане тереть, - подумала Матрона. Она под одеялом тоже начала трогать свои ступни, но кроме щекотки, ничего не почувствовала. "Чувствие, сочувствие, чувствительность –  все это - тема для бездельников. Нечего людям делать, вот и появляется ковыряние в себе. Их бы недельку не кормить, или работой загрузить, чтоб не вздохнули, – от этих мыслей Матроне вдруг захотелось плакать. -  Нет, все не так. Я опять ошибаюсь. Просто эти нежности, эти чувствования мне непонятны. Не дано мне этого".
   Матрона уже в который раз с грустью думала, что зря она поступила на литфак, этот литфак сплошная болтовня. Нет точности, определенности. Все темы, переливаясь из уст в уста, меняют смысл и теряют границы. Все эти: "расставим акценты", "подведем итоги", "ваша точка зрения" – размывают опору жизни. Ей была противна бесполезность слетающих слов; противна их пустота. И ничем эти рты не закрыть! Умение кого-то переговорить – это не доказательство правоты. Иное дело точные науки. Точность, как точка, она все расставит на свои места, в ней нет разрушающей силы бесконечности многоточечных чувствований и мнений.
   Матрона уже который раз с любовью стала мечтать о том, что она когда-нибудь переведется с филфака и будет как Нина Дмитриевна, ее любимая учительница, которая до девятого класса преподавала у них математику.
   Матрона вспомнила как быстро и легко входила Нина Дмитриевна в класс, как, остановившись у стола, она несколько секунд смотрела каким-то пустым и рассеянным взглядом, на учеников. А после слов: « Садитесь, пожалуйста», - засучивала рукава тонкого свитера по локоть, подходила к доске и сразу напоминала тему урока. Она не сидела у журнала, не тратила ни секунды на выяснения, кто не успел, почему, и когда же это, наконец, кончится. Она сразу "загружала" учеников,  давала каждому свое задание, вызывала к доске, некоторым, наклоняясь, тихо объясняла. В каждом ученике она взращивала "свой ствол" знаний, пусть у некоторых слабый и неуверенный, зато у других крепкий и радостный от собственного благополучного насыщения. И каждый "ствол знаний" она берегла и лелеяла.
  Только в конце урока Нина Дмитриевна быстро ставила оценки в журнал и, доверчиво улыбаясь, объясняла, почему поставила именно эти оценки, и  добавляла, что еще чуть-чуть подучить и будет четыре. "Милая Нина Дмитриевна, как вы там, как я вас люблю, приеду домой сразу вас навещу, на этот раз точно" – мечтала Матрона.
   Как только в комнате воцарялась тишина, когда девчонки уже засыпали, Аня почти всегда тихо просила Стелу: "Пожалуйста, почитай, ну, хоть несколько строк, ну, хотя бы Лорку. Один разочек"
   Стела, обладая удивительной памятью, прочитав стихотворение два-три раза, знала его наизусть. Почти каждую ночь, она поворачивалась к Аниной кровати и, подтолкнув подушку к самому краю, шепотом читала стихи. Аня, слушала Ритин голос и целиком отдавала себя в этот момент чужой жизни, чужим чувствам, чужим мыслям.
   - "Баю, баю, баю. Песню начинаю" - шептала Стела и беспредельная грусть, граничащая с жалостью, охватывало Анино сердце. "Вот так, давно, жил человек, жил и не смог вместить себя в простые будни, простые заботы и, наверно, не находил отклика в чужих сердцах. И боль свою отдал словам. Теперь эти слова тревожат, возрождаясь. Какая строгая тоска таится в этих звуках! "О коне высоком, что воды не хочет".  И что же ему делать? Ну что же делать, когда предчувствия терзают душу. Бедный ты мой, бедный", - думала Аня, и, слушая уже который раз, тихо плакала.
   Аня была единственным ребенком в семье. Она росла слабой, болезненной девочкой и, избалованная любовью родных, думала, что все вокруг, как и она выросли в любви и понимании. Аня искренне доверяла все свои чувства, свои мысли и не думала, что ее могут не понять, а если она и видела непонимание и озлобленность, то старалась подладиться, старалась растопить агрессивное отношение к себе. Она просто физически не могла жить в атмосфере грубости и озлобления.
   У Ани граница собственных интересов постоянно смывалась доверчивостью к чужому мнению, к чужому интересу. Она была очень добрым человеком! "Если кому-то хорошо, значит и мне хорошо" – эта мысль была естественна для нее, как сама жизнь. С детства ее слабое здоровье было причиной постоянного домашнего заточения, а дома была прекрасная библиотека. К шестнадцати годам Аня прочитала все. За каждой обложкой, во всех строчках, она видела человеческую душу. Читая, она целиком уходила из реального мира, не слышала разговоров вокруг себя, не замечала никакого движения. И душа ее жила всегда в мечтах. Мечтательность рождала прекрасные миры вокруг себя, реальность, быт, не замечая. Многих людей она наделяла качествами, не присущими им. Живых людей она представляла литературными героями, а прочитанное принимала как реальное событие.
   Да. Она не знала прозы жизни и совсем не разбиралась в людях. И все это видели, и далеко не все прощали ей ее бытовую беззащитность, ее рассеянность, и даже, в какой-то степени житейскую глупость. Но судьба, оберегая эту хрупкую жизнь, наделила Аню редким качеством: она всегда и всех прощала, и злобу человеческую она воспринимала, как болезнь, а любая болезнь, думала она, лечится.
   Аня была небольшого роста, хрупкая, тонкокостная, с простым славянским лицом и прекрасной открытой улыбкой. Свои длинные, прямые волосы она  завязывала высоко на затылке. Аня была далеко не красавица, но ее сияющие доверчивые глаза могли смягчить любое сердце.
   - "Конь взял и заплакал" – бедный мальчик – шептала Аня. - Я бы постаралась растопить его пустоту. Я бы не дала ему окунуться в такую безысходность
   - А он бы тебе этого не позволил – в темноте улыбнулась Стела.
   - Почему? Я же хочу помочь.
   - А потому… Счастливые стихов не пишут. Такое у всех талантливых людей бывает. Почитай Золотусского о Гоголе. Интуитивно гений не даст свой дар разрушить. Свой дар творить. Стихи и музыку не пишут люди, не знавшие страданья. Они, как бы пропускают через боль свои чувства, мысли. Так что, люби ты его, разлюби – это ему не очень нужно.
   - Я не понимаю... что значит ... дар разрушить. Если он есть – то он есть! Как его можно разрушить?
   -Да очень просто. Ну, представь, живет человек, каждому судьба дала любовь к чему-то,  как бы заложив программу. Эта программа, как сказано в библии,  рождается, как связь событий, условий и причин, попавших в плен...
   - Ой, девочки, пожалуйста, не начинайте – со своей кровати, в другом конце кельи умоляюще зашептала Ида.
   - Хорошо, хорошо, Ида, мы тихо-тихо. Мы мешать не будем, - вмешалась Матрона, вылезая из-под одеяла. - Ты, Стела, думаешь, у каждого своя программа жизни. Как и у всей страны. Как семилетка. Вот, мол, то и то должна я сделать, только каждый проверяет сам себя.
   - Ну, Мотька, не совсем. Это в подсознании, это заложено внутри и не всегда анализируется. Это, как тайна.
   - А если я собьюсь с программы? – спросила Лена.
   - Живой погибнешь.
   - Вот напугала! - Елена села на кровати. - Живой погибнешь. Да неизвестно, что во мне природа заложила! И что теперь? Разгадывать всю жизнь себя должна! Какую ерунду ты, Стела, мелешь.
   - Не ерунду. Ты, Лен, не злись, - Стела, глубоко и грустно вздохнув, продолжила. – Я точно знаю,  кто потерял себя, тот будет, доживая жить; оправдываться, обманываться, прятаться за что-то. Умнейший из мужчин Платон рассматривал любого человека, как идею,  как замысел Творца. Этот замысел, как бы вам сказать, короче, он реализуется. И слом этой "идеи - замысла" - это потеря смысла жизни. Люди спиваются, кончают жизнь самоубийством, да мало ли путей забыться, что еще жив. Мы все, как пленники своей судьбы, и каждый мыслящий пытается постичь тайну собственного предназначенья. Разрушить дар – это уйти с дороги собственной судьбы. Вот так я думаю.
   - Ну и причем тут «не подпустит». Талантливые люди, как и все, - громким шепотом запротестовала Елена. - Еще как подпустит! Главное, правильно подойти.
   - Конечно, ты это лучше знаешь, - Матрона, от любопытства забыв обиду, вскочила с кровати и, укутавшись одеялом, подошла к Елене. - Ну, и как же подойти.
   - Нужно дотронуться до его колена.
   - И все! - Матрона огорчилась от мысли, что на земле столько мужчин, и все на коленки слабы.
   - А если не поможет, нужно дотронуться своей коленкой до его колена. И все. Он твой. И тут вам вся программа жизни. И он в плену – Елена встала на кровати и поклонилась, как артистка в цирке. - А за бесплатные советы прошу потише свои бредовые идеи излагать. "Разрушить дар", "потеря смысла жизни" -  куда нам, грешным, до таких высоких тем.
   - Вот, зараза! - Матрона, чуть пригнувшись, стояла в угрожающей позе. - Красотка всеопытная, коленом думающая...
   - Э… Милые, давайте спать. Сколько можно ...
   - Идочка, принцесса ты наша восточная, мы тихи тихо. Ты спи. Так хочется понять – Матрона стояла посередине комнаты, нервно теребя густые, вьющиеся волосы, – когда эти парни вошли, то высокий ... он сразу к Ленке подошел. Не к кому-то. К ней. А почему? Он, что? Носом чует доступность тела?
   - Ты, старушка, не переживай. – Елену  слегка задело. -  Он как вошел, вы все запрятались глазами. Трусливые чувихи. Сделали вид, будто их не замечаете. Я одна взглянула ему в глаза. Это как приветствие. Вот и вся тайна.
   -  Э.… Все не так, и не хочу я смотреть ему в глаза, – Ида уже не хотела спать. – Это плохие игры, и мне не нравится, когда приходят без разрешения. Что за манеры. Может, я не готова.
   - Когда ты будешь, готова - исчезнет вся прелесть неожиданности. В готовности есть что-то от показушности. Включите свет, нет, я сама! – Аннушка включила свет и, встав на кровать, приподняла подол ночной рубашки. – Смотрите! Это мои колени. Ужас. Правда? Всегда придется закрывать. Вот к этому нужно быть готовой.
   - Это ты зря. Если ты понравишься кому-то, то понравятся и твои колени. Будь уверенна. На свете мало идеальных красавиц. У всех есть, что скрывать. У меня правая грудь чуть-чуть больше левой, но меня это мало волнует. Меня больше интересует, как люди находят рычаги управления друг другом. Как они уживаются. Мы вместе уже второй год, а привыкнуть не можем, все спорим и споим. Нам все мешает.
   – Рита, каким – то доверительным голосом, как будто открывая большую тайну, говорила все это нежно, спокойно и немного удивленно. Она сидела на кровати, обхватив руками поджатые под себя колени, ее распущенные волосы струились по плечам. Рита, действительно, была самая красивая среди девчонок, но красота ее, ее слова раздражали. И сказать-то, толком не скажет. "Рычаги управления". Кем управлять- то собралась. Вот наказание. И что ей можно  ответить? Рита сама почувствовала неточность своих мыслей, - Девочки, я  неудачно выразилась. Просто хочется быть хоть в чем-то уверенной. Понять хоть какой-то жизненный секрет и его придерживаться. Понимаете? Есть же какие-то жизненные правила.
   - Э… Милая, мне кажется, их нет. Есть просто жизнь. И она может менять свои правила без всякого предупреждения. И не надо усложнять. А что кому дано, то все загадка, - Ида, всегдашняя противница ночных бесед, медленно ходила между кроватями в длинной, ночной рубашке, - нужно порядок в голове держать. Вот здесь, – она постучала кулачком по голове. - И все придет само собой. Любови всякие и прочий бред людской. Любовь всем подавай! А я в это не верю. Лучше спокойно относиться к человеку, с которым жить придется вместе долго, заботиться о нем и о семье, и все хорошее придет само собой. Мне кажется, любовь – это беда. Любовь, это когда заняться больше нечем.
   - Ну, нет! Беда - это когда разлюбит, - запротестовала Матрона. – Приручит, привяжет, а после медленно начнет высасывать твое здоровье изменами с другими. Я помню плачущую маму у окна. Наверно, нет сильнее боли; увидеть эти слезы. Мама стояла тихо, только вздрагивали плечи. И ее слезы. Убила бы за это.
Вдруг свет погас. Фигурки в темноте оцепенели.
   - Как жаль, что свет погас – прошептала тихо Стела, - я недавно читала философа Фичино, его "Комментарий на Пир Платона" и поняла, что те, ушедшие, были мудрее нас, сейчас живущих. Они уже давно дали определение любви, а мы это забыли.
   - У нас есть керосиновая лампа. Сейчас достану. - Матрона полезла под свою кровать, достала лампу, протерла и зажгла фитиль. – Вот, умнейшая, читай. Всю мудрость древних вспоминай.
   - Ну, слушайте, - Стела раскрыла книгу.
   Платон называет любовь горькой вещью, потому что, всякий кто любит, умирает. Орфей называет ее добровольной смертью. Умирает же всякий, кто любит, ибо его сознание, забыв о себе самом, всегда обращается к любимому. Если он не размышляет о себе, то, конечно, не мыслит в себе самом. Поэтому охваченный любовью дух не действует в себе самом, так как именно мышление является главным деянием души. А кто не действует в себе самом, тот и не прибывает в себе. Ибо эти два понятия – бытие и деяние – являются однозначными. И не бывает бытия без деяния, и деяние не  превосходит самое бытие. Никто не действует, когда не существует, и везде, где существует, действует. Следовательно, душа любящего пребывает не в нем самом, раз она в нем не действует. Если она не находится в себе, то так же и не живет в самом себе. А кто не живет – тот мертв. А потому всякий, кто любит, умирает для себя в себе. Живет ли он по крайней мере в другом. Разумеется.
   Трепет теней от керосиновой лампы, фигурки укутанных в одеяло девушек и слова, эти древние слова. Их слушали стены монастыря, тихий ночной воздух, темная вода реки. Все ушедшее в этих словах узнавало себя и возрождалось к жизни.

Продолжение следует.