Ванино счастье

                Я их не встречал до этого, как Ваню,  так и профессора – математики. А вошли они в аудиторию почти одновременно. Профессор, плотный, невысокого роста, коротко стриженый,  Геракл с крутым лбом, да и только - вошёл в неё неуверенно.
 Глянул влево вниз по стене, отыскал на стене, наверное, ему одному  знакомую лекционную  примету, спросил для надёжности курс, засеменил  уверенно за кафедру.  За ним следом   в больших лекционных дверях появилась голова Вани.
 Ваня не искал лекционных примет, потому что он ещё  их не знал, как и аудитория до этого гудевшая, как пчелиный улей, а сейчас настороженно притихшая, парой сотен глаз, жаждущих знаний, всматривалась в них по очереди.
Ванины  глаза некоторое время, как перископ, кружили по потоку, выискивая  кого – то  из студентов  для него знакомого.
Ими, как  выяснилось потом, оказались две девочки – землячки, стыдливо прятавшимися за спинами ребят. Не найдя их, Ваня  вошёл  в лекционку. Уточнив курс, начал совать руку всему нижнему ряду, представляясь. 
 - Ваня.
 
     Профессору сунул тоже. Профессор, не спеша простецки через кафедру, сунул ему свои две с тряпкой. Будь, мы, тогда хотя бы курсом выше комментарий было бы не избежать, а тогда Ваня тёр доску в глубочайшей тишине, тёр вслепую, потому что глаза его плавали по всей аудитории снизу вверх  от ряда к ряду.

И всё -  таки он нашёл тогда их.  Лицо его расплылось в улыбке, засветилось изнутри, как будто что -  то доброе, светлое взорвалось у него в груди  и искорками добра и света разлетелось по всей аудитории.  Он   даже  присел от удовольствия, вглядываясь в знакомые лица.  Землячки, стушевавшись, покраснев,  как два помидора до ушей, стыдливо прятали глаза.
 Ваня, поднимаясь вверх по лекционке, кричал им  что-то  об их родне, о станице, о ребятах и одновременно с этим совал руку  в проходе  почти каждому из нас, представляясь. Сунул он и мне, судьбы наши соприкоснулись, рука была мягкая, влажная и не крепкая. Да и сам он был не  здоровяк. Чуть выше среднего роста, худенький, чёрные глаза – бусинки весело смотрели на меня. Чёрный  недорогой костюм   взятый, видимо на вырост, нескладно облегал его фигурку.

      Наверху он успокоился. Профессор улыбался, может быть, он знал его, может быть нет, но ему был приятен Ваня, это было видно сразу,  как был приятен он и мне и  всей  просветлённой аудитории разом.
   Профессор протёр очки, осмотрел аудиторию, поздравил с началом  первого учебного года в престижном ВУЗЕ, престижного города,  кинул взгляд поверх очков  в сторону Вани  и начал нашу первую лекцию по  Гагарински:
  - Ну, что «поехали».

      И мы «поехали». Поехали кто как  Я безвылазно с учебниками, Ваня,  шутя с неполными конспектами. Я с первого ряда, Ваня  с последнего.  Он был очень талантлив. Я рабфаковец. Был  ли он гений? Не знаю. С первого ряда оценить гениальность верхнего  было в то время для меня понятием  недосягаемым. Да я и не пытался.  На то время я был уверен лишь в одном. Противоположные равные    величины  сокращаются.

Производная, была для меня, как для профессора созвездие Ориона, далека, недоступна и недосягаема. Я маялся ею постоянно. Казалось, ещё чуть и я схвачу её за хвост. Но нет. Сессия приближалась, а она удалялась. Удалялась  жар – птицей в геометрической прогрессии. Я ходил унылый. Она стала сниться мне во снах.
 
       Помощь  самой красивой девушки отличницы  ни к чему не привела. В голове моей быстро  пустело. Геракл, при ответах Вани не сидевший на стуле, торжественно поблёскивающий  очками при ходьбе, при моих ответах  сидел, молча,  скукожившись,  и  морщился, как от зубной боли.  В остальных предметах я кое-как сводил концы с концами, а в физике  даже был рядом с Ваней, но экзекуция производной  доводила меня уже не во  снах, а у доски Гераклом до умопомрачения. Маховик моего математического  провала набирал обороты. Набирал мощно, как паровоз.

         В один из ясных осенних  дней, скрепя душу, я уныло плёлся по вузовской аллее.  Конечно,  я был не один. Рядом, как всегда, шагала производная, а впереди  навстречу мне  по аллее шагал  Ваня с папкой. Как потом всё сложилось,  не помню я в деталях. Знаю, что оказались мы потом в пустой аудитории мехфака  у доски. Знаю, было,  просветление разом. Помню,  как легко и просто Ваня с проецировал понятие производной на механическое движение.

И я схватил жар- птицу. Следом систему уравнений с двумя неизвестными, определитель скромно стоящий у двери уже не пугал меня, а интегралы из-за дальности свидания с ними были дружелюбны ко мне. Пока.
      Мы гуляли потом. Болтали обо всем. Вокруг нас кружили  листья  легкими перьями. Ветер гудел, гонял их, сбивал в кучи, а они поодиночке, парами, группами отделялись от них  и летели дальше. Осень прощалась с теплом. Мы это чувствовали, мы  поднимали воротники пальто, ёжились от колючего холодного  ветра и опять болтали. Мы не стали друзьями потом. И не будем ими. Мы были разные. Он, как осенний листок, будет порхать, кружится. Я тяжёлым камнем валуном буду катиться. Он будет вне толпы, я со всеми рядом.
      
Потом мы разойдёмся. Я вверх по аллее в мужское общежитие, он вниз  на снятую мамой квартиру. Он был из учительской семьи. Он был единственным, любимым. Мамина надежда. Худенький, кутающийся в пальто на вырост, уходящий вниз по аллее с тощей папкой, он оставлял во мне чувство жалости и  восхищения одновременно. Хотелось догнать его, укутать, согреть и опять говорить о производной. О её физическом смысле. О мгновенной скорости. Таким он остался в моей памяти . Таким я  помню  его чаще. 
      
Первое впечатление птенца выпавшего из маминого гнезда, сменилось у меня калейдоскопом Ваниных  «открытий».  Открывал он их  поначалу   робко, пугливо,  шаги свои не выставлял, присматривался, но  в  двери,  распахнувшиеся перед ним, заходил радушно и радовался.  Радовался всему: новому, старому, близкому, далёкому, знакомому, не знакомому. За моими плечами была армия, рабфак, я считал себя тёртым калачом. За Ваниными худенькими плечиками – мама в учительском доме, золотая медаль, да громадный потенциал знаний, особенно в точных науках, в гуманитарных он ленился.

       Геракл долго барабанил пальцами у моего стола, потом, взял зачётку и мелкой куриной вязью  вывел «хор».  Обратная производная спасла меня. Я сиял.  Ваня тоже, только на факультетской доске для отличников.  Он был замечен на институтской  стезе, о нём говорили. Внимание женского пола, а именно «девчонок», как он говорил,  потихоньку от случая к случаю избаловало его. Да он и не сопротивлялся ему. Перед девчонками  он преклонялся.  Слабый пол, как потом, оказалось, стал для него Ахилловой пятой, а мнение мамы Дамокловым мечём.
        После сессии Ваня загулял. Загулял в сомнительной компании. Кафе, бары, дурной запах изо рта, комсомольские собрания чередой  по его душу. Видел я их, не гармонировали они в целом. Он светлый, они тёмные, чумные. Хотелось схватить его, отмыть, отшлёпать, увести. Но, Ванино, «но» требовало их. Что он в них находил? Не знаю. Сам молодой был. Но две буквы «Н» «О»  для меня были  железобетоном.. Я льнул к нему, хотел взглянуть, как там, что там за ним на самом деле и боялся одновременно. Боялся быть не таким, а уйти от всех по тропе иной,  было для меня куда  страшнее  производной. 

 К концу года Ваню знали все. Побывал он и в списках на отчисление, но семь пядей во лбу и раскаяние спасли его и господ офицеров. Как он к ним попал? Как они, пятикурсники,  приняли его, мне неведомо. Но в порыве едином  шагал он с ними подшофе строем, в шеренгу по четыре, гулкими общаговскими коридорами. Разбежались вахтерши, забыты были девушки. Буржуазное растление било ключом. От звучных слов «Господа офицеры» звенели окна.  Господа обмывали пагоны, господа гуляли…... 
         
Багаж знаний таял на глазах. К концу года дал такую  трещину, что Ваня, впервые на моих глазах, совал сзади под пиджак шпору - учебник высшей  математики для ВУЗОВ. Придав положение телу, соответствующее незримости источника знаний, гордым орлом  ввалился к Гераклу на съедение. И, конечно, был съеден с потрохами. Геракл, поблёскивая очками, бушевал. Его надежда, почти суть его в мире чисел, о котором было сообщено на кафедру, над которым  он исподволь лелеял, суть эта  за столом,  вальяжно развалившись, катала с первоисточника.  Жалким цыплёнком был выброшен  Ваня из аудитории. 
            
Отряхнувшись, поняв ужас создавшегося положения, он взялся за ум. Девчонки были забыты. Казалось навсегда. Судьба была благосклонна, стипендия тоже. Чуть с подбитыми крыльями, но всё же, орлом, Ваня  укатил в далёкую  станицу, к маме на лето.  Стройотряды он игнорировал не потому, что не хотел туда. Он хотел туда, но любовь к маме незримой силой присутствующая с ним на учёбе, с последним экзаменом, бросала его в поезда  на  Кавказ, в станицу,  дышать целебным воздухом. Дышал он долго. Колхозные осенние  скирды  были уже основательно примяты нами, консервный завод стонал от наших рекордов, когда он только мило улыбаясь,   появлялся с нами в поле. И опять его прощали. 
          
Второй год уровнял Ваню с его костюмом. Дальнейшие годы покажут несуразность  костюма с Ваниным  ростом.  Вплоть до третьего курса костюм для Вани будет величиной постоянной, пока одна из заочниц не сошьёт ему брюки из толстенного парусина. Парусины эти войдут в «генофонд» ВУЗа.  Парусины эти же приведут его к самому печальному провалу на его учебном поприще. Но это будет потом на третьем курсе.
    
А пока он купался  в лучах славы.  Заочницы лелеяли его, и он катался среди них, как сыр  в масле. Затем он был избит девчонками однокурсницами. За что, не знаю. Может из-за ревности. Избит был своею же папкой, жестоко, со всхлипами. Спасёт его девушка отличница. К тому времени я уже переберусь в средние  ряды лекционки, мне будет видна прядь её  белокурых волос, и  я буду ими тихо и безнадёжно  любоваться.  К концу года  сомнительную компанию  разгонят, но Ваня, опять каким – то образом спасётся. Оставит   дородных, хватких заочниц, чуть притихнет, но сессию не вытянет. Распрощается со стипендией и побитым орлом с опущенными крыльями уедет тихо к себе домой, в станицу.
    
Третий курс Ваня начнёт бурно. Будет мести вузовский двор по утрам за деньги. Забытые заочницы будут звать его с лекций, представляясь его женами. Он будет сопротивляться, отнекиваться, но сила женского обаяния, помноженная на массу, станет  для него скоростью света. Он опять будет делать им работы набело.  В одной работе уйдёт на курс вперёд и будет профессором пойман. Но, опять появится «но». Профессорская ошибка в метод. указании к своему  собственному курсовому проекту, спасёт его. Профессор слегка пожурит его тет-а-тет  за свою же  ошибку и простит его.

С того времени Ваня изменится. На дворе наступят строгие Андроповские  времена, но Ваня не поставит  окончательную точку. Поставит он её потом со штанами вместе.  А пока бросит писать работы заочницам  набело. Черновики будет сжигать, а заочники, которые появятся у него с третьим курсом, будут благодарить его, втихаря, денежными  переводами. 
       
Затем нагрянет ТММ(Теория машин и механизмов) и мы всем курсом будем бояться её, Ваня нет.  С первой лекции он возразит, пойдёт против дородного, совершенно лысого светила и будет им приглашаться  постоянно с верхнего ряда лекционки вниз для аудиенции. Делать это он будет методично с застёгиванием всех Ваниных пуговиц на его единственном куцем  пиджачке. Ваня будет смешон. Смешон в одежде, но не собой. С жаром разнесёт он теорию построения Египетских пирамид механизмами.  А профессорский  конёк - механизмы, наверное, впервые будут терпеть   у доски поражение.

Мне одетому в фирму «Врангель», а по особым случаям, я уже одевался не хуже, а то и лучше всего профессорского состава разом,  будет жаль его. Я не понимал его тогда, многие понимали, а я нет. Я не хотел его понимать. Мне уже светила кафедра с галстуком, а  противовес его водный, которым якобы строились Египетские пирамиды. Вода его, регулируемая в пространстве и во времени,  энергия её потенциальная, не интересовали меня. Я мнил себя уже профессором  и любил себя очень.
       
А Ваня любил истину. Весною по теплу заочницы  сошьют ему брюки, следом рубашку.  Курс будет гудеть, обсуждая, Ваня улыбаться. Его выгонят с военной подготовки из-за брюк парусиновых и рубахи толстовки, и я подарю ему галстук к его прежнему костюму. Майор невзлюбит его поначалу, затем, как и Геракл прикипит к нему из-за знаний.

 И всё, в конце концов,  утихомириться, успокоится.  Механизмы ТММ застучат ровно и мерно. Мы будем старательно сопеть над курсовыми проектами по ТММ. Считать передаточные отношения входов и  выходов. Ваня из квартиры, как из подполья, ни разу не появиться пред светилом для консультации. Впервые появится в штанах, в рубахе толстовке на защите, подправит что – то на задней парте, разложит ватман на столе перед светилом.
      
Я вздрогну. Казалось, что этот механизм рождался в недрах бара, Не знаю, были ли там технические недочёты. Скорее всего, нет, но грязь. От неё меня коробило. На свой проект,  я дышал через раз, катал старательно хлебные крошки от мнимой грязи, сдувал едва видимые пылинки, подправлял карандаши ежесекундно, затем осторожно  прятал его в тубус.

Ваня принёс свой в сетке - авоське. Профессор, привыкший к проектам, как салфеткам, клавший руки поверх их и заставлявший нас содрогаться этим, от его проекта отпрянул, как будто укололся  им. Было ли это обдумано с Ваниной стороны. Думаю, нет. Ваня делал его с чистого листа. Конечно, очень неряшливо, но это был его подлинник от начала до конца.   Профессор сверху подправил кое- что в его шедевре по мелочи и резюмировал снизу – перечертить.
      
Мы с отличницей  стояли у подоконника. Мой проект уже не вызывал во мне  опасений. Я мог даже на нём  покататься  с грязью. Мне он был уже безразличен.  Зимнее солнце светило нам блекло в спины. Она спрашивала меня о защите. Я отвечал через раз, потому что от близости её у меня перехватывало дыхание. Её белокурые кудри касались меня и я, вцепившись в подоконник, боялся, что меня сдвинут сокурсники. 
         
Ваня появился минут через двадцать. Таким я его не видел. Он был хмур и серьёзен. Опять разложил ватман. Ссутулился над ним, раздвинул руки. Видны были следы работы стёрки, но общее впечатление оставалось прежним, даже более того. Оно потеряло румянец, хоть и грязный до того, но румянец. На меня смотрело полотно бледное, не живое. Некоторые узлы, едва проглядывали.  Профессор, молча красной пастой, размашисто поставил полотну крест.

Ваня, также молча, взял его, пошёл  с ним к задней парте, затем вернулся, прошёл мимо профессора к двери. Остановился.  Я был спокоен за него. Осталось перефанарить его чисто с хлебными крошками, а Ваня не уходил. Сложив пополам формат, он начал его рвать. Затем развернувшись на 180 градусов, высыпал содержимое рук на голову профессору.

Отличница вскрикнула, я онемел. Она бросилась к профессору снимать кусочки ватмана, я кинулся за ним. Я догнал его. Мы шли молча. Была та же аллея, только зимняя. Был тот же ветер,  только со снегом, были и  мы, но совсем другие. Я знал, что он думает о маме. А я думал о нём. 
      
Господа офицеры, вахтёрши, знавшие его, как облупленного и писавшие на него кляузы, зачастую нелепые, заочницы, водосточные трубы к ним не шли, ни в какое сравнение с содеянным. Мне было страшно за него. Фортуна,  до этого спасающая его, наверняка, уже прощалась с ним. Впервые мне  захотелось взлететь. Порвать за Ваню, но рвать мне было нечего. Мой курсовой с отметкой «отлично», мне уже не принадлежал, а что ещё сделать за Ваню я не знал. Мы опять простились, на этот раз молча.
      
У него ещё было полгода до экзамена по ТММ.  Неуд перекочует с ним на летнюю сессию, и он придет ко мне в общежитие пожить. Принесёт бутылку водки, которую мы никогда не допьём, будет укутывать хлеб в газеты, каждый раз после чая. Хлеб будет мягким  долгое время и меня это удивит. Удивит и он.

 Мы будем вечерами спорить обо всём и даже об летающий тарелках. И он будет впереди опять. Мне будет тоскливо от этого, профессорские мысли покинут меня и мне будет стыдно втайне перед ним, как перед Гераклом. Я свыкнусь с этим потом, когда узнаю его ближе, а пока он вставал рано по утрам, стоял у окна и смотрел на церковь. Купола её переливались медью. Позолота вместе с солнцем слепила ему глаза, он жмурился.
            – Красиво там!
       
Я стоял рядом и ничего не замечал.  Я видел реку, а за рекой купола, которые меня не интересовали. Заочницы его бросили. Или он их. Но пропали они после ТММ и сразу. Мы ходили в вузовский клуб изредка. Оставались на танцы, но Ваня не танцевал, он изменился, и я не мешал.  По субботам он звонил маме – врал, потом ходил долго по городу, раскаивался. Дамоклов меч довлел над ним. Профессор его не простил, и мне, казалось, что он считал дни до окончательной экзекуции. 
            
Они восстали потом вдвоём. Он и дочь декана. Она пригласила его на белый танец.  Он, вспыхнув, не отказался. Ваня влюбился. Он выглаживал свой  бедный костюм и, слегка пунцовый, бежал, нет, не бежал -  летел в вузовский клуб на свидание. Понимал ли он серьёзность ситуации?  Понимал, но глаза прекрасной гречанки, такие же тёмные как у него, топили вероятность негативного исхода на корню.

Он не пил так уж броско, не курил, чурался больших мужских компаний. Он был с мамой всегда, может от этого его тянуло к заочницам, где ему было теплее, надёжнее и светлее. Возвращался он со свидания, молчал долго,  потом мы говорили, и он мне доверял.
          
Тянулись дни,  ближе к сессии он признался -  они ждут ребёнка. Открываться они боялись. Декан был строг, упёрт, жена  - фактурная женщина, мила и добра, но смягчить удар носорога она не смогла. Жить они будут в санатории-профилактории, куда сбегут с мамой. Была ли это любовь или Ванин расчёт хитрый – гадали все вокруг, а для меня было ясно -  реверанс  фортуны очередной спасал Ваню. Декану они не кланялись,  он был зол на них и занимал противоположную моей версии позицию, и они ушли в академический отпуск разом.
               
И Ваня в моей памяти притупился. Я опять любил себя. Ходил в галстуке. Жизнь моя шла нужным мне чередом, валун катился, и я ходил по весеннему городу один. Спускался к набережной, кружил вокруг её дома, но случайной встречи с отличницей не находил.
         
В тот день стояла прекрасная погода. Конец весны. Май месяц. Я был весел и мил себе.  Я работал в конструкторском бюро, катал колесо без устали, снимал параметры индуктивной зависимости  колеса и  магнитного  датчика. Работа была нудная и глупая, катал я колесо  через магнитный датчик, катал усердно, делал умное лицо при этом и терпел, потому как иного варианта  кафедра мне не оставляла.
         
Но я был горд даже этим и  любовался рекой. Она в  редкие проёмы между домов  открывалась мне весенней зыбью, и  я  восторгался  ею. Я шёл параллельно набережной, они в проёме между домов поднимались снизу. Я не сразу угадал их. Я просто любовался парой, сзади за спиной у них была река, и мне на миг показалось, что  сочетание  их с рекой было  до боли красиво.

 Они были одни в проёме, город был полупустой,  ветер с реки трепал её длинное  лёгкое платье, он наклонялся к ней, шептал  на ухо что-то, затем склонялся над детской коляской, поправлял.  Это был Ваня, рядом гречанка-красавица, жена. Они не замечали меня. Так бы и прошли рядом, если я бы их не окликнул.

Я рад был видеть его. Её я знал мало, и мы лишь перебросились взглядом. Она осталась стоять, а Ваня улыбался мне. Улыбался той улыбкой от доски, когда впервые появился в лекционке. Мы обнялись. Мы не виделись год, и он очень изменился. Он вырос. Передо мной стояла «кафедра в галстуке». Он возмужал, пополнел. Костюм летний из дорогих облегал уже покатые плечи. Я подумал – Ваня сдался. Сдался декану, флегматичному упёртому носорогу, сдался мирской суете. Оказалось, нет.

Раритет Ванин -парусиновые брюки с рубахой -  толстовкой канули в бездну, но костюм  был жив и выглаженной памятью  висел в стареньком шифоньере на съёмной квартире. Работал он на стройке. Мать её навещает их часто, носорог - нет, а костюм новый Ване куплен на последние деньги.  Она рассказывала мне это, спокойно, с улыбкой тихой и обыденной.
        – Сын.
         Опередил он меня, когда я в очередной раз, как бы ненароком, пытался заглянуть в детскую коляску.
        – Коля.
          На меня  нахлынуло чувство, впервые в жизни всколыхнувшее меня. Оно было отцовским, но я не знал  ещё этого, просто  смотрел на маленькое чудо и уже не стеснялся его.

Я пытался ему улыбнуться и не мог.  Я опять завидовал ему.  В коляске лежал первенец потока, старательно ловил резиновую игрушку над головой, у него это  не получалось, но он упёрто шёл к цели. В деда, подумал я.   Потом мы прощались. Они уходили вниз к реке. Обернувшись в последний раз, махнули мне. Ваня был счастлив. Я это мог сказать всему потоку. Потому что  знал и завидовал.
 
  PS.    Я потом брошу колесо, затем кафедру, последним поездом рвану в Сибирь за отличницей по распределению. Рвану наугад, но судьба будет благосклонна. Пройдёт много лет, мы будем счастливы  вместе, будем часто вспоминать Ваню. Сын наш, Иван, поступит в тот же ВУЗ, на ту же кафедру, а о Ване, как мы не пытались, знали лишь одно - они закончили учёбу разом - она с отличием, он так. Уехали на Кавказ к его маме, затем вернулись и его видели с тощей папкой на стройке. На стройке храма, в котором они венчались.
                «Всё гениальное просто,но  как до него дойти» - говорил он мне часто, когда мы с ним  спорили.