Матрона

   Матрона - это продолжение "Студенток". Хотела продолжить описание всех девушек, но...Не вышло. Пока получилась только "Матрона" и "Аннушка". Может и получится ... когда-нибудь. Мысли зреют, зреют, но...до бумаги не дозревают.


                Часть первая.



В стране Советов все должны работать. «Кто не работает, тот…». Это  было   как дыхание, как естественное,  необходимое условие жизни. И мало кто в Советское время  жил чужим трудом, хотя, умеющие жить, не изматывая себя, были всегда.
Да, трудились все, потому, как -  «без труда и рыбку…». Исчез в Стране Советов барин, для которого все делалось чужими руками; с утра умоют, причешут, оденут, затем покормят, поцелуют, и накажут, если надо… и так  весь день. История смела их с земли русской. Советский человек если не трудился, то терял смысл  жизни. Вот встал он утром, и никуда ему не надо идти. Ну, день-два он, человек, займется домашними делами, но, спустя какое-то время, взвоет.
 И, в конце, концов, если и переделать все дела в доме (а это практически невозможно, так как они, дела домашние, имеют тяготение к бесконечности), то дальше-то чем заняться!
  Свободный досуг для свободного трудового народа опасен, так как свободный досуг несет в себе свободу самостоятельности, а тут-то и открывается под ногами пропасть!  Чем заполнить эту самостоятельную свободу? Эту загадочную «сам стою». Наш человек не должен и не умеет быть самостоятельно свободным. Это историческая закономерность. Это у нас в крови. Доказать? Пожалуйста. Слова «свобода - liberte » и «жизнь - leben , «любовь - lieben» –  мне кажутся, единством духа любви, жизни и свободы. Это в прошлом, и у них. У нас нет ни общего звучания этих слов, ни внутреннего единства в соединении этих  «слов-знаков». Свобода, свободой, а жизнь одна. Что же касается слова «любить», то у нас можно любить человека,  любить покушать, любить животных, и «люблю смотреть я на закаты, тонуть в багряном свете дум». И все – любовь. Смешали удовольствие с любовью. И постоянный «ноль» в самостоятельности мышления и поступков.  Может, это не так? Возможно. И что пишу – сама не знаю. Впрочем – знаю,  что все это сложнее… А хочется… Хочется приблизиться хоть на шажок к пусть ошибочной, но раскрепощенной мысли. Пусть это будут блуждающие размышления простого  дилетанта.  Продолжаю.
 У нас и мир, и труд, и равенство (без свободы) -  первейшая словесная необходимость, можно сказать, основа основ для счастья «муравьиного сообщества». Для этих слов стерли с лица земли одних, чтоб для других открыть надежду. А если это случилось – значит это и есть историческая необходимость. Необходимость труда для всех. Да и где деньги брать, если не работать? Чем питаться. Во что одеваться. «Все существующее разумно», - сказал когда-то благополучно-благоустроенный философ. Представляете, как кощунственно звучат эти слова для невинно погубленных в концлагерях, тюрьмах или погибших от любого насилия.  Но до сих пор все «благополучные» уверенно-решительно объясняют нам свои фантазии о благополучии России, и фантазии эти не имеют границ. Но трудно убедить себя в разумности сытых болтунов, призывающих к постоянной заботе о нашем благосостоянии.  Например, один из них по телевизору, приветствуя жутко накрашенную певичку, говорил о ней, как о своем верном соратнике и друге, а она в его поддержку пела «А я столько натворила, еще столько натворю….».   Тоже исторически обосновано.
 Каждое утро, с рассветом в стране Советов, все люди вкладывали свой разум, свои силы, всю свою энергию в великий трудовой процесс - построения могучей державы. И вырастали города, и разбивались парки, и ставились спектакли, и читались с огромным интересом книги, которых в то время страшно не хватало, и строились космические корабли, и… это наша история… Кроваво любимая.
Матрона хотела работать. Она, как и многие девушки, после окончания института поехала  по распределению в глухую деревню. В автобусе, глядя в окно, Матрона мысленно считала, сколько ей могут дать часов, и сколько она за это получит. Мечтала, что у нее, наконец-то, будут свои, заработанные деньги, что она сможет себе купить хорошее пальто, теплые сапоги и многое другое. Матрена усмехнулась; да, «вечная шинель» – навеки и в каждом. Позже, перечитывая  бедного Акакия Акакиевича, Матрона с удивлением  обнаружила, что Гоголь предупреждает читателя о будущем возмездии за совершенные поступки (в школе об этом говорить не смели), предупреждает о мести, как  вечно-действующей силе. Месть – она никуда, никогда не исчезает; она передается из покорения в поколение, из века в век  -  как и прощение, верность, любовь и все нематериально существующее. Все возрождается с каждым дыханием.  Гоголь, наверно, и сейчас видит, что происходит с нами,  здесь… Интересно, он  ужасается, или улыбается.
 Матрона ехала в старом, пыльном автобусе, и улыбалась. Она не боялась будущей жизни. Она едет работать, едет  зарабатывать! Да и как  можно жить без денег! Без работы! Без одежды!  Да никак! А теперь у нее есть диплом, а это вечное разрешение пусть на скромный, но доход. «Без бумажки ты букашка…» Матрена ехала и мечтала.  Мечтала создать свой личный, маленький, уютный мир, где отглаженные полотенца и простыни будут лежать  красивой стопкой, где утром можно спокойно лечь на чистый пол и делать зарядку, и ни одна мусоринка на полу не помешает, где все вещи с любовью будут жить на своих местах. И все это сделает она. Она создаст собственное царство, царство порядка, уюта и красоты. И сама в этом царстве будет королевой.
В деревню, куда  Матрона была направлена, нужно было ехать  поездом, затем  автобусом, затем перебираться через широкую речку на пароме, и затем три километра пешком. Большой паром вмещал в себя несколько машин, которые стояли на самой середине. Люди же, держась за перила, теснились по краям парома.
Все вокруг Матрена разглядывала с огромным интересом. Вот так жила-жила  и не знала о существовании этой широкой, темной реки, этого могучего заросшего леса, этого неуклюжего парома и всех людей вокруг.
Вода внизу шумела угрожающе, наверно, ей не травилось все  пахнущее, кричащее и двигающее. Вода  все дальше и дальше отдаляла Матрону от прошлой, студенческой беззаботности. И этот паром, как паромщик переправлял Матрону в неизвестность. Матроне одновременно было и страшно и весело. Конечно, практичным советским колхозникам мистика была чужда,  как в той старой притче, когда человек ушел из деревни постигать высшую духовность а, вернувшись через много лет,  на вопрос, чему ты научился –  пошел по воде. Деревенские жители искренне удивились - и зачем ты столько лет потратил, мы ведь давно придумали лодки.  А вот. Захотелось человеку чудес … "Чудеса – они вокруг … Они нас видят, – думала Матрона, глядя в темную воду, - впрочем, чудеса - чудесами, а учиться жить мне придется самой. Мы, наверно, каждый день учимся жить".
  Матрона, воспитанная советским кинематографом и классической литературой, плохо понимала людей и совсем не знала жизни. Ее любимая бабушка часто говорила, что человек обозрим с трех сторон;  как он видит сам себя, как его видят окружающие, и как видит его Бог.
Мы же видим только видимое нам. И, согласитесь, что рождаясь, каждый проходит путь всего человечества. Можно понять что-то рано или поздно, а можно и ничего не понять, но чувствовать сердцем. А, можно и  всем этим быть обделенным. Все возможно. И никто не знает, как каждый свою же жизнь в себе переживает.
 Матрона, как  все молодые, не думала об этом. Все вокруг она разглядывала, как  кадры  кино. Мужчины, одетые весьма небрежно, группируясь, казалось, пытались что-то доказать друг другу, что-то отстоять. Они вели себя так, как будто на них постоянно кто-то смотрит, слегка красуясь собственным существованием. Стоящие рядом  с Матроной женщины сразу выяснили, кто она,  посоветовали, у кого снять комнату, а когда вышли на берег, посадили ее, как барыню, на телегу. Въехав в большую деревню, они  остановились у здания сельской администрации. С Богом, родная!
 Матрону и встретили как родную. Ее небольшая фигурка, густые вьющиеся волосы и уверенный взгляд вызывали улыбку и любопытство.
Восьмилетняя школа - одноэтажное, деревянное здание стояло в центре деревни,   отапливалось, как и все дома, дровами, и учились там дети со всей округи. Учителей вместе с директором было семь человек, они сразу накрыли стол, подробно расспросили Матрону обо всем и подробно объяснили ей все особенности деревенской жизни.
 Зимой, а это самое малое три месяца, выехать никуда не сможешь; река замерзает – это хорошо, но дороги так заметает, что только трактор сможет проехать – это плохо.  Правда, обещают пустить самолет – кукурузник. Дай-то Бог! Сама понимаешь, три месяца, как в окружении. Дети хорошие, не избалованы, умеют трудиться. Конечно, есть и исключение. Жить будешь у Тарасовны, у нее  большая свободная комната, она одинока, тебе никто мешать не будет.



Матроне дали ставку, около двадцати часов в неделю (это в советское время примерно семьдесят рублей в месяц), плюс шесть часов продленки. Итого, двадцать шесть часов. Совсем неплохо! Питание в деревне  дешевое; у Тарасовны свои куры, поросенок, корова, поэтому сама Тарасовна  вставала очень рано. Нужно было подоить корову,  всех накормить и успеть на ферму. И это изо дня в день. Одно и то же. Тяжелый, вечный труд, но этот труд кормил.
Спустя много лет, вспоминая те года, Матрена удивлялась бесконечному трудолюбию деревенских людей. И физически они были сильнее сегодняшних; их закалил труд и здоровая еда. Выбежал босиком в огород, лук, редиска, морковь – все свое, не измученное долгими переездами, не отравленное химикатами, не выращенное «абы как».
 Свой дом и свой небольшой огород для Матрены  стало вечной мечтой. Да, деревенские люди мало читали, вернее, почти ничего не читали, но у них для этого и не было времени. Они имели другие знания (работать физически наизнос и разбираться в тонкостях гармонических  модуляций – явление почти несовместимое, или то, или другое). И пусть они быстро внешне старели, пусть грубые руки их с темными ногтями и трещинами были измучены, пусть считались они крепостными колхозниками – их трудом вырастали города, лечились и учились люди,  худо-бедно кормилась вся страна.
 Матрена мечтала, что когда-нибудь  поставят памятник деревенским людям.  Памятник изнасилованной, умирающей крепостной деревне. Памятник нашей истории, нашей победы, потому как побеждать можно не только на войне, но и вечным терпеливым трудом, каждый  день, находя в себе силы  прощать эту жестокость навязываемого строя, навязываемого мирового первенства с вечным призывом  - «Мы всем докажем…» 
С годами от бесконечной нищеты молодежь сбежала в города, и деревни опустели. Но это было позже.  А пока она, учительница почти всех предметов, вставала вместе с Тарасовной и «собирала» завтрак. На столе был чай из трав,  хлеб с  медом или вареньем.  И все это было свое, нужно было только «собрать» на стол.
Тарасовна быстро убегала, а Матрена, протопив печь, и, ловко орудуя ухватом, готовила еду для себя и всей живности в доме. И делала все это, желая сэкономить, собираясь отложить деньги на покупки. Она, во всем помогая Тарасовне по хозяйству, а за пропитание отдавала сущие копейки  (по сравнению с ценами в городе). Работала Матрена быстро; ухват, котелки и сковородки мелькали в спешном темпе. Глядя на нее, подумаешь, вот-вот, что-то должно упасть, разлиться, разбиться. Куда спешишь – сама себя спрашивала Матрена и сама себе отвечала – и не знаю.
Быстро все, помыв, почистив и засунув в печь, Матрона собиралась на работу. Под домашним умывальником   она тщательно холодной водой с мылом мыла лицо, уши и шею. Густые тяжелые волосы собирала шпильками на затылке, глаза аккуратно обводила карандашом, красила ресницы, губы – она очень хотела быть красивой.
 На первую свою зарплату Матрона купила (достала через родителей) чайный сервиз и сразу поставила его на стол. Вечером, Тарасовна, осторожно взяла чашечку и, сделав несколько глотков, перелила чай в старую алюминиевую кружку. «Не, милая, это не для меня. Убери, а то, не дай Бог, разобью твои игрушки».
 Праздника не получилось. Они сидели за столом и впервые не находили тему для разговора. Красивые чашки, грубые, от бесконечного труда руки, не умеющие их держать, – сколько нужно душевной щедрости и великодушия, чтобы не озлобиться, не завидовать, прощать, понять и порадоваться чужому благополучию.  Людские глаза всегда немного завистливо оценивают  чужую жизнь.
Матрона молча убрала со стола красивые чашки – «а ну его…никакого  удовольствия … давай, Тарасовна, лучше твоего коньячку по стопочке … а …»  Коньячок (домашний самогон) Тарасовна делала удивительно вкусным, она добавляла туда всякие травы и тщательно хранила свой рецепт. На столе мгновенно появились граненые рюмочки и классическая закуска: огурчики, сало, хлеб, грибочки.
Позже, вспоминая эти вечера, Матрена еще больше захотела увидеть памятник колхозникам - крестьянам. Нет, не серп и молот, а грубые, некрасивые руки, которые смирились со своею участью, усталые спины и ясные, чистые глаза от бесконечной работы на воздухе.  Памятник не мечте, памятник реальной страницы нашей истории, тому мирному духу терпения, терпения от полной беспомощности что-то изменить! Терпения, как  вечного прощения.
 

***

Жизнь в деревне для Матроны была проста и понятна.  Ее ничего не раздражало, работа  нравилась, ей даже пришлось вести уроки в начальных классах и учить французский язык, так как не было преподавателей.
 Работая, Матрона быстро поняла, что  ученики часто заучивают любой материал не для стремления получить знания, а для оценки. Выучили, получили оценку и почти забыли. Ну, что же, и это понятно. Она же тоже работает для денег. Да и кто знает! Возможно, позже у них появится желание что-то узнать без всякой на то награды.
 «Необходимость – первый учитель» - говорил Карл Маркс. Но эта необходимость двигала далеко не всех. Среди учеников были такие, которых оценки совсем не волновали, «тройка, так тройка, двойка, так двойка».
 Они не стремились получать хорошие оценки, а значит, и не старались. Матроне иногда такие ученики нравились даже больше отличников, которые своими хорошими оценками приобретали  чувство превосходства, чувство надменной снисходительности к троечникам. Эта надменность иногда перерастала в презрение к «недоразвитым».
 Матроне хотелось поддержать троечников, дать им возможность полюбить таинство любого познания. И с удивлением она обнаружила, что некоторые дети, самостоятельные и неглупые в быту, не  успевают улавливать смысл темы,  смысл слов, которые произносятся. Слова  пролетали мимо них,  улетали дальше и не будили детского сознания. Такие ученики почти перестали делать усилия что-то понять, и Матрона индивидуально, заглядывая в глаза, медленно произнося задание, повторяя, если надо, много раз тему, просила сосредоточиться, не волноваться, подумать и выполнить то, что она требует. Она и лаской, и возмущением, и гневом  - всеми возможными  способами, требовала их умственной активности. И, если получалось,  радостно  смотрела, как ее малыши, медленно шевеля губами, причмокивая, (даже вспотела – сказала одна),  выполняли задание. Конечно, так было не всегда. И, конечно, было всякое. Однажды в  пятом классе, когда ученики уже вышли из  контроля  насквозь их знающего учителя начальных классов, Матрона, подойдя к столу, увидела листок бумаги, и прочитала «Тетя Мотя, что вы трете, между ног, когда идете». Аккуратный детский почерк … буковки души … какая мерзость … Матрена, побледнев, ударила ладонью по столу и вызвала директора. Та, зная, что угроза, самая действующая сила, сразу выяснила, кто написал. Родители извинились, но у Матрены полностью исчезли иллюзии о детях – ангелах. Глаза, смотрящие открыто, и злость несут, и мстительность, и подлость. Все, как у взрослых. А их детские хитрости … например: писать то ли «а», то ли «о», а после утверждать, что учительница не права. Да, дети учились, и Матрона училась с ними  учить, и ей это нравилось. И неизвестно, кто кого быстрее понимал, учителя учеников или наоборот.
К некоторым ученикам Матрена после работы ходила домой, этот  «контакт с родителями»,  был обязателен. «Трудные дети», как правило,  вырастали «на грехах» родителей, где беда уже бросила семя. И беда эта возникала чаще всего в отношениях между супругами. Первый раз Матрена пришла в дом, где отец почти не жил с семьей и, конечно, она его не застала. Отец художник-самоучка.  Она уже видела его на улице. Он очень выделялся среди деревенских людей;  длинные до плеч волосы, холщовая сумка на плече,  связанные вручную свитера. Все его звали Фома. Однажды он сам пришел к Матрене с предложением написать ее портрет. Красивый, высокий, мускулистый, его большие серые глаза  смотрели на нее растеряно и немного грустно. Матрона начала говорить о сыне, но Фома  перебил, он, мол,  уже не живет с женой, хотя и не развелся, и воспитанием сына не занимается. Матрена искренне удивилась: «А зачем же ребенок, если…».  Фома раздраженно  прервал: «Я любил свою жену,… да что говорить,… с женщиной спать и детей не иметь,... в жизни так не бывает,... и не лезьте ко мне… приехала еще одна, … праведница…», - он,  громко хлопнув дверью, вышел из класса. 
Это был очень талантливый, одержимый человек. И эта одержимость перенести на бумагу все, что видят его глаза,им полностью владела. Обнаженные корни деревьев, выступающие над землей, множество церквей без крестов, снег, всегда меняющий свой цвет «впитывающий в себя небо», - все- все вокруг он хотел запечатлеть своим видением, как будто все были слепые, как будто никто не замечал богатство и силу красок так щедро посылаемое земле.

 Конечно, все видели не так! Он видел все иначе! «У наших тел один удел, все превратится в прах и тлен, что наша жизнь - короткий миг, который вряд ли, кто постиг – я знаю точно, и что образ мой, и суета прошедших дней, довольно скоро сотрется в памяти людей», -  эти строки он напишет на обратной стороне картины, которую позже подарит Матроне. На ней  часовенка без креста, осенний лес и одинокая фигурка. И все это освещено прекрасным золотом  заката. И кладбищенские кресты на переднем плане (усмехались народные критики) были выше самой фигурки старушки, спешащей в часовенку. Но Фома относился к критике равнодушно.  «Дело не в пропорциях – дело в понимании сути происходящего, а суть происходящего - это слом жизненного уклада, это заброшенность могил, это предательство… а что может быть страшнее предательства усопших!  Да, я живу не как другие. И у меня нет денег, чтобы помочь жене. Конечно, это плохо… Но каждый так живет… живет, как может. Но и каждый, вынутый из массы – единственно индивидуален. Этот "каждый" просто этого не понимает. И не моя вина, что мне не жить без красок, кисти и  свободы, которая дается только тогда, когда не надо в точный час брать в руки вилы или грабли, или быть рабом  любой работы. А, если ты не раб любой работы – ты обречен на нищету и бедность. И никто не купит моих картин, я знаю,  они не в духе времени и планов пятилетки. Вот и живи в таком паршивом мире, когда ты миру этому не нужен.  В глазах людей я человек никчемный, но сам я выбрал этот путь. И знаешь, я не понимаю, что значит, имя чистое сберечь, незапятнанное; в этом есть какая-то гордыня и жестокость. Во имя чего сохранять  в чистоте свое имя… у нас и чистоты, как таковой-то и не существует. И если для любимого дела нужно уйти от общих правил, забыть вечный призыв «благодари партию и живи во благо…» - я это сделаю. Я чувствую душой … я чувствую … я прав. Да и что получается! … мы все на  правильном пути, а жизнь-то вокруг нас… от правильности и праведности так далека! Значит, мы просто другой жизни недостойны, а, возможно, все подлаживаются,  и никто не может  хоть что-то  как-то изменить.
Я тоже не меняю. Я нарушаю. И  я за все отвечу, но не отдам  того, что мне всего дороже. И пусть мои картины хоть один поймет – я буду счастлив.  И выставки своей дождусь. Вначале здесь, в деревне, а затем … меня узнают.  Ты увидишь!
Вот мы с тобой сейчас сидим вдвоем, беседуем и пьем прекрасный самогон.  И нет ничего лучше, чем  беседа тихая  с противоположным полом.  Смотреть в глаза, а там мелькает и сила, и протест и осторожность, и скрытость за ресницами … там столько … всего…. И, не дай Бог, дойти до секса! Исчезнет все, что вижу я в глазах. А разговор двух тел…физическая близость … это такая убогость! Любая близость тел  испортить может все. В беседе тихой  больше обещаний и надежд и нет потливого сближенья. Такие редкие, счастливые минуты – напиться с женщиной, чтоб с ней поговорить! И, если ты позволишь – я напишу портрет, такой, как вижу я тебя сейчас».
 Это будет позже. Еще позже, через много лет Фома сопьется, и выставки своей он не дождется.  Но сейчас, когда он вышел из класса, Матрона от возмущения с трудом сдержала себя, чтобы не догнать его и не сказать… Ишь… бесстыжий… ребенка заделать, это видите ли, естественно, а кормить его… Вот сволочь-то… Бросил жену с сыном… Так бы и плюнула…
 
Вечером Тарасовна, рассказала, что Мать Фомы приехала беременная  в их деревню сразу после  войны, что сам Фома часто пьет, значит, человек творческий, что они так и не стали деревенскими … они другие.
 
Матрона не понимала и не смирялась с поступками, на ее взгляд, безнравственными и даже подлыми. Бросить своих детей для нее было предательством.  Еще ребенком она запомнила слова своей мамы о главной роли  на земле -  быть матерью, продолжательницы рода человеческого. Ее мама называла бездетных женщин пустоцветами, и слово это «пустоцветы» звучало с сожалением.

Спустя много лет,  во времена государственного капитализма, когда густым цветом расцвело и навязывалось понимание своего «я», когда все дружно бросились наживать материальные ценности, предавая и забывая простые, истинные правила жизни, ее сестра в горячем споре с отцом доказывала, что женщина, есть связь времен и поколений. И не важно – замужем она или одинока, красива или дурнушка, богата или нет! Родила, подняла – значит, исполнила свою главную роль на земле. Все остальное –  слава, деньги, власть – все это шелуха, которая не заполнит понимание собственной значимости своего «я». Человек человеком учится. И дети –  правильный смысл существования рода человеческого.

  Жизнь в деревне текла без особого тщеславия, текла просто, бедно и понятно. Одевались – как все, питались – как все. У многих не было телевизора, предметов роскоши. Если кто-то приезжал на своей машине – это  сразу вызывало уважение и  тихую зависть. Машину хотели все! В кино Матрона любовалась сервизами, одеждой, обувью. В магазинах этого не было, а в кинематографе  дразнило.
Матрона, как и все, вечером, часто ходила в клуб смотреть художественные фильмы. Ее сердце замирало, когда талантливо снимались любовные кадры. О! Эта любовь! Как она прекрасна в кино! Как они целуются! Красивые плечи, приоткрытая грудь главной героини, молчаливый напор мужских глаз… Возбужденные после таких просмотров зрители еще с большей уверенностью предавались дома плотским утехам.
 Матрона студенткой целовалась с Лешкой. Ей не понравилось.Стоять было неудобно, (он прижал ее к стенке, где был какой-то выступ), целоваться он не умел, только всю исслюнявил. Она терпела  из-за любопытства, но когда дело дошло до тяжелого дыхания,  все это резко прекратила.
 Получилось  все не так; не было того, чего она ожидала, а чего она ожидала – она и сама не знала. Хотелось, как в кино. Лешка обиделся. После той встречи, они долго не встречались, но Матрона сохранила в душе теплое к нему отношение. Лешка добрый, мягкий человек, но... какой-то внутренний запрет на определенные поступки диктовал ей свою волю. «Пришла пора, она влюбилась» -  Матрена не была влюблена, но «пора пришла» и иногда ее мучили проснувшиеся, неизвестные силы. Отношение к сексу, (который в то время активно замалчивался по причине своего животного, низменного начала, ведь советский человек должен быть выше природных инстинктов, выше навязанных природой законов - Мы реки вспять заставим течь, мы укротим природу, мы…тыры-тыры-тыры-ры) - у Матроны было определенное. Она поняла, что «это» есть у всех. И «это» у всех по разному; от кого-то «прет», кто-то стесняется, а кто-то пока и не дозрел. Но «это» дается с рождением всем, как любому живому существу.
 Ее часто коробили  грубые выражения на эту тему, но еще больше  задевало отношение мужчин, которые, добившись, чего хотели,  после, своим же отношением и оскверняли свой поступок. Получалось, что они вроде как бы  стеснялись своих дел, и это стеснение прикрывали озлоблением и грубостью к напарнице по содеянному.
 В Советское время  в быту эта интимная сторона человеческой жизни, оставалась в подполье замалчивания, а если и выходила, то какими-то грязными, циничными фразами. Матрону это задевало, ей  хотелось естественного, беззлобного отношения к этому вечному закону при-роды.

***

Зимой Матрона на «контакт с родителями» в соседние деревни ездила на санях. Она закутывала лицо в большой грубый платок, надевала огромные рукавицы, запрягала меланхоличного,  далеко не молодого коня Тошку, садилась в сани и -  переступая простые, однообразные  будни влетала в сказку! Мелькали высокие белые заснеженные деревья …мелькало солнце, горизонтальными лучами насквозь обстреливая сверкающий лес … мелькало все вокруг … От восторга она кричала небу: «Я здесь! Внизу! Ты меня видишь!» И Тошка оглядываясь, казалось ей, не знал счастливее минут! Еще немного, и они  взлетят … и улетят…
 Однажды она запланировала поездку  в дом, где отчим иногда жестоко наказывал свою падчерицу.  Родителей вызывали, они не пришли, а девочка, никому не жалуясь, ходила  в школу с синяками.  Матрона понимала, что надо что-то делать. Задержав ее после урока, она села радом с ней за парту и обняла ее. Девочка прошептала: «Сегодня я повешусь».  Матрона прижала к себе дрожащее, зажатое, как камень худенькое тело - «Все будет хорошо. Я постараюсь тебе помочь».
 
В воскресенье утром Матрона, запрягая Тошку, только и думала о предстоящем визите. - Какая сволочь! Этот мужик … Бить ребенка, девочку. Вот-вот девушку …  Матрона не знала, что она будет делать,  говорить. Она  кипела в возмущении и ненависти к жестокому, неизвестному ей человеку. И, сейчас «взлетая» над лесом, она  кричала небу: «Помоги мне! Я не боюсь его! Но помоги! Пожалуйста».

Она вошла  в избу решительно, хотя сердце ее билось так, что казалось,  слышат стены. На кухне  хозяйка с ухватом возилась у печи.  Муж, сидя за столом, мрачно отслеживал каждое ее движение. Матрона поздоровалась и, расстегнув старую шубку, сразу села на табуретку рядом с хозяином. «Я учу вашу дочь. Она хорошая девочка, старательная…» Матрона не  договорила…   «Какого черта ты сюда приперлась», - мужик встал и так  на нее посмотрел,...  от этого взгляда Матрона  мгновенно вскочила со стула, и, схватив табуретку ножками от себя прошипела – «только попробуй....»   Страшное,  вспухшее, давно не мытое лицо,  - «Ты-ы-ы…да я…» Он слегка шатался… тупой, потухший взгляд. «Ну что… будешь кукарекать, или молча терпеть… учителка…»
Они остались один на один. Жена исчезла.  С  усталой злобной усмешкой,  играючи он вырвал из ее рук  табуретку. Матрона попятилась к печке и почувствовала, что в спину ей что-то уперлось. Оглянувшись, она увидела оставленный в печке ухват. Мгновенно этот ухват обхватил его шею, а черенок она уперла в противоположную стену. Горячий ухват он не смог снять. Матрона молилась, только бы сам черенок, упертый в противоположную стену, не сломался... только бы не сломался. Она схватила в коридоре ведро с ледяной водой и вылила на него.
 Матрона не убежала из хаты. Она села за стол – «А…, будь что будет. Он отомстит. Сейчас или потом - какая разница». Ухват от ледяной воды быстро остыл, и мужик мог бы освободиться, но … он стоял. -  «Сними. Я тебя не трону. Поговорим».

Они сидели и пили чай. «Давай для согреву… чего покрепче». Он улыбался, лицо потеряло ярко красный «мясной» цвет, кожа натянулась, на лице появился совсем неглупый взгляд. «Ты опять драться будешь» - хотя Матрона сердцем чувствовала, что это не так. «Не… Ты мне помогла. Понимаешь, в каждом человеке сидит сволочь, и эту сволочь приходится укрощать самому и в этом никто не поможет. А ты мне помогла. Вот, молодец-то… Пришла поговорить. Давай. Я только все приготовлю».
 Он не стал звать жену. Все сделал все сам. На столе мгновенно уютно расположились, грибочки, ароматное сало с горячей картошкой, капуста. «Давай выпьем за сегодняшний день. Чудный день. Я от твоей воды в этот день как заново родился. Ты, конечно, смелая. За тебя. За этот день». Они с удовольствием закусили. Матроне показалось, что такой вкуснятины она еще никогда в жизни не ела. Тимофей, так его звали, принес клюкву и тут же сделал густой напиток. «Не надо быть девочку. Пожалуйста. Понимаешь! Ты убьешь в ней все хорошее. Она только озлобится. Пойми меня, пожалуйста. Я права. И, в конце концов, просто нельзя быть слабых. Сильный обязан заботиться о слабых... Это же подло!» - Матрона хлопнула ладонью по столу и легко сплюнула. «У вас хорошая девочка, старательная, аккуратная. Конечно, как и у всех, как ты выражаешься, и у нее есть … есть… но она растет … она будет меняться… все люди способны меняться, всех людей жизнь учит…» Матрона вдруг подумала, что это она такое говорит … Что она говорит мужчине, который намного старше ее, который знает жизнь лучше ее… А-а-а… все равно… «Нельзя быть слабых. Хоть убей меня – нельзя!» – и опять она прихлопнула ладонью по столу.
 - Чего дерешься сама с собой? А впрочем, так оно и есть, - мы все с собой деремся. Тимофей усмехнулся.  Я не всегда  прав,  иногда перебарщиваю в наказании, но я и прав во многом. Сейчас объясню. Выпьем. В каждой бабе сидит что-то такое, что нас мужиков потихоньку убивает. Да, да, убивает. Ты мне поверь. А умирать, сама понимаешь, не хо-чется, вот мы и озлобляемся. Ты еще молодая, доверчивая… Как тебе объяснить то, что и объяснить-то невозможно. Давай выпьем. Я подумаю. Может чего и надумаю.
 
Он смотрел на Матрону, на ее порозовевшее лицо, смотрел в доверчивые глаза и думал,-  разве может эта девушка понять то, что он уже испытал, проверил и знал точно. Разве она поймет то, что он душой чувствует предательство, лукавство и фальшь в каждой бабе. Все мы, конечно, людоеды. А бабы, они как кошки создают свой мир, и в этом мире нет ему места, он в этом мире, как средство для реализации ее постоянных замыслов. Он чужой в ее мире. Ей не нужна его любовь, нужен его труд, его сила, его деньги. А когда она видит хоть чуточку смирения пред ее волей, то совсем борзеет. И смотрит  нагло, от одного ее взгляда напиться хочется. И кормить будет как собаку, только бы лишнюю тряпку купить. Баб всегда нужно наказывать, не избивать, а наказывать, тогда сузится  круг их власти и безумия. Безумия к разрушению чужого «я».  Это естественно, это правильно. Бабы должны знать свое место, это для их же интереса. Раз они связали свою жизнь с мужиком, то и должны бояться потерять если не его любовь, то хоть его привязанность. А разве эта смелая девочка когда-нибудь простит, если на нее поднять руку … Нет, эта и не простит и не поймет. В ней дух, как в мужике чистый и бесхитростный. Cмелая, хорошая девушка, а я… Вот дурак – то.
- Я согласен с тобой –  бить нельзя, но учить нужно. А уж учит, кто как может. И жену мою ты не знаешь, и дочь не знаешь. Но ты не переживай. Все образуется. Я  всегда про ведро с ледяной  водой  буду помнить. Спасибо, милая, – он улыбался и, провожая, сунул незаметно теплые пирожки ей в карман.

***

Пришла весна. И неожиданно приехал Лешка. Они знали друг друга давно. Еще учась в институте, Матрона много раз отказывалась от предложения выйти за него замуж. Конечно, в этом была доля лукавства  «собаки на сене», и с тобой на всякий случай и не с тобой – если, что. Леша тогда обиделся -  «Сколько лет можно целоваться по подъездам».
 
Сейчас он стоял перед ней в чем-то от нее независимый, со смешинками в глазах. «Нужно поговорить» -  улыбаясь, подтолкнул ее на кухню – «Ставь чайник. Ну, как тебе, милая пьяница, живется в этой деревне?» -  Матрона от удивления села на табуретку – «Ты чего…почему пьяница…» «Это не мое мнение, так говорит народ, а народ, сама знаешь, как ребенок, истину глаголет. Я же не знаю, где ты живешь и, естественно, спросил об этом симпатичную поселянку.  Мне ответили так -  Это которая недавно приехала … которая выпить любит с чужими мужиками. Так я узнал, где ты живешь, моя любимая пьяница, и что поведение твое далеко не идеально. И как это ты так низко опустилась? Но я не буду тебя распекать. Мотенька, милая, я последний раз прошу тебя быть моей женой. Я оформляю документы в ГДР, но туда, скорее всего, возьмут женатого. Ты знаешь, что лучше меня мужа у тебя не будет. Соглашайся. Даю тебе неделю на размышление. Попасть в Германию – это большая удача, можно на всю жизнь обеспечить себя. Скоро каникулы, если хочешь, поедем ко мне, отдохнем. Обсудим все».
 Они пили чай из ее красивого сервиза, но и сейчас Матрону это не радовало. Этот несчастный  сервиз приносил только раздраженье. Она не могла пережить сказанное, не могла понять, и как это она сама не увидела подобного отношения к себе, как пьянице и развратнице. Это же не так! Это гадкие сплетни! И кто это делает… Она внезапно вспомнила слова Тимофея: «И жену мою ты не знаешь». А я-то за нее боролась, за ее дочь … Зараза… Так бы и …

Вечером Матрона  напрямик спросила Тарасовну, почему та ей не сказала, какие слухи ходят про нее. Тарасовна ответила, что слухи разные, это кто что слушает, и рот никому  не закроешь. И, конечно,  лучше всего ей, Матроне, выйти замуж. «Здесь ты нечаянно наломаешь дров». Ты славная, но горячая, открытая, а за мужем найдешь хоть какую-то защиту. Дай-то Бог».

Матрона  на каникулах уехала к Лешке. Там подали заявление. И теперь все ее мысли были о Германии. За «пьяницу» она обиделась надолго и на всех сразу, и теперь всем  старалась подчеркнуть, что ее будущее, это не вечные свиньи и не беспросветные деревенская проза; ее будущее - это Дрезден, Берлин, Лейпциг. И «кровь из носа», но она там будет.
 Но всю жизнь  Матрона вспоминала  Тошку, зимние поездки в лесу как самые сказочные минуты жизни. Душа ее при этих воспоминаниях  сбрасывала с себя всю житейскую суету!  Вспоминая, душа ее, взлетала над солнечными лучами, над сияющим, хрустальным зимним лесом, сливалась с бесконечностью… там бы и осталась...

***

Она уехала в Германию в начале осени. Проезжая  Польшу, Матрона увидела в окно польских детей, которые снимали брюки и показывали голые попки проезжающему составу.  Вот так бесхитростно раскрывался «подпольный, кухонный протест».
 
Лешка встретил ее в Берлине. Там была пересадка. Несколько часов они гуляли по городу. Матрона, с жадностью разглядывала улицы, дома, людей. Она пыталась читать по-немецки, но поняла  только «kino». «О! У тебя успехи!» - смеялся Лешка, угощая ее пивом,  горячими сосисками с горчицей, кофе с булочками. Все это продавалось  на каждом шагу, и Матрона не переставала удивляться незнакомому ей миру. Какие витрины … какая одежда, а сколько ковров!… Боже мой… так много всего! …И все это можно купить!… Ее бедное сердце разрывалось от желаний. Какие  шубки! Прикасаясь ладошкой к натуральному меху, душа ее замирала от ожидания теплого уюта.  Матрона в натуральной шубке – это вечная защита от любых неприятностей, это постоянная уверенность в исполнении любого желания,  это главный жизненный козырь. «Леша, ты мне купишь шубку…».

К вечеру они приехали в гарнизон. Все вольнонаемные жили в домах-общежитиях; длинный коридор, каждой семье по комнате, на всех одна кухня и два туалета. К приезду Матроны Леша готовился. Он покрасил рамы, отштукатурил и покрасил стены и пол. Солнечная комната с большими окнами показалась Матроне просто раем. Ухоженная чистая страна, большая, светлая комната, да еще ей предложили работу … не уборщицей, не кассиром … учителем! Просто фантастическое везение!
 
Гарнизонное общество в основном делилось на два класса: офицеры с семьями и обслуживающий их персонал, да … еще там были солдатики. Офицеры в советское время были привилегированным классом; зарплата в рублях и валюте, хорошие пайки, хорошая жилплощадь в больших городах, хорошие пенсии. Матрона, как учитель, сразу поднялась в своем статусе. Работа с учениками (а ученики – это, в основном, дети офицеров), открывала возможность для более близкого контакта с вышестоящими и их женами. Родители прекрасно видели  отношение к своей работе любого преподавателя и, как следствие этого Матрона на праздники получала огромные букеты цветов, бесконечные коробки конфет и  много хрусталя.
 Живя в гарнизоне, Матрона с удивлением открыла для себя неизвестный до этого ей факт - большей властью обладают не сами высокие чины, а их адъютанты. Если вольнонаемные хотели решить какие-то свои проблемы, например, привезти своих детей в гарнизон, или, хоть ненадолго продлить свой срок пребывания  - со всеми этими вопросами обращались к всезнающим адъютантам. Те, если это было в их интересах – помогали. Так Матрона через свою ученицу продлила на полгода срок пребывания. Продлила – значит,  еще больше купила того, чего в Советском Союзе не было.
 
 Матрона, понимая ограниченность пребывания в этом раю, сразу составила «список – мечту». Конечно, ковры и ковровые дорожки, и спальный гарнитур. Все как в кино. Она мечтала, как  в пеньюаре она будет лежа читать в  красивой спальне с красивыми шторами, под теплым светом торшера, как красиво будут смотреться ковры на полу, как на праздники  поставит на стол сервиз «Мадонну», … и нет мечтам предела…

Матрона старалась строго и последовательно реализовать свой план, но … иногда и нарушала  «список- мечту». Нарушала, покупая книги. Не купить, было выше ее сил. В Берлине был огромный выбор книг  на русском языке, и  магазинчик этот, как и многие нужные магазинчики, ей показала новая знакомая, тоже учительница, Тамара Васильевна, которая приехала из Ленинграда и жила уже последний год.
 Тамара Васильевна объяснила, что цены в стране разные, например, в магазине мясные продукты дороже, чем в магазине при мясокомбинате, куда нужно ехать в 5 утра и отстаивать с поляками длинную очередь. Зато привезешь  на месяц вперед и мяса, и печени, и колбасы. Только бы хватило сил довезти.
Матрона покупала строго по списку: одежда, мебель, ковры  (запас на всю жизнь), и еще нужно отложить деньги на машину – она тоже входила в «список-мечту». Это  сторона ее жизни -  радовала, другая же –  пугала. Люди, приезжавшие  на короткий срок, как и она, чаще всего старались каждую копейку сберечь. И желание это часто убивало в них всякую порядочность. Воровали друг у друга продукты из холодильника, брали мзду за любую помощь. Некоторые, покупая в Берлине вещи, перепродавали их намного дороже своим же, тем, кто только что приехал.  Все воровали друг у друга велосипеды, (сразу меняли колеса, красили рамы). В коридоре ни в коем случае нельзя было оставлять на ночь велосипед. Сопрут. И все, без исключения, боялись потерять работу и при любой возможности подсиживали друг друга.
Матрона, хоть и радовалась реализации «плана-мечты»,  чувствовала непонятную ей самой «незаполненность» собственной жизни.  Чтобы это как-то исправить, она с Лешей ездила на экскурсии по всем городам Германии, ездила с учителями на все возможные концерты. Она даже записала себя и Лешу на курсы научного коммунизма. «Меньше пива будем пить. Да и кто знает – может и пригодится в жизни».
Два дня в неделю, вечером они приходили на занятия. Работы Энгельса, переход количество в качество, закон отрицания отрицания, все это –  Матроне было интересно. Леша только смеялся, глядя, как Матрона вечерами читает научные работы Гегеля, Маркса, а затем и Ленина. На курсах мало было женщин. «Гегель и бабы – это искажение законов природы - смеясь, сказал их приятель Вячеслав, - но ты, Матрона, возможно, исключение, хотя и ты сейчас начнешь обкрадывать себя во всем, лишь бы купить какую-нибудь тряпку. А зря. Живи «для сейчас», а не  «для потом». Есть только эти минуты, в которых ты сейчас вместилась. Не обкрадывай себя».
 Все было правильно. Люди и вещи навечно друг друга отражают. Их взаимосвязь -  бесконечная тема для размышлений. И кто для кого хозяин… и что мы теряем в погоне … и у кого власть, чтобы утвердиться  в этой теме, и на что готов человек для «вещи», приобретая власть, предавая, смиряясь и, возможно, и понимая всю тщетность своих поступков …  И все это заложено в каждом  и продлевается с каждым восходом солнца - ду-мала Матрона – и я такая… такая же, как и все.

 На занятиях постоянно утверждалась тема  превосходства социалистического строя. И здесь, в Германии, где были заполнены все прилавки, слушать это было очень сложно.  Однажды, когда в очередной раз утверждалась тема «превосходства», в зале тихо и четко прозвучали слова: «А мяса у нас в стране на прилавках нет». «Кто это сказал?» - добродушный от постоянно сыто-спокойной жизни офицер покраснел и  посмотрел строго и твердо. В ответ тишина и у всех слегка опущены глаза. Когда слушать стыдно, а  говорить бесполезно – смотрят куда угодно, на подбородок, на говорящие губы, на пол, только не в глаза. Лекция продолжалась и опять  прозвучала фраза «А у нас мяса на прилавках нет». Уже  разгневанный офицер стал призывать к открытому спору на эту тему! Чего, мол, прятаться за чужие спины! - Имеешь свое мнение – так умей его и защитить в открытом споре! Как в Древней Греции! - Ишь, мяса ему захотелось! Бедный офицер искренне возмущался трусостью невидимого оппонента, его непониманием существующей реальности.
 Безнаказанным это нельзя было оставить. На следующий день всех индивидуально вызывали на собеседование.  Узнав, что Леша и Матрона  муж и жена, удивились такой идейно-преданной семье и спросили, кто же в их семье хозяин. Леша ответил, что, конечно, он, но что жена скажет, то и будет. «Любителя мяса» так и не нашли.

Матрона  потихоньку реализовала свой «список-мечту»,  многое уже успела  увезти на каникулах домой и кое-что продать. Себе она покупала только дорогие вещи, считая, что они и прослужат ей долго. Маленькая ростом, она выбирала обувь только на высоком каблуке, а за качественной обувью (как и многие) ездила в Берлин в дорогие магазины. Там продавцы сами, присев у ног покупателя, примеряли обувь. Дикость какая-то. Матроне это не нравилось … мучительное состояние.

 Однажды, купив все необходимое, они с Тамарой Васильевной нечаянно сели не в свою электричку. Билеты у них были только до гарнизона, а эта электричка  без остановок мчалась в неизвестном им направлении.  Попались. Из гарнизона  без разрешения выезжать строго запрещалось, хотя выезжали все. Матрона знала, что этот факт будет известен раньше, чем они вернутся, а значит, и жить им в Германии не больше недели. Они сидели в вагоне для курящих и так расстроились, что не сразу и заметили, как в вагон вошел кон-тролер. Увидев его, обе одновременно достали сигареты, закурили и старались не смотреть на неминуемое приближение их несчастий. – «Как все глупо. Мы ведь нечаянно сели не в ту электричку, и вот … Глупо и жестоко со стороны судьбы. За что!… Я так старалась…»  от переживаний, куря сигарету за сигаретой, пряча глаза от окружающих,  опустив  головы, они  замерли. Контролер прошел мимо. Они удивленно смотрели друг на друга, не решаясь поверить в собственное спасение. Вот так просто судьба взяла и улыбнулас. Теперь нужно только  выяснить, куда же они едут. На безобразно-ломанном языке они стали разговаривать с пассажирами, которые, с удивлением разглядывая  двух русских «зайчих», объяснили, что эта электричка едет без остановок до Дрездена, и что назад они могут вернуться только опять  через Берлин. Пассажиры с  теплотой отнеслись к их приключению. В Дрездене пожилой немецкий господин привел их к нужной кассе, помог купить билеты на ближайшую электричку и проводил до вагона.
 Домой они вернулись только поздно вечером, прогуляв в этот день все уроки. Обе решили не говорить правду. Внезапная головная боль, внезапное расстройство желудка, внезапно подскочившая температура – все «внезапное» им сейчас должно пригодиться. Матрона действительно, выйдя на следующий день на работу, заболела и этим избавила себя от неприятностей, которые им готовили их же коллеги. Кое- кто видел их, выходивших из электрички. Этот «кто-то» не мог вынести их обмана, так как  «учитель не имеет права лгать, а  если это случилось,  то не имеет права работать с молодым поколением». И  пошло… Заболевшую Матрону,  это почти не коснулось, а вот Тамаре Васильевне нервы потрепали. И впервые Матроне пришлось лгать, глядя в глаза, так как, защищая Тамару Васильевну, она не сомневалась в том, что это было единственное правильное решение. Эта «кое-кто» приехала из Москвы, и в который раз Матрона убедилась в подгнившем качестве приезжающих из Москвы.  Мелочные, недалекие, лицемерные, они не стеснялись быть такими и совсем не сочувствовали  другому человеку. «Как душою мы сливаемся с родными людьми, сливаемся – значит, отдаем часть себя другим. И когда кто-то из них  уходит, то и часть души  с ним уходит. И пустота внутри рождается, и пустоту эту  нужно как-то заполнить», - писала позже Матроне Тамара Васильевна, которая не стала бороться (здоровье дороже), ей все равно  оставалось всего несколько месяцев.
 Тамара Васильевна умела беречь и себя и других.  Этим бережливым человеческим  взаимовлиянием  наделены были немногие. К этим немногим Матрона относила ленинградцев. Москвичи же в ее глазах были другие. Так думала не одна она. Это в гарнизоне утверждалось и проверялось. И всех приезжих сразу спрашивали – откуда вы? Общество не раскололось, оно разделилось.  Москвичи со своими соратниками и ленинградцы со своей человечностью.  Конечно, и тогда были  исключения.

***

  Домой они вернулись в декабре. Как и все, уезжая из Германии,  заказали контейнер. «План-мечта» был  реализован. Жители пятиэтажки, где в трехкомнатной квартире жили  Лешины родители, еще долго вспоминали, обсуждали и уточняли все выносимое из этого контейнера. Все привезенное в квартиру еле-еле вместилось. Тесно. Очень тесно. Куда бы ни шагнул,  споткнешься.  Конечно, нужна была своя квартира. Леша пошел работать строителем, (им жилплощадь давали в первую очередь), а Матрона устроилась  в школу и вновь поступила  в тот же педагогический институт, но уже заочно на филологическое отделение. Поступила не от «нечего делать», скорее в силу новых, не до конца самой себе понятных мыслей. Ее любимая математика, ее любимые точные схемы стали вязнуть в вечно меняющимся гуманитарном мире.  Например,  два прибавить два, получается четыре, а если любое из слагаемых с гнильцой … дай-то Бог, если останется просто два. А может еще меньше… Незаметная гниль внешне ходит плюсом, но это только внешне,  по сути - она, возможно страшнее любого открытого минуса. Минус – он не лицемерит, он минусует открыто, (если не гнилой). Вот так.
Матрона все это рассказала Леше.  Он ей ответил, что эта тема не раскрыта никому и никем.  Умные люди об этом и не пишут. «Ведь этого никто не знает, когда и кто сейчас сгнивает, тебе чего… заняться нечем… дозрела…».
 Матрона не обиделась, она все равно решила в книгах узнать, что по этому поводу думают умные люди. Себя умной она никогда не считала. Но все эти мысли растаяли -  вскоре  в их семье родились погодки Александра и Никита. Два больших прекрасных плюса. И все прежние мысли ушли далеко и надолго, но институт она закончила. 
 С Лешиными родителями Матроне было трудно. Они оставались для нее чужими и непонятными. Совет свекрови – «не кажи мужику голый зад» – так и остался для Матроны вечной загадкой, а свекор… он мог прийти к ним (когда они уже жили отдельно) на день рожденья или на Новый год и, не притронуться к еде (я, мол, сыт, я не хочу). Мог весь вечер просидеть за чистой тарелкой. И смотрели они на нее так, будто она все и всегда делает неправильно. А как неуважительно и даже пренебрежительно они относились к ее родителям «мы бы с их огородом несколько семей смогли  прокормить… мы бы с такими пенсиями … конечно, жить и работать можно по-всякому…», а какие у них были глаза, ко-гда Матрона сказала, что опять поступила учиться … так бы и плюнула!
 Это оскорбляло и вызывало в Матроне желание отомстить, сделать так же, но Леша спокойно убеждал, что  идеальных отношений не бывает: «Не то, так это… что-то всегда не так. Лучше привыкнуть и не обращать внимания. Они, не смотря ни на что, нам помогают». Все правильно, но не для Матроны, которая не умела скрывать своих чувств, поэтому (когда они жили вместе с родителями) на выходные она  всегда старалась куда-нибудь уехать.
 Чаще всего с детьми она уезжала к родителям и в  родном городке навещала свою любимую учительницу Нину Дмитриевну. Та на пенсии жила очень скромно, на грани нищеты.  Вот так жила-жила и ничего не нажила. Все вещи двадцатилетней давности были аккуратно заштопаны, аккуратно отглажены.  Воздух в квартире от этой нищеты казался чище, и дышалось легче, а сама комната просторней.
 Нина Дмитриевна шутила, что старость – это пора большой жалости ко всему: к каждой тряпочке, к каждому листочку, к каждой минуте. Телевизора у нее не было, она слушала радио, и вся жизнь ее украшалась только частными уроками, за которые она брала очень мало и которые буквально спасали ее. За чаем, Нина Дмитриевна говорила, что больше всего  угнетает запущенность улиц, домов, тротуаров и всего городка. «Но ты не плачь, когда меня не станет. И не жалей. Мы жили и не скулили, как сейчас. Сейчас с таким радостным садизмом, без всякой благодарности к прошлому открываются негативные страницы нашей жизни, но… до «Гулага» был «Сахалин».  Почему об этом забыли? И до семнадцатого года  было вечное  разделение общества на Татьяну Ивановну и Таньку, и жить «Танькам» было очень тяжело…забыли …а сейчас… нам говорят о Святой Руси…и так много лгут … и люди стали другими … везде непорядочность …» Конечно, Нина Дмитриевна, оставаясь одна боялась жизни, как и все, боялась одиночества, но не любила об этом  говорить.
 На ее похороны пришло много людей; в основном учителя-пенсионеры со строгими лицами. Матрона  плакала. Она всю жизнь хотела быть похожей на Нину Дмитриевну.

***

 Под Новый год Матрона получила поздравительную открытку от студенческой подруги. Умница Стела приглашала ее на зимние каникулы к себе в Ленинград (теперь  Петербург), там они должны  встретиться с однокурсницами: Аннушкой, Ритой, Еленой и Идой.
 Матрона сама подтолкнула всех к этой встрече. Она очень волновалась. Какие они теперь… как-то они встретятся. Накануне она все в квартире перемыла, все перестирала и даже на лестнице тщательно протерла стены и побелила потолок. Матрона, когда  волновалась, все свое беспокойство  гасила физическим трудом,  везде порядок наводила.

Они виделись одну ночь. Они пили при свечах прекрасный коньяк и не искали тем для общения. Сами темы бесконечно рождались, передавались и принимались с полным пониманием. Прекрасная встреча. Прекрасная ночь. И никто тебя не поддержит и не подскажет, как старые любящие тебя, проверенные временем, друзья, когда болезнь или душевная старость не успела убить привязанность и доверие к друг другу, когда еще есть силы и желание общаться.
Много ли мы доверяем другим? Только избранным. А то иногда. Эта ночь убрала из души весь бытовой хлам, она вселила в Матрону чужие, нужные ей  чувства, нужные ей мысли. Она по-прежнему  сравнивала себя и Стелу, себя и Анечку, себя и Риту … себя и…   сравнение это, как ей казалось, было не в ее пользу. Сколько изящной красоты сохранилось у Риты… а Анечка…все святые женщины Достоевского и радом не станут по бесконечному беззлобию…Её слова - "как можно не жалеть людей…людей… которые так заблуждаются и в заблуждениях своих могут совсем пропасть… как можно… Все люди – это таже  я, только другого цвета" -это могла сказать только бесконечно чистая Анечка. «Того не приобречь, что сердцем не дано» - это опять про её,про Анюту. Это классика. Это вечно.  Стела была совсем другой. Она умела успокоить, или утвердить в чем-то и  делала все это без малейшего назидания и нравоучения. Как мягко она предупредила Матрону, что ее горячий характер и ее желание целиком отдать себя чему-то, (в данном случае, работе) не приведет ни Матрону, ни ее семью, ни учеников к благополучному финалу. «Ты и физически, и духовно высохнешь при такой отдаче, и семья твоя не дополучит твоего тепла и любви, и ученики твои, привыкнув к по-настоящему человеческому отношению, будут бессознательно ждать подобного отношения  к себе ото всех… а это, сама понимаешь, невозможно. Так что все это - не так уже и хорошо. Подумай. Наше общество не умеет быть благодарным.  Береги себя, дурочка, и благополучие всех  вокруг от этого только увеличится».
Иду матрона боялась, как явление полностью для нее закрытое и чужое. Елена осталась такой же распахнуто любвеобильно - щедрой. Расставаясь, Матрона  настроилась на решительное изменение своего я.

 ***
 
Когда она, возвращаясь домой,  вышла из вагона, ее ждал сюрприз, Леша довез ее на  собственном  «Запорожце». С этого дня  этот пузатенький жук стал его любимой игрушкой.  Осенью он привозил в ней картошку (главную повседневную еду), лук, и все, что давали родители со своего огорода-дачи, где они трудились с апреля до поздней осени. Туда же, на дачу, он отвозил и стройматериалы для домика, удобрения, любую нужную вещь, и, конечно, своих родителей.
Если смотреть со стороны, жили они не хуже других людей. Машина, пусть скромная, но есть, квартира, двое детей, непьющий муж… Чего еще надо простой школьной учительнице! А ей надо… Ей  не хватало того внутреннего, непонятного для нее самой  благополучия, нет, не материальной ненасытности…    «чайный сервиз»  из далекого прошлого раскрыл всю тщетность ее же собственных иллюзий… ее прошлые мечты…
Все о чем мечтала - мягкий ковер,  настольная лампа (как обновлялась комната, если ее переставлять в разные места),  красивые шторы, уют и благополучие … мечты о  свечах за праздничным столом  - все это стало невозможным при ее загруженной делами  жизни. Стало лишним. Это не вмещалось в ее  простые будни, когда ты должна успеть сделать: «дом-кухня», «дети – муж», «работа – ученики» и к вечеру уж никакая.

 Матрона выдохлась. Она раздражалась по любому пустяку.  Это раздражение выливалось и на детей и на мужа. И муж стал выпивать. Ее Лешка, добрый, спокойный и очень любящий свою семью, не мог видеть ее злые глаза, видеть ее искаженное лицо, светлеющие от злости глаза… не мог понять почему….он делал все для семьи … он, как и она все вытерпел и не озлобился … почему же она стала такой…
Какой-то страшный рок навис над нами – немного выпив, (а выпивал всегда один), мрачнея, думал Леша. - И сила этого рока скашивает  поколение за поколением…  закапывает наш труд… высасывает из нас все здоровое. А, может, это и не рок вовсе, а мы сами себя…  Мы сами, наше отношение друг к другу… затаптываем себя… теряем себя. Вот… и Матрона... чего ей не живется… вредная… горячая … никого не слышит… Мотька моя… и на кой ей сдалась эта учеба… эта школа…О Павке Корчагине хорошо читать в теплой кровати, а в жизни все не так. Если бы Павка знал… как в конце двадцатого века  страна решительно продаст и себя и его…

***

Лешка  всегда и все делал молча, никогда не оспаривая своего мнения, никогда не доказывая никому и ничего. Но…  куда-то уходило внутреннее спокойное убеждение собственной правоты. А чуть-чуть выпьешь, и сразу исчезает что-то такое, что тебя разрушает.  Исчезает недопонимание всего того, что и понять-то нельзя. И уже спокойно воспринимаешь все то, что трезвым в тебя входит с болью. Вначале он выпивал в гараже после работы. Затем и домой приносил чекушку другую. Затем и на неделю. Матрона испугалась. Как и многие, она обратилась к экстрасенсу.
 
Экстрасенс,  крупная женщина с лицом боксера, принимая их в своем кабинете,  попросила Матрону выйти в коридор. Матрона отказалась, она села в сторонке. Лешка иногда    слушался Матрону,(она уговорила его на эту встречу), слушался не только потому, что очень ее любил, нет. Он считал, что человек живет другим человеком, наивно веря, что со стороны виднее … родные ведь не предадут … потому как  в глаза смотреть, если предашь.
 
 Вот и сейчас Лешка сидел на стуле перед гром бабой с полной доверчивостью. Он ждал помощи. Он верил. Но самочувствие его подводило. Леша еще «болел» похмельем и не мог в данный момент уверенно смотреть ей в глаза, не мог сосредоточиться. Экстрасенс  – мясистая спина, большие белые ладони … увидев его растерянность,  вдруг по ефрейторски рявкнула – Смотреть в глаза!!! Смотреть и не вилять!!! Ничтожный слабый пол!!! – и внезапно стукнула его в лоб кулаком. – Только попробуй еще выпить… хоть раз! Только попробуй!  - она опять, вытаращив глаза, ударила Лешу. Матрона вскочила мгновенно! … Ах ты, дрянь … Она подбежала и, обняв Лешкину голову, прохрипела, - убью, сука.

 Гром Баба  равнодушно села на стул. – Уходите. Не шумите. Я только хотела помочь. Я честно попросила тебя остаться в коридоре. Денег не надо. Быстро уходите.

Вот так. Какая дикость. Возможно, эта дикость и помогает кому-то. Возможно… Но… нет.. так нельзя. Уродина. Еще и деньги с людей берет.  Они уже минут сорок ехали в автобусе, а Матрона все никак не могла успокоиться. Она взяла Лешкину руку себе на колени и гладила, гладила … они проехали свою остановку.

 Матрона почти не знала других мужчин. «Почти» – это значит знала. Но, как говорит народ: «От первого мужчины до второго - океан, а от второго до третьего - один шаг». Она пыталась сделать первый шаг, но… «океан» не осилила.  Какой-то мучительный секс получился. С Лешей все было родным и привычным, а с тем…  все искусственно и даже в чем-то неприятно… эти, его, мягкие, как подтаявший холодец ягодицы… ее же Лешенька  был телом крепок, как орешек.
- И смех, и грех – эта наша жизнь, и сплошные, бесконечные сюрпризы. И  придет завтра, и не знаешь, чего и ждать, и так вечно…до самой кончины – ехал и думал Леша. Он  вскоре откроет свою фирму. Будет много работать. Встретит молодую женщину и уйдет от Матроны, хотя официально не разведется. 


***

   Ее Леша, любивший на ходу подтягивать брюки, теперь не бурчит на нее. Ее Леша, меньше ее ростом, внешне невзрачный, ближе к некрасивости (шутя он называл свою внешность  необычной) теперь со своими деньгами был неотразимо красив. Как же … молодая упругая грудь под руками, да  она ведь она…  как у всех… не вечна… и она потеряет  упругость...

 Когда Матрона впервые  об этом узнала… она всю ночь ездила по городу на своем стареньком жигуленке, пыталась, хоть как-то восстановить  душевное равновесие. Не получилось. Матрона вернулась домой и, собрав все фотографии,  стала внимательно изучать Лешу, как человека ей незнакомого.  Он  смотрел на нее по-разному. Иногда  слегка усмехаясь, что, мол,… не ожидала. Иногда -  с удивительной бережностью, мол, все наладится, не переживай. Иногда  растеряно.
 Леша был хорошим отцом, хорошим мужем. Он умел молчаливым взглядом наводить в доме порядок, умел шутя  смягчить обстановку - однажды они поссорились, и  Матрона возмутилась:  «Я не позволю топтать себя», а в от-вет услышала -  «Где это я наступил на тебя».
Теперь он не с ней... Вот так… Дрянь… Она сожгла все фотографии. И дело не в прощении. Дело в невозможности…  в той внутренне душевной невозможности восприятия определенных поступков. Как будто того, ее Леши нет, а другой (не ее),  теперь ей совершенно чужд. «Да, муж и жена – это борьба противоположностей» - усмехнулась Матрона.

 Позже  этот совершенно чужой человек принесет ей деньги … Богатенький Буратино … Она разорвет эти поганые деньги  у него на глазах … Обойдусь… Разорвет деньги не как Анастасия Филипповна у Достоевского, (Матрона не понимала всей глубинной безысходности его творчества, не понимала, как может Идиот  жениться на ком-то, если он не может заниматься сексом),  она разорвет эти деньги от боли предательства, желая и ему принести такую же боль. Впрочем, разорвав деньги, уже позже, представив, сколько бы она накупила на них - Матрона расстроится еще сильнее. Этих поганых бумажек будет так не хватать…

 Когда Леша был рядом, у нее не было особых проблем с детьми (конечно, они были, но решались не ею), когда он был радом, не было проблем с работой (они были, но как-то благополучно рассасывались). Когда он был рядом, Матрона  не особо-то и пони-мала, что он значит для нее, где-то в глубине души считая себя выше его.  Теперь, с его уходом, она многое потеряла, в том числе и работу.

***

Эта перестройка, такая ожидаемая, такая открыто обнадеживающая, в итоге развалила и страну, и ее жизнь. Нас сдали. И как ловко было все приобретено и продано, и продается до сих пор. Веселая страница нашей истории. Сдали, значит предали. Предавала не только власть, народ сам себя предавал.  Тех, кто нажил себе состояние, мгновенно  переходил в разряд удачливых людей. Он, мол, попал  в нужное место и нужный час, но он не вор, он все сделал правильно, так и я бы сделал. То есть все в стране были готовы на предательство, на воровство.  Просто это не у всех получилось.

Матрона, как и все учителя, осталась за бортом, осталась обманутой. Обманутой,  не только материально, но, как и многие,  своим наивным пониманием происходящего. В те времена очередная демократическая волна  выхлестнула скромный гнев учительского сопротивления. Сколько можно работать за копейки… Сколько сил, здоровья мы тратим в пустоту…  Эти заседанья… когда директор у доски доложит всем о том, что денег школа получит только столько, что на них едва  хватит коридор покрасить, а затем следуют долгие, пустые разговоры куда эти деньги потратить… и зачем делать вид, что мы что-то решаем… Мы ничего не решаем… мы исполняем. А эта вечная проверка тетрадей. Если проверять внимательно,  уходит два часа, не меньше, а сколько платят. А какая  дома подготовка; все прочитать, продумать, записать… все для детей, чтоб было интересно! Администрация же строго отвечала, что платят вам за астрономический час (шестьдесят минут), а отрабатываете вы всего сорок пять минут, то есть пятнадцать минут вы не дорабатываете.
 Эти пятнадцать минут были прекрасным хлыстом в руках администрации. -У вас каникулы, плюс прекрасный отпуск. Что вам еще надо! Учителя не сдавались. Всем порядком надоели вечные «указилки» чиновников и особенно чванливых чиновниц.  Этот  род человеческий – верный начальству, глубоко невежественный и равнодушный к любому творческому дыханию  из века в век был нелюбим. «Они грубят за совесть и за страх, как будто их особо обучают; почти во всех присутственных местах нас окриком чиновники встречают, где ставят штемпеля на паспортах и прочие бумаги получают; из всей породы сукиных детей плюгавенькие шавки – всех лютей». Да, расплодились.  Наверное, от подлой преданности, когда торжествует вышестоящее тщеславие  все тех, кто отдает приказ.  «Внизу» же все должны молчать и выполнять приказы. Хотя, сказал однажды Соломон: «Чем больше мнений, тем верней решенье». Наверно, в наш трусливо мудрый век  усталый наш народ не верит ничему. Взять 2009 год. Страна купцов. Торгуем. «Купил за рубль, продал за пять – не надо институт кончать». Все торгуем. Все потребители. Творцы и созидатели исчезли Созидание  заводов, фабрик, - все исчезло. И как следствие -  исчезло уважение к мысли человеческой. И все об этом знают. Весь народ. Но только власть не знала, все молчала. И вдруг, (уж столько времени прошло) сказала вслух! Всему народу! Ах! Какое облегченье! А за ним, как попугаи стали повторять (так сказал президент… так сказал президент…) вся чиновничья рать! Им говорить можно только то, что уже озвучил президент. Но и он может ошибаться… он же просто человек, как и все мы. И намного интереснее услышать то, что он не сказал.  Слова давно уж цену потеряли. Такая вот  демократия. Хотя, многие знают, «что делать», и знают, «как делать», но их никто не слышит. Из экономии.

 Так думала Матрона. Она в этой борьбе всем сердцем захотела пользу принести учителям, ученикам и значит всей стране. Вот дуреха!  С поддержки всех учителей она  нашла все документы, по которым официально оплачивался труд учителей. Оказывается, еще с советских времен платили действительно за астрономический час, (60 минут), но пятнадцать минут государство платило не за работу, а за отдых!  И началась борьба. И чтобы прекратить все это, директора быстро сняли за неумение управлять коллективом, а «активных борцов за справедливость» индивидуально вызывали  для личного собеседования.  Вызвали и Матрону. Предложили должность директора. Матрона простодушно, немного волнуясь, объяснила, что они, учителя, хотят изменений качественных, а не перестановки слагаемых. Ей ответили, что этого хотят все, но не все зависит от них и опять предложили  должность директора. Матрона отказалась. «Почему?» – спросили ее.  Матрона не могла ответить. Она не была готова к такому повороту. Да и как она вслух могла сказать, что быть начальником для нее не только не интересно, но и не естественно. Матрона прекрасно понимала, - «Какой я царь? Меня во всех делах и с толку сбить, и обмануть нетрудно». Она любила свою работу преподавателя и знала, что нет четко прописанных законов оплаты (сколько часов имеет право вести преподаватель), - все  решается человеческими взаимоотношениями. Она  каким-то тайным для самой себя чувством избегала общения со всеми "вышестоящими", эти «вышестоящие» оставались для нее чужими и неприятными.
 В глубине души Матрона понимала, под каким прессом живет любой начальник, и сколько людей готовы прижаться к его колену, а, если не прижаться, то терпеть и ждать удобного момента, что бы его подставить, не выступая открыто. Да, подхалимы  делали свое дело; дело вечного лицемерия и твердой, надежной показухи бумажного отчета. Отчитывались за все. На любой запрос вышестоящих. А эти навязанные категории … которые даются за пустые работы. Работы, которые не проверяются на самой главном,  на знаниях учеников. Опять же из экономии.
 Директора  часто искали поддержку среди педагогов младше себя, занижая тем самым опыт  старших. А молодые иногда наглели. «Милочка, да я три комиссии пережила, а тебе и одной серьезной проверки хватит, чтобы твоя высшая категория исчезла» - сказала при Матроне пожилая учительница своей коллеге, моложе ее и выше по категории.
И позже, во времена государственного капитализма, когда пришло время «каждый о самом себе за счет всех прочих», все видели, как беззастенчиво начальство  может себе присваивать  всевозможные награды, денежные премии, высшие категории, квартиры и все возможные блага мирские.
 Да, Матрона не любила любое начальство и стать начальником, для нее обозначало убить себя  в себе. Открытая борьба  не в правилах нашей системы. Поругались и хватит. Давайте гадить друг другу за спиной. Матрона же со своей откровенностью смешанной с безжалостностью, «разрушать во имя созидания», считала свои поступки правильными и этим нажила себе немало врагов. Столкнулись две правды; равнодушная, в силу своей зависимости власть, и неравнодушный открытый протест. Власть, естественно, охраняя свои  интересы, победила, а такие как Матрона, которые пытались хоть как-то  освежить, очеловечить, оздоровить обстановку (Матрона не боролась за зарплату), проиграли.
 Но протест не угас. Он, как всегда  перешел в подпольный, кухонный протест, который  рождает равнодушное отношение к своим обязанностям,  равнодушие к труду, как у рабов, когда,  не признавая за собой никаких человеческих прав, никто не признает и никаких обязанностей. Когда  разговоры на кухне были самыми честными и объективными.

***

 Позже  Матрону «ушли» из школы по собственному желанию. И ушла она с твердым убеждением, что бороться мы не умеем, умеем только мстить. Матрона проиграла и как всегда себя пилила -  «И как мне научиться, не быть собой … не показывать лицом свое отношение к действительности, не открывать словом и взглядом то, что раздражает, обижает, убивает. Как научиться быть смиренной к любым событиям. Не могу смиряться!!! Не могу  не показывать свое расстройство, не могу молча принимать эту жизнь… не… не… Не быть собою не могу!»

И постоянно Матрону мучили мысленные диалоги-монологи вечных выяснений,  постоянные перед кем-то оправдания, какие-то бесконечные душевные споры и попытка понять то, что сердце ее не могло понять и не могло простить. Ее сердце – оно жестокое в своей правде, но и так как поступили с ней – думала она, она бы не смогла, она бы пожалела … Опущенные глаза, минутная пауза при ее появлении … даже не здоровались… «И куда меня все время заносит! Занесет … и с огромным трудом выбираюсь… И только выберусь – опять занесет. Конечно, я сглупила. Я потеряла любимую работу, потеряла, хоть маленький, но доход, потеряла привычное общение, потеряла здоровье. И все потому, что я не умная. А ведь в школе ничего не изменилось! Все по-прежнему, и даже хуже».
 
Матрона всю жить мечтала быть сдержанной, мягкой, такой, какую с любовью описывают литераторы. Вот трудится женщина весь день и ни слова жалобы, и только кроткая улыбка и чистый взгляд на лице – идеальный образ. Да возможно ли такое! Работать, работать, устать! И не сопротивляться!
 А, между тем, многие  спокойно  живут  чужим трудом. И сами того не замечая, а, может и прекрасно замечая, паразитируют на ближнем. Паразит сидит в каждом. И многие, к сожалению, думают, что труд другого, это не так уже и трудно. Как дети! Мол, что это за труд, я так же сделаю спокойно. В который раз Матрона разбиралась сама в себе. Уход из школы в чем-то разрушил прежнее ее отношение к жизни. Ей долго казалось, что ее же предали ее коллеги. Каждый день она «пилила опилки». Она вспоминала все реплики, взгляды, вспоминала холодную, злобную уверенность, последовательно и безжалостно  растоптавшую их протест, терзала себя и, устала от этого так, что однажды рано утром после мучительного сновиденья, разрыдавшись,  (вот дура-то, сама себя чуть не съела),  упала на колени и принялась уговаривать свою же жизнь убрать из нее все эти воспоминания… убрать… будто и не было ничего…
А в школе остались работать много хороших специалистов; спокойные, умные, усталые люди, прекрасно  понимающие бессмысленность и опасность любого протеста. Они понимали, беспомощное равнодушие власть имущих, и равнодушие это отражалось на их преподавательском труде – как платите, так и работаем. Хотя, в любое время, по многим причинам, учителя уходили из школы, и, конечно,  первая причина - низкая оплата (если сравнивать с другими профессиями).
Официально, в начале двадцать первого века  «средняя зарплата» в устах высокооплачиваемых чиновников  считалась высокой. Но это не соответствовало действительности, так как  во всех школах ввели «подушевую оплату», (звучит просто кощунственно, «платить за душу»).  За каждую «душу» учителя  получали три рубля с копейками (проезд в автобусе стоил десять рублей). Сколько же душ нужно было учить, чтобы заработать. Правда, к трем рублям с копейками имелись разные прибавки (категория, сложность предмета и т.д.), но эти прибавки оставались прибавками – они могут быть, а могут и не быть. Это зависело от директора и как бы от коллектива, у которого к этому времени и скромный  профсоюз исчез.

***

 Эту успешную государственную экономию (подушевую оплату)  Матрона уже не застала. Она, получив пенсию по выслуге лет, устроилась работать в фирму «Мери Попенс», ухаживать за стариками. Первая ее клиентка, вдова Героя Советского Союза Анна Гавриловна,  по контракту  должна была  платить Матроне шесть тысяч ежемесячно, правда с первой зарплаты Матрона обязана отдать пятьдесят процентов фирме.

 Для Анны Гавриловна эта пенсия  была самой любимой темой для беседы. Уже при первой встрече она подробно с удовольствием рассказала, как  вдовы героев Советского Союза  написали письмо президенту с просьбой улучшить их материальное положение, и в ответ им  назначили  пенсию двадцать две тысячи. Это большие деньги для простых людей.
 В первый вечер знакомства они сидели за большим круглым столом и Анна Гавриловна, с удовольствием рассказывая о своей жизни, показывала альбом с фотографиями. Этот альбом когда-то с любовью собирал ее муж.  Альбом –  эпоха.  Первая  фотография - ему  семнадцать лет; красивый, уверенный в себе, он  смотрел на Матрону так, что ее сердце тревожно забилось. Его первая любовь - девушка со строгими глазами и длинными косами  не захотела быть его женой, но ее фотография так и осталась на первой странице этого  изящно рукодельного альбома.  От страницы к странице герой  менялся;  счастливый юноша превращался в грузного человека с тяжелым взглядом, тяжелой фигурой…и, возможно, тяжелой жизнью … Он умрет в коридоре, в поликлинике, не дождавшись приема … сердце.

 Анна Гавриловна в молодости на фотографиях была похожа на Веру Холодную. Красавица. Избалованная красавица. Она его не любила, но из всех девушек он выбрал именно ее, и  она согласилась. 
Анна Гавриловна одна занимала большую трехкомнатную квартиру с высокими потолками,
 большой длинной прихожей,  тяжелым, устоявшимся воздухом.  Матрона постоянно проветривала, но свежести не прибавилось. Особенно угнетала тусклость стекла и зеркал. И сколько Матрона не протирала, эта тусклость не исчезала.
 В квартире все  давило,  все требовало серьезного ремонта, но Анне Гавриловне -  большой, белотелой, холеной, любившей изображать из себя барыню, это и в голову не могло прийти. Она и жила, как барыня. Завтрак, обед и ужин – полная сервировка. Сын и две дочери жили отдельно и не баловали ее своими посещениями.
 Позже ее старшая дочь, беседуя с Матроной по телефону, рассказала, что всю жизнь в домашних делах ей помогали солдатики, а после войны пленные немцы, и что отец много раз хотел развестись, но … поздно. Эта  умная женщина подчиняла себе всех; ее старшая  дочь с дочкой, зятем, двумя внуками ютилась в однокомнатной квартире, младшая  серьезно болела, и ни та, ни другая не приходили к  матери без приглашения. «За деньгами явились» - после их ухода, сухо констатировала она. Матрона этого не понимала. Двадцать две тысячи … одной … да помоги ты своим… самым родным … Но… нет.
 Матрона  должна была в первую очередь следить за здоровьем Анны Гавриловны, готовить завтраки, обеды, уборка в комнате, водные процедуры и все то, что хоть как-то поддержит ее уходящую жизнь. Матрона сразу вызвала на дом врача и проконсультировалась. Врач, выяснив от какой организации она работает и сколько получает,  улыбнулся. «Да … не густо». Матрона и сама понимала, что делает что-то не то. Такое чувство, будто она навсегда потеряла что-то главное, что идет куда-то не туда, что она заблудилась.  И работала она, отчитывая каждый час, и часы шли так томительно, что любой труд был спасением. Она выдраила все шкафы, все углы, всю посуду – все, что можно было помыть, красиво поставить, пропылесосить, постирать и погладить,- Матрона сделала. Хотя это и не входило в ее прямые обязанности. Она  старалась не думать о своей работе, о Леше, о школе, а перед сном, тупо вспоминая все события,  подытоживала - прошел день и слава Богу
Так прошло больше месяца. Время с точным расписанием завтраков, обедов, приема лекарств и хорошего, даже очень хорошего отношения Анны Гавриловны к Матроне. Матрона, разбирая огромные завалы старых вещей, часто находила спрятанные деньги. Она сразу  отдавала их Анне Гавриловне, а та, приподымая брови, уверяла, что помнит, да-да … помнит,  куда их положила.

За обедом на столе всегда стояла бутылка Кагора, Анна Гавриловна любила немного выпить и поговорить. Матрона, с удивлением для себя познакомилась с неизвестными ей историческими фактами. Например, где-то в двадцатых годах брата Анны Гавриловны и других мальчиков (они попали в приют для бездомных), продали Америке. «Эти американцы приехали и выбрали самых сильных, высоких и красивых. Мальчикам каждый день на несколько часов  привязывали палку за спиной для исправления осанки. Так они и ходили… с этой палкой… они, конечно, не хотели уезжать в Америку, они мечтали сбежать, но… их увезли. Нас же неделю кормили белым хлебом с повидлом».
 Анна Гавриловна рассказывала, как после революции семнадцатого года все ринулись в деревни, ближе к земле, что бы ни умереть с голоду, как бывшие дворянки устраивались работать учителями и никогда не кричали на своих учеников, как во время войны она три раза ездила к мужу на фронт. Она даже написала книгу о своем времени, которую издали и стопку которых, на презентации  небрежно уронили и не спешили поднять… неприятное вос-поминание.
   
Анна Гавриловна потихоньку привыкала к постоянному порядку,  вкусным обедам, к  роли избалованной барыни. Она начала уговаривать Матрону переехать к ней постоянно, жить в свободной комнате, питаться и по-прежнему и получать те же деньги. Бесхитростная Матрона ответила прямо и жестко: «Никогда». Анна Гавриловна ответила такой же жесткостью.

 Мгновенно исчезли ласковые интонации в голосе, исчезло простое человеческое отношение. Теперь старческая беспомощность совмещалась с удивительной жестокостью и хитростью. Например: Матрона поставит тарелки с кашей на завтрак, или первое на обед, а Анна Гавриловна задерживается и задерживается так долго, что все остывает. «Почему суп холодный? (или каша). Ладно. Сиди, но в другой раз встанешь и подогреешь. Это борщ? И где тут свекла? Какой невкусный (а сама все съела). Открой бутылку. Кто тебе сказал, что нужно наливать… Тебя просили только открыть. Что у тебя опять гремит на кухне?... Упал стул?. Неправильно говоришь, а еще учительница… Нужно говорить  - стул опрокинулся». И так каждый день. Матрона всегда готовила мясной бульон на два дня, оставляя оставшийся бульон в холодильнике. Анна Гавриловна, обнаружив этот бульон,  назвала его грязной водой и долго по телефону при Матроне рассказывала об этом дочке.
После обеда она реже стала спать, она выходила на кухню  и констатировала каждое движение Матроны: «Куда ты положила? Что, не помнишь, где это должно быть! Что гремишь? Перебьешь всю посуду». Теперь она все чаще заставляла Матрону  покупать Кагор после двух часов, когда рабочий день уже закончился. Матрона терпела долго, но когда Анна Гавриловна проглотила таблетку карвалола, (хотя Матрона много раз напомнила, как его принимать), и по телефону дочке – Я тебе сейчас расскажу, как меня лечат – Матрона не вытерпела. Она начала кричать и все назвала своими именами. В ответ Анна Гавриловна кричала еще сильнее, но зато быстро уснула.
 Когда она спала, был звонок из общества ветеранов. Там строго попросили голосовать за Водолеева, он, мол, человек от президента. Президент вам помог, и вы просто обязаны в данный момент его поддержать. Вот такая партийная демократия.

 Матрона почти два месяца отработала у Анны Гавриловны.  В конце последней недели та сухо заявила: «Работаешь последнюю неделю», - строго взглянула,  поджала губы и надменно отвернулась.  Матрона облегченно вздохнула. Все. Ад закончился. Лучше есть один хлеб… Господи! Слава тебе! Матрона  на глазах у Анны Гавриловны потихоньку стала собирать собственные вещи: электрическую мясорубку, электрическую кофемолку, миксер … счастливые минуты… есть деньги или нет, будет работа или нет – все это было неважно, все это уже ничего не значило. Скорее бы закончилась эта неделя.

Матрона попыталась и дальше работать в фирме «Мери Попенс»,  но, отработав два-три дня, все хозяева вежливо отказывались от ее услуг. И понятно, вокруг столько молодых, ищущих работу.  Она устала. Эта усталость смотрелась из глаз, сутулости плеч, медленной походки. Работы не было, денег не хватало - «И не жить, и не умереть».

***

 Матрона пошла в церковь. Она стояла среди множества  людей. Бабуля за ее спиной всем проходящим и нечаянно задевающим ее людям сварливо, но беззлобно угрожала: «Час, как дам по голове», а стоящая впереди женщина чем-то необъяснимо и непонятно тревожила. И вдруг до нее дошло! На женщине было такое же пальто, как и у Матроны. И это пальто выглядело так убого, как у бомжа. Матрона поняла, почему ее никто не берет на работу, все думают, что она опустилась, что она пьяница.
На исповеди строгий молодой священник  отчитывал Матрону. Он, глядя куда-то в сторону, тихо и уверенно внушал: «Не жалей себя, на все жизненные неудачи отвечай себе одной фразой «так мне и надо». Подобное отношение к себе отрезвит и откроет возможности для собственной переоценки. Все ответы на любую проблему ищи в себе, никого не упрекая в собственных ошибках. И молись. Всегда молись». Матрона все это слушала покорно. Да. Это так. Только в детстве эта фраза звучала иначе - «Так тебе и надо». Конечно, человек должен помогать человеку, а священники должны вдвойне, они же говорят от имени Бога. Значит он прав. Так мне и надо.

Матрона,  не знающая никаких молитв, выходя из церкви, запомнила только «Господи помилуй». Эти слова она и повторяла всю дорогу. А  вечером к ней неожиданно с бутылкой коньяка пришла хорошая знакомая. Ее муж, как и Леша,  работая в строительной фирме, разбогател и ушел к молодой. Но хорошая знакомая  не собиралась давать развод, не собиралась считать копейки, «пусть таскается с кем хочет, но женой у него буду я». Хорошая знакомая  предложила пожить это лето у нее на даче. «Обработанная земля пустует, а ты за лето и отдохнешь на свежем воздухе, и  зимой  в магазин лишний раз не пойдешь. Там и лес рядом, грибов насушишь» - уговаривала она Матрону.

***

 Они сидели за столом и хорошая знакомая с каждой рюмкой быстро менялась. Она, с покрасневшим лицом, много  болтала, уронила несколько раз вилку, разбила коньячную рюмочку и, смеясь,  рассказала  анекдот - девиз её жизни.
 «Сидят муж с женой в театре. Жена,  разглядывая всех,  спрашивает: «А это кто вот там сидит?» «Это наш директор». «А кто справа от него?».  «Его жена» «А кто слева?» «Его любовница». После короткой паузы она вновь теребит мужа: « А кто вон в том ряду? В прекрасном костюме?» «Это  заместитель директора». «А кто справа?» «Его жена». «А кто слева?» «Его любовница». Жена внезапно замечает молодую особу, которая сидит слева от мужа: «А кто сидит рядом с тобой?» «Моя любовница». Жена долго молчит, разглядывает зал, а затем, жарко шепчет мужу на ухо: «Наша-то… лучше всех».
 
Когда опустела бутылка коньяка, хорошая знакомая достала  из сумки вторую. Матроне пыталась возразить, но жесткий довод «ты и не пей … поговорим … я тебе только капельку…» ее обезоружил.
 
Хорошая знакомая когда-то работала, как и Матрона учителем. Она была прекрасно одета, ухожена и внешне благополучна.  Болтая без остановки, она вываливала на Матрону все свои размышления - «Слушай … Может поймешь то, чего никогда еще не слышала. Никогда и нигде. А, может и слышала.  Я люблю выпить. Сама видишь. Но почему? А … У тебя здесь можно курить … Хорошо. Так вот.  О чем это я … Да… Я это знаю и думаю об этом часто. Первое, - она взяла сигарету обратным концом и с фильтра пыталась ее зажечь  -  Я думаю, что сделана  при зачатии в нетрезвом состоянии. Значит, в крови моей уже при рождении  была потребность в спиртном. Это как основа – основа понимания дальнейшего планирования жизни. Понимания, что змий, он свое потребует. Это, как естественная потребность, как дыхание (не легкое, как у Бунина),  как необходимость - как наркомания, курение, разврат и всякий негатив. Все передается … что же… хоть так… Но  всем этом я дышу … умею любить и хочу жить дальше… И винить кого-то смешно. Значит, только так, только в ту минуту, в тот момент я и могла реализоваться. Только так. Вот так. И я люблю своих родителей и благодарю их.  Ну… перебрал, но возлюбил же … возжелал… но жизнь-то подарил! Такую  смешную.
 
Мы все, так сказать все человечество, а я и есть представитель человечества, давно потеряли способность принимать действительность без раздражения и злобы. И прячемся от этого чувства, от этого восприятия «дня сегодняшнего»  за всякими игрушками, начиная с искусства и кончая боле сильными наркотиками.
 Понять это – это понять дальнейшее свое сотрудничество с этой жизнью, в которую мы уже внесли порок (как и в любой жизни, любого человека). А может, этот «мой» порок и стал единственным условием моей реализации. Да и  порок этот не такой уж и порочный. Хотя бывают минуты безумно бесконечного стыда за себя, но … эта тема  не обсуждается. Главное знать (переходим ко второму пункту)… главное не нарушить этим пороком все остальное, чем судьба не обделила. И это самое важное. Это отношение к любимым людям. Что я хочу сказать?  Это значит -  не отдать этому пороку всю себя, оставить… это… не то говорю… Отдать ему его дань, то что все равно потребует… не принося существенного ущерба для своего окружения. Смешно? И да, и нет. Нужно постараться (даже пьяной) не нарушить все трезвое в себе. Переходим к третьему пункту. Смирить в себе эту беду, то есть не мешать другим своим пьянством… а может это и не пьянство… О чем это я говорю … Я ведь очень далека от падения… Себя смирить-то можно…но кто знает, передалось ли это собственным детям… Кто знает… Наши дети – это наша собственная незащищенность. Их беды нам вдвойне больны. Но жить-то нужно… Итак, пункт третий. Ты со своим пороком и продолжение твое … кто знает… передалась ли им эта потребность… тут главное не предавать… Не предавать… И как же это – не предавать… А кто его знает… Это у всех по-разному.
 Слушай, какие у тебя старые шторы… я тебе подарю … другие подарю. У меня много … О чем это я…. Да… не лукавить… что мол я хороший… а вы… Это мерзко. Себя отчуждать от них, детей своих. Отчуждать словами можно, но не сердцеммм… -  Она пыталась налить коньяк закрытой бутылкой -   Понимаешь… Конечно, лучше объяснить словами, что так-то и так-то, но и слова частенько не доходят. Ты согласна? И главное, в эти моменты не упасть, следить за точностью эмоций, движений и слов своих. Да… и следить за вещами… Они часто исчезают… прячутся паршивцы…   Это трудно… но возможно… - она икнула и долго -  долго рассуждала о любви, о терпении … о главной мысли – жить для детей …  упала с табуретки (табуретка сама виновата – очень неудобная), с трудом, стараясь говорить как трезвая, позвонила  сыну. Он приехал на машине, извинился,  бережно ее посадил, и увез. Матрона после этой встречи поклялась сама себе, что никогда,… ни глотка … ни разу …

***

С наступлением весеннего тепла Матрона уехала из города на дачу хорошей знакомой. Та, после их встречи позвонила, – «Пожалуйста, прости и поезжай на дачу. Если понравиться, живи. Живи, сколько хочешь. Хоть всю жизнь».
 Сон и душевное равновесие после работы с землей на свежем воздухе потихоньку восстанавливались, и Матрона, как когда-то в Германии, опять составила «план – список». Теперь это не ковры и посуда (жизнь упростила задачу) теперь это овощи, фрукты, грибы.
 И не было счастливее Матроны. Утром, выпив чашку кофе, под высоким, умным небом, на любимой, благодарной земле Матрона возилась, реализовала свой план.  И труд этот, как и всякий другой, требовал большого терпения и ума. Нужно отметить, что трава (не требующая никакого ухода) была очень сильной.
 Вечерами Матрона много читала. Читала  книги, которые когда-то привезла из Германии,  «Иностранную литературу», изданную еще в советское время, беллетристику. Читала,  удивлялась, восхищалась и возмущалась, тому, что в себя впустила. Горький, такой знакомый, такой доверчиво, до наивности открытый – просто убил е рассказом «Сторож». И эту мерзость он пытался объяснить! Пытался понять!  Мы, наверно, до сих пор  в себе несем тот мерзкий дух. Он  выжил и, возможно,  победил. Бедная Россия. Столько пролито крови, а «это» торжествует. Матрона, как ребенок переживала все человеческие заблуждения. Молодцы писатели – раскрывают нам самих себя. Кому-то это вечно надо.
 Матрона удивлялась, прочитав стихи Никиты Стенеску,  «благословляю женщину рожать, благословляю траву зеленеть, благословляю солнце всходить». «Не жизнь, а игра в жизнь. Оскелетили жизнь, оставив одну идею-цель» - думала Матрона, продолжая вечерами читать, перечитывать, удивляться, возмущаться и восхищаться. А как же тяжело раскрылся ей Набоков! Больше, чем час она его не выдерживала. Кружилась голова… даже противно - уроды землю заселили… Матрона  позвонила Стеле. Та, умница, ответила, что он, Набоков, не смог простить России «исторической необходимости» -  стереть с лица земли неугодный ей слой образованных, умных и преданно служивших ей людей. Набоков расколол  в себе себя на тех и этих, изучил и тех и этих и вышел на тропу вражды, и сделал себе имя. Он не хотел, чтоб изгнанных жалели.
 В конце лета, когда Матрона вывезла почти все, что вырастила,  пошли грибы. Она их  собирала на окраине  леса, сразу за огородом. Грибов было много. Матрона, слушая радио, варила их, жарила, мариновала, -  готовила на зиму. Руки, черные от работы, не уставали. Она с гордостью смотрела, как увеличивается стройный ряд  изумительно разнообразных по цвету банок с грибами. Больше всего она любила маленьких маслят и дружных опят. Крепенькие, изящно слепленные, они казались ей совершенством.

***

Это или другое «грибное совершенство» ее однажды сильно подвело. Она, как всегда, встав рано утром, принесла полную корзину грибов, почистила, приготовила  на обед, поела, уснула, а к вечеру почувствовала страшную слабость и боль. Она сразу же выбросила оставшиеся грибы и по сотовому телефону вызвала скорую помощь. Та приехала.  Медсестра велела  Матроне пить воду. Пить много, до трех литров и больше. Матрона так и делала, но боли не прекращались, слабость увеличивалась. Утром она опять вызвала скорую помощь. Та приехала только к обеду, и опять те же советы, пить, пить и еще раз пить.
 Но Матрона уже не могла пить, она ничего не могла. Она лежала на кровати, смотрела в окно на небо и с ужасом ждала новых, незнакомых ей  мучений. Ступни ног, регулярно, как схватки при родах, через какой-то промежуток времени стало сводить; при этом пальцы на ступнях раскрывались, как веер и принимали фантастическую лепку, как у паучка, в разные стороны - боль при этом была сказочно невыносимая! Утешало одно – эта боль была не вечная, если медленно считать, или шептать до пяти (ни в коем случае не спешить), то на «раз» – пальцы разрывались в разные стороны, пытаясь жить в своем новом, веерообразном состоянии как можно дольше, пытаясь стать новым, не таким прозаичным, вечно топающим явлением.  Очень больно. Вот зараза… «Два» – боль поднималась все выше и выше, искривляя весь рисунок ноги. «Три» – мышцы ног каменели. Эти мышцы, если вытерпеть боль и потрогать их руками, были как натянутые жилы, они почти вылезали наружу.. «Четыре» – а-а-а… не могу… зараза… не могу… «Пять» – боль уходила. Как-то нехотя, но уходила. Точно… ушла. Господи! Дождь прошел. Милое солнышко, я немного посплю. И Матрона куда-то проваливалась.

   В туалет Матрона уже не ходила. Не было сил, да и нечем. Она все время спала, и, просыпаясь от боли, смотрела в окно. В этот день дождь  появлялся внезапно. Быстро и сильно все орошал, и так же быстро вместе с тучами исчезал, уступая место еще теплому, яркому солнышку. И так весь день.

 К вечеру ей позвонила дочка. Матрона с трудом, (губы не слушались), сообщила  о своем отравлении. Дочка сразу приехала на машине и отвезла ее в больницу. В машине от слабости Матрона уже не могла сидеть,  в приемном покое, она сразу легла на холодный, покрытый искусственной кожей диван и этим вызвала однозначно негативную реакцию. Ее постоянно тревожили визитерши с расспросами -  что болит, что съели, когда, сколько.  Ее постоянно подымали с этого дивана. И никаких процедур, ни одного укола, ни капельницы – ничего… даже анализ крови не взяли. Уже после она поняла – они, наверно, подумали, что она пьяная и поэтому не может сидеть … поэтому ее все время валит с ног… 
 Разные  тетки немного брезгливо и строго  ее расспрашивали, уточняли все детали… а вот раньше  вы говорили не так-то, а сейчас… Матрона, не вытерпев, нагрубила – пошли  вон… надоели… Сколько она съела грибов… когда… - что… она помнит, что ли!… Она хотела спать, спать и спать… и никого не видеть. Сквозь сон она слышала какие-то голоса, но они были чужими, проходящими. Эти голоса ее, Матрону, не будили. Только на следующий день ее разбудила дочка. Она держалась за спинку кровати и улыбалась. Она принесла  новый халат, полотенце и тапочки. «Что… больше не будешь есть грибы! Ладно… спи …выздоравливай… Я вот здесь все это положу… если захочешь что-то поесть,  я завтра принесу», - и ушла.
А с ней и жизнь чуть не ушла. Вот так. Бывает. Матрона очнулась от  мужских голосов. Один утверждал, что время сейчас такое, как никогда поганое.  Это время скосит всё и всех… уже скосило… Сходи на кладбище…  там столько молодых лежат… целый город… всё молодые… Сходи, сам убедишься. Другой голос отвечал, что не во времени дело. Время всегда было поганое… Дело в мужике, в настоящем мужике. Настоящий мужик, умирает. И хлеб не родится из его рук, и дети его не уважают, и никто его не уважает. Вон, в библии – Иван родил - мужик родил. Мужик поднял. Мужик ответил.  А сейчас всем все равно. Гнилой народ. Только болтают.

Матрона слушала все это и пыталась определить, где она находится. Все в палате она видела  в желтом цвете. И стены, и шторы, и все вокруг было желтое. Фантастика. К ней сразу подошла сестричка. Ладненькая, современная, - маникюр, брови, тени, ресницы – все, как на подиуме. Красавица, зовут Елена. Дай Бог ей здоровья. А с Леночкой явились все. И все смотрели на Матрону, как на явление Христа народу, и из глаз их лилось испуганное удивление. Надо же… выжила… Кто бы мог подумать…

Матрона лежала голая, вся в каких-то трубках… Врач, осмотрев,  велел убрать все это. Совсем не хотелось ни есть, ни пить. Ничего. А все уговаривали… хоть глото-чек…маленький…ну чуть-чуть…

 Пришла дочка -  «Мам, у тебя глаза, как у вампира – желтые. Ужас … Я принесла тебе минералки. Больше тебе пока ничего нельзя. Хочешь? ». Матрона узнала, какой сегодня день. Оказывается, она третьи сутки в реанимации. Она лежала легкая, как пушинка, как невесомая  рыбка, плавающая в окружающей ее желтизне. И было так легко! Как будто в ее жизни не было никакой боли, никакого мужа, не было никаких… абсолютно никаких негативных событий. Она все забыла. Сил, правда, тоже не было, да и зачем они ей! Можно и так лежать. Прекрасное возрождение! В ней звучал  беззвучный торжественный гимн. Она дышала и с каждым вдохом впускала в себя продолжение жизни. Господи! Как хорошо-то…
В этой легкости она пролежала целый день, не чувствуя никакой потребности в воде и пище. Она смотрела на входящих сестричек, на небо, на врача, который все время  молчал. Она не хотела спать даже ночью. Слушала (наверно, из ординаторской) бой часов, и час за часом проплывали как минуты. Ночью у нее на пол упала подушка. Матрона попыталась поднять – не получилось, не те силы. Она видела в окне увеличивающуюся луну и мечтала, что и ее благополучие будет так же увеличиваться. Для этого у нее есть все. Для этого у нее есть жизнь.
Утром, когда к ней подошел доктор и впервые спросил, как она себя чувствует, Матрона ответила, что она  прекрасно себя чувствует, когда видит его, доктора. И тут внезапно доктор рассвирепел:  «Да как ты смеешь…  Мы за копейки вытащили тебя с того света! И … шуточки твои! Ты!... Да я за сто долларов сейчас спляшу перед тобой … что … хочешь!… Спляшу…» - Матрона, испугавшись, спряталась под одеяло. Испугались все. Они впервые  видели доктора таким. Он ушел, а Матрона пожалела о своих словах – «Во, ляпнула!…Он, бедный, насмотрелся! … Сто долларов  не дам, а бутылку коньяка обязательно куплю» -  она вздохнула и попросила пить.
 И сразу ее стали собирать в общую палату. Пить попросила, значит ожила. «А где твоя одежда?»  «В инфекционном отделении, куда меня и привезли». Но там ее не оказалось. Ее не было нигде. Украли. Украли весь пакет с халатом, тапочками, полотенцем, который дочка принесла. «Да, Бог с ними с тряпками. Все наживешь. Главное – жива» - утешала старушка-сестричка, которая  перевозила ее в коляске в общую палату. Там к Матроне  сразу подошла старшая медсестра и  объяснила, что если хочешь поправиться, то лекарство нужно купить самой, в больнице  таких денег нет.

***

Все в палате, услышав ее историю,  уверено подытожили о «скорой – бесполезной» помощи – «Ты им денежки-то сунь, знаешь, как они тебя оближут».
Могучая, вечная, сильнейшая власть, в который раз сменившая собою очередную идею изменения рода человеческого,  вошла в жизнь людей. Она властвовала тихо, ломая на своем пути все, что раньше было сильнее ее. Она сломала мировоззрение всей страны! Она соединяла и разъединяла людей. Она любила тишину и ложь. И каждый застонал! Как не хватает денег! А что бы деньги появились – заполонили страну некачественными, почти одноразовыми вещами, импортными продуктами и секендхендом. И везде, как грибы после дождя рождались магазины.  О… сколько же мы жрем! - об этом каждый вечер больные активно обсуждали.
 Больница – как макет в миниатюре всей страны. В столовой на раздаче две женщины – одна ворует и увозит вечерами огромные бидоны пищевых отходов  - кормить свиней, и рожа у нее от наглости лоснилась. Другая,  добавок не жалела и всю еду старалась больным отдать. Так же и сестрички – одни с улыбкой, мягкими  руками  всех лечат, другие – равнодушны и жестоки. Хотя и те и эти от нужды любую благодарность принимают. Так же и врачи…  в инфекционном отделении  к Матроне ни разу врач не подошла! Ни разу!
   
 Все вечера в палате активно обсуждались нерешенные проблемы всей страны. Что касалось  власти - решалось все радикально – «у, эти рожи гладкие, слова лукавые…».  Всем было ясно, что не существует открытости денежных отношений власти и народа. Бюджет – бюджетом, а деньги к деньгам идут, и все мимо нас. Верхи берут свое,  «низам» перераспределяют, что осталось. Закрытость эта рождала безответственность, наживу. И все пришли к выводу - если в стране захочешь что-то изменить в лучшую сторону – не обязательно менять руководителей (все их обещания исчезают), нужно для чиновников сделать такую же зарплату, как и для всех, и обязательно убрать все льготы.  А если в стране не будет хватать чиновников – значит они и не нужны. Не нужен этот класс людей, их нужно аннулировать. Чиновники – пример сытости человечества, а результат сытости – лень. Вот так. Исчезнут такие - меньше бумаг и пустой ответственности, потому, как все знают, сколько лжи  в любо бумажке для начальства, сами чай это пишем. И никто эту ложь не проверяет. А кто это должен делать? Кто должен проверять? Мы, конечно. Вот так сейчас мы и начнем…   вот только добрести до туалета. А кто наживается – вскрывать эти проблемы не собирается. "А если это происходит – сказал Ленин – значит это кому-то выгодно", - подумала Матрона, которая недаром закончила курсы научного коммунизма.

 Но она не вмешивалась. Сейчас, Матрона как никогда  поняла  скудность собственного разума. Грибы поганые съели последние мозги. Она даже не могла понять, как взвеситься на весах! Куда и что передвигать! Полная умственная тишина.  Как и Матрона во все эти беседы не вмешивалась старушка сухонькая, которую каждый день навещала толпа дочек-внучек.

 Старушка на ночь закрывала рот платком. Так и спала со сложенным квадратиком на губах. Почти не шевелясь. Однажды к ней пристали с расспросами, что мол,  бабуля, ты думаешь о том,  о сем… и вообще… Бабуля спокойно ответила, что любой человек  должен заботиться. Сам заботиться.

 И как-то после этих слов не хотелось спорить, как будто дух усталой  жизни взглянул на них и улетел.  И все уснули быстро. И даже пожилая официантка с заискивающим взглядом в эту ночь спала почти без храпа, хотя Матрона почти привыкла к подобным звуковым эффектам. Ночью  все эти звуки, типа «фыр-р-р», или «хыр-р-р» звучали для нее как «спать", "спать", "спать".

  Других же этот храп сводил с ума. Хозяйка  магазина – наш новый класс буржуазии – с достоинством высокородной торгашихи,  учила всех, что  все  мы на потоке, что нет в лечении индивидуального подхода и денег ей не жалко, был бы толк. И тихим голосом топтала собеседника за любую ошибку и так же тихо продолжала сомневаться в правильности лечения.

 Эта аккуратная мышка, не знающая никакого сомнения в себе и постоянно сомневающаяся во всех,  не выносила храпа. Ночью она вставала и, приоткрыв окно, курила, и не думала, что в это время кого-то может сквозняком продуть.

 И этот «кто-то» была Матрона. Она застудила шею. Врач не сразу назначил ей лечение, так как правила суровые гласили - если легла в больницу с определенным диагнозом, то именно это и нужно лечить. Матрона лежала с остро печеночной и почечной недостаточностью, а тут еще не кстати этот остеохондроз… Но не положено лечить вновь появившиеся боли! Спустя два дня мучений ей все же сделали уколы, боль ушла.
 А с появлением телевизора в палате почти исчезли  пустые разговоры о повышении цен, о власти, о бесправии. Сериалы – властители умов, затмили собственные мысли.
 
     В больнице Матрона сбросила девять килограммов, - «оскелетилась». Только на третий день она, держась за стенку, начала  ходить по палате, вышла в коридор и самостоятельно добралась до туалета.

 ***

 Осень  этого года задержалась.  Конец октября, а зеленые деревья еще шелестели теплотой и почти летней игривостью. Днем солнце светило и согревало как в июне. Проникая  через окно в палату, оно будило в Матроне желания к действию. Матроне опять  захотелось весны, работы в огороде, улыбающихся тебе чистых окон и бесконечно мирного порядка в своей семье. Захотелось открыть окна для солнечного теплого воздуха, захотелось ходить босиком… захотелось … всего захотелось…

А через десять дней Матрона впервые спустилась по лестнице на улицу. Нет, она не спустилась … она окунулась  в этот солнечный теплый воздух, в этот сверкающий листьями день,  в эту простую  сказку своего бытия!
 Да, этим воздухом дышали все, но только Матрона дышала и не могла надышаться, как  будто только что родилась. И по мягкой траве ходили все, и только Матрона была благодарна этой траве! И брошенная в траву бутылка пива была действительно, «брошенная»! Попользовались и выбросили. Ненужную. Эту бутылку Матрона подняла, она совсем не смотрелась на этом ковре осеннего разноцветья.
 Матрона впервые с наслаждением впитывала в себя секунды, минуты… Они входили в неё мирно, без всякого беспокойства и суеты. Они нашептывали ей что-то незнакомое – с  любовью они окрасили всю  прошедшую, и дай Бог будущую жизнь.
 И впервые пришли    мысли, что не успела она сказать своим детям, как  любит их. Не успела в  круге своих возможностей  сделать мир доверчиво надежным,  не успела им рассказать о своей жизни, о Тошке, о Германии.
 А зачем рассказывать? Да затем, что я часть их, что я и есть они. Ведь люди рассказывают или передают то, что пережили сами, что глубоко прочувствовали! Они узнали что-то такое, отчего  рождаются книги, музыка, картины.  И так хочется, что бы это солнечно счастливое дыхание длилось вечно… Господи… для всех…

Матрона, как будто только что родилась - она  гуляла по тенистому скверу, гуляла и не могла насладиться шуршащими под ногами листьями, мягкой травой, мыслями, чувствами, рожденными этой  прогулкой. Я жива… Жива …Спасибо… Она смотрела на небо, на зелень деревьев и в который раз удивлялась чистой красоте, чистой простоте того, что нас кормит и  чем мы живы. И красота неба была так контрастна внутренней людской суете, внутреннему человеческому раздражению, вечному ковырянию в себе с оттенком страдания. Слиться бы духовно с этой простой красотой вечности небесной! Слиться, пока жива.
Матрона гуляя, знакомилась с собою, все в себе ей было ново, она  родилась еще раз … А зачем … А затем … А вот…
 
***

Каждый пишущий оставил после себя пусть маленький, но след. Сколько же мы наследили… Вот и Матрона… Она все это написала и отправила Стеле, своей студенческой подруге и попросила ее править текст на свое усмотрение  ничего не боясь. Когда же Стела вернула Матроне обработанное,  профессионально сглаженное, но совершенно чужое  изложение уже не ее жизни – Матрона отказалась. Пусть корявое, угловатое, но мое.
 И, как на суде, она, Матрона клянется  всем своим милым читателя (дай Бог такие появятся), что все изложенное  - есть правда и только правда, и ничего, кроме правды.
Она честно  перенесла на бумагу жизнь своего времени. Жизнь, возможно, увиденную только ею.
И как же трудно все эти события вкладывать в изменчивые слова! … Они такие неточные…эти слова! Как часто они не в силах передать то, что хочется!…Как они глупеют… а иногда  начинают тобой командовать, лицемерить …
Ах, эти слова… и чтоб мы без них делали. А в 1994 году доллар стоил 4000 рублей. Это история нашего предательства. Будем и дальше…


   2011. 5 января.
 Шурделина – Осипова.