Короткие рассказы

КОММУНАЛЬНАЯ  КАНТАТА
 Вороны  роняют  круглые  шарики  грая, и  медленно  плывущий  белый  пух – тополиный  июньский  снег – контрастирует  с  ними, звонкими…
 Двор, образованный  суммой  домов, есть  часть  сложной, разветвлённой  лабиринтом  системы – и  несложно  заплутать  среди  бесчисленных  переходов, арок, тупичков, ежели  не  знаешь  чёткого  алгоритма  пути.
  Один  из  домов  жёлт, громоздок, напоминает  старинную  хребтообразную  крепость; голуби  на  карнизах  его – что  ноты, но  мелодия  не  звучит, не  звучит…
 Дом  наполнен  коммуналками, и  жизнь  в  нём  густа, быт – что  крепкозаваренный, настоянный  чай, не  то  борщ, сваренный  столь  круто, что  ложка  стоит  в  нём, не  падая.
 Скрипят, стреляют  половицы  паркета; двери  массивны, а  потолки  высоки – и  любо  ребёнку  вглядываться  в  тонкие  трещинки, представляя  географическую  карту  несуществующей  страны, мечтать.
 На  втором  этаже  живёт  часовщик – дядя  Костя – и  ребёнок  порой  отправляется  в  гости  к  нему: пошуровать. – О, заходи, - приветствует  его  старый, с  желтоватым  пергаментным  лицом  часовщик, и  ребёнок, немного  робея, проходит  к  пузатому  комоду, из  какого  выдвигается ящик, наполненный  блёсткими – колесатыми  и  с  камешками – деталями, и, зачарованный, перебирает  их, тихо  бормоча  что-то…
 Пожилая  болгарка  на  четвёртом  этаже  гадает, и  пёстрые  карты  быстро  мелькают  в  худых  склеротических  пальцах, обнажая  скрытую  схему  чьей-то  судьбы.
-Маш, рассольник  выкипает! – режет  воздух  крик, и  спешит  заболтавшаяся  хозяйка, спешит  по  длинному, коленчатому  коридору  на  огромную  кухню, где  четыре  плиты  организуют  пространство, как  дома  организуют  двор. В  пасти  колонки  синие  языки  пламени – трепещут  они, как  крохотные  флажки…А  сковородок! кастрюль! Скарб  людской  должен  бы  характеризовать  хозяев – да  нет, всё  похоже: подумаешь – сковородка  обожжена  сверх  меры, да  не  вычищена  кастрюля…
 Володька – в  истёртом  пальто, подвязанным  сальной, перекрученной  верёвкой, с  худым, волчьим  лицом – заходит  к  Вальке-сестре – тихой  алкоголичке.
-Буишь? – А  то!
 Пьют  из  грязных, щербатых  чашек  сладкое  тягучее  пойло – портвейн, принесенный  Володькой, дымят  Беломором, пускают  ядовитую   - по  загубленным  жизням – слезу.
 Витёк – сын  Олега: атлета, мастера  спорта  по  толканию  ядра – катит  по  коридору  на  трёхколёсном  велосипеде  и  распевает  что-то, пока  Любка – мать – не  заорёт  на  него, или  не  позовёт  ужинать.
 Густо  дана  жизнь, мазки  её  пестрят, золотятся, чернеют…
 Ребёнок  во  дворе  слушает  вороний  грай, мечтая  собрать  блёсткие  шарики  в  коробочку…Качели  скрипят, и  две  девочки  в  песочнице  строят  нечто.
…гроб  вынесли  из  подъезда, установили  на  табуретах; старуха  рыдала, гладя  лоб  дорогого  покойника; полукругом  стояли  люди, и  ритуальный  автобус  был  запылён.
 Мальчишки  семи  и  девяти  лет  глядят  на  похороны  с  лестничной  площадки.
-А  умирают  навсегда? – спрашивает  младший.
-А  то, - басит  тот, кто  постарше  в  ответ. – Страшно?
-Ещё  б…
-А  давай  поклянёмся  не  умирать  никогда!
-Давай, - соглашается  младший.
 Летнее  солнце  подчёркивает  запылённость  окна.
 Что  дому  чья-то  конкретная  смерть? Чужая  трагедия? Провал  в  смертный  проран? Массивный – стоит  он  вторую  сотню  лет; видавший  так  много  смертей, свадеб, радостей, горя, будто  пронизанный  токами  времени, хранит  он  в  себе  густую-густую  плазму  необъяснимой  жизни, хранит  надёжно – будто  и  впрямь  противореча  проискам  смерти.











ОПАСНАЯ  ДВЕРЬ
Павильон, напоминавший  огромную  церковь, будто  кончался  тут, завершались  торговые  ряды, и  человек  стоял  под  куполом, словно  оказавшись  в  алтарной  части. Советская  империя – образ  религиозного  государства  без  Бога, но  без  Бога…как  же? И  вот, кривые  и  извращённые, возникали  и  множились  культы  по-советски, и  человек, бывавший  в  этом  космическом  павильоне  много  раз, впервые  заметил, что  структурно  он  смоделирован  с  церкви.
Двери – массивные, тяжёлые – вели  в  разнообразные  внутренние  помещения, но  человек  не  знал, куда  ему, он  стоял, и  набирал  sms, ожидая…Одна  из  дверей  отъехала  и  приятель, выскочивший  из  неё, замахал  рукой – мол, сюда, сюда.
Поздоровались.
Лестница, пыльная  и  полутёмная, шла  между  обломков  декораций – так  казалось, по-крайней  мере; старые, фанерные  макеты  распадались  от  одного  прикосновенья, огнетушители  выглядывали  из  красных  гнёзд, и  пахло  неприятно – мёртвым  столярным  клеем, застоявшимся  сном  вещества. Несколько  людей – иные  в  милицейских  формах – на  небольшой  площадке  за  пластиковыми  столиками  пили  кофе  и  курили.
-Кофе  хочешь?
-Да  нет.
Новая  дверь – и  новые  люди, ходившие  взад-вперёд, переговаривавшиеся, нырявшие  ещё  куда-то, тащившие  сумки, поднимавшиеся  по  лестницам…
-Суета, в  общем.
-А  как  ты  хотел? Это  киносъёмки.
Всё  съезжало  куда-то  вбок, устремлялось  вверх, и  казалось, избыточное  движение  противоречит  всякому  смыслу  бытия, сути  человеческой  отъединённости  и  глубины; щёлкало  специальное  устройство, вспыхивали  лампы, камера  работала, и  актрисы  ругались, изображая  нечто, и  вновь  люди  в  милицейских  формах, с  автоматами, входили, выходили, садились  за  столы, пили  кофе…Разносчик  пиццы  в  пёстрой  куртке  тыкался  бестолково, не  зная, куда  пристроить  свой  товар…
 По  крутой  лестнице  поднялись  в  квадратную  комнату, где  диван  туго  поблескивал  кожей, а  аппаратура – компьютеры  и  проч. – не  была  включена.
 Потолок  был  затянут  чем-то  блестящим, похожим  на  зыбкое  серебро  фольги.
 Ещё  одна  дверь – и  за  нею  долгий-долгий  коридор, коленчато  загибавшийся  вправо.
-Ну? Пойдёшь?
-Не  знаю.
-Учти – опасно.
-Ты так и не решился?
-Да  нет.
Он  пошёл. Нечто  мягко  пружинило  под  ногами, и  тихие  звуки  плавали  вокруг, будто  нежные  солнечные  зайчики.
Свернув, почти  сразу  он  нащупал  дверь  и  отворил  её, и  солнце  было  таким  же, и  майская  зелень  вполне  уже  походила  на  зрелую, летнюю – в  общем  та  же  жизнь, но  тридцать  лет  назад.
Мне  десять  вот  тут, подумал  он, огибая  массивный, без  признаков  обветшанья  павильон, зная, как  и  куда  идти – чтобы  увидеть  живого  отца, молодую  маму, чтобы  увидеть  себя: ребёнком – которому  так  хотелось  рассказать, как  правильно, разумно, целесообразно  построить  свою, столь  неудавшуюся  жизнь…
















ОЗЕРО  ПАМЯТИ
Золотой  песок  вокруг  озера  мягким  теплом  обтекал  ноги, цветом  ответствуя  июльскому  солнцу. Синяя-синяя  вода  смеялась, впитывая  роскошь  лучей.
Вошли  в  воду.
Глубина  чувствовалась  сразу – провал  её  был  таинственным, и  чем-то  манил  неуловимо.
Плыли  мерным  брассом, наслаждаясь  всем, что  дано.
-Помнишь, ты  в  детстве  боялся  глубины, - спросил  старший.
Младший  нырнул, и  тотчас  вынырнул, отфыркиваясь.
-Ага. Это  после «Легенды  о  динозавре» - киношки  японской, всё  мерещилось – выскочит  чудище…Жуть…
Доплыли  до  середины. Купающихся  было  много, но  немногие  из  них  заплывали  далеко.
Возле  берега  шла  весёлая, брызжущая  пеной  света  и  смеха  игра.
-Лягушатник, - незлобиво  заметил  младший, когда  выходили.
Рухнули  на  песок, тотчас  облепивший  тела. Вещи  лежали рядом на  пёстрой  подстилке. Закурили, подытоживая – Хорошо.
-А  как  ящерок  ловили  в  кустах – вёрткие  такие!
-Ну…
Воспоминанья  роились, давая  новые  и  новые  картинки – клочки  картинок, не  сливающихся  в  единую  плавную  ленту…
-Как  у  тебя  с  Натальей-то, - спросил  старший, пуская  колечки  сивого  дыма…
-Так, - младший  пожал  плечами, хороня  затушенный  окурок  в  песке. – Разойдёмся, наверно.
-Ну-ну…Говорил  я  тебе…
-Да, ладно…Порция  счастья  искупает  последующий  скандал.
Старший  улыбнулся, сел, отряхивая  песок  с  тела.
-Редко  бываешь, жаль…
-Так дела, сам  знаешь…
-Дела, у  всех  дела…
Мимо  пробежали  пацаны, разбрызгивая  песок, как  воду…
-У  всех  дела – будто  жизнь  из  них  состоит…
-Может  и  состоит…не  знаю…
-Ладно – ещё  искупнёмся, и  двинули – да?
-Давай.
Они  поднялись.
Синяя  Хонда  старшего  поблескивала  лаком.
-Ну, вперёд.
И  братья  побежали  вниз, к  сияющей  глади – глади, хранившей  в  себе  их  детские  силуэты, как  память  хранила  картинки – цветные, радостные, которые  не  стереть, не  избыть – и  то, что  три  дня  назад  братья  похоронили  отца, казалось  ирреальным  ныне, и  как  будто  это  он  вновь  привёз  их  сюда – на  роскошное, ласковое, равнодушное, какое  угодно  озеро…


ЖЕМЧУЖИНЫ  ДЕТСТВА
Роскошь  отдыха  в  Анапе! Жемчужные  капли  детских  воспоминаний…Выезжали  ночью, и  запахи  вокзала  и  суета  его, сдобренная  пестротою  огней  складывались  в  таинственную  панораму  предощущения  счастья; в  коридоре  вагона  сквозь  гладкую  пластину  стекла  глядел, как  вокзал, чуть  вздрогнув, уходил  назад, и  мерно  разворачивался  свиток  дороги…
 Жили  в  частном  секторе; белый  основательный  дом  посреди  сада, разноцветно  полыхающий  розарий; беседка, увитая  декоративным  виноградом, и – сразу  после  завтрака – море. Утренняя  прохлада  улыбалась, ласкала  тело, а  море  смеялось  тысячью  бликов, играло  лёгкими  мускулами  воды, качалось;  потом – по  мере  разгорания  дня – представало  огромной, стекловидной  сине-зелёной  массой, прошитой  золотыми  лучами…Крабы, шествующие  по  дну, крабы, забивающиеся  под  камни; остро-костистые  рыбы-иглы, косые  стаи  морских  коньков, плывущих  будто  бы  стоя…В  двенадцать, в  самую  жару  уходили, обедали  в  столовой – и  молочный  суп  мерцал  в  тарелке  жидким  опалом. Изобилье  базара  сулило  фруктово-ягодное  счастье, и  черешня  была  особенно  сладкой, а  ели  её  на  пляже, возвращаясь  к  морю  часа  в  четыре.
 В  кино – почти  каждый  вечер…Ряженые  индейцы  демонстрировали  чудеса  физ. подготовки, и  у  ребёнка  захватывало  дух; особенно  нравился  кинотеатр  без  крыши, под  открытым  небом – чёрная  бездна  мерцала  золотинками  звёзд; а  отдых  казался  бесконечным, и  школьная  Москва – ирреальной: как  ныне  далёкий  тот  анапский  рай…

     Александр  Балтин