Погоня за миражами. Книга вторая

Книга вторая

Часть первая

БЕЛЫЕ  НОЧИ


1.

–Всё-таки хорошо, что мы с тобой можем окунуться… Веришь ли, вот я служил во Владивостоке, а такую возможность не часто имел. Не до купания, особенно в последнее время, – сказал огромного роста мускулистый мужчина, пробираясь по большим и скользким камням, покрытым толстым ковром зелёной слизи. – Дел по горло: учения, тренировки. Да и больных много… Хорошо, что судьба забросила тебя во Владивосток. Ещё день-два, и ты бы меня не застал… – Он осторожно подошёл к воде и попробовал ногой температуру. – Да… Вроде бы июль, а вода…

Молодой человек, с опаской следуя за великаном, кивнул:

– Это уж точно…

– Я полагаю, что с открытием железной дороги наш город быстро будет развиваться… Однако, должен признать, совсем не жарко!

Мужчины осторожно вошли в море сначала по колено, а потом и по пояс. Большие и острые камни под ногами не позволяли сразу броситься в воду и плыть.

– Помянёшь моё слово, – сказал великан, погружаясь в воду всё глубже и глубже, – когда-нибудь здесь будут стоять многоэтажные дома, дворцы с колоннами, фонтаны и бронзовые памятники такие же, как в Санкт-Петербурге. А океанский порт будет принимать суда всех стран мира!

– Когда это ещё будет, – с сомнением пробормотал молодой человек, осторожно следуя за ним.

– А вода здесь чистая и прозрачная, – выйдя на глубину и пускаясь вплавь, крикнул великан. – Хотя и прохладная. У вас в Порт-Артуре намного теплее.

– Зато там нет такой чистоты, – ответил молодой человек, делая несколько взмахов руками, чтобы проплыть пару метров. В отличие от пожилого мужчины, он плавал плохо и всегда стыдился этого, потому что служил во флоте.

– Какая уж в Порт-Артуре чистота, – пробурчал великан. – Все нечистоты из реки впадают в море. Нет уж! Здесь намного лучше!.. Там и природа не такая, как здесь, и даже воздух другой.


Старший мужчина был капитаном первого ранга, военным врачом, графом Александром Сергеевичем Емельяновым. Рослый, с седеющими на висках волосами, коротко стриженной бородкой и усами, он походил на Геркулеса. На серых, почти бесцветных его глазах хорошо были видны чёрные как ночь зрачки. Несмотря на зрелый возраст (графу недавно исполнилось сорок восемь лет), Александр Сергеевич был фантазёром и мечтателем, любил общаться с молодёжью и очень тепло относился к поручику Петру Ивановичу Борисоглебскому, с которым состоял в дальнем родстве.

Родился Александр Сергеевич в 1855 году в забайкальской глухомани, где его отец, бывший морской офицер Сергей Емельянов, отбывал ссылку за участие в событиях на Сенатской площади. Матерью же его была простая сибирячка, дочь охотника. Так уж получилось, что выходила она замуж за ссыльного, а в самом скором времени, когда Александр Второй, взойдя на трон, объявил амнистию декабристам, нежданно-негаданно оказалась в петербургском дворце, украшавшем своим величественным фасадом Аптекарскую набережную… И стала графиней!


Александр с отличием окончил Военно-медицинскую академию, участвовал в русско-турецкой войне, где был награждён орденами Святой Анны третьей степени с мечами, Святого Владимира четвёртой степени. В 1901 году он получил должность старшего судового врача на плавучем госпитале, развёрнутом на судне «Казань». Дослужился до должности начальника Сводного госпиталя во Владивостоке. Это был толковый и думающий врач, поклонник Сеченова и Пирогова, активно практикующий хирург.

Петруша Борисоглебский был внуком декабриста, который отбывал ссылку в одной деревне с отцом Александра Сергеевича. Отец Петра родился в том же сибирском селении, в котором появился на свет и Александр Сергеевич. Дед же не дожил до амнистии, остался лежать на кладбище, раскинувшемся на восточной окраине глухой сибирской деревни.

Петру недавно исполнилось двадцать пять лет. Инженер и специалист по фортификационным сооружениям, строивший береговые укрепления, весёлый и общительный человек, он был холост, хотя и не отказывал себе в удовольствии близкого общения с женщинами. Всё перебирал, искал достойную, но так и не смог на ком-то остановить свой выбор.

По службе они встречались редко. Но так случилось, что им предстояло вместе ехать по только что построенной железной дороге в Петербург. Три месяца назад у Александра Сергеевича умерла жена, долго и тяжко болевшая в последние годы, а в Петербурге остались трое детей. Он подал рапорт об увольнении со службы, но ответ получил лишь пару дней назад, и вот теперь собирался домой.

А поручик вёз какие-то важные бумаги в столицу, о чём старался не распространяться. Во Владивостоке он встречался с полковником Васиным, который курировал здесь фортификационные работы. Он и командировал Борисоглебского в Петербург.

Время было тревожное, предгрозовое, это чувствовалось во всём. Больше стало военных и флотских на улицах. В порту и на рейде стояли готовые к походам и боевым действиям корабли. На рынке цены подскочили до немыслимых высот.

Ещё в мае под предлогом строительства лесных складов в Корее было начато сооружение военных объектов. Великобритания и Япония решили, что Россия строит военную базу. По их мнению, ситуация в Корее могла развиваться  по порт-артурскому сценарию, когда за укреплением Порт-Артура последовала оккупация всей Манчжурии. Все жили в тревожном ожидании чего-то неизбежного.

Россия и не скрывала, что её целью является укрепление позиций на Дальнем Востоке. Это неустанно повторял и сам государь император. Во время встречи в Ревеле с королём Пруссии и императором Германии Вильгельмом Вторым он так и заявил, что рассматривает усиление влияния России в Восточной Азии как первостепенную задачу своего правления.

Основным препятствием к русскому преобладанию на Дальнем Востоке была Япония, неизбежное столкновение с которой Николай Второй предвидел и готовился к нему как в дипломатическом, так и в военном отношении. Было заключено соглашение с Австрией. Улучшили отношения с Германией. Это должно было обезопасить России тыл. Ускоренными темпами строили железную дорогу на Дальний Восток. Усиливали флот. В русских правительственных кругах теплилась надежда, что страх перед силой России удержит Японию от прямого нападения.

Недовольные итогами войны с Китаем, правящие круги Японии видели в России главного противника своей экспансии на азиатском материке. Япония готовилась к войне.

Сведения об этих военных приготовлениях не могли не встревожить официальный Санкт-Петербург. Усиление японских вооруженных сил и агрессивные планы Японии угрожали дальневосточным владениям России. Кроме того, правительство Николая Второго и само стремилось к активной политике в бассейне Тихого океана. Император сочувственно отнесся к мыслям о выходе России к «незамерзающим берегам» Тихого океана и основанию там торгового порта и военно-морской базы. Фактически было принято решение о создании Тихоокеанского флота, который в дополнение к Владивостоку получал незамерзающую базу Порт-Артур в Жёлтом море. Тихоокеанский флот должен был стать и наиболее мощным.

В начале июля было открыто движение по Транссибу. Под предлогом проверки пропускной способности железной дороги немедленно началась переброска российских войск на Дальний Восток. К сожалению, участок железной дороги в обход Байкала с южной стороны ещё не был завершён, грузы через озеро перевозились на паромах, что снижало пропускную способность Транссиба.

И вот накануне Русско-Японской войны, когда все войска и флот замерли в напряжённом ожидании, капитан первого ранга граф Александр Сергеевич Емельянов подал рапорт об увольнении. Но причина была уж столь уважительной, что ему не могли отказать. Правда, вопрос был решён не сразу. Нужно было подыскать человека, который мог бы заменить Емельянова. Но, наконец, вопрос был решён положительно, и вот они с поручиком Петром Ивановичем Борисоглебским решили вместе ехать в Петербург. Поезд ожидался лишь на следующий день, и потому Александр Сергеевич предложил поручику окунуться напоследок в воды Тихого океана.

Местечко, которое они выбрали для купания, было далеко за городом, какая-то каменистая бухточка, тесно огороженная скалами и от моря, и от города.

Александр Сергеевич посмотрел на извозчика, терпеливо поджидавшего их на травке возле воды, и крикнул:

– А ты что же, любезнейший, не купаешься? Водичка-то отличная!

– Да какая ж отличная? – удивился извозчик. – По мне – так холодная. От такой и захворать недолго.

– Это ты, брат, зря, – сказал из воды Александр Сергеевич. – Ежели плавать, а не просто плескаться – не заболеешь.

– Вот то-то ж и оно, – возразил извозчик. – А я-то плавать не умею.

– Живёшь на море, а плавать не умеешь?! Тоже мне, морской житель!

– Да какой же я морской житель, – отмахнулся извозчик. – Из Рязани я. Сюда семь лет как перебрался, уж и не знаю, к добру оно или нет. Япония рядом, Китай рядом, а Москва-матушка далеко…

– К добру, к добру! – утешил его Александр Сергеевич. – Здесь со временем такая жизнь будет! Не мы, так дети наши жить будут счастливо на этой земле.

– А чего тут удивляться? Россия всегда была государством сухопутным, – заметил Пётр, – вот потому многие люди и не умеют плавать…

Они ещё некоторое время поплескались, но потом, клацая зубами от холода, выскочили на берег и принялись лихорадочно обтираться полотенцами.

Морской ветерок был холодным, и купальщики поспешили одеться. Потом постелили на травку подстилку, разлеглись, надеясь согреться на солнышке.

– Холодрыга, – заметил поручик. – Чего доброго простудимся.

– Что ты предлагаешь? Уезжать?!

– А что? – сказал поручик. – Отдали, так сказать, дань морю, засвидетельствовали ему своё почтение!

– Нет уж, дружок! Отдыхай и наслаждайся здешними красотами. Нам путь предстоит неблизкий. Поезд ещё осточертеет.

– А мы на станциях будем выходить и ноги разминать, – возразил Пётр.

– На это особенно не надейся! До Петербурга езды не меньше двух недель…

– Рано или поздно приедем же. А там – опять море. Да что мы, воды не видели, что ли?

– В Петербурге море другое, – резонно возразил Александр Сергеевич. – В него и летом-то не хочется заходить. Так что наслаждайся и не ропщи!

– Да я не к тому… Я же не против…

– Вот и славненько!

– Но ведь чертовски же холодно…

Александр Сергеевич сделал вид, что не понимает, к чему клонит Пётр.

– Терпи, терпи! Военный человек должен уметь стойко переносить трудности походной жизни.

– Так-то оно так, – заметил поручик, – но ведь ежели есть под рукою верное средство от холода, то почему бы им и не воспользоваться?

– Ах, вон ты о чём, – усмехнулся Александр Сергеевич, сделав вид, что только сейчас понял, о чём идёт речь. – Но алкоголь вреден для здоровья.

– А простуживаться на ветру полезно?

– Доведёшь ты меня до греха, Пётр! Ох, доведёшь!

Александр Сергеевич из саквояжа достал серебряную фляжку с ромом и две стопочки. Отвинтил крышку, налил в стопки густой коричневый напиток.

– Ладно! Выпьем, поручик, за то, чтобы мы никогда в этой жизни не замерзали.

По телу сразу же разлилось блаженное тепло.

– Повторить бы…– робко предложил Пётр.

– Повторить так повторить, – согласился Александр Сергеевич.

Он снова отвинтил крышечку, разлил ром и плотно закрыл фляжку, чтобы, как он пояснил, не выдыхалась драгоценная жидкость.

Закусили.

Потом, приподнявшись на локтях, Александр Сергеевич протянул извозчику пару бутербродов, завёрнутых в газету:

– Ну-ка, любезнейший, угостись и ты нашими бутербродами.

– Покорнейше благодарю, – сказал извозчик, беря дар и тотчас же бережно пряча его в специальную коробку.

– Да ты чего ж не ешь-то? – удивился Александр Сергеевич.

– Я, ваше благородие, этот гостинец детишкам отдам. Они у меня такого давно не пробовали.

– Да ты ешь сам, а детям твоим мы чего-нибудь передадим. На вот тебе ещё два бутерброда.

– Как раз четыре и будет, – обрадовался извозчик, – а у меня-то детишек – четверо. Спасибо, ваше благородие!

Александр Сергеевич взглянул на Петра, и засмеялся.

– Нет, ты посмотри на него! Но мы хотим угостить именно тебя. Вот смотри: у нас есть варёная курица. Ежели мы тебе отломим половину, ты её съешь у нас на глазах или понесёшь домой?

– Ежели прикажете – съем за милую душу.

– Ну, тогда мы тебе приказываем! – сказал Александр Сергеевич и разломил курицу пополам. – На вот, откушай!

Извозчик, поблагодарив офицеров, с жадностью набросился на еду.

Александр Сергеевич с изумлением смотрел на него.

– Э, брат! Да ты, как я посмотрю, проголодался изрядно. Что? Так уж тяжела здесь жизнь? В Рязани было лучше?

Извозчик пожал плечами.

– Да по мне что в Рязани, что здесь – жизнь везде тяжела.

– Тяжела, тяжела! – согласились с ним офицеры.

Потом они бродили по захламленному берегу. Огромные валуны и каменные плиты, куски искорёженного ржавого металла и досок лежали прямо у воды.

– Какая же это красота? Свалка мусора… И больно уж сурово, – задумчиво проговорил Пётр.

– Ну, ты нас и завёз, – попенял Александр Сергеевич извозчику. – Вокруг – красота, а здесь скалы, камни и хлам всякий у берега.

– Так ведь сами же попросили, – возразил извозчик, – чтобы было тихо и местность дикая.

– Ладно, приятель, – сказал Александр Сергеевич. – Вези нас назад в город.

Они собрали вещи в саквояж и уселись в коляске.

– А в городе куда прикажете доставить? – спросил извозчик.

– Я скажу, куда везти.

Путь в город был неблизким, и путники успели насладиться видами приморской природы.

– Говорят, когда Владивосток только-только начинали строить, был случай, что на часового напал тигр, – сказал Александр Сергеевич, глядя на лес, почти вплотную подступивший к дороге.

– Ну, теперича-то тигров этих днём с огнём не сыщешь, – вмешался в разговор извозчик. – А раньше – правда, житья от них не было. То барашка утащат, то корову загрызут. И что делать с ними – никто не знал. Ежели, к примеру, охотник идёт с собакой, то для тигры этой собака всё равно что для нас шоколадка – слопает за милую душу и не оближется даже.

Когда они поднялись на большой холм, Александр Сергеевич попросил извозчика остановиться. Отсюда открывалась великолепная морская панорам. Неправдоподобно синее море и маленькие пятнышки кораблей, снующих по нему. Александр Сергеевич достал из саквояжа бинокль и стал с интересом вглядываться вдаль.

– Смотри-ка, – сказал он, передавая бинокль Петру, – госпитальное судно «Казань». Я когда-то служил на нём. Жил в Порт-Артуре, в помещении третьей батареи под Перепелиной Горой, а неподалёку от нас была долина реки Луванхе. Большинство рек там летом пересыхали, а Луванхе не пересыхала. Лесов практически нет. Горные овраги, долины…

Он некоторое время молча смотрел на судно, на котором ему приходилось служить.

– Странно, – тихо проговорил Александр Сергеевич, – «Казань» уже возвращается. А ведь пришли сюда загрузиться медикаментами, провизией… Ничего не понимаю! Только вчера прибыла, а сегодня уже уходит? Неужели так быстро управились?

– Да не управлялись они вовсе, – снова вмешался в разговор извозчик.

– Да ты-то откуда знаешь? – удивился Пётр, которого раздражало его поведение.

– Нешто и так непонятно: в стране – бардак, настоящего хозяина нету. На складах пусто, всё разворовали. Вот и возвращается «Казань» не солоно хлебавши! И кому нужна ваша «Казань»?!

– Как кому? – Александр Сергеевич даже растерялся от такой постановки вопроса. – Это же плавучий госпиталь, шутка ли!

– Да как же ты можешь иметь суждения по таким вопросам? – возмутился Пётр.

– Почему же я не могу иметь своего суждения? – возразил извозчик. – Я человек на этой земле и не всегда был извозчиком. Я, между прочим, на тутошнем судоремонтном проработал пять лет – клепал котлы, так что насмотрелся на всякое.

Александр Сергеевич был настроен миролюбиво.

– Ну, клепал ты котлы. А чего ушёл с завода? – спросил он. – Мало платили? Или завод плохой?

– Платили-то хорошо, да только штрафами замучили. Чуть что сделал или сказал не то – плати штраф.

Пётр усмехнулся:

– А ты, должно быть, часто говорил не то?

– Часто! – огрызнулся извозчик.

– Вот за твой длинный язык тебя и штрафовали, и чего теперь жалуешься? – продолжал поручик. – Это хорошо, мы с его сиятельством люди миролюбивые, а ежели бы тебе попался кто с более суровым характером, тогда бы что?

– В Сибирь бы упекли! – улыбнулся извозчик и как-то по-новому взглянул на пассажиров. – Всё ближе к Москве! А что, я неправду сказал? Штрафы на заводах – это разве по-божески? Работаешь-работаешь, а как доходит дело до получки, то и приносить домой нечего. А пойдёшь на другой завод – так и там то же самое. Везде одинаково! Тогда я и понял: нет у нас жизни трудящему человеку! Вот и подался в извозчики. Чай, не от хорошей жизни. Мне, между прочим, с железом всегда сподручней работать, чем с лошадьми. Я хоть человек и деревенский, а у меня в роду все кузнецами были. Вот и ушёл с того завода, а теперича скучаю по нему. Мне там веселей было.

Пётр улыбнулся:

– А нам с тобою весело! Не заскучаешь!

Извозчик пробурчал:

– Так что, ехать дальше прикажете или полюбуетесь ещё?

– Едем, едем, любезный, – сказал Александр Сергеевич.– То, что непорядки есть и здесь, я охотно верю. Где их нет?! Особенно по снабженческой части. Тут и злоупотребления всякие случаются, и прямое жульничество – это все знают. С другой стороны – земля новая, неизведанная… Её ещё поднимать и поднимать. Ты только представь, – обратился он к поручику, – ведь ещё недавно никто не знал о существовании этого необыкновенного уголка природы. А теперь здесь город, порт!

– Между прочим, место для города выбрано не самое хорошее, – заметил Пётр.

– Да чем же тебе это место не нравится? – удивился Александр Сергеевич. – Тут тебе и два залива… Здесь можно весь российский флот поместить в безопасное укрытие – и получше, чем в твоём Порт-Артуре. Тут тебе и горы, тут тебе и леса!

– Всё так и есть… Смотрите, какая штука: в Порт-Артуре с водой плохо – летом почти все речки пересыхают, а здесь ещё хуже – вообще никаких речек нет.

– Правда, правда, – подтвердил извозчик. – Речки и озёра имеются, но они все за городом. А питьевую воду возят бочками, потому как водопровод слабенький.

– Вот это ж оно самое и есть, – кивнул Пётр. – Нужен хороший водопровод, мощный, а не такой, как сейчас. А ежели война или стихийное бедствие – тогда что? К тому же этот порт ещё и замерзает зимой.

– Всё так, – задумчиво сказал Александр Сергеевич. – Получается, что без Порт-Артура нам никуда. Выход в Тихий океан  только через него. Не очень это хорошо!..

Через час они въехали в город.

– Мне кажется, планировка Владивостока ошибочна, – сказал Пётр, разглядывая площадь, по которой они проезжали. – Мне трудно её понять…

– Если бы ты здесь жил, понял бы, – возразил Александр Сергеевич. – А по мне – разумная планировка.

– Вы думаете, что в случае артиллерийского обстрела с моря она сослужит хорошую службу людям?

– Да дался тебе этот артиллерийский обстрел! Люди строили город, чтобы в нём жить. Жить!

– Просто жить можно в Москве или на Капри, – возразил Пётр. – А это – оборонительный рубеж Российской империи. Такой же, как Кронштадт или Севастополь. Здесь люди должны не столько жить, сколько сторожить!

Александр Сергеевич возразил:

– Я всё понимаю – это форпосты и крепости! Но люди там живут! В этих городах должны быть театры, гимназии, больницы, библиотеки, заводы и фабрики!

– Чтобы просто жить, есть Нижний Новгород или Иркутск. Там точно никогда ничего не случится, и туда никой враг вовек не доберётся.

– Ну а ежели русский человек хочет жить на море – тогда что?

– А тогда пусть готовится к войне. Ни один наш морской город не может спать спокойно. Все они под прицелом! Здесь японцы, там турки… Уж на что Петропавловск стоит на краю света – ведь даже и туда добирались англичане с французами! Поэтому я и говорю, что Владивосток нужно рассматривать как оборонительный рубеж и никак иначе, а он, на мой взгляд, такими качествами не обладает.

– Да что тебя в нём не устраивает?

– Посудите сами, Александр Сергеевич: место для города выбрано так, будто на него ожидается атака со стороны суши, и тогда, конечно, гарнизону Владивостока вроде бы будет легче отбиваться от нападающих, отсиживаясь на полуострове. Хотя и то сказать: проблемы с водой могут полностью уничтожить гарнизон. Не будет питьевой воды – не будет и обороны. Ежели же городу предстоит отражать атаку с моря, то тогда ничего хорошего в его необычном расположении нет: вражеские эскадры войдут в оба залива по бокам от полуострова и ударят по городу сначала артиллерией, а потом и десантом. И я даже знаю, где именно они высадят десант!

– Где? – с улыбкой спросил Александр Сергеевич.

– Со стороны Уссурийского залива. Город уязвим для атаки именно с этой стороны, потому что все оборонительные силы расположены на Амурском заливе. Они ударят по городу с тыла и захватят его.

– Стратег! Тебе бы в генеральном штабе служить! Да откуда тебе всё это известно? – удивился Александр Сергеевич.

– Я просто становлюсь на точку зрения врага и рассматриваю город с его позиций. Думаю, они всё это уже давно просчитали…


Потом они сидели в летнем кафе с видом на море и неторопливо пили из маленьких чашечек турецкий кофе. Извозчик тихо дремал на козлах в ожидании господ.

– В общем, как ни крути, ни верти, а Россия почти нигде не имеет надёжных портов, – вздохнув, резюмировал Пётр. – Очень удачное расположение имеет лишь Петропавловск-Камчатский, но ведь он находится в стороне от России и боевые действия туда вряд ли дотянутся.

– А в Крымскую войну – там разве не было ничего? – удивился Александр Сергеевич. – Ведь ты же сам говорил!

– Было, – согласился Пётр. – Но, я думаю, что это была всё-таки случайность. Судьбы России не будут решаться на Камчатке – это очевидно. А вот Владивосток – это ошибка. Кронштадт и Петербург – это десятикратная ошибка.

– Вот же заладил: ошибка да ошибка! Да чем же тебе Петербург-то не понравился? – воскликнул Александр Сергеевич.

– Тем, что это столица огромной империи. Она подставлена под удар противника так, словно бы царь Пётр только о том и думал, как бы облегчить врагу окружение города и его удачную осаду.

– Уже тебе и Пётр Первый плох, – вздохнул Александр Сергеевич!

– Да что ж в нём хорошего, ежели он не понял, что в этом месте можно ставить крепость, а не столицу. Ведь это же так понятно: столица должна быть спрятана глубоко внутри! Смотрите, насколько был умным человеком Николай Первый… Когда он создавал железную дорогу в России, распорядился, чтобы наша колея была шире общеевропейской. Человек думал о будущем России: враг не должен въехать на своих паровозах в нашу страну. Решение было принято с прицелом на века вперёд. Вот так же и с нашими военными портами: выбирать место для них нужно так, чтобы и через сто, и через двести лет потомки не пожалели об этом выборе!

Александр Сергеевич спорить не стал, а только спросил:

– Ну, хорошо. Допустим, что Владивосток поставлен неудачно, пусть так. Но где же мы должны были возвести военно-морской порт на Дальнем Востоке? Где-нибудь севернее, где ещё холоднее?

– Я думаю, где-нибудь поблизости, в деревне Большой Камень или Преображение, или просто в безымянной бухте, на берегах которой сейчас никто не живёт. Но там должна быть своя река, хорошая гавань, защищающая корабли от штормов со стороны моря. И такие места наверняка есть. Я  изучал карту.

Вечерело, и улица стала наполняться гуляющей публикой.

– Засиделись мы здесь, – сказал Александр Сергеевич и, оставив на столе деньги за ужин, направился к выходу. За ним пошёл и поручик.

– Ну что, приятель, – сказал Александр Сергеевич, трогая за плечо извозчика. – Продержали мы тебя целый день. А теперь вези нас домой. Тут недалеко.

На улицах уже зажглись фонари. Цокая копытами, лошадка везла их по городу, и Александр Сергеевич с грустью думал о том, что, скорее всего, он никогда больше не увидит этого удивительного, что ни говори, города.

Они въехали в обычный двор-колодец, каких много по всей России. Ни по каким признакам нельзя было сказать, что в этих домах есть что-то специфически дальневосточное. Такие же точно железные лестницы, балкончики и крытые переходы можно было наблюдать где угодно по всей России.

Александр Сергеевич щедро расплатился с извозчиком и велел приезжать завтра к девяти утра.

Поднялись по гулкой железной лестнице на второй этаж, где на деревянном столбике, поддерживающем навес, Пётр прочёл аккуратно вырезанную ножичком надпись: «Митька дурак».

– Кто такой этот Митька? – спросил он.

– А Бог его знает! Я хозяйку спрашивал, она говорит, что когда-то в этом дворе жил мичман по имени Дмитрий, но тот вроде был разумным человеком. Впрочем, написать можно всё что угодно. Вот я уеду, а кто-нибудь из жильцов и напишет на стене: Емельянов – дурак. Всякое может быть.

Пётр замотал головой:

– Про вас вряд ли такое напишут.

Прошли в квартиру. Вещи были собраны, у дверей стояли два больших чемодана. В квартире не было ничего лишнего.

– Располагайся, Петя, на этом диване. Человек ты военный, поэтому тебе не привыкать спать в походных условиях. А я последнюю ночь посплю на своей кровати.

Они разделись и улеглись. Пётр заснул быстро, а Александр Сергеевич долго не мог заснуть, крутился, всё вспоминал жену. Думал о том, что она так и не смогла побывать на Дальнем Востоке, где ему пришлось служить. Как рано она ушла из жизни! Вспомнилось, как всё начиналось. Они познакомились в 1891 году, когда он с доктором Леонидовым был в гостях у знаменитого в Москве профессора  Грановского. Гостей было немного, да и разговоры велись всё больше об успехах медицины. И вдруг он увидел её! Маше было тогда двадцать два года. Она пришла к дочери Грановского, с которой училась на Владимирских курсах. И всё! Он уже не мог ни о чём думать, боялся сказать какую-нибудь глупость. Влюбился с первого взгляда и понял, что это навсегда! Родители невесты жили в Москве. Быстрое сватовство, свадьба. Маша не хотела бросать учёбу, да и он не мог тогда взять её с собой к месту службы… К тому же скорая беременность… Он перевёз Машу в свой дом на Аптекарской набережной, окружил заботой… Он уехал на службу… Так наездами и жили… Заботы, дети…А в 1901-м Маша заболела. Он примчался домой, водил её к лучшим профессорам… но усилия были напрасными. Ему так и сказал старый профессор-гинеколог Серебрицкий: оперировать поздно. Процесс зашёл слишком далеко… Теперь уповать можно только на Бога.

Остаться он не мог. Его ждала служба. Он поручил заботы о жене своему давнишнему приятелю, врачу Михаилу Никольскому, а сам уехал. И вот итог. Маша умерла…


Утром Пётр отнёс чемоданы Александра Сергеевича в карету, которая уже стояла у их двора. Потом присели на дорожку.

– Ничего не забыли? – спросил Пётр.

– Наверняка что-нибудь забыл, – ответил ему Александр Сергеевич, – но Бог с ним… – Обернувшись к хозяйке, сказал: – Ну, Марья Иванна, не поминайте лихом.

Когда они спускались по лестнице, выходили соседи и тепло прощались с Александром Сергеевичем, желали ему счастливого пути, добра… Все знали, что граф недавно овдовел и сейчас едет к детям.

– Вот и всё, Петя. Ещё одна страница жизни перевёрнута, а что впереди – неведомо…

– Куда прикажете ехать? – спросил извозчик.

– Вези-ка нас в то кафе, где мы были вчера. Позавтракаем, а уж потом и на вокзал…


В кафе они уселись за столик, откуда хорошо был виден бульвар и море. Александр Сергеевич сделал заказ подбежавшему официанту.

– И вот ещё что… – добавил он. – Возьми по фунту конфет, пряников, каких-нибудь фруктов фунта два и отнеси извозчику, который сидит в карете прямо у вашего кафе. Скажешь, это, мол, гостинец от нас его детям, а то я потом забуду.

Официант пошёл выполнять заказ.

Они с аппетитом завтракали, о чём-то беседовали, как вдруг Пётр изменился в лице. Александр Сергеевич, взглянув на поручика, спросил:

– Что с тобой? Тебе плохо?

– Нет, ничего… Так… Сейчас пройдёт…

Он смотрел мимо собеседника. Александр Сергеевич проследил за его взглядом и увидел, что к ним направляется молодая улыбающаяся дама в ярком платье.

Женщина подошла к чугунному ограждению, которое отделяло столики под навесом от тротуара с его случайными прохожими, и, радостно глядя на поручика, сказала:

– Пьер! Это ты?

Александр Сергеевич взглянул на Петра и понял, что нужно его выручать. Сказал громко:

– Пьер?! Это что за новости?! Я всегда думал, что вас, господин  поручик, зовут Петром Ивановичем! Мадам, это не он, вы обознались.

Женщина даже и не посмотрела в его сторону.

– Пьер! Это же я! Ты разве меня не узнаёшь?

– Нина? – смущённо пробормотал Пётр. – Нина Филимоновна?..

– Я так рада, что вижу тебя! Почему ты не отвечал на мои письма?

Пётр виновато посмотрел на Александра Сергеевича и извиняющимся голосом пробормотал:

– Ваше сиятельство, вы должны меня извинить. Это моя старая знакомая. Она жила у нас в Порт-Артуре, но затем переехала сюда. Я уж думал, что мы больше не встретимся.

– Мы бы всё равно встретились! – утешила его Нина Филимоновна.

– Ничего не понимаю, – сказал Александр Сергеевич. Ему с первого взгляда не понравилась эта особа.

Женщина между тем вошла в кафе. Александр Сергеевич успел спросить:

– Это что за особа?

– Старая любовь, – смущённо пробормотал Пётр. – Мы давно расстались… Она скрыла от меня, что замужем и у неё сын.

Женщина подошла к их столику.

– Пьер, – сказала она твёрдым голосом. – Нам нужно серьёзно поговорить!

Пётр смутился ещё больше, а Александр Сергеевич заметил:

– Вообще-то принято спрашивать, не помешаете ли вы беседе, или хотя бы представиться как-то.

Женщина едва удостоила его взглядом, и только сейчас граф заметил, что она молода и красива.

– Пьер, – продолжала красотка, – может, ты предложишь мне присесть?

– Да-да, конечно, – пробормотал Пётр, отодвигая стул и приглашая её сесть. – Кофе? Пирожное?

– Мне ничего не нужно! – резко оборвала его Нина и, усевшись, так посмотрела на Петра, что тот ещё больше смутился.

– Ну, ежели даме ничего не нужно, – громко сказал Александр Сергеевич, – то мы с вами, любезный Пётр Иванович, продолжим прерванную беседу. Итак, мы остановились на трудностях сооружения железнодорожного пути вдоль хребта Сихотэ-Алинь. И вы, как инженер…

– Да-да, – растерянно подтвердил Пётр.

– Я думаю, – сказал Александр Сергеевич, – что прокладка такой железной дороги была бы сопряжена с сооружением большого количества тоннелей и мостов, а наша промышленность к этому покамест не готова. Что вы скажете на сей счёт, Пётр Иванович?

Пётр не слышал Александра Сергеевича. Он ни о чём не мог думать. Только одна мысль пульсировала в его голове: как бы поскорее избавиться от этой назойливой красотки. Наконец, он пробормотал:

– Ваше сиятельство, познакомьтесь! Это Нина – моя знакомая… Нина, а это граф Емельянов Александр Сергеевич, капитан первого ранга…

– Очень приятно! – сказал Александр Сергеевич, кивая в сторону красотки. Та же сделала вид, что ничего не слышала.

– Я был влюблен в неё,  – продолжал Пётр, – но Нина обманула меня. Она была замужем, у неё даже есть ребёнок! Я получил выговор от начальства, а она вскоре уехала из Порт-Артура.

– Пьер, – сказала Нина. – Я развожусь с мужем. Он сильно пьёт, дерётся… И вообще, я с ним давно не живу. Я – свободная женщина!

– Простите великодушно, Нина Филимоновна, – опять вмешался Александр Сергеевич, – у нас что, разводы уже узаконены? У вас же ребёнок? Или вы намерены его оставить отцу-алкоголику?!

Нина гневно взглянула на него.

– Сударь, по какому праву вы вмешиваетесь в наши с Пьером отношения? Я женщина современная, а для настоящего счастья нет преград! Пьер, пойдём отсюда, и я тебе всё объясню.

Пётр побледнел и громко произнёс:

– Я никуда с тобой не пойду. Я уже не люблю тебя. Это я уже тебе говорил. И вообще, у нас скоро поезд. – Пётр достал из кармана серебряные часы и, глядя на них, сказал: – Э! Да мы тут уже засиделись, однако! Этак мы с вами, Александр Сергеевич, и на поезд опоздаем!

– Да-да, – подтвердил Александр Сергеевич, поспешно вставая. – Мы опаздываем! Эй, официант!

Они расплатились.

–  Трогай, любезный. На вокзал…– громко приказал Александр Сергеевич, когда они сели в карету.

– Пьер, а как же я? – отчаянно крикнула Нина, выходя из кафе вслед за мужчинами. – Неужели ты бросишь меня одну в этом чужом городе?

– Мадам, – сказал ей Александр Сергеевич, – возвращайтесь к мужу, а пуще всего – к своему ребёнку. Трогай, приятель! Мы опаздываем на поезд.

Извозчик рванул с места, и карета помчалась по булыжной мостовой.

– Досадно, что расставание с Владивостоком было испорчено этим взбалмошным существом. У меня даже язык не поворачивается называть её женщиной!

– Ну, как женщина – она как раз очень даже ничего, – возразил Пётр.

– Да при чём здесь её формы? Разве нормальная женщина может бросить ребёнка на пьющего мужа!

– Она любит, а любовь это сумасшествие, – сказал Пётр.

– Может быть, – кивнул Александр Сергеевич. – Но всё же основная вина лежит на тебе, а не на её безумии.

2.

Анна, девушка лет семнадцати, брела по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства. Она не знала, куда идёт. Не знала, где будет спать, что будет есть. Но уйти из дома решила твёрдо. Было время обеда, но она старалась о еде не думать. Анна не очень волновалась за своё будущее, хотя и не представляла его себе.

Здесь, недалеко от Николаевского вокзала на углу Невского, был её дом, в котором она выросла. Мать целыми днями строчила на швейной машинке. Она была белошвейкой и шила по заказам всякую всячину: наволочки, сорочки, кофточки… Отец же, Андрей Пантелеевич Бережной, худой мужчина с красным лицом и низким голосом, работал приказчиком в скобяной лавке у свояка. Больше всего он боялся потерять работу, потому старался реже попадаться на глаза хозяину, так как любил выпить и редко был трезв. Однако при этом вполне справлялся со своими обязанностями, и мужу его сестры Аполлону Григорьевичу Шестипалову не было причин быть недовольным. Торговля шла хорошо, и хозяин подумывал открыть ещё одну лавку на другом конце города. Здоровый сорокалетний мужик, он тоже редко был трезв, но в его манерах чувствовалось, что именно он – хозяин жизни!

– Сколько можно говорить, ёлки-моталки, – кричал он на родственника, – эти замки нужно положить на уровне глаз покупателя, чтобы как зашёл в лавку, так их и увидел! Неужто непонятно?!

И всё бы так и продолжалось, если бы не Анна. Она редко приходила в лавку к отцу, но однажды, придя сюда, попала на глаза родственнику. С тех пор девушка стала замечать его повышенное к себе внимание. Аполлон Григорьевич приглашал Аню в лавку по любому поводу, в это же время Андрея Пантелеевича отсылал с поручением… А однажды в каморке он, не сдерживая своих желаний, навалился на неё всей тяжестью, прижимая руки к дивану и закрывая рот толстыми и влажными губами…

Потом были слёзы… Об этом узнал отец Ани, но выступить против хозяина побоялся. Это означало бы оказаться на улице и без работы, ведь квартира, которую они занимали, тоже принадлежала Аполлону Григорьевичу.

Андрей Пантелеевич, вместо того чтобы заступиться за дочку, её же и отругал:

– А ты бы не виляла перед ним задом, тогда бы и не было всего этого. Сама вон как разоделась… сиськи видны, юбка до колен! Шлюха да и только! А он смотрит и думает, что это всё неспроста и что ты ему так намёки делаешь. Аполлон не камень какой. Он мужик, девок любит. Кто ж их не любит! И что он должен думать, глядя на такие дела? Нет уж, дорогая, ты для начала веди себя достойно, а потом претензии предъявляй.

– Да что ты такое говоришь?! – воскликнула Анна. – Он же меня изнасиловал, а ты его оправдываешь! Он богатый и думает, что ему всё можно, а ты так и будешь всю жизнь пресмыкаться перед ним! Ненавижу!

– Ничего с тобой не будет… Ты жизни не знаешь! Бог терпел, и ты терпи!

Мать, тихая забитая мужем женщина, молча смотрела на эту сцену и не знала, что сказать, чем утешить дочь.

– Поживёшь – узнаешь! Ты покамест на всём готовом… – не унимался отец.

– Хорошо! Я найду работу и уйду от вас… Не могу видеть, как вы дрожите перед этой сволочью! У-у! Ненавижу!..

И она ушла.

Солнечное апрельское утро улыбалось ей. Небо над головой было чистым. В сквериках на газонах зеленела травка, стайки воробьёв весело купались в лужице, в которой отражалось небо.

Девушка бродила по городу и читала объявления на рекламных тумбах. На одной прочла:


ХУДОЖНИКУ ТРЕБУЕТСЯ НАТУРЩИЦА

Оплата – 15 копеек в час. Адрес...


Сердце Ани взволнованно забилось. Неужели это и есть та самая соломинка, за которую хватается утопающий?! Она несколько раз повторила адрес. «Недалеко, на другом конце Невского. Ну, что ж! Может мне повезёт?!» – подумала она и пошла по указанному адресу.


Иван Петрович Борисоглебский, коренастый мужчина пятидесяти двух лет, окинул девушку профессиональным взглядом и мгновенно увидел, что перед ним стоит весьма неплохая модель. Фигура девушки была выше всяких похвал, лицом она производила впечатление спокойной и уравновешенной особы из обычной мещанской семьи, хотя волосы у неё на голове, конечно же, вызывали чувство протеста.

Но в этом и было всё дело!

Во-первых, они были ярко рыжими с медным оттенком, и это производило шокирующее впечатление.

А во-вторых – короткими. И это тоже крайне необычно.

Иван Петрович мысленно раздел её и удивился: получалась греческая богиня с благородными чертами лица, но при этом рыжая-прерыжая. Такого не бывает. Картина, на которой будет изображена такая девушка, вызовет гневный протест одних и восхищение других. Кто-то непременно скажет, глядя на такую картину, что её автор просто сошёл с ума или впал в старческий маразм, если такую эклектику осмелился выставить на суд зрителей, но кто-то скажет и другое: «А ведь в этом, пожалуй, что-то есть!» Или даже так: «Это просто гениально!»

Эти ярко-рыжие, отливающие медью волосы, узкая юбка до колен, за которой угадывались её формы, наконец, огромные, чуть испуганные глаза…

– Ну, что ж… Вы, пожалуй, мне подойдёте. Проходите в мастерскую, и мы с вами поближе познакомимся.

Иван Петрович долго расспрашивал девушку о родителях, о её планах. Услышав, что Анна ушла из дома и ей негде ночевать, не удивился. Он уже давно понял, что девушка голодна и нуждается в отдыхе.

Иван Петрович попросил служанку поставить самовар и угостил её ароматным чаем и сдобными булочками. Павлина Павловна, увидев, как разливается соловьём её хозяин, принесла к чаю варенья, калачи…

Павлина Павловна служила у Борисоглебских много лет. Она приходила к ним три раза в неделю, убирала, мыла, стирала, ходила на базар, варила… Вечером уходила домой, где её ждали внуки и дочь-вдова.

Иван Петрович сказал, что какое-то время гостья может спать в мастерской на диване…

Так началась трудовая деятельность семнадцатилетней рыжей девушки по имени Анна.


Иван Петрович Борисоглебский был художником, как говорили, средней руки. Его работы не демонстрировали в салонах и картинных галереях. Но он упорно продолжал работать, ходить на пленэры, писать пейзажи и портреты на заказ, обучал молодых людей, желающих поступить в Академию художеств. При этом мечтал, как и его отец когда-то, сделать жизнь в России лучше. Увлечённый подобными идеями, он жил своею жизнью. Лет пятнадцать назад от него ушла жена к приехавшему из Франции скульптору.

Француз был человеком общительным и энергичным, ему удалось завлечь в свои сети эту прелестную женщину, и она сбежала с ним в сверкающий огнями Париж, в город, о котором всегда мечтала. След её потерялся. В те времена такие случаи в России происходили нередко. Всякий раз они давали повод для пересудов. Кто-то пытался искать беженок, кто-то мучился вопросом: кто виноват? Вздыхали и говорили: «любовь…», словно это была стихия, перед которой человеческая воля бессильна. Кто-то, гневно грозя кому-то, восклицал с осуждением: «Куда мы катимся?!».

Иван же Петрович не разыскивал жену, рассудив, что, если Татьяна смогла так поступить, она не стоит того, чтобы о ней жалеть! Тогда он даже почувствовал облегчение. Наконец, он – свободный человек! Сво-бод-ный!

У него были женщины, различные увлечения. В свободное от занятий высоким искусством время он стал посещать кружки, в которых спорили о том, как сделать жизнь в России лучше, читал книжки, тайно привезённые из-за границы… Заниматься сыном у него не было времени. Увлечённый своими идеями, Иван Петрович практически не участвовал в его воспитании, отдал сына в кадетский корпус, а затем и в военное училище… Постепенно между ними возникла глубокая пропасть непонимания. Именно непонимания, а не вражды и ненависти. Как-то так вышло, что они стали друг другу совершенно чужими.


Первый кружок, который стал посещать Иван Петрович, был Обществом любителей античной архитектуры – так он официально назывался. Там были художники, архитекторы, скульпторы – люди разных профессий. Вели беседы об истории изобразительного искусства, о новых течениях в живописи, а когда часть публики уходила и оставались самые любознательные, читались газеты, присланные из-за рубежа. К сожалению, споры были  не о путях развития отечественного искусства. Говорили всё больше о западном искусстве. Спорили также об амбициях одного скульптора, о его связях с градоначальником… Эти сплетни, словесные схватки и пикировки не понравились Ивану Петровичу, и он ушёл.

Затем он оказался в группе, которая переводила на русский язык и распространяла революционную литературу. Это было время, когда Иван Петрович запоем читал всё, что ему удавалось достать. Именно тогда он познакомился с «Манифестом коммунистической партии», работами Плеханова, Маркса, Энгельса, Ленина. Более других ему нравился Плеханов, и он мечтал с ним встретиться. Его работы «Социализм и политическая борьба», «Наши разногласия» сделали Ивана Петровича его горячим сторонником. Позже его симпатии уже на стороне Ульянова. Ивану Петровичу кажется, что Ленин более конкретен и знает, к чему стремится.

Впервые он с ними познакомился, когда отдыхал на водах в Баден-Бадене. Встретился не просто так, а по рекомендации приятеля Никиты Боброва, который однажды в сердцах воскликнул:

– Ну, вот ты мне не веришь, потому что я всего лишь, по твоему мнению, литератор и пустобрёх!..

– Да я такого никогда и не говорил, – возразил Иван Петрович.

– Какая разница – говорил или не говорил! Не говорил – так подумал! Да я с тобой-то и спорить не хочу, потому что и в самом деле всего лишь писака, помешанный на деревенском житье-бытье. Я весь окунулся в быт, жизнь простого и многострадального мужика и поэтому могу и в самом деле чего-то не понимать. Но ты поверь двум уважаемым людям, которым я тебя представлю. Они не занимают никаких должностей, но ты всё-таки послушай, что они тебе скажут. Можешь мне поверить – с ними стоит поговорить!

– У тебя что ни бездельник, то и уважаемый, – заметил Иван Петрович.

– А вот когда увидишь, тогда и скажешь. Они тут дачу снимают за городом, поедем к ним и познакомимся. Кстати, ты в шахматы играешь?

– Играю.

– Прилично или так-сяк?

Иван Петрович пожал плечами:

– Даже и не знаю. Граф Емельянов меня с детства приучал и всегда приговаривал: «Кто не играет в шахматы – тот не умеет мыслить». Ну и я вроде бы мыслю недурственно, а что?

– А вот ты, когда сойдёшься с ними, сядь и поиграй в шахматы, особенно с этим Ульяновым. А покамест вы будете играть, у вас и разговоры начнутся, а там ты и задашь ему свои вопросы. Хорошо?

– Так это Ульянов?! – воскликнул Иван Петрович? А кто второй? Не Плеханов ли?

– Именно. Ты с ними знаком?

– Нет… то есть да… по их книгам. Ну и новость ты мне рассказал! Теперь ночь спать не буду. Давно хотел с ними познакомиться. Какие там шахматы?! Да и играю я слабо…


Встреча произошла на следующий день и поразила Ивана Петровича до глубины души. Вся эта утомительная напыщенность, от которой он всегда страдал, находясь в обществе художников и прочих людей искусства, вся эта выспренность слога, умные выражения лица и многозначительные позы – здесь ничего этого не было и в помине. Это были удивительно простые люди – общительные и добродушные. Особенно поразил Ивана Петровича Владимир Ильич. Мягкий, добродушный человек, с глазами, наполненными смехом и каким-то особенным вниманием к собеседнику, которое нельзя назвать простым дружелюбием.

Вот тут-то многое и прояснилось для Ивана Петровича. Ульянов и Плеханов объясняли многие сложные вещи так просто, что их мог бы понять и обыкновенный рабочий, не имеющий никакого образования. Главное, что поражало: здравый смысл их рассуждений. Никаких взлётов в облака и никакого отвлечённого рассуждения: всё – на простых примерах и с помощью простых и понятных доводов.


Месяц Анна жила в мастерской Ивана Петровича, освоилась, следила за порядком, выполняла какие-то поручения. По договорённости, заходить в квартиру ей не разрешалось. Между мастерской и квартирой была всегда запертая дверь. Впрочем, Анна понимала, что у Ивана Петровича своя жизнь, и старалась об этом не думать. Между тем, чем дольше Анна жила здесь, слушала его беседы с людьми, которые иногда приходили к нему в мастерскую, разговаривала, когда позировала ему, она чувствовала, что относится к Ивану Петровичу совсем не так, как к остальным людям. Он ей казался чрезвычайно умным, решительным, справедливым. Ей всё больше хотелось на него походить, подчиняться, быть ему полезной. Она была счастлива, что судьба свела её с таким человеком. Анна всегда верила, что когда-нибудь всё же будет счастлива, что произойдёт чудо и у неё всё будет, как в сказке…

И Иван Петрович привык к девушке и в последнее время позволял себе беседовать с пришедшими к нему людьми при ней.

Как-то Анна была свидетелем разговора, который, впрочем, так и не поняла. Но она гордилась Иваном Петровичем. Он казался ей рыцарем, борцом за справедливость.

– О чём ты говоришь?! – говорил тогда Ивану Петровичу высокий мускулистый мужчина с лицом, изуродованным оспой, пришедший в мастерскую. – Я бы без разбора всех, занимающих высокие посты, ставил к стенке и расстреливал. Вот и вся математика!

– Всех?

– Всех! Все они взяточники и казнокрады, до единого. Туда просто никто не может попасть, не дав сумасшедшую взятку. А потом они эту взятку стараются вернуть, и с прибылью.

– Неужто все? Ты, Никита, преувеличиваешь!

– Все! А самые верхи, они и не воруют ничего. Они просто считают, что всё – их собственность. Общество настолько развращено, что ты даже себе этого не можешь представить. Каждый чиновник и сам берёт, и несут ему его подчиненные, а он несёт вышестоящим. Такая, понимаешь ли, пирамида и круговая порука. Вот и вся математика! Ты погляди, что творится на нашем заводе! Да и везде так… А трудящийся люд – все бесправны. Их дерут как сидоровых коз! Ты, конечно, не веришь, ты – карась-идеалист, но, к сожалению, это именно так. У нас нет власти закона. У нас – власть царя и чиновников, которых он поставил управлять нами.

Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный судия: Он ждёт;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела Он знает наперёд…» –
процитировал Иван Петрович Лермонтова.

Никита улыбнулся.

– Это верно, – сказал он, – только на Бога надейся, а сам не плошай! Своё счастье нужно делать своими руками. Всё в наших руках, и никто нам его в клювике не принесёт!

– Бешеный ты, Никита. Революционная борьба это не бездумные стрелялки. И главное в нашем деле сегодня – просветить народ, чтобы он осознанно шёл в наши ряды…

Парень некоторое время молчал, теребя в руках фуражку. Потом почему-то заторопился.

– Ладно… Мне нужно идти…

Уже в дверях Иван Петрович остановил его и закончил свою мысль:

– А ты не допускаешь, что те, кто на самом верху, искренне желают что-то исправить, но сделать это просто не могут. Такова система. Таковы все. Они им просто этого не позволяют сделать.

– Я же говорю, что ты – карась-идеалист. Не верю я им! Не верю, что в обозримом будущем здесь что-то само изменится. Именно поэтому жизнь нашу нужно изменять нам самим. За нас это никто не сделает! И менять её нужно радикально! Сделать так, чтобы хозяевами стали те, кто производит материальные блага: рабочие и крестьяне! Вот и вся математика!


Анна была убеждена, что Иван Петрович, несомненно, прав, а этот парень просто глуп. Из рассказов Ивана Петровича она помнила, что и он воспитывался дядей. Отец его умер, когда ему не было и трёх лет. Дядя – граф Сергей Платонович Емельянов, относился к нему, как к родному сыну, и не препятствовал его желанию, нанимал репетиторов, которые и подготовили его для поступления в Академию Художеств. А родной сын графа окончил медицинскую Академию и служил на Дальнем Востоке. Его Аня знала лишь по рассказам, но никогда не видела, впрочем, как и сына Ивана Петровича.

«Одни люди рождаются на свет божий для искусства, – говорил Иван Петрович, – а другие для техники! Ничего плохого не будет, если из моего Петра получится хороший офицер!».

Мастерская находилась на верхнем этаже красивого здания на Адмиралтейской набережной и была просторной и удобной не только для того, чтобы заниматься в ней высоким искусством, но и чтобы скрытно встречаться с нужными людьми.

И если раньше на таких сходках обсуждалось положение в России, но никаких практических целей не преследовалось, то теперь здесь всё чаще намечали вполне конкретные шаги, ведущие к намеченным целям. Социал-революционеры верили в то, что интересы крестьянства, рабочих и интеллигенции одинаковы, что от них зависит многое и именно они могут повести народ к светлому будущему.

Иван Петрович был социал-демократом, сторонником активной политической борьбы за власть, не исключающей террор.

Убийства по политическим мотивам в России стали происходить все чаще. В 1901 году социалистами-революционерами был убит министр народного просвещения Боголепов, в 1902 году – министр внутренних дел Сипягин.

В связи с этим правительство резко ужесточило карательные меры, усилило надзор за неблагонадёжными. Поэтому мастерская художника была прекрасным местом, где можно было спокойно обсуждать назревшие вопросы.

Какое-то время Анне не разрешалось присутствовать на таких сходках, но со временем доверие к ней возросло и Иван Петрович разрешал девушке «посидеть с ними».

Часто сходки проводили под видом коллективного урока живописи. Анна лежала на специальной тахте, укрытая бордовым бархатным покрывалом, а все пришедшие на сходку вроде бы рисовали её шикарное тело и головку с яркими рыжими волосами. Окна в мастерской были плотно закрыты гардинами.

На последней сходке стояли три вопроса, по которым нужно было принять решение: распространение нелегальной газеты социал-демократов «Искра», переправленной в Петербург из Германии. Вторым вопросом было обсуждение участия в демонстрации, намеченной на Первое мая, и, наконец, подготовка и проведение террористического акта против крупного чиновника из городской управы, прославившегося тем, что призывал правительство «крепче закручивать гайки».

Говорили тихо, по-деловому. Вёл собрание руководитель ячейки, рабочий-стропальщик Николай Прохоров.

По первому вопросу особых споров не было. Решили, что по одному номеру газеты разнесут на предприятия самые молодые члены ячейки. Это будет их первым партийным заданием.

Прохоров добавил:

– Недавно вышла в свет книга Ульянова «Что делать?». Хорошо бы организовать её обсуждение. Ульянов ставит серьёзные вопросы строительства нашей партии… – Прохоров передал книгу кудрявому парню в синей косоворотке. – Ты там осторожнее, – сказал он. – Потом передашь Никифорову. Только остерегись. За чтение этой книги можно на каторгу загудеть…

– Учёный уже, – буркнул парень и спрятал книгу за пазуху.

По второму вопросу выступил Евгений Никифоров, огромного роста полный увалень, страдающий одышкой. Наметили, кто и когда развернёт красное знамя, что делать, если демонстрацию станут разгонять жандармы, куда бежать, где прятаться…

– Домой нельзя! Опасно!

– Жизнь всегда опасна, – улыбнулся Иван Петрович, – она всегда оканчивается смертью!

– Вы улыбаетесь, а сами никогда не участвуете в наших мероприятиях, – обиделся великан, но его успокоил Прохоров:

– Ты, Никифоров, думай, а потом говори! Иван Петрович – хозяин конспиративной квартиры. Его нельзя расшифровывать! Разве это непонятно? Было время, когда и он участвовал в таких акциях. Напомню для тех, кто не знает: он – сын декабриста, который отбывал ссылку в Сибири, где и умер. В наших рядах с 1885 года. В прошлом году ездил в Мюнхен, Лондон… Там издавалась «Искра». Встречался с Лениным,  Плехановым, другими товарищами. Потом редакция «Искры» переехала в Швейцарию, а он вернулся в Россию… Именно по инициативе Ленина здесь создали группы содействия «Искре» и сеть её агентов. Он не только посылает в газету свежие материалы, но и помогает ей дойти до читателя. А это  опаснее, чем твоё участие в Первомайской демонстрации. Так что ты того… помолчал бы…

– Я что? Я так… – смутился Никифоров и сел. – Думаю, всё пройдёт нормально… – Потом, уважительно взглянув на Ивана Петровича, попросил: – Извиняйте… не знал… Рассказали бы что-нибудь…

– Будет время – расскажу. Но из всех, с кем мне довелось встречаться, наибольшее впечатление на меня произвёл Георгий Валентинович Плеханов! Он любит повторять:

Кто живёт без печали и гнева,
Тот не любит отчизны своей…
Вот человечище! Это он первый стал говорить о диктатуре пролетариата. Чтобы завоевать и сохранить власть, нужно господство пролетариата, обладающего неограниченными репрессивными функциями, о чём Георгий Валентинович и написал в своём предисловии к «Манифесту коммунистической партии». Это особенно мне понравилось!

Анна посмотрела на Никифорова с такой злостью, что Иван Петрович, перехватив её взгляд, улыбнулся и, наклонившись к девушке, сказал:

– Всё нормально, Аннушка! Всё нормально.

Огненно-рыжая Анна густо покраснела. Так её ещё никто не называл.

Рабочий с судостроительной верфи Иннокентий Сафронов вдруг решительно проговорил:

– Товарищи! То, что вы предлагаете, – прекрасная идея. Но пронести на площадь красное знамя – дело совсем не простое. Поэтому я предлагаю…

Сафронов был дельным механиком, всегда интересовался открытиями в области техники и естественными науками, любил пересыпать свою речь необычными для простого рабочего человека техническими и научными терминами и редкими словами.

– Полотнище можно пронести отдельно, а в нужный момент развернуть и надеть на заранее подготовленный шест.

– Стало быть – полотнище отдельно, а шест отдельно? – задумчиво спросил Никифоров.

– Вот именно! – с жаром подтвердил Иннокентий.

– Но скажи ты мне на милость, дорогой товарищ: а как ты шест пронесёшь на площадь? – продолжал Никифоров. – В полиции тоже ведь не дураки. Они удивятся, увидев, что кто-то несёт длинную палку…

Сафронов с жаром возразил:

– Да они того, кто попрётся на площадь с палкой, сразу же заподозрят в том, что она ему нужна для драки, и арестуют даже и без красного полотнища! Человек идёт с палкой – это для чего бы? Не против ли конной полиции он её сюда принёс?

– И ведь точно! – подтвердил Никифоров.

На что Сафронов возразил:

– Так ли уж необходимо, чтобы палка была длинная? Пусть будет короткая!

– Длинная нужна затем, чтобы знамя реяло, так сказать, чтобы его все видели! – возразил Никифоров.

Было решено древко знамени сделать из трёх полых трубок разного диаметра.

Сафронов кивнул:

– Я берусь сделать всё что нужно. Давайте не будем усложнять.

Третий вопрос обсуждали, отпустив большую часть группы. В мастерской осталось не более пяти человек. Решался вопрос, когда провести акцию, о которой уже говорили на прошлой сходке.

Руководитель ячейки Николай Прохоров сказал, что с этим вопросом не стоит торопиться, что до Первого мая ещё есть время, поэтому нужно всё тщательно подготовить и продумать, наметить исполнителя и готовить его…

Здесь-то  вдруг и подала свой голос Анна. Она приподнялась с топчана, на котором лежала, изображая натурщицу, и громко сказала:

– Эту акцию могу провести я! Во-первых, мало кто на меня обратит внимание. Кто подумает на девчонку?! Во-вторых, я умею стрелять, и стреляю метко. По крайней мере, в тире всегда получала призы. Наконец, мне надоело быть пассивным слушателем на ваших сходках. Пусть эта акция будет моим вступительным взносом. Я хочу доказать, что могу на равных участвовать в нашей борьбе!

Пока говорила девушка, Прохоров улыбался. Его восхищала её горячность. Потом он взглянул на Ивана Петровича и сказал:

– Ну что ж, я не против. Особенно меня убедило, что она хочет на равных участвовать в нашей борьбе!

– Взрывать и стрелять – ведь это риск, – задумчиво проговорил Иван Петрович. – Если убить жандарма, за это и каторги никакой не будет. Того, кто это сделает, просто повесят. Ты готова, чтобы тебя повесили?

– А я всегда ко всему готова после того, что я в этой жизни перенесла, – Анна смотрела на Ивана Петровича, и глаза её горели. – Дайте мне задание, и я его выполню!

– Не торопись, Аннушка, – сказал Иван Петрович, ласково поглаживая её по голове. – Умереть всегда успеешь...

Перед уходом Николай Прохоров всё же поставил на голосование кандидатуру Анны. «За» проголосовали единогласно.

3.

На перроне было много народа. Провожающие толпились у входа в вагоны, и поручик Борисоглебский, пробиваясь сквозь толпу, расталкивал людей, приговаривая:

– Простите… Простите.

За ним шёл капитан первого ранга, за которым носильщик тащил два огромных чемодана и громко кричал:

– Поберегись!.. Поберегись!..

Наконец, подойдя к пятому вагону, Александр Сергеевич дал команду передохнуть, из кармана достал билеты и передал их кондуктору, усатому здоровяку в форме. То же сделал и поручик. Кондуктор оценивающе взглянул на пассажиров, потом на билеты, и сказал, всем видом выказывая гостеприимство и доброжелательность:

– Ваше купе в середине вагона. Проходите, ваше высокоблагородие. Милости просим…

Он сделал шаг назад, освобождая проход.

Сначала вошёл носильщик, потом поручик, и только после них в вагон поднялся Александр Сергеевич.

Поезд шёл до Хабаровска, вернее до Амура. Потом нужно было на пароме перебраться на другой берег, и только потом, оказавшись в Хабаровске, сесть на «Сибирский экспресс», чтобы продолжать путешествие.

Их вагон находился в середине поезда. Считалось, что чем дальше от паровоза, тем меньше копоти. Конечно, попадание её зависело не столько от расстояния между паровозом и вагоном, сколько от прихоти ветра. При встречном ветре все белоснежные занавески быстро становились закопчёнными. Но сейчас ветер был попутным и было приятно открыть окно и смотреть на бегущие куда-то столбы, деревья, кружащие вокруг вагона сопки, слушать равномерный перестук колёс и думать, что о такой скорости раньше и мечтать было нельзя. Всё, с чем они здесь сталкивались, было непривычным и удивительным. Шутка ли, двадцатый век!

Александр Сергеевич и Пётр некоторое время сидели в своём купе и молчали. Не хотелось ни говорить, ни что-либо делать.

– Подумать только! Мы находимся в самом начале пути по самой длинной железной дороге в мире! Восемь с половиной тысяч вёрст! Даже и не верится! – первым нарушил молчание Александр Сергеевич.

– А мне не верится, что я, наконец-то, уезжаю от этой глупой женщины, – откликнулся Пётр.

– Не о том думаешь! – проговорил Александр Сергеевич. – Эта дама теперь для тебя в прошлом, и ты её никогда больше не увидишь.

– Хотелось бы надеяться, – пробормотал Пётр. – Я подозреваю, что, когда вернусь в Порт-Артур, она снова будет меня допекать.

– Да забудь ты про неё! – отмахнулся Александр Сергеевич. – Ты едешь по жизни, а не просто по железной дороге – и это главное! И ты увидишь и ощутишь такое, чего раньше никогда не испытывал: шутка ли – нам предстоит проделать такой путь!

– Я всё прекрасно понимаю. Но что такое путь? Это сумма событий и впечатлений – вот и всё. Разве я неправ?

– Прав.

– А у меня, – продолжал Пётр, – эта дама никак из головы не выходит. Понимаю, что это плохо, и потому постараюсь переключиться на другое. Да вот хотя бы на эти телеграфные столбы за окном. Всё веселее, чем думать о таких глупостях. Но для этого нужно сделать над собой усилие.

– Да ты духовно вознесись над миром и посмотри с высоты небес, как наш поезд ползёт сейчас по стране! – улыбнулся Александр Сергеевич. – Представляешь, какое это зрелище? И впечатления пополнишь какими-нибудь новыми знакомствами… Между прочим, в нашем поезде есть вагон-ресторан. У тебя ещё не всё потеряно, и ты сможешь…

Дверь купе открылась, и показалась буфетчица, блондинка в белом фартуке и в игривом кокошнике на голове.

– Что прикажете принести? – спросил она, – чаю, кофею, лимонаду или чего покрепче изволите? – обратилась она к Александру Сергеевичу, на Петра даже не взглянув.

– Коньячку нам, любезная, кофе и к нему чего-нибудь ещё! – приказал Александр Сергеевич.

– Можно, очень даже можно, – улыбнулась буфетчица, чувствуя, что пассажир этот не привык себе в чём-то отказывать. – А у нас есть всё. Кстати, неугодно ли проследовать в ресторан? Он по соседству с вашим вагоном. Там и горячие обеды, и всё, что вам будет угодно.

– Непременно проследуем, – заверил её Александр Сергеевич, – но это чуть позже. А покамест – несите наш заказ!

Через несколько минут буфетчица прикатила к их купе тележку из красного дерева со сверкающими медными украшениями и стала выгружать оттуда заказ.

– Ну, что? Понемногу и так, чтобы не терять головы, – начнём, пожалуй? – спросил Александр Сергеевич.

– С превеликим удовольствием, – ответил Пётр, разливая коньяк.

За окном проносились пейзажи – один красивее другого. Бесчисленные холмы и горы, которые здесь назывались сопками, были покрыты лесом, а внизу между ними изредка сверкали речки и желтели засеянные хлебом поля.

– Странное дело, – сказал Александр Сергеевич после некоторых размышлений, – земля красивая, раздольная. А люди не очень-то охотно едут сюда. Ведь ещё при Екатерине можно было освободиться от крепостной зависимости, переехав в Сибирь, взять земли, сколько душе угодно, и жить…  Но ведь не ехали!..

– Русский человек силён в бою, а когда ничего особенного не случается, он производит впечатление скучнейшего существа, – заметил Пётр, отправляя в рот кусок пирожного. – Ну, нет у него желания ехать куда-то и там что-то осваивать. Вот и получается, что сюда едут самые подвижные люди, самые отважные, а ленивые остаются по ту сторону Уральского хребта.

– Но если ты такой уж деятельный, чего ж сюда не переселишься? – спросил Александр Сергеевич.

– Так я человек военный. Служу в Порт-Артуре – разве этого мало?

– А когда в отставку выйдешь, останешься здесь?

Пётр пожал плечами:

– Даже и не знаю. Вот взять, к примеру, моего отца. Почему он так любит Петербург? За его климат, за дожди и слякоть? Любит его за то, что он там всегда в гуще событий… Столица! Там и художники, и учёные… иностранцы приезжают… А если что и происходит в мире, так в Петербурге первые узнают. Столица – она и есть столица!

– Да, я помню его рассуждения, – сказал Александр Сергеевич, делая глоток кофе. – Он говорил, что всё это его вдохновляет на творчество. Но разве эта прекрасная земля не может вдохновить? Если здесь никто не будет жить, как же России освоить эти земли?!

– Это вы скажите папеньке. Ко мне он не прислушается.

– Непременно скажу! – пообещал Александр Сергеевич. – Но, боюсь, что и ко мне он не прислушается. Тем более что я ему подаю плохой пример: покидаю Владивосток. А делаю это ради счастья своих детей. Но на самом-то деле неизвестно – где найдёшь, а где потеряешь… Счастливым можно быть и здесь…

Они так увлеклись беседой, что не заметили, как поезд замедлил ход и в скором времени остановился.

– Станция Никольск! Город Никольск-Уссурийский! – радостно возвестил кондуктор, звеня колокольчиком.

Александр Сергеевич, выйдя из купе, упрекнул его:

– Вы, милейший, так торжественно объявляете о прибытии в сей славный город, будто кто-то здесь собирается и в самом деле выходить!

– Порядок есть порядок, – ответил кондуктор. – А выходить из нашего вагона и впрямь никто не собирается. Хотя в третьем и во втором классах кто-то будет. До Хабаровска едут не все.

Александр Сергеевич весело оглянулся на Петра:

– Вот оно как! И славно! Дорога – это жизнь! Люди едут туда-сюда, общаются, торгуют, родичей проведывают. Вот так дорога и будет служить людям.

Среди пассажиров, высыпавших в проход и наблюдающих оттуда за перроном из окон вагона, началось некоторое волнение.

– Расстегаев! Расстегаев! Смотрите – ведь это же сам Расстегаев!

Александр Сергеевич и Пётр посмотрели в окно и увидели высокого худого человека в чёрной сутане и с котомкой наперевес. Он большими шагами шёл в сторону вагона. Люди, мимо которых проходил этот человек, оборачивались и кланялись ему, а он едва кивал им в ответ.

– Знакомая фамилия: Расстегаев, – задумчиво проговорил Александр Сергеевич. – Так и вертится в голове, но кто это такой – не могу вспомнить…  Простите, – обратился он к важному господину, который вынул из кармана часы на золотой цепочке и внимательно смотрел на циферблат, что-то бормоча себе под нос. – Простите, не подскажете ли, кто это?

– Кто такой Варфоломей Кузьмич Расстегаев? – изумился господин. – Вы и в самом деле не слыхали? Это же о-го-го! Да вы сами посмотрите! Но всё это неспроста… я вас уверяю. Я знал, что так оно и будет… Но я готов… я всегда готов…

Александр Сергеевич не стал слушать этого бормочущего себе под нос господина и глянул в окно. Высокий худой старец с развевающимися на ветерке длинными седыми волосами кого-то благословлял. Стоящие рядом с ним не походили на простолюдинов. Между тем в их словах слышались нотки заискивания.

– Мы хотели как лучше. Не гневайтесь, Кузьмич! В столицу же едете. Как же вас вторым классом отправлять.

– Напрасно вы так тревожились. Нужны ли были такие траты?

– Уж не обессудьте, Кузьмич, но мы вам целое купе выкупили, чтоб никто не мешал пустыми разговорами.

А в открытое окно было слышно, как сопровождавшие великана мужики кричали:

– Варфоломей Кузьмич! Вы там ему всё скажите, всё, как мы просили! На вас наша надёжа…

– Беспременно, беспременно скажу, – заверял их старец.

В скором времени пассажиры увидели, как он идёт по проходу в поисках своего купе. Кондуктор крикнул в толпу, подступившую к вагону:

– Провожающих не пущаем! Пропускаем только носильщиков!.. А ну-ка все разошлись! Разошлись живо! Сейчас полицейского свистну, вон он ходит – и куда только смотрит!

Народ возле вагона заволновался и зашумел, но Александр Сергеевич и Пётр уже не смотрели в ту сторону. Их внимание теперь было переключено на человека в сутане, который, увидев по билету номер своего купе, открыл его.

Подоспевший кондуктор услужливо спросил:

– Господин Расстегаев, вы тут один изволите ехать или как?

– Один, один, – ответил Расстегаев.

– Как вам будет угодно, – сказал кондуктор. – Когда поезд поедет, мы можем принести вам обед или чаю – как закажете.

– От чаю не откажусь, – властно возвестил Расстегаев. – Как только поезд тронется, принесите, но только имейте в виду – мне покрепче!

– Вагон-ресторан – рядышком, – продолжал объяснять кондуктор, – в соседнем вагоне – по ходу поезда. Ежели захотите покушать – милости просим!

Но Расстегаеву это было уже неинтересно, и он закрыл дверь. Пассажиры, теснящиеся в проходе, многозначительно переглянулись. Послышался почтительный шёпот:

– Однако и характер! Силён!..

И затем снова: Расстегаев, Расстегаев!..

Господин с золотыми часами, наконец, медленно и со значением положил их в карман жилетки и, вскинув одну бровь выше другой, проговорил, чётко произнося слова и делая между ними большие паузы – как бы сам себе, но так, что многие услышали:

– Кузьмич!.. Грозен, старик, но я всё знаю! Он здесь не просто так! И он по мою душу! Но я готов! Я всегда готов!

И тяжело вздохнул при этом.

Александр Сергеевич только пожал плечами и вернулся в купе. Вслед за ним вошёл и Пётр.

– У меня такое впечатление, – сказал Александр Сергеевич, – что я в этой жизни чего-то недосмотрел. Ничего не понимаю!

– У меня такое же чувство, – согласился Пётр. – Все вокруг умные, один только я дурак.

– Эту беду мы поправим, – задумчиво проговорил Александр Сергеевич, удобно расположился на диване, взял в руки книгу и стал читать.

Пётр сел на диван напротив и стал думать о том, что его ждёт. Он знал, что в Петербурге быстро выполнит поручение. Но что потом? Ведь ясно же, что будет война, причём именно с Японией. Он знал, что по русско-китайскому соглашению Россия должна была вывести войска из Манчжурии, но этого не сделала. Обстановка накалялась… Несомненно будет война, и ему нужно будет возвращаться… Но его никогда не будут так встречать, как этого седого старца, никто не будет кричать: Борисоглебский, Борисоглебский! А этот Расстегаев вызывает всеобщее восхищение… Но почему?

Когда поезд тронулся, Александр Сергеевич хитро подмигнул Петру и сказал:

– А не выпить ли нам ещё по чашечке кофе?

– Да вроде ж пили только, – удивился Пётр. – Куда ж ещё-то?

– Так то ж когда было, – улыбнулся Александр Сергеевич. – Надобно бы ещё заказать этого божественного напитка. – Он вышел и крикнул кондуктору: – Любезный, подите-ка сюда!

– У нас, ваше высокоблагородие, электрическая кнопочка имеется. Вот сюда, пожалуйста, нажимайте, если я вам понадоблюсь. Что угодно?

– А нельзя ли нам ещё пару чашечек кофе?

– Об чём речь! – заверил его кондуктор. – Сейчас будет доставлено.

И он уже хотел выйти, но Александр Сергеевич неожиданно удержал его, прикрыв дверь купе.

– А скажи-ка нам, любезный, кто такой этот Кузьмич?

Кондуктор сделал значительное лицо и тихо ответил:

– Так ведь известное дело: святой человек!

Пётр усомнился:

– А чего ж тогда едет не с народом в третьем классе?

Кондуктор пояснил:

– Так этого нам неизвестно…

Он будто винился в том, что не знает, почему этот святой человек едет в его вагоне.

Пётр не унимался:

– Едет первым, да ещё и два билета взял! Какая уж здесь святость?!

– Да погоди ты со своими рассуждениями, – возразил Александр Сергеевич и, обращаясь к кондуктору, спросил: – Святой это как? Священник, что ли? Так вроде бы и одет не по форме.

– Никак нет! Не священник, – заверил его кондуктор тихим голосом, тревожно оглядываясь в сторону соседнего купе. – Просто святой.

– Святой! Но ведь это сильно звучит! – продолжал удивляться Пётр. – Его что, при жизни канонизировали?

– Да уж и не знаю, – заверил кондуктор. – Говорят, что целитель знатный и прорицатель даже. Будущее предсказывает и порчу сводит. Люди к нему за этим делом приходят, и он многих уже от беды спас. Хотя, говорят ещё, что не всех принимает!

– Ах, вот оно что, – сказал Александр Сергеевич. – Ну, такие люди на Руси испокон веков водились.

– Истинно так, – заверил его кондуктор. – Которые шарлатаны, а которые ведь и настоящие святые. Так вот Варфоломей Кузьмич – настоящий. Это все про него в один голос говорят. – Кондуктор поправил китель и спросил: – Так я пойду закажу для вас кофею, или ещё чего надобно?

– Нет, нам ничего больше не нужно, – сказал Александр Сергеевич. – А далеко ли едет сей пассажир?

– Куда и все, туда и он – до Хабаровска, – ответил кондуктор и постарался поскорее уйти.

– Во всяком деле, Петя, необходима военная хитрость, – улыбнулся Александр Сергеевич. – А кофей и в самом деле здесь очень хорош. Ничуть не хуже того, что мы пили сегодня утром в кафе, где к тебе прицепилась эта твоя мамзель.

– Не напоминайте мне о ней! Как только вспомню, так в дрожь меня бросает! Но, Боже! Мы только в начале пути, а скука – несусветная.

– Если скучно – почитай книгу или спроси у кондуктора газету.

Пётр замотал головой.

– А нет – так ложись спать.

– Я пойду погуляю. Может, познакомлюсь с кем.

– Пройдись, – согласился Александр Сергеевич, зевая. – Познакомься, а я покамест почитаю.

В коридоре вагона никого не было. Где-то за дверью раздался смех. Видимо, пассажиры играли в карты и громко смеялись. Из-за другой приоткрытой двери слышны были звон бокалов и громкая речь. Здесь люди были заняты серьёзным делом!

Пётр разочарованно подумал: «Где прекрасные незнакомки? Где утончённые собеседники? Как пуст и однообразен этот мир!».

В тамбуре Пётр встретил сильно хмельного господина. Он жаловался, что жена не разрешает ему курить в купе и по этой-то причине он вынужден выходить в тамбур.

– Хуже нет ехать с женщинами, – жаловался он. – Капризные ужас какие! – Господин любезно предложил свой портсигар, но Пётр отказался. – Впервые вижу военного, который не курит! – удивлённо проговорил господин. Потушив папиросу, он ушёл, недовольный, что и здесь не нашёл понимания.

Поезд делал крутой поворот, и через стекло в двери тамбура было видно, как уносятся прочь рельсы. Сверкающая на солнце дорога уходила куда-то вдаль и терялась за поворотом, но иногда казалось, она неподвижна или почти неподвижна, а движутся только эти телеграфные столбы, деревья, сопки, и только солнце в небе никуда не бежит.

«Дорога… Это как продвижение по жизни. Ты идёшь через эти годы, а с тобою что-то случается, а жизнь неотвратимо движется от самой первой станции до самой последней, – думал Пётр. – Ну, для меня-то конечная станция будет ещё не скоро – мне только двадцать пять. Хотя – кто знает…».

Душевное волнение от уходящей вдаль дороги понемногу спадало, и мысли возвращались к тому, что его ждало впереди: нужно вытерпеть этот длинный и скучный путь, в Питере выполнить задание, повидать отца и снова вернуться в Порт-Артур.

Пётр посмотрел с тоской на убегающую вдаль дорогу и вздохнул. Потом потянулся было к дверной ручке, чтобы вернуться в вагон, но дверь распахнулась, и в тамбур вошли два человека, явно взволнованные чем-то.

– Нет, это совершенно невыносимо! – кричал важный господин, тот самый, который любил следить за ходом времени. Он и здесь достал из кармана жилетки золотые часы, открыл крышку и, взглянув на циферблат, продолжал: – Когда же это кончится! Я ведь разгадал все ваши уловки, как вы передаёте своим сообщникам сведения обо мне! Вы думаете, я не понял, что вы специально оставили приоткрытой в купе занавеску?!

Вошедший вслед за ним господин в пенсне сказал нравоучительно:

– Иван Павлович! Вам вредно нервничать!

– Я сам решу, что мне вредно, а что полезно! Вы не даёте мне и шагу ступить, но по какому праву?

– Иван Павлович! Дорогой мой! – вкрадчиво сказал человек в пенсне. – Ради всего святого – не нужно от меня бегать! Я же вам добра желаю… Пойдёмте в купе. Вам пора отдохнуть…

– Да я совсем не устал! С чего вы взяли, что я нуждаюсь в отдыхе? – Покосившись в сторону Петра, обратился к нему: – Господин поручик, позвольте представиться: Иван Павлович Гарькавый. Еду в Санкт-Петербург.

– Очень приятно, – ответил Пётр, пожимая ему руку. – Пётр Иванович Борисоглебский, поручик.

– Очень рад… Может, вы меня поймёте. Дело, видите ли, в том, что меня собираются убить. Я, правда, не знаю, как это произойдёт, но в том, что собираются убить, я уверен… Меня уже пытались отравить…

– Позвольте и мне представиться, – произнёс мужчина, сопровождавший Гарькавого. – Я врач Ивана Павловича и по просьбе его брата сопровождаю его в Петербург. Иван Павлович болен и нуждается в серьёзной помощи столичных докторов. Меня зовут Генрих Цальевич Крафт. Обстоятельства дела таковы, что я не могу вам объяснить всего, но поверьте: было бы лучше, если бы вы оставили любые попытки сношения с моим пациентом.

Иван Павлович Гарькавый рассмеялся каким-то загадочным смехом.

– Обратите внимание, Пётр Иванович, – сказал он, – господин Крафт не может ничего вразумительного пояснить и именно по этой причине желает, чтобы вы не общались со мной. Для него вы – ненужный свидетель! Иными словами, он собирается творить своё беззаконие втихомолку и впредь – чтобы о нём не узнали ни общественность, ни правосудие. А я вот возьму сейчас и закричу, и буду звать на помощь до тех пор, покамест сюда не сбежится весь вагон. Я потребую, чтобы сюда явился кондуктор, и всем расскажу, что вы меня удерживаете противозаконным образом, и что тогда?

– Дорогой Иван Павлович! Пойдёмте в купе! Я сделаю вам укол, и вы ляжете спать. Сон для вас чрезвычайно полезен. А вам, господин поручик, я заявляю, что Иван Павлович тяжко болен и вбил себе в голову, что его хотят убить.

– Конечно! – воскликнул Иван Павлович. – Меня пытались отравить. Я разгадал тайные знаки тех, кто преследует меня! Причём всё это делается по прямому приказу моего дорогого братца!

– Да бросьте вы, – сказал доктор. – Ваши родственники вам только добра желают!

– Ну да! Добра! – усмехнулся Гарькавый. – Мой братец прокутил свою долю наследства, доставшуюся ему от нашего покойного батюшки, а теперь желает отобрать у меня и мою долю! И для этого он объявил меня сумасшедшим! Но я найду на них управу. В Петербурге профессора засвидетельствуют всем, что я совершенно здоровый человек, и тогда станет тошно и моему брату, и вам, уважаемый Генрих Цальевич! И тогда посмотрим ещё – чья возьмёт!

Доктору эта мысль понравилась, и он радостно сказал:

– Ну, вот и прекрасно! Как только приедем – всё у нас и будет отлично, а покамест – пойдёмте в купе. Вам нужно отдохнуть!

И мягко взяв своего пациента за плечи, повёл его прочь из тамбура. Иван Павлович открыл дверь в вагон и вдруг улыбнулся.

– А ведь вы мне подсказали хорошую идею, доктор! Я сейчас зайду к Варфоломею Кузьмичу! Пусть он нас и рассудит! Он человек авторитетный... Идёмте и вы с нами, господин поручик. Вы будете моим свидетелем!

И он вышел из тамбура, а доктор пошёл вслед за ним.

Пётр, оглянувшись на уходящую вдаль дорогу, тоже пошёл в вагон, справедливо рассудив, что это приключение развлечёт, может, и его. Не всё же пейзажи, проносящиеся за окном, рассматривать…

Когда Иван Павлович Гарькавый постучал в дверь «святого человека», Пётр подумал, что он действительно сумасшедший.

– Войдите, не заперто! – услышали они суровый голос старца.

Вошли к нему все трое. Старец глянул на них и удивился.

– Так много?

– Уважаемый Варфоломей Кузьмич! – начал Гарькавый. – Простите великодушно, но у меня к вам важное дело! Видит Бог: если не вы – то никто… не прогоняйте нас. Выслушайте, а затем выносите свой приговор, и я обещаю, что подчинюсь ему, как бы суров он ни был!

Старец посмотрел на вошедших, попросил их прикрыть дверь в купе и пригласил присесть на диван.

– Говорите, я слушаю.

Гарькавый заговорил, а Пётр подумал: «Да это вовсе не сумасшедший! Он связно говорит, чётко аргументирует свою позицию».

Внимательно выслушав Ивана Павловича, Варфоломей Кузьмич с укором взглянул на доктора. Потом посмотрел в глаза Ивану Павловичу и тихо произнёс:

– Я всё понял… Но вы очень устали… – Старец взял его за руку и продолжал: – Злые и завистливые родственники – это, конечно, очень плохо…

– Вы это поняли! – радостно воскликнул Иван Павлович. – Вы не представляете, как я рад этому обстоятельству! Мне никто не верит!

– Но вам сейчас больше всего на свете нужно поспать, – продолжил свою мысль Варфоломей Кузьмич.

– Вы думаете? – удивился Иван Павлович и при этом сильно зевнул.

– Я не сомневаюсь в этом, – сказал Варфоломей Кузьмич и, отпустив руку, выпрямился на своём диване.

– Возможно, что вы и правы, – пробормотал Иван Павлович… – Мне действительно очень хочется спать…

– В своём купе! – строго добавил старец. – Вы будете крепко спать до самого Хабаровска в своём купе! А сейчас идите! Спать в своём купе удобнее и приятнее…

– Иван Павлович! Милейший! – сказал доктор, помогая Ивану Павловичу встать, – идёмте же спать!

Больной неохотно встал, сладко зевнул и, опираясь на доктора, вышел из купе.

Пётр тоже собирался было выйти, но Варфоломей Кузьмич придержал его властным движением руки.

– А вы, Пётр Иванович, задержитесь на минутку.

– Мы знакомы? Откуда вы знаете, как меня зовут? – спросил Пётр изумлённо.

– Но я же не удивляюсь тому, что вы откуда-то знаете, как меня зовут! – улыбнулся старец.

– Вас все знают! – воскликнул Пётр. – А я кому известен?!

– Да Бог с ним! Разве это важно, откуда я узнал, как вас зовут! Я хотел вам сказать… Впрочем, если вам неинтересно, то ступайте… милостивый государь…

– Помилуйте! Мне очень даже интересно… Просто я удивился…

– Я вот что хотел вам сказать, – тихо произнёс старец, удобнее усаживаясь на диване и внимательно глядя в лицо поручика. – Вы едете по служебным делам в Петербург и там повстречаетесь со своим батюшкой. Так вот: батюшка ваш выбрал себе многотрудную дорогу, опасную даже, и не могу сказать, что всё у него впереди ясно и безоблачно. Но с дороги своей он не свернёт. Это его судьба. И цели у него светлые, добрые. Только путь, по которому он идёт, опасен и может принести много горя ему и тем, кто его окружает. Поэтому я и хотел вас предупредить, чтобы вы были осмотрительны и не принимали в его делах участия. Это может сильно повредить в службе вашей и ни к чему хорошему не приведёт…

Пётр сидел, ошарашенный словами этого странного старца, понимая, что он знает больше, чем говорит. Со своим отцом Пётр никогда не был духовно близок. Но услышать такое от незнакомого человека?!

– Я всегда догадывался, что быть художником в наше время непросто, – сказал Пётр.

– Я имею в виду совсем не это, – сказал Варфоломей Кузьмич. – Неприятности придут к нему не потому, что он художник.

– А что будет-то?

Варфоломей Кузьмич будто и не слышал вопроса.

– Вы ничем ему не сможете помочь. Просто держитесь от него подальше – это всё, что я могу вам посоветовать. Пусть он идёт своим путём, а у вас будет свой путь. Впрочем, дороги ваши сойдутся, но это уже через много лет.

– Спасибо, – сказал Пётр, понимая каким-то образом, что его странный собеседник не шутит. – Я слишком молод, чтобы поучать отца. Но есть ли на свете, кто мог бы воздействовать на него?

– Есть, конечно, – согласился Варфоломей Кузьмич. – Те самые люди, которые и вложили в него свою правду, убедили быть таким. Он верит им безгранично, и нет для него большего авторитета! Ну а теперь – ступайте! Поспите немного – вечером вам силы ещё пригодятся. Да и я, пожалуй, немного подремлю.

Пётр вышел из купе и огляделся. В проходе вагона по-прежнему никого не было, а в окне мелькали телеграфные столбы, кружили сопки и светило солнце.

Зайдя в своё купе, Пётр увидел, что Александр Сергеевич по-прежнему читает книгу.

– Ну что? Нагулялся? Что интересного происходит в нашем поезде? – спросил он.

– Походил, посмотрел, – ответил Пётр безучастно. – Ничего интересного не происходит.

– Но тебе удалось с кем-нибудь – если уж не познакомиться, то хотя бы побеседовать?

– Да так… Кое с кем, о том о сём…

Александр Сергеевич внимательно посмотрел на Петра и сказал, улыбаясь:

– Ой, Пётр! Плохой из тебя притворщик! Что-то ты недоговариваешь! Опять женщина приглянулась?

– Да нет-нет, что вы!

– Надеюсь, хоть незамужняя?.. – Прочтя в глазах поручика укор, Александр Сергеевич замахал руками. – Ладно! Не буду тебя терзать!

– Не знаю, куда себя деть… Поспать, что ли?

– За чем же дело стало? Ложись да и спи себе на здоровье!

Пётр снял китель, обувь и улёгся на мягком диване. За окном светило яркое солнце, но оно почему-то не мешало ему. Веки у него сразу же слиплись, и он провалился в сон.


Снились ему отец и Варфоломей Кузьмич в чёрном одеянии. Они шли по тропинке, которая пролегала в узком ущелье, на дне грохотала горная речка. Отец и Варфоломей Кузьмич о чём-то оживлённо беседовали. Слов невозможно разобрать, но одно несомненно: старец что-то говорил отцу, а тот отнекивался и повторял, что живёт для людей и ему лично ничего не нужно… Потом старец грозно нахмурил седые брови и что-то прокричал. Его крик в ущелье перерос в гром, небо потемнело, и хлынул сильный дождь. Порывы ветра валили деревья, а с окрестных скал полились потоки воды прямо на дорогу, по которой они шли.

Пётр закричал им: «Поворачивайте назад! Дальше будет ещё хуже!», но его никто не слышал из-за раскатов грома и грохота горной речки, а небо потемнело, и в темноте растаяли и старец, и отец. Из тьмы вышел Иван Павлович Гарькавый. Он держал перед собой фонарь и освещал путь.

– Господин поручик! А я вас давно искал! – сказал он радостным голосом.

– Что вам нужно? – спросил его Пётр.

– Меня опять хотели отравить!

– Кто?

– Все! – заверил его Гарькавый. – Они хотят меня отравить, чтобы завладеть моим имуществом! Помогите мне, и я вам хорошо заплачу!

– Ах, отстаньте! – отмахнулся от него Пётр. – Разве вы не видите, что я ищу отца. Он  куда-то делся…

Вышедший из темноты Варфоломей Кузьмич положил ему руку на плечо и ласково сказал:

– Да вы не огорчайтесь особенно! С отцом вы встретитесь, но пути ваши сойдутся через много лет, когда прольётся много крови…

– Но что-то ведь нужно делать! – возразил ему Пётр.

– Иногда самое лучшее – вообще ничего не делать, – ответил Варфоломей Кузьмич, горько усмехаясь. – Вы спите покамест, спите…

Проснулся Пётр потому, что вдруг отчётливо понял: поезд стоит.

Он долго лежал с закрытыми глазами, вслушиваясь в голоса за дверью и в непонятные звуки за окном. Потом обнаружил, что в купе никого нет. Тусклым светом горела настольная лампа с зелёным абажуром, а за окном была темнота, прерываемая вспышками молний… Время от времени громыхал гром, а по стёклам стекали струи дождя.

– Уже, стало быть, и ночь наступила! – удивился Пётр. – Как долго, однако, я спал! Пора вставать!

Он встал, надел китель и вышел из купе, чтобы узнать, что это за остановка.

Александр Сергеевич стоял тут же. За окном  мелькали какие-то огни, бегали люди.

– Что за остановка? – спросил Пётр, стараясь придать своему голосу бодрость.

– Непредвиденная, – пробурчал Александр Сергеевич.

Появился кондуктор в мокром плаще с надвинутым на глаза капюшоном. Он поставил на пол фонарь, снял с себя плащ и заявил пассажирам, теснящимся в проходе:

– Господа! Бурей свалило огромное дерево, и оно преградило нам путь.

Какая-то дама сказала:

– Так делают бандиты. Они преграждают путь, останавливают поезд, а потом грабят пассажиров.

– Вам же говорят, что буря повалила дерево. При чём здесь бандиты?!

– И что теперь с нами будет? – спросила дама.

Кондуктор ответил:

– Мы опаздываем с прибытием в Хабаровск. Дерево нужно убрать с путей...

– Так убирайте же! – нервно крикнул кто-то из пассажиров. – Что ж мы, так теперь и будем стоять?

Пётр зашёл в купе, достал из своего чемодана плащ и вышел.

– Да вы погодите, – раздался позади него голос Варфоломея Кузьмича. – Сейчас дождь закончится, тогда и пойдёте.

Кондуктор возразил:

– Там такой дождь! Судя по всему, он зарядил надолго.

Варфоломей Кузьмич возразил:

– Пустое! Он через пять минут закончится.

И в самом деле: не прошло и пяти минут, как дождь прекратился.

Когда Пётр подошёл к паровозу, он увидел, как двое мужиков рубят толстый ствол преградившего им путь дерева. Не долго думая, Пётр с другим мужиком подхватил бревно и стащил его с насыпи.

Так они работали около получаса.

Вскоре машинист громко крикнул:

– Господа! Идите по вагонам. Сейчас поедем!

И правда. Не успел Пётр сесть в вагон, как поезд тронулся.


Ранним утром, когда небо стало серым, а на востоке зажглась заря, поезд тихо подошёл к конечной станции. Кондуктор влажной тряпкой протёр поручни и открыл двери. В вагон вошли носильщики в белых фартуках и с блестящими бляхами на груди. Один из них подхватил тяжёлые чемоданы Александра Сергеевича и потащил к выходу. Он уложил их на железную тележку и стал ждать, не найдётся ли ещё пассажира, которому потребуются его услуги. Другие носильщики тоже выносили из вагона тяжёлые вещи пассажиров и укладывали на свои тележки.

– Двинем потихоньку? – спросил носильщик.

– Пошли… Паром-то пришёл? – спросил Александр Сергеевич.

– Он ужо два часа как ждёт вас. Припозднились вы ноне.

Носильщик ухватился за металлическую ручку тележки и потянул её. Старец, Александр Сергеевич и Пётр пошли за ним.

Заплатив за билеты, они прошли на верхнюю палубу и стали у левого борта. Вскоре раздался гудок и паром медленно отчалил от пристани. Чёрная вода лениво плескалась вокруг, изображая всем своим видом мощь и спокойствие.

Господин Гарькавый снова был озабочен показаниями своих часов. Наконец, привычным движением пальцев он захлопнул крышку.

– Да… Так мы можем и на поезд опоздать! – сказал он. – Впрочем, этого можно было ожидать…

Врач, стоявший рядом с ним, благоразумно промолчал.

– Вы догадались забронировать нам места? – спросил он у доктора.

– Не беспокойтесь, Иван Павлович. Мы забронировали места две недели назад.

Пётр подумал: «Хорошо бы оказаться с ним в разных вагонах!».

Варфоломей Кузьмич стоял у борта и смотрел на чёрную воду. Другого берега видно не было. Лёгкий июльский ветерок распушил его седые волосы, а он, величественный и спокойный, смотрел куда-то вдаль и о чём-то думал.

Чуть поодаль стоял и Александр Сергеевич. Он тоже смотрел вдаль и думал о том, что ещё недавно, чтобы проделать такой путь, нужно было бы потратить несколько месяцев! Прогресс!

– О чём вы думаете? – спросил Пётр, стараясь проследить, куда смотрит Александр Сергеевич.

– Вот, думаю, было бы хорошо, если бы реки текли по ходу нашего движения! Можно было бы и на катере проделать этот путь! Вот бы было интересное путешествие!

Пётр понял, что Александр Сергеевич шутит, и в тон ему сказал:

– Да, в самом деле! Куда только смотрел этот Проектировщик Сибири – не мог распланировать её как-нибудь иначе.

Паром плыл медленно, и до середины реки было ещё далеко. В утреннем тумане раздались гудки, и перед ними из дымки вдруг появилась громада большого парохода.  Когда он прополз мимо, от него поднялась волна и, достигнув парома, закачала его – впрочем, не так уж и сильно.

– Но ведь это самая настоящая качка! – возмутилась какая-то женщина. – О каком комфорте ты говоришь? То деревья падают на дорогу, а теперь на волнах качает… У меня голова кружится.

– Успокойся, дорогая, – сказал мужской голос. – Это не опасно.

Варфоломей Кузьмич взглянул на Александра Сергеевича и Петра и произнёс тихо и с укоризной:

– А вы бы, господа, не роптали на Проектировщика, – он многозначительно поднял палец вверх. – Нам не дано понять, о чём Он думал и почему сделал так, а не иначе.

Старец замолчал, и его собеседники больше не проронили ни слова.


На вокзале пассажиры должны были закомпостировать билеты на «Сибирский экспресс». Процедура эта, хотя и заняла полчаса, была утомительной.

– Когда уже сделают этот мост через Амур! – вздохнул Александр Сергеевич, дожидаясь своей очереди.

– Вам-то зачем? – усмехнулся Пётр. – Вы же не собираетесь ехать больше этим путём.

– Я не собираюсь, а другие-то ездить будут. Это что за езда такая получается, если каждую речку нужно пересекать на пароме, потом снова садиться в поезд? Да и время теряется немалое…

Незнакомый голос возле них сказал:

– А по-моему, так даже и романтичнее получается. Разве можно сравнить ощущения, когда вы видите Амур из окон вагона, с переправой на пароме?! Здесь вы увидели великую нашу реку, почувствовали брызги на своём лице. Разве можно это с чем-нибудь сравнить?! Теперь можете говорить, что были на Амуре!

Пётр оглянулся на незнакомца и возразил:

– Хорошо рассуждать, когда едешь не торопясь и для своего удовольствия, а когда спешишь по делам – тогда что?

– Вы едете по делам? – учтиво спросил незнакомец.

– По казённой надобности, – ответил Пётр заученной для таких случаев фразой.

– А я вот наслаждаюсь происходящим, потому что просто путешествую!

– Просто так? – удивился Александр Сергеевич.

– Просто так ничего не бывает, – ответил незнакомец. – Всё в этой жизни имеет какой-то смысл. Вот и я: путешествую вокруг света, да всё присматриваюсь к нему – как он устроен и кто на нём живёт. И скажу вам: очень интересно!

– Вокруг света – это как? – удивился Пётр.

– Вокруг Земного шара, – небрежно уточнил незнакомец. – Пересёк Атлантику, потом Соединённые Штаты Америки, затем – Тихий океан с заходом на Гавайские острова и Филиппины, и вот теперь поднялся вверх по Амуру от самого устья и до Хабаровска…

Их разговор прервал кассир, оформлявший билеты. Им достался пятый вагон. Он находился сразу за вагоном-рестораном. Гарькавый со своим доктором получил место в последнем вагоне. Впрочем, Александр Сергеевич не обратил особого внимания на то, что расстаётся со своими попутчиками. Пётр же мысленно отметил это обстоятельство, и оно ему пришлось по вкусу. Понравилось ему и то, что господин Расстегаев всё так же ехал с ними по соседству, но соседом в его купе был путешественник. Петру хотелось найти в дальнейшем какой-нибудь благовидный повод и побеседовать со старцем вновь.

«Сибирский экспресс» уже стоял в ожидании своих пассажиров. Носильщик затащил их чемоданы в вагон, получил вознаграждение и ушёл. Когда все расположились в своих купе, Александр Сергеевич и Пётр вышли, чтобы в последний раз оглядеть вокзал Хабаровска. Здесь же стоял господин, назвавшийся путешественником. Дежурный по станции ударил в колокол, и поезд плавно тронулся, а в окне поплыли назад здания, деревья, люди…  Поезд быстро набирал ход.

Постояв немного в коридоре, Александр Сергеевич и Пётр вошли в купе.

– Суматошный день. Когда утром дерево повалило на железную дорогу, я подумал, что мы опоздаем на поезд.

– Слава Богу, успели, – сказал Пётр. – А мне почему-то хочется спать.

Не успел Александр Сергеевич ответить Петру, как в дверь к ним постучали.  На пороге возникла высокая фигура путешественника. Это был пожилой мужчина с пышной бородой и усами, голубыми глазами и большим мясистым носом. Он улыбался, словно извиняясь за то, что потревожил незнакомых людей своим нежданным появлением.

– Господа! – сказал он. – Я рад видеть вас своими попутчиками!

– Мы тоже рады! – заверил его Александр Сергеевич с некоторым, впрочем, удивлением. – Чем можем быть вам полезны?

– Позвольте представиться: Юрий Тихонович Бородин – путешественник и предприниматель.

Офицеры ответили, что им очень приятно, назвавшись, пожали руки новому попутчику и предложили располагаться у них в купе, на что Бородин охотно согласился.

– Вы знаете, господа, я давно разменял шестой десяток, но страсть узнать что-нибудь новое, увидеть, испытать – не покидает. У меня на Урале два больших металлургических завода, которыми теперь заправляют сыновья. Они живут своею жизнью… А время не стоит… Кстати, и движется оно с разной скоростью. Раньше мне всегда не хватало времени. Дел было много. Когда же отошёл от дел, оно словно остановилось. Я не знал, куда себя деть. Вы представить не можете, как это мучительно. Но потом решил, что на старости лет могу себе позволить попутешествовать. Средств у меня достаточно, силы ещё есть. Не хочу путаться под ногами сыновей. Жены у меня нет, вот и езжу… смотрю мир…

– И давно вы путешествуете? – спросил Александр Сергеевич.

– Сегодня ровно два года. И именно поэтому… здесь в поезде есть вагон-ресторан. Я предлагаю встретиться там в обед. Я угощаю, так как сегодня для меня праздник и я хотел бы это отметить. Поверьте, для меня это большая радость. Ровно два года, как я пустился в своё путешествие, и уже близок к финишу! – Видя, что его собеседники устали, Юрий Тихонович встал. – Не отказывайтесь. Что может быть лучше, чем бокал вина или рюмка коньяка в хорошей компании?! И, конечно же, беседа!.. Поверьте, с возрастом особенно остро ощущаешь нехватку общения! Итак, я жду вас в час в вагоне-ресторане, где почту за честь познакомиться с вами поближе и провести время в приятной беседе. Честь имею, господа!


В назначенное время Александр Сергеевич и Пётр, переодевшись в штатское, пришли в вагон-ресторан, где за накрытым столом их уже ожидал Юрий Тихонович. Здесь были салаты со свежими помидорами и огурцами, красная рыба, икорочка. Видно было, что Юрий Тихонович умел и любил вкусно поесть и выпить.

– Господа! – без лишних предисловий начал он, – давайте отметим наше знакомство. Я рад ему. Надеюсь, что и вас не разочарую своим обществом. – Он разлил коньяк в рюмки. – Лично я пребываю в полном восторге, – продолжал он, – по поводу того, что у нас есть такая железная дорога. Пусть она ещё несовершенна и её предстоит дорабатывать, но то, что уже сделано, – прекрасно.

– Вы были в Соединённых Штатах Америки – там есть такая же? –  спросил Александр Сергеевич, подхватив вилкой ломтик красной рыбы.

– Есть, – ответил Юрий Тихонович. – Но она намного короче, а колея там у?же, а из-за этого и вагоны узкие. Там климат не такой, как в Сибири.

– Да есть ли вообще на земле такое место, где можно было бы проложить подобную по сложности железную дорогу? – спросил Александр Сергеевич.

– Англичане уже давно носятся с идеей построения панафриканской железной дороги – от Кейптауна до Каира, – сказал Юрий Тихонович. – Представляете, железная дорога, проходящая через экватор? В Америке ещё не так давно стада бизонов останавливали движение поездов, а в Африке это будут стада слонов… А ведь есть ещё и Бразилия! Представьте себе железную дорогу от перуанского побережья Тихого океана до Атлантического побережья Бразилии!

– Панафриканская железная дорога – это полное безумие, – сказал Пётр. – Но железная дорога, проложенная через Анды и амазонские дебри, – совершенно несбыточно. Это технически невозможно, поверьте мне как инженеру!

Он наколол вилкой крупную маслинину и отправил её в рот. Ему хотелось ещё выпить, но предупреждённый Александром Сергеевичем держать себя «в рамках», сделать это не решался.

Юрий Тихонович улыбнулся.

– Я ведь тоже по образованию инженер-металлург. Учился в Германии. Через Анды можно проложить тоннель. Ничего несбыточного, поверьте мне, нет. Я вам скажу больше: наш Транссиб – это всего лишь половина того, чем ему ещё предстоит стать. Дорога должна быть продолжена до Чукотки, затем – тоннель под Беринговым проливом, а там – через Аляску, Канаду и Соединённые Штаты Америки она должна будет пройти вдоль Тихоокеанского побережья ещё дальше – к берегам Магелланова пролива!

Пётр смотрел на возбуждённого разговором Юрия Тихоновича и думал: «Один сумасшедший едет в другом вагоне, а теперь мы встретили ещё одного!».

– Но вы, как металлург, должны знать, что самая лучшая сталь на морозе превращается в стекляшку, – сказал он. – Если ударить по рельсам при морозе в пятьдесят градусов простым молотком, они раскрошатся.

Юрий Тихонович рассмеялся и возразил:

– Вы, насколько я понимаю, ещё не знаете о существовании ниобия? Он был открыт англичанином Хатчетом в минерале колумбите. Ежели добавить в сталь всего лишь один процент ниобия, она будет выдерживать мороз до семидесяти градусов и больше.

Пётр был поражён этим известием и обессиленный откинулся на спинку стула.

– Что? – тихо пробормотал он. – В самом деле? За это нельзя не выпить!

Он налил себе в рюмку коньяк и, почему-то грустно взглянув на собеседников, выпил, как пьют водку, одним глотком.

– Это научно доказано! – заявил Юрий Тихонович. – И такие опыты уже проведены. Уверяю вас: железнодорожные рельсы могут быть проложены через Чукотку и Аляску!

– Но там же зоны вечной мерзлоты! – пробормотал Пётр. – Да и рабочих рук нет…

– И эти проблемы могут быть решены. Важно захотеть! Понять, что это нужно людям!

Александр Сергеевич с интересом наблюдал за дискуссией, потом сказал:

– Господа! По такому поводу я предлагаю выпить за скорейшее внедрение ниобия в металлургическую промышленность и за прокладку новой железной дороги, которая бы соединила два дружественных государства – Российскую империю и Соединённые Штаты Америки.

– Это прекрасный тост! – воскликнул Юрий Тихонович и поднял рюмку.

Некоторое время попутчики молча ели. Официант принёс жареную утку с картошкой.

Пётр поинтересовался насчёт запасов ниобия, и Юрий Тихонович успокоил:

– Его достаточно, но ещё несовершенны технологии. Поверьте мне – с его помощью мы скоро научимся добывать металл двадцатого века! Добыть металл не так-то в принципе и трудно. Организовать производство – вот в чём проблема. Нужны мощные межгосударственные экономические проекты.

Александр Сергеевич усмехнулся.

– Но ведь покамест мы далеки от этого, не так ли? – спросил он.

– К сожалению – далеки, – кивнул Юрий Тихонович. – Но я верю, что, коль скоро уже появились первые летательные аппараты и подводные корабли, недалеко время, когда наши мечты воплотятся в жизнь!

– А что будет? – с интересом спросил Александр Сергеевич.

– Будет благополучие всего человечества! И вот за это следует выпить!

Как оказалось, Юрий Тихонович был не только гурманом, но и любителем выпить, но пить в одиночестве не мог. Ему нужны были слушатели.

Александр Сергеевич возражать не стал, а Пётр подумал: «Нет, он не безумец. Он – мечтатель. Но без таких мечтателей не было бы никакого движения вперёд».

В вагоне-ресторане они засиделись допоздна. Потом, хмельные, вернулись в свой вагон, зашли в купе и сразу же легли спать.

За окном кружили леса и сопки, и они быстро заснули под однообразный перестук колёс. С каждым часом Петербург становился всё ближе и ближе...

4.

Маёвки, стачки и демонстрации, посвящённые Первому мая, в то время проводились стихийно. Социал-демократические силы пока ещё их не организовывали и только присматривались с точки зрения использования их в революционной борьбе. 

На последней сходке было принято решение участвовать в Первомайской демонстрации, чтобы быть среди рабочих, а по возможности принять участие и в митинге. Правда, некоторые говорили, что акция плохо подготовлена.

– Демонстрация должна быть с понятными рабочему человеку лозунгами, – убеждал товарищей при каждом удобном случае Иван Петрович. – Нужно заранее вести работу среди рабочих, а мы об этом говорим только сегодня…

То, что её разгонят, знали все, и в этом не было ничего удивительного. Понимали, что на это бросят жандармов и казаков. Все хорошо помнили, что произошло в Златоусте, когда стреляли в безоружных бастующих рабочих. Тот расстрел всколыхнул всю Россию. Такое же ожидалось и здесь, и было бы удивительно, если бы этого не случилось. Особенно «бешеные», как их называл Иван Петрович, на это делали ставку, хоть вслух об этом и не говорили – кто же в такой кровожадности признается открыто? Но трагическая развязка их бы вполне устроила. Именно таким и был Никита Никифоров, член их боевой ячейки, который, несмотря на свой возраст, был максималистом.

– Допустим, пришли люди на площадь или на главную улицу города, – разглагольствовал он, – а там стоят солдаты и стреляют в людей. Когда толпа – целиться не нужно, любая пуля найдёт свою жертву. От первого же залпа лягут сотни. Вот и вся математика! Понятное дело, что такого быть не должно, ведь не до такой же степени режим ожесточился против своего народа! Но ежели бы такое случилось… Людей, конечно, жалко, но с другой стороны…

«Н-да, сколько еще таких безумцев среди нас найдется…» – только и подумал тогда Иван Петрович.

Никита мечтательно почесал затылок и улыбнулся. Потом продолжал:

– Ежели бы полыхнуло по всей стране народное негодование, тогда ненавистную власть бы и попёрли! И польза от кровопускания многократно бы перевесила те небольшие в масштабе страны потери, которые бы понёс народ от нескольких залпов, выпущенных в него. Вот и вся математика!

– А если бы стреляли  в тебя или в кого из твоих родных, тогда как? – спросил Иван Петрович.

– Значит, такая мне выпала судьба! И вообще: народ – он на то и народ… С другой стороны: вышли бы люди с требованиями и лозунгами на улицы. А царь взял бы и все эти требования выполнил. И что тогда?

– Что у тебя за фантазии?!

– Нет, ты скажи! Вот возьмёт царь да и выполнит какие-то требования народа! А мы тогда для чего? Он хороший и нужный, а мы плохие и ненужные, так, что ли, получается? Нет уж! Пусть лучше он свирепствует.

С Никитой не спорили. Знали его взрывной характер. Да и времени на пустые разговоры не было. По убеждению Никиты, народ, он и есть народ, просто масса. А что такое масса? Безликое месиво, состоящее из однородных крупиц или капелек.

Капелькой или крупицей больше, капелькой или крупицей меньше – какая разница? Тому, кто заваривает эту кашу, а по ходу её приготовления ещё и помешивает варево, важны лишь такие вещи, как первоначальный замысел и конечный итог.

Понимал ли кто-нибудь из идущих на демонстрацию, что он всего лишь частица сознательно завариваемой кем-то каши?

Нет. Если бы кто-то сказал этим людям, что ими манипулируют, они бы возмутились и не поверили. Они сознательно идут на площадь, на демонстрацию, потому что больше так жить нельзя! А тому парню в косоворотке они верят. Они его знают. Он из кузнечного цеха. Кто ж его не знает?! И дело он говорит. Кому ж верить, если не ему?! А они приучены к вере. Вера – великая сила! Вы верите в то, что было почти две тысячи лет назад с Иисусом Христом, а мы верим этому парню. Он лучше знает нашу жизнь! А уж коль веришь – всё и сбудется! Ежели же сомневаешься, то ничего чудесного не произойдёт.


Всё произошло примерно так, как и ожидалось. Откуда-то из боковых улиц на Невский проспект выскочили конные казаки с нагайками и сразу же с залихватским гиканьем и свистом принялись охорашивать всех напропалую хлёсткими ударами. Если удар проходил вскользь по одежде, то его ещё можно было перенести, а если попадал в лицо, то мог изуродовать человека страшным шрамом.

– Изуверы! – кричал кто-то. – Опричники!

– Будьте вы прокляты, палачи!

Толпа заколебалась и с визгом и проклятьями отхлынула назад, пытаясь избежать встречи с казаками. Но и те были уверены в своей правоте: такую сволоту не нагайками нужно хлестать, а рубить шашками – чтобы головы с плеч... Мы тут за отечество стоим уж который век, бережём его от беды всяческой, а вы тут расшатываете основы империи!..


Когда Иван Петрович встретился взглядом с казачьим есаулом, скакавшим прямо на него, он не увидел ни жалости, ни сочувствия в его глазах – лишь презрение. И ещё какая-то насмешка: мол, это я на коне, а не ты; это я с нагайкой, а не ты; и это я тебя буду сейчас бить, а не ты меня.

«Погоди, – подумал Иван Петрович, – мы ещё посмотрим, чья возьмёт!». Но то, что нужно бежать, а не упорствовать, – это он понимал. Он выставил перед собой руку, и удар нагайки миновал его лицо. Было очень больно, но Иван Петрович успел ухватить нагайку другой рукой и изо всех сил потянул её на себя. Есаул покачнулся и, чтобы не упасть с лошади, выронил нагайку из рук. За то мгновенье, пока он, стараясь удержаться в седле, отвлёкся и схватился за гриву разгорячённой лошади, Иван Петрович успел затеряться в толпе.

– Бежим! – крикнул он Анне, которая была рядом с ним.

– Но ведь они же не имеют права! – крикнула девушка.

– Бежим, говорю тебе!

Он рванул её за собой, и они побежали куда-то сквозь цоканье копыт, свист нагаек, рассекающих воздух, и матерные крики избивающих и избиваемых.

Какой-то пожилой мужчина отбивался от казаков с помощью древка знамени, которое превратил в дубинку и теперь орудовал ею, как саблей. В это время вихрастый ловкий парень выхватил у мужчины красный флаг, вскочил в пролётку и поехал, размахивая флагом и крича: «Да здравствует политическая свобода! Долой самодержавие!».

Палка в руках пожилого мужчины сломалась, и от сильного удара по голове саблей плашмя он рухнул на мостовую, схватившись руками за голову. Вокруг столпился народ. Сюда же прискакали казаки, думая, что красный флаг находится под рухнувшим мужчиной.

– Разойдись! – кричал молодой всадник, размахивая плетью.

Они теснили людей конями, принуждая их отойти.

– А ну, пошли вон, сволочи! – крикнул есаул. – Изрублю в капусту!

Видимо, упавший мужчина получил ещё удар по голове, возможно, конским копытом. По брусчатке мостовой растеклась лужа крови.

– Бежим! – повторил Иван Петрович, схватив девушку за рукав и увлекая за собой.

Пробиваясь сквозь толпу и таща за руку девушку, он каким-то чудом вырвался из этого месива человеческих и конских тел, и они побежали прочь.

На мосту, остановившись, чтобы отдышаться, Анна вдруг воскликнула:

– Но как же знамя? Мы что же, бросили его!?

– Что можно было сделать? – сказал Иван Петрович. – Ты же видела, что там творилось!

– Но ведь это же трусость!

– Это не трусость!

Иван Петрович взглянул на девушку и, увидев её полные гневом глаза, подумал: «Она прекрасна! Дурень, куда же я всё это время смотрел?!».

– Знамя на месте! – услышали они рядом с собой, и, оглянувшись, увидели весёлого широкоскулого парня с длинными развевающимися на ветру волосами. – Смотрите! – он радостно показал из-под пиджака кусок красной ткани.

– Ежели тебя увидят с этим, каторга обеспечена! – сказал Иван Петрович, загораживая собой парня от посторонних.

– Пусть каторга! – засмеялся он. – Знамя же – не тряпка!

– Тогда спрячь его лучше, – предложила Анна. – Сними пиджак, заверни в него знамя и так неси. Вроде как тебе жарко стало.

– Теперь уже некогда снимать! – весело ответил парень. – А что будет, то будет.

Они бежали уже втроём в потоке людей. Неподалёку конные казаки  разгоняли демонстрантов. Слышны были стоны, крики, свист жандармов и ругань…

Забежав в проходной двор, о существовании которого мало кто знал, притаились у двери чьего-то подъезда. Когда вдалеке Иван Петрович увидел жандармов, он рванулся в подъезд, потащив за собой и Анну.

– Быстро за нами! – крикнул он парню и тотчас же закрыл дверь.

«Наверх нельзя! Там тупик, – подумал он. – Здесь должен быть выход в другой двор!».

Он устремился к выходу во внутренний двор, а там, резко замедлив шаг, вышел спокойно, будто прогуливался в компании с девушкой и молодым человеком.

Двор представлял собой маленький и благоустроенный садик, какие изредка встречались в центральной части города. Облупленная статуя с изображением ангелочка и неработающий фонтан. Во дворе не было ни души, и это успокаивало.

– Идём тихо и спокойно, – едва слышно проговорил Иван Петрович. – За нами, кажется, никто не гонится.

Они вышли на улицу с другой стороны дома и тотчас же пожалели об этом: люди бежали и по ней. Иван Петрович оглянулся на парня – красное полотнище было надёжно спрятано под одеждой. «Молодец! – подумал он. – Знает дело…».

– Может быть, нам стоит вернуться в тот дворик и переждать? – предложила Анна.

– Дворик – ловушка, – сказал парень. – Чужой двор. Если полиция нагрянет, то тамошние жители сразу скажут, что мы там не живём! Нужно идти дальше!

– Всё правильно, – согласился с ним Иван Петрович. – Кстати, тебя как зовут?

– Степаном, – ответил тот. – Степан Васильев. Бывший студент.

– Бывший? А за что выгнали? – деловито осведомился Иван Петрович.

– За участие в демонстрациях.

– Понятно. А меня зовут Иваном Петровичем. Я художник. Тут недалеко моя квартира и мастерская. Зайдём туда и переждём...

Они прошли на Адмиралтейскую набережную. И здесь было многолюдно. Неожиданно неподалёку раздался выстрел и кто-то громко закричал:

– Бежим! Ещё ненароком зацепит… Это ж надобно, по людям стреляют! Изверги! Сатрапы! Сволочи!

– И здесь нет тишины, – усмехнулся Иван Петрович. – Быстро за мной!

Они, резко открыв дверь, оказались в прохладе парадной и буквально взбежали по широкой мраморной лестнице на верхний этаж.


Квартира Ивана Петровича размещалась на последнем этаже дома, претендующего на респектабельность. Она представляла собой три небольшие комнатки, окнами выходящими на Адмиралтейскую набережную. В коридоре были две двери, ведущие в крохотную кухоньку и в мастерскую.

Иван Петрович провёл гостей прямо в мастерскую – просторное угловое помещение с двумя огромными окнами, одно из которых выходило на набережную, а другое во двор.

Степан оглянулся по сторонам и присвистнул.

– Однако, у вас тут буржуйская обстановка, – усмехнулся он.

– А в каких, по-твоему, условиях должен творить профессиональный художник? – возразил Иван Петрович. – Теперь быстренько спрячь знамя вон туда, где лежат драпировки… Клади под низ! Анна, а ты садись на тахту, вроде бы как позируешь мне… Ну, как обычно…Только быстренько. Сюда могут нагрянуть жандармы!

Он тут же накинул на неё бархатную драпировку, а Анна привычным движением поправила её на себе.

– Становись за мольберт, – скомандовал Иван Петрович бывшему студенту, а сам надел рабочий халат с пятнами краски. – Случись что – ты ученик. Осваиваешь живопись под моим руководством. Мечтаешь поступить в Академию художеств… Понял?

– Как не понять! – весело ответил парень.

Не успел Иван Петрович отдать распоряжения, как в дверь постучали.

– Это они! – воскликнула Анна.

Иван Петрович деловито бросил:

– Тише ты! Не кричи! А ты, Степан, рисуй, рисуй – возьми же в руки карандаш.

Взяв в руки палитру с кистями, Иван Петрович пошёл открывать дверь.

Два жандарма, стоявшие на пороге, некоторое время разглядывали Ивана Петровича, его замазанный красками халат, кисти. Потом тот, что постарше, вежливо спросил:

– Извиняйте, господин художник, но нам сказали, что сюда в подъезд входили какие-то посторонние люди. Не видели ли здесь кого?

– Посторонние? – удивился Иван Петрович. – Нет… не видел.

– А вы, собственно говоря, кто будете? – спросил жандарм что помоложе, подозрительно косясь на Ивана Петровича.

Тот назвался, учтиво, но с чувством собственного достоинства. А затем добавил:

– Я тут живу.

Жандармы без приглашения прошли в мастерскую и, озираясь по сторонам, тщательно прощупывали её глазами.

– Да, недурно устроились, – удивился молодой. – Ну, что ж...  А это что за люди?

– Это моя натурщица Анна. У неё почасовая оплата, и сейчас она позирует для портрета, который я готовлю для выставки в Париже, куда собираюсь направить некоторые свои работы. Там должна быть большая выставка. Неужто не слышали?

Иван Петрович широким жестом показал на портреты и пейзажи, висевшие на стенах мастерской.

– Париж – это хорошо, – согласился пожилой жандарм. – А сей молодой человек – это кто?

– Это Стёпа, Степан Васильев, – пояснил Иван Петрович так, словно бы речь шла о самом дорогом, кто у него был в жизни. – Мой ученик. Мечтает поступить в академию художеств. Талантливый, скажу я вам, молодой человек! Когда-нибудь прославит нашу Россию, можете мне поверить!

Жандармы рассмеялись.

– Верим, верим! – сказал молодой. – Ежели заметите посторонних, будьте любезны сообщить в жандармерию, чтобы мы могли принять надлежащие меры.

– Всенепременно сообщу, – пообещал Иван Петрович, закрывая за ними дверь. – Вернувшись в мастерскую, он тихо проговорил, словно бы сам себе: – Кажется, пронесло! – Затем подошёл к окну, выходящему на Адмиралтейскую набережную, и посмотрел, что там происходит. – Кажется, всё успокаивается, – пробормотал он. Перешёл к другому окну, из которого был виден вход во двор. – А здесь – вроде бы никого.

Окна были огромных размеров, обрамлены лепниной. Тяжёлые портьеры ниспадали до самого пола. Иван Петрович хотел было их задёрнуть, но в последний момент передумал. Взглянул на девушку. Она уже сняла с себя драпировку и перестала притворяться натурщицей, а Степан отошёл от мольберта и с большим интересом разглядывал картины на стенах.

– Здорово, – сказал он. – Вы и в самом деле это повезёте в Париж?

– Что вы делаете? – тихо проговорил Иван Петрович. – Они могут вернуться.

– Вряд ли, – Степан беззаботно рассмеялся. – Во второй раз в одну и ту же квартиру не попрутся.

Иван Петрович нахмурился.

– Степан, – спросил он. – Тебя за что выгнали из университета? – За легкомыслие или за участие в демонстрациях?

Степан обиделся.

– За демонстрации. А что – я произвожу легкомысленное впечатление? Да я знамя спас!

– То, что ты знамя спас, – за то тебе честь и хвала, – сказал Иван Петрович. – А вот то, что ты рассуждаешь так неразумно, – это плохо.

– А как мне ещё рассуждать? – рассмеялся Степан. – Мы побывали в самом пекле.

Иван Петрович распорядился:

– Анна, возьми драпировку, сядь на место и продолжай изображать натурщицу.

– А я натурщица и есть, – сказала девушка, садясь на место и набрасывая на себя бархатную драпировку.

– Вот и прекрасно. А ты, Степан, возьми мой рисунок, прикрепи его кнопками к мольберту и сиди с карандашом в руках. Ежели что – скажем, что это ты нарисовал.

Иван Петрович говорил в приказном тоне и даже как-то раздражительно, но Степан легко и весело согласился, взял рисунок с карандашным портретом, в котором он без труда узнал Анну, прикрепил его кнопками и, взяв в руки карандаш, уселся на стуле возле мольберта.

Иван Петрович тоже принялся что-то рисовать и как бы между делом спросил:

– А скажи мне, мил человек, почему я тебя раньше нигде не видел?

Вообще-то этот вопрос можно было перевести: а не провокатор ли ты, затесавшийся в наши ряды?

– Вы думаете – не чужой ли я? – спросил Степан и взглянул в глаза Ивана Петровича.

– Я ничего не думаю, – ответил Иван Петрович. – Просто спрашиваю.

– Да откуда я знаю, почему вы не видели меня? – проговорил Степан, глядя в глаза Ивану Петровичу. – Вы что, всех несогласных с этой властью знаете в лицо? Что за чушь?! И я вас вижу первый раз, что из того?! А я во всех демонстрациях, всех стачках участвую! У нас есть своя студенческая группа. Мы покамест ни к кому не примкнули, но меня привлекают те, кто настроен решительно. Не в бирюльки же играть с царским режимом. Или – или! Или мы свергнем ненавистную власть, или нас захомутают и погонят в Сибирь… А что касаемо меня, так я вам скажу, что это я не уверен – те ли вы, за которых себя выдаёте!

Иван Петрович был рад, что растормошил парня.

– Ты вот что… Присоединяйся к нам. Мы – социал-демократы. Слышал про таких? С работами Карла Маркса, Плеханова, Ленина знаком?

– Не знаком, но слыхал… Уж очень заумно у них всё. Но понимаю: серьёзные люди. Хорошо. Как будете собираться, обязательно приду. Может, ещё кого прихвачу…

– Нет уж! Никого не приводи и никому не рассказывай о нас. Потом видно будет…

– А мне жаль того мужика, которому голову пробили… – сказала Анна, чтобы сменить тему разговора. Ей был симпатичен этот вихрастый улыбчивый парень, но она понимала, что осторожность и сдержанность Ивана Петровича продиктована серьёзной опасностью, которая подстерегает их группу.

– Любой из нас мог бы оказаться на его месте, – сказал Степан. – Но честно признаюсь: для себя не хотел бы такой страшной участи.

– А я не боюсь смерти! – вдруг заявила девушка и взглянула в глаза Ивану Петровичу.

– Почему? – удивился Иван Петрович. – Ведь когда человек умирает, вместе с ним исчезает его сознание, его память. Не надейся, никакого другого мира там нет. Тот, кто умер, тот просто исчез!

– А я так не думаю, – сказала Анна.

– Ты веришь в загробную жизнь? – удивился Иван Петрович.

– Нет, конечно, – возразила Анна. – Я человек современный и всё понимаю: Бога нет и загробной жизни тоже нет. Но зато есть другое!

– Что именно? – удивился Иван Петрович.

– Память в сердцах людских, вот что! Ежели человек умер достойно, то о нём будут вспоминать с уважением другие люди и его подвиг будет жить в их памяти. Разве этого мало? Ведь это и есть бессмертие!

Иван Петрович пожал плечами.

– И ты так же считаешь? – спросил он Степана.

– Совсем не так, – ответил бывший студент.

– То есть ты веришь всё-таки в Бога и в загробную жизнь?

– Да нет же! – возразил Степан. – Я так же, как и Анна, не верю в эти сказки. Религия – опиум для народа. Так, кажется, пишет ваш Ленин? С её помощью царизм и порабощает народ! Я точно знаю, что, когда мы умрём, ничего не будет. Всё исчезнет… Но покамест человек жив, он должен делать что-то хорошее, правильное, нужное для других людей. И ради этого стоит жить, а если нужно, можно и умереть!

– И именно по этой-то причине ты не боишься умереть?

– По этой! – весело ответил Степан. – Жизнь человека ничего не стоит, и когда он умирает – он исчезает совсем. Я иногда думаю: раз человек исчез, так, может, его и не было вовсе?!

Иван Петрович с удивлением взглянул на Степана и спросил:

– Как это: не было вовсе? Ты это о ком?

– О человеке, который умер. Вот тот работяга, которого казак саблей по голове саданул, а потом ещё и копытами затоптали. Может, он и умер уже… Я же помню, как из его головы потекла кровь. И вот он умер, и сейчас его нет… Но был ли он вообще?

– Был ли тот рабочий, который знамя нёс? – удивился Иван Петрович. – Конечно, был! Я сам видел! Он же нам не приснился?

– Вот то-то и оно, – сказал многозначительно Степан. – Я так думаю, что ни его, ни нас нет на самом деле. Вот потому мне и не страшно умирать. Ежели чего не имеешь, как можно потерять то, чего и не было?

Ивану Петровичу стало не по себе от этих слов, но он постарался всё перевести на шутку и спросил:

– Стало быть, мы трое сейчас не находимся в этой мастерской, и нас нет на самом деле?

– Именно так, – весело подтвердил парень. – Хотите, я вам расскажу, как это всё на самом деле устроено?

– Нет, не нужно, – сказал Иван Петрович. – Мне лучше не знать твоих рассуждений, хотя мне всё-таки непонятно, зачем же ты тогда идёшь в революцию?

– А затем, что меня хотя на самом деле и нет, но мне-то кажется, что я существую. Да, это неправильно, и меня на самом деле нет. Но если мне что-то кажется, то и жить нужно именно с этими представлениями. Ведь у меня ничего больше нет, кроме моих представлений. Стало быть, нужно жить по этим представлениям.

Иван Петрович подумал: «Совершенно очевидно: этот парень сумасшедший… Какая жалость, что в революцию идут психически нездоровые люди!.. И ведь тут ничего не поделаешь – они тоже приносят пользу».

Анна с грустью посмотрела на Степана и сказала:

– Ты обязательно приходи в следующую субботу к нам на сходку, увидишь, что мы живём не только в твоём воображении, а существуем на самом деле. Я думаю, что смогу тебя переубедить…

– Ничего этого не нужно! – резко возразил Иван Петрович. – Пусть человек думает так, как хочет. Он служит делу революции, и это самое главное. У меня только будет к тебе, Степан, одна просьба.

– Какая?

– Ты бы эти свои мысли держал при себе и никому про них не рассказывал. Я думаю, они не всем будут понятны и приятны.

К его удивлению, Степан с лёгкостью согласился.

– А я так всегда и делаю – никому ничего не рассказываю.

– Но нам-то рассказал, – возразил Иван Петрович.

– Просто день сегодня выдался необыкновенный, ни на что не похожий, вот я и решил поделиться своим счастьем.

– А в чём счастье-то? – удивился Иван Петрович.

– А в моём ощущении того, что меня якобы окружает. Я чувствую себя совершенно свободным, а это такое счастье!

Иван Петрович ничего ему не ответил, но про себя подумал: «Свобода! Скольких людей увлекала эта идея стать свободным! А на самом деле возможно ли это? Человек – существо общественное и зависит от общества. Мы же не анархисты! Другое дело, степень ограничения свободы. Человек, считая себя свободным, может захотеть  и голым по городу пройтись! И что? Разве это можно допустить? А если запретить, будет ли это ограничением свободы?».

Через час Степан ушёл, пообещав прийти в субботу.


Целый день из квартиры ни Иван Петрович, ни Анна не выходили. Каждый был занят своими делами. Иван Петрович что-то читал и аккуратно заносил для памяти в записную книжку. Потом пошёл в мастерскую и достал спрятанную между подрамниками тоненькую книжку Ленина «Что делать?».

Во второй половине дня пришёл Николай Прохоров. Они с Иваном Петровичем о чём-то долго беседовали, что-то планировали, спорили. Наконец, Иван Петрович, приоткрыв дверь в мастерскую, позвал Анну:

– Аннушка! Павлины Павловны сегодня не будет, а мы неужто гостя не угостим чаем?! Ставь, красавица, самовар!

Через полчаса все сидели на кухне и пили крепко заваренный ароматный чай с пряником, по случаю купленным в лавке на углу.

– Нет! Не умеем ещё мы защищаться, – словно продолжая спор, проговорил Прохоров.

– Они же на лошадях, – оправдывался Иван Петрович.

– Да тебе, Иван, – возразил Прохоров, – и вовсе туда незачем было идти! Сколько можно говорить: нам эта квартира важнее, чем твоё личное участие в демонстрации!

– Ладно вам нападать на Ивана Петровича, – заступилась за него Анна. – Не гулять же  ходил… К тому же мы познакомились с одним бывшим студентом. Боевой такой парень оказался! Он и знамя из-под носа казаков унёс!

Они рассказали о том, что творилось сегодня на Невском, о предполагаемой смерти знаменосца, о том, как спаслись они от казаков.

– Думаете, погиб товарищ? – спросил Прохоров.

– Не уверен, но, скорее всего так оно и случилось, – ответил Иван Петрович.

Прохоров помолчал. Потом тихо спросил:

– Не знаете имени?

– Нет, – так же тихо ответил Иван Петрович.

– Жаль… О нём хорошо бы написать в «Искру»… Кто такой? Плохо, что мы никак не объединим свои силы. Вот так по одиночке нас и перебьют!

– Не перебьют… – сказала Анна и застеснялась.

Иван Петрович строго и с упрёком посмотрел на неё, но ничего не сказал. Прохоров тоже сдержался, хотя именно ему и свойственна была резкость высказываний. Не принято было, чтобы молодая девчонка вмешивалась в разговор старших.

Когда Николай Прохоров ушёл, было уже темно.

С наступлением вечера страсти в городе улеглись. Наступила тишина – как будто ничего особенного не случилось. На улицах работали дворники, убирая последствия беспорядков, жандармы бдительно следили за соблюдением дисциплины, кое-где цокали копытами казачьи патрули, но тихо и мирно, никого не задирая. Всё было как обычно: люди ходили в театры или в гости, ели, пили, вели умные разговоры, и каждый был уверен, что уж он-то точно знает, что происходит на свете и что из всего этого получится. И все считали себя защитниками правды. Да, как может быть иначе?! Кто из них не хотел, чтобы жизнь в России стала лучше?! А страна мчалась по только что проложенным стальным рельсам к новым станциям… и будущее её было скрыто в ночной темноте.


На самом деле страсти всё ещё бурлили – и у царя в кабинете, и среди его министров, у жандармов и казаков, у рабочих и у студентов…

– Ваше величество! Так не может продолжаться до бесконечности! Они нам опять ставят свои условия! Нам нужно немедленно принимать суровые меры! – говорил царю министр внутренних дел и шеф Корпуса жандармов Вячеслав Константинович Плеве.

– Скажите же на милость, какие именно меры, и я их приму. После Дмитрия Сергеевича вы ведаете министерством внутренних дел и Корпусом жандармов. Вам и карты в руки! Я знаком с вашим мнением о том, что нам нужна маленькая победоносная война, чтобы удержать Россию от революции. Мы работаем над этим. Но что же делать?!

– Ну, я не могу сказать вот так просто, тут бы подумать надобно…

– Вот и я не могу. А расстреливать и вешать – это первое, что приходит в голову, но ведь на это много ума не нужно…


Казачий есаул обсуждал этим вечером сегодняшний эпизод на Невском проспекте:

– Как я того ударил, который был в длинном пиджаке, – ты видал? Он от меня, а я за ним! Не уйдёшь, говорю!

– Моя бы воля: порубал бы их или пострелял...

– То-то и оно, что воля не твоя, поэтому сиди да помалкивай!

– Эх, братва! Чует моё сердце, эти нехристи опять чего-то замышляют. Раз уж царя взрывали, а всё им неймётся. И чего им только нужно?

– Власти им нужно, Ваня, власти!

– Это какой же такой власти, поясни ты мне?

– А такой, чтобы везде были ихние красные знамёна и чтобы на троне сидел кто-нибудь из этих разбойников, а мы чтобы всем этим новым хозяевам кланялись в пояс… На Рассею им наплевать!

– А, к примеру, с казаками они бы как обошлись?

– Так ведь известное дело как: постреляли бы всех к чёртовой матери, а землю бы нашу себе взяли. А заодно и баб наших с детишками…

– Да шутишь ты всё, Павлуха! В своём ли уме, что такое говоришь?

– В уме. И ничего хорошего от них не жду.

– Стращать – это ты, брат, большой мастер. Тебе бы детишек малых, которые мамку с тятькой не слухают, пугать перед сном! Нешто бы церква наша православная благословила бы их на такое изуверство?

– Дурья твоя башка! Да что для них наша церква, коли они супостаты? Да они динамитом бы её и порушили. А батюшка – он такой же человек, как и мы с тобой, – его тоже можно к стенке поставить или, к примеру, вздёрнуть на верёвке.

– Буде вам, робята, тень на плетень наводить! Бог даст – отстоим Россию-матушку, а этим тварям спуску не дадим. А теперича спать пора. Мало ли какие на завтра испытания нам ещё предстоят. Може, ещё и хужее будет, чем сегодня.

– Да куда уж хужее-то? Разве что кровь начнём проливать христианскую!

– Кровушку пролить, – сказал задумчиво есаул, – это бы не помешало… Да и не христианскую вовсе, а супостатскую! Ладно, хватит и впрямь болтать. Спать надобно…


А кто-то этим же вечером залечивал шрамы, полученные от казачьих свинчаток, которыми были оснащены их плёточки из конского волоса. Хлестнёт такая штучка по лицу – и губа рассечена, и зуба как не бывало! Вот тебе и плёточка – с виду детская игрушка, а бьёт очень даже больно.


А кого-то допрашивали в участке:

– Признавайся, сволочь, кто у вас главный?

– Не скажу я вам больше ничего, кровопийцы проклятые…

– А листовки – где взял?

– Где взял – там уж нету! И ты мне не тычь, промежду прочим! Я тебе в деды гожусь! Жизнь трудовую прошёл, не то что ты, сидишь на шее у трудового народа и кровь из него пьёшь, паразит проклятый!

– Ты поговори мне ещё, поговори, старый хрыч! А вот как мы в Сибирь отправим тебя, вот тогда посмотрим, что ты там запоёшь.

– Сибирь – она тоже русская земля, да и всех в Сибирь не загоните!

– А это мы ещё увидим! Одного дурака отправим на каторгу, другого, а третий опосля этого задумается: а оно мне нужно слушать всяких болтунов? Может, лучше спокойно жить, на завод ходить, жалованье получать, детей растить!..

– Всё одно: всем вам конец придёт!


Рабочий, который упал со знаменем в руках, был в тот день единственным убитым. Этот уже ни о чём не думал и ни о чём не сожалел. Он просто лежал в морге в ожидании опознания, а поскольку за ним никто не приходил, то и решено было завтра же отправить его на кладбище и безо всякого отпевания похоронить в общей могиле для безымянных бродяг и нищих.


А где-то на тайной сходке при свете керосиновой лампы пели в четверть голоса: «В бой роковой мы вступили с врагами»…

Ну а так-то, если не считать этого, спокойно всё было. Вечер как вечер.


Иван Петрович Борисоглебский чувствовал себя тоже вполне нормально, хотя томление некоторое было и у него.

Выпроводив Николая Прохорова и выпив третью за вечер кружку чая, он пожелал спокойной ночи Анне и пошёл спать в свою комнату, но заснуть долго не мог. Лежал на кровати, заложив руки за голову, и смотрел в темноту. Вспомнил сегодняшний день, есаула с лихими усищами, рабочего под копытами лошадей, Степана с его задорной улыбкой и светлыми, словно выгоревшими на солнце волосами, наконец, Анну…

«Экая девица! – подумал он. – Страсть-то какая в ней кипит!».

Он перевернулся на левый бок к стене, хотя и не любил так спать – сердце от этого болело.

Уже проваливаясь в сон, он снова увидел её лицо, соблазнительную улыбку, словно она дразнила и звала его к себе…

Некоторое время он сладко спал, но затем смутное беспокойство стало овладевать им: с ним рядом кто-то был. И этот кто-то проник сюда без спроса и хочет ему что-то сказать. Во сне он понял, что лежит на левом боку и надобно бы перевернуться на правый бок. Но этот самый «кто-то» удерживал его.

– Ну, что тебе нужно? – спросил он неизвестного.

– А ты сам догадайся, кто я.

– Делать мне нечего – догадываться! Шляются тут всякие по ночам! Чего тебе от меня нужно?

– Хочу поговорить с тобой!

– Что за глупые шуточки? Я сплю, а ты ко мне вторгаешься и хочешь поговорить? А в другое время никак нельзя?

– В другое время нельзя. Ты мне нужен только тогда, когда спишь.

– Да кто ты такой? Назовись!

– Я твой отец.

– Отец? Так ты же давно умер! Как же ты можешь приходить ко мне, если тебя давно нет?

– Потому и прихожу к тебе во сне, что давно умер. А то, что меня нет, неправда. Ты же меня слышишь, стало быть, я существую.

– Хорошо! Допустим, ты и впрямь мой отец. Но зачем ты ко мне пришёл?

– Предупредить тебя хочу о том, что тебя ждёт.

– Неужели ты знаешь что-то такое, чего не знаю я?

– Конечно! Ты стоишь на неправильном пути – вот что я знаю. Зачем ты увлекаешь людей своими несбыточными мечтами? Неужто тебе не известен наш опыт?! Ежели ты желаешь счастья России, просто работай для неё!

– На неправильном пути, говоришь? А смотреть равнодушно, как царизм угнетает трудовой народ, – это, по-твоему, правильно?

– Смотреть равнодушно не нужно, но ты бы подумал лучше, что ты сам этому народу предложишь?

– Я-то? Да то самое, о чём говорили ещё во Французскую революцию: свободу, равенство, братство!

– А чем кончилась та революция – знаешь?

– Не смогли французы удержать власть в руках, вот потому всё так плохо и кончилось. А революция должна уметь защищаться! Ежели бы французы уберегли тогда свою революцию, мир был бы другим и все жили бы счастливо.

– Французская революция, сынок, – одна сплошная ошибка, – сказал отец. – Учись на их примере и не поступай так, как поступали они.

– Ты хочешь сказать, что они были плохими людьми? Или глупыми?

– Всякие там были: и плохие, и глупые. Наверху в основном плохие, а внизу – глупые.

– Да полно тебе! Ты же сам был декабристом!

– Я был декабристом и очень раскаиваюсь в своих заблуждениях. Не повторяй моих ошибок!

В комнате повисла тишина. Слышно было, как колеблется занавеска на окне.

– Но почему я тебя не вижу? – спросил он.

– А ты встань и погляди на меня, – ответил голос.

Он встал с постели и увидел, что перед ним стоит стройный молодой человек, вовсе не похожий на отцовский автопортрет, висящий в его комнате.

– Я не узнаю в тебе своего отца! Ты моложе меня!

– Я так и остался навсегда молодым в душе. Смотри на меня! Вот так я выглядел в двадцать пятом году, когда произошли те роковые события.

Он пожал плечами.

– Даже и не знаю, верить тебе или нет… Ну, допустим, ты и в самом деле мой отец. Ну, и что ты мне хочешь сказать такого, чего я не знаю?

Отец сурово проговорил:

– А я уже сказал тебе: ты на неправильном пути. Ты толкаешь страну к гибели.

– Это неправда! Неужели ты не видишь, что я веду страну к счастливому будущему!

– Мне жаль, – ответил отец. – Но, если ты не одумаешься, потомки проклянут тебя и таких, как ты.

В словах отца прозвучали при этом такие пронзительные нотки, что он поёжился, словно бы от холода.

– Я желаю счастья своему народу, – сказал он, раздельно и чётко выговаривая каждое слово, словно бы разговаривал с несмышлёнышем, – и сделаю всё, чтобы освободить людей от эксплуатации, от несправедливости, от казнокрадов, от жестокого и глупого царя!..

– Иван! Жестокий и глупый – это ты! – возразил отец. – Поверь, мне отсюда, где я сейчас нахожусь, всё лучше видно. Всё, что ты перечислил в своём справедливом негодовании, – будет сопровождать любое общество с любой формой правления! Ежели такие как ты придут к власти, будет то же самое.

– Не будет! – решительно возразил он. – Я ли не знаю своих товарищей? Мы бы такого никогда не допустили! У нас было бы царство справедливости!

– Жаль, что ты этого никак не можешь понять! – грустно возразил отец. – Ты подумай, о чём я тебе говорил.

– Подумаю.

Он повернулся на другой бок, и отец сразу же куда-то исчез, словно растворился в темноте.

А ему снова вспомнилась Анна и почему-то так стало досадно: «Такая красивая женщина – и не моя!».

Он открыл глаза и оглядел комнату: в ней было темно, и только откуда-то с улицы в неё попадали отблески тусклых уличных фонарей.

– Какой неприятный сон, – с досадой проговорил он. – Это что же получается: меня посещают духи из потустороннего мира? Но я ведь не верю в это… Но тогда выходит, что это были мои мысли, которые врывались ко мне ночными фантазиями. А если это и в самом деле мои сомнения, то какой же тогда я революционер? Грош мне цена!

Глаза слипались, и, засыпая снова, он подумал: «А всё-таки жаль, что мы с отцом не закончили тот разговор. И чего я так взъелся на него? Я бы его спросил, что будет у меня с этой рыжей красавицей. Понимаю, что слишком уж молода для меня… Но она мне нравится… Я её хочу…».

Вдруг из тишины он снова услышал голос отца.

– Ничего у тебя с нею не будет, – сказал голос. – Она не рождена для семьи, вихрь революционной борьбы унесет её.

– Далеко?

– Много дальше, чем ты сейчас можешь предположить…

Он поморщился, подумав: «Неужели отец всё время теперь будет со мною рядом?.. Я хочу сам… Сам во всём разберусь… А может, это раздвоение личности и я схожу с ума?».

И с этими мыслями он зарылся головой в подушку и окончательно заснул.

5.

Когда скучная станция Талдан с её мелким моросящим дождичком осталась позади и поезд двинулся дальше, Александр Сергеевич проводил взглядом уплывающие станционные постройки, водонапорную башню, лесные склады, которые сквозь мокрое оконное стекло казались особенно унылыми, и, переведя взгляд на географическую карту, которую он развернул на столике, сказал:

– Ну, вот, Петя, мы с тобой и ещё одну станцию преодолели. Представляешь: ежели на это даже из окна вагона смотреть тяжко, каково жить здесь?

Паровоз, пыхтя и оглашая окрестности протяжными гудками, медленно набирал скорость, оставляя позади деревянные избы затерянного на просторах Сибири маленького посёлка, которому суждено было стать важным звеном великой транспортной магистрали.

– Это вот здесь, – продолжал Александр Сергеевич, указывая остриём карандаша на маленький кружок, узелком приютившийся на извилистой линии, изображающей железную дорогу. – Вскоре на нашем пути должен будет появиться мост через реку Невер, впадающую в Амур. – И он снова показал карандашом на карту. У него создавалось ощущение сопричастности к тому, что происходит, будто, проведи он карандашом по карте к другой станции, поезд туда бы и поехал. Александру Сергеевичу казалось, что он не просто пассажир, а активный участник событий… Хотя и понимал, что на самом деле ничего, к сожалению, не решает.

Пётр посмотрел на проделанный путь от Владивостока до маленького рабочего посёлка, затерявшегося в лесах, окинул взглядом все его изгибы и, покачав головой, проронил:

– Огибаем!

– Огибаем, огибаем, – подтвердил Александр Сергеевич. – Как моряки мыс Доброй Надежды, так и мы этот Талдан. – Он бережно сложил карту и убрал её со стола. – Ну, и как он тебе?

Сам Александр Сергеевич поленился выходить под моросящий дождик и разглядывал через окно торговцев и деловитых железнодорожных служащих.

Пётр пожал плечами.

– Талдан как Талдан. Люди живут и здесь. По-моему, здесь они только и могут делать, что лес рубить. Благо что он пользуется спросом в Европе. Скука здесь, должно быть, несусветная! Да и население, верно, небольшое: артель, что занимается вырубкой, да железнодорожники. А вот молоко здесь вкусное. Я купил у бабы на перроне.

– Вот это ты зря, – сказал Александр Сергеевич. – Лично я поостерёгся бы пить некипячёное молоко. – Он прилёг на диван и, заложив руки за голову, произнёс: – Покамест ты выходил на станции, я всё смотрел и смотрел на перрон. Вот же какое дождливое лето выдалось!.. Народ суетится, бегает кто куда… И вот что я заметил: это всё больше  русские люди.

– Странно, – удивился Пётр. – А какие ещё могут быть?

– Во Владивостоке, – продолжал размышлять вслух Александр Сергеевич, – например, много китайцев. А здесь ни единого не увидел, хотя до границы рукой подать. Талдан – это, как ты видел на карте, северный выступ Китая, который в этом месте далеко вторгается в русскую Сибирь. Вот он вторгается, а мы теперь на поезде и огибаем его так долго!

– А вы что предлагаете – срезать его, чтобы он не мешал железнодорожному движению? – усмехнулся Пётр.

– Бог его знает, – проговорил Александр Сергеевич и сладко зевнул. – Теперь-то уже не срежешь. Раньше нужно было думать. В будущем на этом зловещем выступе крепость нужно будет поставить. Талдан в нынешнем своём жалком виде на форпост России никак не похож.

– Сосед наш – безобидный народ, – возразил Пётр. – Он никогда не сможет представлять для нас серьёзной угрозы.

Александр Сергеевич ещё раз сладко зевнул и продолжил, точно беседуя сам с собой:

– Китай существует уже пять тысяч лет, но мирной жизни там было немного. То отражали натиски захватчиков, то правители воевали со своим народом…

– А у нас – разве не так? – удивился Пётр. – То монголы, то опричнина, то Стенька Разин да Емелька Пугачёв! С запада поляки, шведы… Мирно Россия долго не жила! Будем откровенны, наши с вами родственники – декабристы, тоже смуту изрядную в стране навели.

– Ты прав, – согласился Александр Сергеевич, – но вот что я тебе скажу. То, что происходило у нас – детский лепет по сравнению с Китаем. Помнится, в юности ужасался я жестокостью короля франков Карла Великого, приказавшего казнить пять тысяч пленных. Но потом прочитал про одного китайского императора – имя его я так и не запомнил. Так тот велел убить не пять тысяч пленных, а триста тысяч! Уловил разницу?!

– Пять и триста… Это ж… в шестьдесят раз больше!

– Триста тысяч воинов добровольно сдались ему в плен, хотя и могли умереть в бою, а он их убил! А другой император Китая однажды разуверился в науках и повелел собрать всех мудрецов, какие только были в стране, да и сжечь их живьём – это тебе как? – Александр Сергеевич приподнялся на своём диване и, улыбнувшись, взглянул на Петра. – Было, было… И не такое ещё было! История богата чудесами, в которые сегодня трудно поверить…

В дверь постучали.

– Войдите! – откликнулся Александр Сергеевич.

В купе вошёл Юрий Тихонович Бородин. Его огромная фигура сразу же заняла собою весь дверной проём.

– Господа, к вам на огонёк нельзя ли прибиться? – учтиво осведомился он.

– Отчего же нельзя, – сказал Александр Сергеевич, садясь на диване и приглашая гостя присесть рядом. – К нам всегда можно. – Я так понимаю, вам непросто ехать в одном купе с господином Расстегаевым?

– Больно неразговорчивый попутчик мне достался. Всё молчит. А впрочем… – встрепенулся Юрий Тихонович. – Был у меня с Варфоломеем Кузьмичом один странный разговор. Речь зашла о моей собаке, которая смотрела на меня такими преданными глазами, что, не будь я истинным христианином, усомнился бы в том, что у них нет души. Варфоломей Кузьмич промолчал, будто не услышал меня, а потом рассказал историю своего соседа, человека весьма больного. Была, говорит, у него небольшая собачонка. Жил он с нею и жил. Всё у них было хорошо. Когда хозяин хворал, та прижималась к нему, словно хотела оттянуть его хворь. Когда грустил – старалась чем-то развеселить… Но вот настал час и старик преставился. Собачка сутки не отходила от его тела, не ела, не пила, а на следующий день померла и она. Вот теперь поди пойми, была ли у неё душа?!

Я долго находился под впечатлением от рассказа. Но то был единственный случай, когда он со мной говорил. А так – всё больше молчим. Не видит он во мне достойного собеседника, молчит всё время, да как-то так смотрит, словно знает про меня какую-то важную тайну.

При этих словах Пётр вздрогнул.

– А со мною он однажды довольно долго разговаривал.

– Вот как? Что же ты мне не рассказал? – удивился Александр Сергеевич.

– Да так, как-то к слову не пришлось…

– Значит, я этому святому не по нраву, – грустно сказал Юрий Тихонович. – Я, знаете ли, человек общительный. Вот и пришёл к вам, вы уж меня извините, если некстати.

– Очень даже кстати, – утешил его Александр Сергеевич. – Мы как раз обсуждаем проблемы нашего великого азиатского соседа.

– Это вы кого имеете в виду? – спросил Юрий Тихонович.

– Конечно, Китай. Огромное государство с непредсказуемым характером. И чего от него ждать – непонятно.

– Но зато какой рынок сбыта у нас под боком, – возразил Юрий Тихонович. – Всё, что бы ни произвела наша промышленность, они у нас купят. Представьте: когда они впервые увидели колёсный пароход на Амуре, решили сделать себе такой же. И что же вы думаете? – Юрий Тихонович обвёл торжествующим взглядом собеседников, и в его глазах заблестели шальные искорки.

– Сделали? – догадался Пётр.

– Не угадали! – воскликнул Юрий Тихонович.

– Не сделали, – сказал Александр Сергеевич. – Куда им было сделать современный пароход!

– И опять не угадали! – рассмеялся Юрий Тихонович.

Александр Сергеевич удивился:

– И то не так, и это не этак! Да что же они сделали-то?

– Они сделали копию нашего парохода. Правда, деревянную.

Пётр заметил:

– Первые пароходы имели деревянные корпуса. Естественно: откуда китайцам взять железа для корпуса?

– Уверяю вас, мой молодой друг, – Юрий Тихонович почему-то радостно и даже с неким ликованием пожал Петру обе руки, словно бы приветствуя его особенным образом, – корабль, который они соорудили, железо в себе содержал разве только в виде гвоздей! А всё остальное там было деревянное!

– Включая и паровую машину? – удивился Александр Сергеевич. – И как же они топили котлы?

– А никак! Трубы там были действительно, но из них шёл дым от какого-то внутреннего очага, который они разжигали специально для дыма.

– И как же это корабль двигался? – изумился Александр Сергеевич.

– Вы не поверите! Он ведь был колёсным – таким же с виду, как и тот русский пароход, который они видели у нас. Но внутри корабля находилось множество людей, которые и крутили вручную эти колёса.

– Не может быть! – изумился Александр Сергеевич. – Вы не шутите?

– Помилуйте, Александр Сергеевич! – С чего бы мне шутить? А вы говорите: производство! Рис, шёлк, фарфоровая посуда – это, вне всякого сомнения. Но и через тысячу лет они будут жить в своей империи, отгородившись китайской стеной, будто время у них остановилось. А потому торговля с Китаем нужна нашей стране. Мы им – механизмы, они нам сырьё, ну и там шёлк с фарфором.

– А англичане будут спокойно взирать на то, как мы торгуем с ними и богатеем? – усомнился Пётр.

– И англичане с французами и американцами нам не конкуренты, – убеждённо заявил Юрий Тихонович, – потому только, что им туда свои товары далеко возить, а у нас Китай под боком. Вот и железная дорога для того как раз появилась. Сейчас – одноколейная, а там, глядишь, и вторую колею проложат. Торгуй себе на здоровье! Никто нам не сможет помешать.

– А Япония? – спросил Пётр.

– Что Япония? – удивился Юрий Тихонович. – Она может нам чинить препятствия лишь на море, в глубь континента никогда не сунется.

– Да почему вы так думаете? – удивился Пётр. – На Россию Япония, может быть, и побоится напасть, а Северный Китай возьмет да и займёт. И будет у нас сухопутная граница не с Китаем, а с Японией. Что тогда?

Юрий Тихонович развёл руками.

– Лично я, – сказал он, – способен представить себе японцев только на их островах, а не на континенте. Кстати, в соседнем вагоне едет профессор Евгений Александрович Марчук. Он возвращается из Китая, где проводил научные изыскания. Везёт с собой коллекцию китайских миниатюр, которую собирается выставить на обозрение в Москве. Профессор мне кое-что показывал, и я был в полном восторге. Я ему сразу же сказал, что с такими ценными вещами опасно ездить в поезде. Для таких перевозок нужна специальная охрана, но куда там! Его ни в чём нельзя убедить! Я хотел было у него кое-что приобрести! Деньги ему предлагал немалые. И что бы вы думали? Отказался наотрез! Это, говорит, всё мировое достояние, преступно украшать свои дворцы произведениями искусства, которые никто, кроме вас, не увидит. Он, видите ли, собирается подарить коллекцию Румянцевскому музею в Москве, где директором служит его однокашник, профессор Иван Владимирович Цветаев. Что тут можно сказать?! Конечно, Евгений Александрович неправ, и я бы не стал всю эту красоту скрывать от людских глаз, но его позиция заслуживает уважения. Так вот, он бы про Китай и рассказал побольше моего. И про культуру, и про историю…

– Да, это было бы интересно, – согласился Александр Сергеевич. – Ну, так вы бы и познакомили нас.

– А за чем дело стало! – весело воскликнул Бородин. – Это легко устроить. Дело в том, что он едет с семьёй, обедает в вагоне-ресторане. Вот за обедом я вас и познакомлю.


Когда они полчаса спустя вошли в вагон-ресторан, профессора там не было. За дальним столиком сидели два молодых человека и увлечённо играли в шахматы. Пётр спросил у них разрешения посмотреть игру. Те ничего не имели против, и Пётр подсел к ним. Это были то ли друзья, то ли заклятые враги, которые постоянно обменивались колкостями. Из их разговоров Пётр понял, что один из них был адвокатом, другой – журналистом.

– Я бы на вашем месте, – посоветовал Пётр журналисту, – коня убрал.

Журналист был настроен игриво и потому сказал:

– Вовремя убраться – это всегда большое искусство! – И убрал коня, которого тут же побил адвокат.

– Послушался я вас, а зря! – буркнул журналист, сосредоточенно глядя на доску и стараясь найти выход из создавшегося положения.

– Да кто ж виноват, что вы поставили коня не туда?! – оправдывался Пётр.

Когда первая партия закончилась, Пётр из вежливости спросил, откуда они и куда держат путь. Те ответили, что – коренные петербуржцы и возвращаются домой.

– Что же вас привело в столь далёкие края?

– Дела, дела! – сказал адвокат и как-то многозначительно хохотнул. – Такая у нашего брата судьба, что чем дальше от столицы, тем больше работы и тем лучше её оплачивают.

Пётр ничего не понял, но любопытствовать не стал.

В это время в вагон-ресторан вошёл почтенного вида мужчина с бородкой-клинышком и лысиной. За ним шли статная дама в тёмном дорожном платье, мальчик лет десяти и очаровательная девушка лет семнадцати с ниспадающей на грудь толстой золотой косой.

«Какая красивая!» – подумал Пётр и громко сказал проходящему мимо официанту:

– Нельзя ли шампанского!

Молодые люди, играющие в шахматы, удивились:

– Но у нас есть шампанское!

– Никаких возражений! Мне захотелось вас угостить!

Адвокат и журналист переглянулись:

– Возражать не будем? – спросил адвокат друга, усмехнувшись.

– Не будем! – отозвался журналист. – Но в таком случае нам нужно познакомиться ближе. Лунёв Ираклий Павлович, – назвался он.

– Жильцов Александр Акимович, – сообщил о себе адвокат.

Пётр представился:

– Поручик Борисоглебский Пётр Иванович – к вашим услугам. – А теперь Бога ради простите, что помешал. Меня уже ждут.

Он встал, чтобы направиться к своему столику, огляделся и обратил внимание, как профессор, усевшись через проход от них, принялся изучать меню. Рядом с ним расположилась жена, полная дама с огромными навыкате масляными глазами и янтарными бусами. У окна села их красавица-дочь, мальчик примостился рядом с сестрой. Пётр услышал, как профессор спросил:

– Лизонька, Алёша, вам что заказать?

«Стало быть, её зовут Лизой!» – отметил про себя Пётр.

В вагон-ресторан вошли господин Гарькавый со своим доктором, вслед за ними в дверях показалась огромная фигура Расстегаева. Старец окинул коротким внимательным взглядом присутствующих. Встретившись глазами с Петром, кивнул ему, сел за столик, и к нему тут же подошёл официант.

В дальней дороге вагон-ресторан становится местом встреч, где пассажиры не просто утоляют голод, но ведут неспешные беседы, балуясь хорошим кофе или вином. Здесь всегда многолюдно.

– Добрый вечер, Иван Павлович, – поздоровался Пётр с Гарькавым. – Рад видеть вас в добром здравии.

– Добрый вечер… добрый вечер, – ответил за него его доктор. – У нас строгий распорядок. К сожалению, мы не располагаем временем на праздные беседы…

– О чём вы говорите, Генрих Цальевич? – возмутился Иван Павлович. – Хорошая беседа иной раз пользительней, чем все ваши микстуры! Если бы вы только знали, как они мне надоели!

– Знаю… Знаю… Садитесь… – сказал доктор. – Потом бросил подошедшему официанту: – Как обычно – чаю с лимоном и сахаром и к нему что-нибудь… булочки с маком или блинчики с мёдом…

– Сей момент, – кивнул официант.

Пётр не стал задерживаться, пошёл к себе за столик, где его уже ждал заказанный Александром Сергеевичем ужин.

– Что ни говори, а прогресс чувствуется во всём! Разве можно было раньше ехать в комфорте, обедая в ресторане?! – говорил Александр Сергеевич, накалывая на вилку кусок жареного мяса и отправляя его в рот.

– То ли ещё будет, – согласился с ним Юрий Тихонович, который закончил есть и теперь мелкими глотками пил сухое красное вино. Он хотел было предложить вина Варфоломею Кузьмичу, который тоже сидел за их столиком, но от этой мысли отказался, увидев, что старцу официант принёс графинчик с водочкой. – Будет время, когда расстояние, которое сейчас мы одолеваем за две недели, можно будет преодолеть за сутки! Прогресс!

Он фантазировал, но глаза его утверждали, что это и есть истина. Как ни странно, Петру очень хотелось ему верить!

Александр Сергеевич только улыбнулся.

– Фантазии… Человеку будет непросто перенести такое быстрое передвижение в пространстве!

– Вы просто не готовы ещё воспринять такую возможность! Вспомните: Эхнатон – фараон, отец Тутанхамона, говорил о едином Боге, но люди были не готовы воспринять эту идею. А сегодня?! Идея единобожия овладела большинством людей на Земле! Прогресс…

Столики стояли по обе стороны вагона у окон, и было приятно сознавать, что, пока здесь едят, пьют вино, разговаривают, паровоз мчит их к цели! Прогресс и в самом деле чувствовался во всём…

Выбрав удобный момент, Юрий Тихонович решил выполнить своё обещание и познакомить Александра Сергеевича и Петра с профессором. Он наклонился к его столику (профессор сидел возле них, только по другую сторону вагона) и сказал:

– Уважаемый Евгений Александрович! Позвольте вам представить моих новых друзей: графа, капитана первого ранга, доктора Александра Сергеевича Емельянова и поручика Петра Ивановича Борисоглебского. Так случилось, что мы говорили о Китае и я пообещал познакомить их с вами, человеком, знающим о Китае не понаслышке.

– Рад знакомству, – сказал  профессор, пристав. – Нет ничего более ценного, чем человеческое общение!

Стоящий рядом официант посмотрел на атлетически сложенного капитана первого ранга с каким-то особым уважением. Он не мог себе даже представить, что этот граф не просто старший офицер, а к тому же ещё и доктор.

– И мы наслышаны о вас. Рады знакомству, – улыбнулся Александр Сергеевич. – Вы путешествуете с семьёй?

– Да. Это моя супруга, Александра Андреевна, дочь Лизонька и сын Алексей.

– Очень приятно, – сказали офицеры. Глаза у Петра загорелись, но он подумал, что нельзя торопить события. «Не время и не место… Ехать ещё восемь дней! Успеется!..».

Внешность, как это часто бывает, только вводит в заблуждение. Вот и неприступный вид могучего интеллектуала оказался обманчивым. На самом деле профессор был добродушным и разговорчивым человеком.

На вопрос Петра, следует ли считать Китай враждебным государством, Евгений Александрович ответил:

– Молодой человек! Вы задали вопрос, на который затруднительно ответить. Китай – это непостижимая для нас стихия. Великая культура, народ с огромной и трагической историей. Но они – совершенно другие!

Неожиданно в разговор вмешался Гарькавый, который без всякого приглашения подошёл к их столикам, освободившись, наконец, от неусыпного опекунства своего доктора.

– О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, – процитировал он Киплинга. – Не так ли, уважаемый профессор?

Пётр с досадой  взглянул на Гарькавого. Он боялся, что не успеет узнать у профессора то, что его интересует. К тому же он был не силён в поэзии и решил, что Иван Павлович лишь хвастает своими познаниями. Профессор же взглянул на неожиданно возникшего собеседника и дружелюбно кивнул.

– Совершенно верно! Именно так и нужно понимать Китай, когда мы говорим о нём. Но в стихотворении Киплинга было продолжение этой мысли…

– Покамест не предстанет Небо с Землёй на Страшный Господень суд! Но нет Востока и Запада нет, что племя, родина, род, если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встаёт? – продолжал цитировать Киплинга Иван Павлович, улыбаясь.

– Вот, вот! – воскликнул Евгений Александрович. – Перевод, конечно, несколько неточный и тяжеловесный. Я читал оригинал на английском, но, представьте, сейчас совершенно забыл. По Киплингу, Запад и Восток – совершенно разные стихии, но когда встречаются два мыслящих представителя Запада и Востока, то между ними вполне возможен общий язык… Да вы присаживайтесь к нам, – улыбнулся профессор. – Что же касается Китая, – повернулся он к Александру Сергеевичу, – он сейчас переживает сложные времена. Я думаю, что это временное состояние, и оно скоро пройдёт. В истории Китая уже были периоды глубочайшего застоя, когда казалось, что государство вот-вот погибнет. Но каждый раз эта удивительная страна находила в себе силы выбраться из той ямы, в которой она оказывалась. А вот древний Китай – это кладезь мудрости, и уж там, поверьте, есть чем восхититься!

– Охотно верю, – сказал Александр Сергеевич. – Но приведите нам хотя бы один пример древнекитайской мудрости, которую мы могли бы приложить к нынешней России.

– Охотно! – воскликнул профессор. – Посмотрите на нынешнюю Россию – вся её мощь, вся культура сосредоточена в европейской части страны. – Профессор весело взглянул на слушателей. Никто не стал возражать. – Но ведь это совершенно ненормально! – продолжал он торжественно. – Нужно развивать азиатскую часть страны! Разве это не урок, который преподнесла нам история Китая?!

– У них тоже было разделение на Европу и Азию? – послышался вдруг новый голос – какая-то насмешливость скрывалась в интонации  вопроса. Все оглянулись – это говорил подошедший к их столикам журналист Ираклий Павлович. Его друг адвокат стоял рядом и скептически разглядывал собравшихся.

Профессор понял, что его поддевают, но ответил совершенно спокойно:

– Отнюдь нет! Китай находится в Азии, но там была такая же проблема. Вы, быть может, не знаете, что во времена Циньской эпохи жил реформатор по имени Вэй Ян. Так вот он и сумел отойти от традиционного деления страны на хорошо контролируемые территории и удалённые слаборазвитые местности, учредил области, уезды, волости,  селения. А селения поделил на кварталы и пятидворки. Их он связал обязательствами взаимопомощи и круговой поруки. Была коллективная ответственность…

– И что получилось? – насмешливо спросил адвокат. – Беда случилась в одной семье, а за неё расплачиваться должны были четыре других семьи! Это справедливо?

– А разве нет? – удивился Гарькавый.

– Но в результате получилась единая китайская нация! – подытожил профессор.

– А у нас – разве не нация? – возразил адвокат. – И у нас есть губернии и уезды.

– Формально – да, – ответил профессор. – Но разница между юридическим состоянием дел и фактическим бывает порою очень велика.

– Мне ли об этом не знать! – хохотнул Жильцов. – Ведь я адвокат. – Он обвёл глазами присутствующих, словно бы призывая их к аплодисментам.

Александр Сергеевич поддержал адвоката:

– Согласитесь, что правильно учреждённое территориальное деление – это ещё далеко не всё. И оно не гарантирует торжества закона.

– Согласен, – кивнул профессор. –  А к этому добавьте дисциплину! Китайцы всегда были мастерами по части самых жестоких наказаний. К тому же коллективная ответственность. Казнить могли не только преступника, но и всех его родственников. И это действовало!

– Какой ужас! – воскликнула дама, сидящая за соседним столиком и внимательно слушающая разговор.

Профессор повернулся к ней и сказал:

– Уверяю вас, сударыня, это ещё не предел китайской жестокости.

– Но ведь это несправедливо!

– Несправедливо, – согласился Евгений Александрович. – Но при таких законах каждый китаец смотрел за соседом и пресекал любую противозаконную деятельность в зародыше.

– И вы хотите сказать, что этот китайский опыт мы должны взять на вооружение?

Профессор покачал головой.

– Закапывать или сжигать людей живьём – это полное безумие. Я разве спорю? Но строгость их законов привела к тому, что они стали дисциплинированными людьми. У нас, например, сейчас брожение: головорезы взрывают бомбы, стреляют в губернаторов и разбрасывают листовки. Подобного в Китае не могу представить. Там живут законопослушные поданные.

Беседа затянулась. Профессор предложил перенести её на следующий день и пригласил новых знакомых к себе в купе.

– Мы едем в соседнем вагоне, в седьмом купе. Будем рады…

– Спасибо… Обязательно придём, – пообещал Александр Сергеевич. – Всего вам доброго…

Они откланялись и пошли в свой вагон, а Пётра остановил один из молодых людей, с которым он сегодня познакомился.

– Пётр Иванович! Что вы торопитесь? Может, партийку в шахматы? Пойдёмте в наше купе и организуем шахматный турнир! Так, покамест суд да дело, и в Санкт-Петербург приедем!

– Да я, собственно, не против. Вы, я вижу, мастера…

– То, что вы видите, – иллюзия. То, что недоступно вашему взору, – истина. Так утверждает священник церкви, куда я хожу по воскресеньям, – улыбнулся журналист.

– Вы не изменяете себе, Ираклий Павлович! Вам всё хочется отделять: церковь от государства, жандармерию от жуликов, докторов от больных! Впрочем, я не против, коль вам так хочется. Пойдёмте в купе. Только нужно захватить с собой ещё бутылочку винца!

Когда они собрались выходить, встал со своего места и Варфоломей Кузьмич. Его огромная фигура заняла проход, и молодые люди решили немного подождать, покуда выйдет этот великан. Уходя, он окинул взором пассажиров. За ним потянулись и молодые люди.

– Мы мчимся в ночь, – сказал журналист, оставляя на столике деньги за ужин. – Я за вас заплатил. Проигрыш в шахматы это, правда, не проигрыш в карты, но тоже – святое дело!

– Почему так пессимистично вы смотрите в будущее? – не понял Пётр.

– А как на него смотреть? – удивился Ираклий Павлович. – Всё прогнило. Бунтовщиков расплодили… революционеров, бомбистов, бунтарей… Но вы глубоко ошибаетесь, что те, кто убивает наших министров и царей, желает счастья своему народу и процветания России!

– А для чего же они это делают? – спросил Пётр.

– Алчут власти! Власть их пьянит, кружит головы… А того не понимают, что эти их революции могут пролить реки крови. Впрочем, что им чужая кровь?!

– Можно искать правду, но для этого сердцем нужно быть чистым, – вмешался Александр Акимович. – А эти революционеры всякие того не понимают, что прогресс придёт вне зависимости от чьих-то желаний и Россия наша изменится. Её только не нужно торопить, в этом весь фокус! Это как в игре в шахматы. Торопливость всегда приводит к проигрышу…

Пётр, хоть и не был во всём согласен со своими новыми знакомыми, но промолчал.

– Кстати, игра в шахматы, – сказал Ираклий Павлович, – забава, казалось бы, но как напоминает нашу жизнь. Кто-то кого-то постоянно притесняет и вытесняет. Кому-то ставят ультиматум и говорят: шах тебе! Кого-то загоняют в патовую ситуацию, а кого-то даже и убивают! – Адвокат рассмеялся и переглянулся со своим приятелем-журналистом. – А ведь это те правила, по которым мы живём.

Уже возле их купе, Пётр произнес, словно что-то вспомнил:

– Вы знаете, господа! Я всё же откажусь от вашего любезного приглашения. Мы с вами сыграем в другой раз.

Ни адвокат, ни журналист не стали настаивать.

Когда Пётр вошёл в купе, он застал своего попутчика читающим книгу.

– А я уже спать собираюсь, – сказал Александр Сергеевич. – Если завтрашний день будет таким же богатым на встречи, поездка покажется не столь утомительной. Юрий Тихонович – интересный собеседник! У него такие грандиозные планы. Если десятая часть их сбудется, наша страна будет самым счастливым и могучим государством в мире.

– А по мне – обычный фантазёр… – откликнулся Пётр, раздеваясь и укладываясь спать.

– Мне представляется, что это человек серьёзный. Посуди сам: нынче любая оригинальная и нестандартная мысль вызывает у людей протест. В почёте только глупость и дешёвая сенсация. А у него – всё разумно! А как у тебя сложились отношения с этими молодыми людьми?

Пётр неопределенно пожал плечами.

– Ладно! Будем спать, – пробормотал Александр Сергеевич. – Спокойной ночи тебе!

– Спокойной ночи! – ответил Пётр и, выключив настольную лампу, откинулся на подушку.

В купе было темно, и в приоткрытое окно проникал лёгкий запах леса и трав. Засыпая, Пётр подумал, что этот запах, смешанный с запахом просмоленных шпал и паровозного дыма, создавал эффект, который невозможно объяснить никакими словами.


Было около трёх ночи, когда в дверь купе настойчиво постучали.

– Сначала напьются, а потом лезут не в то купе!.. – недовольно пробурчал Александр Сергеевич.

Пётр открыл дверь. На пороге стоял кондуктор. Он почтительно осведомился:

– Скажите, пожалуйста, господин доктор не в этом ли купе изволит ехать?

– Какой ещё доктор? – не понял Пётр. – Сейчас три часа ночи, чего вы хотите? Здесь еду я, поручик Борисоглебский, и капитан первого ранга, граф Емельянов.

– Мне сказал официант из вагона-ресторана, что здесь доктор едет, – удивлённо проговорил кондуктор. – Может, в соседнем купе? Не знаете случайно? Беда, ой беда… очень уж врач надобен.

Александр Сергеевич приподнялся на постели и, включив настольную лампу, сказал:

– Я – военный врач.

– Ваше сиятельство! Коли вы и в самом деле доктор, то не откажите посмотреть женщину в соседнем вагоне – она рожать надумала, а окромя вас, кто ж за такое дело возьмется? Никаких других врачей в поезде нету.

– Подождите минутку, я сейчас оденусь!

Кондуктор почтительно прикрыл дверь и стал ждать, а с Александра Сергеевича сон как рукою сняло.

– Петя! – распорядился он. – Ну-ка сними мне с полки вон тот саквояж.

Пётр полез наверх, осторожно сняв саквояж, поставил его на свой диван и принялся наблюдать за Александром Сергеевичем. Тот достал из саквояжа сумку с медицинскими инструментами.

– Мне пойти с вами? – спросил Пётр.

– Тебя ещё там не хватало! Спи! – фыркнул Александр Сергеевич. Взяв сумку, он вышел в коридор, где его ждал кондуктор. – Куда идти? – деловито спросил доктор.

– За мной, ваше сиятельство, – ответил тот и повёл доктора в соседний вагон. Их встретил муж роженицы, невысокий худощавый мужчина с курчавой бородой.

– Какой срок беременности? – спросил у него доктор.

– Как раз срок и подошёл, – сообщил муж. – Девять месяцев. И воды уже отошли.

– Что, так уж срочно нужно было ехать? Не могли дома посидеть? – бросил ему через плечо Александр Сергеевич и тотчас же, поставив сумку на стол, всё внимание переключил на рожающую женщину, которая лежала тихо и изредка вскрикивала.

– Так ведь, господин доктор, надеялись, что до Читы успеем, а там уже  и родим. Тут-то от Хабаровска до Читы – двое суток ходу. Я строил эту дорогу, знаю…

– Надеялись они! – недовольно пробурчал Александр Сергеевич и, достав флакон со спиртом и ватой, стал тщательно протирать руки. Потом повернулся к кондуктору и распорядился: – Ведро горячей воды и чистых полотенец, живо!

Кондуктор доложил:

– Ваше сиятельство, водичку сейчас принесут из вагона-ресторана, я уже послал за нею! А полотенца – сей момент!

Александр Сергеевич зажёг спиртовку и, продезинфицировав на огне ножницы, положил их на чайное блюдце, стоявшее на столике.

– Какие по счёту роды? – спросил он у роженицы.

– Вторые, – ответила женщина, с надеждой глядя на доктора. – Три года назад девочку Бог послал.

– Легко рожали, или были трудности?

– Да вроде – нормально, – ответил муж. – Вот только очень тогда кричала.

– Кричат все, – кивнул Александр Сергеевич, принимая воду и чистое бельё. – А теперь – всем выйти за дверь!

– Может быть, помочь чем, ваше сиятельство? – спросил кондуктор.

– Будет нужда – позову.

Вскоре схватки у женщины стали частыми и роды начались.

Сначала появилась головка ребёнка. Александр Сергеевич подставил под неё ладонь и, придерживая, бережно принял её на себя. Криков женщины он не слышал и сосредоточился только на малыше: осторожным движением высвободил плечико, которое ближе к животу. Потом и второе подоспело…

В скором времени стало ясно – мальчик! Александр Сергеевич перерезал ножницами пуповину и обработал её йодом. И только тогда громко крикнул в сторону закрытой двери:

– Мальчик!

За дверью кто-то радостно воскликнул, послышались возбуждённые голоса.

Когда доктор вышел из купе, весь проход был заполнен пассажирами. Он спросил отца:

– Как назовёте мальчика?

– А вас как зовут? – спросил отец.

– Александром Сергеевичем.

– Александром и назовём в вашу честь!

И тотчас же кто-то закричал:

– Ура, господа! Новый гражданин России явился миру!

А пожилая дама сказала, мечтательно посмотрев в потолок:

– Подумать только! Этот малыш увидит Россию конца века. Мне кажется, это будет невообразимо прекрасное время!

Отец новорожденного поднёс Александру Сергеевичу бокал с шампанским.

– Спасибо, ваше сиятельство! Век не забуду…

– Как вас-то зовут? А то и не знаю, кому помогал…

– Григорий Нилович Матвеев, инженер, к вашим услугам. Приехал из Москвы строить эту дорогу, да так здесь и остался. Женился, осел в Чите… Сейчас возвращаюсь домой, где родители жены с нашей дочкой, Любашей…

– Очень рад… Пусть малыш растёт здоровым и счастливым…


Когда утром появился кондуктор и предложил горячего чаю, Александр Сергеевич спросил о состоянии здоровья младенца.

– Всё хорошо, ваше сиятельство, всё хорошо! Что ему, мальчонке-то? Спит себе и спит… Так чаю-то принесть, али в ресторан изволите пойти?

– Нет, принесите нам чаю с булочками…

– Сей момент…

Александр Сергеевич некоторое время смотрел на кружащие в окне деревья, потом спросил у Петра:

– Ты чего приуныл?

– Надоело. Не думал, что будет так утомительно.

– А если бы ты ехал в карете или на санях?! Да не две недели, а три-четыре месяца! – воскликнул Александр Сергеевич. – Тебе, брат, не угодишь!

В дверь постучали, и вошёл Юрий Тихонович.

– Поздравляю вас, – заявил он с порога. – Вы теперь знаменитость!

– Это в каком же смысле?

– Теперь все знают: при вашем участии в поезде благополучно родился мальчик.

– Надеюсь, все рады этому?

– Ну, ещё бы! Хотя мой сосед почему-то хмурился и бурчал.

– Ему не понравилось рождение на свет нового человека? – удивился Пётр.

– Не совсем так, – пояснил Юрий Тихонович. – Ему не понравилось, что на свет родился мальчик. По этому поводу он сказал мне буквально следующее: «Мальчики – это к войне».

– Да ну! Какая ерунда! – отмахнулся Александр Сергеевич.


Подъезжая к Чите, поезд замедлил ход и короткими свистящими гудками возвестил о своём прибытии.

Был уже поздний вечер, и дневная жара спала. Александр Сергеевич стоял в коридоре у открытого окна и смотрел на проплывающие перед ним постройки, тёмные фигурки людей, огоньки в окнах домов. Ветерок трепал его седые волосы. Мысли теснили друг друга, переплетались, путались... Вспомнил жену, думал о положении дел в империи, о том что его не оставляет предчувствие скорой войны. Что-то будет?.. Вспомнился и отец, в его представлении просто былинный герой, так мужественно переживший все невзгоды, выпавшие на его юность... Кажется, где-то в этих местах и проходили дни его ссылки. Ну да, в этих самых краях... Отсюда родом и маменька...

– А ведь это необыкновенный город, – задумчиво проговорил Александр Сергеевич. – Едва ли в России есть второй такой же… – Скосив глаза на стоявшего рядом Петра, он увидел, как тот лишь недоверчиво пожал плечами – дескать, ну, и что же в нём такого? – Здесь отбывали ссылку многие декабристы, – пояснил свою мысль Александр Сергеевич.

– Город как город, – откликнулся Пётр, рассматривавший любое поселение с точки зрения его пригодности к обороне, противостоянию врагу. – Я читал: размещён в долинах рек Чита и Ингода. С юго-запада горы. Вполне разумно расположили его казаки.

– Разумно… – думая совсем о другом, откликнулся Александр Сергеевич. Потом, словно очнувшись от навязчивых мыслей, сказал: – Знаю, что Забайкальское казачье войско принимало активное участие во всех военных кампаниях России, а в тысяча девятисотом  году – в походе против восставших в Китае «боксеров», дошло до Пекина. Тут и их Управление, есть какая-то культурная жизнь, но не представляю, как бы я смог здесь жить…

– Это вы к чему? – удивился Пётр. – Из Петербурга переезжать собрались?

– Да нет. Я подумал о том инженере, жена которого рожала прошлой ночью. Он-то едет в Читу. Здесь и живёт…

– И пусть себе живёт. Люди привыкают… у них возникает свой круг общения… Не всем же нужны балы и столичная роскошь!

– Разумеется, ты прав…

Поезд медленно, словно крадучись, прибыл на железнодорожную станцию. По перрону забегали люди. Стоянка длилась сорок минут. Меняли паровоз.

– Я, пожалуй, пройдусь, – сказал Александр Сергеевич. – Хочу попрощаться с этим инженером и его семейством.

Выйдя из вагона, он огляделся по сторонам. Кондуктор соседнего вагона тщательно протёр тряпкой поручни лестницы, прежде чем помог сойти жене Григория Ниловича. Потом она из рук мужа приняла малыша. Инженер, соскочив на перрон, взялся было за ручки двух больших чемоданов, но, откуда ни возьмись, подскочил носильщик и предложил свои услуги.

– Хорошо, хорошо… Только нужно немного подождать. Нас должны встречать, – сказал Григорий Нилович и осмотрелся вокруг.

Носильщик погрузил чемоданы на тележку и стал в сторонке.

– Ждать так ждать! Это мы могём…

К ним подошёл Александр Сергеевич.

– Приехали? – спросил он. – Как малыш?

– Благодарствую. Слава Богу, спокойный… Спит себе и спит…

– Спасибо вам, ваше сиятельство, – смущённо проговорила женщина, покачивая ребёнка на руках.

– Ну-ка, покажите мне на прощание ещё раз Александра Григорьевича!

Женщина приподняла краюшек одеяльца. Малыш от ударившего в лицо свежего воздуха сморщил носик.

– Пусть будет счастлив! Кстати, вас-то кто-нибудь встречает?

– Должны встречать, – ответил Григорий Нилович. – А вон, кажется, идёт и Викентий Иванович! Тесть, казачий полковник.

К ним подошёл пожилой грузный мужчина с длинными усами и пышной бородой.

– Вот чудеса! – воскликнул он. – Уже и с дитём! Когда же успели? – Он расправил усы и поцеловал дочь. Потом обнял и расцеловал зятя. – Когда успели? – продолжал он ахать, разглядывая новорожденного.

– Да в том-то и дело, что у нас роды-то начались в поезде! Там Леночка и родила мальчонку! Хорошо, в соседнем вагоне ехал доктор… Разрешите вам представить нашего спасителя, графа Александра Сергеевича Емельянова. – Григорий Нилович повернулся к доктору, наблюдающему за происходящим.

– Очень рад! Спасибо за внука! Разрешите представиться, полковник Забайкальского казачьего войска Викентий Иванович Коломийцев.

– Капитан первого ранга, граф Емельянов Александр Сергеевич. Рад знакомству.

– Ты, Гриша, надеюсь, поблагодарил графа, – сказал Викентий Иванович. – Это ж надобно такому случиться! Может, это первый ребёнок, который родился в вагоне поезда!

– Может, и первый… – согласился Григорий Нилович. – Мы и назвали его в честь спасителя нашего Александром!

– Ну, что ж… Это по-нашему! Значит, у тебя, Алёнка, на руках Александр Григорьевич? Что ж, славно! Очень славно… А вы, ваша сиятельство, может, задержитесь у нас на несколько дней? Не пожалеете!

– Рад бы, да не могу, – сказал, улыбаясь, Александр Сергеевич. – В Петербург тороплюсь, к семье.

– Жаль… Очень жаль… Знайте, что здесь, в Чите, живут люди, которые за вас будут молиться и как сродственника почитать.

Казачий полковник отдал честь. Александр Сергеевич тоже приложил руку к козырьку. Но потом крепко пожал мужчинам руки.

– Мне, пожалуй, тоже пора…

Зазвенел станционный колокол, и поезд медленно начал движение. Александр Сергеевич через голову кондуктора ещё долго смотрел на удаляющиеся фигурки железнодорожного инженера, его супруги, казачьего полковника. Наконец, кондуктор захлопнул дверь, звуки стали глуше, и только перестук колёс громыхал в закрытом пространстве тамбура ещё сильнее.

Постояв немного, Александр Сергеевич открыл дверь в вагон и столкнулся с Расстегаевым. Старец кивнул ему, а Александр Сергеевич, чтобы что-то сказать, добродушно бросил:

– А мы всё едем!

Варфоломей Кузьмич нахмурился.

– Ехать-то едем, да всё – неправильным маршрутом!

Александр Сергеевич на лету уловил в словах старика скрытый смысл, но сделал вид, что ничего не понял, и потому недоумённо спросил:

– Как же он может быть неправильным, если колея всего одна и никакого другого пути, кроме этого, нет?

Старец покачал головой.

– В том-то всё и дело, что колея одна! И вроде бы некуда деться. Но это мнимое отсутствие выбора! Колея и правильный путь – суть разные вещи.

Александр Сергеевич смущённо проговорил:

– Простите, не понял, что вы хотите сказать. Не могли бы пояснить вашу мысль?

Расстегаев только рукой махнул:

– Что там пояснять? Ведь и так ясно: движемся не так, как нужно… вспомните мои слова. Только, боюсь, тогда уж будет поздно.

Сказав это, он прошёл в купе, оставив Александра Сергеевича в некотором недоумении: едем, стало быть, не туда… А куда же нужно ехать? Вот и пояснил бы, коли такой умный! Впрочем, святой человек может говорить и иносказательно, подразумевая некий духовный путь... Бог его знает, что он хотел сказать?!

Некоторое время он постоял в проходе у открытого окна. Вспомнились рассказы отца про то, как он, пребывая в ссылке, мечтал сбежать отсюда и выбрал для побега совершенно невероятный маршрут. Проговорил сам себе: «Маршрут у нас, видите ли, не тот… Да ты скажи – где тот!».

На звёздном небе за ними гналась круглая луна, но спать не хотелось. У открытого окна приятно было ощущать живительную вечернюю прохладу. Некоторое время спустя он вошёл в купе. Пётр уже спал. Александр Сергеевич тоже разделся и лёг. Но сон ещё долго не приходил к нему. Отрывочные воспоминания прожитого дня, прощание с малышом, которому он помог появиться на свет… Потом без всякой связи с предыдущими мыслями вспомнились вдруг слова отца, который имел обыкновение высказываться резко и неожиданно: «Дело идёт к тому, что Россия либо будет лежать в руинах, либо возвысится…».

Эту мысль отец высказывал много раз, но однажды, дело было в их доме на Аптекарской набережной, выйдя на балкон и посмотрев на серую воду протекающей рядом Карповки, уточнил: «До состояния руин Россия, скорее всего,  будет доведена стараниями своих лучших сыновей».

Ему тогда было лишь пятнадцать лет, и он, помнится, спросил: «Прямо так и будут везде руины?». Отец тяжело вздохнул. «Я думаю, одни только обугленные стены от нашего дома останутся. И многих других домов тоже не станет. Пепелище и трупы...  Об этом пророчествовали лесные люди, у которых я был однажды в гостях. Они чистые, им врать и злопыхательствовать незачем. Что увидели, то и поведали».

Главными врагами России отец считал так называемых «хороших людей». Ради того, чтобы жизнь стала лучше, они готовы  идти по трупам… По его словам, и он когда-то был таким же! «Я ушёл в Сибирь пламенным революционером, а вернулся нормальным человеком»...

Проснулся Пётр, приподнялся и посмотрел на Александра Сергеевича.

– Мы проезжаем места, где мой отец и твой дед отбывали ссылку, – сказал тот.

В купе царил полумрак, и освещение исходило только от настольной лампы. Пётр, заложив руки за голову, мечтательно смотрел вверх, словно пытаясь что-то разглядеть под потолком. Неожиданно в купе ворвался металлический грохот. Колёса стали громко отбивать свой ритм. Поезд ехал по железнодорожному мосту через широкую реку. Замигали огни, в купе ворвались причудливые тени, блики и заметались на большом зеркале задвинутой и запертой на ночь двери, а ветерок, ворвавшийся в щель приподнятого почти до самого верха окна, принёс свежесть речной воды. Потом снова всё стихло. Огни разом исчезли, а грохот сменился равномерным и миролюбивым постукиванием колёс.

Александр Сергеевич приподнял настольную лампу над столом, и лицо Петра приобрело необычное выражение. Теперь казалось, что Пётр не мечтает, а грустит. Он мог бы напрямую спросить его, о чём тот печалится, но попытался представить себе его ответ. Пётр будет говорить, что грустит потому, что, когда город или деревня уплывают за окном поезда, ему кажется, что там осталось что-то важное, его счастье, его судьба. И он никогда не сможет вернуться к этим огням, а если сейчас выпрыгнуть из поезда и побежать к ним, они его не примут и скажут, что он для них чужой и пусть едет себе, куда ехал!

Но Александр Сергеевич не любил лезть в душу. Подумалось, что если, например, и спросить этого старца, что означают его слова, он, пожалуй, ничего и не ответит, потому что сам не знает, куда следует ехать…

Раскаленное солнце давно скрылось за чернеющими на горизонте горами, и лёгкий ветерок обещал прохладу. Южная ночь наступает стремительно. «Ладно! Утро вечера мудренее... Пора спать…».

И он заснул…


Александру Сергеевичу снилось, будто он смотрит с неба на их мчащийся поезд с гудящим паровозом впереди, оставляющим за собой длинный шлейф дыма. Казалось, это огромный сказочный змей ползёт, извиваясь по земле, преодолевая огромное расстояние, оставляя позади версту за верстой.

Потом он, глядя на поезд, стал опускаться всё ниже и ниже, а гигантский змей пополз так, словно удалялся от него, оставляя след на каменистой, присыпанной сверху щебнем и песком тропе. Темнота вокруг змея сгущалась, словно бы обволакивая его дымкой. Потом он увидел себя в снежной тайге, будто это он, а не его отец шёл навстречу ветру, проваливаясь в снег. Вечером сильно похолодало. Онемевшие пальцы болели, и он, наконец, решил найти в снежной тайге место для ночёвки. Темень быстро окутала землю, снег закрутился в бешеной пляске, ураганный ветер затруднял дыхание. Одежда промёрзла насквозь. Она мешала ходьбе. Очень скоро он стал терять ощущение пространства. Ему стало казаться, что он идёт в неверном направлении, и когда совсем отчаялся дойти до места, заметил пещеру. Но откуда-то сверху раздался голос Варфоломея Кузьмича: «Ты идёшь не туда! Нужно выбрать другой маршрут!». Чутьё подсказывало ему, что здесь и нужно организовать себе ночлег. Силы иссякли, руки онемели и не слушались, бесстрастный ветер проникал в каждую обледенелую щель в одежде. Прислонившись к скале, он присел, обхватив руками голову. Мысли унеслись куда-то, сознание уходило из этого недружелюбного места, где бушующий ветер хлестал обессилившее тело. В этой безумной схватке человека со стихией послышался вой волчьей стаи. Он кое-как нарубил еловых веток, разжёг в пещере костёр и лёг, свернувшись калачиком, как бывало в детстве. А тот змей, который был виден с высоты, вдруг начал вползать к нему в пещеру. У выхода, заложенного нарубленными ёлочками, горел костёр, а змей сложился огромными кольцами и расположился рядом. Он тяжело дышал, пыхтел, а из его ноздрей иногда вырывался свист.

Но вдруг всё исчезло, и перед ним показалась необыкновенная тунгусская девушка в причудливо расшитой одежде. Она подошла и сказала: «Как же ты похож на него! Мы с тобою скоро встретимся, и я тебя познакомлю...».

Он так и не мог понять, на кого он похож и с кем она хотела его познакомить. А девушка уже растаяла в темноте, и откуда-то издалека он только слышал её голос: «Мы ещё встретимся, а покамест – спи, спи...».


На следующее утро, приведя себя в надлежащий вид, пассажиры направились в вагон-ресторан на завтрак. Проходя по узкому коридору, они раскланивались со знакомыми, перебрасывались репликами, обменивались улыбками. В коридоре у окна стоял Варфоломей Кузьмич и смотрел куда-то вдаль, не видя никого, кто проходил мимо.

Из купе вышел Александр Сергеевич и тоже встал у окна.

Когда, наконец, вышел Пётр, Варфоломей Кузьмич окинул поручика взором и произнёс, точно продолжая разговор:

– Следующая станция: Петровский Завод. Там и по земле сможете походить.

Минутой раньше Пётр в купе сетовал, что надоело уже находиться в вагоне и хорошо бы хоть несколько минут походить по земле!

– Вы слышали, о чём мы говорили? – удивился Пётр.

– У меня отличный слух, – ответил старец. – И зрение. Вон коровы на холме пасутся – видите?

Офицеры всмотрелись вдаль и увидели лишь маленькие точки.

– Можете сосчитать, сколько их там?

– Без бинокля – вряд ли, – ответил Пётр.

– А я, благодарение Господу, могу их сосчитать и без бинокля. Вы идёте в ресторан? – спросил он. – Вот и я туда же. Спрашивайте, что хотели?

– А что мы хотели? – удивился Александр Сергеевич.

– Не знаю, – ответил Расстегаев, – но мне показалось, что вы что-то у меня желаете спросить.

Александр Сергеевич, уже привыкший к тому, что старец может слышать чужие мысли, спросил:

– Что вы давеча имели в виду, когда говорили о неправильности маршрута?

– Сейчас расположимся, я поясню, – ответил Варфоломей Кузьмич.

Они прошли к своему столику, по пути здороваясь со знакомыми пассажирами.

– Мысль моя очень проста, – сказал Варфоломей Кузьмич, усаживаясь за столом. – Россия – лакомый кусок для хищников, и надобно бы ехать туда, откуда грозит нам опасность, мы же едем на Запад, а надобно на Восток… – Старцу принесли заказ, и он начал завтрак. – Я хотел бы эту мысль объяснить кому следует, – сказал Расстегаев, отправляя в рот кусочек хлеба. – Но не знаю, достучусь ли...

Продолжать этот безрадостный разговор не хотелось, и, в ожидании заказа, Александр Сергеевич принялся рассматривать проплывающий за окном пейзаж. Июльская жара уже с утра обжигала землю. Пожелтевшая трава и листья деревьев не радовали глаз. Время будто отказалось от своего привычного бега и остановилось. Всё ждало дождя. На поляне, которую они проезжали, паслись овцы. Спасаясь от палящих лучей, животные засовывали головы под брюхо друг друга и стояли, боясь пошевелиться.  Жара отбила у них желание щипать траву. Вдалеке появились голубые горы.

«Там, далеко за холмами, мир живёт своими проблемами, – думал Александр Сергеевич, глядя в окно. – Где-то кому-то не хватает времени, чтобы остановиться и оглянуться. Молодость стремительно переходит в зрелость, за которой спешит старость».

На камне неподалёку у своего стада сидел мужик с огромной палкой. Видимо, пастух. Седой, с почерневшим морщинистым лицом, он смотрел на проходящий мимо поезд и крестился. Жизнь его текла в постоянных заботах и тревогах, но душа оставалась безмятежной и чистой.

Новый паровоз гудел иначе, да и тянул состав быстрее. В окне мелькали поляны, озерца, вековые кедры.

«Всё ближе и ближе к дому, – подумал Александр Сергеевич, наконец, принимаясь за завтрак. – Скоро увижу своих, обниму детей».


Профессор-китаевед торжественно демонстрировал новым знакомым вещичку, которую специально принёс в вагон-ресторан. Из деревянной шкатулки он достал завёрнутую в мягкую тряпочку статуэтку. Это была изящная миниатюрная фигурка, вырезанная из кости и изображающая старого китайца, сидящего у входа в пещеру.

– Это нэцкэ. Традиционный японский промысел. Но данный экспонат, несомненно, дело рук китайского мастера. Я эту статуэтку назвал отшельником, – пояснил профессор, любуясь произведением искусства.

Юрий Тихонович Бородин осторожно взял её в руки и, осмотрев со всех сторон, восхищённо сказал:

– Какая прекрасная вещь! Но я бы назвал его мыслителем. Этакая азиатская версия роденовского мыслителя.

Он посмотрел на статуэтку с расстояния вытянутой руки, потом снова приблизил её к себе. Ему явно не хотелось с нею расставаться.

Профессор не стал спорить и сказал примирительно:

– Я думаю, что это близкие понятия – мыслитель и отшельник. Отшельник, созерцающий окружающее, тоже мыслитель!

Александр Сергеевич, бережно приняв из рук Юрия Тихоновича статуэтку, стал внимательно её рассматривать.

– Китайский Диоген! Такое название подойдёт? – спросил он. – Тот тоже был созерцателем, отшельником и мыслителем…

– Какой же это Диоген, если у него нет бочки, из которой он наблюдает мир?! – хохотнул подошедший к их столикам адвокат.

Иван Павлович Гарькавый тоже подошёл, чтобы послушать, чем так уж восторгаются попутчики. Оказалось, он  всегда носил при себе лупу. Достав её и тщательно рассмотрев статуэтку, пришёл в восторг.

– Мне кажется, что у нас такого делать ещё не научились, – сказал он.

– Смею вас заверить, – возразил профессор, принимая статуэтку из его рук, – что скифов по этой части ещё никто не смог превзойти! Да и мастера древнего Египта тоже были великолепны! А мастера Индии?! Я уже не говорю о том, что мы почти ничего не знаем о мастерах Южной Африки, Америки… В Китае резьба по кости была известна издавна, ещё тогда, когда на равнине реки Хуанхэ водились слоны. Наибольшего расцвета искусство резьбы по кости достигло в эпоху династии Цин. Мастера вырезали всевозможные шкатулки, подносы, рамки для картин, курительные трубки, нюхательные бутылочки, клетки для птиц и сверчков… Самое известное произведение китайских резчиков, обычно поражающее воображение европейцев, – «шар в шаре». Самая первая такая сфера относится к династии Песни. Это был трехслойный шар. В Китае эта техника называлась «работой демона»…

Об этом профессор мог говорить часами.

Иван Павлович проводил статуэтку взглядом, словно сожалел, что ему приходится расставаться с такой прелестью, и воскликнул:

– Да что ваши скифы, когда я вижу здесь такие мельчайшие детали… уму непостижимо, как можно было это сделать!

Начался спор, и общественное мнение склонялось к тому, что китайцев, конечно, превзойти трудно. Кто-то сгоряча бросил:

– Как можно сравнивать каких-то диких кочевников с оседлым народом, носителем древней культуры!

Все вдруг заговорили разом. Кто-то восторгался фигурками из кости, сделанными в Индии. Кто-то говорил, что такие безделушки вообще не стоит делать. Не каждый же имеет лупу, чтобы любоваться тончайшими деталями этой безделушки!

– Да чего далеко ходить?! На территории России известна Дьяковская культура раннего железного века, существовавшая ещё в седьмом веке до нашей эры! – воскликнул Юрий Тихонович. – Они делали изделия из керамики, бронзы, наконец, из костей животных… Каждая страна имеет свою историю. Только, к сожалению, её плохо мы знаем!

– Наверное, вы правы, – сказал профессор. Он был уже не рад, что принёс статуэтку, – но мы говорили о Китае. Известен, например, факт, что, когда наш государь император попросил господина Фаберже сделать ему копию со скифского золотого украшения, тот отказался, сославшись на то, что современная техника ещё не дошла до таких вершин. Это и есть высокое искусство!

Как обычно, стремясь быть оригинальными, высказались журналист и адвокат. Они искренне считали, что всё в этом мире имеет свою цену и за деньги можно купить любое произведение искусства.

– Если у меня, допустим, есть деньги, – сказал адвокат, – я пойду и куплю золото скифов и всё их мастерство будет у меня в кармане. Деньги – вот что нынче главное! Нынче всё продаётся! Да, да! Не смотрите на меня, как на циника. Уметь говорить правду непросто. Для этого тоже нужно мужество. Вот я и утверждаю: в нашем бренном мире всё покупается и продаётся! И такие безделушки, как эта статуэтка, тоже! Это только красивые слова, что она не имеет цены! Ерунда, господа! Всё имеет цену. Безделушки, произведения искусства, совесть, честь, мир в Европе или война в Азии!

Его поддержал журналист:

– Александр Акимович совершенно прав, господа! Были бы у меня деньги, я мог бы скупить всё золото скифов! Разве не так?!

– Не так! – воскликнул профессор. – Китайская мудрость гласит, что вы можете купить часы, но не время, кровать, но не покой, книгу, но не культуру, врача, но не здоровье, положение, но не уважение…

– Да к тому же у вас, как я понимаю, таких денег нет! – добавил Иван Павлович.

– К сожалению, нет, – ответил журналист. – Но будут! Непременно будут!

– Ну и слава Богу, что нет! Вам нельзя иметь много денег, как и власти, а то наделаете глупостей, – сказал Иван Павлович и отошёл к своему столику. Его этот разговор перестал интересовать. – Именно такие за деньги могут и убить, – думая о своём, сказал он и, подчиняясь требованию своего доктора, сел за стол и продолжил завтракать.

– Вот когда у вас, господа хорошие, – сказал Юрий Тихонович, обращаясь к молодым людям, – и в самом деле будут такие деньги, тогда и поговорим, а покамест, как я понимаю, у вас нет денег даже на покупку этой прелестной статуэтки!

– Покамест нет… Впрочем, мы же говорили вообще, а не конкретно. Я рассуждал, если позволите, теоретически… – оправдывался адвокат. Он был уже и не рад, что вслух высказал мысль, так возбудившую общество.

– А я не представляю, сколько она стоит, – словно продолжая спор с молодыми людьми, сказал профессор. – На мой взгляд, она бесценна.

Постепенно страсти улеглись. Однако и отойдя от профессорского столика, молодые люди продолжали живо обсуждать изумительную вещицу.

– Меня восхищает рационализм китайцев, – сказал журналист.

– В чём вы его усматриваете? – удивился адвокат.

– Ну, как же! Разве вы сами не видите: с одной стороны это вроде бы статуэтка и даже в какой-то степени произведение искусства. А с другой стороны – просто солонка. Хоть сейчас пересыпь соль из вашей солонки в эту пещерку и поставь статуэтку на стол в этом качестве. Вообразите, вы садитесь обедать и солите себе суп из этой солонки.

– Любезный Ираклий Павлович! – воскликнул адвокат. – Вы, как всегда, неправы! Какая же это солонка? Это может быть чем угодно, например, пепельницей! И именно в этом и заключается замысел китайского мастера!

Со своего места, позавтракав, встал Варфоломей Кузьмич. На утреннем солнце его седые волосы засеребрились. Он, с разрешения профессора, взял в руки статуэтку, внимательно рассмотрел её, отвергнув предложение Гарькавого воспользоваться его лупой. Потом сказал, обращаясь к Александру Сергеевичу и Петру:

– Это же и есть то самое, что я вам говорил.

– Разве вы нам что-то говорили о китайских статуэтках? – удивился Пётр.

– Я говорил, что многие смотрят с завистью на Россию. Но мы им не по зубам! И только вот эти, – он ткнул пальцем в статуэтку, – всё смогут: и такое восхитительное произведение искусства создать, и землю освоить.

Он поставил статуэтку на стол, и, раскланявшись, ушёл, ни на кого не глядя.

Все проводили старца взглядами, но никто так и не понял, что хотел он сказать, при этом соглашаясь с тем, что Варфоломей Кузьмич просто так слова не бросает и то, что он сказал, имеет глубокий смысл.

Пётр же пристально смотрел на дочь профессора.

Девушка не принимала участия в обсуждении статуэтки, равнодушно смотрела на попутчиков, но взгляда Петра старалась избегать. Она давно заметила, что этот красивый поручик неравнодушно смотрит на неё, и это ей было приятно. Только раз их взгляды встретились. Девушка сразу же стала пунцовой, а Пётр, чтобы и дальше не смущать её, отвёл глаза. Но девушка скоро справилась со своим смущением и спросила:

– Вы тоже считаете, что всё продаётся и покупается?

– Нет! Нельзя купить честь или продать Россию. Впрочем, сегодня есть торгаши, которые торгуют воздухом. Они могут продать и то, чего у них нет!

– Спасибо… Я также думаю…

– Меня зовут Петром, а вас, я знаю, зовут Лизонькой…

– Ну, Лизонька я для очень близких людей. Елизавета Александровна…

Пётр смутился, но быстро поправился:

– Поручик Борисоглебский Пётр Иванович… Очень рад знакомству… Вы со своим папенькой много повидали… Мне так любопытно услышать из первых уст рассказ о Китае…

– К сожалению, я мало что знаю…

– И всё же я надеюсь, что вы расскажете мне о нём… Китай – загадочный наш сосед. Меня он очень интересует…

– Ну, что ж… Приходите к нам в купе… О Китае вам расскажет лучше папенька.

Пётр обещал непременно воспользоваться приглашением. Вскоре Евгений Александрович с супругой и их дети встали из-за стола, откланялись и вышли.

В купе Пётр выплеснул чувства, которые переполняли его:

– Какие у неё глаза! – мечтательно проговорил он. – Вы видели?

– У кого? – не понял Александр Сергеевич.

– Ну как же, у дочери профессора. Разве вы не заметили? Ах, сколько в них огня!

Но Александр Сергеевич ничего подобного не заметил и, глядя в окно,  задумчиво проговорил:

– А мне не даёт покоя эта пещера китайской статуэтки.

Он надолго замолчал, думая о чём-то своём.

– Между прочим, – встрепенулся Александр Сергеевич, – образ пещеры всегда волновал моё воображение. – Мой покойный батюшка отбывал ссылку как раз в этих местах. На много вёрст во все стороны – леса да горы. Как-то он рассказал, что однажды зимою спасался от страшного мороза в какой-то здешней пещере.

– Там было тепло? – с удивлением спросил Пётр.

– Нет, конечно! Но там можно было развести костёр. Вот он и грелся.

– А как он туда попал? – спросил Пётр. – Шёл по лесу и заблудился?

Александр Сергеевич рассмеялся.

– Если бы так просто всё было! Иногда мне казалось, что он шутит или выдумывает, а иногда я был уверен, что говорит правду. Я и сейчас до конца не понимаю, верить его рассказу или нет. Представь! Он надеялся бежать из своей ссылки, пройти на лыжах до океана, дождаться какого-нибудь корабля и уплыть в Америку.

– Пройти на лыжах такой путь, – задумчиво сказал Пётр, – это же невозможно! Совершенное безумие!

– Конечно, невозможно, – согласился Александр Сергеевич. – Но мой отец в юности был в числе первооткрывателей Антарктиды, и ему казалось, что справится с любыми морозами. Может, он и в самом деле не боялся морозов, но с сибирскими шутки плохи! Отец рассказывал, что в пещере с ним всякие чудеса происходили, на стенах были нарисованы ещё древними людьми мамонты и охотники с копьями… Ну и, дескать, там какие-то существа появлялись, которые и спасли его в конце концов…

– Что за существа? – удивился Пётр. – Волшебные, что ли?

– То ли духи, то ли драконы – я сейчас уже и не припомню, – устало проговорил Александр Сергеевич. – Мне во Владивостоке один монгол рассказывал, что у них водятся под землёй маленькие злые человечки. Все монголы видели их, и все они прекрасно знают, что эти человечки в Монголии живут. Вот только почему-то наши путешественники, которые там бывали, ничего не видели! И что ты мне прикажешь? Я  должен верить этому монголу, а господину Пржевальскому не верить? Ну, уж нет! Бог-то он есть на небе – это понятно. Но вот монгольских гномиков и тунгусских драконов не бывает – в этом я уверен!

– Может, ваш батюшка шутил, когда рассказывал такое? – предположил Пётр.

– Боюсь, что нет, – задумчиво проговорил Александр Сергеевич. – Просто я думаю, что у него тогда утратилась связь с реальностью. Но когда он надолго застрял в пещере, в которой чуть не умер, вот после этого-то он и протрезвел в конце концов. Я не думаю, что там такую уж большую роль сыграли драконы, мамонты или гномы. Он тогда чудом выжил благодаря помощи местных жителей, которые его случайно заметили и спасли. Это были тунгусы. Они его приютили, вылечили, выходили и отвезли домой. Вернувшись в свою деревню, отец перестал думать о побеге, женился, а вскоре и я появился на свет. Мой отец, как ты знаешь, дружил с твоим дедом. Он рассказывал, что тот пытался его отговорить от неразумных поступков.

– Странно, – проговорил Пётр, – мне отец мало рассказывал о деде.

– Твой отец художник, – пояснил Александр Сергеевич. – А у художников на уме одно искусство! Приедешь в Питер, спросишь. Он расскажет, что знает.

– Вряд ли он мне что-то новое расскажет, – покачал головой Пётр с сожалением. – Не такой он человек. К тому же это вы правильно сказали: у него одно искусство на уме! Иногда думаю: какое счастье, что я не художник, а военный.

Александр Сергеевич тихо проговорил:

– Хорошо бы, конечно, навестить эти места, да, видимо, не судьба!

– А та деревня, откуда родом ваша матушка и бабка моя, не будет у нас на пути?

– Нет. Железная дорога прошла южнее.


Пётр смотрел в окно и любовался проплывающими перед ним красивейшими местами с тихими озёрами и глухими лесными речушками. Когда поезд проезжал тоннель, в купе становилось темно, громче громыхали колёса и казалось, что он мчится с огромной скоростью. Потом поезд выходил на поверхность и снова становилось светло и тихо.

– Дорогу всё ещё продолжают строить, – сказал Пётр и взглянул на Александра Сергеевича. – Она должна пройти по южному берегу озера, и тогда не потребуются паромы. Представляете, как ускорится движение! Да и на этом участке сколько мы проезжали тоннелей, мостов всяких… Воистину эта дорога – великолепный памятник людям, которые смогли спроектировать и построить такое чудо!

Настроенный философически, Пётр был готов рассуждать на возвышенные темы бесконечно.

– Да… красота, – отозвался Александр Сергеевич. – Здесь происходит сплав традиций и культур. Мой батюшка всегда вспоминал природу этого края, и я верю, что наступит время, когда сбудутся предсказания Ломоносова, Сибирь приоткроет завесу своих тайн и отдаст России всё, чем богата!

– Главное богатство Сибири, – задумчиво проговорил Пётр, – это её люди…

– Наверное, ты прав, – согласился Александр Сергеевич, захлопнул книгу и положил её на стол. – Ну, вот, покамест мы с тобой едем, я и книгу эту одолел…

Пётр взял её со столика и прочёл: «Толстой, «Князь Серебряный».

– Тот самый граф Толстой, о котором все так шумят из-за спора с церковью? – спросил он.

– Нет. Тот, о котором шумят, – Лев Николаевич! – ответил назидательно  Александр Сергеевич. – Я же об Алексее Константиновиче. – Он постучал пальцем по твёрдому переплёту книги и продолжал: – Я под впечатлением...

– Про что же там? – спросил Пётр. Ему было неловко, что он не имеет ни малейшего представления об этом писателе.

– Всего не перескажешь, – сказал Александр Сергеевич. – Это, брат, читать нужно. Вот возьми да почитай! В Порт-Артуре не до чтения будет, так ты хотя бы в поезде…

Пётр отмахнулся:

– Не до чтения мне. Мысли всякие в голову лезут – и про службу, и про личную жизнь… А чужие мысли – они, может, и умные, но – не до них сейчас.

Александр Сергеевич не стал спорить.

– А вот меня эта книга задела за живое. Как представил, что каких-то лет триста тому назад происходило на Руси, так страшно сделалось, будто сам в том времени оказался!

– Да что было-то?

– При Иване Грозном опричники, точно банда негодяев, грабили, убивали, резали, насиловали. И не было на них никакой управы! Я не знаю, что страшнее, – опричнина или монголо-татарское нашествие!

– Ну, известное дело, – воскликнул Пётр, – монголо-татарское нашествие страшнее.

Александр Сергеевич покачал головой.

– Не скажи... К тому же любая беда заставляла Русь собраться, объединить силы, почувствовать свою мощь…

– В этой книге – про такие времена?

Александр Сергеевич кивнул.

– Здесь об Иване Грозном и его эпохе, о злодеяниях, которые творили те, кто хотел, чтобы жизнь стала лучше.

– Об Иване Грозном? – переспросил Пётр. – Так ведь злодей! И что же в нём было хорошего?

Александр Сергеевич улыбнулся, а потом показал на проносящиеся за окном пейзажи.

– А вот ты глянь-ка!

Пётр выглянул в окно. Они проезжали вдоль речки, а на том берегу громоздились скалы и валуны, а ещё дальше цепочкой тянулись холмы, покрытые высокими соснами. Речка петляла, и поезд оказывался то справа от неё, то слева.

– Красиво? – спросил Александр Сергеевич.

– Ну да! Кто ж спорит? – удивился Пётр. – Но при чём здесь Иван Грозный?

Александр Сергеевич откинулся на спинку дивана и, вытянув правую руку, стал загибать пальцы:

– А при том, что Русь-матушка Сибирью приросла именно при Грозном. Сибирь – это тебе раз! Никому до него и в голову не приходило смотреть в сторону Волги – фантазии не хватало, а он взял да и завоевал Сибирь.

– Он?!

– Ну, не он, а при нём. Сибирь завоевали донские казаки под предводительством Василия Тимофеевича Чигина по прозвищу «Ермак», что означает на языке асов «воин». Низовыми казаками командовал выходец из Запорожья атаман Михаил Черкашенин. Кстати, столица донского казачества в его честь названа. Екатерина лишила тот город столичного статуса из-за пугачёвского бунта.  Но нынешняя столица – Новочеркасск, – того казака имя носит. За взятие Казани царь даровал казакам Дон с притоками в вечное владение. Они должны были охранять рубежи Руси. Митрополит Филипп Колычев благословил поход казаков в Сибирь. Местные жители – ханты и манси – встречали их как освободителей от рабской зависимости. Ермак запрещал насильственное обращение в ислам и работорговлю, вдвое уменьшил подати. На освобожденной территории действовал казачий закон. Высшая власть принадлежала кругу. Потом началось планомерное освоение новых земель. В Москву ушло казачье посольство, которое повезло царю меха, золото, драгоценные камни. Но главным казачьим даром монарху была Сибирь, площадь территории которой в несколько раз превышала площадь Руси. В Москве звонили во все колокола, стреляли из пушек и пели благодарственные молебны. А через сто лет казаки вышли и к океану.

Пётр некоторое время молчал. Потом задумчиво произнёс:

– А я так думаю, что Сибирь бы от нас никуда не делась, – не при Иване Грозном, так потом бы мы пошли осваивать её. Да и заслуги  царя в том, что завоевали Сибирь, я не вижу.

– А вот не скажи! – возразил Александр Сергеевич. – Пётр Первый в эту сторону и не смотрел, а ведь он был самым деятельным из всех русских царей после смерти Ивана Грозного. Наши цари не придавали значения Сибири. Она им была безразлична!

Пётр засомневался:

– Не знаю, не знаю. Мне кажется,  Русь была просто обречена двинуться на Восток. Ведь не могла же эта земля всё время пустовать? И кто бы сюда пришёл, если не мы? Англичане? Французы? А если не они, то кто?

– Как это кто? – воскликнул Александр Сергеевич и с удивлением посмотрел на Петра. – Не на пустое место пришли, а отвоёвывали эти земли. К тому же вспомни, о чём мы недавно говорили! Китайцы могли её занять задолго до появления славян на свет божий! Задолго до греков и римлян!

– И почему ж не заняли? – спросил Пётр.

– По причине недальновидности своих властителей, – с уверенностью сказал Александр Сергеевич. – То государство, в тылу у которого Сибирь, никогда не пропадёт, потому что она – неисчерпаемый источник богатств. Китайцам с их колоссальными человеческими ресурсами ничего не стоило занять Сибирь, если бы они этого захотели. И проходила бы у нас сейчас граница с Китаем по Уралу. Но среди их правителей не нашлось таких, как Иван Грозный! А ведь то же могли сделать и другие, японцы, например… А вот поди-ж ты, никто кроме безумного нашего царя до того не додумался… А мы его ругаем…

Пётр усмехнулся, а Александр Сергеевич продолжал:

– Но это ещё не всё. Загибаем второй палец по поводу создания русского герба. Герб – это тебе что? Шуточки? Это символ нашей государственности!

– Двуглавый орёл наш? – переспросил Пётр. – Да я и не спорю.

Разговор захватил Александра Сергеевича, и он говорил горячо, с воодушевлением:

– Третий палец загибаем по поводу Московского Кремля и собора Василия Блаженного. Это опять же символы нашей государственности. Архитектурные символы!

– Ну, хорошо, – согласился Пётр. – А четвёртый-то палец по какому поводу загибать собираетесь? Уж не по поводу ли того, что он так много людей поубивал? Вы и это ему в заслугу вменяете?

– Нет! Четвёртый палец я загну по поводу книгопечатания, которое он ввёл на Руси. Вот эта книга, которую я сейчас прочёл и держу в руках, – он взял книгу со стола и многозначительно потряс ею в воздухе, – она ведёт свою родословную от Ивана Фёдорова, который при Иване Грозном и по его приказу завёл на Руси книгопечатание. Правда, преследуемые церковными и светскими реакционерами первопечатники были вынуждены покинуть Родину, но неудача не остановила царя, и он завел новую типографию в Александровской слободе. Но я и пятый палец загну, и ты удивишься, по какому поводу!

– Я уж и не знаю, что вы ещё такое вспомните…

– Ты знаешь, откуда пошёл у нас суд присяжных?

– Неужто и это от него? – изумился Пётр.

– Именно от него – жестокого и злого! А потом все остальные цари были добрыми и никто не вспоминал про присяжных.

Пётр не знал, что и ответить, только спросил:

– Ещё будете загибать пальцы?

Александр Сергеевич продолжал:

– А систему школьного образования – кто завёл на Руси? Именно систему. Не просто отдельные школы!.. Бесплатное образование. Да у меня просто рук не хватит, чтобы перечислить всё, что сделал для нас этот безумец Иван Грозный! Ввёл, например, медицинский карантин на границах, местное выборное самоуправление вместо воевод.

– Воевод избирали?

– Избирали! Впервые появилась регулярная армия, военная форма у стрельцов. Этого тебе мало?

– Регулярная армия?! Ну и ну!

– При нём навсегда было покончено с татарскими набегами. Но и это ещё не всё! Установлено равенство между всеми слоями населения. Крепостничества в то время на Руси не существовало. Крестьянин обязан был сидеть на земле, покамест не заплатит за её аренду. А дети его считались свободными от рождения!

– Кто же у нас ввёл крепостное право? Во чудеса! – воскликнул Пётр, глядя на Александра Сергеевича с удивлением.

– Любимец твой – Пётр Первый и ввёл. Но ты слушай дальше! Иван Грозный ввёл государственную монополию на торговлю пушниной.

– Это хорошо. Укреплял мощь Руси. Но зачем же тогда столько крови пролил? – воскликнул Пётр.

– За всё время царствования  Ивана Грозного не было ни одного казнённого без суда и следствия. В то время как в Европе времена были ой какие лихие. Достаточно вспомнить Варфоломеевскую ночь или «огораживание» в Англии, когда с земли сгоняли крестьян и казнили за бродяжничество.

– А если мы начнём загибать пальцы по поводу того плохого, что он сделал? – спросил Пётр.

– Загибай, но только, чур, помни, что у нас есть Сибирь и мы сейчас едем по ней! И что у меня на столе лежит отпечатанная русская книга – это тоже факт! И что на наших монетах – двуглавый орёл, – он достал из кармана серебряный рубль и показал его Петру, – это тоже факт…

– Ну да! А погубленные души, кто о них вспомнит?! Главное, чтобы России было хорошо! Правильно я говорю?

– Не знаю… – ответил ему Александр Сергеевич и взглянул на Петра. В его взгляде была душевная боль и грусть.

Пётр же встал и сказал твёрдым голосом:

– России нужен новый Иван Грозный!

– Вот как! А встал-то зачем? Говорил бы сидя! – рассмеялся Александр Сергеевич.

Пётр смутился, а потом твёрдо продолжил:

– Не смейтесь, пожалуйста! Встал я от волнения! И вы должны меня понять.

– Я всё понимаю, – ласково проговорил Александр Сергеевич. – Да ты говори, говори!

Пётр продолжил:

– Новый Иван Грозный, быть может, утопит Россию в крови, но после этого у нас появятся достижения, сопоставимые с тем, что сделал когда-то Иван Грозный. Когда бои отгремят, кровь смоют дожди и время сотрёт из памяти имена погибших, потомки скажут: «Он был великим русским императором, а кровь, которую пролил, – не в счёт по сравнению с теми благодеяниями, которыми осыпал Россию!».

– Ну а дальше-то что? – грустно спросил Александр Сергеевич.

– Дальше? А что дальше? Ничего. Как говорил Николо Макиавелли, цель оправдывает средства…

– Стоит ли того? Думаю, всё, что сделал Иван Грозный, рано или поздно было бы в России. У человека одна жизнь, и ему бы жить и жить, что-то строить, картины или книги писать, детей рожать, а не умирать раньше времени!.. Не нужно торопить Россию, как и искусственно тормозить её развитие. Пусть всё идёт как идёт…

Александр Сергеевич замолчал. В купе стало тихо, и только колёса отбивали свой ритм, да в окне мелькали сосны и речушки. Потом он потянулся к кнопке вызова кондуктора и нажал её.

– Есть один выход, – сказал Александр Сергеевич, хитро улыбаясь.

Пётр понял и, усмехнувшись, согласился.

– Тоже неплохо, но я ещё хотел сходить в соседний вагон к профессору и познакомиться поближе с его дочерью.

– Сходишь ещё, – устало махнул рукой Александр Сергеевич.

Явившемуся на зов кондуктору он велел принести две порции коньяка и кофе.

– Будет сделано, ваше сиятельство! – бодро отрапортовал тот.

Минут через десять офицеры пили кофе с коньяком и всё, что они только что обсуждали, казалось им чем-то далёким и нереальным.

– Я теперь лучше понимаю отца, – сказал Александр Сергеевич.

– В каком смысле? – спросил Пётр.

– В смысле фантазий, которые его посещали в этих краях. Вот ведь и нам навеяли эти места разные мысли. И новый взгляд на Ивана Грозного, и то, и сё… – Александр Сергеевич рассмеялся. – А чем всё кончилось, скажи на милость?

– Что? – рассеянно спросил Пётр, думая совсем о другом.

– Мой отец ещё тогда, находясь в ссылке, понял, и в его душе наступили мир и благодать. Вот и мы с тобой смакуем коньяк, а все беды оказались воображаемыми, и их на самом деле нет. Наш поезд мчится, нам хорошо и уютно. И это будет продолжаться вечно…

– Вы шутите? – насупился Пётр. – А ведь я серьёзно говорил.

– Шучу, Петя, шучу, – сказал Александр Сергеевич. – Но шучу серьёзно. Я покамест, с твоего позволения, вздремну маленько. Да и тебе не мешало бы…

– Но я не хочу спать.

– Я не то хотел сказать, – пояснил Александр Сергеевич. – Ты не спеши. – Побудь наедине со своими мятежными мыслями. А когда они в голове твоей угомонятся, можешь навестить профессора и его прелестную дочь… Только не сейчас, когда душа встревожена и мечется… С девушкой нужно вести беседу, находясь в хорошем расположении духа…


Вечером «Сибирский экспресс» подошёл к станции Петровский завод. Ещё по рассказам отца Александр Сергеевич помнил, что именно в этом местечке отбывали каторгу многие декабристы. «Станция как станция, – подумал он, всматриваясь в пейзаж за окном. – Десятиминутная стоянка… Лучше постою у окна…». Кто-то выходил, кто-то садился в поезд… «И дома?, как везде в Сибири, деревянные, невысокие», – продолжал размышлять Александр Сергеевич.

Из купе вышли Юрий Тихонович и Варфоломей Кузьмич. Они молча стали у раскрытого окна и смотрели на суетящихся на перроне людей.

– Слава Богу, жара спадает, – сказал Юрий Тихонович, с удовольствием вдыхая прохладный вечерний воздух.

– А каково в такую жару каторжникам работать,– откликнулся Варфоломей Кузьмич, ни к кому не обращаясь.

– Я всё думаю, – произнёс Юрий Тихонович, никак не реагируя на слова старца, – что здесь будет этак лет через пятьдесят! Красивейшие места! Поверьте… я на своём веку повидал многое, но такой красоты нигде не видал.

– И что же будет? – присоединился к разговору Александр Сергеевич. – Мне кажется, цивилизация сюда придёт нескоро. Шутка ли сказать – Сибирь! Известно, что это – богатейший край, но его-то осваивать нужно. А для этого столько сил и средств потребуется!..

– И прежде всего нужно, чтобы в стране у нас был мир и покой, – добавил Пётр, вышедший из купе и с любопытством слушавший разговор пассажиров. – А в воздухе уже чувствуется гроза… Не до Сибири будет…

–  Нет, вы закройте глаза и на минуточку представьте, – продолжал Юрий Тихонович, – на Байкале великолепные лечебницы, и народ сюда едет поправить здоровье. Повсюду прекрасные города с театрами, библиотеками, университетами…

– Ну, вы, братец, и фантазёр! Но мы это уже где-то слышали! – сказал Варфоломей Кузьмич. – А мне видится совсем другое. Сибирь наша станет всероссийской каторгой. Здесь люди будут жить в тяжких трудах и в горести. В столицах балы да танцульки всякие, а сюда будут людей в кандалах гнать, как овец на заклание. И завод этот Петровский как был местом каторги, так и останется им всегда… Да мало ли здесь каторжных работ?! Лес рубить, золото мыть… Эх-эх-эх! Жизнь наша – копейка!

Варфоломей Кузьмич вздохнул и пошёл было в купе, но его остановил Александр Сергеевич.

– Но так же не может быть! – воскликнул он. – Жизнь станет лучше, это ясно! И сюда придёт цивилизация. Как же этому не верить?! Вспомните, что здесь было хотя бы десять лет назад! А сегодня мы едем в «Сибирском экспрессе»! Это ли не прогресс?! А коль появилась дорога, и край будет развиваться, богатеть.

– Ну-ну… – сказал Варфоломей Кузьмич и взглянул на Александра Сергеевича, словно говорил: «Я-то думал, что ты разумный человек».

– «Жаль, только жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе…» – грустно заключил Юрий Тихонович.

– Это чего же так? – удивился Пётр. – Дай только Бог, чтобы тихо было, доживёте и вы!

– Сами же говорили, что пахнет грозой!

– Говорил…

Многие пассажиры, утомлённые духотой, неподвижностью и беспрерывным перестуком колёс, вышли, чтобы «размять ноги и подышать свежим воздухом». Перрон был тесным, а вокзал – маленьким, и пассажиры прогуливались непосредственно возле своих вагонов. За ними и наблюдали Александр Сергеевич, Пётр, Варфоломей Кузьмич и Юрий Тихонович. По перрону бегали носильщики и торговки разными вкусностями, но на них мало кто обращал внимание. Правда, любители вяленой рыбы покупали её у торговок и осторожно, чтобы не запачкаться, несли  в вагоны, предвкушая удовольствие, с которым они её будут есть.

Иван Павлович Гарькавый, прогуливаясь со своим доктором, разглагольствовал:

– Я так истосковался по свободе, что готов погулять даже и по этому грустному перрону! Такая дыра!.. Удивляюсь, зачем вообще здесь нужно останавливаться?

– Совершенно с вами согласен… – кивал своему пациенту доктор. – Мрачное место. Впрочем, вся наша дорога имеет светлые и мрачные участки. Этот – мрачный!

– Но я надеюсь, что когда-нибудь здесь будет большой город. Здесь такие возможности для производства, для добычи полезных ископаемых и для лесозаготовок! Я бы построил здесь большую мебельную фабрику, делал оконные рамы, двери. Город бы строился, и всё это очень ему бы пригодилось!

Иван Павлович с энтузиазмом стал говорить, как можно было бы развернуться в этом благодатном крае, но вскоре был вынужден замолчать, так как у соседнего вагона послышался шум. Невысокого роста толстяк громко жаловался на то, что его обокрали. Вскоре к нему подошёл полицейский и потребовал, чтобы мужчина внятно рассказал, что случилось. Толстяк рассказал, что он на минуту вышел, чтобы купить вяленой рыбы, но, вернувшись, увидел, что из купе пропал его саквояж!

– Безобразие! Куда смотрит кондуктор?!

– Ежели желаете, давайте проследуем в участок, – сказал полицейский. – Напишете заявление, а я оформлю прoтокол!

– Как можно… Через несколько минут поезд отходит! Нет уж. Я не могу… Спешу в Москву…

Их окружили любопытные и стали высказывать различные мнения по поводу случившегося.

– Это первая кража за всё время нашего следования. Когда-нибудь это должно было произойти. У нас ведь так не бывает, чтобы не воровали, – сказал вышедший размять ноги журналист.

Ему вторил высокий мужчина в казачьей форме:

– Страна у нас такая – Рассея! В ней испокон веков воруют. Раньше за такие дела… – казак не уточнил, как раньше наказывали за воровство. – А ноне с ворюгами цацкаются, шлют на перевоспитание! А их перевоспитаешь!

– Горбатого могила исправит, – послышалось из толпы.

– Господа, – сказал журналист авторитетным голосом. – Не принимайте близко к сердцу. Вы должны учитывать специфику местности.

– Да что тут за специфика такая? – возмущённо спросила дама, крепко уцепившаяся за мужа, стареющего мужчину с пышными бакенбардами.

– Господа! – продолжил журналист. – Тут проживают каторжники и ссыльные. Некоторые из них по отбытии срока остались здесь жить. Уж лучше бы этот господин плотнее закрывал окно в купе. Уверяю вас: это лучше, чем потом сокрушаться по поводу потерянных вещей. А воровство – его ведь всё равно не искоренишь!

Иван Павлович Гарькавый, выслушав журналиста, спросил с усмешкой:

– Вы полагаете, что воры в купе забираются через окно?

– Именно так! – обрадовался чему-то журналист. – Я работаю в отделе криминальной хроники и частенько сталкиваюсь с такими делами. Вот и Александр Акимович подтвердит, – он показал на попутчика. – Он опытный адвокат.

Жильцов с важным видом кивнул, подтверждая сказанное.

Поднялся шум, но тут раздался звон станционного колокола, и все устремились к своим вагонам.

Вернувшись в купе, Александр Сергеевич и Пётр с облегчением удостоверились, что у них ничего не пропало, хотя окно и было открыто.

– Всё же надобно соблюдать осторожность, – сказал Александр Сергеевич. – Эти двое – журналист и адвокат – хотя и производят впечатление болтунов и развязных типов, но всё же, согласись, говорят дело: окно надобно закрывать, когда уходим из купе, например, в ресторан.

Паровоз дал прощальный свисток и, громко пыхтя и выпуская облака пара, двинулся в дальнейший путь.

Александр Сергеевич лёг на диван и, откинувшись на подушку, продолжал размышлять:

– А как с крыши можно залезть в окно? Особенно на ходу?

– Бог его знает! Может, с помощью верёвки. К тому же у вора может быть и напарник…

Вскоре и Александр Сергеевич, и Пётр заснули, а в открытое окно врывался свежий ветерок, возвещавший о том, что скоро Байкал – главная достопримечательность Сибири.


Рано утром поезд пришёл на станцию, где должна была осуществляться паромная переправа. Пассажиры вышли из вагонов и с восхищением смотрели на волшебную картину, когда прямо из воды выныривало солнце. С Байкала дул свежий ветерок, и окрестные горы, грозно обступившие озеро, обещали людям, вышедшим из вагонов, новые впечатления. Шутка ли – ехали-ехали в душных вагонах, теснились в своих купе, а тут такой простор!

У пристани стоял паром-ледокол, на борту которого большими буквами было написано: «Байкал». Чуть дальше – второй паром «Ангара».

– И долго мы здесь будем стоять? – спросил Александр Сергеевич у подошедшего начальника поезда, грузного железнодорожного служащего в новеньком мундире и в фуражке с кокардой.

Тот был рад показать свою осведомлённость и с достоинством ответил:

– Сегодня стоять, видать, будем долго. На пароме воинский эшелон и грузовой состав с лесом. А в нашей «Ангаре», говорят, двигатель вышел из строя. Ремонтируют. Так что дело это не скорое…

– Служил во флоте, а таких паромов не видел, – задумчиво произнёс Александр Сергеевич.

– Почитай, два часа ходу на другой берег, – продолжал кондуктор. – Как-никак, а семьдесят вёрст! Да разгрузка, почитай, ещё столько же займёт. И назад два часа. Вот шесть часов и набежит. Так что покамест отдыхайте, ваше сиятельство. Времени много. Можно и поспать…

– Это вы верно сказали? – уточнил Александр Сергеевич. – Мы здесь будем стоять шесть часов?

– Никак не меньше, ваше сиятельство. Вон, поглядите, «Байкал» уже отходит.

И правда, дав короткий гудок, от пристани отошёл паром. На верхней его палубе у борта стояли люди. Они что-то кричали и махали провожающим руками. Через несколько минут паром был далеко и никаких пассажиров уже нельзя было увидеть. Только слышался крик чаек, провожавших паром, да белый след постепенно таял в тёмно-синих водах озера, и волны какое-то время яростней набрасывались на прибрежные скалы и бетонные строения пристани.

– А по-моему, всё понятно, – сказал Иван Павлович Гарькавый, пряча часы на золотой цепочке в карман. – Места вокруг колдовские… Потому все и волнуются. Я так это понимаю.

– Вы тоже приписываете Байкалу какие-то мистические свойства? – спросил Пётр Александра Сергеевича.

– Конечно! – ответил тот, и невозможно было понять, шутит он или говорит всерьёз. – Такого водоёма нет нигде в мире! А сколько историй мне рассказывали о Байкале! Поневоле поверишь в чудеса.

– Да что за истории такие?! Я знаю, что Байкал – самое глубоководное озеро в мире. Говорят, в нём обитает чудище страшное.

Пётр пытался вспомнить, что он ещё знает о Байкале, но так ничего и не вспомнил.

– И всё?! – воскликнул Александр Сергеевич. – Это огромные запасы пресной воды. Вокруг озера девственные леса с редкими породами деревьев. Кедры! А зверья здесь столько!.. – Он говорил с таким вдохновением, что оно передалось и Петру. – Вот только железной дороге нашей мешает, – продолжал Александр Сергеевич. – Препятствие, скажу я тебе, серьёзное…

– Объехать можно! – воскликнул Пётр. – Всего-то трудов – проложить дорогу в обход.

К пассажирам подошёл мужчина в сопровождении парня, который нёс тяжёлую деревянную треногу. Это был фотограф со своим помощником. Он приглашал сделать на память о Байкале фотографические снимки.

– Когда ещё будет у вас такая возможность? – убеждал он пассажиров. – А фотографическая карточка – это память на всю жизнь! Господа, поверьте, будете жалеть, если не воспользуетесь моим предложением!

Несколько человек пошли вслед за фотографом к пристани.

– У меня большое желание прогуляться по берегу, – сказал Александр Сергеевич.

– Вам непременно нужно одиночество? – спросил Пётр, – или вы готовы совершать эту прогулку и в моём обществе?

– Без тебя я даже и не представляю себе такой прогулки, – улыбнулся Александр Сергеевич.

– А куда именно пойдём?

– Да откуда ж я знаю! Не заблудимся!

Они вышли за территорию вокзала, но не успели сделать и несколько шагов, как услышали гул, исходящий от толпящихся вдалеке людей, которые были чем-то возбуждены и кричали.

– А ведь там что-то случилось, – сказал озабоченно Александр Сергеевич. – Пойдём посмотрим?

Они попытались протиснуться сквозь толпу зевак, но их остановили казаки. Хорунжий, увидев перед собой офицеров, все же позволил им пройти.

– Ничего особливого, господин полковник, – сказал хорунжий, по-видимому, не отличающий морских офицеров от сухопутных. – Одному арестованному стало плохо. Видать, укачало аль ещё что. Хилый. Он всё одно, не выдюжил бы каторжных работ на Петровском заводе. Я уж и дохтура вызвал…

Александр Сергеевич и Пётр застыли от неожиданного зрелища: чуть правее от них стояла мрачная и безликая колонна каторжан – все в одинаковых тёмно-серых полосатых одеждах и бескозырках, а какой-то старик в чёрной одежде склонился над лежащим на земле мужчиной и что-то у него спрашивал. Тут же стоял некий господин в шляпе и с медицинским саквояжем.

Подойдя поближе, офицеры узнали в старце своего попутчика – Варфоломея Кузьмича Расстегаева.

– Мы можем чем-то помочь? – спросил Александр Сергеевич, наклоняясь над каторжником.

Доктор, даже не взглянув на подошедших, бросил:

– Ему уже ничем не поможешь… язвенное кровотечение.

– Я  врач, – представился Александр Сергеевич. – Может, всё же отвезти в больницу?

Доктор, наконец, посмотрел на морского офицера и тихо произнёс:

– Поздно… Очень поздно. Не довезём… Скоро агония начнётся.

В словах доктора была печаль, и Александр Сергеевич промолчал. А стоявший рядом хорунжий сказал:

– Тут уже всё ясно! Помирает.

Каторжанин часто дышал. Видно, ему не хватало воздуха. Бледный, он ещё был в сознании.

– Где у вас носилки? Быстро! – приказал Александр Сергеевич. – Ещё можно помочь.

– Откуда у нас носилки! – возразил хорунжий. – Мы их за собой не таскаем.

Каторжанин открыл глаза и посмотрел на склонившихся над ним людей.

– Ничего не нужно, – пробормотал он побелевшими губами. – Дайте хоть помереть спокойно. – Увидев перед собой Расстегаева и подумав, что перед ним священник, вдруг отчётливо произнёс: – И попов мне тоже не надобно!

Расстегаев сказал:

– Я не священник, но… прошу обратить свой взор к Господу.

– Нет никакого Бога, – внятно сказал умирающий. – А ежели и есть, то он жестокий и несправедливый.

– Да ты-то откуда знаешь, каков он? – спросил Расстегаев. – Он милосерден, и ежели ты сейчас обратишь к нему свои помыслы...

– Не обращу! – проговорил каторжник. – Где он был, когда меня засудили ни за что, деток моих осиротили… Ведь я не виноват! Ежели бы Бог был, он не допустил бы того беззакония, что сейчас творится в России.

Последние слова он выдохнул с трудом, видимо, потратив на них последние силы, откинул голову вбок и, вздрогнув всем телом, застыл в неподвижности. Глаза его смотрели куда-то вдаль, туда, где за верхушками сосен синело небо.

Стоящие рядом сняли головные уборы и перекрестились.

– Отчаянный какой! И не боится никого, – сказал парень, стоящий в колонне каторжников.

– Чего ему бояться-то? Отбоялся ужо, – откликнулся его сосед.

Хорунжий проговорил:

– Преставился… и носилки не понадобились!

Александр Сергеевич огляделся по сторонам: по щекам Расстегаева текли слёзы, и он тихо молился.

– Ежели можешь, Отче, – бормотал старец, – спаси Россию. Не дай ей и неразумному народу её испить из уготованной Тобою чаши…

Тем временем хорунжий приказал двум заключённым отнести покойника в сторону от дороги. Откуда-то появились лопаты, и товарищи умершего стали рыть могилу.

Местный доктор всё стоял, не решаясь двинуться с места. К нему подошёл Александр Сергеевич.

– Разрешите представиться: капитан первого ранга, врач Емельянов Александр Сергеевич.

– Очень приятно. Никулин Матвей Никанорович. Местный лекарь. Окончил медицинский факультет московского императорского университета  и вот уже пятнадцать лет служу здесь…

– А мы с поручиком прибыли на «Сибирском экспрессе». Но паром поломался, и у нас есть несколько часов. Ежели позволите, я хотел бы ознакомиться с вашей лечебницей…

– Да с чем там знакомиться?! Это в Москве да в Петербурге есть на что посмотреть, а у нас… бедность одна…

– Что вы, уважаемый Матвей Никанорович?! Понятно, что не в хоромах размещаетесь. И всё же позвольте поглядеть как живёте, врачуете? Я везде, где имею возможность посмотреть, как коллегам работается, не пропускаю случая…

– Ну, что ж, коль вы настаиваете, поедемте. Тут близко…

Неподалёку у дороги стояла телега, в которую они уселись.

– Говорите, пятнадцать лет службу несёте? – спросил Александр Сергеевич. – В Иркутск не хотели перебраться? Что ни говори – город.

– Жена из местных. Детей нарожали, мал-мала… Хозяйство к тому же. Да и привык уже. Есть аптекарь, два фельдшера… Я даже небольшие операции делаю! Впрочем, поехали, сами увидите!

Они ещё раз взглянули на каторжников, которые копали могилку.

– Как печально началась наша прогулка, – тихо сказал Александр Сергеевич. – Идём, что ли! Чего уж тут смотреть?

– Сколько же таких безымянных могил вдоль российских дорог пораскидано… – откликнулся Пётр, и они пошли за доктором к телеге.

По дороге Александр Сергеевич вдруг задумчиво проговорил:

– Так уж жизнь устроена. В поезде мальчик родился, здесь мужчина умер…

Матвей Никанорович и Пётр не возражали, а Александр Сергеевич,  взглянув куда-то вдаль в сторону горизонта, проговорил:

– А ведь вы только представьте, сколько людей уже умерло за всю историю человечества! Писатели, поэты, композиторы, художники, полководцы, философы – где они сейчас?

– Все мы смертны, – откликнулся Матвей Никанорович.

Александр Сергеевич махнул досадливо рукой.

– Я не то хотел сказать. Другое мне непонятно…

– И что же? – спросил Пётр.

– Допустим, жил великий полководец или, к примеру, император две тысячи лет назад. Жил он на свете всего лет пятьдесят, да так прославился, что о нём с благодарностью вспоминают и по сей день. А после его смерти прошло две тысячи лет. Пятьдесят лет жил, а две тысячи лет о нём помнят… – Александр Сергеевич усмехнулся.

– Что тут удивительного? – не понял доктор. – На свете было много замечательных людей, и мы о них помним.

– Наша жизнь земная – это лишь краткий миг. А большую часть своей жизни люди проводят уже в чьих-то воспоминаниях. Верим мы в загробный мир или нет – это неважно. Но большая часть людей – мёртвые, а лишь ничтожная их часть – живые.

– Философические рассуждения, –  заметил Матвей Никанорович. – Нам здесь не до них. Ни днём ни ночью покою нет. У одного живот заболел, другая рожает, третий ногу сломал…

Александр Сергеевич промолчал. Конечно же, он прав…

Минут через десять они уже въезжали во двор местной лечебницы, расположившейся в трёх одноэтажных деревянных домиках, сомкнувшихся в форме буквы «П». Во внутреннем дворике радовали глаз неожиданные клумбы с цветочками и даже беседка. У одного домика толпились люди. Как объяснил Матвей Никанорович, это вёл приём больных его помощник, фельдшер. Александр Сергеевич подумал: «Кажется, это не самая плохая больница. Мне доводилось видать в России и похуже…». Когда вошли внутрь, присмотрелся: стены и потолки опрятно побелены, на окнах чистые занавесочки.

– Пройдёмте покамест в мой кабинет, – предложил Матвей Никанорович.

Они вошли в комнату с письменным столом, стульями, кушеткой для осмотра больных, шкафами для историй болезни, других документов…

– Условия, доложу я вам, вполне приличные. А что же здесь раньше-то было? Не всегда же вы в таких условиях работали? – спросил Александр Сергеевич, с интересом разглядывая кабинет врача.

Матвей Никанорович из ящика стола достал небольшую колбу со спиртом, ломтиками нарезанное сало, разлил спирт в мензурки и произнёс, словно не слышал вопроса Александра Сергеевича:

– Для начала давайте помянём по нашему обычаю душу грешную того мужика, помощь которому уже наша не потребовалась. Пусть земля ему будет пухом и там он найдёт своё успокоение. – Доктор привычно одним глотком выпил из мензурки спирт, заел кусочком сала и продолжал: – Вы спрашиваете, как у нас раньше было? Больных лечили знахари да монахи, видевшие в этом свой нравственный долг. Сначала мы располагались в наёмных избах, а теперь вот арендовали помещения у местного купца, Балашова Степана Валериановича. Хороший мужик, я вам скажу. У нас и подвода имеется, и лошадёнка… Но по моему разумению, положение с медицинским обслуживанием жителей уезда ужасно. Население бедно до последней степени. Лечение платное, а потому не всем доступно. Бесплатно лечим только больных сифилисом и нижние чины армии, и, конечно, в случаях острых, при жизненных показаниях.

– Я всё же думаю, что медицине сейчас уделяют большое внимание, – возразил Александр Сергеевич. – Слышал, что в Москве на Ходынском поле выстроили бесплатную больницу для всех бедных без различия званий, сословий и религий. Я думаю, недалёко время, когда и у вас появится рентгеновский аппарат и другие новинки. И всё же – работать здесь – подвиг!

– Вы мне льстите. – Матвей Никанорович смущённо улыбнулся. – А вы, простите за любопытство, где служите?

– Служил во Владивостоке в должности начальника госпиталя. Теперь еду в Петербург. Жена умерла, а у меня трое детей…

– Простите… Ну, что ж… Пойдёмте, я покажу вам нашу больницу, – сказал Матвей Никанорович и встал из-за стола.

Они прошли в коридор, заглядывали в палаты, комнаты, где проводились процедуры. Везде остро пахло хлоркой.

Зашли и в операционную, место особой гордости доктора. Здесь всё блестело чистотой. Стены были выкрашены белой масляной краской. В центре комнаты – операционный стол, а вдоль стен – стеклянные шкафчики с хирургическими инструментами.

В комнате перед операционной висел рукомойник, а вдоль стен стояли столы, на которых и кипятили инструменты. Всё было продумано до мелочей, и это понравилось Александру Сергеевичу.

– И какие вы здесь делаете операции? – поинтересовался он.

– Всякие… – неопределённо ответил Матвей Никанорович.

– И полостные?

– На прошлой неделе оперировал прободную язву желудка. А так… острую патологию: аппендициты, ущемлённые грыжи, кишечная непроходимость… Хроническую патологию, конечно, отправляю в Иркутск. А там, где требуется срочная помощь, делаю сам…

– Сам?!

– Сам. Помогает мне Илья Петрович, фельдшер наш, да аптекарь Владимир Николаевич. Вот мы втроём тут и колдуем. Есть у нас ещё фельдшер, но тот больше по женской части: роды, если нужно, принимает, с детишками возится… Обещали прислать ещё людей, да, видно, не до нас им…

В это время появившийся фельдшер сообщил, что только что привезли парнишку. Кажется, перелом голени…

Матвей Никанорович оглянулся на гостей.

– Если желаете, пойдёмте посмотрим, – предложил он.

– Пойдёмте! – с готовностью отозвался Александр Сергеевич.

В коридоре на кушетке лежал парень лет пятнадцати, рядом с которым стояла пожилая женщина.

– Как тебя зовут? – спросил Матвей Никанорович.

– Сергеем, – тихо ответил юноша, кривясь от боли.

У него была нерусская внешность, и Матвей Никанорович сразу догадался:

– Ты из тунгусов? – спросил он.

– Из тунгусов, – подтвердил Сергей.

Матвей Никанорович повернулся к Александру Сергеевичу и пояснил:

– Крест на шее… А православные у нас тунгусы и якуты, но у якутов лица широкие, а у тунгусов – узкие.

– У меня дедушка был русским, – тихо, но с гордостью проговорил Сергей. – Меня в честь него и назвали Сергеем.

– И как же тебя угораздило упасть, Серёжа, – спросил Матвей Никанорович, рассматривая левую ногу ниже колена. – Баловался, поди? – Повернувшись к Александру Сергеевичу, пояснил: – У мальчишек этого возраста одно баловство на уме!

– Нет, – простонал парнишка. – Я на охоте был с дядей, мы с ним лабаз налаживали… Полез на столб, и… сорвался…

Сидевшая рядом пожилая женщина, на которую все только сейчас обратили внимание, вмешалась в разговор:

– Не шкодливый он. Смирный, ей-Богу!

Она перекрестилась.

– А вы, матушка, кем доводитесь Серёже?

– Бабушкой. Его отец, мой сын Сергей, погиб десять лет тому на охоте вместе с жинкой своей.

Александр Сергеевич перебил женщину:

– Простите, как звали вашего сына?

– Сергеем и звали, – повторила женщина. – В память об одном русском… А внук – Сергей Сергеевич…

– А разве у вас такие имена бывают? – удивился Александр Сергеевич.

– А у нас всякие имена теперь бывают, – сказала женщина. – Сейчас у нас почти у всех русские имена… Так я расскажу, что было дальше: столкнулся мой сын с медведем-шатуном, а ружьё было без патронов – кончились к тому времени у него патроны. Вот я с тех пор и воспитываю внука, но не одна, а брату своему младшему поручила за ним присматривать. Как же внук охотником станет, ежели его никакой мужчина не обучит этому делу?

Матвей Никанорович прервал женщину:

– В общем, матушка, ваш брат недоглядел за вашим внуком. – Обращаясь к Сергею, он спросил его нарочито весёлым голосом: – Да что ж это за лабаз такой, ежели у него и лестницы нету?

– Лабаз-то был старым, – пояснил Сергей. – Там давно ничего не хранилось, потому и лестницы не было.

При этом Матвей Никанорович тщательно прощупывал кости левой голени, стараясь не причинять парнишке боль. Потом, взглянув на Александра Сергеевича, уступил ему место для осмотра. – Извольте взглянуть…

Парень застонал от боли.

– Терпи, Серёжа, терпи, – сказал Матвей Никанорович. – Мы сейчас должны понять, что там у тебя такое случилось и как нам это вылечить. Нет у нас ещё рентгеновского аппарата. Есть он покамест только в больших городах. Кажись, и в Иркутске есть… Но, не видал, врать не буду. Он позволяет всё видеть насквозь… А покамест приходится так… по старинке.

Александр Сергеевич обследовал парнишку. Ему давно было ясно: сложный перелом голени со смещением отломков. Голень искривлена и укорочена. Здесь без наркоза не обойтись. Но делать нечего, нужно… иначе парнишка на всю жизнь останется хромым.

Матвей Никанорович отдавал нужные распоряжения фельдшеру, стоящему рядом, а сам продолжал говорить, чтобы хотя бы как-то отвлечь больного.

– На дереве был лабаз или на столбиках?

– На высоких столбиках, – пояснил мальчик, – возле берега реки, чтобы никакой зверь туда не залез, потому как росомаха, ежели заберётся внутрь, то все припасы разорит, хотя и от медведя, известное дело, – спасу нету. Ежели куда захочет взобраться, заберётся. Вот мы в лабаз тот и хотели положить свои припасы…

– Припасы – это хорошо, – согласился Матвей Никанорович. – Без припасов – какая же охота?.. – И тут же тихо и отрывисто скомандовал фельдшеру: – Носилки! – Пояснил Александру Сергеевичу: – Начнём, пожалуй!

– И куда ж это ты его хочешь унести? – забеспокоилась бабушка.

– Простите, матушка, как вас зовут? – спросил Матвей Никанорович.

– Татьяна Трофимовна.

– Вот что, Татьяна Трофимовна, – сказал доктор, обняв старушку за плечи и подводя её к скамейке, – вы тут посидите и нам не мешайте. Договорились?

Татьяна Трофимовна смиренно попросила:

– Только ж ты там, доктор, моего внука не шибко… А то жалко однако…

В операционной не удалось снять с парнишки штаны и пришлось разрезать штанину ножницами.

– Однако штаны у меня были хорошие, – сказал Сергей. – Шибко жалко.

– На новые заработаешь, – бросил Матвей Никанорович. – Были бы ноги, а штаны найдутся!..

Пока доктор отвлекал разговорами парнишку, фельдшер привязал ремнями ноги и руки к операционному столу. Всё было отработано до мелочей. Ни одного лишнего движения.

– Начнём, пожалуй, Илья Петрович, – сказал Матвей Никанорович.

Тотчас же фельдшер приложил к лицу Сергея проволочную маску, обшитую марлей, и стал капать эфир. Парнишка немного подёргался, но вскоре притих.

Сильно ухватившись за ногу двумя руками, Матвей Никанорович совместил отломки костей и, не оглядываясь на фельдшера, протянул руку, в которую Илья Петрович вложил уже смоченный в тёплой воде и отжатый  бинт с гипсом, и доктор быстрыми движениями стал гипсовать ногу выше колена.

– Фиксируем суставы выше и ниже перелома, – комментировал свои действия доктор.

Через несколько минут всё было закончено.

Пётр смотрел, как слаженно и быстро работают Матвей Никанорович и его фельдшер, и думал, что было бы хорошо, если бы такие доктора были у них в Порт-Артуре.

– Думаю, всё будет в порядке, – сказал Александр Сергеевич. – А ты, Петя, смотри да учись, как нужно работать. Неровён час и тебе пригодится наш опыт.

– А я и так смотрю…

Парнишка уже проснулся после наркоза и лежал, не понимая, где он и что с ним произошло. Его отвезли в палату, где его поджидала бабушка.

Александр Сергеевич посмотрел на часы.

– Нам, пожалуй, пора...

– Ну, что ж…

– Вот только хочу ещё раз взглянуть на парнишку…

Они прошли в палату. Сергей спал, и гости не стали его беспокоить. У дверей стояла Татьяна Трофимовна.

– Вот и всё, – сказал Александр Сергеевич. – Через месяц  снимут гипс и внучок ваш будет здоров!

– Спасибо тебе… Спасибо… – говорила Татьяна Трофимовна.

– Не меня нужно благодарить, а Матвея Никаноровича. Он спас вашего внука.

– И ему спасибо, и тебе…

– Мне-то за что?

– За то, что я снова увидела тебя…

– Не понял, – удивился Александр Сергеевич. – Мы с вами встречались?

– Да нет… Я была знакома с твоим отцом! Ты на него очень похож, а я его забыть не могу!

Александр Сергеевич вспомнил, что когда-то читал воспоминания отца, который описывал, как замерзал однажды в тайге и его спасло кочующее племя тунгусов. Причём спасла его своим теплом девочка лет шестнадцати. Он внимательно посмотрел на пожилую женщину и понял: это вполне могла быть она.

– У тебя был брат, отец этого моего внука. После его гибели муж привёз нас сюда. Он работал на строительстве железной дороги. Тогда хорошо платили. Рубль в неделю получался. Мы тут и осели. Но в прошлом году и муж умер. Видать, надорвался.

– И с кем же вы теперь живёте? – спросил Александр Сергеевич, удивлённый до крайности рассказом этой старой женщины.

– С внуком. Рядом с нами и семья брата… Мы давно ушли из тайги…

Александр Сергеевич не знал, что ей сказать. Он в нерешительности взглянул на притихшего Петра, потом достал из кармана кошелёк и, вытащив двадцать пять рублей, протянул их ей.

– Возьмите… Вам нужно хорошо кормить Серёжу…

– Ты что?! Ничего нам не нужно. Ты лучше расскажи мне о своём батюшке.

– Берите, берите… А батюшки уже давно нет… У меня трое детей, двое сыновей и дочка. Жена три месяца как умерла… Вот еду к детям. Я дам вам свой адрес. Ежели случится, что нужна будет моя помощь, напишите мне. Помогу, чем смогу. Как-никак, а мы с вами родня! – Он обнял старую женщину за плечи и продолжал: – Но нам пора на поезд. Прощай, племянник! Вот ведь как бывает! Теперь у меня и на Байкале родственники есть!

6.

А в Петербурге начиналось  время белых ночей, когда загулявшийся вечер встречал утреннюю зарю и они «обнявшись» бродили по пустынному городу, любуясь прекрасными проспектами и улицами, бронзовыми памятниками, парками и соборами. Вообще-то миф о том, что в белые ночи светло как днём – преувеличение. Но постоянно меняющееся сочетание света и тьмы создаёт ту самую непонятную прелесть, которая лишает людей сна, заставляет терять голову.

Только что закончился сбор группы Николая Прохорова, который, как обычно, проходил в мастерской Ивана Петровича. Обсуждали «текущий момент», как любил говорить Николай.

– Товарищи! Вспомните, что было на Обуховском заводе! Вооружённым жандармам мы могли противопоставить только булыжники!  Вспомните Ростовскую стачку железнодорожников! Ни полиция, ни казаки не в силах были её разогнать. Лишь пригнав войска, царское правительство подавило стачку. Всюду развернулась революционная борьба! На Украине и в Поволжье крестьяне жгут помещичьи имения, захватывают их земли. Против них царское правительство направляет войска, заставляя солдат стрелять в свой народ!  В ответ на выступления студентов оно закрывает университеты, бросает сотни людей в тюрьмы, гонит на каторгу… Мы, социал-демократы, боремся за политические права трудящихся, за социальные блага, и ежели для этого нужно прибегнуть к террору, мы готовы! – говорил Прохоров. – Мы за союз трудового крестьянства, рабочего пролетариата и трудовой интеллигенции. В Европе нынче кризис. Закрываются заводы и фабрики. Тысячи рабочих оказываются на улице без средств к существованию! Но это не ослабило наше движение. Наоборот!  От экономических стачек мы переходим к выступлениям с политическими лозунгами! И главный наш лозунг: «Долой царское самодержавие!». На следующей неделе должен состояться митинг рабочих механического завода. Группа обязательно должна там быть и по-возможности перевести разговор в политическую плоскость.

Никто не спорил. Договорились о времени и месте сбора.

Расходились, как обычно, соблюдая все предосторожности. Студент Васильев задержался в мастерской, разглядывая карандашные рисунки, наброски, этюды Ивана Петровича, на которых была изображена Анна во всех ракурсах: улыбающаяся, смотрящая в даль, томная, лежащая на широком ложе и смотрящая на зрителя, словно приглашая его прилечь рядом…

– Гнилое искусство, – фыркнул студент. – Нам нужно другое!

– Это ты о чём? – не понял Иван Петрович.

– Как о чём? – воскликнул Васильев. – Куда зовут ваши картинки? В постель к рыжей красотке? А надобно звать на борьбу за лучшую жизнь! А на это посмотришь и подумаешь: стоит ли бомбу бросать в какого-нибудь жандарма? Ведь сослать могут в Сибирь! Где ж ты такую красавицу тогда найдёшь!?

– А деньги, которые я сдаю в партийную кассу – и, между прочим, немалые! – они откуда берутся? Может быть, ты думаешь, что я их печатаю или клад нашёл?! Вот отсюда, – он выразительно показал на картину, – деньги и берутся! А мне, кстати, нужно ещё и самому жить на что-то, и мастерскую содержать, где мы себя чувствуем так безопасно, потому что я на хорошем счету у полиции и у соседей. Это всё, брат, денег стоит.

Васильев возразил:

– Да я ж, Иван Петрович, тоже не дурак и всё, что вы говорите, понимаю. Только всё одно это нехорошо. Деньги для партийной кассы нужно добывать другими способами.

– Грабить богачей? – подсказал Иван Петрович.

– А хоть бы и так! Это же не то же самое, что ограбить честного человека.

Иван Петрович развёл руками и с юмором ответил Васильеву:

– Извини, дружок, я такому искусству не обучен, а ежели ты у нас такой добрый молодец, вот и попробуй себя в том самом деле, про которое сейчас сказал.

– И попробую! – с вызовом ответил Васильев.

– Ну, а я покамест буду картины рисовать и продавать богатеям, которые за них хорошо заплатят. – Васильев промолчал, а Иван Петрович, похлопав его по плечу, продолжил: – Ну, ты иди, иди потихоньку. Все уже разошлись. А коль задержит полицейский и спросит, что ты здесь делал, что скажешь?

– Скажу, как договаривались, – бойко ответил студент, – мол, брал уроки рисования, хочу стать художником.

– Да не дай бог, чтобы кто услыхал твои суждения об искусстве! Сразу раскусят! – рассмеялся Иван Петрович.

Когда Васильев ушёл, Иван Петрович задумался. Он понимал, что в чём-то студент, конечно, прав, но в последнее время ничего другого рисовать не мог. Чувствовал, когда Аннушка вот так лежит перед ним, сердце его бьётся быстрее. Первое время после того, как его жена убежала к французу, Иван Петрович пробовал забыться с помощью вина. Но помогало мало. Потом появились другие заботы. Он с головой окунулся в революционную борьбу и понял, что это именно то, ради чего стоит жить.

Конечно, были у него женщины… но такого, как к Анне он, как ему казалось, никогда не испытывал.

Оставшись с нею наедине, Иван Петрович продолжал делать карандашные наброски задуманной большой картины. Она лежит на бархатном ложе полуголая, а лёгкая вуалевая накидка лишь условно скрывает некоторые участки её тела. Она, так же как на этом этюде, который рассматривал студент, смотрит на зрителя, словно говорит ему: «Ну, иди же скорее ко мне!».

Анна встала с дивана, на котором обычно позировала, и подошла к Ивану Петровичу. Некоторое время молча рассматривала карандашный рисунок, потом вдруг прижалась к художнику.

Иван Петрович посмотрел ей в глаза, обхватил худенькие её плечики, притянул к себе и поцеловал в губы…


Потом они лежали, и Анне никогда не было так хорошо и уютно. Для неё Иван Петрович был Богом. Она восхищалась им. В её представлениях он был талантливым художником и образованным человеком. Её не смущала разница в возрасте. Она давно мечтала о том, что сейчас произошло, и ей казалось, что ни с кем бы ей не было так хорошо, как с Иваном Петровичем. К молодым людям она относилась с недоверием и каким-то презрением: разве они могут быть такими, как Иван Петрович?! А сколько он знает! И как красиво и убедительно говорит!

А Иван Петрович в это время рассуждал о том, что художник имеет право на свободу самовыражения, что недопустима цензура, что искусство тоже должно стать оружием в борьбе с самодержавием!..

Анна, положив голову на его плечо, боялась шелохнуться. Она вслушивалась в биение его сердца и не всегда понимала, о чём он говорит. Ей было важно чувствовать его тепло, вдыхать его ни с чем ни сравнимый запах! Она бы смогла сделать всё, чтобы он ею гордился!.. Хоть жизнью пожертвовать.

На следующий день Анна встала пораньше и приготовила завтрак. У Павлины Павловны был выходной. Сегодня девушка делала это с особым чувством. Впрочем, ничего, кроме яичницы и чая с бутербродом, она сделать не могла. Никаких других продуктов в доме не было.

После завтрака Иван Петрович притянул к себе девушку и стал целовать. Она не сопротивлялась. Ей было приятно. Потом он, сделав над собою усилие, отстранился и сказал:

– Ну, Аннушка, как говорится: делу время, а потехе час. Работать нужно! Купец Немковский заказал картину, стало быть, заказ этот надобно выполнять. Пойдём-ка в мастерскую.

Иван Петрович натягивал на подрамник пеньковый холст, мелкими кругообразными движениями грунтовал его меловым грунтом на основе клея и попутно рассказывал Анне об искусстве. В такие моменты он часто увлекался и говорил, говорил, показывал различные «фокусы», демонстрировал, как умеет без циркуля рисовать точный круг, без линейки определять размер линии… Играючи определял на глазок расстояние от одного предмета до другого и только потом доказывал правильность своего измерения с помощью линейки или метра.

– Я знаю много других фокусов в этом же роде, – говорил он, – например, могу ножницами вырезать силуэты людей из бумаги, за несколько минут нарисовать портрет… Причём с хорошим портретным сходством… Помнится, в Германии это мне давало неплохой заработок. Нужно же было как-то жить! Я правша, но могу при рисовании использовать и левую руку… Ой, да мало ли что ещё! Всего не перечислишь!

Анна смотрела на него с восхищением и говорила:

– Иван Петрович! Вы – гений!

– Ежели у меня и есть талант, то, скорее, талант чертёжника. До гениального живописца я пока не дотягиваю, – скромно отшучивался Иван Петрович. – Да и условия для живописи сегодня не те. Есть более важные дела… Вот построим новую жизнь… – добавлял он мечтательно. – Ежели до этого счастливого времени доживу, конечно, вот тогда я и покажу, на что способен!

Анна уселась на своё место, где обычно сидела, когда позировала, и спросила:

– А что будет-то потом?

– Когда потом? – не понял Иван Петрович.

– Когда буржуев прогоним…

– Что будет? Новая жизнь! Представляешь, хозяевами земли станут крестьяне. Заводов – рабочие!

– А вы чьим хозяином будете?

– Я – человек искусства! А искусство должно принадлежать народу! Оно – о народе и для народа! – охотно пояснял Иван Петрович.

– Но ведь для того, чтобы это всё случилось, нужно, чтобы в нашей стране произошли очень большие перемены, – робко высказала свою догадку Анна.

– А то как же! Капиталисты и помещики сами не уйдут. Мы их прогоним! Правда, кровь прольём лучших своих сынов и дочерей, но… иначе нельзя. Недавно в журнале «Жизнь» прочитал стихи французского революционера Эжена Потье. Слова там пронзительные. Сразу запомнились. Ты послушай:

Вставай, проклятьем заклеймённый,
Голодный, угнетённый люд!
Наш разум – кратер раскалённый,
Потоки лавы мир зальют.
Сбивая прошлого оковы,
Рабы восстанут, а затем
Мир будет изменён в основе:
Теперь ничто – мы станем всем!
Всё не помню, но там были ещё такие слова:

Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и не герой.
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Вот так-то!

Анна слушала и восторгалась Иваном Петровичем. Она считала себя самым счастливым человеком! Ведь случилось же такое, он обратил на неё внимание!

Личность Ивана Петровича была для Анны во многом таинственна и потому особенно притягательна. А всё таинственное манит к себе…

Любимым занятием Ивана Петровича было рисовать контур человека одним движением руки, без отрыва кончика карандаша от бумаги. Он смотрел в окно на проходящих внизу по набережной людей и мгновенно фиксировал походку, сутулость, резкость движений…

– Вот он, красавчик какой идёт! Ты только полюбуйся, какая у него походочка! – ласково приговаривал Иван Петрович. – Идёт себе и идёт! А того и не знает, что я наблюдаю за ним и это у меня такая работа – наблюдать за жизнью и воспроизводить её! И я сейчас его увековечу вот на этом листе бумаги!

Он несколькими точными движениями изобразил мужика, который толкал впереди себя тележку с овощами. Получилось похоже, но схематично. Не было видно никаких черт лица, только изгиб спины, рук, наклон головы…

– Когда рисуешь вот так быстро, – пояснил Иван Петрович, – подробности не важны. Люди идут, какие уж тут могут быть подробности! Главное – схватить общую идею, а ежели потом ты надумаешь к этой идее вернуться, тогда уже можно будет и за подробности взяться.

– А как же вы за них возьмётесь, ежели тот мужик с телегой уже укатил куда-то и мы его больше никогда не увидим? – удивилась Анна.

– Да и пусть! – ответил он, смеясь, махнув рукой. – Мужик-то такой не один на свете! Таких, как он, – много! Это собирательный образ. Сколько таких катит свои тележки с овощами – и в Нижнем Новгороде, в Одессе, в Астрахани… В чём-то они все разные, но в чём-то и одинаковые.

Анна сидела на своём месте и ожидала, когда же Иван Петрович начнёт её рисовать.

– А можно вам задать один вопрос? – робко спросила она.

Иван Петрович удивился:

– Да задавай! Разве я тебе когда-нибудь запрещал обращаться ко мне с вопросами?

Анна преодолела внутреннее волнение и спросила:

– А я для вас – какой образ? Обобщённый или конкретный?

– Ты? – Иван Петрович удивился такому повороту в её мыслях. – И словечко-то какое выискала: конкретный! Вычитала, что ли, в книжке? С тобою всё не так просто, Аннушка!

– Почему?

Иван Петрович подошёл к девушке и взял за обе руки, но не стал её прижимать к себе, а посмотрел как-то отстранённо.

– Ты моя самая прекрасная и неповторимая женщина, какую я только встречал в жизни… – он замялся. – Ты – моя молодость! Ты – моя мечта, всегда желанная и убегающая, как горизонт… Мне очень хорошо с тобой, хотя и понимаю, что стар для тебя, но, с другой стороны…

Она набрала в грудь воздух и выдохнула:

– Договаривайте!

Иван Петрович продолжал:

– А с другой стороны, ты современная девушка, дочь трудового народа, и, глядя на тебя, я вижу и всех остальных девушек нашего времени, вижу их трудные судьбы. Иными словами, ты для меня ещё и некий обобщённый образ, и я тебе приписываю черты девушек, которые посвятили себя нашему святому делу, делу революции… Но и, глядя на всех остальных, я приписываю им твои качества.

Анна понимала Ивана Петровича. Именно за верность революции она, как ей казалось, любила его ещё сильнее.

– А как вы представляете себя в том обществе, которое наступит после победы революции? Какие картины тогда будете писать?

Иван Петрович посмотрел куда-то вдаль и тихо проговорил:

– Я уже много раз думал об этом. Перво-наперво я должен буду воспеть героев революции. Покажу первые демонстрации, забастовки, митинги… А ведь будут же ещё и бои! Вот это всё я и буду рисовать.

– Да что это вы всё о войне да о войне? – удивилась Анна. – А мирной жизни разве не будет?

– Будет и мирная жизнь, – успокоил её Иван Петрович. – Тихая и спокойная. Войн к тому времени уже не будет, потому что революция произойдёт во всём мире, а трудящимся – зачем между собою воевать? Люди будут работать, отдыхать, заниматься гимнастическими упражнениями…

– А картины тогда тоже будут? – робко спросила Анна.

– Конечно! В каждом городе для картин будут построены галереи – это для того, чтобы любой желающий мог туда прийти и посмотреть на произведения искусства. А так, чтобы картины висели на стенах в доме у какого-нибудь богача, – такого не будет. Произведение искусства не может принадлежать одному человеку.

Анна с грустью слушала эти слова и думала, что во имя того, чтобы скорее наступило это время, они должны будут рисковать жизнью и может так случиться, что она и не доживёт до этого счастливого времени…

Эти мысли промелькнули в её сознании как вспышка молнии. «Мы люди несвободные. Наш долг – приблизить то счастливое время. Но неужели мы не заслужили хотя бы немножечко счастья для себя?!».

Ей захотелось подурачиться. Она отбросила со своего тела накидку и, весело глядя на Ивана Петровича, вдруг спросила:

– Я красивая?

– Ты восхитительна! – ответил ей Иван Петрович. – А ну-ка, посиди так, я сейчас порисую тебя в карандаше.

– А мне почему-то неприятно. Будет этот толстяк, которому вы продадите мой портрет, смотреть на меня, словно я его собственность! Он же меня купит!

– Вздор, Аннушка! – утешил её Иван Петрович. – Сущий вздор! Как ты могла вообще такое подумать? Во-первых, он будет смотреть не на тебя, а на твой образ, и пусть он только попробует прикоснуться к тебе настоящей!  Мы ему руки и ноги переломаем!

На этих словах Анна вздрогнула. «Мы – это кто? Только я должна решать – кому прикасаться ко мне, а кому нет!». Но она отогнала эти мысли.

Иван Петрович снова о чём-то говорил, говорил, но смысл до Анны не доходил. Она любовалась бархатом его голоса. Он завораживал, убаюкивал её. Она отбросила накидку, подошла и прижалась к нему всем телом…


В четверг, ближе к вечеру, к Ивану Петровичу в мастерскую зашёл  Прохоров. Он был необычно возбуждён и чем-то озабочен, всё время теребил в руках кепку и дал понять художнику, что хотел бы с ним переговорить наедине.

Иван Петрович понял и отослал Анну в магазин купить что-нибудь на ужин.

– Завтра в пять на механическом митинг, – сказал Николай, как только Анна ушла.

– Мы говорили об этом в прошлый раз. Что требуют рабочие? – возбуждение передалось и Ивану Петровичу. Он знал установку партии при любом протестном выступлении переводить экономические требования в политические.

– В том-то и дело, что рабочие будут требовать повышения заработной платы. А к тому же на заводе сокращения. Шутка ли сказать: триста человек выбросили в один день на улицу. Каждому недовольному грозятся тем, что он тоже может пополнить армию безработных. Нужно, чтобы на митинге был решён вопрос о стачке. Но мне стало известно, что в районной жандармерии готовятся разогнать митинг. По моим сведениям, и Булавин собирается приехать. Хочет уговорить рабочих вернуться на работу. Завод получил большой заказ от военного ведомства…

Некоторое время в мастерской царила тишина. Слышно было, как ругались на набережной пьяные мужики.

– Ежели  жандармы попробуют сорвать митинг, возможна потасовка…

– О чём ты говоришь? – воскликнул Иван Петрович. – Жандармы начнут палить… Вспомни, что было в Ростове!

– А вы как хотели?! Кровь может пролиться… Дело у нас такое…

Николай был настроен воинственно. Он посмотрел на Ивана Петровича и улыбнулся, вспомнив, что тот всегда чего-то боялся. «Осторожный шибко…» – подумал он и продолжал:

– На митинге, наверное, попытается выступить этот Булавин. Как-никак, а человек из городской Управы. Вот было бы хорошо его пугнуть…

– Пугнуть это как? – не понял Иван Петрович.

– Как?! Да выстрелить в него!

Иван Петрович покачал головой.

– Так такие дела не делаются! Нужно продумать пути отхода, подобрать исполнителей. И что это нам даст?! Нет, я против непродуманных действий! Ну, шлёпнем мы этого Булавина, и что дальше?

– А дальше – другим неповадно будет. Вот что дальше! Одного шлёпнем, другого, а третий, глядишь, и хорошенько подумает ещё, идти ли ему против трудового народу. Важно показать, что мы теперь готовы на всё. К тому же и исполнитель, как мне кажется, уже у нас есть.

Прохоров внимательно посмотрел на Ивана Петровича.

– И кто же он? – спросил Иван Петрович, а сердце его вдруг сжалось и всё похолодело.

Николай заметил напряжение, с которым спросил художник об исполнителе. Сделав короткую паузу, он словно боднул кого-то головой и произнёс:

– Помнится, Анна выказала готовность совершить акцию. Неужто передумала?

– О чём ты говоришь?! Передумала или не передумала – какая разница? – воскликнул Иван Петрович. – Девчонке семнадцать лет! Да и в наших делах она ещё новичок. А ну как схватят её? Да начнут пытать! Тогда, считай, группы нет! Стоит ли Булавин того?!

Николай долго и многозначительно молчал.

Иван Петрович тоже молчал. Глядя на него, подумал: «В революцию всякие люди идут. Вот ведь и бешеные – тоже. А как без бешеных? Видно, и они тоже нужны великому делу… Но – до чего же гадко!».

А у Николая другое было на уме. «Неужто между ними что-то есть? – с тревогой подумал он. Потом взглянул на Ивана Петровича и представил себе рядом с ним семнадцатилетнюю Анну. – Нет! Вряд ли!».

– И всё-таки: так тому и быть! Она пойдёт! – твёрдо сказал Прохоров. – У неё всего-то делов: выстрелит и сразу же затеряется в толпе. А мы будем рядом… Ежели какая погоня случится – так мы её оттесним, создадим суматоху, неразбериху… Никто и не поймёт, куда она делась.

Иван Петрович кивнул, словно бы соглашаясь, но тут же тихо спросил:

– А ежели поймают и будут пытать?

Прохоров, как будто это его пытали, сказал твёрдым голосом:

– А тогда пусть стиснет зубы и выдержит!

Иван Петрович кивнул в ответ, но с грустью подумал: «Ежели ты такой умный да смелый, сам бы и стрелял, а потом под пытками и умирал… Чего ты девчонку-то подставляешь?».

Известие о том, что на завтра готовится акция и ей придётся стрелять в какого-то чиновника, Анна восприняла спокойно. Она только взглянула в глаза Ивана Петровича, стараясь в них прочесть, является ли это и его поручением, но увидела в них только любовь и тревогу.

– Я готова, – сказала она.

– Молодец! Всё будет хорошо! Мы будем рядом. Нужно будет выстрелить и сразу же затеряться в толпе. Но сюда сразу не иди. Погуляй по городу. Револьвер у тебя заберёт студент. Там будут все наши…

Прохоров говорил, говорил, но Анна его больше не слушала. Она смотрела на молчащего Ивана Петровича и понимала, что ему тяжело посылать её на такое задание. От этого ей становилось тепло и сладко кружилась голова…


Как ни странно, но Иван Петрович отмерял наступление нужного момента не днями и не часами, а ночами:

– Осталось шесть ночей, – тихо сказал он однажды, ложась спать.

Анна не поняла и переспросила, но он лишь досадливо отмахнулся:

– Да это я считаю, сколько тюбиков свинцовых белил у меня осталось. Очень дорого нынче белила стоят. Сейчас появились в продаже ещё и цинковые, но те ещё дороже, хотя по качеству, конечно, лучше свинцовых.

Потом удивлялся: «Уже пять ночей осталось… Боже ты мой! Как время летит!».

Ночью Иван Петрович, находясь наедине со своими мыслями, мог понять то, что днём упорно ускользало от него.

После того как Анна сама вызвалась провести акцию, он потерял покой, считал, сколько осталось ночей, которые они могут быть вместе. Не понимал, что с ним происходит, и удивлялся: «Неужели влюбился?!». Ему казалось, что после того что произошло с его женой, он уже никогда не сможет полюбить. И вдруг… осталась последняя ночь!

Нужно было как-то пережить её! Он понимал, что ночь будет труднее, чем день, который за нею последует.

– А что, – сказал он Анне, – не пойти ли нам прогуляться?

Девушка обрадовалась этому предложению, казалось, она забыла о том, что должна будет совершить завтра.

Они вышли на набережную. Стояла необычная летняя жара, было душно и безветренно.

– Нечем дышать, – сказал Иван Петрович, расстёгивая верхние пуговицы сорочки.

Анна промолчала. Она никогда не бродила с любимым человеком бесцельно по городу, и новые ощущения наполняли её счастьем. Потом, вспомнив, как Степан Васильев умел красиво говорить, улыбнулась.

– Жара… но на политическом горизонте грозовые тучи! Идёт революционная буря!

– Ну да, – верно поняв настроение девушки, подхватил  Иван Петрович. – Ветер тучи собирает… Буря! Скоро грянет буря!

Анна посмотрела в глаза Ивану Петровичу и, ухватив его за руку, прижалась к нему.

По набережной гуляли люди, и никто не торопился домой. Мосты на Неве только начали разводить, один за другим пошли суда. Изумительное зрелище. Анна всю жизнь жила в Петербурге, но всё это видела впервые. Она с восхищением смотрела на огромные пароходы, медленно пробирающиеся по Неве, но почему-то мысли её снова и снова возвращали к тому, что должно было произойти завтра.

– А какие требования выдвигают рабочие? – неожиданно спросила она.

Иван Петрович удивился: девушка не могла не думать о том, что ей предстояло сделать.

– Как обычно: сокращение рабочего дня, повышение зарплаты… Может, ещё что-то… Бог его знает!

Он замолчал, и некоторое время они шли молча. Каждый думал о своём.

– А хочешь, покатаемся на лодочке по Неве? – вдруг спросил Иван Петрович. Ему хотелось как-то отвлечь её, переключить на другие мысли. – На воде не так жарко…

– Я ещё ни разу в жизни не каталась по Неве на лодке! – обрадованно воскликнула Анна. – Здорово!

Иван Петрович с лёгкостью нашёл лодочника, и они отправились в своё первое романтическое путешествие. На воде жара так не чувствовалась, пахло сыростью и тиной. Анна с удивлением рассматривала дворцы, мимо которых они проплывали, что-то говорила, говорила. Иван Петрович почти не слушал её. Его мысли были об одном: последняя ночь… последняя ночь… Потом он вдруг встрепенулся и подумал: «Чего это я нюни распустил… Всё пройдёт хорошо! Нужно верить, что всё пройдёт хорошо! Аннушка не должна заметить моего настроения!».

Один раз, когда они проплывали под низким каменным мостом, Анна вскрикнула и прижалась к Ивану Петровичу.

– Что с тобой? – ласково спросил он.

– Мне страшно, – тихо проговорила она.

И в самом деле: лодка медленно вползала в тёмное сырое пространство. Это было похоже на пещеру, и утешало только то, что впереди виднелся свет.

– Известное дело, – сказал угрюмый лодочник. – Под мостами живёт нечистая сила. Это вам любой лодочник скажет. – Голос у него был громкий, и здесь он прозвучал неожиданно зловеще.

Но потом лодка выплыла из каменного тоннеля и снова было светло и совсем не страшно.

Они долго катались на лодке, и не было во всём мире счастливее Анны человека! Потом лодочник по приказу Ивана Петровича подвёз их прямо к дому и они поднялись по сырым гранитным ступеням на набережную, к себе на этаж, и Иван Петрович вдруг отчётливо понял: Анна вошла сюда в последний раз. Через несколько часов она отсюда выйдет и уже больше не вернётся!..

Он никак не мог избавиться от тревоги и навязчивых мыслей о непременном трагическом исходе акции, всё время думал об этом.


Ночью случилось то, чего он так боялся. Вот уже которую ночь во сне к нему приходил отец и требовал, чтобы он спас Анну. Может, именно после этих снов Иван Петрович стал всё время думать об этом, и на душе у него было холодно и тяжело.

Аннушка спала безмятежным сном ребёнка или праведника, распластавшись в постели и разбросав руки. Ему пришлось отодвинуться к краю постели, чтобы не тревожить её сон.

С Невы тянуло прохладой.

«Поразительно, – подумал Иван Петрович. – Я за неё переживаю, а ей хоть бы что! Может, всё не так страшно, как кажется?».

За окном по Неве тяжело ползло огромное судно, пыхтя, словно бы от усталости. Судя по характерным шлепкам по воде, это был колёсный пароход. В обычное время Иван Петрович совершенно не обращал внимания на такие звуки: пароходные гудки, шлёпанье колёс по воде или грохот якорных цепей. Случалось, что и музыка или голоса доносились с проходящих мимо кораблей. Вот как сейчас: кричат друг другу что-то. Поздняя ночь, люди спят, а им нет дела до других!..

Иван Петрович усмехнулся. Сейчас, когда на Неве разведены мосты, самое время для таких передвижений…

Он только закрыл глаза, как вдруг снова увидел отца! Такого же молодого, как и в тот раз. Он появился откуда-то из-за занавески – словно вошёл через окно.

– Ну, здравствуй, сын, – сказал он, подходя к его кровати.

Иван Петрович вздрогнул.

– Зачем ты пришёл? Не видишь – я сплю!

Отец глянул ему в глаза и спросил:

– Зачем ты девушку на смерть посылаешь?

– На какую смерть? – возмущённо воскликнул Иван Петрович. – Мы боремся за лучшую жизнь! К тому же она сама вызвалась!

– Она – глупая и молодая, а вы... Рады, что нашлась дурочка!

– Да тише ты! Разбудишь её!

– Не разбужу, – уверенно сказал отец. – Нас сейчас с тобой слышит только Господь. И перед ним тебе рано или поздно придётся держать ответ! Одумайся, покуда не поздно!

Что-то грозное прозвучало в его голосе. Иван Петрович вздрогнул.

– Что я должен сделать? – тихо спросил он.

– Увези её отсюда, или пусть сама уедет, но этого не должно произойти.

– Это невозможно!

– Милосердие Господне – тоже порою кажется совершенно невозможным! Господь простит тебе все твои прегрешения, если ты сделаешь это доброе дело. За что вы собираетесь застрелить того человека? Разве вы дали ему жизнь?!

– Он против народа… на службе у эксплуататоров! – не задумываясь, ответил Иван Петрович.

– Глупости! Такое впечатление, что ты не понимаешь смысла происходящих событий. И эта девочка не понимает того, что хочет совершить.

Иван Петрович пробормотал:

– Понимает, не понимает – какая разница? Она собирается совершить это во имя светлого будущего!

Отец горько усмехнулся:

– Глупец! Когда-то и я хотел приблизить это светлое будущее. Знаешь, что из этого вышло? Не делай этого! Не губи свою душу!

– Ну как ты не понимаешь! – воскликнул Иван Петрович, но отец не стал его слушать. Он вдруг стал прозрачным и вскоре  растаял в воздухе и исчез в окне.

Иван Петрович проснулся. Встав с постели, подбежал к окну и выглянул наружу. Набережная была совершенно пустынна, если не считать одинокой фигуры пожилого человека, уходящего прочь и исчезающего в утренней дымке. Ивану Петровичу показалось в этом человеке что-то знакомое, но он отогнал от себя глупые мысли: удалявшийся был старым, а отец, который только что являлся к нему во сне, – молодым и красивым!

Анна проснулась и сонным голосом спросила:

– Отчего, Иван Петрович, не ложитесь? Свежо…

Иван Петрович ответил:

– Спи, любимая, спи! Это ветерок открыл окно.

Небо было безоблачным, а набережная пустынна. Наступило раннее утро дня, которого так боялся Иван Петрович. Анна спала, и её равномерное дыхание успокоило Ивана Петровича. «Всё будет хорошо! Сколько раз уже проводили такие акции… И чего это я так расклеился? Надобно к доктору пойти, чтобы он дал какие-нибудь успокоительные пилюли. Это не дело так волноваться!».

Спать он больше не хотел. Боялся, что во сне к нему снова придёт отец. Он тихо лежал рядом с Анной и смотрел в потолок и сам не заметил, как всё же уснул. Ему приснилось, что над Финским заливом разыгралась непогода. Волны плескались в каменные берега Невы. Анна сидела на гранитной ступеньке, спускающейся к реке, поджав под себя босые ноги, и почему-то плакала.

Он смотрел на неё со стороны, откуда-то сверху, и это ему что-то напоминало, хотя он и не мог вспомнить, что именно.

– Тебе не холодно? – спросил он, и эхо его голоса раздалось так громко, словно разносилось под сводами каменного моста, который они проходили на лодке.

– Холодно, Ваня, холодно… – грустным голосом ответила она, не просыпаясь.

Он поразился, что Анна его так назвала – ведь никогда прежде не обращалась к нему иначе, как Иван Петрович, но потом сообразил, что они сейчас находятся в таком месте, где правила этикета уже не имеют значения.


Утром они позавтракали. Спешить было некуда, потому что мероприятие должно было начаться после пяти часов, когда первая смена закончит работу, а вторая только придёт. Вот тут-то рабочие и соберутся на митинг, а к ним на завод придут гости, затеряются в толпе, и Анна сделает то, что должна сделать.

Механический завод Чегодаева, как и многие предприятия, испытывал большие затруднения, связанные с кризисом. Повышались цены на металл, уголь, комплектующие. Чтобы как-то удержать завод на плаву, хозяин вынужден был увеличить нормы выработки. В столовой и в лавке при заводе цены, как казалось рабочим, были неоправданно завышены. Недовольство подстёгивалось ещё и тем, что десятники и цеховые мастера, опасаясь разгула протестных настроений, штрафовали работников за малейшую провинность и не существовало способа противостоять этому. Будешь спорить – получай штраф, а станешь на защиту товарища – будешь оштрафован и ты.

Недовольство нарастало, и, как всегда в таких случаях, недоставало лишь одной искорки, чтобы вспыхнула эта взрывоопасная смесь. И искорка не заставила себя ждать. Как ни странно, её высек сам же владелец завода, а вовсе не революционно настроенные рабочие, которые проводили пропаганду. Рабочие не всегда и прислушивались к этим агитаторам:

– И чего вы воду мутите?!

Ещё и по шеям могли надавать. А тут – надо же!– сам Максим Федотович Чегодаев расстарался: уволил в один день триста человек! Всем было ясно, что сделал он это со зла, хотел додавить рабочих, чтобы не смели перечить! А то, что Чегодаев иначе не мог поступить, того никто не понимал. Считали, что хозяин такое сотворил, чтобы просто показать, кто здесь хозяин!

И тут по измученным жизнью людям поползли, как тифозные вши по истерзанному болезнью телу, всякие умные словечки, которых многие никогда прежде и не слыхивали: эксплуатация и эксплуататоры, рабочий класс и класс капиталистов, митинг и забастовка…

Народные волнения не бывают стихийными. Брожение в умах и настроениях – это одно, но толчок и призыв – это уже другое.


Рабочие собирались во дворе, дожидаясь окончания дневной смены. Шли по одному и группами из разных цехов. Толпились у главного корпуса, где расположилось управление. Взбудораженно гудели, как разворошенный улей, взволнованно доказывали что-то друг другу. Все знали, что это не сойдёт им с рук, последуют увольнения, штрафы… а могут пригнать сюда и жандармов или казаков, но терпеть больше не было сил.

На шум и крики прибежали мастер и полицейский надзиратель Ведерников. Они пытались успокоить рабочих:

– Братцы, не надо беспорядков! Идите по своим местам! – призывал мастер. – Вы чего, кровушки хотите?

Ему вторил Ведерников:

– Разойдись! Кому сказал?! Сборище устроили?! Марш по местам!

– Сами катитесь к чёртовой матери!

Раздался свист, в сторону Ведерникова полетели палки и камни. Перепуганные, они с мастером ушли со двора. Все ждали слесаря Ванина, пожилого рабочего, пользующегося доверием заводчан.

Николай Прохоров и Анна стояли неподалёку от трибуны. Чуть в стороне среди других рабочих стояли Иннокентий Сафронов и Степан Васильев.

«Поглядим, что дальше будет!» – подумал Прохоров. Он знал, что после митинга будут аресты, но понимал, что просто так стоять и наблюдать ему нельзя, он должен будет выступить и призвать рабочих к политической борьбе. Но считал, что ещё рано. Пусть выскажутся те, кого рабочие хорошо знают.

И заводское начальство, как и городские власти, прекрасно знало, что будет митинг. И по этому случаю господин Чегодаев, и представитель городской управы господин Булавин, и полицейские чины, и представители заводской администрации – все уже стояли во дворе и наблюдали, как собираются на митинг рабочие. Они, как ручейки, стекались к импровизированной трибуне, собирались группами, о чём-то громко споря.

Максим Федотович был растерян.

– Да, кризис! – доказывал он Булавину, как будто тот с ним спорил, – но что же я могу поделать с этим! Я и так совершаю чудеса: получил заказ по военно-морскому ведомству. Сейчас наладим выпуск подъёмных устройств для орудийных башен и поправим свои дела. Знал бы, что получу такой заказ, не увольнял бы никого!

Булавин, человек интеллигентный – в пенсне и в шляпе – устало возражал:

– Что вы мне толкуете, батенька?! Я всё и без вас отлично понимаю. Вы думаете только о своём механическом, а меня заботят и другие заводы города. Положение дел у вас намного лучше, чем у других, а заказ, который вы получили, – ведь это на много лет!

– Но что же делать? С чего вдруг этот митинг? – растерянно спросил Чегодаев.

– Вы думаете, это у меня первый митинг? – утешил его Булавин. – С людьми нужно говорить и терпеливо объяснять им то, чего они по неразумию своему не понимают. А они покричат-покричат, да и утихомирятся. Пусть выпустят пар! Ежели этому препятствия чинить, и взрыв может, не дай Бог, произойти!

Чегодаев хмуро проговорил:

– Пусть себе кричат, лишь бы в драку не полезли.

– А полиция у нас для чего? – Булавин кивнул в сторону стоявшего неподалёку от них подполковника Мерзлякова. – Подполковник со своими орлами быстро наведёт порядок! Верно я говорю, господин Мерзляков?

Мерзляков кивнул, но не проронил ни звука.

– Вот то-то! – продолжал Булавин. – Пускай кто-то улюлюкает или даже матом ругается, – ничего страшного, я перетерплю, и вы, уж будьте любезны, перетерпите, батенька. Помянёте моё слово: сегодня вечером будете вспоминать этот митинг, как страшный сон, который, слава Богу, кончился! Ну а мне так спокойно не жить. Завтра пойду на швейную фабрику господина Дыбина. Там у меня предстоит разговор с бабами, а это, батенька, не то, что с мужиками!


Митинг начался с выступлений рабочих, которые высказывали свои требования и обиды: штрафы, нормы выработки, цены, увольнения. Никаких политических лозунгов и громких фраз не звучало.

Вскоре дошла очередь и до Булавина. Взойдя на высокий деревянный помост, он так и заявил:

– Поймите, братцы! Заказ на производство элеваторов для нашего флота, полученный господином Чегодаевым, – ведь это не на один месяц, и даже не на один год...

– Враньё всё это! – выкрикнул кто-то из толпы. – Одни разговоры только!

Булавин не смутился.

– Никакое не враньё! Я уже разговаривал в адмиралтействе, и мне сказали, что ваш завод полностью перейдёт на выпуск продукции, необходимой нашему флоту. Этой техники нам не хватает, а закупать её в Германии или в Америке накладно. Вот мы и решили наладить выпуск у нас!

Булавин говорил и говорил, а люди, стоявшие вокруг, на какое-то время притихли. Этот человек в шляпе и в пенсне говорил дело. Он сообщал простые и понятные вещи!..

– Не нравится мне это, – тихо проговорил Васильев. – Вот сейчас бы его и шлёпнуть, гадёныша.

Прохоров, стоявший рядом с ним в надвинутой на глаза кепке, покачал головой и тихо приказал:

– Не болтай лишнего!

– Так ведь упустим время! – поддержала студента Анна.

– Не упустим! – ответил Прохоров. – Я тебе скажу – когда. Ты пока двигайся потихоньку к трибуне, а я буду поблизости. Как только увидишь, что я снял кепку… Ну, ты поняла…

– Поняла, – кивнула Анна.

– Следуй за нею! – приказал Прохоров Васильеву.

Тот двинулся вслед за Анной.

– Потерпите немного, и Максим Федотович, начав производство элеваторов, вернёт на работу уволенных, да ещё, даст Бог, и новых людей примет! – продолжал уговаривать рабочих Булавин.

И тут пожилой рабочий возмущённо закричал:

– Сколько можно? Чего ты нам тут сказки рассказываешь?

– Скоро с голоду перемрём, а ты нас всё терпеть уговариваешь! – поддержала его работница склада готовой продукции.

– Но ведь я же вам всё разумно говорю, – удивился Булавин. – Я же…

Но его никто не слушал, кто-то насмешливо засвистел. Раздались крики.

–  Сколько можно?! Пора!.. – горячился парень из литейного цеха.

– Давно пора. Хватит спины гнуть на толстопузых!

Пожилой рабочий из сборочного, толкнув крикуна так, что тот вынужден был замолчать, прорычал:

– Подтяни удила! Крови захотел? Мы только за сокращение рабочего дня и повышение зарплаты. Нечего нас подталкивать к бунту! Угомонись!

Но волнение нарастало. И из разных мест толпы прозвучало:

– Натерпелись! Пора им своё твёрдое слово сказать!

– Долой самодержавие!

– Даёшь власть рабочих и крестьян!

Эти голоса раздались по воле одного режиссёра, незримо руководившего спектаклем.

– Провокаторы, – устало проговорил Чегодаев, стоявший рядом с Булавиным. – Они уже тут как тут!

– А как вы хотели без этого! – сказал Булавин, оглядываясь на хозяина завода. – Если в амбар засыпано зерно, непременно появляются и мыши.

– Царский опричник! – крикнул кто-то рядом.

– Вот вы меня уже и в опричники записали, – попробовал пошутить Булавин. – А тому, кто это выкрикнул, и невдомёк, что я дело говорю. Те, у кого закончилась смена, – идите по домам, а кто пришёл – приступайте к работе! Не нужно никаких митингов!

Огромного роста рабочий подошёл к Булавину вплотную и, ничего не говоря, просто оттеснил его в сторонку.

– Хватит тебе говорить. Пусть другие своё слово скажут.

Двое мужчин хотели было схватить великана, но Булавин придержал их.

– Пусть скажут…

На импровизированную трибуну легко вскочил мужчина в синей косоворотке. В толпе раздалось:

– Тише! Ванин будет говорить! Дай послушать!

Ванин сначала говорил об обидах, которые накопились у заводчан. Низкие расценки, драконовские штрафы, увольнения, рукоприкладство ненавистного мастера сборочного цеха Аникеева…

Закончил он своё выступление, выкрикнув в толпу:

– Только вместе мы победим!

Потом на трибуну впрыгнул представитель кузнечно-прессового цеха, с натруженными руками, с землистым цветом лица и хриплым голосом, он предложил объявить всеобщую забастовку и образовать совет рабочих всего Петербурга.

Рабочие с жадностью слушали своих товарищей. Для них, худых и усталых, сейчас не было ничего важнее этого митинга. Здесь говорили об их жизни, об их бедах… И каждое слово, произнесённое здесь, звучало молитвой...

– К нам присоединятся и другие заводы и фабрики, – кричал оратор, стараясь перекричать гул толпы.

Какая-то работница не стала взбираться на трибуну и что-то говорила о том, как трудно живётся женщинам, которым нечем кормить малых детишек…

Анна особенно не прислушивалась к тому, что говорили. Да и зачем ей? Она не работала на заводе и не понимала проблем рабочих. Думала только об одном: как незаметно для других выстрелить, а потом, смешавшись с толпой, исчезнуть… Знала, что вся их группа будет ей в этом помогать. Она отдаст револьвер студенту и исчезнет… «Исчезнет… исчезнет…» – стучало в её голове…

Потом полицейский, стоящий рядом с Булавиным и Чегодаевым, задержал работницу, пытающуюся подняться на трибуну.

– Куда прёшься? Не видишь, господин Булавин сейчас будет говорить!

Булавин снова выступил вперёд и громко, стараясь перекричать шум толпы, произнёс:

– Чего вы, братцы, хотите, чем недовольны? Я же вам пояснил. Трудности на заводе временные. Всё в скором времени наладится. Чего же вы сейчас-то хотите?

– Расценок на изделия прибавьте!

– Уберите Аникеева!

– Цены в лавке сбавьте! Последнюю шкуру дерёте!

Булавин, беспомощно оглядываясь на Чегодаева, всё ещё пытался успокоить рабочих:

– Не надо беспорядка! Расходитесь и приступайте к работе.
– Нечего нам зубы заговаривать! Все вы заодно! Проваливайте!..

Но Булавин понимал, что последнее слово должно быть за ним. Он продолжал уговаривать рабочих:

– Братцы! Не подавайтесь агитации смутьянов и врагов России! Нынче, вы же знаете, какое время! Завод получил важный военный заказ. Его нельзя сорвать! За саботаж смутьянов будут судить, как врагов России!.. Зачинщики стачки будут арестованы! Все ваши вопросы можно и нужно решать мирно, не нарушая существующие законы! Если вы сейчас разойдётесь, я обещаю вам, никто не будет наказан…

– Никуда мы не уйдём! Так жить нельзя!

– Сволочи! Вы все заодно!

Напряжение нарастало. Полицейские ждали команды, чтобы броситься на толпу.

Какой-то парень, протиснувшись к трибуне, крикнул:

– Товарищи! У ворот конные казаки!

– Мы ничего не будем стоить, если не сможем защищаться! Нас не запугаешь!

Никто не двинулся с места.

Прохоров понимал, что сейчас начнётся… Больше ждать нельзя. Пора!

Анна была уже рядом с трибуной. Оглянулась…

Прохоров снял кепку и, словно бы вытирая пот, провёл ею по лицу, но глаз его Анна не увидела. К тому же она уже смотрела в другую сторону. Рядом стояли Булавин, Чегодаев, ещё кто-то. Она достала из-за пояса юбки, прикрытого кофточкой, револьвер и выстрелила дважды в грудь оратора. С близкого расстояния невозможно промахнуться. Булавин оборвал своё выступление на полуслове и, тихо охнув, стал валиться назад, на людей, стоящих позади. Изо рта у него хлынула кровь, а пенсне, на секунду заблестев в лучах солнца, соскочило с лица и повисло на цепочке.

На долю секунды стало тихо, и Анне показалось, что весь мир замер вокруг неё. Как и было обговорено заранее, опустила правую руку с револьвером вниз и тотчас же почувствовала, как кто-то забирает у неё оружие. Анна, не сопротивляясь, разжала пальцы. Она точно знала, что это Васильев. Метнулась в сторону, стремясь смешаться с толпой. Впереди стояли четверо мужчин из их группы. Ей следовало рвануться прямо к ним, а они за нею тотчас бы сомкнулись, не пуская никого за это живое ограждение. А там… смешаться с толпой, и бежать, бежать… – так её напутствовал Прохоров.

Спасительная стена из четырёх человек была уже рядом, но вдруг чьи-то мощные руки схватили её за плечи, за одежду, за руки…

– Не уйдёшь, убивица! – крикнул мужчина, держащий Анну за плечи.

– Держи её! Хватай! – слышались крики.

– Да погоди ты! Это же не она! Что ж – девка стала бы стрелять, что ли? – пробовал урезонить держащего Анну подбежавший к ним парень, который вместе с другими обязан был её защитить.

– Ага! Не та! Та самая и есть! Я видел её.

Анна попыталась вырваться, да куда там! Её схватили не полицейские, а рабочие, возмущённые тем, что у них на глазах только что убили человека.

Подполковник Мерзляков, проклиная всё на свете, пробирался в сторону неожиданно возникшей заварушки возле трибуны.

– Кто стрелял? – крикнул он. – Кто стрелял?

– Говорят, какая-то баба, – крикнул мужчина, направлявшийся в свой цех. Больше здесь ничего интересного услышать он не ожидал.

Расталкивая всех руками, Мерзляков прорвался в самую гущу людей и с изумлением увидел, как рабочие держали за руки хрупкую девушку. Подполковник в нерешительности на мгновение даже остановился. Неужели стреляла эта юная девчонка?

– Ты точно видел-то? – растерянно спросил он рабочего.

– Видел, видел! Точнее некуда. Она стреляла, – заверил его двухметрового роста кузнец.

– Вот так дела! – проронил Мерзляков и заорал своим помощникам: – Меньшов, Дерябин! Где вы там шляетесь?

А Меньшов и Дерябин уже были на месте. Рабочие передали девушку в руки полиции, и первое, что сделал многоопытный Мерзляков, это понюхал руки задержанной. Побледнев (он до последней секунды не верил), выпрямился во весь рост и громко сказал:

– А ведь и точно! Это она стреляла! – и матерно выругался.

Поднялся шум…

– Уводите её! В заводоуправление… Там допросим!

Анну повели в сторону кирпичного здания заводоуправления, рядом с которым всё и происходило. Путь до здания составлял не более двадцати метров, но преодолеть его было не так-то просто. Нужно было протискиваться сквозь толпу рабочих.

Полицейские расталкивали людей, а Мерзлякова тем временем больше всего беспокоило, не потеряет ли он свидетелей преступления – неровён час, растворятся в толпе, и потом ищи их, свищи.

– Меньшов, – крикнул он помощнику, – ты свидетелей не упусти!

– Что? – не понял Меньшов.

Во дворе стоял гул, и разобрать, что кричал подполковник, было непросто.

– Свидетелей, говорю, не растеряй! – крикнул ему Мерзляков. – Свидетелей попридержи!

– А чего нас держать? – сказал кто-то рядом с ним. – Мы и сами идём. Нешто мы не подтвердим то, что видели?

И тут кто-то закричал у них за спиной.

– Долой самодержавие!

– Смерть царским опричникам!

Мерзляков оглянулся, стараясь разглядеть того, кто кричал.

– Вот я тебе покажу, смутьян… сволочь проклятая! Сейчас ты у меня попляшешь!

Но нельзя было отвлекаться на чьи-то вопли. Откуда-то из толпы раздался выстрел, и Мерзляков так и не понял, кто в кого стрелял. И только после того как Анна начала оседать, а белая её кофточка окрасилась кровью, понял: судить будет некого…

Громко матерно выругавшись, он обратился к рабочему, стоявшему рядом.

– Ты знаешь эту рыжую?

– На заводе рыжих много, только эту вижу первый раз…

– А ты? – спросил он у другого.

– Вроде не было у нас такой. Красивая. Я бы приметил…

– Я так и думал, – сказал подполковник Чегодаеву. – Чужаки. У вас на территорию завода кто хочет, тот и проходит! Бардак, любезный Максим Федотович! И где теперь искать её подельников? Не одна же она это затеяла. А убили её, чтобы своих не выдала…

– Да… дела… – мрачно проговорил хозяин завода. – Я же говорил, нельзя было разрешать этот митинг. А вы что мне говорили?!

– Я говорил?!

– Ну, не вы, а Булавин. «Нужно выпустить пар… выпустить пар…». Вот и выпустил, мать его…

7.

Паром неторопливо отошёл от берега, и все облегчённо вздохнули.

– Ну, наконец-то! Мне уже казалось, что мы так и останемся здесь, – воскликнул Иван Павлович Гарькавый. – Боже! Как надоела мне эта дорога…

Александр Сергеевич подумал, что при всём своём сумасшествии, Иван Павлович высказывает то, о чём думают многие. «Может, это и есть признак безумия? – подумал он. – Но тогда в чём заключается разумное суждение? В том, чтобы молоть вздор?».

Но думать об этом не хотелось, и он смотрел на гладь воды, на чаек, летящих за паромом, на медленно удаляющиеся огоньки пристани, на проплывающие куда-то назад чёрные силуэты домов и небольшую деревянную церквушку. На скамейках верхней палубы почти никто не сидел. Люди теснились у борта и радовались вечерней прохладе. Был поздний вечер, на небе ярко мерцали звёзды, луна плыла по небу, сопровождая паром и освещая водную гладь и палубу. Причудливые тени от предметов и людей делали картину волшебной.

Внимание пассажиров привлекли люди, которые бегали на пристани и что-то кричали, размахивая руками. Но из-за шума машин и гомона на палубе расслышать, о чём они кричат, было трудно. К тому же ветерок дул с запада на восток.

– Опоздал кто? – высказал предположение журналист. – Вот недотёпа! Теперь поедет на следующий день…

– Не обязательно. Он может нанять катер и прибыть на ту сторону быстрее нас, – откликнулся адвокат. – Впрочем, Бог с ним! Меня он мало беспокоит. Я всё же настаиваю, что нам не стоит затевать. Это не наше!

– Но таким шансом грешно не воспользоваться, – горячо шептал журналист. – Одна такая безделушка, знаешь, сколько стоит!? Тем более что вагоны в трюме и там никого нет!

– Хорошо. А как ты влезешь в его купе?

– Я заметил, что он окно оставил открытым. Профессору жарко!

– Лады! Чему быть суждено, того не миновать…

Потом адвокат, вспомнив блатную песню, тихо запел, о чём-то напряженно думая.

Глухая тайга. Лесосплав полным ходом,
Бревно за бревном, день за днём, год за годом...
Вдруг прервав песню, сказал:

– Но нужно здесь ещё покрутиться, чтобы нас видели…

Они подошли к группе, увлечённо обсуждающей, что же делать опоздавшему на паром человеку. Кто-то с укором сказал, что капитану следовало остановиться и подобрать недотёпу. Куда теперь-то торопиться? И так отстали от расписания… Другие, не допускающие и мысли, что такое могло случиться и с ними, утверждали, что семеро одного не ждут. Шутка ли, остановить такую махину! Догонит на катере…

Александр Сергеевич стоял у борта и смотрел на сверкающую в лунном свете воду и чаек за бортом. Рядом рослый мужчина с пышными бакенбардами разговаривал с женщиной на немецком языке, при этом смешно шевеля усами. Александр Сергеевич мысленно прозвал его тараканом. Иностранец возмущался наглецом, требующим, чтобы остановили паром.

– Не нервничай, Вольфганг! Успокойся! – сказала женщина. – Опять расстраиваешься из-за них! Ты не в Австрии! Пора бы уже и привыкнуть!

– Я не могу привыкнуть! Это же надо: гулял где-то, опоздал и требует, чтобы из-за него остановили паром! – возмущался мужчина.

Это был австриец, путешествующий с женой по бескрайним просторам России. Стоящий рядом адвокат произнёс, ни к кому не обращаясь:

– Ничего с ним не будет! Подумаешь, опоздал! Вот на островах Новой Гвинеи туземные дикие племена голодают и устраивают друг на друга охоту, кормятся человеческим мясом. Жертвами этого людоедства сделалось уже много европейцев из числа искателей золота. А этому растяпе здесь ничего не грозит!

Австриец взглянул на адвоката и, почувствовав родственную душу, одобрительно взглянул на молодого человека.

– Вы совершенно правы… – улыбнулся австриец. – Останавливать из-за одного разгильдяя такую громадину… Разрешите представиться, Вольфганг Рейтер, предприниматель…

Он снял шляпу, и его усы зашевелились.

– Александр Акимович Жильцов, адвокат… Рад знакомству… – Они обменялись рукопожатиями. – Мы с приятелем едем в Петербург… Здесь по делам службы…

– Вот я и говорю, – продолжал иностранец, не особенно прислушиваясь к словам нового знакомого, – Россия сильно отстала в своём техническом развитии и для того, чтобы догнать Европу, ей понадобится не менее ста лет.

– О, Европа! – воскликнул адвокат, не зная, как реагировать на слова австрийца. Но к разговору присоединился Юрий Тихонович Бородин. Он стал говорить  о потенциале России, об особенностях русского характера.

– Я был во многих странах Европы, да и по миру поездил… – горячился Юрий Тихонович, – но такой страны больше в мире нет. Огромные просторы, природные богатства, сильный и высоконравственный народ! Поверьте, будущее принадлежит России!

Австриец фыркнул, заметив, что на примере того, как оставили на том берегу опоздавшего пассажира, он вполне убедился в нравственности россиян… При этом его нисколько не смутило, что только что высказывал совершенно иное мнение. Видимо, он его менял по мере того, как менялись обстоятельства. Потом иностранец стал говорить о том, что Россия стоит накануне бунта, революции и что ей давно нужно последовать примеру англичан, которые создавали в Южной Африке лагеря с колючей проволокой, куда сгоняли бунтарей-буров.

– Так же следовало бы поступать со смутьянами и здесь. Было бы больше порядка! – заключил австриец.

Александр Сергеевич хотел было сказать этому «таракану», чтобы тот катился ко всем чертям со своими советами, но природная сдержанность не позволила ему сделать этого, и он только бросил в его сторону сердитый взгляд.

Пётр стоял у борта и смотрел на волны. Его завораживал белый след, который оставлял паром на чёрной воде, на которой сверкала лунная дорожка, словно приглашая его взойти на небо. Было чрезвычайно интересно вот так плыть над бездной, словно парить в небесах! Он оглянулся на стоящих рядом людей. Они тоже любовались незабываемыми картинами природы, удаляющимся берегом, но никто не смотрел в воду. А ведь там-то вся тайна и была! Пётр слышал когда-то, что в глубинах Байкала живёт доисторическое существо, то ли хищная рыба, то ли дракон, которое время от времени всплывает на поверхность и хватает свою жертву. Бывали случаи, что и лодки рыбаков переворачивало, сети рвало… Он взглянул на Александра Сергеевича. Тот по-прежнему был погружён в свои мысли…

Минут через сорок пассажиры услышали характерный звук приближающегося катера. Вскоре в лунном свете все увидели опоздавшего. Им оказался  коммерсант из Москвы, который ехал в последнем вагоне. Он что-то кричал, но ветер уносил его слова в сторону, и было непонятно, чего же он хочет.

Капитан с мостика громко прокричал в рупор:

– Эй, на катере! Осторожно приближайтесь к левому борту, а мы спустим трап.

Катер подошёл ближе, и все услышали заносчивые слова мужчины:

– Вы меня неправильно поняли, господа! Я не собираюсь никуда переходить! Обойдусь и без вас! Встречу вас на другом берегу!

– Дело ваше! – крикнул ему капитан в рупор.

– Нет, вы только посмотрите на этого наглеца! – возмущался Лунёв, представившийся иностранцу журналистом. – Он ещё и насмехается над нами!

– Обиднее всего, что он и впрямь мчится быстрее нас, – громко сказал Жильцов.

– Пустое, – бросил Юрий Тихонович. –  Лучше поглядите вокруг! Какая красота! Шутка ли – Байкал!

Катер рванул вперёд, и с него донеслось насмешливое:

– Могу взять на буксир!

Капитан парома выругался про себя и достал курительную трубку.

Варфоломей Кузьмич Расстегаев, глядя на удаляющийся катер, произнёс:

– Глупость всё это и суета. Ежели даже он раньше и прибудет на тот берег, всё равно ему ждать нас, чтобы сесть в поезд. Впрочем, ещё неизвестно, кто раньше доберётся. Об этом один Бог знает.


Журналист и адвокат какое-то время ещё стояли в толпе и смотрели на тающий в темноте катер, потом куда-то исчезли. Никто на это не обратил внимания. Не до них было!

Они незаметно перешли в трюм, где стояли вагоны «Сибирского экспресса». С двух сторон от него теснились товарные платформы с лесом.

Жулики с трудом отыскали нужный вагон, нашли открытое окно профессорского купе, и «журналист», взобравшись на «адвоката», ухватился за край окна, подтянулся и через минуту был уже в купе. Всё происходило тихо и быстро. «Журналист» достал с верхней полки саквояж, в котором хранились привезенные из Китая бесценные миниатюры, взял лежащие на самом дне три статуэтки, закрыл его и поставил на место. Потом так же вылез в окно, где его уже ждал подельник.

Довольный тем, что всё идёт так, как и задумано, «адвокат», весело потирая руки, шёпотом пропел:

Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный,
Цыпленок тоже хочет жить...
– Тихо… Нужно так же незаметно вернуться на палубу и привлечь к себе внимание, чтобы все видели нас…

«Адвокат» не спрашивал, что взял его сотоварищ. Он знал, что тот – опытный в таких делах человек. Они выбрались на палубу и смешались с толпой.

Профессор же Марчук рассказывал детям историю возникновения озера Байкал. Он говорил о сейсмической активности этих мест, о чудовищном природном катаклизме, когда континентальные плиты находили друг на друга, о возникшей трещине, которая заполнилась водой… Дети слушали отца, и им казалось, что ему известны все тайны мироздания. А вот о том, что его коллекция статуэток уменьшилась только что на три экземпляра, – он даже не догадывался.


Когда противоположный берег был уже близок, все вдруг снова увидели катер. В лунном свете было видно, как находящиеся в нём пассажиры отчаянно гребут в сторону берега.

– Что-то у них произошло, – сказал Юрий Тихонович. – Может, поломка какая? Впрочем, берег близко… Не более версты.

– Поломка или нет, трудно сказать, только здесь наш паром к нему подойти не может. Опасно. У берега могут быть подводные скалы. Неровен час, и напороться на них можно! Доберутся как-нибудь. В крайнем случае, поедет на следующем поезде… – сказал Александр Сергеевич.

– А ещё кричал, что может нас взять на буксир, – добавил Пётр. – Глупый человек и злой. Таких Бог и наказывает.

Больше о нём никто не вспоминал. Отстал – и отстал. Чего уж тут говорить?!


После того как паром пришвартовался и специальная бригада рабочих совместила рельсы, маневровый паровоз осторожно вытащил «Сибирский экспресс» на берег. Начальник поезда дал команду пассажирам занять свои места, и поезд медленно отошёл от пристани. Разгоняться не стал, потому что уже через сорок минут должны были подойти к станции Иркутск. Правда, в связи со значительным опозданием, остановки были сокращены. В Иркутске в их вагон вошла семья, состоящая из трёх человек. Петра привлекла девушка, которая с трудом тянула тяжёлый чемодан. Пётр подбежал и помог ей.

– Спасибо! Стоянку сократили, и мы даже носильщика не успели нанять…

– Пожалуйста! Вы с родными?

– Да… Вот наше купе…

Девушка поставила чемодан и попыталась было открыть купе, но из тамбура послышалось:

– Nadine! Где же ты? Помоги маме!

Девушка направилась снова в тамбур, но её опередил Пётр. Он подхватил у пожилой женщины чемодан.

– Позвольте… Я помогу…

Женщина с благодарностью взглянула на молодого человека, потом на дочь, улыбнулась и произнесла:

– Благодарю вас… Мой муж болен и носить тяжёлое не может…

Она открыла купе, и Пётр внёс их чемоданы.

За мамашей, тяжело дыша и вытирая платком вспотевшую лысину, следовал небольшой полный мужчина.

– Ещё раз спасибо… Уже поздно… Спокойной ночи…

Через несколько минут «Сибирский экспресс» продолжил свой путь.

Стараясь не шуметь, Пётр вошёл в своё купе, но, увидев, что Александр Сергеевич ещё не лёг, проговорил, снимая китель:

– Спать буду сегодня как убитый. Вроде бы ничего не делал, а устал, будто уголь разгружал…

– Где это ты уголь разгружал? – улыбнулся Александр Сергеевич.

– В училище… Было дело…

Они разделись, потушили свет и легли спать.


Было раннее утро. Где-то позади оставались Байкал и Иркутск, а транссибирский экспресс медленно продвигался к конечной цели своего маршрута. Густой туман скрыл красоты за окном. Моросил мелкий нудный, больше похожий на осенний дождь, и, может, поэтому паровоз то и дело подавал гудки. Александр Сергеевич подумал, что ещё ночью, когда стояли в Иркутске, было сухо и тепло, и вот на тебе! Туман и, судя по всему, промозглая, слякотная погода!.. Ему говорили, что после Байкала будет другой климат, но он не думал, что так вот сразу!

Вставать не хотелось. Он думал ещё подремать, как вдруг заметил, что Пётр уже давно проснулся и сидит одетый, точно чего-то выжидает.

– Я не понял, – хрипло проговорил Александр Сергеевич, – ты ещё не ложился или уже проснулся?

– Доброе утро! – приветствовал его поручик. – Я давно проснулся! Не до сна мне…

– Случилось что? – полюбопытствовал Александр Сергеевич.

Пётр пожал плечами.

– Ну, как же, как же! – понимающе улыбнулся Александр Сергеевич.

Он заложил руки за голову и начал вслух вспоминать, что же произошло на переправе и ночью в Иркутске. И тут только вспомнил то, от чего даже сел и внимательно посмотрел на Петра, но промолчал. Потом взглянул в окно. Ветер в клочья рвал туман, словно это были куски ваты, а высокие сосны выстроились вдоль дороги, как на параде…

– У меня такое ощущение, – проговорил Александр Сергеевич, – будто позади осталась лучшая часть пути, скоро все красоты закончатся и впереди не будет ничего, кроме скуки и тоски.

– Это почему же? – удивился Пётр.

– А то ты не знаешь! – удивился Александр Сергеевич. – Западная Сибирь – мрачная местность. На Востоке Байкал, Амур, горы, сопки, Тихий океан, наконец! Здесь же – однообразная равнина… Правда, реки большие: Иртыш, Обь… Только это и утешает.

– А у меня совсем другие предчувствия. Оптимистические! – улыбнулся Пётр. – Мне кажется, что эта часть пути будет интереснее. Новые картины природы, новые люди…

– Что ж, рад за тебя! – улыбнулся Александр Сергеевич. – А с чем связан твой оптимизм, или это тайна?

– Да у меня от вас нет тайн! – ответил Пётр. – Тем более что вы и так всё поняли!

– Ну да, ну да! – согласился Александр Сергеевич! – Я видел, как ты помогал заносить вещи семейству, севшему в Иркутске. Ты так ловко управился с их чемоданами, что и носильщики не понадобились.

– А почему бы нет? – удивился Пётр, многозначительно улыбаясь. – Приличное семейство: папа, мама и взрослая дочь.

Александр Сергеевич кивнул:

– И тут возникает приличный молодой человек… Красивый поручик! Как зовут эту девушку – ты уже выяснил?

– Мы не знакомы, но я слышал, как папа? звал её Nadine, – ответил Пётр.

– Какое странное имя! – удивился Александр Сергеевич. – Разве они французы?

– Да русские они, русские! И на самом деле она Надежда. Но сейчас модно переиначивать имена на иностранный лад.

Александр Сергеевич покачал головой и сказал с сомнением:

– Мода на французское у нас прошла ещё в тысяча восемьсот двенадцатом году. Неужели возвращается? И ты теперь будешь Пьер, а не Пётр?

Пётр нахмурился:

– Я понимаю, что вы настроены насмешливо, – сказал он. – Но, ей же Богу, девушка прехорошенькая!

Александр Сергеевич не унимался:

– Но как же Лизонька – профессорская дочь? Ведь она тебе нравилась?

Пётр пожал плечами.

– Да она мне и сейчас нравится.

– Вот как? – удивился Александр Сергеевич. – И как же ты собираешься разрывать своё сердце?

– Да никак! Ежели бы она не задавалась, я бы, конечно, познакомился с нею поближе. Ну, ежели она изображает такую неприступность, что мне делать?

– Сдаёшься без боя? – усмехнулся Александр Сергеевич.

– Почему сдаюсь?! Но стоит ли крушить стены крепости? Может, разумнее длительная осада… во избежание лишних потерь!

– Да, да! Я же забыл. Ты у нас стратег! – продолжал улыбаться Александр Сергеевич.

– А почему бы нет?

Александр Сергеевич  медлил с ответом. Потом вдруг взглянул на Петра серьёзно и спросил:

– А если честно… – он помедлил с вопросом, видя, как Пётр пытается увернуться от его взгляда. – Какая из них лучше-то?

Пётр пожал плечами.

– Лиза, конечно, красива – спору нет, но и Надежда тоже недурна собой.

Александр Сергеевич с досадой проговорил:

– Да я ж тебя не о внешней красоте спрашиваю! Ты мне скажи: какая из этих девиц интереснее для тебя в смысле духовного, так сказать, содержания?

– Откуда ж я знаю?! – воскликнул Пётр. – Я же с ними едва знаком!

Александр Сергеевич расхохотался.

– Да всё ты знаешь, Петя! Я же тебя не спрашиваю, кто лучше – твоя взбалмошная мадам из Владивостока или эти девушки? Я спрашиваю про Надю и про Лизу.

Пётр ответил:

– Лиза – она как бы озаряется лучами, исходящими от её гениального – вне всякого сомнения! – батюшки. Но ведь мы знаем, гениальность по наследству не передаётся…

– Да при чём здесь гениальность! – возмутился Александр Сергеевич. – От женщины разве это требуется? Ну, не станет Лизонька специалистом по китайской культуре – и ладно! Человечество как-нибудь переживёт это. Зато видно, что девушка хорошо воспитана, умна от природы, красива!

– Но, судя по всему, я пришёлся ей не по вкусу.

Александр Сергеевич разозлился:

– Да ты пойми! Женщина может сказать тебе «нет», но ты должен… Нет, просто обязан понять, что у неё на самом деле на уме! А на уме у неё вполне может быть и «да»! За несколько дней поездки  разве можно что-нибудь понять?

Судя по тому, как Пётр слушал, набычившись, было понятно: у него уже сложилось собственное мнение. Александр Сергеевич не стал больше спорить, отправился умываться и чистить зубы. Приведя себя в порядок, спросил:

– Закажем чаю с булочками сюда или пойдём в вагон-ресторан?

– Предпочитаю последнее, – ответил по-военному чётко Пётр.

Привычно здороваясь с пассажирами, они двинулись в сторону ресторана. Войдя, огляделись. Возле столика Расстегаева почтительно стоял официант.

Александр Сергеевич и Пётр сделали заказ и стали терпеливо ждать. Слышно было, как за соседним столиком Иван Павлович Гарькавый о чём-то спорил со своим врачом.

– Вот из этого стакана сами и пейте! А мне дайте, пожалуйста, вон тот!

– Да ради всего святого! Возьмите! – сказал врач. – Разве я вам что-то навязываю?

Гарькавый сказал:

– Но тогда зачем вы мне придвинули с самого начала именно этот? Вы что же думаете, я ничего не понял?

– Ежели в том стакане, что я вам придвинул, – рассмеялся доктор, –  яд, я бы не стал его пить, а вот, посмотрите, взял и выпил. И ничего!

– Подозрительно мне всё это, – проговорил Гарькавый. – Вы, должно быть, нарочно всё это разыграли, чтобы я взял именно этот стакан, что сейчас у меня в руках.

– Да давайте мне и этот!

Доктор протянул руку, чтобы забрать у Ивана Павловича стакан.

– Но тогда я остаюсь без чая! – возмутился Иван Павлович. – Нельзя же так! Вы забрали оба стакана, а я должен сидеть и глотать слюнки! Я понимаю, что мой братец дал вам указания…

– Да полноте вам! – возразил доктор. – Мы закажем ещё чаю. Долго ли?

– Нет уж… Закажите мне кофе! Я сегодня чаю не доверяю. У меня было видение…

Через проход от них, рядом со столиком профессора, сидела семья новых пассажиров. Александр Сергеевич с любопытством поглядывал то на дочку профессора, то на новенькую девушку, которая была явно попроще Лизоньки. «Ну, что ж, – подумал он, – добродушная семейка. Девица явно получила неплохое образование, умеет себя вполне прилично вести в обществе!».

Чаепитие было в самом разгаре, когда семья  Надежды встала из-за стола. Пётр тут же подошёл к ним.

– Сегодня ночью я не имел возможности представиться. Поручик Борисоглебский Пётр Иванович! А это – капитан первого ранга граф Емельянов Александр Сергеевич!

Александр Сергеевич не ожидал, что его будут кому-то представлять, но нисколько не смутился и выполнил все ритуальные условности, включая обмен любезностями.

Отец семейства – господин Изотов Иван Маркелович – ответил, что очень рад знакомству, и пригласил господ офицеров зайти к ним на огонёк. Александр Сергеевич, уловив умоляющий взгляд Петра, поблагодарил за приглашение и осведомился о времени такого визита.

– Вот после завтрака и заходите к нам, – предложил Изотов. – В такую погоду, когда за окном дождь, в самый раз провести время в дружеской беседе.

– Будем очень рады, – подтвердила матушка, улыбаясь, пожалуй, уж чересчур сладко.

А Надежда лишь смущённо опустила головку и сделала реверанс.

Через полчаса офицеры были в четырёхместном купе, располагавшемся в конце их вагона.

– Мне пришлось купить четыре билета. Знаете, мы чувствовали бы себя не так хорошо, ежели бы с нами ехал кто-то посторонний, – сказал  Иван Маркелович, приглашая гостей сесть. – Мы едем в Петербург. Хочу погостить у брата. В конце месяца у него юбилей – пятьдесят лет!

– Так вы живёте в Иркутске? – спросил Александр Сергеевич. Он видел, что Пётр не сводит глаз от девушки и не может поддерживать разговор.

– Нет-нет. Мы из Москвы. Видите ли, у меня в Охотном ряду большой магазин по продаже мехов. Теперь надеюсь открыть магазин и в столице. Там у меня брат служит в городской управе. В Иркутске проживает моя старенькая матушка и младшая сестрёнка. Они и закупают для меня пушнину…

– Ясно.

Офицеры коротко рассказали, откуда и куда едут, и Александр Сергеевич заметил, как оживилась и смотрела на Петра мамаша девушки. Чувствовалось, что чета Изотовых присматривает жениха для дочери.

Иван Маркелович смотрел на Петра, словно он был дорогим товаром, придирчиво разглядывал его, уточнял, стоит ли он того, чтобы об этом думать, а уж ежели и брать, то по какой цене?

Впрочем, и Пётр всё хорошо понимал, но не придавал этому значения. Ему хотелось поближе познакомиться с девушкой, и он старался показать себя в самом выгодном свете: говорил о том, как тревожно сейчас там, где он служит. Потом зашёл разговор о том, как неспокойно в России: смутьяны баламутят народ, и интеллигенты (от них вся зараза и идёт!) расшатывают сами основы государства! Но в этот момент Надежда воскликнула:

– Давайте лучше поговорим об искусстве! Недавно мне попались прекрасные стихи Владимира Соловьёва. Вот послушайте!

Она открыла сборник стихов и прочитала:

Смерть и Время царят на земле,
Ты владыками их не зови.
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви!
Нет, господа, это прекрасно!

Александр Сергеевич был рад перемене темы, тем более что в Иване Маркеловиче он не увидел интересного для себя собеседника и думал, как найти повод, чтобы уйти.

– Стихи прекрасны.

– Прекрасны! Я в дорогу взяла сборник стихов. Вы только послушайте! Это Максимилиан Волошин.

Надежда  стала листать книжку, ища стихотворение, которое ей особенно понравилось.

– Стихотворение так и называется: «В вагоне».

Снова дорога. И с силой магической
Всё это: вновь охватило меня:
Грохот, носильщики, свет электрический,
Крики, прощанья, свистки, суетня...
Нет, нет, не пугайтесь, всё стихотворение я читать не буду, но как всё он точно описал! В нём есть такие строки.

Девушка перевернула страницу и, найдя нужное, прочла:

– Мысли с рыданьями ветра сплетаются,
Поезд гремит, перегнать их старается...
И, наконец:

Странником вечным
В пути бесконечном
Странствуя целые годы,
Вечно стремлюсь я,
Верую в счастье,
И лишь в ненастье
В шуме ночной непогоды
Веет далекою Русью.
Ну, разве это не прекрасно?! – воскликнула девушка, закрывая книжку и откладывая её в сторону.

– Вы знаете, я – врач, – сказал Александр Сергеевич, тепло глядя на девушку, – и у меня в каюте всегда были книжки стихов. Люблю поэзию! Спасибо вам…

Иван Маркелович не мог участвовать в разговоре о поэзии. Он слушал и, глядя  на Петра, думал, что раз поручик водит дружбу с графом, значит, и сам из дворянского сословия. Может, и не такая уж плохая партия для дочери. А что?! Породниться с дворянином – не так уж и плохо, хотя ныне многие дворяне за душой ничего и не имеют, кроме своего дворянства. Впрочем, денег-то и своих достаточно. А Наде он, видно, понравился. Вон как раскраснелась! Но…

И одно только это «но» перевешивало все возражения и сомнения.

Что же касается Надиной матери, то тут и вовсе не было никаких сомнений: она была в восторге от этой нежданной встречи…

Александр Сергеевич понимал, что Иван Маркелович – обыкновенный лавочник, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший Бога за каждую успешно проведённую сделку, в прошлом много раз сеченный,  любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу, и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества… Нет, ему этот купчишка определённо был неинтересен, и он, сославшись на необходимость кое-что сделать, раскланялся и вышел, оставив Петра в обществе Nadine и её родителей.

Пётр между тем рассказывал, почему он, будучи сыном известного (он именно так и сказал: «известного») художника, предпочёл для себя военное поприще. Иван Маркелович и Анфиса Фёдоровна слушали его с неподдельным интересом. Туман за окном давно рассеялся и сменился настоящим дождём, который безудержно хлестал по стёклам, напоминая о том, как хорошо сидеть в купе и как бы плохо им сейчас пришлось, окажись они в том мокром лесу, что виднелся за окном, заштрихованный чёрточками дождя.

Потом Анфиса Фёдоровна предложила поиграть в карты, и они играли: Иван Маркелович с Анфисой Фёдоровной против Петра и Nadine.

– А что ещё делать в поезде? – говорила Анфиса Фёдоровна, раздавая карты. – А пока играешь, глядишь, и время быстрее идёт. Скоро и обед!

– Вам, маменька, только бы есть, а того не видите, как от чрезмерной еды я стала уже совсем круглой!

– Ну, что ты, дорогая! Тебе ли говорить?! Ну, вот! Так и знала. У меня шестёрка червовая. Я хожу!..


Александр Сергеевич вышел из купе Изотовых и направился к себе, надеясь почитать книгу. В коридоре у окна стояли Варфоломей Кузьмич и Юрий Тихонович.

– Дождик зарядил надолго, – сказал Юрий Тихонович проходящему Александру Сергеевичу. Ему хотелось с ним поговорить. Уж больно неразговорчив был Варфоломей Кузьмич.

– Надолго… – кивнул Александр Сергеевич, останавливаясь возле соседей.

– Этот дождик для урожая, как манна небесная, – ни на кого не глядя, проговорил Варфоломей Кузьмич. – А нам-то что? Едем себе и едем…

– Ваша правда, уважаемый Варфоломей Кузьмич, только сейчас такое творится, что, боюсь, не до уборки урожая будет. Крестьяне ожесточились, бунтуют, жгут господские дома…

–  Это только начало… – бесстрастно изрёк Варфоломей Кузьмич. – России предстоят тяжёлые испытания… Но для урожая-то – да, дождик пользителен.

Александр Сергеевич хотел расспросить старца, какие испытания ждут Россию, но тот кивнул и пошёл к себе в купе, не интересуясь реакцией на его слова.


А поезд шёл себе и шёл по бескрайним просторам России. Александр Сергеевич уже потерял счёт времени. Он вспоминал, как подолгу ему приходилось плавать по морям и океанам, но на военных судах у него всегда было много работы. Там и время бежало быстрее. А здесь оно тянулось медленно, казалось, эта дорога никогда не закончится. Однообразные картины за окном, одни и те же лица в вагоне, ставший привычным распорядок: подъём, туалет, завтрак, разговоры на одни и те же темы… Хоть Пётр не так томится этим вынужденным бездельем. Он увлёкся своей Надеждой и целые дни проводил в её купе. Ну, что ж! Молодость!..

В Омске стоянка поезда была сокращена. Поездная бригада пыталась прибыть в Москву по расписанию. И всё же времени было достаточно, стоял тёплый июльский вечер, и Александр Сергеевич вышел на перрон. Прогуливаясь, он увидел, как из соседнего вагона вышли кондуктор и профессор Марчук. Профессор был чем-то сильно расстроен, кричал, размахивая руками, и чего-то требовал от кондуктора. Таким профессора Александр Сергеевич ещё не видел и подошёл ближе, чтобы услышать, что так вывело из себя Евгения Александровича.

– Я требую полицейского! – говорил профессор. – Я так этого не оставлю!

– Что случилось? – спросил Александр Сергеевич.

– Украли три ценные миниатюры! Безобразие…

– Как это могло произойти? Вы же никуда надолго не выходили! И когда украли?

– В том-то и дело, что не знаю! Мы выходим из купе только в вагон-ресторан. Их могли украсть только в это время. А когда? Не знаю! Может, вчера, может, три дня назад или когда мы были на пароме. Бог его знает!

– Да-а-а… Неприятность… – протянул Александр Сергеевич, с сочувствием глядя на Евгения Александровича.

– Неприятность?! Да это беда! Украдены три моих лучших миниатюры! Вы хотя бы представляете, сколько они могут стоить?! Это – состояние! Я, правда, не собирался их продавать, но и терять тоже не думал!

К ним подошёл вызванный кондуктором полицейский. Узнав, что случилось, он заскучал. Видно было, что никто не будет искать украденные у профессора миниатюры. Да и как их найдёшь, если никто не знает, когда они пропали?! За это время многие садились в поезд и выходили. Где их теперь искать?

Для порядка полицейский прошёл с профессором в купе, осмотрел его, поинтересовался, всё ли время у них открыто окно, на что профессор ответил, что в вагоне очень жарко, да и пролезть в такую небольшую щель никто не мог.

Полицейский предложил составить протокол, для чего профессору нужно было задержаться, что делать он наотрез отказался.

– Поедете следующим поездом. Как без протоколу? Без него никак…

Полицейский ушёл, а вскоре поезд отошёл от станции.

Александр Сергеевич стоял в коридоре возле своего купе и смотрел в окно.

– Интереснейшие места мы проезжаем, должен вам сказать, – сказал Юрий Тихонович, подойдя к окну и став возле Александра Сергеевича.

– Чем же они так интересны?

– Иртыш! Западно-Сибирская равнина, оазисный микроклимат. Множество озёр…

– Голые степи… болота, песчаники, суховеи… Что ж в этом хорошего? – удивился Александр Сергеевич.

– Не скажите, граф, да и значение для России немалое. А вы, батенька, как я погляжу, пессимист. Я гляжу на мир более оптимистично. Вы только поглядите, какой город мы проезжаем! Ещё недавно здесь ничего не было. Всё, как обычно, начиналось с крепости. Омская крепость была крупнейшим сооружением на востоке России…

Александр Сергеевич, расстроенный происшедшим в соседнем вагоне, был нерасположен к праздному разговору.

Поезд набрал скорость, и в окне кружили степи, а вдалеке виднелся лес, в вечернем солнце блестела гладь озерца. Паровоз то и дело свистел, и колёса выбивали свой ритм. Вышли в коридор и другие пассажиры. Здесь было не так душно и жарко, как в купе. Все стояли у открытых окон и о чём-то беседовали.

– У профессора Марчука, что едет в соседнем вагоне, украли его драгоценные миниатюры, – сказал Александр Сергеевич Юрию Тихоновичу.

– Что вы говорите?! Как же такое могло случиться? И когда это произошло?

– Да кто ж его знает?! – воскликнул Александр Сергеевич. – И полицейского приглашали. Да что можно сделать?

К ним подошли «журналист» и «адвокат». Они внимательно слушали рассказ Александра Сергеевича о краже в соседнем вагоне, вместе с другими возмущались разгулом преступности и бездеятельностью полиции. Потом «журналист», чтобы сменить тему разговора, спросил:

– Интересно, успел ли тот мужчина, что опоздал на паром, к поезду?

Все тут же забыли историю с кражей китайских миниатюр у профессора и стали вспоминать случаи из жизни, когда опаздывали они и к чему это привело.

Юрий Тихонович вспомнил, как однажды он отстал от каравана и чуть было не погиб в пустыне.

– И как же такое могло случиться? – спросил Иван Маркелович. Он тоже вышел «подышать воздухом».

– Всё очень просто, – улыбнулся путешественник. – Я просто перепил в тот день и проспал.

– Пить в жару? – удивился «адвокат».

– Пил я хмельное верблюжье молоко. А жара была такая, что, когда мы остановились отдохнуть у колодца, я прилёг в тени единственного деревца, растущего у воды, и заснул. Хорошо ещё, что караван не успел далеко уйти, а то бы беды мне не миновать.

Невысокий полный мужчина, ехавший возле служебного купе кондуктора, обычно при встречах лишь раскланивающийся и, как правило, не принимающий участия в разговорах, вдруг сказал, улыбаясь и поправляя усы:

– У меня был случай. Мой начальник опоздал на ответственное совещание, которое проводил губернатор. Его задержала любимая женщина. Начальник был уж очень большим любителем этого дела. Так его в тот же день и уволили…

– Любовь требует жертв, – изрёк, улыбаясь, «журналист», почему-то потирая руки. – И как к такому развитию событий отнеслась красотка?

– Да никак! Она ушла от моего начальника. Ей был важен его чин, должность и деньги, а не он сам. – Потом, улыбнувшись, добавил: – Моего начальника уволили, а назначили меня! Но я уж стараюсь не опаздывать. Да и красотками давно не интересуюсь…

Вскоре пассажиры стали расходиться. Было уже поздно. Только Александр Сергеевич долго ещё стоял у окна и о чём-то думал. Из купе, где ехала Наденька с родителями, вышел Пётр. Он подошёл к Александру Сергеевичу и стал рядом. Говорить не хотелось, и они молча смотрели в окно на проплывающие мимо степи, озерца, блестящие в лунном свете, мерцающие звёзды на чёрном небе. Поезд грохотал на небольших мостиках, свистел, разрывая тишину ночи, спешил уменьшить отставание и вовремя прибыть в Москву.

– Завтра мы уже будем в Челябинске! Считай, доехали! – сказал Пётр.

– Не скоро ещё, – откликнулся Александр Сергеевич, – четверо суток до Москвы.

– Ну и что? Больше проехали…

– Больше, – кивнул Александр Сергеевич. – Завтра уже Урал, место встречи Европы и Азии. Горы, тоннели.

– Эти горы если не самые высокие, то уж точно одни из самых богатых.

Александр Сергеевич промолчал. Наверное, действительно уральские горы богаты полезными ископаемыми, но что ему до этого? Он думал о детях. Как они там? Как перенесли смерть матери? Особенно его беспокоила Верочка, ведь она ещё совсем маленькая. Из писем знал, что дома всё в порядке, но одно дело – письма, и совсем другое дело – самому увидеть всё! Мальчиков пора определять на учёбу. Домашнее воспитание хорошо, но пора выбирать профессию и совершенствоваться в ней.

– Богатые, богатые, – думая о своём, откликнулся Александр Сергеевич. – Ладно… Пора отдыхать.

Они вошли в купе.

– А мне совсем не хочется спать… – сказал Пётр, снимая китель.

– Ты перевозбуждён. Впрочем, это понятно…

– Вы всё насмехаетесь надо мной. А ежели хотите знать, мы с Надей интересно провели время. Она оказалась очень даже неглупой девушкой.

– Ты только не торопись. А то, что тебе с нею интересно, это хорошо. Дорога будет казаться не столь утомительной.

Александр Сергеевич разделся и лёг, а Пётр ложиться не торопился.

– Иван Маркелович регулярно покупает у кондуктора свежие газеты. Интересные случаи там описывают. На Владикавказской железной дороге машинисты в дороге заснули и проехали станцию! Слава Богу, обошлось без жертв. А на Николаевской дороге машинист вынужден был остановить поезд, так как прямо на дороге на коленях стоял человек и молился. Когда его спросили, почему он выбрал себе для молитвы такое место, тот ответил, что он всё время кричал, чтобы поезд остановился и подвёз его, но никто не останавливался. Вот он и решил попросить Бога!

– Чего только не бывает! Стало быть, ты провёл время с пользой для себя?

– Надежда прекрасно знает поэзию, умеет играть на пианино, хорошо разбирается в живописи. Уж на что я всё детство провёл среди художников, но и для меня многое из того, что рассказывала Надежда, было настоящим открытием. Я, например, не знал, что модерн так моден.

– Полно тебе? Где ты у нас видел художников-модернистов? – сказал Александр Сергеевич, почти не слушая поручика.

– Ну как же?! Они выставляются в Абрамцево, в Талашкино. Надя показывала мне журнал «Мир искусства». Это так интересно! А сейчас моден постмодернизм, постимпрессионизм… У меня голова закружилась от всех этих названий, и, если честно, я так ничего и не понял…

– Ну, что ж! Значит, тебе повезло. А теперь ложись, и будем спать. Поздно уже… – сказал Александр Сергеевич.

Пётр быстро разделся, лёг и потушил свет.

– А в «Забайкальских областных Ведомостях», – продолжал рассказывать Пётр, который был так возбуждён знакомством с Надеждой, что и думать не хотел о сне, – мы прочитали интересную заметку. Ввиду того, что в Манчжурии нет ни у кого дуэльных пистолетов, а из нарезного оружия стреляться было бы неблагородно, офицеры цицикарского гарнизона изобрели следующую дуэль. Два противника тянут жребий, и вынувший «смерть» обязан тотчас же проехать по восточно-китайской дороге от Цицикара до Харбина. Если дуэлянт вернётся благополучно, избежав крушения, то он освобождается от дальнейшего поединка. А?! Каково?! А мы едем уже столько дней, и никаких особых приключений у нас и не случилось!

– Случилось… У профессора из соседнего вагона украли его китайские миниатюры…

– Украли? Как? Когда? Ну, теперь уж он их не найдёт. Да и как их найдёшь? Вот неприятность, так неприятность… Воистину скоро настанет конец света…

– Да брось говорить глупости, или и о конце света ты со своей Надеждой вычитал в газетах?

– Так и есть. Профессор Чикагского университета утверждал, что очень скоро нужно ожидать конца света. Он открыл, что наша земля «вышла из своей орбиты» и что по своему неровному движению она напоминает выпившего человека. Такое неправильное движение породит самые большие пертурбации, лето с каждым годом будет становиться всё жарче и жарче, как говорит знаменитый учёный, а зимы всё холоднее. Спустя пятнадцать или двадцать лет, согласно его вычислению, человечество или изжарится, или замёрзнет.

– Ладно, Бог с ним, с твоим чикагским профессором. До конца света дожить нужно. Я так понимаю: каждый человек доживёт до конца света. Только конец этот будет его персональный. Довольно болтать. Давай спать!

И Александр Сергеевич повернулся на бок. Пётр же ещё долго вертелся, вспоминал Надежду, её улыбку, большие серые глаза и думал о том, что они будут делать завтра…


Утром первым проснулся Александр Сергеевич. Он посмотрел в окно и увидел, что поезд медленно карабкается на подъём. «Неужели уже Уральские горы?» – подумал он, встал, надел брюки и вышел в туалет. Когда вернулся, Пётр тоже был уже на ногах.

– Доброе утро, Александр Сергеевич, – бодро произнёс Пётр. – Как спали?

– Я-то спал хорошо, а вот ты всю ночь ворочался. Неужто снилась тебе твоя Надежда?!

– Вам бы только насмехаться. А если честно, то снилась! Будто мы с нею были приглашены на день рождения китайского императора у генерала Джаомяна, где  состоялся парадный обед. Присутствовали представители войск и железной дороги. Среди гостей были и вы. Кстати, туда был приглашён и наш профессор-китаевед. Именинник достал из сундука несколько безделушек и подарил их профессору, говоря, чтобы тот не очень переживал. Он благодарил его за то, что таким образом профессор способствует знакомству россиян с культурой Китая! Потом Надежда провозгласила тост за Государя Императора, причём сделала это в стихах. Её слова были приняты восторженно… Вот такой был у меня сон…

– Ну, что ж… Хороший сон. А теперь иди мыться, нам пора на завтрак. Я знаю, что влюблённые теряют аппетит, но у меня аппетит волчий.

Пока Пётр был в туалете, Александр Сергеевич смотрел в окно. За окном проплывали однообразные картины жёлтых гор, покрытых пожухшей травой. Повсюду стояли обгоревшие деревья. Видимо, здесь ещё недавно бушевал пожар.

Пришёл Пётр. Глянув в окно, произнёс:

– Страшное дело – огонь! Сколько деревьев погибло, селений сожжено! И борьба с этой напастью невозможна.

– Лето жаркое было, – откликнулся Александр Сергеевич, продолжая смотреть на страшные картины за окном. – Но что-то всё же нужно делать. Хотя бы обезопасить деревни… Да и строже нужно спрашивать с тех, кто в лесу разводит костры… Придумали себе привычку устраивать пикники на природе!..

Поезд, вскарабкавшись, наконец, на вершину, начал осторожно спускаться.

– Европа… Урал… – задумчиво произнёс Пётр.

– Да, Урал. Кладовая России…

– Только добыть полезные ископаемые, а главное, переработать их пока не можем. Вот где чувствуется наша техническая отсталость!

– Полно тебе! – прервал его Александр Сергеевич. – Не так всё плохо, а после завтрака тебе и вовсе покажется, что всё у нас хорошо! Кто ж на голодный желудок рассуждает? Пошли завтракать!

Они направились в вагон-ресторан, а по дороге Пётр продолжал рассказывать:

– Сегодня, кстати, день Марии Магдалины. Люди катаются в колясках, показывают своих лошадей, себя, туалеты. Праздник…


В ресторане пассажиры только и говорили, что о краже драгоценностей профессора Марчука, возмущались жуликами, ругали власти, которые никак не могут защитить честных людей от потерявших всякую совесть мерзавцев.

– О чём вы говорите, господа! – воскликнул Юрий Тихонович. – Наглость хулиганов, по-видимому, не имеет границ. В прошлом месяце, например, они учинили следующую возмутительную проделку. Следуя по пятам за моей племянницей, молоденькой гимназисткой, воспользовались моментом и отхватили ей ножницами полкосы. Как вам это нравится, господа?! Если подобные истории возможны среди бела дня, чего же можно ожидать в ночное время?!

Многие сетовали на то, что законы уж очень беззубые. Кто-то обратился к «адвокату», словно он был виноват в том, что в законах всё так медленно меняется.

– Господа, – важно откликнулся «адвокат» на просьбу «разъяснить ситуацию». – Разве вы ничего не слышали о грядущих судебных реформах? Вспомните, ещё в начале царствования Николая Первого законы России не предусматривали смертной казни. Сейчас Уложение о наказаниях предусматривает её. Но очевидно и то, что государь хочет, чтобы в России был суд скорый, правый, милостивый и равный для всех подданных... Новый суд служит гарантией личности от произвола властей. Никто не может подлежать судебному преследованию за преступление или проступок, не будучи привлечённым к ответственности в порядке, установленном законом.

– Да бросьте вы! – воскликнул мужчина в пенсне, сидящий за крайним столиком и обычно не вмешивающийся в общие разговоры. – Власть боится не жуликов, а бунтовщиков. Вот здесь она и закон может употребить, и казаков, ежели нужно, на помощь призвать. А жулики? Что с ними делать?! В любой стране они есть. Без них жизнь покажется пресной. Они для того и существуют, чтобы нас держать в напряжении и было о чём говорить!

На мужчину в пенсне зашикали, и он, отвернувшись, продолжил пить свой утренний чай.

Пётр и Надежда не принимали участия в этих разговорах. Они тоже всё больше молчали и только смотрели друг на друга. О чём говорить, когда всё и так понятно. Можно только смотреть, смотреть… и больше ничего не нужно. А родители девушки поощрительно улыбались молодым. «Вот и настало Наденькино время», – думал Иван Маркелович. Ему нравился статный поручик.

После завтрака Александр Сергеевич вернулся в купе и стал читать книжку модного писателя Максима Горького, по случаю купленную во Владивостоке. Он не был прежде знаком с этим автором, но слышал, что его пьеса в Москве прошла с огромным успехом. В предисловии было сказано, что «М. Горький изобразил жизнь «бывших людей», которую он лично наблюдал почти двадцать лет. К ним сочинитель относит не только странников, обитателей ночлежек, но и некоторую часть интеллигентов, разочарованных, оскорблённых и униженных неудачами в жизни».

Он читал пьесу, но думал о своих детях, ловил себя на мысли, что несколько раз перечитывает фразу и не понимает её смысла. Александр Сергеевич отложил книжку в сторону и закрыл глаза.


Вечером поезд прибыл на станцию Челябинск.

Александр Сергеевич с Петром вышли на перрон. Здесь уже чувствовалась Европа! Когда подъезжали к городу, обратили внимание, что лесостепь сменилась берёзовыми рощами и сосновыми лесами. Путь их пролегал по изумительной красоты отрогам древних Уральских гор. Здесь и дома были иными, и люди по-другому одевались, говорили, вели себя.

Челябинск был крупным железнодорожным узлом, своеобразными воротами Сибири. На перроне толпились пассажиры. У вагона стояли неразлучные приятели – «адвокат» и «журналист», и о чём-то спорили. Но, видимо, в конце концов, пришли к соглашению и вернулись в вагон.

– Что за странное название Челябинск, – сказал Пётр. – Вы не знаете историю его?

– Говорили, крепость получила своё имя по названию стоявшей здесь татарской деревни Челябы, – сказал Александр Сергеевич. – Другие утверждали, что здесь когда-то раскинулся бор Селеби-карагай. По нему и назвали крепость Челябинском. Впрочем, я мог и запамятовать…

– А я восторгаюсь вашей эрудицией! Это ж нужно, запомнить столько…

– Ты не особенно восторгайся. Зная, что мне предстоит этот путь, я постарался почитать обо всех местах, что встретятся мне в дороге. Так я узнал и о Челябинске. Это моя старая привычка – знакомиться с тем, что предстоит проезжать, где придётся бывать. Так я знакомился с портами Италии, Франции, Англии, куда заходили корабли, на которых довелось служить.

Пётр смотрел на Александра Сергеевича с восторгом.

Вскоре раздался станционный колокол, пассажиры поспешили в вагоны и поезд отправился дальше.


Уфу поезд проезжал ночью. Стоянка была сокращена, и никто даже не заметил этот город.

А на следующий день произошло событие, которое надолго запомнилось пассажирам «Сибирского экспресса».

Дело было в вагоне-ресторане во время обеда. Всё было как обычно: пассажиры с аппетитом ели разные вкусности и оживлённо беседовали о чём-то своём. Вдруг Иван Павлович Гарькавый, потрясая свежим номером газеты, встал и громко сказал, чтобы слышали все присутствующие.

– Послушайте, господа! Вот до чего мы дожили. При таких порядках нас могут не только отравить, а живыми в землю закопать! Это же нужно до такого додуматься!

Его попробовал утихомирить доктор, но Иван Павлович зло взглянул на него и продолжил:

– Вы только послушайте, господа! Разоблачили крупного чиновника, некоего Кочетова. Этот, с позволения сказать, господин присвоил себе чин действительного статского советника и требовал, чтобы его величали не иначе, как «ваше превосходительство»! На самом же деле пройдоха был в чине губернского секретаря.  Как вам нравится, господа?! До чего мы дожили?

Все с интересом выслушали сообщение Ивана Павловича, но никто в этом не видел угрозы обществу. Если уж в поезде драгоценности крадут, что с того, что какой-то Кочетов присвоил себе генеральский чин. Пассажиры какое-то время поговорили об этом и снова занялись обедом.

И совершенно неожиданно «великий молчальник», как его назвал Юрий Тихонович, старец Варфоломей Кузьмич Расстегаев обратился к профессору, сидящему за соседним столиком.

– А вы, уважаемый, можете найти украденные у вас вещи в девятом купе нашего вагона.

Слова старца расслышали Александр Сергеевич, Юрий Тихонович и Пётр. Они посмотрели на него со страхом и удивлением.

– Вы-то откуда знаете, – тихо спросил профессор, – и кто едет в том купе?

– Там едут господа журналист и адвокат, – сказал Пётр, начиная понимать, что предстоит разоблачение жуликов.

– Они такие же журналисты и адвокаты, как тот Кочетов действительный статский советник.

– Но помилуйте, – продолжал сомневаться профессор. – А ежели мы напрасно обидим людей?! Разве такое позволительно?

– Послушайте, уважаемый, – сказал начинающий терять терпение Варфоломей Кузьмич, – у вас в правом кармане лежит безделушка, которой вы особенно дорожите. Откуда я это узнал? Пригласите кондуктора своего вагона и вместе с кондуктором нашего вагона пройдите в девятое купе. Там под диваном лежит свёрток. Невзрачный такой. Вы могли бы на него и не обратить внимание. Но именно в этом свёртке ваши безделушки. А журналист тот с адвокатом – обыкновенные жулики, без которых, как утверждал кто-то, жить в России нельзя.

Варфоломей Кузьмич встал, и ни на кого не глядя, пошёл в своё купе.

Поражённый профессор умоляюще посмотрел на Александра Сергеевича, не зная, что делать.

– Я схожу за кондуктором, – сказал тихо Пётр. – А вы приглядите за жуликами… Чувствовал, ей-Богу, чувствовал, что в этой парочке есть что-то такое…

Что конкретно он чувствовал, Пётр не объяснил. Он пошёл в соседний вагон и пригласил кондуктора.

Когда лжежурналист и лжеадвокат подошли к своему купе, их уже ждали оба кондуктора, Александр Сергеевич, Юрий Тихонович и Пётр. Здесь же стоял бледный профессор.

Нужно отдать должное их воровскому чутью. Они сразу поняли, что отпираться нет смысла, достали из-под дивана свёрток, в котором были завёрнуты в простую тряпку три драгоценные миниатюры.

Разоблачённых воришек заперли в их же купе, предварительно закрыв окно и пообещав на ближайшей же станции вызвать полицейского.

Нужно сказать, что профессор хотел было попросить, чтобы отпустили их, но Александр Сергеевич на него так взглянул, что Евгений Александрович даже поёжился.

– Самое главное, что вам вернули миниатюры. А жульё пусть отвечает по закону, – строго сказал Александр Сергеевич, и Пётр ещё раз имел возможность убедиться, что граф, когда нужно, может проявить и твёрдость.

Когда вечером поезд прибыл в Самару, в вагон вошли двое полицейских и увели арестованных. Впрочем, это мало кто и заметил, потому что вечер был прекрасным и все отправились гулять на перроне. Здание вокзала было старым. Его ремонтировали, надстроили верхнюю его часть, откуда можно было видеть красавицу-Волгу. Многие пассажиры не преминули воспользоваться такой возможностью, поэтому никто и не обратил внимания на то, что двое пассажиров седьмого вагона раньше времени сошли с поезда.

8.

Поезд в Москву должен был прибыть ночью, но в связи с опозданием пришёл ранним утром. По вокзалу бегали носильщики, они даже заходили в вагоны, предлагая свои услуги.

Александр Сергеевич собрался сходить. Он хотел навестить родителей покойной жены, с которыми был дружен.

– Вот и закончилось ваше путешествие, – сказал Пётр, беря огромный чемодан Александра Сергеевича. – Надеюсь, в Петербурге ещё увидимся?

– Конечно, увидимся. Я обязательно зайду к твоему батюшке. Мы с ним, считай, братья, не просто родственники, но и воспитывались вместе.

Александр Сергеевич взял второй чемодан и пошёл к выходу. В Москве кроме него никто не выходил, поэтому проход был свободен. Однако не успел он ступить на перрон, как его окружили пассажиры.

Путешественник Юрий Тихонович скромно стоял в стороне, ожидая, когда и ему представится возможность попрощаться с графом.

– До свидания, – сказал Александр Сергеевич, пожимая ему руку. – Я живу на набережной реки Карповки. Буду рад принять вас у себя. Заходите, и мы продолжим споры о том, что ждёт Россию!

– Было бы неплохо, только я намерен осенью отправиться в новую экспедицию, которую организовывает географическое общество. Нужно готовиться.

Александр Сергеевич не успел спросить Юрия Тихоновича, куда он направляется на этот раз, так как к нему подошёл профессор. Евгений Александрович долго и тепло жал ему руку и за что-то благодарил, но граф его почти не слушал. Он думал, выйдет ли Варфоломей Кузьмич попрощаться с ним, или не выйдет, но старца не было видно.

Пётр договорился с мужчиной, на котором была специальная форма и бляха носильщика, и тот погрузил тяжёлые чемоданы на тачку.

– Куда изволите? – спросил он, с интересом рассматривая огромного роста мужчину в морской форме. – Ежели к каретам, это сюда. Но, может, вас встречают?

– Никто меня не встречает. Сейчас пойдём. Вот только попрощаюсь.

Он подошёл к Петру, и они обнялись.

– Спасибо вам, – сказал Пётр. – Не представляю, как бы я один смог проделать этот путь.

– Назад-то сам поедешь. Привыкай! Ну, будь здоров. Увидимся в Петербурге.

Потом с Александром Сергеевичем вышел попрощаться Иван Маркелович. Он ещё больше сдал. Видимо, поездку переносил тяжело, болел и ему всё «не хватало воздуху».

Наконец, попрощавшись со всеми, кто вышел его провожать, Александр Сергеевич дал команду носильщику трогаться. Проходя вдоль вагона, он вдруг заметил в окне старца, который смотрел на него тёплым прощальным взглядом. Александр Сергеевич остановился, поклонился ему, на что Варфоломей Кузьмич кивнул в ответ.

На площади у вокзала стояли кареты, поджидая своих хозяев, но были и такие, что занимались извозом. Они в толпе выискивали возможных пассажиров, подходили к ним и предлагали свои услуги.

– Подвезу недорого. У меня коляска на рессорах. Милости просим…

Расплатившись с носильщиком, граф сел в коляску и назвал адрес:

– Вот что, братец! Отвези-ка меня на Волхонку. Знаешь такую? Там рядом храм Христа Спасителя, недалеко от Москвы-реки и Первая гимназия. Вот как раз там-то и есть Малый переулок, куда мне нужно. Ты всё понял?

– Как не понять?! Малый переулок. Кто ж его не знает?!

Кучер взял вожжи, и лошади с места пошли трусцой, словно зная, куда нужно везти пассажира.


В доме у родителей жены Александр Сергеевич бывал редко. Когда служил, интересы у него были иными. Но не заехать к ним сейчас не мог.  Он издали узнал двухэтажный дом из красного кирпича. Как и положено, извозчик, мужчина лет сорока, потащил чемоданы к парадному входу.

Александр Сергеевич постучал. Дверь открыл седой привратник.

– Вы к кому изволите, милостивый государь? – спросил старик.

– К Сухомлинскому Антону Антоновичу. Надеюсь, он дома? Вроде бы рано ещё.

– Дома… Как же.

Александр Сергеевич расплатился с кучером и постучал в дверь, на которой блестела медная табличка: «Доктор Сухомлинский Антон Антонович».

Потом была встреча, слёзы, восклицания… Чемоданы оставили в прихожей и прошли в гостиную.

Это была просторная пятикомнатная квартира, в которой проживали врач-психиатр Антон Антонович и его жена Пелагея Матвеевна. Когда-то здесь же проживали их дети Николай и Мария. Николай окончил медицинский факультет Московского университета, прошёл практику в военном госпитале и теперь работал хирургом в городской больнице. Он с женой и двумя детьми проживал неподалёку на Софийской набережной. А Мария, выйдя замуж, уехала к мужу в Петербург… В доме жила и «тётя Даша» – старушка, много лет проработавшая в семье Сухомлинских и ставшая уже членом семьи.

Из гостиной дверь вела в кабинет. Туда, как правило, никто не заходил. Это было царство старого доктора. У окна стоял большой письменный стол, обитый зелёным сукном, кушетка для осмотра пациентов, диван, где иногда отдыхал Антон Антонович, книжные шкафы, забитые медицинскими книгами и журналами вперемешку с безделушками, в разное время подаренными благодарными больными.

Из коридора – двери в спальню хозяев, «детскую» и маленькую комнатушку, где и проживала «тётя Даша». Небольшая кухонька, туалет и ванная комната считались неописуемой роскошью и делали квартиру очень удобной.

Когда-то дом принадлежал богатому купцу Никифорову, но, прогорев на какой-то сделке, хозяин решил продать его, чтобы рассчитаться с кредиторами, объявил цену, за которую всё здание целиком никто не покупал. Тогда умный коммерсант продал дом по частям. Он слегка перестроил его, в результате образовались четыре квартиры: две на первом этаже и две на втором. Одну из квартир и купил доктор Сухомлинский.

– Ты садись, – сказал Антон Антонович, усаживая гостя в кресло, в котором обычно сидел сам.

– Одну минутку.

Александр Сергеевич вышел в коридор и вскоре вернулся с подарками. Вручив Пелагее Матвеевне отрез на платье, а Антону Антоновичу отрез на костюм, он, наконец, сел в кресло и, достав резную деревянную коробочку, положил её на стол.

– А это Николаю китайская курительная трубка. Я знаю, что он курит. Каюсь, ничего не купил Алевтине и тёте Даше. Но для них подарки за мной…

– О чём ты говоришь?! Спасибо, конечно, но для нас самый большой подарок, что приехал, не забыл стариков…

– Какие вы старики! Каждый возраст имеет свои прелести! Не умирайте раньше времени, живите!

– Ты небось устал от дороги. Да и как не устать?! Столько дней трястись в поезде!

– Поезд не трясёт, – заметил Александр Александрович. – Вы лучше расскажите, как живёте? Ещё ходите на службу?

– Хожу… Как без неё? Привык… А как живём? По-стариковски. Не дай Бог хоронить детей. Всё должно происходить по заведенному порядку: сначала должны уходить родители, и хоронить их должны дети, а не наоборот!

– Антон, дай Саше от дороги-то отдохнуть, – сказала Пелагея Матвеевна. – Я скажу Даше, чтобы приготовила завтрак… Мы-то завтракаем рано.

– Спасибо… Мне бы чашечку кофе, больше ничего не нужно.

– Будет тебе твой кофе, да только что это за еда. С такой едой недолго и захворать. Сейчас Даша придёт. Я её послала к Николаше. Он сегодня как раз дома.

Александр Сергеевич не знал, как спросить у стариков о Марии. Наконец, спросил:

– Я знаю, что вы были в Петербурге, когда всё это случилось. Расскажите мне, как хоронили Машеньку.

– Что тут рассказывать? – тихо сказал Антон Антонович. – Ей помочь было нельзя. Покамест не научились лечить рак. Я обратился к профессору Льву Львовичу Левшину, заведующему клиникой госпитальной хирургии Московского университета. Он у нас считается большим специалистом в онкологии. Просил помочь. Так и он развёл руками. Поздно, говорит… Поздно!

– И что интересно, – добавила Пелагея Матвеевна, – Машенька не страдала от боли. Бог миловал. И умирала с ясной головой. Всё понимала и просила за детьми присмотреть… Ты бы привёз их к нам.

– Привезу… Обязательно привезу. Только сначала сам с ними побуду. Надобно уже думать, куда ребят отдавать учиться.

– Может, пойдут по твоей линии? – несмело спросил Антон Антонович, но Александр Сергеевич сказал, что идти против их желания не хочет.

Потом расспрашивали Александра Сергеевича о его службе, о планах.

Пришла работница и вскоре позвала гостя завтракать. Но не успел Александр Сергеевич выпить кофе, как пришёл Николай, плотный мужчина со светлыми волосами и большими голубыми глазами. Он служил в городской больнице хирургом, и случалось, что приходилось работать и в воскресенье. Тогда он брал себе выходной в будний день. Так и случилось, что он оказался дома.

Когда все снова оказались в гостиной, Александр Сергеевич рассказал о старце, с которым ехал в поезде, о его никому не понятных фокусах, о том, как он обнаружил жуликов.

– Я до сих пор под впечатлением. Могучий, сильный, в простых одеждах, чем-то графа Толстого напоминал мне. Вот бы на холсте этого старца изобразить! Большой, с развевающимися на ветру седыми волосами… Он как символ народа российского!

– Какой там символ! – сказал Антон Антонович, откинувшись на спинку кресла. – Я не специалист в живописи, но картину Репина довелось видеть. Он изобразил Льва Николаевича босиком!

– Ну и что? – возразил Николай. – Рассказывают, что, когда Толстой узнал о таком своём портрете, написал Репину: «Благодарю вас, Илья Ефимович, что, разув меня, вы оставили на мне хотя бы панталоны».

– Вот я и спрашиваю, – продолжал Антон Антонович, – куда мы катимся? А живописец Бунин пошёл далее того: изобразил яснополянского отшельника стоящим на берегу реки, одетого в одну рубашку, причём ноги Толстого обнажены художником выше колен. Неправда ли, как это оригинально? Но это ещё не всё... Художник, очевидно, нашёл, что в подобном виде Толстому как-то неловко одному позировать, и для компании рядом с ним изобразил, буквально в таком же виде, Репина!

Антон Антонович был знатоком живописи, и любил по-возможности, поделиться своими знаниями.

– А один безумец возмутился тем, как изображены Толстой и Репин, и написал карандашом во всю длину холста слово «Мерзость», – добавил Александр Сергеевич.

– Ну и дурень! – осудил его Николай.

– Зато обеспечил картине популярность. Чтобы посмотреть её, стоят очереди… – улыбнулся Антон Антонович.

– Ежели это так, то право, странная публика.

Николай встал, подошёл к окну и приоткрыл его. Потом всё же изменил своё решение и вернулся на место.

– Да кури уже здесь! Что с тобой поделаешь!

Тут только Александр Сергеевич вспомнил о подарке, привезённом Николаю. Тот с интересом рассматривал трубку, потом, поблагодарив шурина, достал красивый бархатный кисет.

– Вот угодили так угодили. Давно мечтал о такой. Спасибо! Теперь курить буду и вспоминать тебя…

Антон Антонович передал сыну спички.

– Ежели не ошибаюсь, Толстой никакой «убоины» не употребляет, ни мяса, ни рыбы. Следовательно, и не ловит её. А картина та – просто выдумка, – высказала своё суждение  Пелагея Матвеевна.

Николай раскурил трубку и задумчиво проговорил:

– Странно. Покойный Фет рассказывал, как ездил в гости к нему в Ясную Поляну и видел, как он на озере ловил рыбу бреднем, причём стоял по колено в воде. И чего столько крику по поводу этой картины Бунина?!

Антон Антонович с осуждением взглянул на сына, но делать замечание не стал и просто проговорил:

– Несомненно, что мы уже дошли до такого момента, когда люди как будто утрачивают понимания предела, далее которого прежде считалось нравственно недозволительно идти... Прежде мы жили в известной дисциплине, при которой иное не делалось потому, что запрещал закон и полиция, а иное не делалось потому, что запрещало чувство приличия, чувство нравственное; теперь эти два двигателя стали почти бессильны. Но довольно об этом… Ты лучше скажи, Александр, когда привезёшь нам внуков? В августе здесь отменно можно отдохнуть. У нас есть где побегать, поплескаться…  Соскучились мы.

– Привезу… – тихо произнёс Александр Сергеевич. – Вот только хочу сначала сходить вместе с детьми к Машеньке, устрою свои дела, и приедем…

– Ты всё же решил идти на службу?

– Конечно… Только пока и представления не имею, куда. Но без дела не смогу…

– Я думаю, с твоим-то опытом, без дела не останешься.

Николай взглянул на отца, словно искал поддержку. Потом встрепенулся и добавил:

– В Петербурге эпидемия инфлюэнцы, тифа, оспы. Медицинских работников не хватает…

– Нынче всё меняется, – сказал Антон Антонович. –  Слышал, что в военно-медицинской академии признали возможным допустить женщин-врачей.

Александр Сергеевич пожал плечами.

– Глупости всё это! Чего это они так боятся женщин. Давно доказано, что они могут работать не хуже мужчин. А у нас до сих пор процветает грубое и невежественное знахарство! Недавно читал, что в Петербурге развили бурную деятельность две сестры. Одна занималась растиранием, сопровождая этот приём нашёптыванием, другая лечила исключительно заговорами и таинственными корешками.

– Всё от бедности… Не хватает больниц, докторов. Иные доктора хуже тех сестёр-знахарок. Нет, мне всё же кажется, что раньше было иначе! –  Антон Антонович посмотрел на Александра Сергеевича и улыбнулся. – Вот и я стал брюзжать по-стариковски, прости Бога ради!

– Ну, о чём ты говоришь?! – воскликнул Николай. – Успехи медицины очевидны! Недавно у нас обсуждался вопрос о целесообразности применения листьев «кока». Этот препарат обладает освежающим свойством, и потому применение его в войсках во время тяжёлых и изнурительных походов является целесообразным. А на собрании медицинского общества один доктор сделал любопытный доклад о целебном действии укусов пчёл при ревматизме.

– Но ты же не можешь не видеть бедность в наших больницах?! – продолжал настаивать на своём Антон Антонович.

– Как против этого возражать? Вот недавно скончался известный богач – запамятовал его имя. Так он завещал значительную часть своего состояния: сто пятьдесят тысяч рублей на сооружение хирургического корпуса при городской Яузской больнице, сто тысяч – на устройство амбулатории и сто тысяч – на учреждение приюта для выздоравливающих. Каково?!

– Ну, что ж, честь ему и хвала! Вот я и говорю: ты, Александр, приедешь домой, отдохнёшь маленько, и на службу! В военно-медицинской академии небось остались у тебя приятели?

– Есть и приятели… но, Бог с ними. Без дела не останусь. Мне бы сейчас детей определить. Серёжа моряком мечтает стать. Антон, мне кажется, к биологии склонен. Хотелось бы, чтобы доктором стал. А Верочка совсем ещё мала. Как там с ними справляется наша Мадлен Карловна? Волнительно. Даром, что воспитанная мадам, но уж очень суеверна и падка на всякие чудеса, к тому же любит лечиться. Недавно в Петербурге появился некий  специалист по тибетской медицине.

– Очевидно, его соблазнили лавры и барыши, – улыбнулся Николай.

– Не знаю, только Мадлен Карловна к тому специалисту зачастила… Когда уж ей за детьми присматривать? Да расставаться с нею жалко. Она у нас, считай, лет десять живёт. Как Сергей родился, так и она к нам пришла.

– Вот удивил, так удивил, – улыбнулся Антон Антонович. – Я её всегда считал культурной женщиной. Хорошо по-французски разговаривает, на фортепиано играет.

– А я всегда говорила, что эта Мадлен не совсем в себе, – вставила Пелагея Матвеевна. – Слышали, как утверждала она, что очень пользительно перед едой пить полстакана воды! Ну, не глупость ли это?!

– Да как же пить-то, когда вода грязная?! – воскликнул Антон Антонович. – Я в газете читал, что взяты для исследования пробы воды из Москвы-реки, у Каменного моста, из речки Неглинки, у Боровицких ворот. Вода  оказалась грязной, не пригодной к употреблению.

– Вот-вот, – кивнула Пелагея Матвеевна, довольная, что муж поддержал её. – Правда, слыхала я, будто в Патриарших прудах затеяли чистку и намерены оградить их от стока уличных вод. Может, и в Москве-реке тоже что-нибудь будут делать. Вот тогда и можно будет воду пить.

– Нескоро будет такое, – засомневался Николай. Потом вдруг оживился.  – Недавно мне довелось делать операцию по поводу рака желудка. Мужчина сорока лет обратился к нам, и диагноз мы поставили с помощью рентгеновского аппарата. Вот, я вам скажу, метод, так метод! Скольких больных спасёт! Этому Рентгену при жизни бы золотой памятник поставить!

– Это правда, – согласился Александр Сергеевич. – Только нужно проследить, помогла ли твоя операция? У таких больных, ежели операция проводится несвоевременно, часто вскоре обнаруживают метастазы, от которых они и погибают. А то, что вы используете рентген, это здорово! Но Россия большая, и ещё нескоро он появится в больницах уездных городов. А как бы помог нам, военным медикам?! Ранения, переломы всякие... Это ж какая помощь!

– А ещё недавно у нас в больнице сделали курьёзную операцию! Восьмилетней девочке нужно было ампутировать указательный палец на правой руке. Удалив палец, мой коллега доктор Шацкий отрезал у неё второй палец правой ноги и, пришив его на место ампутированного, наложил повязку. Через три недели палец прирос, и девочка отлично с ним управляется. Чудеса, да и только!

– Может ли быть такое? – удивился Александр Сергеевич.

– Чего только в мире не может быть? – улыбнулся Антон Антонович.


Наговорившись, по настоянию  Пелагеи Матвеевны Александр Сергеевич прилёг отдохнуть в кабинете Антона Антоновича, да заснул крепко. Видимо, сказалась усталость длительной поездки в поезде.

Вечером к Сухомлинским пришла жена Николая с детьми и в доме стало шумно и весело. И снова было застолье, воспоминания, разговоры, споры.

– Вчера шла домой, – сказала Алевтина, жена Николая, тридцатилетняя женщина с яркой внешностью, – и видела на углу Болотной набережной и Пятницкой, как тёплая погода последних дней заставила любителей дачной природы начать свое обычное переселение. Возы рухляди, которые двигались по направлению к заставам с традиционно восседающими на них кухарками и горничными.

– Ну, что ж, – одобрительно откликнулся Антон Антонович. – Я и говорю: хорошо бы наших внуков на солнышке погреть, парным молочком попотчевать.

– А что, Саша, – сказала с улыбкой Пелагея Матвеевна, – Помнишь, как было хорошо в прошлом году у нас в имении? Сосновый лес, озеро… И ребятам было вольготно: бегали куда хотели, с тамошней детворой подружились… А того лучше, ежели бы вам вообще перебраться в Москву. Здесь мы все были бы рядом. Ежели у детей рядом дедушка и бабушка, разве это плохо? Да и службу бы здесь ты получил хорошую. А то какой-то Петербург! Даром что столица, а на деле одни туманы да дожди, болота да комары…

Антон Антонович, понимая всю фантастичность предложения жены, улыбнулся, но всё же поддержал её:

– И вообще, что есть Петербург? Город с немецким названием. Почему Петербург? Был бы хотя бы Петроград, это ещё куда ни шло, русский город с русским именем. А Петербург?! То ли дело – Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нём отозвалось!

– Нет, дорогие мои! Мой дом в Петербурге. Там могилы моих родителей, там лежит Машенька… Да и привык я к нему. А приезжать к вам мы будем часто. Это я вам обещаю…

Потом зашёл разговор о положении в стране, о напряжении, которое чувствуется в отношениях с Японией.

– Город бурлит, – тихо и задумчиво проговорил Антон Антонович. – Все чего-то ждут. В воздухе, как перед грозой. Грядёт смута, а русской смуты нет ничего страшнее… Безработица. Беспризорники, нищие… А издевательства чиновников продолжаются… Разве такое можно терпеть?

– Да, это, пожалуй, страшнее, чем все внешние враги вместе взятые, –кивнул Александр Сергеевич.

– Но я – старый врач, всё же надеюсь, что правители наши одумаются, чуть ослабят петлю, которой душат народ. Жизнь должна продолжаться! А ежели не одумаются, Россия может погибнуть и без немцев и японцев… Но хватит о плохом. Ты человек военный, лучше разбираешься в хитросплетениях политики. Расскажи, что нас ждёт?

– Что вам сказать, дорогие мои? Всё очень тревожно. Англичане да японцы сочиняют всякие бредни о нас. А на наших манёврах частей сибирского корпуса из Японии присутствовал генерал и два штабных офицера.

– Ну да! – воскликнул Николай. – А я слышал, что немцам очень полюбилась Япония. В японском университете читают лекции германские профессора, в японском генеральном штабе служат немецкие генералы. А они, как известно, воевать любят и умеют!

Николай снова достал новую курительную трубку и принялся набивать её табаком.

– Вот я и говорю, – продолжал Александр Сергеевич, – не всё так просто. Я бы сказал, тревожно. Япония торопит нас, чтобы мы ушли из Манчжурии, того не понимая, что нам не она нужна, а выход в океан. Для России это стратегическая цель, и мы так просто оттуда не уйдём. Так что ничего хорошего ожидать не приходится. Мы туда отправляем войска. А это о чём говорит?

– О чём? – тихо спросил Антон Антонович.

– О чём? – вслед за мужем, точно эхо, прошептала Пелагея Матвеевна.

– Очень большая вероятность того, что скоро будет война с Японией.

В комнате повисла тишина. Слышно было, как тикают напольные часы.

– Может, Саша, и к лучшему, что ты уехал оттуда? – сказала Пелагея Матвеевна. – Что ни говори, но японцы вряд ли дойдут сюда!

Александр Сергеевич улыбнулся.

– Мы, Пелагея Матвеевна, намного сильнее Японии, так что бояться нечего.

– А по мне, – произнёс Николай, – окружить нашими кораблями этих карликов…

– Кого ты имеешь в виду? – не понял Антон Антонович.

– Кого же ещё? Японию, конечно.

– И что предлагаешь сделать? Ну, окружили мы их своими военными кораблями. Но, во-первых, у них очень сильный флот. К тому же сколько можно их держать в блокаде?

– Не знаю, – сказал Николай. – Но ты же психиатр. Что вы делаете с буйными больными? Надеваете на них смирительные рубашки. Вот и на Японию следует надеть такую! Нет, почему ей позволительно так себя вести?!

– А ты знаешь, Колюшка, – вдруг сказала Алевтина, улыбнувшись и удобнее усаживаясь на диване, – недавно я с детьми была в цирке-шапито. Там показывали изумительный номер. На ковёр вышел небольшой, тщедушный, нервный субъект. Он обладал необычайной ловкостью и быстро освобождался от тройных ручных и ножных кандалов, принесённых со стороны и запертых чужими замками, ключи от которых оставались в карманах публики. Чтобы не открывать своего секрета, он только закрывал в это время пологом шатра свой корпус и через три минуты входил совершенно свободный от оков. Ему связывали сзади руки, и в таком положении никто не мог снять с него фрака, но едва он уходил за драпировку, фрак взлетал на воздух, а руки его оставались связанными. Чтобы устранить подозрения о возможности обмана, он взял у одного из публики пиджак и, удалившись за полог, надел его, не развязывая рук. Но всё это оказалось детской забавой перед последним сеансом: на сцену вытащили сундук, который был осмотрен, по крайней мере, двадцатью лицами из публики. Артиста, одетого в пиджак одного господина из публики, со связанными сзади руками, посадили в мешок, который завязали шнуром и припечатали сургучом при помощи печати одного из присутствовавших инженеров. В такой упаковке его посадили в сундук и заперли на четыре замка, обвязали канатом. Сомнений быть не могло. Но только его жена, маленькая тщедушная женщина, задёрнула полог шатра, как артист уже был на сцене. Сундук же оставался завязанным. Немедленно взяли ключи от сундука, отперли замки, разрезали канаты и нашли мешок таким же завязанным и опечатанным сургучной печатью. Но каково же было изумление всех, когда развязали мешок, сломали печать, а в нём оказалась жена артиста в том самом пиджаке господина из публики, в котором только что посадили артиста! В какие-нибудь две минуты он не только освободился, но переодел жену, не трогая верёвок, замков и печати... Так что твоё предложение блокировать Японию ни к чему не приведёт. Она, как тот артист, освободится от оков. Не лучше ли с нею договориться по-хорошему? По-хорошему всегда лучше!

Кто мог спорить с утверждением, что по-хорошему всегда лучше?!


Спать гостя уложили в отдельной комнате, но Александр Сергеевич долго не мог заснуть. Ему всё время грезилась дорога из Владивостока, которую он только что преодолел с множеством приключений, вспоминался Варфоломей Кузьмич, Юрий Тихонович, другие попутчики. Лишь под утро Александр Сергеевич заснул, и сон его был неспокойным. Он боялся проспать. А на следующее утро сел в поезд, который повёз его в Петербург.

9.

Иван Петрович тяжело переживал смерть Анны. Каждый человек переносит страдания по-своему. Ему хотелось говорить о ней, вспоминать всё с момента появления  этой худенькой рыжеволосой девушки, почти девочки, в его жизни. Усевшись в единственное кресло, стоящее в мастерской, он часами рассматривал свои рисунки, на которых изображена Анна. И странно: разные изображения её рождали у него различные воспоминания. Один рисунок напоминал ему, как впервые она пришла сюда, другой – как они бродили по городу и наслаждались им в лёгкой дымке белых ночей… А этот рисунок… О, этот будил в нём самые чувственные воспоминания!

Иван Петрович избегал встреч, не мог ни о чём другом думать. Ему хотелось плакать, но он не мог… Он слышал, что слёзы снимают остроту боли. Ему было хорошо, когда удавалось с головой погрузиться в свои воспоминания, сколь болезненными они ни были. Эти видения Иван Петрович не всегда мог облечь в подходящие слова и был благодарен судьбе, что в тот первый вечер, когда узнал о гибели Анны, к нему никто не пришёл. Помочь ему сейчас никто не мог. Вчера Прохоров навязчиво старался быть рядом, что-то говорил об Анне. Ивану Петровичу его слова казались фальшивыми. Но когда Николай из кармана достал бутылку водки и разлил её по стаканам, Иван Петрович впервые после тех событий взглянул на него с благодарностью. И правда! Какой хороший выход: напиться и забыться, хотя бы на время, только не думать об этом кошмаре. Водка словно подводила черту, завершала то, что казалось незавершённым.

Иван Петрович был опустошён смертью Анны и считал, что для него солнце погасло и будущего нет. Он никогда не думал, что будет переживать так сильно чью-то смерть. Но горе – одно из тех чувств, которое делает человека человеком.

Ему не хватало воздуха, не хотелось никого видеть, разговаривать, есть. Потом вдруг возникла злость. Ему казалось несправедливым её решение. Почему она не подумала, каково будет ему без неё?! Ведь всё так хорошо начиналось!

Куда бы он ни взглянул, всё напоминало ему её. Тот диван, на котором она лежала, когда ему позировала, та накидка, которой укрывалась. А здесь, сидя на кухне, они до позднего вечера о чём-то говорили, пили чай… Он вспоминал те разговоры, и ему становилось не по себе: это он – он! – виноват в её гибели. Наплёл молоденькой, ничего не видевшей в жизни девушке  красивые слова о необходимости борьбы за равенство, братство… Какая ерунда!.. У него появилась навязчивая мысль, что он вовлёк её в свои дела, а значит, он и виноват в том, что произошло. Боже! Если бы только он знал, чем всё кончится! Нет ему прощения! Ведь он мог всё предотвратить… Мог, но не сделал ничего для этого!

Было поздно, но спать Иван Петрович не мог.

Подумал, что Николай нашёл в себе смелость прийти и рассказать ему о том, что произошло. Поначалу он не мог этому поверить, словно оцепенел. Всё вдруг потеряло для него интерес. Николай ещё что-то говорил, говорил, но Иван Петрович его уже не слышал.

Когда Прохоров ушёл, он пошёл в мастерскую, сел в своё кресло и смотрел куда-то вдаль, точно высматривал кого-то. Он должен был видеть её, смотреть в её глаза, ощущать её тепло…

Кукушка на ходиках прокуковала три раза, – значит, было три часа ночи, но в окнах мастерской было светло.

Иван Петрович взял чистый лист бумаги и стал рисовать Анну такой, какой хотел изобразить на картине. Уже тогда он понял, что никому её не станет продавать. Она всегда будет висеть в его доме, и он с нею не расстанется никогда!

Под утро эскиз картины был готов. Иван Петрович отошёл от мольберта и случайно оказался перед зеркалом, висящим в мастерской. На него смотрел человек с маской страдания на лице. Плечи опущенные, боль в глазах, тусклые волосы ниспадали на плечи, седина на висках… Подумал, что сейчас он настоящий, без прикрас, и понял, что уже никогда не будет прежним…


На следующий день вечером, как обычно, собрались его «ученики». Прохоров был, как всегда, сосредоточен и суров. Говорил спокойно, но в голосе его чувствовалось напряжение.

– Предлагаю почтить память нашего товарища, отдавшего жизнь за наше святое дело.

Все встали, склонив головы, стояли молча. Потом все начали делиться своими впечатлениями.

– Что можно было сделать?! – говорил один из тех, кто должен был обеспечить отход девушки. – Анна словно оцепенела. Это и понятно! Не каждый же день ей приходилось стрелять в человека! А когда, наконец, пришла в себя, было уже поздно…

– Да брось ты оправдываться. Вам нужно было подбежать ей навстречу! – сказал кто-то.

– А я не понимаю, зачем нужно было студенту в неё стрелять?! – воскликнул механик судоверфи Иннокентий Сафронов и, взглянув на Ивана Петровича, вдруг понял, что сказал лишнее. А тот побледнел, потом посмотрел на Прохорова, опустившего голову и старавшегося не смотреть на него. В мастерской повисла тишина.

– Это правда? – спросил Иван Петрович, подходя к Степану. – Это ты застрелил Анну?

– Нельзя было допустить, чтобы она нас выдала. Не в бирюльки играем! Она знала, на что идёт…

Бывший студент весь сжался от страха, продолжая что-то говорить, оправдываться. Иван Петрович вдруг обхватил своими длинными крепкими пальцами его шею.

– Задушу, сволочь! Как ты мог?! Ты же знал, кем она была для меня?!

К ним подбежали, разняли, увели Ивана Петровича в сторону. Николай Прохоров пошёл на кухню, нашёл там бутылку водки и наполнил стакан. Вернувшись, дал его Ивану Петровичу.

– Выпей! Полегчает… Анну уже не вернёшь, а в бою иногда приходится идти на такое... Жертвуешь иной раз самым дорогим, чтобы спасти что-то более ценное – дело, которому мы все служим…

Он ещё что-то говорил, но Иван Петрович уже не слышал. Он только негромко сказал:

– Ладно… Только вы сейчас уходите… Хочу побыть один…

– Хорошо…

Прохоров кивнул собравшимся, и все потянулись к выходу.

– Встретимся в субботу…

– Нет! Ко мне приезжает сын из Порт-Артура… Здесь нельзя…

Прохоров взглянул на Ивана Петровича, потом перевёл взгляд на бывшего студента.

– Ладно. Ты, Степан, подожди меня на набережной. Дело есть…

Выходили, как всегда, с предосторожностями, по одному.

На улице бывший студент убеждал Прохорова, что сделал всё правильно. А что кричал старик, так это всё «телячьи нежности», у него последняя любовь, так сказать, лебединая песня, но и что с того?! Зато сохранили группу!

Прохоров не прерывал его. А бывший студент продолжал:

– Это как в Евангелии от Матфея: «Кто не со Мною, тот против Меня»! И здесь так же. Если он против решения руководства, значит, он против нас!

– Будет тебе! Угомонись! Ты не ляпни ещё, что это я тебе приказал убрать Анну, если её схватят. Нам только раздоров в группе не хватает… Они того не понимают, что я прежде о деле думаю, о нашем деле!


Когда все ушли, Иван Петрович пошёл на кухню и снова выпил водки. Потом слонялся по квартире и никак не мог найти себе места. Ему хотелось напиться, замертво свалиться и заснуть, чтобы уже никогда не испытывать того, что сейчас испытывал. А в голове всё время вертелось: «Что-то не так… Что-то не так… В чём-то мы все ошибаемся… А может, ошибаемся в самом главном и не может быть никакого всеобщего счастья?! Почему же Николай говорит одно, а я думаю совсем иначе?! И какое, к чёрту, это счастье, когда мне так больно?!».

Он прилёг в мастерской на диван и неожиданно заснул. Спал целые сутки. Приходил Прохоров. Иван Петрович открыл ему дверь и, ни слова не говоря, снова лёг на диван и заснул. Он не слышал, как тот ушёл, впрочем, ему это было безразлично.

Через день проснулся поздно, с трудом умылся, привёл себя в порядок и пошёл на кухню. Есть не хотелось, но он понимал, что скушать что-нибудь нужно. Павлина Павловна, его служанка, нажарила пирожков… Видя состояние Ивана Петровича, она старалась не попадаться ему на глаза, приготовила обед, помыла посуду, убрала в квартире и ушла.

Иван Петрович, как привидение, бродил по комнатам, потом на кухне разжёг примус и поставил чайник. Выпив чаю, снова стал слоняться по квартире, не зная куда себя деть. Знал, что скоро должен приехать Пётр и он не должен ему показать свою боль. Потом снова захотелось выпить, но водки в доме не было, и он лёг в мастерской на диван и закрыл глаза… Почему-то вспомнилось, как весной не умолкали пушки, возвещая жителям о наводнении. Накануне целую ночь шёл дождь и Нева поднялась на семь футов выше ординара. Залило низкий берег гавани и часть набережной. В садах и парках ветер ломал деревья. Тогда он тоже почувствовал страх. Ему казалось, что вода поднимется настолько, что затопит и его квартиру. Он был убеждён, что всё это не к добру. Так и случилось. В городском парке убили уфимского губернатора. Церковный сторож был свидетелем преступления, но, испугавшись бандитов, дал им возможность скрыться.  За этим событием последовали и другие. Полиция искала виновных. Жандармерия свирепствовала. Опасно было выходить на улицу…

Иван Петрович сел и взглянул в глаза Анне. Ему захотелось с нею поговорить.

– Наверное я в чём-то был неправ… За что мы боремся? Я теперь не могу ответить тебе... У меня всё перемешалось в голове… Очень хочется разобраться… Долго ли проживу с таким расколом в сердце? А может, я просто дурак, потому что не понимаю значения нашего дела? Наверное, дурак. Только мне без тебя тяжко… Не знаю, прав ли, нет, только хочу просто писать картины… и не думать ни о чём. Но всё же хочу узнать, кто-то же виноват, что тебя нет рядом! Рухнула выстроенная на протяжении многих лет стройная и крепкая, казалось, конструкция духа. Я не мог даже предположить, что так всё закончится…

Так было и раньше! Никто и никогда не думал о людях. Важна была цель, будь она проклята! Когда-то Иван Грозный сравнял Великий Новгород с землёй. Он понимал, что богатые люди могут угрожать его царству. Их интересы не всегда совпадали с интересами царя Ивана. Вот и решил, что пусть лучше на месте Новгорода, Тихвина, других городов будет пустыня. Зато безропотная.

Вот так, любимая, пожертвовали и тобою во имя того, чтобы другим жить было лучше. Только наступит ли когда-нибудь это «лучше»?! Да и возможно ли оно? Не миражи ли меня увлекли? Бог знает! Знаешь, дорогая, до того, как ты ушла от меня, я и не думал об этом. А теперь всё время думаю… Считал, что большинство всегда право! Но сейчас понял: нет, не всегда! И что мне до того большинства, когда тебя рядом нет?!

Иван Петрович оделся и вышел в ближайший магазин, чтобы купить водки. Вернувшись, снова стал пить. Но на этот раз водка быстро свалила его. Он едва добрался до дивана и заснул.

Проснулся оттого, что кто-то стучал. Натянул брюки и пошёл открывать дверь. На пороге стоял Николай Прохоров.

– Чего тебе? – недружелюбно спросил Иван Петрович. – Я же сказал, что ко мне нельзя. В любой момент может приехать сын… Да и мне нужно всё, что произошло, пережить.

– Ты всё же впусти меня. Хочу поговорить…

Иван Петрович хмуро взглянул на Николая и отошёл, давая проход.

Они прошли в мастерскую. Прохоров огляделся, увидел беспорядок на диване и понял, что Иван Петрович здесь и спал. «Да, развезло старика», – подумал Николай.

– Зачем ты так?

– Я хочу спать… Когда я сплю, я слышу её голос. Он зовёт меня…

– Чушь всё это! Ерунда! Так ты и ангелов увидишь…

– Может, и увижу. Раньше утолял духовный голод верой. Теперь мне жаль, что так легко от неё отошёл. Что ни говори, а с нею мне было бы легче пережить то, что произошло… Ты лучше уходи… Я спать хочу…

– Ну, как знаешь, Петрович! – сказал Прохоров. – Мы найдём другое место, где будем собираться. А ты, когда отойдёшь и захочешь вернуться, знаешь, где меня найти.

Он встал, собираясь уже уходить, как вдруг в дверь постучали.

– Кто это может быть? – спросил Прохоров.

– Да Бог его знает!

Прохоров быстро сел к мольберту и приказал:

– Ладно. Я брал урок живописи… Иди, открывай!

Иван Петрович пошёл открывать дверь, а Прохоров в напряжении стал прислушиваться к голосам, раздающимся из коридора.

Когда Иван Петрович открыл дверь, на лестничной площадке стоял улыбающийся поручик в красивой морской форме. В руках он держал небольшой чемодан и свёрток.

– Здравствуй, папа!

– Петя? Вот радость-то! Проходи! Ты когда приехал?

– Приехал утром, но должен был срочно прибыть в штаб флота. Теперь свободен…

– Ну да, ну да… Служба… Заходи в гостиную. У меня в мастерской ученик. Мы окончили занятия, и он уже уходит…

Пётр прошёл в гостиную, поставил чемодан и огляделся.

Ничего не изменилось с тех пор, как он уехал на Дальний Восток. В открытую дверь, увидев уходящего «ученика», подумал: «Великовозрастный! Впрочем, все нынче тянутся к искусству!».

В гостиную вошёл Иван Петрович. Он старался не показывать сыну своего настроения.

– Садись, сынок… Я хоть на тебя посмотрю. Как ты там? Не женился ещё?

– Разве б женился без твоего, папа?, благословения? – воскликнул Пётр. – Мне нравится одна девушка. Она тоже приехала с родителями в Петербург. К дядюшке на пятидесятилетие. А сама москвичка. И семья вполне приличная. Но говорить пока об этом рано. Завтра хочу её навестить…

– Любовь – это дар Божий, сын. Принимай её своим сердцем, не отворачивайся от неё. Она даруется свыше. Но помни: любовь обжигает…

Иван Петрович замолчал, и Пётр понял, что и отца, видимо, обожгло это чувство. Пауза затянулась, но, взяв себя в руки, отец продолжал: – Боль, которую приносит любовь, трудно перенести, но именно это делает человека человеком, приближает его к Создателю, поднимая к Нему…

– Я не думал об этом.

Пётр был удивлён тем, что, а главное, как говорит отец, и не знал, что ответить.

– Боль может причинить не только любовь…

– Это другая боль… Поверь мне, я знаю...

Пётр не стал расспрашивать отца, понял, что рана ещё свежая и не стоит сейчас его тормошить. А отец продолжал, словно разговаривал сам с собой:

– Для тех, кто следует дорогой любви, смерти не существует! Да, да! Есть только переход в высшее измерение!

Пётр был удивлён. Раньше никогда он не слышал от него такое. Подумал, что тот сильно изменился, постарел, выглядит неважно.

Потом Пётр захотел посмотреть, над чем отец сейчас работает.

Иван Петрович слегка побледнел, но возражать не стал, понимая, что скрыть своё горе ему не удастся. Они прошли в мастерскую, в которой на стенах, на мольбертах, на стульях – везде были портреты Анны, карандашные зарисовки, наброски, этюды маслом. Они передавали её настроение, делали её живой. Пётр всё понял. Он смотрел на рисунки и старался понять, что же было такого особенного – в этой женщине, что стала так близка его отцу. И почему он так грустен. Влюбился без взаимности? Вполне может быть, ведь эта рыжеволосая красотка совсем ещё юна. Моложе Наденьки будет…

Пётр ждал пояснений. Но Ивана Петровича словно прорвало:

– Понимаешь, я её спрашивал, может ли она полюбить меня? Я ведь стар для неё. Она смеялась, говорила, что я глупый и возраст здесь ни при чём. Утверждала, что просто не замечает его… Понимаешь, она будила во мне такие желания… Это была настоящая жизнь, а не прозябание… Она сводила меня с ума… – Иван Петрович вдруг закашлялся, в горле его запершило, и он заплакал. Достал платок и поднёс его к глазам. – Я не мог даже представить, что она станет мне такой близкой и необходимой… Без неё и жить не хочется…

– Ничего не понимаю, – удивился Пётр.  – Что мешает вам быть вместе? Или у тебя безответная любовь?

– Наверное, безответная. Она ушла от меня… Ушла навсегда…

Пётр замолчал. Он не знал, как утешить отца, да и нужно ли ему его утешения?! Этого можно было ожидать. Она – юная и красивая девица, а он – мужчина в летах… У него вспыхнула страсть, что у неё могло вызвать только недоумение. Может, она ждала от него лишь отеческих чувств, а он возомнил себе невесть что…

А Иван Петрович продолжал говорить, и Пётр не перебивал его. Он понимал, что отцу нужно выговориться.

– Ты говоришь, что нужно быть созидателем, а прогресс – это благо. Кто с этим спорит? Но счастье человека не всегда имеет отношение к прогрессу человечества. Счастье отдельного человека очень личностно… Как тебе это объяснить?! – Ивану Петровичу всё время казалось, что Пётр его не понимает. – Хорошо быть молодым, но прежде нужно проститься с детством. Хорошо достигнуть чего-то, но для этого нужно проститься с молодостью. Движение возможно только в этом направлении. Но пока дышу, я ищу смысл, зачем это делаю. Кажется, Будда говорил, что жизнь это путь страданий. Поэтому нужно сделать так, чтобы этих страданий было меньше… в этом вся мудрость жизни… Всё! Как просто, согласись. – Потом вдруг встрепенулся. – Ты с дороги, наверное, голоден. Пойдём на кухню, я тебя покормлю…

Пётр кивнул, но сказал:

– Одну минуту. Я ведь привёз тебе небольшой подарок.

Прошёл в гостиную, открыл чемодан и передал отцу набор китайских кистей и масляных красок.

– Вот за это спасибо! Ах, какие кисти! И краски! Ими я буду рисовать картину, которую задумал… Вот угодил так угодил! – Иван Петрович отнёс кисти и краски в мастерскую. – Последнее время я ем на кухне. Ты хоть и гость мой дорогой, но думаю, не будешь на меня в обиде, что буду тебя угощать на кухне. Расскажешь о своей службе? Что там творится на наших дальних рубежах? Действительно так всё плохо и следует готовиться к войне? Как там люди живут? Короче, меня интересует всё!

– Ты столько задал вопросов... К тому же я не большого чина офицер и вряд ли смогу рассказать о политической и военной обстановке на Дальнем Востоке.

Они прошли в кухню и уселись за маленьким столиком, стоящим у стены. Иван Петрович поставил на стол пирожки, которые нажарила Павлина Павловна, достал из корзины помидоры, огурцы, помыл их и, нарезав, положил на тарелку. Разжёг примус и поджарил яичницу. Он вообще был непритязательным в еде.

Всё было как всегда. Но вдруг Иван Петрович из шкафчика достал бутылку водки, чему Пётр очень удивился. Он знал, что отец не был любителем крепких напитков.

Пётр пошёл в гостиную и достал из чемодана бутылку коньяка и шоколад.

– Коньяк? – оживился Иван Петрович. – Это хорошо, но не к такой закуске. Будем пить водку! А вечером пойдём ужинать в ресторан…

Они пили водку, ели яичницу и говорили, говорили обо всём без утайки. Иван Петрович понял, что сын его стал уже совсем взрослым…

– Я слышал, что напряжённая обстановка и в Китае, – сказал Иван Петрович, вспоминая, что что-то читал о событиях на Востоке, – но правительство делает вид, что ничего не происходит.

– Да. В Китае не всё так просто, – кивнул Пётр. – С одной стороны – железная дорога, введённая в эксплуатацию. Это, несомненно, доказывает прочность нашего положения в Квантуне.  С другой стороны, мы посылаем туда войска… Нам нужен выход к морю. И войска наши там, чтобы не завоёвывать новые территории, а оборонять наши предприятия на Дальнем Востоке.

– Ну да. Так пишут в газетах, но так ли это на самом деле? – с сомнением проговорил Иван Петрович. – Впрочем, Бог с ним. Ты лучше расскажи, как тебе служится?

– Хорошо служится… Ты знаешь, с кем я ехал в поезде?

– Как же мне знать? Я что, гадалка?

– С графом Емельяновым. Ты же знаешь, что умерла его жена?

– Знаю… Был на похоронах Маши… Так, значит, он приехал за детьми?

– Нет… Александр Сергеевич вышел в отставку по семейным обстоятельствам. Сейчас в Москве. Хотел навестить родителей жены. Скоро приедет в Петербург.

– Ну что ж… Он  близкий мне человек, считай – брат. Всё детство провели с ним…

– А как тебе живётся? Что нового  у вас, кто нынче в Петербурге выступает? Ты же всегда был заядлым театралом. Какие новости у художников?

– Теперь ты решил закидать меня вопросами, – улыбнулся Иван Петрович, убирая тарелки со стола. – Только отвечать особенно нечего. Художник Врубель вновь заболел психическим расстройством, и его поместили в психиатрическую больницу. Рецидив объясняют потрясением, вызванным кончиной единственного сына. А недавно на Невском проспекте и Итальянской улице впервые появились электрические омнибусы. Прогресс! В городе с успехом идёт пьеса Горького «На дне». В театре блистает Комиссаржевская. Видел Веру Фёдоровну в роли Наташи в «Волшебной сказке». Шаляпин пел в «Фаусте»... В Петербург привезли китайские орудия, отбитые во время последних смут в Манчжурии. Стволы пушек, украшенные резьбой и гравировкой, изображающей драконов, будут установлены в морском музее. Вот, пожалуй, и все наши новости. Пойдём, что ли, в гостиную…

10.

Старый родовой дом Емельяновых, что на набережной реки Карповки, давно требовал ремонта – штукатурка в некоторых местах потрескалась, краска потускнела. Но это не очень печалило его нынешних хозяев. Всё равно из-за выросших сосен дом был уже почти не виден. Вокруг раскинулась зелёная лужайка, и служитель регулярно за нею ухаживал и поливал. Трава вокруг дома была сочной и зелёной. Макар Лукич знал, что скоро должен приехать хозяин, и потому целыми днями что-то подкрашивал, подмазывал. Он первый заметил, как подъехала коляска и кучер, сгрузив чемоданы, потащил их к дому. За ним шёл и Александр Сергеевич.

– Вот я и дома, – сказал он. – Здравствуй, Макар! Возьми чемоданы и отнеси в прихожую…

Макар смотрел на Александра Сергеевича и радостно улыбался.

– С приездом, ваше сиятельство. Заждались уже. – Он взял чемоданы и потащил их к дому, продолжая говорить: – Как ушла от нас Мария Антоновна, осиротел дом. Детушки заждались… А Мадлен Карловна… Что Мадлен Карловна? Она не может им заменить мамку…

Александр Сергеевич рассчитался с кучером, и коляска отъехала, а он вздохнул полной грудью и осмотрелся.

Было раннее утро, и в доме ещё спали, но он знал, что Макар сейчас разбудит прислугу, сообщит о его приезде Мадлен и начнётся у него новая жизнь…

Так и случилось. Вскоре из дома вышла Мадлен Карловна, чопорная мадам лет пятидесяти. Она поприветствовала хозяина, спросила, будет ли он завтракать один, или подождёт, когда проснутся дети. Услышав, что хозяин будет ждать детей, поинтересовалась, будут ли какие-нибудь распоряжения. Но распоряжений не последовало, и она ушла к себе. Александр Сергеевич вошёл в дом, зашёл в спальню посмотреть на спящих детей. Потом снова вышел, осмотрелся, прикидывая, что нужно будет сделать в первую очередь, постоял некоторое время, наблюдая, как Макар поливает траву на лужайке, хотел было присесть в беседке, но передумал и пошёл в дом. Спать не хотелось, и Александр Сергеевич подумал, что сегодня же с детьми поедет на кладбище к Машеньке. Сев за письменный стол, привычно набросал на бумаге дела, которые следует сделать в первую очередь…

Часы пробили десять, когда в кабинет несмело вошёл Сергей, худой бледнолицый мальчик десяти лет. За ним, прячась за братом, в дверях встал восьмилетний Антон. Глаза у него блестели. Он с восторгом смотрел на морскую форму отца. Наконец, за Антоном замаячил бант Верочки, светловолосой шестилетней девчушки. Она, в отличие от старших детей, вовсе не помнила папу и с интересом разглядывала его из-за спины брата.

– Заходите, заходите, мои дорогие! Если бы вы только знали, как я по вас скучал! Вы стали совсем большими…

Дети несмело приблизились к отцу. Он обнял и поцеловал мальчиков, а Верочку взял на руки.

– У-у-у! Какая ты уже барышня! Я вас очень люблю… Вот что, дети, давайте распакуем подарки.

Александр Сергеевич поставил дочь на пол и, сославшись на то, что надо занести чемодан, вышел из кабинета, чтобы взять себя в руки, унять волнение. Вскоре ребята стали рассматривать гостинцы, радуясь и показывая друг другу.

Потом Александр Сергеевич спрашивал, чем они сейчас занимаются, как проводят время. Наконец, сказал, что будет завтракать с ними. Это был настоящий праздник.

– Так что слушай мой приказ: через двадцать минут свистать всех в столовую! Форма одежды парадная!

Дети были счастливы: у них началась новая жизнь.

За столом, уже освоившись, дети галдели, перебивая друг друга, рассказывали папе о своих планах, мечтах. Саша хотел быть моряком, путешественником, открывать новые земли, знакомиться с людьми, которые живут в дальних странах. Антон неуверенно произнёс, что мечтает стать доктором и лечить людей и животных. Он рассказал, как лечил маленькую собачку, когда её покусал большой пёс. А Верочка заявила, что хочет научиться играть на фортепиано так же, как играет Мадлен Карловна… При этих словах девочки Мадлен Карловна покраснела и опустила глаза. Она, так было принято ещё с тех пор, когда Мария Антоновна была жива, ела вместе с детьми. Сегодня в день приезда Александра Сергеевича она распорядилась подать завтрак для всех, рассудив, что отцу захочется дольше побыть с детьми.

– Серж! Sit directly! Антон, the plug needs to be held in the left hand, and knife in right. Верочка, eat accurately! – командовала Мадлен Карловна.

Она много лет прожила в России, но старалась с детьми разговаривать на английском или французском, считая, что так дети легче усвоят иностранный язык.

После завтрака Александр Сергеевич преподнёс гувернантке подарок – отрез на платье. Мадлен Карловна вся расцвела.

– Спасибо, ваше сиятельство! Очень тронута вашим вниманием.

– Это я вам благодарен за детей…


После обеда, когда все расположились в гостиной и Верочка показывала папе, как играет на фортепиано, а рядом с нею сидела Мадлен Карловна и переворачивала ноты, в гостиную вошёл камердинер Илья Прокопьевич и доложил, что к его сиятельству пришёл Пётр Иванович Борисоглебский.

– Что ж ты его держишь в приёмной, чудак-человек? – воскликнул Александр Сергеевич. – Зови!

В гостиную вошёл Пётр. Он был чем-то возбуждён и хотел поделиться с Александром Сергеевичем. В этом доме его все хорошо знали и дети ожидали, что Пётр, как и раньше, станет с ними играть, но он был чем-то расстроен и уединился с Александром Сергеевичем в кабинете.

– Да что произошло, скажи ты толком? – воскликнул Александр Сергеевич, усаживая гостя на диван. – Что-то с отцом? Или неприятности по службе?

– Да нет! Документы в штаб флота я передал ещё вчера, сразу по приезде. Отец, слава Богу, здоров. Правда, переживает. В который раз влюбился да вбил себе в голову, что это его последняя любовь. А она, молодая, рыжая, соблазнительная, не ответила ему взаимностью и ушла, как он говорит, навсегда. Вот теперь её только и рисует в разных ракурсах…

– Иван влюбился? Ну и ну! А ты что, видел её?

– Так вся квартира у него в её портретах…

– Понятно… Тогда, чем же ты так взволнован?

– Вы помните девушку, которая ехала с нами в поезде? – спросил Пётр.

– Какую из них? Лизу или Надежду?

– Надежду!

– Как же, как же, помню. Ежели у твоего батюшки последняя любовь – рыжая красотка, как ты мне говоришь, то Надежда – это твоя последняя любовь. И что же случилось с Надеждой?

– Ничего не произошло. Мы с нею договорились о встрече сегодня утром. Я с трудом нашёл дом её дядюшки, прихожу, а там траур! Это ж надо, накануне пятидесятилетия его застрелили!

– Застрелили?! – удивился Александр Сергеевич. – Кто? Почему?

– Дядюшка её служил в городской управе. По поручению начальства пошёл на механический завод, где бастовали рабочие. Что они там требовали, не знаю. А дядюшка, как мне рассказала Наденька, там выступал, пытался урезонить бунтовщиков, что-то обещал… Вот там какая-то девица и выстрелила в него.

– Девица?! Выстрелила?! Ну и дела. А что, её схватили? – Александр Сергеевич был очень удивлён рассказом Петра.

– В том-то и дело, что её тоже будто застрелили… И, как оказалось, она и не работала на том заводе.

– Да что ж это за завод такой, в который могут проходить посторонние люди?! Короче говоря, ты пришёл к Надежде, а ей не до свидания. – Александр Сергеевич с сочувствием посмотрел на Петра и спросил: – И что же вы собираетесь делать? Неужто не договорились о встрече?

– Договорились… Она завтра возвращается с родителями в Москву. И я постараюсь раньше выехать на службу, чтобы хотя бы денёк провести в Москве…

– Да, – сказал Александр Сергеевич, – не повезло вам. Не могу понять, что творится? Митингуют, бастуют, устраивают демонстрации, стачки, а Россия… Я тебя уверяю, рабочие не стреляли в дядюшку твоей Надежды. Это революционеры, рвущиеся к власти оголтелые политиканы. Того не понимают, что России сейчас покой нужен, чтобы набраться сил, подготовиться к грядущему. Ведь если начнётся заваруха, против нас поднимутся все наши враги.

Напольные часы пробили четыре часа дня. Александр Сергеевич, словно извиняясь, сказал:

– Я на сегодня наметил съездить с детьми к Маше на кладбище… Может, с нами?

– Поедем! – легко откликнулся Пётр.

Александр Сергеевич вызвал камердинера и велел закладывать карету.

В церквушке на кладбище они заказали заупокойную молитву, зажгли свечки. Потом пошли к могиле Марии Антоновны и постояли возле неё. Александр Сергеевич ни на кого не смотрел, склонил голову и тихо шептал:

– Вот мы и встретились, Машенька… Чего же ты так торопилась? Мне без тебя очень плохо…

Мадлен Карловна крепко держала за руки Верочку и Антона. Впрочем, и дети хорошо понимали, что здесь баловаться нельзя.

Неподалёку была могила Сергея Платоновича. Подошли и к ней. И здесь постояли несколько минут.

– Памятник наклонился, – тихо, ни к кому не обращаясь, проговорил Александр Сергеевич. – Видимо, земля осела. Нужно будет поправить, оградку покрасить… Он всю жизнь пытался догнать счастье, но всякий раз оно ускользало от него…

А когда, наконец, все направились к выходу, Пётр сказал:

– Город мёртвых… Когда-то они жили, страдали, горевали, радовались и ненавидели. А теперь здесь тихо… и не исключено, что лютые враги лежат рядом…

Уже выходя за ворота кладбища, Александр Сергеевич увидел чуть сгорбленную фигуру Варфоломея Кузьмича. Он сидел на скамейке и, видимо, кого-то ждал. Ему очень захотелось подойти поздороваться с ним, узнать, смог ли он выполнить поручение своих земляков.

– Пётр, вы садитесь в карету, а я сейчас…

Подойдя к старцу, Александр Сергеевич поздоровался. Тот совсем не удивился встрече, словно ждал именно его.

– Варфоломей Кузьмич! Я и не думал, что увижу вас. У вас здесь кто-то из близких похоронен?

– Нет. Я пришёл к знакомому священнику. Он в этой церкви служит. Сейчас у него служба идёт, вот и дожидаюсь…

– Удалось ли вам встретиться с государем?

– Нет. Ему не до меня… Жаль. Я ведь о России пекусь. Но что поделать? Вот остановился у знакомого, а завтра – назад поеду. Когда власть не хочет слышать свой народ, недолго ей быть властью!

Видно было, что Варфоломей Кузьмич очень расстроен тем, что так и не смог добиться аудиенции у царя.

– Что же нас ждёт? – спросил Александр Сергеевич, внимательно глядя на старца.

– Тяжёлые времена грядут… Смута, бунт, кровь и слёзы невинных, стариков и деток малых… Брат пойдёт на брата, сын на отца…

Варфоломей Кузьмич замолчал, о чём-то думая. Александр Сергеевич не смел прервать его молчание. Но время шло, а в карете его ждали дети, и он всё же решился спросить:

– Что же делать, Варфоломей Кузьмич? Посоветуйте!

– Что делать? Нужно стараться не потерять своего лица и остаться человеком. Что ещё можно сделать?! Вам предстоит встретиться с тяжело больным человеком. Правда кризис уже миновал, но он ещё нуждается в помощи, поддержке… Этот человек тоже хочет счастья для народа, да только где ж его взять сразу для всех?! Вот и гоняется за миражом, и переживает… Ну, да справится… Идите с Богом! Вас ждут…

Александр Сергеевич так и не понял, о ком говорил старец, но думать об этом времени не было. Он попрощался, пожелал Варфоломею Кузьмичу здоровья и вернулся к карете.


На следующий вечер Александр Сергеевич навестил Ивана Петровича. На улице было светло, безветренно и тихо, и он вспомнил, что в прошлый его приезд погода была другой: моросил дождик, пронзительный ветер рвал одежды и хотелось как можно скорее войти в дом. А сегодня всё было наоборот, и он получил огромное удовольствие, когда шёл к Ивану по набережной, проходил мимо памятника Петру Первому на вздыбленном коне, мимо Исаакиевского собора. Александр Сергеевич поднялся на пятый этаж и постучал в дверь, радуясь, что сейчас увидит ещё одно родное лицо – Ивана, которого привык считать своим старшим братом. Долго никто не отзывался, и он уже подумал, что хозяина нет дома, как вдруг дверь приоткрылась и на пороге появился Иван Петрович.

– Вам кого? – спросил он, не узнавая в огромном морском офицере Александра Сергеевича.

– Иван! Неужто не признал?

– Алексаша, ты, что ли? Ну и вымахал, я тебе скажу! В своего папеньку! Как же, как же, мне Петя говорил, что ты должен приехать. Видно, вчера сильно выпил, вот передо мною словно туман. Как тебя не признать! Признал! – Потом словно очнулся, засуетился: – Чего мы здесь стоим?! Проходи! Только ты извини меня, я и сегодня немного выпил, да и Павлины Павловны два дня не было. У неё внук, что ли, захворал.

– Это твоя экономка? – спросил Александр Сергеевич.

– Скорее, прислуга. Три раза в неделю убирается, ходит на рынок, еду варит… – пояснил Иван Петрович. – Очень рад…

– И я рад тебя видеть… а то, что ты выпил, так было бы за что. Я принёс отменного французского коньяка и за нашу встречу с удовольствием тоже выпью…

– Ну, что ж… Можно выпить и коньяку, хотя я привык к нашей водочке. А ещё лучше было бы выпить настойку на травах, по маменькиному рецепту. Мастерица была по части всяческих настоек, помнишь? Сколько ни пробовал, у меня такой никогда не получалось…

В коридор вышел Пётр. Видно было, что и он уже выпил немало.

– О, Александр Сергеевич! Как хорошо, что вы пришли. Никак не могу убедить папу в том, что Россия стоит накануне больших событий.

– А зачем его убеждать? Он – художник. Его дело – картины писать…

– Петя меня не понял, – пояснил Иван Петрович. – Я только говорю, что Россия стоит накануне больших преобразований и никакие события, связанные с отношениями с другими государствами, в сравнение с этим не могут идти! И недооценивать того нельзя…

– Позволь, – не понял Александр Сергеевич, – ты о чём? О бунтах, о революции? Так я не верю, что такое у нас возможно. Царь сможет справиться с брожением в народе. Сам посуди, где это брожение? В Петербурге, в Москве, ещё в двух-трёх городах. А Россия, знаешь, какая большая! Только что мы с Петром её с края до края проехали. У правительства жандармерия, полиция, армия, наконец! На что могут рассчитывать эти бунтовщики? Ну, застрелят двух-трёх губернаторов, жандармских чиновников… Что с того?

Иван Петрович почти протрезвел. Чтобы изменить тему, он пригласил Александра Сергеевича в мастерскую.

– Довольно политики! Пойдём, я вам покажу картину, которую вчера дописал…

Пётр взглянул на отца с удивлением. Ему казалось, что отец не спал и всю ночь пил, а оказывается, он ещё успел дописать картину.

Они прошли в мастерскую. Здесь Александр Сергеевич никогда не был. В большом светлом зале всюду валялись листы с карандашными рисунками, стояли мольберты. На стенах в позолоченных рамках висели картины. Но одна стена, та, что прямо напротив окон, была свободна. На ней висело лишь одно большое полотно, закрытое накидкой. Александр и Пётр поняли, что именно об этой картине идёт речь.

Иван Петрович сдёрнул накидку, и гости увидели прекрасную рыжеволосую девушку, лежащую на диване. Она обнажена, и только лёгкая вуаль прикрывает некоторые части её тела.

Все молча разглядывали картину. Пётр знал, что эта девушка – последнее увлечение отца. Он старался понять, что в ней было такого, что так увлекло его?

Александр Сергеевич долго разглядывал девушку, лежащую на диване, и ему казалось, что и он понимает Ивана. В такую можно влюбиться! В её глазах было столько страсти, а поза её столь откровенна, что он понял: эта натурщица – любовница его брата. Но в чертах этой девушки было что-то такое, что напоминало Александру Сергеевичу мать Ивана, и он подумал: «Может, потому Иван писал эту девушку с таким увлечением? Чистое лицо, ровный аккуратный носик, сочные губы и эти глаза! Именно они так приковывают внимание… Нет, это несомненно – успех Ивана!».

– Прекрасно, – выдохнул Александр Сергеевич. – Ты молодец! Картина рождает столько чувств, столько мыслей… Поздравляю…

Пётр молчал. Он смотрел на рыжеволосую девушку и вдруг почувствовал какую-то ревность. Хотел было что-то сказать, но промолчал.

– Вот ты говорил, что революции в России быть не может, – тихо проговорил Иван Петрович, обращаясь к Александру Сергеевичу. – Но ты неправ… Ты не знаешь, как настроен народ. И не только в городах, но и в деревнях. Крестьяне жгут усадьбы, убивают ненавистных им помещиков, разбирают их добро. В городах на заводах и фабриках рабочие, доведённые до крайности, бастуют… Достаточно искры, чтобы эту опасную смесь взорвать, и тогда не поможет ни жандармерия, ни армия. К тому же кто служит в жандармерии? Кто – в армии? Те же дети рабочих и крестьян! Так что ты неправ, Алексаша!

– Может, ты и прав, но для чего взорвать? Чтобы взять власть? А что они могут предложить народу? Сразу сделать всех счастливыми? Так это невозможно! Мы помним, что было во Франции и к чему это привело. Так зачем же наступать на одни и те же грабли?! Россия – огромная страна, и её не стоит подгонять. Рано или поздно всё образуется и будет не хуже, чем у других!

Иван Петрович молчал. Он привык прислушиваться к мнению Александра Сергеевича, да и мысли последних дней были созвучны его словам.

– Наши с тобой отцы тоже хотели изменить положение дел в России! – продолжал Александр Сергеевич. – Не помнишь, к чему это привело? Нужно перестроить психологию людей. Нельзя дикарям говорить о свободной жизни. Они просто не поймут, убьют проповедника и съедят его! Отцы наши, будучи на каторге, эти уроки хорошо усвоили… Но так уж мир устроен: человек всегда будет стремиться к несбыточному, того не понимая, что такая погоня за счастьем иной раз приносит боль и горе людям…

Склонив голову, Иван Петрович тихо произнёс:

– Наверное, ты прав! Я раньше был настроен очень решительно, участвовал в работе социал-демократов. Но сейчас пересмотрел некоторые свои взгляды. Понял, что нельзя всем обеспечить свободу, равенство и братство. Это – мираж, мечта и она недостижима. К тому же методы, которыми пытаются достичь этого, – просто непозволительны, если не сказать преступны. Эту девушку я любил… Она была в нашей группе. А недавно по решению группы стреляла в чиновника городской управы и погибла… – Иван Петрович подошёл к шкафчику, стоящему у стены, достал  бутылку водки, разлил её в стаканы. – Давайте помянём мою Аннушку.

Пётр выпил и снова подошёл к картине. Он понял, что эта рыжеволосая убила дядю его Наденьки. «Боже, какой ужас!» – подумал он. Теперь он разглядывал картину уже совсем иначе, не находил её привлекательной, но видел в лице обнажённой девицы отчаянную решимость… Да, такая могла пойти на смерть…

Потом они снова перешли в гостиную.

Александр Сергеевич говорил о том, что для счастья необходим прогресс культуры и науки. Безграмотный народ просто не понимает, где его счастье, что для него хорошо, а что плохо… Иван Петрович о счастье не говорил. Отшучивался:

– Счастье, когда есть что выпить!

Они пили и снова спорили...


Было около часу ночи, когда Иван Петрович и Пётр пошли провожать Александра Сергеевича. Улицы постепенно опустели, хотя в Петербурге всё ещё стояли белые ночи. Купол Исаакиевского собора блестел в лучах ночного солнца.

– Этой зимой Исаакиевский собор обокрали, – вспомнил вдруг непонятно для чего Иван Петрович. – Разбили стекло в киоте, в котором помещался образ Христа Спасителя, и выкрали бриллианты… Воров так и не нашли…

– Нищета и забитость озлобляют. Я же говорил, что первым делом нужно подумать о том, как сделать народ культурнее, образованнее. А у нас почти сплошь все безграмотны!..

Проходя по набережной, Иван Петрович вдруг подумал: «Мы вот к чему-то стремимся, боремся за какие-то призрачные идеи, жизни свои кладём за них… а Нева всё несёт и несёт свои воды в Балтийское море. Вот так, наверное, и Россия, живёт себе и будет жить, несмотря на всё это кипение страстей, на бунты, сражения, войны…».

Они остановились, чтобы взглянуть на чёрную гладь реки. Из-за угла вышел и поскакал им навстречу отряд казаков в высоких бараньих шапках и с саблями наперевес… Что-то грозное, нехорошее почудилось Александру Сергеевичу в этой встрече на безлюдной улице. Вспомнился последний разговор с Расстегаевым, его предостережение о мрачном грядущем.

Поёжившись, он стал прощаться с Борисоглебскими, пообещав не забывать родню, навещать при случае. И, прибавив шаг, поспешил к своему дому. «Дети, должно быть, уже спят… Как они ещё малы... Хватит ли сил вырастить? Что-то будет? Знать бы, что будет со страной, в которой им жить? Знать бы… Знать бы… Знать бы…» – стучала у него в виске фраза, не дающая покоя все последние дни.

Часть вторая

ЧЁРНЫЕ  ДНИ

1.

В тот октябрьский день 1917 года в Петрограде с утра моросил мелкий и уже холодный дождь. Из-за скверной погоды и на душе делалось мерзко. 25 октября в штаб осаждённого Временного правительства прибыли самокатчики, в руках одного из них был ультиматум о сдаче и разоружении. Войдя без церемоний в зал, где заседали министры, он с признанной позднее исторической фразой – «Которые тут временные…» – предъявил документ главе Правительства. В случае отказа большевики угрожали обстрелом Зимнего дворца из орудия Петропавловской крепости и причаленных к берегу Невы нескольких военных судов. Посовещавшись, члены правительства решили в переговоры с бунтовщиками не вступать.

Тёмные окраины Петербурга в ту ночь были непривычно тревожными – по улицам шли матросы, скакали конные отряды казаков, мчались по лужам автомобили, окатывая с головы до ног редких прохожих грязью из-под колёс. Среди обычного городского шума слышны были редкие выстрелы. Охрана отвечала стрельбой в воздух, когда к дворцу приближалась стайка мятежников, и те отходили назад, точно волны, накатывающие на берег, а потом уползающие восвояси. Никто не предполагал, что в эту ночь произойдёт нечто такое, что коренным образом изменит жизнь.

А в городе на всех рекламных тумбах были расклеены афиши, извещающие о том, что в кабаре «Кривое зеркало» состоится бенефис модного шансонье Александра Вертинского… Свои стихи будет читать и «поэт-король» Игорь Северянин…

У входа толпился народ. Билеты были раскуплены за неделю. Те, кому не посчастливилось купить в кассе, покупали с рук втридорога.

Поручику Сергею Емельянову и его жене Екатерине повезло. Подойдя к дверям в театр, они удачно купили у спекулянта два билета.

Поручик, граф Емельянов, двадцатичетырёхлетний красавец, несколько дней как выписался из госпиталя, куда попал после ранения. Каждый день война уносила сотни человеческих жизней… Но Сергею повезло. Он был нетяжело ранен в руку. Его отправили в тыл, потом и в Петроградский госпиталь. А теперь предоставили отпуск на месяц.

1917 год так и не принёс перелома в военных действиях. Хотя Петербург продолжать жить прежней, довоенной, жизнью. Невский проспект пестрел витринами и дамскими нарядами, глухо цокая копытами, проносились кони «собственных выездов», бесшумно летели на тугих резиновых шинах извозчики. Светились шары у входа в клуб, откуда доносилась мелодия знойного танго. Атмосфера романтического легкомыслия была разлита повсюду. Люди читали всё, что предлагали выросшие как грибы новые издательства. В это время стала пользоваться бурным успехом и поэзия Игоря Северянина. Шёл третий год кровавой и разорительной войны. Русская армия оставила Польшу, Литву, часть Латвии и Белоруссии. Зимой немцы и их союзники перешли к стратегической обороне. Командование же Антанты планировало начать наступление первого апреля. Однако в феврале монархия в России была свергнута. Антанта приветствовала эту новость, но потребовала, чтобы русские армии продолжали наступление.

В то же время на четвёртом съезде партии большевиков встал вопрос о вооружённом восстании, конечной целью которого являлось свержение Временного правительства, завоевание политической власти и установление в стране военной диктатуры.

Всего этого поручик Емельянов, конечно, не знал. Не мог знать и того, что именно в тот вечер, когда вся петербургская интеллигенция думала только о том, как попасть на концерт Вертинского, Россия навсегда простилась с прежним привычным укладом мироустройства. Что вся эта нарядная возбуждённая публика уже через год-другой окажется «под обломками самовластия».

У Сергея Емельянова впереди был целый месяц, и он радовался, что сможет провести его с женой и дочерью, которой исполнился годик.

– Я волнуюсь за Настеньку, – сказала Екатерина, держась за локоть мужа, чтобы не упасть.

– Мадлен Карловна за нею присмотрит. Сколько себя помню, она за нами смотрела. Считай, родственница уже. Всё будет хорошо…

– Время уж очень тревожное. На улице стреляют… Пьяные военные по ночам разгуливают… Страшно…

– Не думай об этом. Мне не приходилось слышать Вертинского.

– И мне не довелось… Но читала, что он с успехом выступал в Москве.

Они вошли в зал, в котором было холодно и люди сидели в верхней одежде. Сели на свои места и огляделись. Послушать Вертинского пришли и солидные предприниматели со своими дамами, и военные, и студенты, и гимназисты, и люди, по внешности которых было трудно определить, кто они такие.

Екатерина увидела в зале Анну Ахматову, сидящую в окружении молодых людей. Они встретились глазами, и Ахматова доброжелательно кивнула ей.

– Кто это? – спросил Сергей.

– Ахматова. Поэтесса. Мне нравятся её стихи. В них столько боли, столько правды…

– К сожалению, я не силён в поэзии, – заметил Сергей. – А вот батюшка мой, тот – большой любитель и знаток! Правда, людям не до поэзии сегодня.

Рядом с Сергеем сидел штабс-капитан. Судя по его виду, он недавно вернулся с фронта.

– Честь имею, штабс-капитан Никольский Владимир Александрович, – представился он. – Мы с вами не встречались? Уж больно знакомо мне ваше лицо.

– Может быть, – ответил Сергей. – Я служу в Пятой армии генерала от кавалерии Абрама Михайловича Драгомирова. Сейчас на излечении после ранения под Двинском.

– Там, вероятно, я вас и видел.

– Давно с фронта?

– Неделю как прибыл…

– Как там?

– Плохо, если не сказать хуже. Дезертирство стало повальным. Дисциплины нет. В войсках появились агитаторы, которые подстрекают солдат не подчиняться командованию…

– Да что ж это творится? Неужто не могут смутьянов наказать, чтобы другим неповадно было?! – удивился Сергей.

– Как же наказать, если Временное правительство приняло декларацию прав военнослужащих. Теперь их наказать не так-то просто.

– Ну и дела…

– А чему удивляться, – заметила Екатерина. – В стране безвластие. Заводы, фабрики закрываются, безработица… Цены растут, народ бедствует…

– Это моя супруга, Екатерина Васильевна, – представил жену Сергей.

– Очень приятно… Вы совершенно правы, сударыня. В России должна быть монархия. Ею должна управлять сильная рука, иначе получится то, что мы имеем… Вот, кажется, начинается…

На небольшую сцену вышел Александр Вертинский в костюме «чёрного Пьеро». К роялю сел аккомпаниатор, немолодой полный человек с волосами, ниспадающими на плечи, и с красным галстуком-бабочкой. Раздались первые аккорды, и Вертинский запел без напряжения, негромко, жестикулируя руками, словно они помогали ему петь.

В нашу комнату вы часто приходили,
где нас двое, я и пёс Дуглас.
И кого-то из двоих любили,
только я не знал кого из нас…
Екатерина слушала, затаив дыхание. Сергею же Вертинский не понравился, слишком уж всё неестественно, как ему казалось, звучало.

Ваши пальцы пахнут ладаном,
И в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль…
Потом, чтобы дать певцу небольшой отдых, на сцену вышел Игорь Северянин, рослый мужчина с грубыми чертами лица. Он взглянул в зал и стал читать стихи.

Бывают дни: я ненавижу
Свою отчизну – мать свою.
Бывают дни: её нет ближе,
Всем существом её пою...

Всё, всё в ней противоречиво,
Двулико, двоедушно в ней…

А потом:

Я – русский сам, и что я знаю?
Я падаю. Я в небо рвусь.
Я сам себя не понимаю,
А сам я – вылитая Русь!
После концерта они сели в карету и поехали домой. Где-то слышались крики, беспорядочная стрельба…

– Когда это кончится? – сказала Екатерина. – Чего они ещё хотят? Царя уже нет. У власти непонятно кто, а им всё неймётся.

– Теперь только начнётся… – грустно заметил Сергей.

– Что начнётся? – не поняла Екатерина.

– Грызня за власть! Каждый захочет отхватить от пирога больший кусок… Бедная Россия…

– Я боюсь… – тихо сказала Екатерина и прижалась к мужу. – Ты обязательно должен вернуться в часть?

– Не понял. – Сергей повернулся к жене и внимательно посмотрел ей в глаза. – Ты о чём?

– О чём, о чём! Мне здесь страшно оставаться без тебя. Может, когда ты уедешь, мне с Настенькой поехать в Новочеркасск к моим?

– Не знаю… – неуверенно ответил Сергей. – Посмотрим…

– А может, поговорить с Петром Ивановичем? – вдруг предложила Екатерина. – Он служит помощником военного министра…

– Никуда ходить я не буду… И не паникуй раньше времени… У нас ещё три недели…


А утром они узнали, что власть захватили большевики. Об этом им рассказал Макар Лукич, многие годы проработавший в их доме.

– На улицу, ваше сиятельство, лучше не выходить. Можно и на пулю нарваться, – рассказывал Лукич. – Шастают пьяные, песни горланят… Из ружей палят. Вы уж поберегитесь.


Несколько дней Сергей на улицу не выходил. Из разговора с отцом понял, что власть захватили большевики, которые не подчиняются никаким законам, убивают, грабят, насилуют…

– Ты-то откуда знаешь? – спросил отца Сергей. – Ты же целыми днями в своём госпитале.

– Знаю, – грустно сказал Александр Сергеевич. – Видно, прав был мой отец. Ему такое развитие событий предсказывали давно. Да и мне такое говорили…

– Ты мне никогда об этом не рассказывал.

– Случая не было. Да и зачем рассказывать, когда нельзя что-либо изменить.

Александру Сергеевичу недавно исполнилось шестьдесят два года. Он по-прежнему жил вдовцом, целыми днями пропадал в Николаевском военном госпитале, где заведовал хирургическим отделением. Не приняв ни февральской, ни, тем более, октябрьской революции, жил, словно улитка, в своей раковине, лечил больных вне зависимости от того, в какой они партии и за какую стоят власть. Однажды ему пришлось оперировать тяжело раненного большевика Алексея Михайлова. Это было ещё до октябрьского переворота. Он был членом Петроградского совета. Александру Сергеевичу этот человек понравился: спокойный, убеждённый в своей правоте. Они подолгу беседовали после операции. Михайлов утверждал, что именно большевики могут сделать жизнь народа счастливой. Ведь всё так очевидно: заводы и фабрики должны принадлежать рабочим, земля – крестьянам. Нужно дать всем возможность получить образование! Но для того чтобы к этому прийти, многое предстоит сделать, прежде всего сломить сопротивление тех, кто этому будет мешать!

Александр Сергеевич слушал, и ему трудно было возразить. Во многом его собеседник был прав.

В последнее время он сблизился с учительницей Ниной Васильевной Запорожцевой, которую оперировал. Муж её погиб в первые дни войны, и она жила одна у Финляндского вокзала в небольшой квартире. Сын со своей семьёй проживал в Одессе, служил капитаном на большом судне и подолгу находился в море, поэтому к матери приезжал редко. Александр Сергеевич стал ещё реже бывать дома и совсем отдалился от детей.

– Что же делать? Может, уехать? – спросил отца Сергей.

– Может, и уехать… Только я не могу. Буду здесь, хотя хорошо понимаю, что грядёт катастрофа, трагическое время потерь и разрушений.

– Но что тебя здесь держит?! – воскликнул Сергей.

– Не знаю… Видимо, это расплата нам за прошлую греховную жизнь…

– Расплата… – Сергей подошёл к окну и посмотрел на набережную. Потом достал папиросы и закурил. Обычно при отце он этого себе не позволял, но сейчас был растерян и не совсем контролировал свои действия. – На концерте я познакомился со штабс-капитаном, который рассказал такое, что не знаю, что и делать.

– Что же он рассказал?

– Армия разложилась окончательно. Солдаты убивают офицеров, подчиняются каким-то комиссарам. Отказываются воевать… В голове не укладывается!

– Не укладывается, – эхом повторил Александр Сергеевич. – Не знаешь, где Антон? Совсем мальчишка голову потерял. Это же его дружки сейчас власть взяли. Воистину не ведают, что творят.

– Всё он ведает! Последнее время и дома-то не ночует. Горячее время у него.

– А Верочка где?

– На курсах. Хотела со мной на фронт ехать сестрой милосердия, но теперь уж вряд ли поедет. Впрочем, и я не знаю, что мне делать?

– А ты подойди к Петру. Он ведь там наверху крутится. Может, что-нибудь подскажет.


На следующий день Сергей направился к Петру Ивановичу Борисоглебскому, жившему в Рождественском районе города на углу Литейного и Невского проспектов. Предусмотрительно надев гражданский костюм и пальто, он шёл по Невскому, на котором было много народа. Возле телефонной станции и на Садовой улице всё ещё митинговали и никак не расходились. По Невскому то и дело шли солдаты, ехали на моторах вооружённые матросы. Было около пяти, и в домах уже зажглись окна, когда, наконец, Сергей добрался до дома, в котором жил Пётр. Он не рассчитывал, что застанет его дома, и заранее предупредил жену, что может вернуться поздно. Дождётся, когда Пётр придёт с работы. Но, как оказалось, Пётр был дома. Он заболел и уже неделю лежал с высокой температурой.

Дверь Сергею открыла жена Петра.

– Серёжа! – обрадовалась Надежда Ивановна. – Вот гость-то какой! Проходи, проходи, а то в доме-то холодно.

Сергей снял пальто и прошёл в квартиру.

Вся трехкомнатная квартира Борисоглебских была увешана пейзажами, написанными Иваном Петровичем.

Надежда Ивановна провела Сергея к Петру.

– Посмотри, кого я тебе привела, – сказала она, подталкивая Сергея вперёд. – А то ты со мной уже совсем заскучал…

Пётр Иванович, тридцатидевятилетний полковник, лежал в постели бледный, со щетиной на щеках и с тусклыми глазами. На прикроватной тумбочке стояли микстуры, какие-то порошки.

– Что ты такое говоришь, Наденька?! – Он чуть приподнялся в кровати и протянул руку. – Рад видеть… Очень рад. Как там отец? И его давно не видел. Служба… Такое делается, что некогда даже вспомнить…

Надежда Ивановна взглянула на мужа и сказала, улыбнувшись:

– Вы тут разговаривайте, а я пойду самовар поставлю. У меня к чаю даже булочки имеются. На Невском купила.

Она вышла, понимая, что мужчинам нужно поговорить.

– Пётр, что происходит? Ты там ближе к верхам… Расскажи.

– К сожалению, мало что знаю. Болею уже неделю… А ты как здесь оказался? Я знаю, что ты служишь под началом Драгомирова в Пятой армии…

– Служил. Ранило под Двинском. Лежал в госпитале. Теперь дали отпуск на месяц…

– Понятно… И как там наша доблестная армия?

– Какая армия?! Нет уже армии! Сброд вооружённых людей, не желающих воевать. Не понимают, за что воюют. Дезертирство повальное… Подчиняются только комиссарам. Офицеров, в лучшем случае, оставляют как советников…

– Да… Мне говорили… Вчера ко мне приходил приятель. Он рассказывал, что большевики взяли власть… Так что и я теперь не у дел…

– Что же мне делать?! – воскликнул Сергей. – Через две недели нужно возвращаться в часть!

– В какую часть?! Бред какой… Никуда не нужно ехать! Тем более что большевики против войны. У меня есть бланки. Я тебе напишу бумагу о том, что ты прикомандирован к моему отделу.

Надежда Ивановна на подносе внесла чай, булочки, несколько кусочков сахара.

– Как же так получилось? – спросил Сергей. – Временное правительство разбежалось. Никто его даже не защищал!

– Что говорить… Наделали много ошибок. Вот теперь и расхлёбываем… Ещё твой Драгомиров резко высказывался по поводу Декларации прав военнослужащих. Так нет чтобы послушать генерала, его освободили от должности и направили в распоряжение военного министра! Это как называется?! Большевики требовали немедленно начать переговоры о заключении мира, а мы не только не хотели вести такие переговоры, но и настойчиво добивались продолжения войны. Вот и вся арифметика.

– И кто же сейчас в правительстве? Ты знаешь кого-то?

– Нет. Непосредственное руководство осуществляет Военно-революционный комитет Петроградского Совета. С самого начала меня пригласил к себе Александр Иванович Гучков, военный министр Временного правительства. Тогда оно, несомненно, пользовалось широким признанием населения и армии. Но потом наделало столько ошибок… Началась такая чехарда… Народ требовал прекратить войну, а Милюков обещал союзникам её продолжать. Снова стали митинговать, требовать отставки Милюкова и Гучкова, и они вышли из правительства. Военным министром стал Керенский. Но меня никто не трогал, и я продолжал работать. Но стоило мне заболеть, как снова власть поменялась! Так что и не знаю, служу ли я, или уже нет. Да и кому служу? Только, попомни моё слово: большевики недолго будут у власти.

– Ты считаешь, что большевики пришли не надолго?

– Не надолго…

Потом Пётр расспрашивал Сергея об отце, об Антоне и Вере. Сетовал, что давно их не видел, слишком был перегружен на службе.


Когда Сергей вернулся домой, было уже далеко заполночь.

– Что так долго? – упрекала его Екатерина. – В городе такое творится… Не знала, что и думать…

– Не мог раньше… Как там Настенька?

– Что ей? Поела и заснула… Ты ужинать будешь?

– Нет. Я пил чай у Петра.

– Так что он сказал?

– Говорит, что никуда не нужно ехать. Власть взяли большевики… Армии практически нет.

– Что же будет? – испуганно спросила Екатерина.

– Не знаю… Пётр обещал написать мне какую-то бумагу, будто меня отзывают с фронта в его отдел.

– Так ведь он уже не у дел, как я понимаю.

– Не у дел, – кивнул Сергей. – Только бумагу он напишет задним числом. Вера дома?

– Спит давно…

– А Антон?

– Нет. Я его уже неделю дома не видела. Всё митингует. Это же его большевики власть взяли…

– Ладно, пошли спать. Устал я что-то…


Утром Мадлен Карловна пригласила всех к столу.

– Вчера нажарила блинов. Давно мы не пили чаю с блинами… У меня и мёд есть…

Когда все уселись за столом, Александр Сергеевич грустно проговорил:

– Редко мы вот так собираемся… Да и Антона нет… Где его носит?

– Бога ради, давайте, ваше сиятельство, хотя бы за столом не говорить о политике, – взмолилась Мадлен Карловна. – Даст Бог, наш мальчик поумнеет, поймёт что к чему. Вот вспомните, Иван Борисоглебский, как уж он был увлечён политикой! А теперь остепенился. Рисует свои картинки и, слава Богу, живёт себе спокойно…

– Живёт, – откликнулся Александр Сергеевич. – А как живёт? Я у него уже целую вечность не был… Вот жизнь окаянная! Так закрутит, что некогда голову поднять…

– Папа, скажите: нельзя ли у вас в госпитале какую-нибудь работу получить? – неожиданно спросила Екатерина.

– Это ты для кого работу ищешь? Для себя? Так у тебя Настёна. Ей ещё мать нужна.

– Мне помоги, – откликнулась обычно молчаливая Вера. – Я сестрой милосердия могу служить. Раньше хотела поехать на фронт, но теперь, ясное дело, нельзя.

Александр Сергеевич грустно взглянул на дочь. «Совсем уже взрослой стала», – подумал он.

– Поговорю…

– Один я не знаю, что делать, – заметил Сергей. – Слышал, что Антон Иванович Деникин с Лавром Георгиевичем Корниловым бежали на Дон. Может, туда податься. У Катюши в Новочеркасске родители. Будет у кого остановиться.

– Ладно… Чего сейчас говорить? Может, большевики скоро уйдут. Шутка ли, страна в разрухе. Заводы стоят. Война…

– Если вы поедете на Дон, я с вами, – вдруг оживилась Вера.

– Я же просила вас не говорить о политике, – снова запричитала Мадлен Карловна. – Ах, Антон, где-то его носит. Может, придёт вечером. Я ему блинчиков оставлю… Двадцать два года, ребёнок ещё, но хочет казаться большим, вот и тянется за этими ужасными большевиками…

Александр Сергеевич грустно улыбнулся этой неуклюжей попытке Мадлен Карловны объяснить поведение её любимца, вспомнил, каким был он в эти годы. Потом подумал об отце, который когда-то на Сенатской площади мечтал убить царя… Вот и царя уже нет, а лучше ли стало жить народу?

– Я вчера видела Антона, – прервала тишину Вера.

Все с любопытством посмотрели на девушку.

– Где ты его видела? – спросил Александр Сергеевич. – Он был один? Ничего не говорил?

– На углу Невского и Садовой. Он шёл с группой матросов, меня и не заметил. Все с винтовками, а Антон у них, видимо, командир. У него револьвер. На улице холодно, ветер с ног валит, а он фасонит в своей кожанке. Они вроде как за порядком в городе следят.

– Ну и слава Богу, – сказала Мадлен Карловна. – Жив, и хорошо.

– Ну да! Проводит акции, ликвидирует врагов революции, – грустно заметил Сергей. – Вот уж никогда не думал, что мы с Антоном будем по разные стороны баррикад!

– Не говори глупости, – прервал его Александр Сергеевич. – Где ты видишь баррикады?

2.

Итак, в Петрограде большевики совершили переворот и захватили власть. Ночью пришло известие о взятии Зимнего дворца и аресте Временного правительства, которое успело опубликовать в кадетской газете обращение к народу:


«Октябрьский мятеж… работу Временного правительства оборвал за несколько дней до всенародных и свободных выборов в Учредительное собрание… Измученные трёхлетней войной, солдатская и рабочая массы, соблазнённые заманчивыми лозунгами «немедленного мира, хлеба и земли», справедливыми по существу, но неосуществимыми немедленно, взяли в руки оружие, арестовали Временное правительство, стали захватывать важнейшие государственные учреждения, уничтожать гражданские свободы и угрожать жизни и безопасности граждан, беззащитных перед лицом начавшейся анархии…».


Переворот был осуществлён при минимальных потерях: шестеро убитых и около пятидесяти раненых. Заседавший в это время в Смольном второй Съезд Советов подтвердил переход власти к новому политическому режиму, были приняты Декрет о земле, Декрет о мире. Но на выборах в Учредительное собрание солдаты проголосовали за продолжение войны. Этот факт Партия мира, как называли себя большевики, старалась скрывать.


В первые месяцы в стране было безвластие. Растерянные чиновники не знали, кому подчиняться. Инфляция достигла неимоверных размеров. Доверие к бумажным деньгам было утрачено. Практиковался натуральный обмен: ты мне золотую или серебряную вещицу, картину, пальто, я тебе муку, сало, сахар… Грабежи и убийства стали привычными, причём бандиты часто свершали свои чёрные дела под личиной революционных матросов, солдат или рабочих.

Чтобы удержать страну в повиновении, большевики создали Чрезвычайную Комиссию (ЧК), наделённую большими полномочиями. Введена была трудовая повинность, принят декрет о продразвёрстке. Так сложилась политика «военного коммунизма». Вооружённые люди патрулировали улицы. То тут то там были слышны выстрелы. Было страшно вечером выходить на улицу. Но, несмотря на все предпринятые меры, в столице царила анархия.


Иван Петрович Борисоглебский не получил мандат делегата Второго съезда Советов. О нём словно забыли. В Смольном заседали горячие, опьянённые властью молодые люди. Впрочем, Иван Петрович не был обижен. Недавно ему исполнилось шестьдесят шесть лет. Много раз он пытался представить себе, как всё будет, когда к власти придут те, чьи убеждения разделял многие годы. Понимал, что без борьбы, без карательных мер в таком деле не обойтись, но когда через месяц однажды его старый приятель, с которым они учились в Академии художеств, рассказал, что творится в городе, сильно огорчился. Оснований не доверять приятелю у него не было. Однокашник был далёк от политики, но любил о ней поговорить, запивая каждое своё философское умозаключение рюмкой водки. Так они просидели в мастерской Ивана Петровича до вечера, рассуждая, кому живётся весело, вольготно на Руси.

– Нет, ты скажи, культура для народа или народ для культуры? – вопрошал однокашник, глядя на собеседника мутными глазами сквозь наполненную стопку.

– Ты неправ, Федя! – отвечал ему уже в сильном подпитии Иван Петрович. – В огне революции сгорит всё, что враждебно пролетариату. А искусство для искусства… бесполезная роскошь. – Он икнул и посмотрел на приятеля: понял ли тот его? – Мы ведём борьбу, в результате которой одна сторона восторжествует, а вторая окажется уничтоженной. У нас будет искусство коммуны! Знаешь, как у Чайковского в «Пиковой даме»?..

И он запел. Слух у Ивана Петровича был хорошим, голос приятным.

Что наша жизнь – игра,
Добро и зло, одни мечты.
Труд, честность, сказки для бабья!
Кто прав, кто счастлив здесь, друзья?
Сегодня ты, а завтра я...
Иван Петрович снова разлил водку и грустно улыбнулся.

– И лучше в этой ситуации быть на щите!

Гость кивнул.

– На щите! Хорошо! – Потом брови его переместились куда-то вверх и он спросил: – Нет, ты скажи, как выживать? Кому продавать картины? А как ты выживаешь?

– Я не жалуюсь… Получаю паёк. Подал документы в Академию. Стану профессором, буду получать «учёный» паёк. А впрочем… давай выпьем…

– Ну, ты, Пётр, даёшь! Разделил на два лагеря Россию, провёл границу между правым и левым искусством… Ты, значит, идёшь с пролетариатом, а я – попутчик?!

– Как ты не понимаешь, что нужно освободиться от предрассудков буржуазного искусства!

Иван Петрович уже говорил, не совсем понимая, что и зачем. Сам себе он казался передовым, прогрессивным, и это его радовало.

– Нет, ты, конечно, того… – заключил приятель и показал указательным пальцем в потолок.

Выпроводив гостя, Иван Петрович вспомнил, что рассказывал ему приятель, и пытался найти оправдания тому, что делали его партийные товарищи, но… сделать этого не мог.

Целыми днями он сидел в своей мастерской и… пил горькую. Только приняв «дозу», был способен что-то писать. Ему всё стало неинтересным. Впрочем, и рассуждать о судьбах России ему давно не хотелось. Думал было написать картину о стачке на механическом заводе, сделал наброски, карандашные зарисовки, но ему всякий раз казалось, что у него не получается то, что он хотел изобразить. Тогда он откладывал в сторону рисунки и снова начинал пить… Опустился, похудел, отрастил бороду и теперь был похож на старого деда. Что будет завтра, он не задумывался. Прислуга, которая много лет помогала ему по хозяйству, давно умерла, и он сам ходил на рынок или в лавку, чтобы купить что-нибудь съестное. Так и жил…

Изредка заходил Пётр, но близости между отцом и сыном не было, и потому его посещения воспринимались Иваном Петровичем равнодушно. Он не мог с ним поделиться своими тревогами, своей болью… Пётр давал ему денег или приносил продукты. Убедившись, что отец здоров, старался поскорее уйти. Душевного разговора между ними никогда не происходило. Каждый был занят своими проблемами и не хотел ими нагружать другого. К тому же Иван Петрович словно был обижен на всех за то, что ему уже шестьдесят шесть, что жизнь его сложилась не так, как он хотел, что оказался на обочине событий, что до сих пор не написал ничего значительного, не организовал персональной выставки, а Третьяковка не купила у него ни единой картины…


Однажды вечером, это было в апреле, когда в воздухе уже пахло весной, к нему зашли трое. Они были навеселе, впрочем, Иван Петрович тоже был сильно пьян.

– Вы кто? – спросил Иван Петрович, держась за стенку.

– Борисоглебский? – не отвечая на вопрос, спросил рослый парень, видимо, старший.

Иван Петрович громко икнул и улыбнулся.

– Он и есть!

– Пройдёмте в комнату.

Они прошли в гостиную, огляделись. Обстановка аскетическая, если не бедная.

– Не понял. Митрич-то набрехал, значит… – подал голос другой парень… – Падлой буду, мне Косой говорил…

– Закрой пасть… – прорычал старший. Потом снова обратился к Ивану Петровичу: – Показывай, где прячешь ценности!

– Какие ценности?! Я – художник!

– А где же твои картины? – оживился старший.

Иван Петрович пока ещё не понял, что пришли к нему грабители. Он доброжелательно улыбнулся и взмахнул рукой, указывая на дверь, ведущую в мастерскую.

– Картины в мастерской! Это сюда!

Он резко повернулся и чуть не упал. Придерживаясь за косяк двери, за стену, он пошёл в мастерскую.

– У, чёрт… Как на палубе в качку… Нужно ещё выпить…

Все прошли в мастерскую, в которой, как всегда, повсюду были разбросаны рисунки, эскизы, этюды. Картин на стенах не было, кроме одного полотна, которое висело в дорогой позолоченной раме напротив окон. На диване, устланном пурпурным бархатом, лежала обнажённая рыжеволосая девушка. Взгляд её словно приглашал прилечь рядом.

– Ух, ты! – восторженно воскликнул один из пришедших и смачно выругался. – И чего эта краля на красном знамени разлеглась, гнида?!

Иван Петрович только сейчас стал понимать, что к нему пришли грабители. Он подошёл к столику, на котором стояла недопитая бутылка водки, и сделал несколько глотков прямо из горлышка.

– Эта картина не продаётся! – сказал он твёрдо и подошёл к ней, словно хотел защитить её от грязных рук бандитов. – Берите всё, что у меня есть, только не эту картину!

– Да кто у тебя спрашивать будет, буржуй недобитый?! – воскликнул один из пришедших, вплотную приблизившись к Ивану Петровичу. Он был на голову выше художника. – А ну, брысь, старый!

Иван Петрович встал спиной к картине, расставил руки и воскликнул:

– Не трогай! Не дам! Только через мой труп!..

– Лады… Через труп так через труп…

Откуда-то в руке у громилы появился нож…


Тело Ивана Петровича обнаружил Пётр, пришедший через два дня навестить отца. Он не знал, что делать, куда бежать. Всё было в крови. Стараясь не запачкаться, перетащил тело отца на диван, потом запер квартиру и вышел на улицу.

Солнце светило по-весеннему. Небо стало голубым, и стайки воробьёв весело чирикали, перелетая с ветки на ветку. Редкие прохожие куда-то спешили.

Пётр пошёл к Емельяновым, надеясь, что сегодня, в воскресенье, Александр Сергеевич будет дома. В голове пульсировала мысль: отца больше нет, пусть нелепого, непонятного ему, но отца!

Когда Пётр подошёл к дому Емельяновых, ему показалось, что в нём никто не живёт. Было тихо, и только старик Лукич возился  в конце двора.

– Здравствуй, Макар Лукич! – окликнул его Пётр. – Хозяева дома?

– Дома… Где ж им быть?! Его сиятельство, Александр Сергеевич, по случаю, что все дети собрались, велел даже самовар распалить. Уж больно любит чаю из самовару попить, чтобы с дымком.

Пётр вошёл в дом и рассказал, что случилось с отцом.

Александр Сергеевич побледнел. Хоть в последнее время он с Иваном Петровичем виделся редко, но всегда его считал старшим братом, близким родственником.

– Когда это случилось?

– Не знаю. Я был у отца три дня назад. Сегодня зашёл, чтобы дать ему немного денег, а дверь в квартиру открыта. Мне показалось это необычным. Отец всегда запирал дверь. Вошёл, а он лежит в мастерской весь в крови… Уже холодный…

– Что-то пропало?

– Да Бог его знает! Не смотрел… Кажется, картину с его рыжей красавицей унесли… Да и что у него было?!

Александр Сергеевич из шкафчика достал хрустальный графин с водкой и налил в рюмки.

– Давай помянём…

Потом Александр Сергеевич позвал детей и рассказал о смерти Ивана Петровича. Сергей вызвался помочь в организации похорон. Дома был и Антон. Он сказал, что тоже поможет.

На следующий день пришла подвода, на которую погрузили гроб, украшенный красным крепом и чёрными лентами. За подводой шёл Пётр с Надеждой, Александр Сергеевич и его дети, ещё трое стариков, которых никто не знал…

Похоронили Ивана Петровича рядом с могилой матери.


На следующий день вечером к Петру и Надежде на машине приехал Антон. Его сопровождали вооружённые матросы, оставшиеся ожидать командира на улице. Выразив ещё раз соболезнование по поводу трагической смерти его отца, Антон сразу приступил к делу. Видно было, что он не привык попусту тратить время.

– Как живёте? Мы с тобой так и не успели поговорить. Чем занимаешься?

– Чем я могу заниматься? Не у дел… Продаём понемногу какое-то барахло… Надя договорилась, через месяц пойдёт на службу. В магазине требуется продавец. Когда-то тот магазин принадлежал её батюшке. Ты же видишь, какая жизнь настала…

– Вот я и говорю: иди к нам! На съезде поставлена задача привлечь военспецов к строительству Красной армии. В обиде не будешь. Какой-никакой паёк выдадут. Да и России послужишь!

– Какой с меня толк, – засомневался Пётр. – Знаю, что ваши не доверяют тем, кто служил в царской армии…

– Ерунду мелешь! – Антон посмотрел на Петра, словно оценивая, стоит ли его уговаривать. Потом продолжал: – В Красную армию пришли уже многие генералы и старшие офицеры. Они не влезают в политику, а работают над тем, чтобы армия была сильной. Может, слышал таких: Егоров, Шапошников, Каменев… Да мало ли?! Правда, не буду скрывать, среди наших есть и такие, которым не доверяют… Но Совет народных комиссаров принял решение о привлечении в Красную армию военных специалистов, отменил выборы командиров. А это уже закон! Ты – спец по фортификации. Нам такие нужны. Передашь свой оперативный и технический опыт, военные знания и умения красным командирам, поможешь Родине строить новую жизнь…

Пётр подошёл к окну, увидел у своего дома машину и вооружённых матросов.

– Ладно, – сказал он. – Я подумаю. В конце недели дам ответ.

Антон встал. Всё же Пётр был не чужим человеком, поэтому он воздержался от резкости.

– Хорошо. Я заеду в пятницу…


Пётр в тот же день поехал в госпиталь к Александру Сергеевичу. Тот был на операции, и он решил его подождать. Погода стояла прекрасная. Во дворе госпиталя зеленела на газонах ранняя весенняя травка. Пётр сел на скамейке и развернул газету. Совет народных комиссаров издал декрет о мобилизации бывших офицеров… Подумал: «Хочешь, не хочешь, а идти в Красную армию придётся… И Сергею, кстати, тоже…». Достал часы и взглянул на время. «Наверное, операция уже закончилась…».

Он встал и направился в кабинет заведующего хирургическим отделением.

– Пётр?! – удивился Александр Сергеевич. – Что случилось?

– Пришёл посоветоваться…

– Тогда присядь к столу. Сейчас будем пить чай. Уж чем-чем, а чаем я тебя могу угостить… – Александр Сергеевич вышел из кабинета и через минуту вернулся. – Сейчас тётя Паша принесёт… Так о чём ты хотел со мною посоветоваться?

– Ко мне Антон приезжал. Зовёт на службу к красным.

Александр Сергеевич задумался. Тётя Паша принесла два стакана чая и в блюдце – несколько кусочков рафинада.

– Доктор, – сказала она Александру Сергеевичу, – просили передать: Балашова взяли на перевязку. Вы хотели его посмотреть…

– Спасибо, тётя Паша. Скоро буду. – Александр Сергеевич отхлебнул немного чаю, встал и попросил Петра подождать: – Я недолго. Только взгляну…

Он вышел, а Пётр подумал, что напрасно нагружает своими проблемами Александра Сергеевича. Что он может ему посоветовать? Не пойдёшь в Красную армию, могут и арестовать. И самое интересное, что такие, как Антон, – они ведь романтики! Им кажется, что они творят справедливость, но на деле получается зло. Рано или поздно – вся эта история с революцией закончится большим всеобщим свинством.

В кабинет вернулся Александр Сергеевич.

– Так что ты говоришь? Пригласил на службу? Я думаю, нужно соглашаться. В конце концов, служишь ты не большевикам, а России.

– Я тоже так думаю… А скажите, кем служит Антон, коль ему даны полномочия приглашать на службу в Красную армию генералов и офицеров?

– Знаешь, Пётр! Я давно не вмешиваюсь в жизнь своих сыновей. По-моему, он какой-то начальник в ЧК.

– А что собирается делать Сергей?

– Я же сказал: не знаю. А что такое?

– Так я же говорил: есть постановление Совета народных комиссаров о мобилизации всех офицеров…

– Да?!

Александр Сергеевич снова замолчал, о чём-то напряжённо думая. Молчал и Пётр.

– Теперь уж точно Сергей уедет на Дон, – сказал Александр Сергеевич.

– На Дон? Почему? – удивился Пётр.

– Во-первых, у Катерины в Новочеркасске живут родители. Отец – казачий есаул. Матушка, две сестрёнки…

– А во-вторых?

– А во-вторых, на Дону Деникин со своим добровольческим войском. Там, говорят, поспокойнее. Сергей уж точно не захочет служить красным…

– А Верочка?

– Она, наверное, поедет с Сергеем и Катериной… Я ей предлагал пойти к нам сестрой милосердия, так наотрез отказалась… – Александр Сергеевич снова надолго замолчал. Потом вдруг словно очнулся, произнёс: – Сейчас большевики будут укреплять армию. Понимают, что всё только начинается…

В кабинет вошла сестричка и снова пригласила доктора на перевязку.

– Ладно… Я, пожалуй, пойду, – сказал Пётр и встал.

– Хорошо, – грустно откликнулся Александр Сергеевич. – Не теряйся… Заходи…

3.

В последние месяцы события мелькали так быстро, что трудно было за ними уследить. В начале 1918 года Совнарком постановил перейти на григорианский календарь и считать первое февраля четырнадцатым. А в марте Правительство переехало в Москву, так как Петроград, как писала «Правда», был «на расстоянии двухдневного перехода от расположения германских войск». Вместе с военным комиссаром переехала и семья Петра Борисоглебского. Национализировали многие промышленные предприятия, в том числе крупный завод «Светлана», производивший лампы накаливания. Меняли названия улиц и проспектов. Так, участок Выборгского шоссе стали называть улицей Энгельса. Выбор названия, видимо, определялся тем, что новая улица была продолжением проспекта Карла Маркса (переименованного Большого Сампсониевского). В Петербурге перестали с приходом сумерек зажигать уличные фонари, и город ночами погружался во тьму.

Уехала на Дон семья Сергея. Вера осталась в Петрограде. У неё появился молодой человек, артист Петроградского театра художественной драмы Владимир Томский. Стройный, с седыми волосами и бледным лицом, он казался ей графом Монте-Кристо. На деле же Владимир был всего на три года старше девушки и самого заурядного происхождения. Отец его преподавал в гимназии географию, а матушка – сольфеджио в бесплатной детской музыкальной школе. А поседел он после того, как стал свидетелем смерти своего деда. Несколько лет назад, гуляя с дедом по Невскому, оказался рядом с каретой какого-то жандармского чиновника, под которую была подложена бомба. Потом мальчика держали в районном управлении, не могли сразу найти родственников…

Вера и Владимир договорились вместе пробираться на Дон, но через две недели юноша сообщил, что зачислен слушателем студии Петроградского малого драматического театра, и Вера отложила поездку …

Петроград в эти годы выглядел городом-призраком. Столица Империи словно вымерла, потускнела, обезлюдела. Кто-то ринулся в Москву в надежде устроиться на работу в создаваемые новой властью правительственные учреждения, кто-то спешно эмигрировал, а кто подался в провинцию, где, по слухам, с продовольствием было лучше да и жизнь много спокойнее, чем в столице. Здания не отапливались. Ощущение тотальной запущенности особенно усиливалось зимой, когда по тёмным пустынным улицам лишь мела белая позёмка. Да и большевики, кажется, остудили свой революционный пыл и жар. Всё отступало на второй план. Без отопления, электричества, без более или менее нормального питания было не до погони за контрреволюционерами.


Последнее время Антон чаще стал бывать дома. Приезжал поздно, проходил в свою комнату и ложился спать. После отъезда Правительства в Москву и обострения положения на юге его должны были направить в Первую Заднепровскую дивизию, развёрнутую в Приазовье. Командование заключило соглашение с махновцами о совместной борьбе против белых, нужно было усилить дивизию Дыбенко чекистами. Антон ожидал приказа.

Отойдя от дел, Антон не знал, куда себя деть. Отец пропадал в госпитале. Сергей с Катериной и дочкой уехали к её родителям. Вера где-то болталась целыми днями. Антону было неуютно в большом доме.


Наступил Первомай – новый праздник. Страна была в кольце фронтов, поэтому праздник носил преимущественно агитационный и боевой характер. Стены и заборы пестрели плакатами, призывавшими к защите революционного Отечества. На Марсовом поле, когда праздник подходил к концу, в уже сгущавшихся сумерках появился в воздухе макет огромного чудища-дракона с надписью «Империализм». К нему подкатили три грузовика с макетами военных кораблей. Выстрелами из орудий импровизированных дредноутов под крики зрителей «чудище» было уничтожено. После «расстрела» к Антону в гости пришли трое сослуживцев. Все уже были в изрядном подпитии. Мадлен Карловны дома не было.

– Ну, ты, Лександрыч, и буржуй! – сказал Матвей по прозвищу «Рябой». И действительно, лицо у него было изуродовано следами перенесённой в детстве оспы.

– Ты говори-говори, да не заговаривайся! А то и по мордасам получить можешь, – откликнулся Антон, тоже уже изрядно пьяный. – Какой я буржуй? Здесь только сплю. А дом родительский. Отец у меня доктор, в госпитале заведует хирургическим отделением… Наших красноармейцев с утра до ночи штопает… Буржуя нашёл!

– Да ладно, Лександрыч, не серчай. Это я так, по привычке… Будто не знаю, что ты – свой!

– Свой, свой, – поддержал его другой, выставляя на стол водку, краюху хлеба и кусок сала. По тем временам – неслыханную роскошь. – Что ни говори, а ноне Первомай! Наш пролетарский праздник!

– По новому стилю! – подсказал третий приятель, усаживаясь за стол.

– А как же?! Ясное дело, по новому стилю. У нас всё по новому стилю. И жисть наша тоже по новому стилю…

– А то, что Лександрыч грамотный, так это не беда. Зато он наш! Помнишь, как он пристрелил того толстопузого, когда тот стал ерепениться. «Не трожь, кричал, а то убью!». И кто кого убил?

– Довольно болтать, – сказал Антон, которому было неприятно вспоминать тот случай. – Давайте выпьем. Что ни говори, а третий год нашей власти отмечаем! Врагов ещё много, а значит, и дел у нас хватит. Вот давайте выпьем и по домам, потому как комендантский час. Могут сдуру и пристрелить…

Он говорил, уже плохо соображая. Разлил водку, посмотрел на дружков, чокнулся и, запрокинув голову, выпил одним глотком.

В это время в комнату заглянула Вера. Она не предполагала, что у Антона гости. Вошла, хотела о чём-то спросить, но, увидев посторонних, зарделась, хотела было выйти, но её остановил Рябой.

– А это кто к нам пожаловал?

– Моя сестра Вера, – пояснил Антон, трезвея. – А ты, Вера, иди к себе. Завтра поговорим…

– Нет! Почему ты так?! Давайте выпьем за Первое мая, за партию большевиков…

Вера не стала ждать, когда он закончит перечислять, за кого бы хотел выпить, повернулась и вышла из комнаты. За нею, покачиваясь в разные стороны, направился и Рябой. Он увидел, в какую комнату вошла девушка, подошёл к двери и на мгновенье остановился, словно раздумывая, идти ему за девушкой или не идти.

– Это мы сей момент, – бормотал он, открывая дверь. – Это мы могём!

Он подошёл к Вере и взял её за плечи.

– Как вы смеете?! – закричала Вера! – Пошли вон!

– А мы всё смеем! У нас ноне власть! А ты, краля буржуйская, не трепыхайся, иначе плохо будет… – Он попытался обхватить девушку руками и прижать к себе. Потом просто приподнял её от пола и уложил на кровать, бормоча: – Сей момент! Это мы могём!

Он уже задрал подол отчаянно сопротивляющейся девушки, как в это время дверь распахнулась и в комнату вбежали Антон и двое оставшихся его приятелей.

– Ты что же делаешь, паскуда?! – крикнул Антон, схватив Рябого за пиджак и стащив с кровати.

– А! Прибежал за буржуйку заступиться! Уйди, а то покалечу!

Рябой потянулся к поясу, на котором висела кобура с браунингом. Но Антон его опередил. Он достал револьвер и выстрелил два раза.

– Вот дела… Убил… – с удивлением проговорил Рябой, оседая на пол.

Антон стоял бледный. Он понимал, что за этим должно последовать. Взглянул на стоящих рядом товарищей.

– Вот и погуляли… – сказал он. – Иван, чего стоишь? Зови наших.

Он протянул ему револьвер, потом вышел из комнаты, зашёл к себе, налил в стакан водки и выпил, не закусывая.

Через полчаса приехал наряд. Они вынесли тело Рябого и увели Антона и его собутыльников.

Вера была в ужасе. Она не знала, куда бежать, кому жаловаться. Потом решила пойти к отцу.

– Что случилось? На тебе лица нет! – воскликнул Александр Сергеевич, усаживая дочь на диван.

Вера рассказала о том, что произошло, и разрыдалась. Александр Сергеевич некоторое время молчал. Понимал, что случилось страшное: Антона могут и расстрелять. Потом, словно решившись на что-то, погладил дочь по голове, успокоил, попросил никуда не выходить из кабинета, вышел и через пять минут вернулся.

– Пошли!

– Куда?!

– Пошли! – повторил он. Вера поспешила за ним.

Они долго шли по Невскому проспекту, потом свернули на Литейный. Вера едва поспевала за отцом. Видно было, что он был настроен решительно.

Дойдя до Окружного суда, свернули направо и оказались у Таврического дворца. У входа стояли машины, было много народа.

– Что здесь? – спросила она.

– Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.

– Ты здесь кого-то знаешь?

– Знал… Когда-то оперировал… Но здесь ли он, Бог его знает!

Они вошли в здание, на входе спросив у часового:

– Михайлова как увидеть?

– Третий этаж, комната триста сорок пять.

Александр Сергеевич рассказал старому большевику о том, что произошло. Тот пообещал разобраться. А через день Антон вернулся. Он прошёл в свою комнату и лёг спать. Вера тоже была дома. Она поссорилась со своим молодым человеком и пребывала в плохом расположении духа. Только Мадлен Карловна по-прежнему была энергична и деятельна. Предвидя, что Александр Сергеевич, вернувшись с работы, захочет поужинать с детьми, сварила картошки, вскипятила воду в чайнике, налила в блюдце немного мёда из старых запасов.

И действительно, вечером за столом сидели Александр Сергеевич, Антон, Вера и Мадлен Карловна. Пили чай. Александр Сергеевич принёс с работы несколько печений и кусочек хлеба. Это был настоящий пир. Мадлен Карловна нарезала хлеб маленькими ломтиками и чуть запекла на сковороде.

– Это – сухарики к чаю, – сказала она.

– Как ты, сынок? – почему-то несмело спросил Александр Сергеевич.

– Ничего… Получил заслуженно… Нечего было чинить самосуд!

– Но ты же защищался от насильника! – Александр Сергеевич с сочувствием взглянул на сына. Он видел, что тот сильно переживает. – И что теперь будет? – спросил он. – Чем всё закончилось?

– По закону меня должны были расстрелять… но простили. Направляют на южный фронт.

– На Дон?! – воскликнула Вера.

– А что тебя так удивило? – спросил Антон. – Там сейчас горячо. Я рад, что еду туда… А то, что меня не расстреляли, так это спасибо тем ребятам, которые были со мною в тот вечер. Они подтвердили, что Рябой пытался изнасиловать мою сестру и первый достал браунинг…

– Ну да… Ну да… – проговорил Александр Сергеевич. – И когда ты едешь?

– Завтра… Получу документы и поеду.

Вера сначала хотела спросить, можно ли ей поехать с ним, но передумала. У неё в планах было пробраться на Дон, с тем чтобы вступить в Добровольческую армию и служить там сестрой милосердия. Связывать себя с этими бандитами, как Вера называла красных, не хотела. В Новочеркасске – Сергей с Екатериной. На первых порах остановится у них, а дальше видно будет.

– Завтра? – откликнулся Александр Сергеевич и грустно посмотрел на сына. – Я и проводить тебя не смогу.

– Чего меня провожать? Нас едет целый отряд. Как приеду, напишу…

– Хорошо…

Мадлен Карловна обычно в разговорах за столом участия не принимала, считала неприличным вмешиваться в разговор хозяев, но понимала, что с отъездом Антона ей станет вовсе одиноко. Из всех детей Емельяновых она больше других любила именно его. Вера же после сообщения Антона об отъезде твёрдо решила как можно скорее выехать к Сергею, но не знала, как об этом сказать отцу.

На следующий день, когда все попрощались с Антоном и тот ушёл, стал собираться на службу и Александр Сергеевич.

– Мадлен Карловна, я сегодня дежурю… Приду завтра к ужину… Я принёс пять картофелин и кусочек масла. На обед можно сделать пюре…

– Сделаю что-нибудь… И картофельный супчик сварю, и на ужин к вашему приходу пюре приготовлю… Я уже привыкла: целыми днями одна… Но что же делать?! Все разбрелись, а я остаюсь на хозяйстве…

Когда Александр Сергеевич ушёл, стала собираться и Вера.

– Верочка, ты-то куда? – спросила Мадлен Карловна. – Неужто и ты меня покидаешь?

– Хочу пойти к маме, – сказала Вера. – Давно у неё не была.

– К маме?! Это правильно… это хорошо… Иди, детка…


Вера пришла к обеду, была чем-то расстроена и сильно возбуждена. Мадлен Карловна дала ей поджаренный на сковороде кусочек чёрного хлеба и стакан молока. Молоко ей посчастливилось выменять на старинную шкатулку жены Александра Сергеевича, в которой она когда-то хранила свои драгоценности. Вера ела без аппетита и сосредоточенно о чём-то думала.

– Что-то случилось? – поинтересовалась экономка. – Или снова поссорилась с Владимиром?

– Никогда больше не говори мне о нём! – воскликнула Вера. – Никогда! Слышишь?!

– Хорошо… Ты только успокойся…

Вера закрылась в своей комнате и долго не выходила. Часов в семь вечера, стараясь не потревожить Мадлен Карловну, она взяла небольшой чемодан и вышла из дома. На столике в своей комнате оставила письмо, адресованное отцу:


«Дорогой папа! Пожалуйста, не осуждай меня и постарайся понять. Я не могу и не хочу здесь жить, пока у власти большевики. Не разделяю их взглядов, не верю в то, что они говорят, и хочу помочь тем, кто делает всё, чтобы изгнать эту нечисть. Еду в Новочеркасск к Сергею и Екатерине. Думаю, что и мне там найдётся дело. Приеду и обязательно напишу. Как жаль, что мы с Антоном так разошлись во взглядах… Молю Бога, чтобы не встретиться с ним. Надеюсь, со временем он поймёт, что правда на нашей стороне.

Не волнуйся обо мне, я уже выросла. Спасибо тебе и Мадлен Карловне за всё-всё. Твоя Вера».


Письмо обнаружила Мадлен Карловна, когда пошла звать Верочку ужинать. Оно лежало незапечатанным на столике. Мадлен Карловна прочла его, обессиленная, села на кровать. Она не знала что делать, как давно ушла Вера. Может, уже в поезде. Как её догнать? Что ей сказать? А что в Новочеркасске? Серёжа… Катя… Настенька… Она слышала, что там идут бои… Как обо всем этом известить Александра Сергеевича, когда толком не знала, где он работает?! И Петра Борисоглебского нет в городе. Уехал в Москву. Что же делать?

Мадлен Карловна сидела, и не было сил встать… Завтра должен прийти Александр Сергеевич. Не будет ли её ругать за то, что сразу же не пришла к нему на работу, не рассказала… Но где ж его искать?

Она, наконец, нашла в себе силы встать и пойти к себе. Ей было не до чая… Подумала о том, что теперь останется совсем одна в огромном доме. Александр Сергеевич целыми днями на работе. Не за кем будет ухаживать, незачем готовить обеды. Для себя готовить она не будет…

Когда на следующий день вечером пришёл Александр Сергеевич, у порога его встретила Мадлен Карловна. Глаза её были красными от слёз, в руках она держала платок и письмо Веры.

– Беда, ваше сиятельство… Верочка…

Она не смогла объяснить, что случилось с девушкой, только протянула ему листок и снова заплакала.

Александр Сергеевич пробежал глазами письмо, потом внимательно прочитал его. Сел на стул и снова стал читать. Понимал, что её уже не догнать. А ещё подумалось, что пора уговорить Нину переехать к нему. Она теснится в небольшой квартирке, а у него огромный пустой дом.

Александр Сергеевич положил письмо дочери на стол, умылся и прошёл в кухню.

– Ладно, нечего горевать… Дети уже взрослые… Дай Бог, всё будет хорошо… Давайте лучше пить чай…

– Чего ж только чай? Я сделаю вам, ваше сиятельство, яйцо всмятку. Вы, наверное, уж и забыли его вкус. Для Верочки купила, точнее выменяла на рынке на шкатулку Марии Антоновны. А к чаю у меня и сахар найдётся.

– Хорошо, Мадлен Карловна… Спасибо.

За ужином Александр Сергеевич сказал, что хочет её познакомить с Ниной Васильевной, которую думает пригласить сюда жить. Он говорил, что большевики будут «уплотнять буржуев» и в квартиру могут подселить чужих людей, но Мадлен Карловна уже его плохо слушала. Она думала о том, что всю жизнь отдала их семье, что у неё во всём мире никого нет и что ей будет трудно ужиться с новой хозяйкой.

Увидев, что Мадлен Карловна побледнела, Александр Сергеевич улыбнулся.

– О чём вы подумали, Мадлен Карловна?! Вы давно уже мне родственница. Как и раньше, будете хозяйкой в доме. Нина Васильевна преподаёт в гимназии. Она  спокойный и культурный человек. Поверьте, всё будет хорошо. Впрочем, я с нею ещё не говорил. Вполне может быть, что она и не согласится. Но будет очень плохо, если к нам подселят какого-нибудь комиссара. Тогда покоя в доме точно не будет.

Несколько успокоенная этими словами Мадлен Карловна продолжала ужинать, о чём-то напряжённо думая. Подумала, что Александр Сергеевич плохую женщину не полюбит. Он для неё вообще был образцом настоящего мужчины. Получив зарплату, почти все деньги отдавал ей на хозяйство. В дни её рождения, в дни ангела всегда дарил подарки. Был мужественным, справедливым… А какой будет эта его учительница? Впрочем, как говорится: «Поживём – увидим!».


На следующий вечер Александр Сергеевич привёл в дом Нину Васильевну. Это была молчаливая шестидесятилетняя женщина с седыми волосами и удивительно большими серыми глазами, смотрящими на мир с пониманием и грустью.

– Мадлен Карловна, – обратился он, представляя гостью: – Это моя Нина Васильевна. Прошу любить и жаловать. – А Нине Васильевне сказал: – Ниночка, это моя близкая родственница, Мадлен Карловна. Надеюсь, вы подружитесь…

Женщины улыбнулись друг другу.

– Ваше сиятельство, вы очень добры ко мне, но не стоит Нину Васильевну вводить в заблуждение, – возразила Мадлен Карловна. А гостье сказала: – Я не имею чести быть родственницей графа, но служу в этом доме уже тридцать лет… Буду рада стать вам хорошей помощницей.

Нина Васильевна засмущалась, и, видя это, Александр Сергеевич поспешил сменить тему:

– Дорогая Мадлен Карловна! Я принёс много всяких вкусностей. В госпитале отоварился. Давайте сегодня мы с вами устроим праздничный ужин.

– Праздничный ужин? – обрадовалась та. – Это как из прошлой, позабытой уже жизни.

Пока Мадлен Карловна готовила, Александр Сергеевич показывал гостье дом. На стенах висели картины его предков, и он с гордостью рассказал о том, что его отец был декабристом и отбывал ссылку в Сибири.

Вскоре Мадлен Карловна пригласила их в гостиную, на ужин «при свечах».

– Как торжественно, – улыбнулась Нина Васильевна.

– А у меня и бутылочка коньяка найдётся. Давно забыл его вкус… Хранил для такого случая…

– Что ж за случай такой? – спросила Нина Васильевна.

– Помолвка разве не случай? Впрочем, какой это случай. Это – закономерность! Мы должны были с тобою встретиться!

Нина Васильевна грустно улыбнулась.

– Только время уж больно тревожное. Войны, революции всякие. Дрожу и думаю: чего уж бояться? Пожила на свете… А страшно.

– А мне некогда об этом задумываться, – откликнулся Александр Сергеевич. – Раненых везут и везут, а я из операционной не выхожу порой по многу часов. Не до еды, не до раздумий. Добираюсь до дивана в кабинете и замертво засыпаю.

– А я, – вставила Мадлен Карловна, – ничего не знаю. Чем меньше знаешь, тем лучше. Вот только вижу, что люди уезжают из города. Наши соседи и справа, и слева оставили свои дома и куда-то уехали. Может, в деревню. Там легче найти пропитание. А может, ещё куда.

– Да-а-а, – протянул Александр Сергеевич, – ситуация сложная. Голод. Народ обозлён. На юге Деникин, здесь Юденич.

– Выстоят ли большевики? – спросила Мадлен Карловна.

– Не знаю, – честно сказал Александр Сергеевич. – Я – доктор. И при прежней власти лечил, и нынче лечу всех, кто нуждается в помощи. Стараюсь быть подальше от политики…

– Ну да… – задумчиво сказала Нина Васильевна. – Суточный паёк сократили до полуфунта хлеба. У нас в школе учитель математики упал в обморок от голода…

– Голодный обморок, – понимающе кивнул Александр Сергеевич. – А каково там красноармейцам? Говорят, не только хлеба, патронов не хватает. Дезертирство стало массовым явлением… Но, милые дамы, о чём мы говорим? У нас же помолвка, а не политзанятия…

– Нет, позволь, – попросила Нина Васильевна. – Петроград на военном положении. Снова ввели ревтрибуналы… Страшно…

– Всё уладится. Давайте лучше выпьем за то…

– За вас… – позволила себе прервать графа Мадлен Карловна. Впрочем, он не был против. – За мир в этом доме, за ваше счастье и за то, чтобы дети вернулись домой…

– И всё в одном тосте? – улыбнулся Александр Сергеевич. – Правда, с непривычки можно сильно охмелеть… Но… давайте выпьем… За нас!

Все выпили. Нина Васильевна вдруг засмущалась и, чуть наклонив в его сторону голову, сказала:

– Не всё ещё потеряно, пока есть такие доктора, как Александр Сергеевич.

Мадлен Карловна добавила:

– И пока есть такие как у него дети, которые так умеют мыслить, чувствовать, страдать и любить…

4.

До Москвы Вера добралась без особых приключений. В вагоне было тесно, душно и накурено. В соседнем купе мужики целый день о чём-то спорили и ругались матом. Вечером патруль выборочно проверял документы. Вера сидела у окна и, откинувшись к стене, дремала. Её растолкал сосед, рослый парень в солдатской шинели:

– Эй, товарищ! Просыпайся! Проверка документов…

Но у Веры документы не проверяли. Спросили только, куда и зачем едет. Она ответила, что в Москву, к дедушке и бабушке.

А вот парня, сидящего рядом, проверяли внимательно и досконально. Оказалось, что он едет после ранения домой. Он показал справку из госпиталя, но патруль у него всё выпытывал:

– Где воевал? Кто был командиром? Где лечился?

Дезертиров было много. Мужчина вызывал у них подозрение. Наконец, старший, пряча его документы себе в карман, приказал:

– Собирайся! Пойдёшь с нами… проверим, кто ты есть такой. Ежели всё в порядке, завтра и уедешь…

– Да как же так, братцы? Мне же в Рязань, к детишкам… На две недели отпустили, – запричитал мужчина в солдатской шинели.

– Сумлеваюся я, – настойчиво повторял старший. – Такой здоровый, и на тебе – едет к детишкам, когда Юденич у Петрограда стоит. Здесь чегой-то не так. Проверим, и поедешь…


В Москве Вера ориентировалась хорошо, приезжала сюда почти каждое лето. В детстве с матерью они ходили в храм Христа Спасителя, катались на лодке по Москве-реке.

Денег у Веры было немного, поэтому она не взяла извозчика, а пошла в Малый переулок, где жили дедушка и бабушка, пешком.

– Кто к нам приехал! – воскликнула Пелагея Матвеевна, обнимая Веру. – Антон, посмотри, кто к нам пожаловал! Какой ты стала большой! Невеста! Красавица!

На шум вышел из кабинета Антон Антонович. Он взял из рук внучки чемодан, подтолкнул в гостиную, обнял и поцеловал её.

– Заходи, заходи! Здесь твой дом! Проходи, будем завтракать, а ты всё подробно расскажешь, как братья, как папа?

Вера не стала рассказывать о последних событиях в их семье. Сказала лишь, что Антона послали куда-то на Дон воевать с Деникиным; Сергей с женой и Настенькой уехали к родителям Катерины в Новочеркасск. Теперь отец остался один. Но он с утра и до ночи в своём госпитале. Ему скучать некогда.

А на следующий день Вера объявила, что заехала к ним, чтобы проведать. Сама же направляется на Дон.

Антон Антонович внимательно взглянул на внучку и тяжело вздохнул.

– Времена такие настали… не знаю, что и сказать. Ты уже взрослая… Сама решай. Только береги себя… – Он пошёл в кабинет и принёс деньги и конверт: – Возьми, внучка. Пригодятся...  А в конверте справка, что ты лечилась в нашей клинике. Будут проверять документы – покажешь! Они, как правило, к нашим больным не придираются…


В поезд до Ростова Вера села с большим трудом. Еле отыскала свободное место, так много людей стремилось попасть на юг, где власть большевиков не закрепилась окончательно, откуда можно было сбежать в эмиграцию из обезумевшей России.

– Ты, барышня, полезай на третью полку. Там спокойне?е будет, – сказал ей пожилой мужчина в гимнастёрке. – Далеко направляешься?

– К родне в Новочеркасск, – ответила Вера, стараясь не уточнять, к кому и зачем. Она с трудом забросила на третью полку чемодан и с сомнением посмотрела вверх: сможет ли туда залезть. На второй полке, повернувшись к стенке, спал огромного роста детина.

Мужчина в гимнастёрке встал, чтобы помочь ей:

– Давай, дочка, подсоблю. – Он ухватил Веру за талию и легко подбросил на третью полку. – Вот так… И лежи себе до самого Ростова! Никто тебя здеся не потревожит…

– Спасибо большое…

Вера положила чемодан под голову и стала наблюдать за тем, что происходит в вагоне.

По проходу шли и шли люди с баулами, мешками, торбами.

Наконец, паровоз дал гудок и поезд медленно отошёл от вокзала. Смотреть с третьей полки в окно было неудобно, и, убаюканная однообразным перестуком колёс, Вера крепко заснула…

Проснулась поздним вечером от крика в соседнем купе.

– Ты мне тута не мути, – кричал какой-то мужчина хриплым прокуренным голосом. – Я сам был свидетелем, как в Харькове в каторжной тюрьме кажный день расстреливали красноармейцев без суда и следствия! Ты только подумай своею дурьей башкой, кажный день по полсотни, не меньше. Это тебе как?! А чем, скажи мне на милость, виноват тот мужик, которого погнали на эту бойню, не спрося его согласия?!

– Кто ж с тобой спорит, – отвечал молодой голос. – Война, она и есть  война! Но не могу я взять в ум: как же так?! Это ж кто им такие права дал, чтобы забирать у крестьян заработанное тяжким трудом добро? Зачем мы ту революцию делали? Ясное дело, чтобы трудовому человеку было легче жить! А что получается?!

– Ладно! Ты ещё молодой, чтобы со мною спорить. А как, скажи на милость, накормить в городе рабочего человека? Ни хлеба, ни чего другого нет, люди пухнут с голоду…

Вере надоели эти разговоры, и она снова повернулась к стенке и постаралась заснуть.

Ночью поезд пришёл в Харьков. В вагон вошли вооружённые люди и стали проверять документы. Растолкали и Веру, которая, зная, что будет проверка документов, хотела притвориться спящей.

– А ну-ка, слазь! Жизнь свою проспишь, – сказал долговязый парень, помогая ей слезть с третьей полки. – Документы!

Вера подала справку, написанную дедушкой.

Парень, видно, был малограмотным. Он передал бумажку старшему. Тот внимательно прочитал справку и с удивлением посмотрел на Веру. По её виду нельзя было сказать, что она страдает психическим заболеванием.

– Ты кто?

– Вера Александровна Емельянова.

– Так ты того? – Старший повертел пальцем у виска. – А куда едешь?

– В Новочеркасск. Там брат живёт.

Чёткие и ясные ответы несколько смутили старшего, и он решил не рисковать.

– Ты такая справная… Не похожа на психованную. А вот мы тебя заберём и отправим в губернскую больничку для таких как ты. Пусть там и проверят. Собирайся!

Вера ожидала всего чего угодно, но оказаться в сумасшедшем доме явно не рассчитывала.

Всех снятых с поезда вывели на привокзальную площадь. Потом Веру в сопровождении долговязого парня на извозчике повезли в губернскую психиатрическую больницу.

Сначала Вера хотела попросить парня, чтобы он её отпустил, но поняла, что он этого не сделает, и стала думать, как себя вести в больнице. Она не имела представления, с чем ей придётся столкнуться. Оказаться в одной палате с буйными сумасшедшими боялась. Но делать было нечего, и она решила, что держать её будут недолго: разберутся и отпустят. Но ни о какой медицинской помощи в той больнице и речи не было. Держали взаперти людей, кормили впроголодь.

Вера никак не могла предположить, что попадёт в такую западню. В отделении, куда её положили, были женщины с разными заболеваниями психики. А командовал там Лев Аронович, доктор преклонного возраста, который плохо видел, почти ничего не слышал и редко кого узнавал. Как ни пыталась Вера объяснить ему, что попала сюда случайно, он только улыбался и кивал головой.

В первые дни Вера на что-то рассчитывала, надеялась, что здешние доктора разберутся и отпустят её. Но проходили дни и недели, а Вера всё находилась в этой своеобразной тюрьме и не знала, что делать. Протестовать и возмущаться было бесполезно. Приходили двое верзил и привязывали протестующего к кровати. Молча, по-деловому… Иногда больных вызывал фельдшер и их отводили на процедуры. Его Вера не видела, только слышала о нём от тех, кто к нему ходил, и в чём заключаются те процедуры, не знала. О ней просто забыли. Вера потеряла счёт времени. Вещи её куда-то унесли и дали просторную застиранную рубаху. Тут же при всех заставили снять свои вещи и надеть эту хламиду. Переодевшись, Вера стала такой же, как все. В больнице ни газет, ни книг…

Тусклое однообразие… И так проходили дни за днями. Только негромкая ругань соседки по кровати. Она кляла своего возлюбленного, который, как она считала, и упёк её в этот «дурдом».

Вера сначала просто растерялась, не зная, что делать. Потом стала продумывать план побега. Но сколько она ни думала, ничего придумать не могла: денег нет, вещей нет, да и как выбраться отсюда?! Даже если убежишь из этого страшного мрачного дома, как перебраться через высокий забор?..


Ко второй половине июня 1919 года основные силы Добровольческой армии вплотную приблизились к Харькову. На подступах к городу завязались бои у железнодорожной станции Лосево и у станции Основа. С севера город пыталась взять Терская дивизия генерала Топоркова, осуществлявшая рейд по красным тылам. Прорвав оборону и перейдя мост через реку Харьков, белые вошли в центральную часть города по улице Кузнечной. Войска проследовали парадным маршем в сторону центра города по улице Екатеринославской.

Белая контрразведка, разместившаяся в доме бывшего Дворянского собрания, активно вылавливала большевиков. А через день в губернскую психиатрическую больницу пришли вооружённые люди и стали проверять, кто в ней находится.  Впервые за долгое время в палату, где находилась Вера, вошёл офицер и два солдата. Их сопровождали доктор и фельдшер, которого Вера увидела впервые. Она поняла, что белые взяли город, и у неё появилась надежда на скорое освобождение.

Подойдя к ней, поручик спросил:

– Кто такая и с чем здесь находитесь?

– Вера Емельянова, дочь графа Александра Сергеевича Емельянова, – тихо, почти шёпотом произнесла Вера, ещё не веря, что пришло её избавление.

– Как вы здесь оказались? – спросил поручик, внимательно взглянув на девушку. Ему было трудно представить в таком одеянии питерскую аристократку.

– Я ехала из Москвы в Новочеркасск. Меня сняли с поезда и препроводили сюда. В Новочеркасске сейчас находится мой брат с женой. Её отец – есаул. Я окончила курсы сестёр милосердия и ехала к ним, чтобы по мере сил участвовать в борьбе с большевиками.

– Говорите, вы – графиня Емельянова? – вдруг что-то вспомнив, воскликнул поручик. – Вам, сударыня, повезло. Я имею честь быть знакомым со штабс-капитаном Емельяновым Сергеем Александровичем. Вот уж обрадую вашего брата!

Он приказал вернуть ей вещи и через час, зарёванную, но счастливую, вёз туда, где, как предполагал поручик, должен был находиться штабс-капитан Емельянов.


Штаб Добровольческой армии расположился в лучшей харьковской гостинице «Гранд-отель». Вера некоторое время сидела в скверике перед гостиницей на Сергиевской площади. Поручик попросил её подождать, а сам вошёл в здание и через минуту вышел. Они снова сели на подводу и поехали в сторону гостиницы «Метрополь», где, по его мнению, остановился Емельянов.

Поднявшись на третий этаж, постучали в дверь и услышали:

– Новиков, заходи! Чего ты всякий раз стучишься?

Они открыли дверь и оказались в светлой большой комнате, посередине которой стоял Сергей в форме штабс-капитана. Увидев Веру, он застыл на мгновение, не понимая, откуда она взялась.

– Вера?! Как ты тут оказалась?

Он бросился к сестре и обнял её.

Поручик, наблюдавший эту сцену, был рад, что ему довелось освободить из сумасшедшего дома сестру графа Емельянова.

– Из плена… Меня освободил этот поручик… Я и имени его не знаю.

– Леонидов Дмитрий Николаевич, честь имею, – представился поручик.

– Вот чудеса, так чудеса! – продолжал удивляться Сергей. – Леонидов! Я вечный твой должник! Это моя сестрёнка! Спасибо, брат. Век не забуду!

– Очень рад, что так всё получилось… Ежели рассказать кому – не поверят!

Поручик откланялся и ушёл, а Сергей усадил Веру за стол и, зная, что сестра голодна, вызвал к себе вестового и приказал что-нибудь «сообразить».

– Ты очень похудела… Поешь, только немного, чтобы плохо не было…

Потом Вера подробно рассказала Сергею о событиях последних месяцев.

– Ну и ну! – не мог успокоиться Сергей. – Для начала я попрошу определить тебя в наш госпиталь сестрой милосердия…

Так Вера стала служить в Добровольческой армии.


К декабрю фронт снова приблизился к Харькову. Город обороняли силы корпуса генерала Кутепова. Но набравшаяся опыта Красная Армия побеждала. В ночь на двенадцатое декабря её части вошли в Харьков. В ожесточённых боях было много убитых и раненых. Многих взяли в плен. В числе последних оказался и штабс-капитан Сергей Емельянов. Его вместе с другими привели в гостиницу «Гранд-отель», в которой ещё недавно располагался штаб Добровольческой армии. Теперь здесь разместился революционный трибунал ЧК.

Когда Сергея ввели в комнату, он обратил внимание на сидящего за столом русоволосого парня, продолжающего что-то писать и даже не взглянувшего на вошедшего. Видно было, что чекист сильно устал.

– Садитесь! – бросил он, не поднимая головы.

Сев на стул, Сергей только сейчас понял, что перед ним его родной брат…

– Антон?! – тихо проговорил он, не зная, радоваться этой встрече или нет. У двери стоял красноармеец, доставивший Сергея к следователю.

Антон тоже взглянул на пленного и побледнел. Какие-то мгновения они молчали в оцепенении.

– Так ты всё-таки пошёл в Добровольческую армию?! Вера тоже здесь?

– Вера служила в госпитале сестрой милосердия. Думаю, они подались в Крым… – ответил Сергей. Потом поднял голову и внимательно взглянул на Антона. – А ты всё же пошёл в ЧК?!

– О том, что я в ЧК, ты знал.

– А у меня не было возможности рассказать тебе, что я воюю против большевиков, потому что считаю, что они ведут к гибели Россию. Потому что жизнь при них стала невыносимой. Чтобы удержаться у власти, они отдали половину России. Они погубили страну, потому что убили массу народа. Потому что!..

– Ладно… Без истерик… Ты говоришь, что не веришь большевикам? А своим продажным генералам веришь?

– Многие, кого я знаю, – честные и благородные люди, – тихо сказал Сергей.

– Благородные? А ты знаешь, что в Харькове, где ты служил, готовились, например, еврейские погромы. Но от них откупились. Фабриканты Бурас и Шеречевский дали вашему «спасителю Отечества» генералу Май-Маевскому взятку в восемь миллионов рублей, и погром отменили!

– Откуда у тебя такие данные? Этого не может быть!

– Это так! А ты не подумал, почему молодая Красная Армия с малограмотными красноармейцами громит твою Добровольческую армию? И не только её. На севере и на востоке – то же самое… И это при том, что вы в Харькове получили значительное пополнение добровольцами. Молчишь? А я тебе скажу: вы ничего не можете предложить рабочему и крестьянину. Вы боретесь за то, чтобы всё осталось так как было.

– Но ты не видишь, что творят твои?

– А твои?! Идёт гражданская война, самое страшное, что могло быть… Слышал я ваши страшилки, мол, красные убивают всех направо и налево. Но это для дураков! Нарисовали образ злодея и вбиваете его в головы малообразованных, запуганных людей. Читал я ваши газетёнки. «Убит в подвалах ЧК», «Убит палачами ЧК», «Расстрелян в ЧК», «Исчез в подвалах ЧК», «Расстрелян чекистами», «Он был священник, и его расстреляли чекисты» – с этой фразы начинается любое ваше сообщение.

– Но ведь это правда! Сколько народу сгубили!

– А сколько твои расстреляли, повесили, замучили? Ты считал?! У нас всё началось с грандиозной питерской пьянки, когда весь город кинулся распивать ханку, которая хранилась в царских дворцовых подвалах, и перекинулось на все винные лабазы и подвалы. Ну, а что такое дармовая выпивка, ты знаешь. В Питере начался Содом и Гоморра. Вот Совет народных комиссаров и создал Комитет по борьбе с погромами. Вы! Вы подкупали отбросы общества и опустившиеся элементы, спаивая их, и толкали на погромы. Разве ты этого не знал?! Тогда мы создали Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию по борьбе с Контрреволюцией и Саботажем. Руководить ею назначили человека кристальной честности, хотя и тяжело больного чахоткой, Феликса Эдмундовича Дзержинского. Польский дворянин, он всю жизнь вёл работу в подполье, одиннадцать лет просидел в тюрьмах, три года оттрубил на каторжных работах, бежал, и потому как никто знает способы скрытой борьбы с контрреволюцией. Впрочем, зачем я тебе всё это говорю? Ты ведь меня не слышишь!

– В чём ты меня пытаешься убедить? Что твои чекисты честны и беспорочны? Может, и поверил бы тебе – брату, если бы своими глазами не видел зверства этих подонков, которых и людьми назвать трудно.

– Господи, если бы Ты был!? Ну почему ты не хочешь взглянуть на то, что происходит, не становясь заранее на ту или иную сторону?! Всё очень просто. Вы всегда считали народ быдлом! Вот и сочинили сказочку о зверствах ЧК. Очень примитивно объясняли всё, что происходит. Ложь – ваше оружие! Конечно, нужно признать, перегибы есть и у нас. Чрезвычайные комиссии создаются не только в городах и районах, но даже в уездах. Туда потянулся всякий народ: от простых горлопанов до озлобленных психопатов, не говоря уж о скрывших своё прошлое уголовниках. Но не беда! Мы и с этим справимся! Мы приглашаем всех к себе на службу, но при этом говорим: будьте честными, не вносите в наши ряды развала, и вы будете уравнены в правах со всеми трудящимися. Но горе тем, кто хочет вернуть нас в прошлое. Мы будем уничтожать их беспощадно, как своих классовых врагов.

– Ладно, Антон… К чему слова! Выноси свой приговор, и дело с концом!

– Но я же тебе говорил, что у нас просто так никто никого не расстреливает! ЧК будет проводить дознание. Чем ты занимался все эти месяцы?

– Зачем эти вопросы?  Разве ты не знаешь, что я здесь не грибы собирал.

– То есть ты не отрицаешь, что с оружием в руках воевал против советской власти?

– Не отрицаю.

Антон посмотрел в глаза Сергею и не увидел в них ни отчаяния, ни просьбы о прощении. Он думал только об одном: «Скорее бы… Чего тянуть?! Антон меня не убедил. Они преступники, совершили переворот… Чем им Временное Правительство мешало? Монархию свергли, создали многопартийную систему… Спорили до хрипоты. Так нет, им захотелось взять всю власть! Уничтожили царскую семью, перевернули всё с ног на голову, бесчинствуют, властвуют… Сколько народу положили… Хотя…  если быть совсем уж честным, и он прав: и мы совсем не ангелы!».

«Но приговор Трибунала окончательный и не подлежит обжалованию! – подумал Антон. – Как же мне приговорить родного брата к расстрелу? И почему его направили именно ко мне?!».

В кабинете воцарилась тишина. За дверьми кабинета толпился народ. «Сегодня уж точно спать не придётся», – подумал Антон и что-то записал. Потом красноармейцу, стоящему у двери, сказал хриплым голосом:

– Увести!

Сергей встал, посмотрел на Антона и, ничего не говоря, пошёл к двери.


В синих сумерках на окраине города в братской могиле хоронили расстрелянных. Но Антон успел, забрал тело брата и похоронил его в отдельной могиле. Заплатил двум кладбищенским мужикам, и Сергея положили в гроб, установили табличку с фамилией. Дул сильный ветер, и крупные капли осеннего дождя поливали рыхлую землю. Антон стоял у могилы и курил. Потом, точно кто толкнул его в спину – упал на колени, обнял свежий могильный холм, прижался к нему обросшей щекой, точно брата напоследок обнял. Не хотел он этого, не хотел, но из горла как-то сам по себе вырвался не плач даже, а рык какой-то: ы-ы-ы! Больно ему было. Ой, больно! Шатаясь, точно с трудом отрывая себя от земли, Антон встал и пошёл к поджидающему мотору, шепча по пути: «Что я мог поделать? Что? Он сам… Сам…».

Было холодно и мерзко, и Антон никак не мог избавиться от этого ощущения вины.

В комнате сумерки были ещё гуще, чем снаружи. Антон щёлкнул выключателем, осветив казённую обстановку гостиницы: кровать, прикроватная тумбочка, шкаф, накрытый зелёной скатертью овал стола с графином, наполовину заполненным водой.

Антон сел на кровать и, обхватив голову руками, сидел и не мог пошевелиться. Почему-то вспомнил давний спор с Сергеем. Они тогда говорили о смысле жизни.

– Столько, сколько существует homo sapiens, то есть около пяти тысяч лет, он задаёт вопрос и не находит ответа, – говорил Сергей.

– Интересно, а почему вообще этот вопрос волнует человека, зачем он ищет ответ? – вдруг спросил он серьёзно и проникновенно.

Сергей снова заговорил, и теперь в его негромком голосе стало слышаться некоторое оживление:
– А давайте разберём этот вопрос по косточкам... – Он всегда любил анализировать, разбирать по косточкам. Но ведь так и не смог понять, на чьей стороне правда? – Что такое «смысл»? – продолжал Сергей. – Это то, что является стержнем человеческой жизни, без чего её не может быть!

– Смысл везде! – весело сказала Вера, присутствовавшая при том разговоре.

– Но как так может быть, что он был во всём и везде, а человек этого смысла не видит?! И страдает часто из-за этого, мечется.

– Ты опять начинаешь философствовать, – сказал Антон. – Смысл жизни в том, чтобы сделать её – жизнь то есть, лучше, чтобы всем было хорошо, а не горстке людей, чтобы всё по справедливости…

Его прервал Сергей.

– Всё это – общие красивые слова! Горизонт, мираж, сделать жизнь людей лучше. Это они должны сделать свою жизнь лучше! Они! И никто кроме каждого конкретного человека сделать этого не может! И нечего навязывать другим свою точку зрения на то, как нужно строить свою жизнь! Нечего подгонять… нет, загонять всех в один загон. Каждый пусть сам себе будет судья, сам строит свою судьбу…

А Вера, по-прежнему, улыбаясь, весело произнесла:

– Пусть смысла жизни я и не найду, тем не менее, жизнь прекрасна. Прек-рас-на! Слышите: прекрасна! – И она закружилась по комнате в вальсе, «взяв» за талию неведомого кавалера…

Тогда в споре, как показалось Антону, победил Сергей… От досады он даже Верочку обидел, проговорил, выходя из комнаты: «Ну и дура». И уже за дверью, когда Сергей не мог слышать, добавил: «И ты Серёжка, полный идиот. Я тебе это ещё докажу».

Доказал… Вот теперь доказал… И Антон снова глухо, чтобы не услышали соседи за стеной, завыл, ткнув голову в подушку. Теперь он с ужасом думал, что скажет отцу и жене Сергея. Как скажет.


Была уже глубокая ночь, а Антон всё сидел на кровати, обхватив голову, и думал о том, что произошло. Спать он не мог. В голову снова и снова лезли одни и те же мысли:

«Вот и всё… А может, мне просто кажется, что я всё понимаю, знаю, что скажет сидящий по другую сторону стола человек…».

Вспомнил, как когда-то Конюхов, окончивший физико-математический факультет университета, видимо, с перепоя стал рассказывать ему про то, как происходят искривления пространства и времени. Восхитительно и увлечённо, напоминая чем-то неуловимо того сумасшедшего, что бродил по питерским улицам, чертил в сумеречном воздухе какие-то малопонятные линии, и Антон уже знал, что ему следует налить ещё.

«Странное дело. Проходят годы, а во мне почти ничего не меняется. Конюхов сказал бы, что я – болезненно справедлив. Ну и что с того? А как жить иначе?! Справедливость, кстати, всегда торжествует. Но, наверное, я часто поступаю несправедливо, только этого сам не замечаю. Но если бы мне вдруг предложили вернуться назад и поступить правильно, я бы сделал, как уже сделал. Фу, чёрт! Почему же так плохо на душе?! Как же всё-таки поверить всем сердцем в то, что я делаю то, что до?лжно делать? От этого сомнения мне не уйти, словно я в тюрьме, в которую сам себя заточил. Как хочется вернуться в детство, в наш дом на набережной Карповки, где Вера, Мадлен Карловна и отец. И Сергей живой. Не убитый… Как им рассказать про то, что случилось?! Нет! Они меня не поймут, осудят, даже возненавидят, а значит… а значит, я что-то не так делаю… Нет, пожалуй, возвращаться в прошлое нельзя…».

Антон встал и подошёл к окну. На улице по-прежнему хлестал дождь и тусклый свет фонарей отражался в лужах. Он достал папиросу и закурил.

«И чего это я ему стал лекцию читать, – подумал Антон. – Решил, что самый умный? А может, я совсем не такой умный и способен лишь воспроизводить чужие мысли и казаться тем, кем на самом деле не являюсь? Впрочем, Конюхов сказал бы, что это уже паранойя. А может, действительно я немного не в себе? Но ведь и повод есть. Родному брату смертный приговор подписал… Не могу успокоиться… Может, и правда это – неоправданная жестокость и я всю жизнь буду мучаться от угрызений совести? А может, именно такие и должны служить революции. Конюхов всё время шутит, говорит, что жизнь удивительна, мир полон тайн и открытий! Болтун!

Вот, чёрт! Как же больно!».


О том, что Сергей попал в плен, Александр Сергеевич узнал из письма Екатерины только через полгода. Ей написала об этом Вера.

Александр Сергеевич сидел в своём кабинете и не находил в себе сил идти на операцию. Попросил старшего ординатора подменить его, заперся и не выходил из кабинета до конца рабочего дня.

Солнце клонилось к западу. Было безнадёжно тихо. Лишь шум санитарок, доносившийся из коридора, да приглушённые стоны раненого, лежащего в коридоре возле его кабинета, нарушали эту зловещую тишину. Потом снова раздались шаги и стоны. Это привезли новую партию.

– Только раненых! Скорее, скорее. Чего вы возитесь?! – раздавался голос ординатора, руководившего приёмом прибывших. – Остальных в терапию…

Александр Сергеевич сидел, и ему казалось, что жизнь его остановилась. Он ни о чём не мог думать, но знал, что воспоминания только усилят его страдания. Но не вспоминать он не мог. К тому же его терзали предчувствия… Ему казалось, что беды его только начинаются. Потом осторожно, почти с трепетом воскресил в сознании образ Сергея. Ему казалось, что именно он был ему самым близким, самым дорогим из его детей.

За окном солнце скрылось за тучами, заморосил мелкий дождь. Слишком мелкий, чтобы смыть воспоминания, утешить боль отца… Душа требовала бури, смерча, чтоб небеса разверзлись, чтоб потоки воды смывали все на пути. Тогда, может, и он бы утешился. Нет. И тогда бы не смог…

С огромным трудом, делая над собой усилия, он встал и подошёл  к книжному шкафу. Там, среди книг, журналов и сувениров, лежала его курительная трубка и кисет с табаком, когда-то подаренные ему капитаном госпитального судна «Казань». Тогда он ещё курил. Он набил трубку табаком и зажёг спичку. Нужно было вспомнить что-нибудь хорошее из прошлого, какой Серёжа родился, как, возвратившись из Владивостока, катал Антона и Верочку на спине, а Серёжа – уже подросток, смутился, когда и ему предложили «покататься на лошадке». Но от этих воспоминаний ему стало совсем плохо… Что делать, когда впереди неизвестно что, позади сумерки, а жить нужно?!

Подумал: а что если на всё это есть воля Бога? Но ежели Бог совершенен и Его творение совершенно и гармонично, откуда тогда взялась эта бессмысленная вакханалия, когда не знаешь, кто прав – кто виноват, когда у каждого своя правда и каждый готов отдать жизнь, отстаивая её?! Всё просто – человек отдалился от Бога, захотел свободы. А свобода предполагает возможность выбора. Потому и борьба разделённых по убеждениям и интересам людей приносит столько невыносимых страданий. Весь ужас в том, что врагами в этой ситуации могут стать родители и дети, муж и жена, братья и сёстры… Когда нет любви. А только ненависть. Но тогда всё должно развалиться! Всё должно погибнуть, если рушатся уже не стены, но устои, фундамент, на котором с начала времён строилась человеческая жизнь, что веками составляло единственную очевидную и незыблемую ценность. Революция разрушила то, что не в состоянии разрушить ни одна война… Даже самая кровопролитная…


Резкий стук в дверь вернул Александра Сергеевича к действительности. В кабинет вошёл старший ординатор. Он доложил, что операция прошла успешно, но в партии новых раненых есть те, кто нуждается именно в его консультации.

Александр Сергеевич с трудом встал и вышел из кабинета.


…Через несколько лет в газете «Правда» появилось короткое сообщение, что начальник отделения Особого отдела ОГПУ Емельянов Антон Александрович за успешное выполнение заданий награждён орденом Красного Знамени и званием «Почётный чекист».
ЭПИЛОГ

В то ноябрьское утро мощенная булыжником Красная площадь блестела от недавно прошедшего дождя. Общее напряжение усиливали приглушённый говор красноармейцев да раздающийся порой храп лошадей и металлический звон стремян. Колонны войск приготовились к параду в честь двадцатой годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции.

Ровно в десять раздалась протяжная команда «Смир-р-р-но!», и сразу же зазвучал встречный марш. Сквозь его звуки прорывался цокот копыт. Два всадника направились друг к другу с разных сторон площади.

– Товарищ маршал Советского Союза…

Приняв рапорт маршала Будённого, Ворошилов начал объезд войск…

– Здравствуйте, товарищи!..

– Здравия желаем, товарищ маршал Советского Союза!..

– Поздравляю вас с праздником – двадцатой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!

– Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а! – дружно отвечали колонны. А всадники уже поскакали к другим колоннам…

Объезд войск закончен. Ворошилов в сопровождении Будённого направился к трибуне.

Петру, стоящему неподалёку, был слышен каждый удар ножен сабли Ворошилова о голенище сапога и малиновый звон шпор…

Потом под звуки торжественного марша, чеканя шаг, чёткими шеренгами прошли перед трибуной войска… Но Пётра мало трогало происходящее. В последние дни он постоянно думал об одном и том же… Арестовали и приговорили к расстрелу Тухачевского, Якира, Уборевича, Бухарина... Кто следующий?

Вспомнил, что он новую власть принял не сразу. Мучили мысли об офицерской чести и долге перед Отечеством. Но сделав выбор, служил этой власти беззаветно, не щадя сил. Сначала работал под непосредственным началом Дмитрия Михайловича Карбышева. Потом тот был переведён на Украину, а он остался в Москве. Участвовал в строительстве укрепрайонов в Ленинградском и Белорусском военных округах… Учился в военной академии…

На зрительской трибуне рядом с Петром стоял заместитель начальника Главного военно-инженерного управления – крупный хмурый мужчина. Казалось, его не увлекало зрелище парада и он с удовольствием бы ушёл, но понимал, что делать этого нельзя, и терпел.

– Пётр Иванович, – он повернулся к Петру, – вечером будете в Большом?

– Приглашение получил. Говорят, будут показывать звуковой фильм «Ленин в Октябре»…

– Ну да… Звуковой! Каждый день какие-то заседания, совещания… Скажите на милость, когда же работать?!

– Но и без этого нельзя, – сказал Пётр, с удивлением взглянув на сослуживца. Не провокатор ли, прощупывающий его отношение к происходящему?

– Ну да… ну да… – отозвался знакомый и отвернулся.


Вечером в Большой театр Пётр пошёл с Наденькой. За последние годы она сильно располнела, стала солидной дамой. Но в его глазах она была всё та же прелестная девочка, что повстречалась в той памятной поездке из Владивостока в Петербург и стала верным другом на всю жизнь…

Народ толпился у входа, стоял в очереди в гардеробе. Все были торжественны, празднично возбуждены, но Пётр легко уловил какую-то нотку напряжённости в настроении пришедшей на премьеру публики. Люди старались не говорить громко, не собираться группами. Казалось, что многие пришли сюда потому, что не прийти не могли.

Пётр с женой сели на свои места и приготовились терпеливо ждать. Наконец, в ложах появились члены правительства и руководители партии. Публика встала, приветствуя их аплодисментами.

Свет в зале погас, и начался фильм.

Это было похоже на чудо: герои на экране не просто ходили, стреляли, жили… но самое удивительное: они разговаривали! Создавалась иллюзия, что за всем, происходящим на экране, они словно наблюдают через открытое окно.

Сюжет фильма был незамысловат: события Октябрьской Революции, Ленин в роли гениального стратега, организатора восстания большевиков. Заканчивался фильм его известными словами: «Рабоче-крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, свершилась!».

После просмотра зал стоя приветствовал режиссёра фильма Михаила Ромма и исполнителя роли Ленина Бориса Щукина.

После сеанса Пётр и Надежда пошли домой пешком. Всю дорогу молчали. На душе было совсем не празднично. И хотя Пётр привык делиться всеми своими мыслями с Надеждой, он не стал ей рассказывать о своих тревогах. К примеру, о том, как несколько дней назад случайно ему в руки попала докладная, адресованная Наркому обороны. По сути это донос, о том, что начальник Главного Управления Высших Военно-учебных учреждений РККА Славин когда-то стоял на троцкистских позициях. Пётр был знаком со Славиным, когда тот был начальником политуправления Ленинградского военного округа. И вот пятого октября его арестовали… «Где гарантии, что кто-то не напишет и на меня такую же «телегу?! Арестуют, конечно. Но что тогда будет с Наденькой? Вслед за мужьями, как правило, приходят и за жёнами…».

Настроение было пакостным. Хотелось поскорее прийти домой и выпить водки. Тогда, может, станет легче. Вспомнился отец. Он так же гасил в себе напряжение… И ещё подумалось, что недавно построенные укрепрайоны вызвали критику руководства страны. Были обнаружены ошибки в вопросах размещения и организации оборонительной системы, а летом прошли показательные судебные процессы… А теперь стали проверять оборонительную линию, протянувшуюся на много километров и проходящую через четыре военных округа – Ленинградский, Западный, Киевский и Одесский. Систему этих укрепрайонов назвали «Линией Сталина». От этих мыслей стало ещё тревожнее. Ответственная за строительство укреплённых районов группа из семи инженеров использовала уже успевшую устареть концепцию и метод строительства. Пётр был одним из них. Основной частью работ руководил начальник инженерных войск РККА генерал Николай Петин. Несколько дней тому назад его арестовали прямо на службе...

Дома, сняв шинель, Пётр прошёл в кухню и достал заветный графинчик с водкой.

– Что с тобой, Петенька? Что-то на службе? – спросила Надежда.

– Ничего… – ответил он и выпил рюмку водки.

– Я же вижу, что-то гнетёт тебя… Ты хоть бы закусывал…

– Страшно… – тихо сказал Пётр. – И не за себя боюсь, за тебя. Если что со мною случится, что делать будешь ты? Иногда думаю: хорошо, что у нас нет детей…

– О чём ты говоришь?! Не случись тогда то, что случилось, нашему сыночку было бы уже шестнадцать!

– Ну да. И что бы вы делали? Он был бы сыном врага народа… а тебя, скорее всего, тоже не оставили бы в покое… Вот и говорю: страшно. Иду на службу и не знаю, вернусь ли?..

Через неделю Пётр заметил, что знакомый командир дивизии, увидев его издали, перешёл на другую сторону улицы. Может, это было и случайно, но отчего-то именно этот случай убедил его, что развязка приближается. Ждать не было смысла. Поздно ночью, когда жена крепко заснула, он пошёл в ванную и, сделав петлю, набросил ремень на крючок…


Утром Надежда обнаружила на подушке записку:


«Прости, дорогая! Это был единственный способ тебя спасти… Мечтал о счастье, но, видимо, оно, действительно, лишь ускользающий мираж… Я любил тебя… Береги себя… Живи долго… Прости… Твой Пётр».


Петра хоронили без помпы. Он лежал в гробу в кителе, на чёрных петлицах которого, как две капельки крови, блестела красная эмаль трёх ромбиков. Лицо его было спокойным. Коринженера не пришли проводить в последний путь даже ближайшие сотрудники, с которыми он проработал много лет. Но их можно было простить: они боялись.

За гробом шла заплаканная Надежда, трое соседей и ещё двое стариков, рассчитывающие выпить на поминальной трапезе.


Антон узнал о смерти Петра лишь через год, когда приехал в Москву на совещание. Как всегда в это время года, дул ветер и моросил противный холодный дождик. Поезд пришёл поздно вечером, и Антон решил заехать к Петру, переночевать, а уж на следующий день пойти в Управление. Но в доме его встретила осунувшаяся и очень постаревшая Надежда. Антон сразу понял: что-то случилось. Надежда держалась хорошо, угостила ужином. Антон всё не решался её спросить о Петре, но настал момент, когда молчать было уже нельзя.

– В чём его обвинили? – тихо спросил он.

– Его ни в чём не обвинили…

– Как? Но он ведь арестован? Что говорят?

– Петра никто не арестовывал!

Надежда поняла, что Антон ничего не знает, рассказала о том, как ушёл из жизни Пётр.

– Последнее время он всего боялся, ночами не спал. Арестовали его начальника, генерала Петина, и Петру стало казаться, что через день-другой придут и к нам…

Антон задумался. Понимал, что ничем не может утешить Надежду. А ещё понимал, что ему не следовало сюда приходить. Но что сделано, то сделано. Он встал, достал из кармана деньги и положил на стол.

– Возьми… Ты же сейчас не работаешь?

– Работаю…

Надежда стеснялась сказать, что устроилась уборщицей в универмаге. Впрочем, Антон и не стал уточнять. Он направился к выходу.

– Куда ты в ночь… – сказала Надежда. – Я постелю тебе в кабинете Петеньки.

– Нет-нет. Мне заказана гостиница.

Он обнял Надежду и вышел, стараясь поскорее уйти от этого ставшего прокажённым места.

Антон давно уже не понимал, что делается в стране. Сначала он искренне верил, что борьба идёт с врагами Советской власти. Многие его знакомые, в преданности Советской власти которых он мог не раз убедиться, вдруг оказывались её врагами. Их арестовывали, и они исчезали. Он вспомнил начальника Управления НКВД по Дагестану Ломоносова. Хороший был парень, весёлый, преданный делу… Недавно арестовали, лишили должности, звания, и… нет больше Василия… Да мало ли таких? Так что, если захотят, никто не посмотрит на его биографию, на то, что он награждён двумя орденами Ленина, именным оружием, является почётным чекистом…

Оказавшись на улице, Антон подумал: «Куда же теперь?». Ни в какой гостинице ему не был забронирован номер. Это он придумал, чтобы успокоить Надежду. Москва для него была чужим городом. Но где-то здесь, едва не в соседнем доме, живёт Игорь Соловьёв, давнишний его сослуживец. Много лет назад он даже намеревался отбить у него молодую жену. Тогда ему показалось, что встретил свою любовь. Соловьёв раскатывал по командировкам, а у него как раз образовалось затишье. Вот и встретились два одиночества. Елена – молодой врач, он – молодой чекист. А через месяц Елена призналась, что беременна. Ни о каком разводе с мужем она и слышать не хотела, решила скрыть от него правду о том, что не он отец будущего ребёнка. Через неделю вернулся муж. Антон исчез из её жизни, и всё постепенно забылось, заросло, стёрлось из памяти. Они с Соловьёвым изредка переписывались. Антон знал, что Игорь служит в центральном аппарате, что Елена родила мальчика… Но с тех пор они не встречались. Антон не хотел смущать Елену.

И вот сейчас он решил попробовать найти ночлег в эту ветреную и дождливую ночь именно у них.

Дом Игоря стоял рядом с домом Петра. Найдя нужный подъезд и поднявшись на пятый этаж, он взглянул на часы. Было около двенадцати ночи.

«Да… не самое подходящее время ходить по гостям», – подумал Антон, и нажал кнопку звонка.

Дверь открыла Елена. Антон сразу и не узнал её. Располневшая, коротко стриженная, она мало была похожа на ту молоденькую девушку, которую он когда-то, как ему казалось, любил.

– Вам кого? – спросила она, запахивая полы наспех накинутого халата.

– Елена?! – тихо спросил Антон.

Женщина внимательно присмотрелась к позднему гостю, и вдруг глаза её округлились, она побледнела и проговорила:

– Емельянов?!

– Он самый. Вызвали на совещание в Москву, а в гостинице нет номеров. Дождь на улице. Пустите переночевать! Игорь дома?

– Заходи, – сказала Елена, пропуская его в квартиру. – Игорь на дежурстве, а Костик спит уже. Шинель здесь повесь…

Антон снял шинель, и прошёл за хозяйкой на кухню.

– Ты в своём амплуа: вдруг нагрянул… Не мог предупредить? Чем тебя угощать?

– Ничего не нужно…Чайку бы разве, горячего. Холодно тут у вас. У нас в Ростове куда теплее… Замёрз…

– А ты молодец: грудь в орденах… Служишь, значит, в Ростове. Женат?

– Нет… Так и не встретил никого после тебя…

– Ты садись. Я сейчас заварю чаю. Извини, ничего особенного у меня нет…

– Да и с чаем можешь не торопиться. Лучше расскажи о себе. Как вы живёте? Как сын? Сколько ему уже?

Елена взглянула на Антона, хотела понять, не намекает ли он на то, что хорошо помнит, чей Костик сын? Но ничего такого не заметила, чуть расслабилась и стала рассказывать:

– Живём… как все. Игорь много работает. Иногда задерживается до ночи. Я работаю в поликлинике. Ничего интересного… Костик учится в школе. В этом году оканчивает, собирается поступать в медицинский. Ну, да пусть идёт, куда хочет… У Игоря тоже всё нормально. Правда, у них на Лубянке работы много… Ты же знаешь, какая обстановка… Но отношения с сотрудниками как будто неплохие. Недавно арестовали его начальника. Не знаю уж, в чём его обвиняли, знаю только, что кадры он подбирал «под себя». Вытребовал с Украины старого друга и сослуживца Гарина.

Но Игорь пока служит… Его ценят. Недавно наградили орденом…

Было около трёх ночи, когда Елена предложила Антону:

– Я тебе постелю на кухне. Только на раскладушку. Извини. У нас две комнаты. Костя спит в гостиной, мы с Игорем в спальне… А завтра мне на работу…

– Не стоит беспокоиться. Ты иди, отдыхай, я здесь посижу. Только разреши: я открою форточку, покурю.

– Кури… Игорь тоже одну за другой тянет. И что это за служба у вас такая?! Захочешь, можешь на плитке подогреть себе чаю…


В семь утра Елена встала. Зашла на кухню, а там никого нет. На столе записка.


«Спасибо за гостеприимство. Напрасно я к тебе пришёл. Вспомнил молодость, словно разбередил рану. Будь счастлива! Антон».


Елена внимательно оглядела кухню, потом вышла в коридор. Никаких признаков того, что здесь кто-то был.

Через несколько минут, когда на кухню зашёл Костя, на столе его уже ждал завтрак, а в чайнике закипала вода.

– Завтракай и собирайся в школу. Сегодня у тебя контрольная по математике, опаздывать нельзя.


Антон вышел на улицу, как только начало светать. Не спеша дошёл до Александровского сада, посидел с полчаса на скамейке, покурил, потом, поднявшись на площадь Ногина, направился к большим дубовым дверям Главного Управления. У входа предъявил удостоверение.

– Одну минутку, – сказал дежурный лейтенант, как и положено, отдав честь старшему командиру.

– Что значит «одну минутку»? – возмутился Антон, ещё не понимая, что происходит. – Я вызван на совещание…

– Одну минутку, – повторил лейтенант, и заглянул в комнату, расположенную возле вестибюля. Вскоре оттуда вышли трое мужчин в гражданском. Они ещё раз попросили предъявить удостоверение, потом, по-видимому старший, предложил Антону сдать оружие.

– Что за чёрт?! В чём дело? Позовите дежурного командира! – возмущался Антон, подавая мужчине свой пистолет, подаренный когда-то начальником Управления. – Предупреждаю, это наградное оружие…

– Конечно… – отозвался, усмехнувшись, мужчина. – Пройдёмте!

Он пошёл по длинному коридору в сопровождении двух мужчин и понял: это – финал. Всё произошло так, как много раз происходило с другими, и никакое светлое будущее его уже не ждёт.