Круги ноября, гл. 3

3
        Кто-то настырно кричит мне прямо в ухо, женский высокий голос, будто битое стекло, и осколки его, прорывая ускользающие картины насыщенного красками и светом сна, падают на дно моего  опустевшего черепа.
         — Сашка, вставай! Ведь опоздаешь, ну, Саш!..
         Ничего не случится, если я еще минуты две... Нет, не сплю. Вот и глаза уже открыл, зачем же так орать?.. Сколько там натикало? Ох ты, черт...
         — Саша, я уже с Майком погуляла. Быстренько умывайся  и — за стол.
         — Спасибо, Даш, — просипел я, сползая с кровати.
         Включился неумолимый секундомер обычного рабочего дня, и я привычно, словно гонщик-раллист, отмечал промежуточные финиши: 06:35 — вышел из дома, 06:41 — сел в трамвай № 3, в котором при наличии свободного сиденья можно вздремнуть на двадцать шесть минут.

         Трамвай рывком затормозил, и я ткнулся носом в кроликовую ушанку сидящего впереди мужичка. Вновь задремать мне не удалось по причине образовавшейся склоки и сопутствующего ей гвалта. Кто-то прозевал свою остановку и, пробиваясь к выходу, отдавил ноги весьма горластой гражданке да еще вдобавок заклинился в дверях. Хрипло квакал в микрофон водитель, судорожно дергался, лишь усугубляя свое положение, виновник беспорядка и крыли кого-то матом на задней площадке, неизвестно за что, но очень профессионально.
         Это незначительное происшествие содрало с меня остатки сна. Я отстранено разглядывал столпившихся на остановке пасмурных пролетариев и служащих с рыбьими одинаковыми  лицами, и тут мое внимание привлек субъект, резко выделявшийся из общей однородной массы. Он стоял у билетного киоска, чернявый парень с бородкой, подстриженной явно садовыми ножницами, с насмешливыми темными глазами. На переброшенном через его плечо бельевом шнуре висела крышка от чемодана, а в ру¬ках он сжимал большое черное рулевое колесо — от «ЗИЛа» или «МАЗа». «Шофер», — мелькнула нелепая мысль, но я уже все понял, потому как бедняга, вытянув губы дудкой и усердно крутя баранку, маневрировал возле ларька, сдавал назад и грозил пальцем недисциплинированным пешеходам.
         Трамвай, наконец, тронулся, я обернулся, провожая взглядом забавного психа, и мне вдруг почудилось, будто он заговорщицки подмигнул мне. Конечно, только почудилось.
         — Надо же, что придумал, в шофера играть, — бормотал я, проталкиваясь к своему турникету «Б» на проходной. — А я, получается, оттого хожу на этот распродолбаный завод, что умный да с высшим техническим. А вот интересно, что бы  сделал мой начальник тов. Овсюгов И.К., если бы я таким же манером рулил из конструкторского в отдел снабжения, а?..
         День тянулся выматывающе долго, и поневоле приходилось изобретать способы наименее утомительного времяпрепровождения. Для того чтобы убить первые полчаса после обеденного перерыва, я пересчитал и рассортировал по формату все бумаги и бумажонки, которые только смог найти в своем столе. Затем вышел покурить — еще пятнадцать минут. Вернулся в отдел, сел и тупо уставился на исчирканный   загогулинами и виньетками лист ватмана, покрывающий мой стол. Несколько лет назад мне случилось отбывать преддипломную практику в одном ГПИ. Работы там для меня никакой не нашлось, но зато я был обязан сидеть истуканом за своим кульманом от звонка до звонка. Приколотый к доске лист финского ватмана очень скоро заполнился моими художественными экзерсисами: старинными автомобилями, аэропланами и доброжелательными шаржами. Сотрудникам рисунки нравились, но дефицитную бумагу мне больше не выдавали, и тогда, чтобы не свихнуться от скуки, я придумал отмечать крестиками каждые прошедшие пять минут, и даже разграфил для того особую ведомость. За день у меня набиралось сто восемь крестиков. Не докатиться бы и теперь до подобного идиотизма, такое добром не кончается. Правда, в тот раз мне сказочно повезло. Очень может быть, что крестики те и толкнули меня на нестоящую, с моей тогдашней точки зрения, затею — я поддался на женькины уговоры, и мы всей компанией, да еще и собаками отправились на электричке в Урмань. Впрочем, событие это произошло сравнительно недавно, и мое теперешнее положение является его прямым следствием, а закон причиннос¬ти я не могу отменить даже в судебном порядке.

         И снова вечер. Я, как обычно, сидел на парковой скамейке, на сей раз в компании с Аликом. С этим длинноволосым парнем в очечках «под Леннона» мы, то есть, собачники-ветераны, познакомились около года назад. Его пес — малорослый белый «дворянин» подвижен как ртуть и нахален, как и долж¬но быть бывшему беспризорнику. С громадным Майклом он непло¬хо ладит, исполняя обязанности разведчика и провокатора, ведь подбить добродушно-флегматичного Майка на добрую драку с чужим псом — задача не из простых.
         С Аликом мне интересно не только потому, что неожиданно для всех нас он оказался кладезем всевозможных технических премудростей; впридачу ко всем своим достоинствам он превосходный рассказчик, а уж всяческих историй и «случаев из жизни» ему известно количество непостижимое. Справедливости ради стоит отметить, что не все его рассказы равноценны в эстетическом плане.
         — Вот, помню, после пятого класса, в пионерлагере, — повествовал Алик, — прилетает к нам в палату Олежка и орет, чтобы мы поскорее бежали за кочегарку, — там, мол, натуральный дегенерат сидит под кустом и чер-те-чем занимается. Увидите — в осадок выпадете. Ну, мы, ясное дело, срываемся,  бегом к этой самой кочегарке, и наблюдаем такую картину: сидит под смородиной пацан лет этак девяти и занят тем, что мнет в руках кучку дерьма! Представляешь? Ну, мы его, значит, и спрашиваем: «Ты что же это, дурак, делаешь?!» А он голову подымает и отвечает так спокойненько: «А что такого? Оно так симпатично между пальцами пролазит. Щекотно».
         — А потом? — спросил я.
         — Потом? Да ничего. Пинков мы ему надавали, а руками кто же его трогать станет. А Витьку Лободу даже стошнило.
         — Зря вы его отлупили, — заметил я, — Если верить Фрейду, игра с дерьмом есть сублимация склонности к живописи. Сам читал недавно в одной умной книжке.
         — Ну, за этим-то чудиком больше никаких интересных склонностей мы не замечали, — засмеялся Алик. — Но я знал одного, он в нашем классе пару лет проучился, так тот на самом деле лихо рисовал портрет тогдашнего Первого Секретаря товарища Шелеста. У него все тетрадки были в Шелестах, а вот писать и читать он так до седьмого класса и не выучился. Он бы до десятого таким же образом дотянул, да случилась в его жизни драма. Он ведь Шелеста того с большого портрета перерисовывал, что над доской в классе висел, а тут дали товарищу секретарю под сраку ножкой, пресветлый лик его на Лукича заменили, и Валерик наш последним умом подвинулся. Никак не получался у него Лукич, хоть плачь. Так он с середины года и свалил из школы.
         — Грустная история, — согласился я. — Тому дерьмофилу все же было легче — предмет его страсти будет досягаем всегда.
         Где-то за нашими спинами приветственно рыкнул Майк, и я оглянулся. К нам приближался Боровик, но собаки с ним не было.
         — Трепитесь, умники? — поинтересовался он. — Майк, неси апорт!
         — Я тут про одного пацана рассказывал, — охотно пояснил Алик. — Он дерьмо голыми руками давил. Это я к тому, что удовольствие — понятие очень относительное.
         — Ты это Женьке расскажи, — посоветовал Боровик, — а он диалектически разовьет. Майк, ищи, ищи палку!
        — Ты не уводи в сторону, — заметил, я ему строго. — Почему без собаки приперся? Устав нарушаешь?
        — Разговор есть, — Боровик бросил взгляд на Алика и едва заметно поморщился. — Ты домой гулять не собираешься?
        — Собираюсь. — Я уже догадывался, о чем предстоит «разговор». — Алик,  идешь?
Мы шли по безлюдной и темной аллее. Под ногами отсыревшая палая листва приминалась упруго, будто толстый дворцовый ковер. Собаки, вволю набегавшись, плелись позади, вывалив языки и шумно дыша. Где-то в темноте клены со слабым бумажным шорохом роняли последние листья.
        — Ты сегодня чем занят, бригадир? — вроде бы невзначай спросил Петр.
Я пожал плечами. Чем?.. Поужинаю, почитаю, лягу спать. Хотя, судя по некоторым признакам, вечер в кругу семьи придется отменить.
        — В десять я к тебе заезжаю, — поставил меня в известность Боровик. — Посигналю с улицы.
        — Мне свою тачку выкатывать? — спросил я, истово надеясь на то, что мне не придется все же гонять на мотоцикле при двух градусах тепла. Это же штанов натянуть три пары — не поможет.
        — Нет, — успокоил меня Петр. — Треску много, а там места тихие. Да, и не забудь ту штуку … вандерваффе.
        — Чего, чего? — переспросил Алик. — Вы о чем, мужики?
        — Чего... Бутылку, — неохотно отвечал Боровик. Он не любит посвящать непроверенных людей в свои дела. Вернее, в наши дела, поскольку я являюсь главным научным и техническим консультантом, а также непосредственным участником его акций.
Я повернул направо — до моего дома идти минут пятнадцать.
         — Не забудь, в двадцать два ноль, ноль! — крикнул мне вдогонку Боровик.
        В десять, так в десять. Хотел бы я знать, где буду на¬ходиться, скажем, в двадцать три ноль, ноль.
        Наспех обтерев Майку лапы от грязи и песка, я вооружился скальпелем и принялся за изготовление из кусочка картона трафарета с текстом, содержание которого продумал еще днем на работе. Даша с возрастающим подозрением наблюдала за моей торопливой возней.
        — Ты сооруди чего-нибудь пожевать, И, это... не помнишь, где аэрозоль с белой краской? — Я старался не смотреть ей в глаза.
        — Опять, значит... — голос ее не обещал мне легкой жизни. — Опять, да? Когда же это кончится? Ты сколько раз клялся: «Все, в последний раз, с завтрашнего дня занимаюсь домом, честное слово», а? Одиннадцать раз, я считала. Молчишь?..
        Разумеется, я помалкивал: на риторические вопросы лучше не отвечать вовсе. Тем паче, что Дашка права... отчасти.
        — Придется мне сказать пару теплых слов твоему Боровику, — Даша даже раскраснелась от злости. — Ему-то что, — кобель вольный, вот пускай и шляется где хочет хоть до утра,  а тебя не трогает. Ладно, — сказала она решительно, — хочешь ехать, бери и меня. Мне так будет спокойней.
        — Не говори ерунду, — я тоже стал злиться, потому что едва не хватил себя лезвием по пальцу и испортил букву «р». — Можно подумать, будто мы идем пьянствовать или к шлюхам. Сказал же — вернусь к половине двенадцатого.
        — К половине двенадцатого, — насмешливо повторила Даша. — Записать на бумажке?
Я только пригнул голову.
        — Искатели приключений. — Даша вздохнула. — Безнадежный случай.
        Я подошел к ней и обнял за плечи.
        — Я постараюсь не задерживаться.
        Она слабо улыбнулась и оттолкнула меня.
        - Ну, иди, все на столе уже.

        Я влез в потрепанный  «Виллис» и плюхнулся на тощее переднее сиденье.
        — Взял? — коротко спросил Боровик.
        — Порядок. Куда едем?
        — Увидишь. — Петр запустил мотор и древний «Виллис» захлебнулся кашлем.      
        — А вот этого не надо, — бормотал Боровик, дергая какой-то хитрый рычажок и прислушиваясь к реакции своего норовистого автомобиля. Но все обошлось, мы отчалили и доволь¬но резво покатили в сторону кольцевой дороги.
        Минут через тридцать мы съехали с шоссе, и машина запры¬ала по вдрызг разбитой грунтовке. Впереди нас с натугой полз тяжелый грузовик, удушая дизельным угаром, и обогнать его на узкой дороге не было ни малейшей возможности. Боровик, высунув голову в окошко, орал водителю грузовика всякие плохие слова и молотил кулаком по кнопке сигнала, но все без толку. В конце концов «распро....  винторогий жлоб» свернул, мы прибавили скорость и машина проветрилась.
        По обеим сторонам тянулись глухие заборы «частного сектора». Не доезжая до перекрестка Боровик затормозил.
         — На месте, — сообщил он и потушил фары. — Дальше — пешком. Ну, давай сюда эту штуку. А ежели чего, ты заводи мотор, выкручивай налево и жди меня там, понял?
         — Погоди. — В моем воображении возникла почти юмористическая картинка: Боровик взбирается на забор и тот со страшным грохотом валится, не выдержав центнера с гаком плюс полпуда барахла в карманах. — Послушай, если засыпешься, твою фотокарточку там узнают?
        — Ясное дело, моя личность им очень даже известна, — задумчиво произнес  Петр. — А ты что предлагаешь?
         — Говори, который двор. И вот еще что: жди меня на той улице, метрах в трехстах от перекрестка, мотор не глуши и правую дверцу приоткрой.
         — Ну, смотри, Сашка, — он с сомнением покачал головой. — Раз сам вызвался... Но резон в том есть, признаю. Дом во-он тот, видишь? Номер сорок три.
         Добротный кирпичный дом этот был типичного для наших краев «куркульского» проекта, с гаражом и двумя сараями  в тесном неуютном дворе. В высоком освещенном изнутри окне дома показался немолодой дородный мужчина в клетчатой пижаме. Он стоял вполоборота и беззвучно шевелил губами, начальственно втолковывая что-то невидимому мне собеседнику. У него высокий с залысинами лоб и надменное мясистое лицо. Вот он, значит, какой... За токарным станком такого не увидишь, за чертежной доской тоже, зато на партактиве, в собственном кабинете, в персональной «Волге» представить его совсем нетрудно. Очень характерный товарищ, а, следовательно, назначенное ему Боровиком исправительное мероприятие будет наверняка заслуженным и справедливым. Впрочем, как всегда.
         Я довольно сноровисто преодолел забор и, пригибаясь к земле, побежал к гаражу. Нам повезло еще, что у них не было собаки.
         Я осмотрелся, но все было по-прежнему тихо. Хозяева, видать, готовились отходить ко сну. И на здоровьице. Я включил фонарик и тщательно обследовал гаражные ворота. Закрепить на них «штуку» было проще простого. Когда-то меня обучали ми¬нированию мостов и заводов, как, впрочем, и иным военно-инженерным премудростям. Понятно, военная кафедра не давала глубоких знаний подрывного дела, просто курс этот, не в пример всяким там фортификациям, меня заинтересовал, и я не поленился несколько часов провести в нашей «секретной» биб¬лиотеке, справедливо полагая, что другого случая получить такие занимательные сведения, как установка минрастяжек, мне никогда более не представится.
        Граната «Ф-1», или «штука», как уважительно называл ее Петр, была привезена им же самим два года назад из «непобедимой и легендарной» в качестве дембельского сувенира. Он вообще прихватил с собой множество полезных вещей, а также массу впечатлений о жизни армейской в целом, и офицерской — в частности. И уж совсем не ко времени мне вспомнилось, как наши «собачники» провожали Боровика на столь неожиданно свалившуюся на него службу. Правда, в его ВУЗе тоже была «военка», но нес¬колько лет после выпуска его не трогали, а тут — на тебе...
        Лимонка, разумеется, была всего лишь учебной пустышкой, и Боровик однажды в несвойственном ему порыве щедрости подарил ее мне, а я в своем стремлении к завершенности, пускай хотя бы внешней, заткнул отверстие в полом, как выеденный орех, граненом теле деревянной пробкой, замазал подходящей болотного колера краской чтобы граната отныне не вызывала сомнений у  стороннего наблюдателя. И теперь петрухин презент, получивший моими трудами подобающий вид, послужит прежнему владельцу. Боровик так и сказал, нисколько не смущаясь: «Да она тебе все равно ни к чему». Вот за это, как и за многое другое я люблю Боровика.
        На все у меня ушло от силы минут пять. Конечно, эффектнее было бы пристроить «лимонку» на входной двери дома, да еще таким образом, чтобы создалось впечатление, будто мина не сработала лишь благодаря счастливой случайности. Но эту мою идею Боровик не одобрил, отрезав: «Перебор».

        Боровик торчал у своей колымаги и маялся ожиданием.
        — Чего так долго? — зашипел он, — Я уж думал, ты приплыл, выручать надо.
— Выручай свою покойную тетеньку, — сказал я, забираясь в машину. Боровик хмыкнул и втиснулся за руль.
        — Давай перекурим по такому случаю. Как там, все нормально?
        Я кивнул.
        — Имею основания предположить, что кое-кто завтра опоздает на службу.
        — Опозда-ает?! Ни хрена себе опозданьице! — Боровик злорадно захехекал. — Открываю военную тайну: завтра в девять утра прибывает из Москвы союзный министр, и первый его вопрос будет о нашем уважаемом гендиректоре, который отчего-то не соизволил присутствовать. А и где это наш товарищ Дворкис? А товарищу Дворкису почему-то гараж заминировали, и он сейчас в милиции протоколы подписывает. Га-га-га! Так ты и да-цзы-бао намалевал?
         Я молча сунул ему покоробившийся от краски трафарет. Боровик развернул его, посмотрел на просвет дырчатые буквы: «Это предупреждение первое и последнее. Ты знаеш за что».
        — «Знаешь» — с мягким знаком, грамотей, — проворчал он добродушно, — и запятую забыл. Или ты нарочно?
        — Маскировка, товарищ полковник, — скромно признался я.
        — Погоди, а пальцы, — спохватился Боровик. — За такое ведь могут статью навесить. Сашка, слушай, это уже не шутки! Черт, как я не подумал!..
        — Меня это не удивляет. А вот я подумал, и потому на гранате моих отпечатков нет... Ох  Петро, забыл я ее, сволоту, протереть! Там же твои пальчики наверняка остались! Ты погоди, я сбегаю. Совсем из головы вылетело, вот невезуха... Да пошутил я, пошутил! — поспешил успокоить я Петра, потому, что лицо его окостенело а из горла уже рвался неразборчиво-хриплый мат. — Да ты сам подумай, как такое может быть!
        — Да-а, — выдохнул Боровик и с силой потер ладонями лоб. — Шутки у тебя, Терехов, прямо скажем... Так недолго и «кондратия» схватить.
        — Без десяти двенадцать, впечатлительный ты наш, — напомнил я. — Мне Дарья такой разбор полетов устроит...
        — Да-да-да, — засуетился Боровик и защелкал ключом зажигания. — Виноват, товарищ майор, уже едем. А все же приятно хотя бы изредка творить разумное и доброе. Я не прав?
Я не ответил, потому что Боровик прав всегда.

        Но мы проехали только три квартала. С самого начала в коробке передач тревожно повизгивало, а едва Боровик переключился на третью скорость, рычаг вырвался из его руки, что-то жутко хряпнуло и «Виллис» затрясся в агонии.
        — Приехали. — Боровик со злости плюнул на баранку. — В Бога, в душу, мать твою...!
        Я посмотрел на часы, и мне стало грустно. Обещания мои и раньше-то невысоко ценились…
        Боровик покопался в куче железяк, загромождавших пространство за задними сиденьями, и извлек оттуда моток стального троса.
        — Пойдем на шоссе. Я поймаю грузовик, а ты дуй домой на такси.
        — Не такой я богач, на таксях разъезжать, — отозвался я и придержал его руку, которая полезла в карман за бумажником. — Оставь. Я тут посижу.
Петр пожал плечами и ушел. А я перебрался на задний диван, лег, уперев ноги в мутное плексовое окошко и, закурив похищенную из бардачка «кубинскую», вспомнил неизвестно почему, как несколько дней назад, будучи в гостях у одного из своих многочисленных приятелей, обнаружил в книжном шкафу телефонный справочник за 1967 год. Сам не знаю, что побудило меня снять его с полки и раскрыть на букве "Д", где мелким подслеповатым шрифтом была набрана коротенькая строчка: «Дарюна К.А., пер. Комиссаржевской, 4, т. Б-7-14-48». Двадцать пять букв и шесть цифр — вот и все, что осталось от человека и его дома. Вероятно, это простое совпадение, но меня в тот момент прихватила любимая болячка — спазмы сосудов мозга,  глаза завесил бурый с искрами полог, в башке засвистело, и я, малость промахнувшись, сел мимо кресла. Гена, хозяин дома, тогда здорово струхнул и, как потом мне признался, первым делом подумал о тещиных маринованных грибах. Но минут через десять, как это случалось и раньше, я пришел в норму и, отговорившись какими-то пустяками, покинул компанию. Веселиться я все равно бы уже не мог.
        И вновь слайды сменяют друг друга, отмеряя по несколько минут давно ушедшего.

        Мы едем в троллейбусе, старом и дребезжащем, как жестянка с пуговицами. Рядом со мной бабушка. Водитель объявляет конечную остановку, и мы выходим на улицу, оживленную и шумную даже в эти вечерние часы. Главная улица города широка и величественна. Сотни сверкающих огнями автомобилей неторопливо плывут по ее асфальтовому руслу. Мы, жители новых массивов, отправляясь в центральные районы, говорим: «Еду в город», признавая таким образом, что не являемся горожанами в полной мере. Мне, горожанину в четвертом поколении, это кажется несправедливым, но в то же время обитатели чудесных старинных зданий, сквозь сводчатые окна которых видны высокие потолки с лепными плафонами, представляются мне существами особой и даже аристократической породы. Я и в безумных грезах не могу вообразить нашу семью владеющей квартирой в подобном доме, почти дворце.
        … Справа от нас сияющие витрины самого богатого в горо¬де комиссионного магазина. За толстыми полированными стеклами мягко поблескивают никелем и молочной пластмассой баснословно дорогие заграничные радиоприемники и магнитофоны.
Подземный переход выпускает нас на поверхность возле «крытого» рынка. С затейливых кирпичных башенок гро¬мадного павильона на нас слепо таращатся чугунные бычьи и свиные головы. Далее мы взбираемся по переулку настолько крутому, что приходится цепляться за истертый ладонями железный поручень, вмурованный прямо в стены старых «царских» домов.   Переулок, будто горное ущелье сжат неразрывным рядом этих зданий с одной стороны, и подпирающей откос высокой, местами выпятившейся кирпичной стеной с крошащимися контрфорсами — с другой. В переулок случайно затесался крохотный магазинчик; в нем продаются детские наборы инструментов и сборные модели кораблей и самолетов. А в прошлом году в нем торговали театральным реквизитом, и меня приводила в восторг устроенная за витриной фальшивая лесная полянка из зеленых тряпичных лоскутов и развешанные по стенам парики и бороды.
        Но вот мы у подъезда нужного нам дома, и сердце   мое сжимает ледяная лапка страха. Впереди меня ждет суровое испытание. Мне в самом деле очень страшно, но я должен пройти через это, потому что без предстоящего  экзамена на мужество награда не будет заслуженной, а, следовательно, не столь волнующей будет для меня встреча с «Домом Дяди Кира».
        Дверь подъезда издает скрежещущий крик; мы восходим на восемь ступенек и я судорожно хватаюсь за стену. Лестница обвивает изломанной спиралью бездонный колодец, пронизывающий тело  дома своей ужасающей пустотой — от мрачных глубин подвала до,  запыленного переплета лестничного фонаря. Много лет назад в этом колодце в коробе из железной сетки ползала вверх-вниз кабинка лифта — во всяком случае, так утверждала одна из легенд этого дома, — но лифт испортился еще в войну после  бомбежки, и его уже не восстанавливали.
        Я считаю позорным в свои восемь лет держаться за бабушкину руку, и потому продолжаю восхождение, скользя ладонью по стене и подоконникам. Непокоренными остаются еще целых два этажа, когда я, забившись в нишу рядом с чугунным радиатором, перевожу дух. За полукруглым окошком, далеко внизу в желтом кругу одинокого фонаря мальчишки катаются на санках. Мне видны только их облепленные снегом шапки и спины.
Я собираю в кулак жалкие остатки мужества, и говорю бабушке, что готов идти дальше. Однажды, еще совсем мальцом, я безрассудно заглянул в жерло колодца и во мне навсегда поселился страх высоты. Я боюсь даже кашлянуть, чтобы не вызвать к жизни твердое, с трещиной эхо.
        Но все, даже самое страшное, когда-нибудь заканчивается. Бабушка жмет на белую пуговку звонка и за дверью сейчас же визгливо взлаивает Гвоздик и женский с приятной хрипотцой голос произносит распевно: «А кто-о это к на-ам пришел?» Падает дверная цепочка, и я оказываюсь в особом мире, который существует исключительно здесь и нигде больше.
        В «Доме дяди Кира» каждый предмет отмечен печатью роскоши и благородства, и это вполне объяснимо: только лучшим из лучших оказана честь занять в нем свое место. Массивная матово-темная мебель никогда не выйдет из моды, тяжелые шторы и бронзовая люстра существуют вне времени, паркет из широких дубовых плашек простоит еще не одно столетие, а телевизор «Рубин» никогда не сломается.
        Одну из стен подпирает старинный книжный шкаф с витыми колонками, его полки — извечный предмет моих вожделений. Соблазнительно поблескивая корешками, на них теснятся самые лучшие  книги — «Похитители бриллиантов», «Робинзон Крузо», «Черная стрела». И кто знает, какие еще сокровища охраняют запертые на ключ дверцы его нижнего отделения.
У дяди Кира двое сыновей — Колик и Эдик. Колику пятнадцать лет, он уже совсем взрослый и ему со мной неинтересно. Эдик всего на три года старше меня, но по моим меркам и он — взрослый человек, хотя в общении со мной никогда не подчеркивает свое превосходство. В отличие от серьезного старшего брата Эдик легкомыслен, быстр в движениях и переменчив как апрельский день. Он может разрыдаться по совершеннейшему пустяку, и в тоже время, дня не проходит, чтобы он не предпринял какой-нибудь рискованный опыт. Он даже однажды съехал вниз по перилам этой жуткой лестницы, то есть запросто сделал то, о чем я даже думать боялся. По сравнению с этим, подвиги космонавтов и разведчиков были детскими играми. По натуре Эдик — великий добряк, и понравившуюся мне марку из альбома или игрушку незамедлительно предлагает взять в подарок. Тогда моя алчность вступает в жестокую борьбу со сдержанностью и скромностью — качествами, которые мне так настойчиво прививает моя бабушка, к слову, — заслуженный педагог. Иногда мне удается прийти к компромиссу, и я соглашаюсь взять не «насовсем», а «на время», и такой хитрый   маневр избавляет меня от внутреннего конфликта.
         Сегодня Эдик имел неосторожность похвастать новой книгой — громадным красочным альбомом с динозаврами и мамонтами. Но вот перевернута последняя страница, и он неожиданно признается, что книга ему давно наскучила, пользы от нее мало, а места занимает порядочно, так что я, если хочу, могу  взять  ее себе. От такого фантастически щедрого жеста у меня заныли колени и онемел низ живота. Мое воспитание, эта тончайшая и непрочная позолота, все же заставляет  пролепетать что-то о невозможности принять такой дорогой подарок, но книга уже в моих цепких руках, и со словами: «Я возьму почитать...», я утаскиваю драгоценность в прихожую и прячу там под бабушкиной сумкой, окончательно утверждая над книгой  свое право собственности.
        А еще у дяди Кира есть теща. Есть, конечно, и жена Полина Федоровна, но как, возможно, единственный в доме человек, не имеющий особых причуд, она меньше занимала мои мысли. Когда же ее мамаша, Софья Аристарховна входит в комнату, сразу становится понятным, кто в доме хозяин. К дяде Киру она относится снисходительно, признавая за ним определенные заслуги, Колика держит в строгости,  зато Эдика балует сверх всякой меры и находит оправдание любым его выходкам. Эдик, разумеется, совершенно беззастен¬чиво пользуется таким положением вещей.
         Софья Аристарховна никогда не встречает гостей, но в точно рассчитанный момент, когда до застолья остается еще некоторое время, она являет себя народу — высокая худая старуха, одетая весьма по-домашнему, с папиросой в тонких лиловых губах и карликовым пинчером Гвоздиком под мышкой, и усаживается в свое персональное кресло в углу зала   этакой вдовствующей императрицей в изгнании. Подчеркивая свою обособленность от всех прочих, она дает собственные имена своим вещам. Так, вечный свой халат она называет шлафроком, папиросы «Казбек» у нее — «Абрек», а палисандровое дерево, из которого сделана ее любимая шкатулка, зовется палисадным оттого-де, что произрастает оно в дворцовых палисадниках индийских магараджей.
        Приглашают к столу. На золотистой скатерти в безупречном порядке расставлены судки и соусницы трофейного венского фарфора с кобальтовыми цветочками, блюда, тарелки, тарелочки и розетки для икры, которая, как вполне серьезно, утверждает тетя Полина, совершенно необходима «растущему организму». Смугло-золотой гусь плывет по рисовым бурунам; фар¬шированная щука приоткрыла похожую на разодранный ботинок пасть; сквозь толщу мутно-зыбкого холодца просвечивают морков¬ные звездочки. В высоких бутылках шампанского и сухого вина мне мерещится что-то салютно-артиллерийское, а пузатенькая янтарная бутылка рома напоминает об «Острове сокровищ», который я должен был вернуть Эдику еще в прошлом году. Эх, хоть бы лизнуть разок этот самый ром с сугубо познаватель¬ной целью... Но сейчас, при взрослых, это немыслимо, и я довольствуюсь приторной «Крем-Содой».
         Очень хочется перепробовать все, но скоро я наедаюсь так, что вынужден расстегнуть верхнюю пуговицу на брюках, и с равнодушием пресыщенного гурмана отвергаю неотведанные яства.
         Звенит стекло бокалов, сабельно лязгают вилки и ножи, все говорят одновременно и громко, бубнит телевизор и уже накрыл винтовой табурет своим слоновьим задом известный в недавнем прошлом пианист, он же пятиюродный дядя Антон, и тычет горстями в пожелтевшие клавиши «Беккера», сметая застольный клекот победными вагнеровскими громами.
Наконец подают сладкое, и я просто обязан уделить ему должное  внимание. Это обходится мне в еще одну пуговицу.
         Софья Аристарховна заявляет, что, мол, не хочет смущать молодежь своей вставной челюстью, и тетя Полина сервирует ей отдельный круглый столик.
        Все немного утомились и отяжелели; поток разговоров разветвляется на негромко журчащие ручейки, и тогда настает час Софьи Аристарховны. Она подзывает Эдика и меня, приказывает сесть и не вертеться и, приняв рюмку коньяку, начинает свой рассказ, еще одну главу бесконечного эпоса, выросшего из сказок «на ночь» для  любимого «Эдюнечки». Меня просто ошеломляет богатство и раскованность воображения этой странной старухи в засаленном халате. Забыв о недоеденном торте, я впитываю потрясающую историю о самой «бабе Софье», Эдике, тете Полине, Н.С.Хрущеве, докторе Сукарно, острове Калимантан, ананасах, папуасах и прочих персонажах, чьи судьбы волею Софьи Аристарховны сплелись в тугой узел, распутать который, кажется, ни за что не удастся. Сюжетные линии делают неожиданные и смертельно опасные повороты, напряжение нарастает. Из опрокинувшейся пироги вываливается мама Поля, но напавший на нее крокодил давится ее босоножками на шпильках и камнем идет на дно. Затем Софья Аристарховна сражается со стаей акул, рубя их веслом в капусту. Преодолевая такого рода препятствия и лишения, экспедиция после двухнедельного блуждания в джунглях обнаруживает похищенного дикарями доктора Сукарно, вернее, то, что от него осталось — круглую красную шапочку и обглоданную берцовую кость. Ночью Эдик, оседлав ручного слона, отправляется в разведку, ведь отважным путешественникам предстоит также вызволить из лап людоедов нашего Никиту Сергеевича. Однако папуасы оказались хитрее и ранним утром захватили всех в плен. И вот уже разож¬жен на поляне костер, пляшут вокруг него голые каннибалы и вот-вот будет готова ритуальная приправа из бананов с горчицей, и тогда... Плачет привязанная к столбу мама Поля, гордо молчит Колик, а Софья Аристарховна, зажав в кулаке свою вставную челюсть, безуспешно пытается перегрызть ею веревки.
        Еще несколько минут, и все будет кончено, но тут приходит спасение. Неустрашимый папа Кир вместе со своим персональным шофером Бирюхиным десантируется на остров с пролетающего «кукурузника»   и в два счета ставит на место зарвавшихся туземцев, причем Бирюхин расправляется с главным жрецом с помощью ручного домкрата. От благодарного Н.С.Хрущева дядя Кир получает медаль «За спасение съедаемых», шоферу жалуют ящик «Московской», а Софья Аристарховна по такому случаю испекает свой знаменитый пирог с вишнями.
        Самое странное, что в этой увлекательной галиматье содержатся крупицы правды. Дело в том, что дядя Кир этой  весной вернулся из Индонезии, где три года  руководил строительством спортивного комплекса. Его дважды принимал сам президент Сукарно, и это событие было отражено в нашей прессе. Более того, ему даже пришлось однажды улаживать свирепую межплеменную распрю, вспыхнувшую среди его рабочих, и дяде Киру тогда очень пригодился его пятилетний опыт фронтовика. Кроме славы почти кортесовой, дядя Кир привез из заморских краев коробку шариковых ручек, деревянного идола с неприветливой физиономией и новенькую «Волгу», которую он тут же обменял на слегка устаревший, но умопомрачительно роскошный «ЗИМ».
         В настоящий момент, воспользовавшись ослаблением контроля со стороны супруги, дядя Кир с ловкостью фокусника опустошает пять хрустальных стопок, и его лицо, сохранившее остатки экваториального загара, краснеет и разглаживается. Худощавый и светловолосый, он в своих заграничных, в тонкой золотой оправе, очках похож на немецкого доктора из какого-то кинофильма.
          Дядя Кир веселится. Он ущемляет мой нос двумя пальцами и водит влево-вправо, выказывая таким неуклюжим способом величайшее ко мне расположение. Я вежливо хихикаю, ибо готов простить ему и не такое.
         Потом мы с Эдиком уходим в его комнату. В небольшой, но собственной (!) комнате Эдика царит творческий кавардак. Недавно, его “устроили” в художественную студию, и теперь повсюду разбросаны кисточки, коробки с акварелью, а также эскизы и наброски. Я сам немного рисую, и мне не нравятся плакатно-яркие коровы и нарочито красивые натюрморты в его исполнении, но я благоразумно держу собственное мнение при себе.
         Мы долго сидим на широком мраморном подоконнике; из окна открывается волшебная панорама ночного города — миллионы желтых и белых огней, миллионы освещенных окон, занавеси и абажуры всех мыслимых оттенков, красные фонарики автомобилей и троллейбусов, перемигивание светофоров и бегущие световые буквы на фризе Телеграфного Агентства. Загадочной аквариумной зеленью светится стеклянный купол музея; громаду Верховного Совета взяли в перекрестья прожектора, а один, со сбитым прицелом, протянул луч в самое небо, и рыхлые осенние тучи возвращают городу бледный отраженный свет.
         Что ни говори, а хорошее длится намного меньше плохого — мы прощаемся. Звякает цепочка, мягко щелкает финский замок. «До свидания! — До свидания. — Приходите! — Обязательно. И вы к нам… — Непременно! — Сашик, на улице прохладно, дыши носом. — Всего доброго!» Тявкает Гвоздик. Б-бах! Филенчатая дверь отсекает нас от прекрасного мира. А впереди опять лестничная пытка, да только уже никакой особой  награды за перенесенные муки не предвидится.
         Ночь. И вновь мы подпрыгиваем на дерматиновых подушках троллейбуса; сипит прохудившаяся воздушная трубка в железном ящике над дверями, дружно звенят медяки в шкафчие автоматической кассы. На запотевшие окна налеплены размокшие билетики.
На коленях у меня обернутый в газету прекрасный альбом с доисторическими животными, а в бабушкиной сумке — почти половина шоколадного торта, и все равно у меня подавленное настроение. Бабушка замечает это, и по дороге от остановки к нашему дому потчует меня назидательной историей о капризном мальчике, который сам не знал, чего хотел. Я не пытаюсь оправдаться, хотя история эта уж точно не про меня. Я-то как раз знаю, чего хочу! Но взрослым объяснять бесполезно, «взрослость» — это, по-моему, нечто вроде тяжелой неизлечимой болезни. Чем же еще объяснить то, что они, всезнающие и всесильные совершают столько глупых и страшных поступков? Если они пьют водку и устраивают войны, о чем с ними можно вообще говорить? Что же такое — быть взрослым, если даже моим родителям, лучшим на свете людям, невозможно доказать, что все эти русские былины и басни Крылова не стоят и двух страниц «Тома Сойера», а всякие там суффиксы и спряжения могут заинтересовать только сумасшедшего? Какое у человека может быть настроение, когда до летних каникул еще целых семь месяцев — уроки, сочинения, контрольные, ангины, родительские собрания, возмутительно короткие каникулы новогодние, безразмерная третья четверть, и... да что говорить! И это после того, как я вкусил настоящей жизни, совершив прошедшим летом потрясающее путешествие к морю!
         Когда я узнал, что тетя Полина уговаривает моих родителей отправить меня на два месяца в Геническ, я отнесся  к этому с подозрением: мне вообразилась почему-то больница с суровым режимом и манной кашей на ужин. Потом кое-что прояснилась, и я поначалу подумал, что надо мной решили жестоко подшутить. Совершить поездку на «ЗИМ»е в компании Эдика и  Колика, жить на берегу моря (настоящего, соленого!), научиться плавать, увидеть живого краба — нет, я отказывался поверить в чудо. Но хотя бы раз в жизни чудеса происходят.
         Обрушившиеся на меня впечатления я впитывал с жадностью, неожиданной даже для меня самого. Все, абсолютно все было внове: бесконечное шоссе, уверенный гул мощного мотора, перелески и поля, заправочные станции, поселки и города, мелькавшие так быстро, что и рассмотреть толком ничего не успеваешь, — «ЗИМ» неудержимо летит вперед, рассекая тугой горячий воздух. Однажды за нами погнался синий милицейский «бобик» (наверное, мы что-то неумышленно нарушили). Бирюхин вопросительно взглянул на дядю Кира и, получив одобрение коротким: «Да», прижал педаль газа. Нас вдавило в сиденья, дрожащий язычок спидометра метнулся к цифре «120», и «бобик», завывая в бессильной ярости, пропал где-то позади. Были обеды на обочинах, в поле, и никаких тебе супчиков и вермишелей, но сугубо походная провизия — крутые яйца, лук и колбаса. Была переправа на пароме, ночевка в незнако¬мом городе. Мы спали прямо в машине, откинув широкие спинки сидений, и это также казалось мне необыкновенным и прекрасным.
         Были завистливые взгляды пешеходов, и сердитые — владельцев всяких там «Москвичей», которых мы обгоняли беспощадно, а я в наглом самодовольстве показывал им сквозь заднее стекло язык. Попробуй, догони!
         И еще я ежечасно приставал к тетке Полине: ну когда же будет море?
         А потом шоссе внезапно вырвалось из щетинистой лесополосы, и я увидел непостижимых размеров синюю с ослепительными серебряными полосами поверхность, но не плоскую, а выгнутую, врезанную ближним краем в берег, а дальним — бесконечным, она смыкалась пологой тонкой дугою со светлой  синевой июньского южного неба...
А завершилось то долгое лето неделей на даче дяди Кира. В пахучем сосновом лесу на краю поселка стоял светло-голубой домик с нарисованной на фасаде рыжей собакой. Собаку придумал, разумеется, Эдик, и получилась она у него просто замечательно.
         — Был сад и высокие качели на цепях... — пробормотал я вслух.
         — А ну, хорош дрыхнуть! — Боровик, шумно сопя, забрался в машину и, откинув на капот плоское лобовое стекло, принялся руководить.
         — Давай, давай!!! Сдай еще! Во! Стоп! Цепляй! Держит? Ну, давай вперед потихоньку!               
        В свете фар «Виллиса»  перед в обширной и грязной кормой самосвала метался нечесаный шофер самосвала, цеплял буксир, отбегал, проверял, ждал указаний.
        — Ничего, нехай поуродуется. Я за червонец восемь часов в день уродуюсь, — пояснил Боровик на тот случай, если я чего-то недопонял в ситуации.
         Наконец, мы поехали, и Боровик вдруг спросил:
         — А что ты за околесицу нес? Какая дача, какие качели?
         — Дача моего дядьки. Маминого брата Кирилла.
         — Правильно живет твой дядя. И где же эта дача?
         — Там, где и раньше. А Кир в позапрошлом году умер.
         — Старый? — понимающе кивнул Петр.
         Старый?.. Без золотых очков его лицо на белоснежной подушке кажется беззащитным и даже помолодевшим. Он улыбается, потому что лучшие доктора лучшей в городе больницы ответственно пообещали выписать его недельки через две.
Для дяди Кира я — навсегда ребенок, и он не подает мне руку, здороваясь. К тому же он стыдится своей унизительной беспомощности. Я люблю его всю свою жизнь, но, скорее как существо мифическое, и сейчас не могу найти ни единой зацепки для общения. Оказывается, что мы совсем не знаем друг друга, и это открытие меня не удивляет — ведь мы всегда жили в разных мирах.
         Не было у него двух недель до выписки. После смерти лицо его,  на все той же бессмысленно стерильной подушке потемнело и сморщилось, как забытое в буфете яблоко. Мне тогда подумалось, что под землей дядя Кир прорвет свою потерявшую изначальный смысл телесную оболочку и прорастет обновленным, но прежним, веселым и уверенным в себе моим дядей Киром. Но его кремировали.

         —  ...Пятьдесят два года.
         —  Да-а... Что, сердце?
         —  Да зачем тебе? — Я тщетно пытался совладать со своей назойливой памятью. Почему он ушел так рано? Чтобы не обременять своих близких неизбежной дряхлостью и распадом? Но он очень любил жизнь и вряд ли задумывался над такими вещами. Что-то или кто-то — Теория вероятности, Судьба, Природа, Бог — распорядился его жизнью по собственному усмотрению. Или убил по ошибке.
         - Ну, извини, Сашка, — сказал Петр и примолк.

         Софья Аристарховна окончила свой путь в психиатрической лечебнице, не выдержав неравной борьбы с микробами, которые преследовали ее повсюду. От постоянного мытья каустической содой ладони ее были покрыты незаживающими язвами, а седые свои космы она пересыпала стрептоцидовым порошком... Жена дяди Кира с сыновьями переехала в новый дом, более просторный, но удручающе обыкновенный. Разбитый «ЗИМ» ржавеет где-то на свалке, деревянный идол потерялся. Сыновья женились и разъехались кто куда. История Дома завершилась.
         В прошлом году, теплым и пасмурным осенним вечером я прошел, как когда-то, мимо рынка, поднялся по переулку к старинному зданию. Не без трепета проник  в сумрачный подъезд, жадно ловя запахи и звуки дома, и на какое-то мгновение мне показалось...
Страшного лестничного колодца больше не существовало! Его опутали проволочной сетью и внутри, дребезжа и раскачиваясь, сновал лифт,  похожий на старый деревянный шкаф.
И все же разочарования не было. Дом этот действительно обладал некогда колдовской силой, и я в это свято верил. И, бросив последний взгляд  на обшарпанную парадную дверь, я еще больше укрепился в вере своей.

         Мы подъезжали к моему кварталу, и Боровик   справедливо рассудил, что, если я прибуду домой не в два часа ночи, а в полтретьего, то хуже мне все равно не будет, а раз так, то уместным было бы с моей стороны помочь припарковать машину на стоянке. Но я, оценивающе посмотрев на его плечи, перегородившие кабину, отказался, упирая на то обстоятельство, что меня ждут жена и дети.
         Боровик посигналил самосвалу, чтобы тот притормозил и, повернувшись ко мне, оскалил крупные прокуренные зубы.
         — Дети? Это какие такие дети?
         — Догадайся. — Я отошел довольно далеко, когда он жизнерадостно загоготал.
         — А-а! Потенциальные! А-га-га-га! Молодец! Ну а ты давай, чего ждешь! — Он помигал фарами, и самосвал, хрипло забурчав, поволок «Виллис» к месту «якорной стоянки». Мне стало вдруг очень одиноко на опустевшей ночной улице, я будто попрощался с престарелым автомобилем навсегда, да так оно, верно, и было, потому что отыскать запасные части для сорокалетнего джипа-ветерана Второй мировой сейчас — надежды мало.