Малыш

Воронову.

Думать то, что нельзя. Чувствовать то, что давно забыто.

Тусклая, отдаленная вспышка синего цвета за шторой разбудила. Вырвав из сна. Безжалостно, не спросив. Тишину и запах той комнаты я помню. До сих пор. Четыре стены со старыми пожелтевшими обоями. Было уже утро. Часов пять. За стеклом небольшого окна уже светло. Потому что кругом лежит снег грязными сугробами. Рядом кровать. Я в ней. Одно одеяло уползло снежным комом в ноги. Второе – рядом, и свисает шторой на пол.

Какие мысли приходят, когда, очнувшись от кошмара, очередного, постоянного, открываешь глаза, как впервые?! Они почти слепые. У младенца, что у нее на руках затих. У художника, только начавшего свою картину. У меня – всегда. Прищурившись, привыкнув к темноте полудушной квадратной комнаты со старым пианино под толстым слоем пыли, открытыми нотами Альбинони на пюпитре, с вещами по всей комнате, с портретом Чайковского, что грозно смотрит на эту старую скрипучую кровать. Тепло. Не остывшее тело чувствует каждую секунду уколы пробуждения. Першит в горле. И почти не дышит нос. Кажется, я приболел. Так думаю в надежде или опасении каждое утро. Но этим – я проснулся слишком рано, чтобы радостно надеть улыбку, маску целого и невредимого. Этим – я не один. И чувствую дыхание. Легкое, нервное. Так дышат деревья летней ночью на тех аллеях, где я искал любовь. Я слышу еще один такт после каждого удара моего сердца. И тёплые волны в застывшем (казалось) воздухе немного больного пространства комнаты. Здесь была любовь, молчание, ревность и много другого – но до меня. Словно в давно закрытом и брошенном хозяином доме.

Я повернулся на бок. Руки под щеки. Так в детстве привык. Никогда не спал, глядя в потолок – скучный и в щербинках-оспинках. Ногами под одеялом нашел тёплые ноги. Лежу. Дышу. В затылок. Пока никто не видит, украдкой – изучаю. Чтобы запомнить каждую мелкую, пускай совсем ненужную, деталь. Совсем тёмные волосы ночью. Четкие линии плеча – сильные, волевые, строгие. Но ломкие – как хрупкий камень. Того и гляди – раскрошится. Мел. А волосы пахнут улицами. Ночными. Летними. Когда сухо и тысячи машин петляют по ним под шипение радиоволн и трескотню мимолетных разговоров случайных пассажиров. Плечо дёрнулось. Рука. Я затих. Так замирают перед смертью, а может – охотой, выстрелом. Когда не жалко пули. Когда нет времени на попытку номер два. Но вдохи были все также степенны. Бережливо, чтобы не сбить ритм сердца пододвинулся поближе, и всё тело чувствует – оно не одно. Губами – волосы. Грудью – спину. Такая нежная, почти детская кожа. Сильные ноги.
Почти не дыша, я закрою глаза. Но всё так же вижу каждую черту. За окном опять вспышка, долетевшая до восьмого этажа снизу от провода, по которому, зацепившись своими рогами, идет по первому зимнему маршруту троллейбус. Принимая это чужое тепло, как будто пью свинец. Всё тяжелеет – уже не в голове, не в сердце – я вне. Лечу, мечусь насекомым по комнате. Сажусь на шляпу или на лежащую и давно не тронутую гитару, на её струны. Бьюсь в стекло. А может, пролетаю сквозь и вижу за окном помятую постель, два тела, тесно связанные теплом и прикосновениями. Но там, на улице – сереющее утро зимнего города – первые люди, первые автобусы. Трамваев нет. Я улетаю далеко. В заснеженный еловый парк, через квартал. Там – никого. Одна печаль. Непознанная, неузнанная, неощутимая. Там живет печаль, которую рано испытать и поздно предугадать. Мимо пустых стволов и высоких сугробов, по редким тропинкам – мечтая о дожде и лужах  – сам того не осознавая. Зачем?! Пускай за деревьями люди и начинающаяся суета – тут я дышу. Морозным воздухом. Мечтаю – дурачок…

Всё качнулось. Легкие шаги из комнаты. Я открыл глаза. Стало светлее. Рядом откинуто одеяло и звуки воды на кухне. Улыбнулся. Перевернулся на спину. Потолок. Голову в бок. Окно. Шаги – обратно. И знакомый голос совсем у уха и моя почти ускользающая от времени улыбка:

–  Малыш, ты проснулся?