Круги ноября гл. 2

2
        Трамвай с визгом прошел поворот, и в окошко вновь   стали видны пустыри городской окраины. Среди отвалов строительного мусора топорщилась жухлая трава, безнадежно взывая к ушедшему лету. Половину бледного бирюзового неба закрывала туча, плотная и черная как нефтяной дым. Туча неторопливо продвигалась к солнцу, гоня перед собой стайку перепуганных ватных облачков. Пустырь и чахлые рощи горели начищенной латунью на  фоне клубящихся небес. Мир выглядел необычно, будто на негативной фотопластинке. А затем даль подернулась мутью, белесые пологи дождя потушили пылающий металл, смыли краски. И вдруг над дальней рощицей, уже не латунной, а ржаво-рыжей возник ниоткуда светящийся изогнутый столб в хрустальных переливах.
        Радуга! Отчетливая, объемная, она соединяла промокшую истерзанную землю с невидимой небесной точкой, будто с пролетающего воздушного корабля сбросили сходни, приглашая проплыть несколько остановок на бесконечном пути из одного Неведомого в иное. Надо лишь не полениться и подойти к подножию этой сияющей лестницы,
Ударили первые капли, задымилась пыль на пустырях и тотчас обернулась липкой грязью под тугими струями. Радуга сморщилась и рассыпалась миллионами водяных кристаллов.
        Выходит, опять шанс упущен, но с другой стороны, остановку здесь трамвай не делает, а прыгая на ходу, я рисковал бы подвернуть ногу, или даже изодрать единственные джинсы. А на работе мне записали бы прогул.
        Я стал проталкиваться к выходу. Через остановку -  моя, Заводская.

        В ноябре темнеет рано, и когда я вышел на сотни раз хоженную аллею, на парк уже сползли сумерки, сплотив деревья в единую темную массу. Зажглись фонари, и холодный больничный свет рассыпал слюдяные искры на асфальтовых дорожках. Я уселся на скамейку, повыше поддернул «молнию» на куртке, закурил. Майк, зарывшись носом в кучу сухих листьев, фыркал, отбрасывал землю задними лапами, потом, придя к какому-то определенному заключению, принимался носиться между деревьями, топоча как бизон. Очередная его экспедиция увенчалась успехом: он обнаружил здоровенный сук и немедленно приволок его ко мне с тем, чтобы начать свою любимую и никогда не надоедавшую игру, заключавшуюся в том, что я эту палку забрасывал как можно дальше, а он приносил ее мне, но не отдавал сразу, а куражился, рычал азартно и норовил свалить меня с ног.
        Майк уронил сук мне на ногу, отступил на шаг и напрягся. Я покорно швырнул чертово полено в темноту, и Майк, с треском продираясь сквозь кусты, ринулся на звук падения добычи.
        На светящемся циферблате моих часов минутная стрелка наползла на часовую перед цифрой «шесть», и я с неудовольствием отметил, что кое-кто явно нарушает распорядок дня, и даже начал уже подбирать выражения, которыми я этого кое-кого встречу, когда Майк тяжеловесным галопом промчался по дорожке и приветствовал кого-то еще невидимого гулким лаем. Мгновение спустя по асфальту царапнули собачьи когти, и ко мне на колени запрыгнул толстый вислоухий сеттер.               
        - Ну, здравствуй, сосиска, - сказал я, спихивая увесистую собаку, но она не обиделась и, мотнув хвостом, умчалась. Где-то совсем рядом льстиво взвизгнул Майк, и вслед за раскатис¬тым: «Др-ружище Мишка!» из мрака возник огромного роста мас¬сивный человек в танкистской куртке и хромовых сапогах, сунул мне широченную пятерню, буркнул: «Ну, здоров», и с облегчением уселся рядом. Затем, посмотрев для чего-то на небо, он извлек из кармана пятидюймовый мундштук, зарядил его кубинской «Лихейрос», со смаком выпустил толстую струю дыма и удовлетворенно откинулся на спинку скамьи. Сейчас он произнесет: «Ну, чем порадуешь?» и опять посмотрит на небо, как буд¬то ответ должен прийти откуда-то с горних высей. Боровик редкостный традиционалист.
        - Чем порадуешь, командир? - вопросил Боровик, рассеянно глядя на уплывающие клубки и пряди дыма.
        - Ничем, — ветствовал я, следуя принятой формуле начала разговора. - А ты? Как делишки?
        - Просто отлично, - произнес он, вкладывая в свои слова особый, понятный только посвященным, смысл. - Майк, тащи палку!
        - Ну, сегодня я тебя загоняю до опупения, — оптимистически пообещал Петр, швыряя уже знакомую мне дубину, - ты у меня еще пощады запросишь.
        Однако, повторив свое упражнение раз пятнадцать без перекура, Боровик в который уже раз признал себя побежденным и великодушно позволил Майку в качестве награды найти в парке какого-нибудь алкаша и откусить ему задницу. Майк, добродушнейший из ньюфаундлендов, только весело скалился.         
        - Как твоя новая пассия? - равнодушно, спросил я.       
        - А чего ей сделается, - так же равнодушно ответил Боровик и перезарядил мундштук. Его движения инаполнены глубоким внутренним достоинством. Мы помолчали.
        - Магнитофон починили, - сообщил он немного погодя.
        - Сколько содрали?
        - Четвертной.
        - Однако, - посчитал уместным возмутиться я.
        - Прейскурант, - пояснил Боровик и сплюнул. Тема исчерпана, мы молчим, только Петр периодически внушает своему суетливому сеттеру: «Дина! Дерьмо не нюхать, крыс не ловить. Все, свободна». Ни я, ни Петр не были сегодня склонны к содержательной беседе. Не хотелось даже возмущаться плохим качеством отечественной аппаратуры. Во всяком случае, отсутствие тяги к умствованиям само по себе было неплохим признаком.
        - Что, по одной выкурим, и - по домам? — предложил Петр. - Да, ты Макара не видел?
Получив отрицательный ответ, он кивнул и поднялся, отряхивая колени. Мы взяли собак на поводки.      
        - Завтра в полшестого? - спросил я, согласно уже формуле прощания.
        -  Наверняка, - важно ответил Боровик и ушел.
         Дома меня ожидал в некотором роде сюрприз в лице нашего общего приятеля Жени. Последний раз мы встречались месяца полтора назад, и я никак не рассчитывал увидеться с ним так скоро.
        Обыкновенно Женя пребывал в одном из двух состояний духа: либо в бодро-прожектерском, что, к слову, бывало редко, либо в гармоничном сочетании пессимизма и сарказма. Сегодня, судя по выражению его физиономии, он приготовил мне обширную лекцию, основанную на его очередном открытии в области познания. Оштрафуют его, к примеру, контролеры в автобусе, глядишь, - на следующий день разработана оригинальная философская концепция, а если найдется слушатель, то концепция эта грозит распухнуть в целое учение, и даже религию, пошатнуть которую способно лишь новое выдающееся событие - скажем, гвоздь в ботинке. Мне Женька нравится. Я прощаю ему даже то, что он разлегся на полу с дашкиным журналом мод.
        - Слышь, реликт, ты погуляй минут девять без меня - сказал я, стаскивая сапоги.  - А Дашка что, в магазин побежала? Так я пока чайник поставлю.
        - Вот видишь, как ты теперь зависим от жены, - удовлетворенно молвил Женя, отрываясь от изучения моделей купального сезона. — А не принесет она сейчас полкило «Докторской», и в самом деле с голоду помрешь, потому как отвык от самостоятельной жизни. Но если посмотреть на проблему всесторонне, то длительное голодание способствует духовному просветлению, а также очищению всего разлагающегося организма — а в том, что жизнь суть непрерывное гниение, сомневаться не приходится. Следовательно, отсутствие колбасы — не что иное как иллюзия неприятности, а избавление от иллюзий…
        - Ладно, уговорил, - перебил я Женю, - Я иллюзорно поужинаю, а ты смотри на меня и на халяву просветляйся. Мне не жалко. Или поступись принципами, пока не поздно, а то у нас с Дарьей аппетит  — будь спокоен. До крошки подметаем.
        - Ну нет, ужин отдай врагу. На ночь много есть вредно - будет в брюхе бурчать, и еще, не дай Бог, работа приснится.
        - А тебе много никто и не предлагает, - успокоил его я и ускользнул на кухню.
        - Видишь, что получается, - вещал из комнаты Женя, — родные убеждены, будто заботятся о тебе, наготовят жратвы жирной с холестеринами и канцерогенами, а на деле они способствуют твоей скорейшей кончине. Еще киники говорили, что…    
        Когда я вернулся в комнату, Женя, охладев к узкозадым  феминам в бикини, разглядывал развешанные по стенам шедевры, кои я намалевал в далекой юности, года два назад. Само собой, при этом он продолжал говорить.
        ...- и с первых минут навязывают комплекс почитания и преклонения перед теми, кто, не считаясь с нашим желанием или, соответственно, нежеланием, вызвал нас к жизни, выпустил, голыми и беспомощными, в неприветливый и огромный мир, в котором мы опутаны ловчей сетью условностей, обязанностей и священных долгов. Этого делать нельзя, этого — тем более, а так - не принято, ну а за такое тебя и вовсе посадят лет на восемь, если, конечно, к тому времени ты не будешь, исполняя почетную обязанность, находиться в другом месте. Всю жизнь горбатишься во имя каких-то невразумительных идеалов, а целая  армия начальников всех размеров решает, какие книжки нам читать необходимо, какие фильмы смотреть, напротив, ни в коем случае нельзя, а также, в какие штаны одеваться. Нам предписывают идеологически правильные мечты и экономически обоснованные желания. Знаешь, что мне все это напоминает? Ведь все культуры основаны на почитании родителей, то есть безответственных волюнтаристов, плодящих обреченных на страдания и смерть гомункулов, которые к тому же должны  выплачивать кредиты собственным палачам… Да, а напомнило вот что: бухгалтерия лагеря Освенцим регулярно отсылала счета за израсходованный кокс родственникам сожженных узников. Исторический факт. Как видишь, в рамки культуры укладывается также и…               
        И где это Дашку носит, тоскливо подумал я, это у нее называется «выскочила на двадцать минут».  Если пойду ее искать, мы обязательно разминемся, и пока я буду как бобик мотаться по булочным, она с Женькой поделится всем тем, что думает о его философии и  нем самом, а после достанется на орехи и мне, безмозглому. И поделом.    
        - … мамаша пилит: «женись, Женечка, сколько можно в бобылях ходить, вот и Саша твой женился, и Сержик, один ты все в мальчиках бегаешь, а тебе уже двадцать семь и не урод. Хочешь,  говорит, познакомлю с дочкой Марьванны? Она, конечно, не Брыжжит Барто, но очень, очень порядочная девушка, а  то, что немного старше, так это даже лучше». В тридцать лет - и девушка! Даже не смешно. Понятно, заслуга ее в том невелика, один нос чего стоит. А я, значит, как прынц, должен взять ея за белу ручку и прошептать, краснея: «Зинаида! Ты порядочна, я беден, но честен. Тернист путь к счастью, но вдвоем, быть может, сумеем мы...». И пойдем мы, и пойдем... К светлому тихому счастью, к бигудям, к позавчерашним вареникам, чешскому унитазу, подписному Дрюону, вонючим пеленкам и прочим атрибутам настоящей взрослой жизни...  Э,  Сашка, да ты меня не слушаешь!
        - Слушаю, слушаю, - машинально отозвался я. - А как же.
        - Врешь, - с горечью сказал Женя, и покивал, утверждаясь в собственной правоте. - Если я тебя стесняю, так и скажи.
        - Да ладно тебе, Женька, в самом деле. - Я примирительно подмигнул ему, досадуя на себя за то, что не могу решиться без церемоний, по-дружески выпереть его из моего дома вместе со всеми эпохальными открытиям, которые, кстати, каждый человек совершает ежедневно, и не квохчет над ними как несушка  над первым болтуном
        От дальнейших мучений меня избавил щелчок отпираемой двери, и сейчас же прихожая заполнилась притопами и шарканьем по половичку, восторженным ревом Майка, целлофановым шуршанием и  обращенной в пространство тирадой о чьих-то  грязных сапогах, которые как всегда валяются посреди дороги.
        - Супруга прибыли-с? - ядовито осведомился Женя  и с неохотой поднялся с пола. - Ну, не буду мешать семейной идиллии.
        - Семейный уклад - штука   непростая…- вздохнул я и добавил нарочито ханжеским тоном: - Однако, не нами сей порядок заведен, не нам, сирым, его и ломать.
        - Ну-ну, не прикидывайся, — оскалился Женя. — Я-то тебя давно знаю. Дай только волю…
        - Так кто же даст, — засмеялся я. — А, может,      останешься поужинать?
- Благодарствую, в другой раз. Да, а что подготовить   к очередному семинару? — Женя выдернул из шкафа первую попавшуюся книгу: «Про животных? Годится», просунувшись боком в кухню, состроил заискивающую физиономию: « —  Тетенька, дайте котлетку несчастному холостяку!»,  увернулся весьма ловко от подзатыльника, и уже из прихожей крикнул        -Дарья, посади мужа на диету! Какой-то он у тебя  ленивый и расслабленный. Хоть долг-то исполняет?
        - Шагай, не оглядывайся, — напутствовал я его, — и получи задание  на дом: мир держится на дураках.
        - Ну, ты загнул, однако. Но я подумаю. — Он махнул рукой. — Спи спокойно, дорогой товарищ.
         Выпроводив Женю, я отправился на кухню, где вместе с продовольствием получил от жены целую вязанку новостей о сотрудницах, начальнике и некоем ублюдке из профкома, который позволяет себе делать намеки. Я пообещал взять ублюдка на карандаш и при случае восполнить пробелы в его воспитании.
         Потом Даша ушла в спальню, а я, накинув на плечи дежурный ватник, вышел на балкон «на пару затяжек». Когда я вернулся, Даша уже спала,  до носа натянув толстый плед. Я тихо разделся, лег и, так как спать не хотелось, попытался думать о чем-нибудь хорошем, о тех радостных событиях, что несомненно ожидают нас в ближайшем будущем. Я смотрел на фосфорические фонарные квадраты в зашторенном окне, старался представить будущий июль, где я, Даша и Майк… Палатка, бледные звезды, костер, котелок с чаем,  а дальше все расплывчато, предметы по-рыбьи выскальзывают из пальцев, кренится горизонт с чернильными облачками, и я без страха, и даже не удивляясь, взмываю в невообразимую высь, где и остаюсь совсем один.

        Если крепко зажмуриться, а сверху еще и прикрыться ладонью, разноцветные точки в глазах вспыхнут ослепительно ярко, сольются в единое радужное пятно, потом расплывутся гаснущими кругами и на их месте возникнет бугристая как вспаханное поле плоскость и станет медленно вращаться, приближаясь, как если бы на поле это смотреть из сорвавшегося в штопор самолета. Но и плоскость исчезнет, и останется лишь грязно-бурая мгла.

        Я открываю глаза. Нестерпимое сверкание солнца в самом центре бледного выгоревшего небосвода вынуждает меня поспешно сомкнуть веки.
 Ритмично плещет плоская речная волна. Перегревшийся ветер приносит слабый болотный запах и щекочет песчинками шею, Я переворачиваюсь на живот и смотрю, как по реке, шлепая плицами, ползет большой паровой буксир «Плесо» — мой давний приятель. Который год я знаю его? И какое по счету лето провожу здесь?.. В Михалевке каждое лето так похоже на предыдущее, что я частенько не могу припомнить, в каком году произошло то или иное событие, разумеется, достаточно выдающееся, чтобы его стоило держать в памяти.
         Мир здесь ограничен с одной стороны рекой, с другой — обширным лугом и соседней деревней за ним; вниз по течению реки луг этот тянулся до самого Города, а верхний его фланг сразу за Михалевкой упирался в негустой лес. Периметр исследованной мною территории можно обойти часов за пять натощак, но мне вполне хватает жизненного пространства, и я не стремлюсь к экспансии. Зато мне известна здесь каждая достопримечательность, каждое дуплистое дерево и глубокое луговое озерцо с его удивительным и тайным миром, в котором водяные жуки, водомерки и чьи-то хищные личинки ведут между собой нескончаемую безмолвную войну. На воображаемой карте моих владений отмечено каждое место, где мне случилось отыскать какое-нибудь интересное насекомое, ведь я — страстный энтомолог, и выбирая из кисеи моего сачка только что пойманную бабочку, всякий раз испытываю сильнейшее волнение и руки мои трясутся, точно у горячечного больного, хотя бабочка эта — зауряднейшая  репейница.
         На этом пляже, к примеру, можно встретить большого желтого махаона, сидящего на кромке влажного песка у самой воды. Он запускает в песок черную проволочку хоботка и сосет воду, подрагивая крыльями. Иногда прилетает более редкая гостья - радужница, бабочка изумительной красоты. Замшево-коричневая с белыми перевязями, она садится на выброшенные рекой гниющие останки растений, раскрывает крылья, и они вспыхивают фиолетовым пламенем, когда солнечные лучи упадут на них под особым углом.
         Я вскакиваю, отряхиваю приставший к раскаленной коже песок, и бегу в последний раз сегодня окунуться в желтую, пахнущую йодом и кувшинками воду.               
          От окатившего холода поначалу заходится сердце; оттолкнувшись ветками от дна, я по-собачьи плыву вниз по течению.
         Метров через пятьдесят подгребаю к берегу и иду по мелководью назад. Песчаное дно в твердых складочках напоминает рифленую стиральную доску. Стайки полупрозрачных мальков в страшной панике разлетаются при виде моих босых ног.
         Купаться мне больше не хочется, и я принимаюсь за ваяние сфинкса. Такова традиция, утвержденная нами еще в первое михалевское лето. В ответственном процессе мне активно помогает мама, а наилучший строительный материал — это, несомненно, песок, выкопанный с глубины в три ладони. Но сегодняшний зной не располагает к чрезмерным усилиям, мы работаем без энтузиазма, и сфинкс похож на старого ожиревшего кота. Волна от  моторки слизывает у него передние лапы, но переделывать   не хочется. К тому же я заметил, что в толще воды у берега плывет, извиваясь, странное существо — плоский суставчатый червяк с шестью ножками и кривыми кинжальными челюстями, и не замедлил изловить его, орудуя пластмассовой лодочкой, как черпаком. Это, без сомнения, личинка жука-плавунца — свирепый хищник пресноводных глубин. Я сразу узнал его, хоть видел раньше только в книжке. Интересно, каким это образом житель стоячих прудовых вод попал в реку?
        Отец тщательно вытряхивает цветастую скатерть, служ¬щую нам в зависимости от обстоятельств подстилкой, тентом или полотенцем. От нашего сфинкса остался только толстенький круп с хвостом. С пляжа, теснимые стадом коров, пригнанных на водопой (я полагаю, не без умысла со стороны сельских аборигенов), потянулись к дачным домикам вереницы разомлевших   мамаш и бабушек со своими чадами, ведерками, панамками и зонтиками.               
         Мы идем вдоль обрывистого берега, мимо обожженной солнцем плавучей пристани; к ней привязаны рассохшиеся лодки, и черная вода неустанно плещет под ее широким, обросшим зеленой пряжей днищем. Линялый лоскут на флагштоке обвис бессильно. На крыше пристани сидит ее бессменный смотритель, он же  кассир и причальный матрос - коренастый краснолицый дядька; его кремовая форменная рубаха взмокла от пота.
         Вот дом, где мы уже несколько лет подряд снимаем две чистые комнатки. Мы поднимаемся к нему по горячей, обжигающей ступни пыльной дорожке. В доме, заслоненном от палящих лучей необъятной кроной груши-дички, прохладно; в окна льется мягкий зеленоватый свет. Далее нам надлежит исполнить очередной ритуал дачной жизни — выпить чашку ледяного, толь¬ко что из погреба, молока с горбушкой белого хлеба, обмакиваемого в гречишный мед.  Следующие час-полтора я проведу на кровати с любимой книжкой. Сегодня это «Повесть о Ходже Насреддине» с чудесными рисунками.
        Книги, книги... В Михалевке я отдаю предпочтение книгам уже многократно мною прочитанным, потому что такие книги — все равно, что проверенные жизнью друзья. Да так оно и есть, я мысленно разговариваю с книгами, и они всегда отвечают мне. «Привет! Ты меня узнала? Помнишь, как год назад мы читали друг друга, и это было замечательно!» «Конечно, я помню тебя и рада вновь очутиться в твоих руках. У меня все по-прежнему, разве что добавилась пара ссадин на обложке, но это пустяки, и наша встреча вновь подтверждает неизменность и устойчивость Вселенной».
        Странно, откуда у меня, тринадцатилетнего мальчишки инстинктивное стремление вновь и вновь возвращать прошедшее? Откуда неосознанное неприятие будущего с его зыбкой неопределенностью и непредсказуемостью? Отчего я боюсь ЛЮБЫХ перемен? Ответа я пока не знаю, и вполне счастлив днем сегодняшним, как днем, который уже прошел.
        Две главы прочитаны, я откладываю Насреддина до вечера и отправляюсь на луг, вооружившись сачком и надеждой поймать редкую бабочку.
Со стороны далекого водохранилища дует слабый, но настойчивый ветер, влачит по небу тяжелые облака, от которых бегут, рассекая травяные волны, теневые полосы. Облака очень похожи на могучие горные вершины и, хотя я не видел настоящих гор, мне нравится воображать, будто я на Кавказе или Памире.
         Отшагав километра три, я прихожу к неизбежному выводу, что охота на бабочек в четыре часа пополудни - предприятие безнадежное и глупое, всякому известно, что самое подходящее для этого время - утро, но утром также и самое подходящее время полавать в реке, и нынешним летом я не поймаю ничего стоящего, ну, разве что, подежурю поздним вечером у клумбы с маттиолой, которая, надеюсь,  соблазнит какого-нибудь бражника.
Неудавшаяся охота в какой-то мере компенсируется пауком, обнаруженным мною возле заброшенного свиного хлева, объекта самого по себе притягательного и для энтомолога и для ценителя древних тайн. Крупный тигрово-полосатый  паук застыл в центре своей изящной паутины. Сбоку к паутине прикреплены два кокона, похожие на крошечные бумажные кувшинчики. Я прикасаюсь к пауку щепкой, и он в обмороке валится в траву. Завтра я к нему наведаюсь:   вдруг из кувшинчиков вылезут паучата?
         О, чуть не забыл. На сегодня у нас запланирован поход в библиотеку, а это событие по своей значимости может соперничать даже с экскурсией в лес на целый день.
С первыми приметами вечера, часов около шести, мы с мамой, захватив кулечек печенья «на дорожку», отправляемся в путь. Отец с нами не идет, у него персональное задание особой важности — поймать «вот такого» леща, и он дотемна сидит на ржавой ноздреватой глыбе железняка, отвалившейся от подточенного рекой обрыва, и сосредоточенно смотрит на издевательски неподвижные поплавки.
        Сельская библиотека находится на дальнем краю села. К ней ведут два пути: долгий, обходной, через луга, и сравнительно короткий, проходящий через всю растянувшуюся вдоль реки Михалевку. Этот, второй, мы сегодня и выбираем.
         Пропыленная улица, старые хатки, перекосившиеся и придавленные тяжестью многих десятилетий; от окончательного падения их предохраняют растрескавшиеся от старости деревянные подпорки. Почерневшая солома    крыш сплошь укрыта зелеными моховыми подушечками, что придает, на мой взгляд, необычайную привлекательность и таинственность жалким жилищам. Проволочные заросли акации, запущенные сады, поникшая картофельная ботва огородов. Изредка, не более одного на каждую улицу, встречается кирпичный «хозяйский» дом под железом или шифером и даже с мотоциклом в сарае. Над крыльцом некоторых хат приколочены пятиконечные звезды из проржавевшей жести - свидетельство случившегося некогда рецидива тимуровской активности. Улица обвивает кладбище, где вязы, акация, вьюнок и терн впали в тропическое буйство, взбирается на осыпающуюся песчаный вал, защищавший когда-то Михалевку от паводка, и вновь опускает нас в сухую прохладу акациевых джунглей.
         Я не могу представить, как выглядит все это поздней осенью или, тем более, зимой, мне неприятно даже думать об этом. Быть может, все, что я сейчас вижу - горки угольного пережога у калиток, неопрятные куры, умирающие в вечной жажде яблони, плетень в оранжевом предзакатном свете и сама Михалевка не существуют в полной мере сами по себе, но лишь мое присутствие наделяет их жизнью, а на все остальное долгое и скучное время они застывают, обретая вид выцветшего фотоснимка, где у людей белесые слепые глаза, а окружающие их предметы лишены глубины и движения.
         Библиотека помещается в широком бревенчатом доме, где ютится также почтовое отделение с опухшим от самогона тугоухим работником связи. На пороге я с удовольствием вдыхаю вол¬нующий запах слежавшейся бумаги, запах, присущий исключительно деревенским библиотекам и магазинам уцененных книг. Хранительница книжных сокровищ — тихая женщина с усохшей как виноградная лоза рукой, приветливо здоровается с нами. Мама заводит с ней сугубо женский разговор о выпечке «чего-то там», а я протискиваюсь между стеллажами к заветным полкам, чтобы отыскать в залежах слипшихся, никогда никем не читаемых книг ту единственную, по которой я так соскучился с прошлого лета. Нет, я отнюдь не закоснелый консерватор, и круг моих пристрастий неуклонно расширяется. В другой раз я не премину взять вон тот пухлый сборник фантастики, я даже спрячу его сейчас под ниж¬ней полкой, чтобы моему намерению не помешал случай, но сегодня я пришел сюда именно за этой, со стрекозами и ящерицами на бледно-зеленой обложке.
        Не хочется так скоро уходить, но время позднее и библиотеку пора закрывать. Я с сожалением покидаю пыльный лабиринт и пробираюсь к выходу, прижимая к животу любимейшего на все времена «Гомункулуса». Мы прощаемся с нашей странной феей книг.
        За хатами и плетнями залегли синие складки сумерек. Возвращаясь, мы сворачиваем налево в короткую боковую улочку, чтобы через заросший душной  полынью колхозный  сад выйти к реке. У воды над обрывами толчется мошкара и будто огромные комары зудят моторные лодки, а иногда, деловито постукивая стационарным движком и усердно расталкивая мелкие волны, пробирается  вверх по течению до отказа груженая семейная фелюга с привешенными к мачте для просушки необъятными сатиновыми трусами. На востоке загорается первая малокровная звездочка.
         Лодок все меньше, и вот последний прерывистый звон растворяется за излучиной реки. Над водой повисают лоскутья тумана и в них снежной поземкой вьются крохотные бабочки-поденки. Если поденка сядет мне на руку и примется вертеть своим хвостиком из трех белых щетинок, то спустя несколько минут сбросит собственную кожу как перчатку и, обновленная, унесется прочь, беспорядочно взмахивая полупрозрачными крылышками.

         Ночь завладела миром, но небо никак не остынет и упрямо отсвечивает густой гуашевой синевой, и в ней, едва различимые, бесшумно танцуют летучие мыши. Я стою у клумбы, вдыхая одуряющий аромат маттиолы. В левой руке у меня сильный четырехбатарейный фонарь, правой сжимаю свой верный сачок.
         Долгое время ничего не происходит, и я уже собираюсь бросить эту затею, когда над цветами с электрическим гудением зависает трепещущая тень. Рука рефлекторно наносит косой удар сачком, подсечку с поворотом — и в марле мощно трепыхается крупная ночная бабочка! Опасаясь, что добыча каким-нибудь образом вырвется на свободу, я бегу в дом и, затворив окно и приняв другие меры предосторожности, отваживаюсь рассмотреть драгоценный трофей. Среди срезанных ободом сачка бледно-лиловых цветов стрекочет и барахтается толстенькая оливковая бабочка с розовыми и белыми полосками. Молочайный бражник — бесспорная удача!
         Кто-то поднимается к дому, и сигнальный колокольчик на удилище позвякивает в такт его  шагам. Это отец. За ним увязался хозяйский кот, и, видать, не без причины.
Бражники больше не прилетают, и я покидаю свой пост.
         Через два дня у меня день рождения, и приедет из Города бабушка. Два дня - почти вечность, но не оттого, разумеется, что бесконечно долгим покажется ожидание, ничего подобного. Каждый мой день настолько насыщен событиями, что попросту не остается времени на размышления о каких-то там «грядущих временах». И как бы в подтверждение тому мне предстоит сегодня стать очевидцем еще одного занимательного эпизода.
         Ближе к полуночи со стороны соседней усадьбы слышится чудовищный треск - это бравый Игнатий Иванович берет приступом забор. Победа дается ему ценой нечеловеческих усилий, но, воистину, любовь не ведает преград.
          Игнатий Иванович — один из занятнейших персонажей здешнего михалевского мирка. В нечастые периоды просветления он являет собой весьма поучительный образчик мужика, про каких односельчане уважительно говорят: крепкий хозяин. Хозяйственность его всякий раз выражалась в том, что он с суровой решимостью забирался на крышу своего полуразвалившегося дома и принимался срывать оставшиеся с прошлого припадка шиферные листы, предполагая, очевидно, полный капитальный ремонт. В зависимости от различных факторов продолжи¬тельность таких периодов длилась от получаса до нескольких дней. В преимущественном же своем состоянии наш сосед находил утешение либо в алкоголе, либо в объятиях нашей хозяйки, а иногда и в том, и в другом одновременно.
         С вверенной ему колхозной техникой у Игнатия Ивановича вечно приключались неприятности. Как-то, обучая нашу Марийку премудростям пилотирования трактора «Беларусь» в условиях глупой ночи, он сверзился со своей возлюбленной в кювет. Домой они вернулись только к утру и долго потом пили самогон, остро переживая случившуюся катастрофу. В другой раз Игнатий Иванович заехал зачем-то в глубокое луговое озеро, единственное на много километров вокруг. Он сидел на крыше своего затонувшего трактора и курил, меланхолически глядя перед собой. К вечеру пригнали из военной части гусеничный тягач, а также грузовик с добровольными помощниками и советчиками. Игнатия Ивановича зацепили танковым тросом; тягач напрягся и забуксовал, срывая дерн. Раздавшиеся радостные вопли оказались, однако, преждевременными, потому что трос со звонким выстрелом лопнул и обрывком своим основательно съездил по заду одному из наиболее рьяных советчиков. Были ужасные ругательства и стоны. Потом все разошлись по домам, тягач тоже уехал, а Игнатий Иванович заночевал на кабине. Ему до смерти не хотелось лезть в гнилую озерную воду, так как он был убежден, что в ней живут особо зловредные козявки, которые обязательно заползут в неудобосказуемые места.
         Сегодня Игнатий Иванович пришел к Марийке не в добрый час. Слышится короткая перебранка, крик боли и обиды, и вот уже вокруг дома, топча мою маттиолу и круша огуречные грядки, мчится что есть духу наш плюгавый герой-любовник, за ним с топором в ручищах гонится не ко времени вернувшийся с гулянки здоровенный марийкин сын Юрко, а за Юрком - сама Марийка, громадная бабища, несется, размахивая какой-то скрученной в жгут постельной принадлежностью.             
         Родители немедленно загоняют меня в дом, запирают нашу дверь на щеколду, и все мы с замирающим сердцем прислушиваемся к зловещему сопению и топоту. Однако, нарезав в сохраняющемся порядке кругов шесть, они внезапно успокаиваются и уходят на веранду, откуда вскоре к нам в комнату приползает томный сивушный дух. Остается только гадать: а что если Юрко в очередном порыве сыновьей ревности все же НАСТИГНЕТ?.. Ведь нетвердый в движениях Игнатий Иванович вполне может споткнуться о совершенно случайно оказавшуюся под ногами жердину. Что ж, это было бы весьма недурно... в том смысле, что обогатило бы меня свежими впечатлениями.
        Я отворачиваюсь к стенке и засыпаю с надеждой в душе.