Комендант ада - повесть

               
                Комендант ада.
                повесть

        Предисловие.

         Вот уже больше месяца необычайно жаркое, испепеляющее зноем солнце,  нещадно палило над Россией. На большей ее части образовалась тревожная пожароопасная обстановка. Старшее поколение россиян помнило, как таким же жарким летом 1972 года горели торфяники, кто-то даже участвовал в их тушении, но даже их  поражали масштабы сегодняшних возгораний, происходящих спустя почти сорок лет после тех событий.  В начале XXI века  в дополнение к торфяникам полыхали уже целые лесные массивы, выгорали поля, сады, огороды, что самое ужасное, огонь уничтожал дома, целые деревни и поселки. Отовсюду постоянно поступали тревожные, пугающие  сообщения, больше походившие на сводки Совинформбюро времен Великой отечественной войны, когда наша армия терпела поражение на всех фронтах. С каждым днем увеличивалось число погорельцев, а количество погибших в борьбе с огнем уже исчислялось сотнями.   
        Отчаянные потуги прославленного МЧС по организации достойного отпора огню  все чаще оказывались несостоятельными.  Битвы были  долгими, жестокими, изнуряющими, часто проигрывались,  а не слишком частые победы доставались нелегкой, кровавой ценой, большей частью за счет самих потерпевших.  Положение становилось угрожающим.      
       Правительству ничего не оставалось,  как отложить  другие дела и принимать экстренные меры по выходу из критической ситуации,  оказанию помощи пострадавшим,  что обидно и горько - просить помощь у других стран, пострадавших от стихии не меньше.  Оказалось, что службы, еще недавно, в прошлом столетии славившиеся способностью оперативно и с честью выходить из подобных ситуаций, щедро раздававшие помощь другим, не могли быстро справиться со стихией самостоятельно. В который раз перед лицом очередной беды Россия снова оказалась неподготовленной.
      Неподготовленность давно вошла в привычку руководителей этой огромной, необозримой страны, стала их основной чертой.  Даже народ уже перестал шутить по этому поводу, с ужасом думая, вернее, уже боясь думать о неподготовленной технике, не говоря уже о хоть какой-то профилактике.
      Еще совсем недавно, в тех же восьмидесятых, хотя и в упадочном состоянии, но все это еще как-то сохранялось.  Всегда находились ответственные чиновники, которые раскачивались, хотя бы подгоняемые страхом наказания за нерадивость,  халатность, и порой даже лихо исправляли свои ошибки и просчеты. Выстраивали и возглавляли народ на борьбу со стихией, подключали армию, и  беда отступала. Со временем все это стало быстро исчезать, а безнаказанность, казнокрадство,  попустительство все чаще стали открывать широкую дорогу безответственности и исконно российскому «авось».
      План развала СССР, составленный  еще в конце сороковых годов   Уильямом Донованом и Алленом  Даллесом, медленно, но верно осуществлял мечты и чаяния  американских стратегических спецслужб, а сама Россия  упорно и активно помогала ему осуществиться.  А что, очень даже неплохо было придумано. 
      Окончательно убедившись,  что победить Россию сторонним вмешательством невозможно, американские стратеги предложили   действовать хитрее и изощреннее. Уж больно силен и неистребим был дух этой непонятной, сильной державы, где народ научился воевать так, что мог обломать зубы любому, даже самому могучему агрессору. 
     Действительно, зачем себя утруждать, устраивать кровавую бойню, когда все это можно сделать совершенно бескровно, безболезненно для себя и довольно просто.  Дружески улыбаясь,  налаживая добрососедские отношения, всесторонние связи, даже оказывая помощь, можно было бы отыскивать слабые места противника, внимательно их изучать и использовать себе во благо, во имя победы.  А  «Империя зла», так называли нашу Родину на Западе, должна была развалить  себя сама, и сама же преподнести себя на блюдечке в дар победителю.  Самое печальное, что этот человеконенавистнический план, что называется,  стал срабатывать.   Уж чего-чего, а «слабостей» у России всегда было предостаточно.
    Взять, к примеру, те же  воровство, беспробудное пьянство, тупость и алчность чиновников. Это же было подарком для врага!  Тут и исследовать-то ничего особенно не нужно, думать, ломать голову,  бери, как говорится, хотя бы это за основу и действуй! Воруют? Значит, нужно не мешать, создавая условия,  чтобы воровали  еще больше, до потери в себе всего человеческого, чтобы в государственных закромах мышь повесилась.  Мужики пьют? Еще лучше.  Так же не мешая, осторожно навязывать мысль, что в этом и есть их исключительность, сила и могущество души. Ведь после этого, как говорится,  их можно будет брать голыми руками. Они же из домов до нитки все вынесут, жен, детей повыгоняют, матерей родных на помойки вынесут, а потом и дом пропьют вместе с родиной. 
    А ведь и на этом дурь российская не заканчивалась. Много ее скапливалось веками в широко распахнутой, так и не понятой никем русской душе.  Славно погуляла  эта душа по миру в поисках правды, счастья и праздника, непонятно, что празднуя, не понимая,  что теряя, да еще не ведая, что творя. И происходило это оттого, что ну никак не желала  она думать о прошлом и заглядывать в будущее. Самое грустное, что  плохо, если не сказать большее, чему-то училась  она даже на своем собственном горьком опыте.   Это всегда оставляло лазейки, ниточки, за которые можно было потянуть и вытащить канаты, которыми ее окончательно  можно было опутать и задушить.
    Вот так с позволения  самой жертвы за эти ниточки  и предлагалось потянуть  алчным, ненасытным, слетевшимся на поживу стервятникам. Начать к примеру с исконной тяги русского народа ко всему иностранному. Конечно же, в первую очередь, необходимо было  посадить на крючок молодежь, что потом благополучно было сделано. 
     Ей же абсолютно все запрещали,  одевали так, что в гроб краше кладут, да еще так бессовестно врали, что тут уж волей-неволей поверишь первому честно сказанному слову, а уж протянутой руке, да еще с подарком, обрадуешься, как самому настоящему чуду. И что особенно приятно, поможешь своим фирмам избавиться от своего барахла,  которое уже девать некуда.  Они же все эти обноски и объедки из рук вырывали бы, да на части рвали, как  папуасы, да еще с превеликой радостью.  Главное, чтобы  ярлычок был на непонятном  языке.  Вот так глядишь, и этих оборванцев осчастливишь, и  благодатный, необозримый  рынок сбыта образуется.
    Получалось, что такой гениальный план позволял загребать жар не только после победы, но и совмещать приятное с полезным.  А  из этих нитей наматывался клубок от шмоток до культуры, незаметно превращая подрастающую поросль в «пятую колонну», уже не желающую помнить и признавать отчизну, свое исконно родное, национальное. Да и что помнить, когда в этой несчастной стране по тысячу на день все могло быть перевернуто с ног на голову. И ведь что интересно, никто бы не мешал осуществлению этих коварных замыслов,  наоборот, чуть ли не каждый постарался бы оказать всестороннюю помощь, чтобы улов врага был жирнее и слаще. 
     Уж с властями этой земли, чиновниками, сановниками, всей этой продажной публикой, вырвавшейся из грязи в князи, вообще проблем бы не было. Ведь они же  уже  давно предавали эту землю, используя ее только в качестве средства для наживы, превращаясь в самых настоящих временщиков. Ну, какой другой народ позволил бы так издеваться над собой? Только этот, свой родной, бездумный и бессловесный.  Советская власть неплохо постаралась, уничтожив весь его цвет, ум и гордость, а уж с остальным, обезглавленным, да еще старательно причесанным можно было делать все, что угодно.  Вот эти горе - вожди и творили с ним, что вздумается,  понакупив землицы и жилья за рубежом, отправив туда же своих отпрысков, строя запасные аэродромы.  Нет, все  они действительно уже не представляли никакой проблемы, больше того с их помощью можно было быстрее развалить эту державу до кирпичика.
     А дальше можно было приступать к  главному - развалу самой социалистической империи. Для начала необходимо было помочь перессориться братским народам, условия для чего  были созданы самые благоприятные. Одна национальная политика наворошила столько, что все эти малые народы до конца дней своих не смогут забыть «благодеяния» своих обожествленных вождей. Ну, а дальше все само бы пошло, как по маслу. Главное, не позволять высовываться этим патриотам – умникам, призывающим к единству, честности и человеколюбию.  Хотя и по этому поводу особенных волнений не предвиделось.  К ним же мало, кто  прислушивался, а свои травили и гноили так, что отдышаться они все равно выезжали  на Запад.
     Получалось, что даже это было под контролем будущих победителей, но для верности стоило еще больше заглушить патриотические силы.  Еще, чего доброго, наслушаешься их голосов, и потянет к гуманистическим идеям, жалости к этим оборванцам и неумехам. 
      Всю свою историю  они мечтали, стремились к воле, вот пусть теперь ее и получат во всей своей красе, с  вседозволенностью, кровавым насилием, пошлостью, развратом, отсутствием страха и всяких принципов, чтобы даже игрушки у детей не вызывали ничего кроме страха, озлобления и ненависти.  И чем ужаснее и страшнее все это-то бы осуществлялось, легче и быстрее можно бы  было навсегда избавиться от этой непонятной, как кость в горле, застрявшей у всего мира России.
     Конечно же, план такой захватнической войны был одобрен и  принят на вооружение прожорливыми хищниками Запада.  Их не пугало и не останавливало, что требовалось набраться терпения, быть предельно осторожными, внимательными и настойчивыми.   Точь-в-точь как у настоящих, матерых хищников.  Главное, выждать,  когда жертва будет ослаблена, разделена со своими союзниками и застигнута врасплох. Вот тогда и можно наносить смертельный удар, праздновать победу.  А за такой приз, как Россия, стоило, и побороться, и набраться терпения. Ведь в итоге она доставалась вся, со всеми своими несметными, сказочными богатствами, союзниками и народами, которые, естественно, превращались в прислужников и рабов.
    И ни о каком самосознании, национальной гордости, самобытной культуре и прочей подобной чепухе уже не могло быть и речи. Все это  должно было выжигаться каленым железом. Кому нужен раб, помнящий великие ратные подвиги своих предков и мечтающий, даже изредка вспоминающий о некогда былом, утерянном могуществе своей Родины?
     В дальнейшем план стал изменяться, совершенствоваться, привлекать внимание других хищников. Так родилась идея разодрать «Империю зла» на части.  Дальний восток отдавался Японии, Кавказ и Крым – Турции, социалистические страны с Прибалтикой возвращалось в цивилизованную Европу, что-то кидалось на растерзание стервятникам помельче,  ну, а главный, самый жирный, лакомый кусок, Россия,  конечно же, доставался Великой Америке.
     И нужно было спешить. Мировые сырьевые и энергетические источники уже находились на пределе, а вместе, скопом задрать русского медведя легче, да и с Военно-промышленным комплексом  сладить проще. А то  еще покажет зубы, как делал это  в том же Вьетнаме, Корее, на Кубе…. И это было бы хорошей компенсацией за все те поражения.
     Интересно, как предполагалось поступить с населением бывшей державы?  А его всего-навсего полагалось сократить, то есть оставить такое количество, которое могло бы обслуживать сырьевые и энергетические источники.  Причем, под строжайшим контролем победителя.  Уж больно ненадежными были все эти побежденные, хитрыми, вороватыми, изворотливыми, как черти. А как полагалось поступить с  остальными?  План из гуманных соображений предполагал оставить какую-то небольшую часть интеллигенции, так для разживы, а вот всех  остальных, особенно городских, избалованных и искушенных, тех же политиков, хозяев жизни, чиновников  в резервацию, да такую, что им даже Гулаг показался бы раем. Уж чего-чего, а такого опыта у той же Америки, имелось с избытком.
     Прочитав эти строки, кто-то гневно бы воскликнул,  что это же самый настоящий фашизм в чистом виде! Никто на это не пойдет, мировая общественность этого просто не позволит!
     Что же?  Может, это было бы и не совсем так, а  американские стратеги забыли о своем плане, и он перестал существовать. В конце концов, можно даже допустить,  что никакого плана не было вообще, все эти страхи и мнимые заговоры родились в стенах Лубянки, чтобы создать и расцветить яркий образ некого злобного врага. Спецслужбы, особенно наши доблестные чекисты всегда грешили этим, чтобы доказать в оный раз  необходимость своего существования, да еще предоставив доказательства существования большого сионистского заговора.  Ведь когда найден общий враг,  легче удержать народ в узде, осуществлять за ним контроль и оправдывать любые, даже самые неблаговидные действия.
     Все эти сложные вопросы можно было бы оставить на совести политиков, историков, всех тех, кто в этом лучше разбирается и сможет дать правильный ответ. Увы, жизнь неоднократно доказывала,  что как раз у них-то такое понятие как совесть всегда находилась в страшном дефиците, именно им можно было верить в последнюю очередь. Ведь благодаря им, наше прошлое оказалось непредсказуемым, а о будущем даже страшно подумать.  Вот и приходится брать на вооружение  мудрость, высказанную нашими классиками Ильфом и Петровым, что «спасение утопающих,  дело самих утопающих».
     А вопросы эти злободневны, не дают спокойно жить и осуществлять свои планы. Ведь от их решения зависит будущее России,  наших детей и внуков. И главным из них встает вопрос, почему же эти коварные замыслы милитаристов-стервятников  так старательно осуществляются самой Россией, причем, пункт за пунктом, не отступая от них ни на шаг в сторону? Даже  сроки, намеченные еще в конце сороковых прошлого столетия, соблюдаются нашими политиками и вождями с точностью до года.  Получается, что это нужно самой России, и она действительно стремится к тому, чтобы ее считали «Империей зла». Но в таком случае можно было бы оправдать новые планы, направленные на ее уничтожение.   
     Интересно, как бы отнеслись соседи, скажем, садовых, дачных участков или квартир к тому, что появилась реальная возможность избавиться от  одного из самых скандальных, неблагополучных,  угрожающих миру и спокойствию, да еще обладающему реальной силой  владельцу?  Думается, ответ был бы однозначным. Не перевоспитывать же закоренелого хулигана, а если и воспитывать, то это слишком сложное, долгое, хлопотное занятие с неизвестным концом.  Тем более он  бы  это время наделает таких дел, что впору самим  побросать свои жилища, да еще спасать от пагубного влияния детей.  Скорее всего,  выбралось бы единодушное решение: такому нерадивому хозяину один путь  - в тюрьму, пусть там его и перевоспитывают.
     Вероятнее всего, так же поступили бы и народы стран  завоевателей. И у них было бы веское основание, чтобы упрекнуть  побежденных в том, что они не сумели сохранить и навести порядок у себя дома, в конце концов,  потерять его  совсем. И как таких нерадивых дурней, да еще в таком количестве допускать до себя, до своей жизни?  Мир и так наелся лихих русских молодцев, которым только приоткрыли щелочку, а проблем появилось столько, что не расхлебаешь до конца существования мира. И все это в дополнение к своим проблемам, своим бандитам, мафиям, которых изощренная русская братва подмяла под себя только так, в одно касание.
     Действительно, зачем они нужны той же Америке, всеми силами пытающейся откреститься от своего  не слишком благовидного прошлого? Ей самой бы разобраться со своими флибустьерами, которых она нахватала за все время своего существования. Она же не резиновая, наивно полагать, что она допустит до своего мира целую армию взяточников, мародеров и нечистых на руку дельцов, которых, в отличие от нас, научилась распознавать без особого труда, о чем свидетельствует постоянно ужесточение трудностей с получением визы.  Деньги, конечно же, сыграют свою роль, она их примет с радостью, а вот осуществление чаяний и надежд останется под очень большим вопросом, хотя, как говорится, «пробуйте, а вдруг да получится»?               
     Однажды чешский патриот Юлиус Фучик  сказал: «Люди, будьте бдительны, берегите мир»!  Об том же предупреждали герои Великой Отечественной, погибая под Москвой, Сталинградом, замерзая в блокадном Ленинграде.  Не желая отдавать и пяди родной земли, совершая даже невозможное во имя победы, они защищали своих детей, внуков, мечтая и свято веря, что их потомки  будут жить лучше.
    Вроде бы свершилось то, о чем мечтали наши деды. Жить стало лучше, небо над Россией  вроде бы стало безоблачным,  а вот с заветами дедов – ну просто беда.  Память будто отшибло.  Нет, конечно же, что-то такое вспоминается по праздникам, в часы каких-то невзгод, а вот думать долго, анализировать  это уж слишком.  Видно, с кровью дедов мы получили способность собираться с мыслями и мобилизовать все свои силы только в экстремальных условиях, когда, как говорится, «петух в задницу клюнет».  Вот и получается, что в погоне за лучшей жизнью, импортными шмотками и мечтами о заокеанских райских кущах, мы умудрились растерять не только души, но и элементарную осторожность. Забыта самая главная заповедь отцов и дедов, своими жизнями доказавших, что «умирать нужно там, где стоишь», что мы никому и нигде не нужны кроме как своей отчизне.
     В конце концов, врагами и агрессорами могли быть даже и не капиталисты – милитаристы.  Врагов и завистников у России всегда хватало с избытком, и бдительность не помешала бы хотя бы из чувства самосохранения.       
     Печально, что всего этого не желают помнить и признавать даже те, кто считает себя хозяевами этой земли и жизни. Они упорно игнорируют  то,  что история просто пестрит примерами, когда, сдаваясь на милость победителю и преподнося ему свою отчизну на блюдечке, предатели уничтожались, чуть ли ни первыми. Недаром народная молва гласит: «предателю первый кнут». Их услуги требуются лишь до тех пор, пока они  помогают расправляться с инакомыслием и героями - патриотами, а дальше уже законы устанавливает победитель.  И маловероятно, что предателю и всем его потомкам вообще будет дозволено жить.  И в этом даже можно понять и оправдать агрессора, который будет вынужден защищать интересы  своей отчизны.
     Обидно и горько говорить все это о своем народе, но еще обиднее и горше  об этом молчать, делать вид, что всего этого не замечаешь, если действительно считаешь  себя патриотом, любишь родную землю и свой народ таким, какой он есть. И возникает вопрос, рвущий  сердце и душу на части. Так кто же мы и наша Россия -  «Империя зла», как нас считают и упорно называют на Западе, или последний оплот, не позволяющий стервятникам установить свой новый, фашиствующий  порядок на земле?
       
      
 
       Пролог.
       Начало августа 2010 года, Москва.

       Глядя на густой, едкий, удушливый дым, окутавший столицу, генералу  хотелось выть от боли, вот уже последние лет двадцать не покидавшей его измученное, изношенное сердце. Именно выть, слез даже скупых мужских  не осталось.  Они давно были иссушены горькой обидой за родную, терзаемую невзгодами, врагами и своими собственными недоумками землю. 
       Его не страшила ни эта жара, ни эта невыносимая гарь. Он выдерживал  и не такое.  Он был воином, привыкшим стойко переносить вся тяготы нелегкой службы советского офицера. К этому обязывала профессия –  защищать свой народ, свою отчизну, если потребуется – умереть за них, не раздумывая и не сожалея ни о чем.  И он не жалел, что выбрал именно эту профессию, ставшую смыслом его жизни. Ведь именно она, эта нелегкая доля военного сделала из него настоящего мужчину, способного на решительные, смелые поступки, научила ничего и никого не бояться, терпеть, любить, дружить и побеждать.
      Да! Он привык не бояться и не боялся ничего. Трудно было выискать тот страх, который заставил бы его расчувствоваться, потерять самообладание и всплакнуть.  Чувство ответственности за порученное дело и нелегкая служба вытравили  в нем все подобные страхи. Он не имел на это права только лишь потому, что сам обладал правом посылать людей на самые опасные задания,  на смерть. 
       И все же он был человеком, самым обычным, со всеми человеческими чувствами и слабостями. В душе он гордился тем, что не позволил себе превратиться в служаку, машину, бездумно выполняющую и отдающую приказы. Это было трудно, но он сумел сладить и с этим.  И это было не только его мнение.  Так думало множество умных, честных и порядочных людей, многие из которых впоследствии стали его настоящими, верными друзьями.  Одно только то, что на протяжении тринадцати лет он сумел сохранить дружеские отношения с таким человеком, как  Александр Иванович Лебедь,  говорило о многом. 
       Вот и теперь сердце генерала  болело оттого, что страдали люди, родные, близкие и друзья, жители страны, которых он должен был защищать,  а он и его товарищи по оружию  оказались бессильными перед разгулом очередной беды. Им просто обрубили руки. От этого хотелось не только выть и реветь от отчаяния. Появлялось страшное желание схватить в руки автомат, поднять в атаку всех верных и верящих в него сослуживцев и выпускать обоймы  до последнего патрона в тех, кто до этого допустил.  Он знал, да что там знал,  был уверен, что если бы народ и армия, как и прежде, помогали пожарной службе, то и с этой бедой сладили бы быстрее, да и не с такими потерями, по крайней мере, эта трагедия не имела бы  такого масштаба. Навались бы «всем миром», костьми бы легли, а такого безобразия не допустили.
        Армия и народ всегда помогали  пожарным, причем, даже очень неплохо.  Их  так учили. Опять же помогали, не лезли наперед, слушалась советов  спецов и бывалых,  а те всегда боролись до победного конца, до самопожертвования, до самой последней непотушенной искорки и предательского дымка. Им и помогать-то было незазорно. И ведь справлялись. Во всяком случае, в 1972 году пораженные площади были не меньше, а справлялись с ними и меньшими силами, и  довольно успешно.  Эти злополучные торфяники, которые какие-то уроды учудили осушать,  горели не в первый раз. Со временем стала появляться и отрабатываться методика тушения, накапливался опыт, и вдруг доблестная  пожарная служба, на протяжении целого столетия успешно боровшаяся с огнем, верой и правдой служившая России прекратила свое существование, как  отдельное подразделение. 
        Конечно же,  методы российских пожарных в чем-то устарели, требовали пересмотра и усовершенствования, стали предметом для нареканий, насмешек  и анекдотов, но все их действия, как оказалось, были верными и необходимыми. И чтобы в этом убедиться, потребовалось не так много времени.  С их исчезновением неожиданные и совершенно непредсказуемые пожары стали возникать там, где прежде их не должно было быть в принципе.  И большинство из них уж никоим образом не были связаны с повышением активности солнца. Чаще всего причинами возгораний стали обычное разгильдяйство, халатность, а главное - отсутствие всякой профилактики.
      Генерал хорошо помнил, как навещая друга в начале восьмидесятых, жившего  под городом Тума Рязанской области, он был удивлен, увидев узкоколейку, ведущую, как шутил народ,  «в никуда». Ему пояснили, что она была проложена на несколько десятков километров прямиком в Мещерские леса и болота специально для тушения пожаров.   Ее берегли, постоянно ремонтировали, держали штат обходчиков, ремонтников и два дизельных локомотива с девятью прицепными тридцатитонными цистернами для воды. Поинтересовавшись у друга о состоянии дороги в начале XX1 века, генерал не удивился, узнав, что она уже не функционирует  больше пятнадцати  лет. О ней, как и о многих других подспорьях пожарных служб, тех же просеках и противопожарных рвах благополучно забыли и оставили заброшенными памятниками  о некогда славном прошлом доблестных советских пожарных  и лесников.   
       Трудно оспаривать  необходимость создания такой организации как МЧС.  Возможно, время этого потребовало, но зачем же так бездумно и поспешно ломать старые, налаженные, показавшие себя с лучшей стороны системы? Неужели  ничему не научил даже собственный опыт, и Россия немало пострадала в те годы, когда торжествовал лозунг «Мы старый мир до основания разрушим…»?
      Настоящий, вдумчивый и требовательный хозяин, прежде всего, проверит новоявленную организацию на деле, терпеливо подождет, пока она встанет на ноги,  разовьется.  И только потом встанут вопросы, стоит ли реформировать, сливать службы, решающие однотипные задачи,  и какой из них  отдавать первенство?
       Генерал прекрасно понимал цену таких решений.  Как человек военный, он знал, что развал такой службы, как пожарная, был равносилен развалу армии или той же железнодорожной службы,  где последствия для страны могли стать самыми непредсказуемыми и страшными. Хотя, чему тут удивляться, когда одним из таких решений  развалили некогда великую державу.
      Генерал положил валидол под язык, поморщился, вздохнул  и, потирая рукой грудь,  усмехнулся про себя:
      « Слава Богу, что МЧС вместе с войсками ПВО не прихватило еще и скорую помощь!  А что?  Они ведь тоже людей спасают.  Спасатели, твою мать!.. От них самих Россию спасать нужно».
     Немного подумав и поостыв, он понял, что был не прав и погорячился. Люди были не виноваты. Они честно, добросовестно и отважно делали свое дело. Ведь там же были собраны лучшие силы, а вот руководящую верхушку хотелось задушить собственными руками. 
      Нет бы подумать, взвесить, прислушаться к советам бывалых и опытных.  А ведь некогда думать, да еще вникать в суть вопросов, когда носишься, как угорелый,  да дела делаешь наскоком,  впопыхах, да еще с показухой:  «Смотрите, мол, какие мы бравые орлы»!  Да Бог с ней, показухой, хотя и скромности стоило бы поучиться у тех же пожарных или войск ПВО, но ведь так и выходит.  Лихо прискакал, еще быстрее сделал,  вернее, замазал, залатал, даже не проверив, нет ли какой искорки, уголька, способных возродить новый пожар, и поскакал дальше.
     О каких системных подходах, знаниях и накопленном опыте могла идти речь, когда дел выше крыши, да еще самых разнообразных?  А тут еще и о себе подумать нужно.  В России ведь как?  Дорвался до власти и лопай быстрее все, что удается ухватить и отхватить.  А  то завтра пнут под зад, да еще всех собак навешают, и будешь нищим и озлобленным зализывать раны. И никто о былых заслугах не вспомнит, а если и вспомнят, то только для того, чтобы отобрать и пнуть еще больнее. Вот и приходится хватать все, что только попадет под руку, чтобы хоть не обидно было, а уж разбираться с этим  времени действительно не хватало.
      И произошло так.  Нахватали, навешали на себя, и все мало. Так и подавиться недолго, что собственно и произошло. Выехали на пожар без подготовки, и пришлось громить магазин, чтобы добыть инвентарь. Больше всего удивляло и раздражало искажение, порой  отсутствие информации и заверение руководства МЧС, что не стоит предаваться панике, преувеличивать опасность.
     Это и понятно.  Трудно найти другую такую службу в России, кто был бы так «обласкан» и  оснащен.  Еще бы, ведь они были поставлены  на стражу спокойствия людей, страны, рубеже опасности, а для этого ничего не жалко. И теперь, когда стала явно проглядываться неспособность справиться своими силами, могли потребовать и отчета – как расходовались выделенные средства, куда и на что они были истрачены? Недаром руководством МЧС был предусмотрительно убран сайт, куда сливалось возмущение, отчаяние  и слезы российских граждан, которые оставались с бедой один на один.  И Россия имела немало таких суровых, печальных уроков, одним из которых был и остается Чернобыль.
     Может так и нужно, и правильно сосредоточить все в одних руках, но тогда это требует особого внимания, вдумчивости, осторожности, строжайшего контроля государства и общественности. В качестве такого примера можно было привести Правительственную комиссию, собранную для ликвидаций последствий Чернобыльской аварии.  Там были собраны специалисты из всех отраслей народного хозяйства, с мнением которых считались, по крайней мере, выслушивали и  выносили  общее решение. Опять же общее, обдуманное, ответственное  и контролируемое решение. Видимо поэтому им удалось справиться с той, страшной бедой в апреле 1986 года,  предотвратить еще большую трагедию и  поднять на борьбу весь народ. А теперь, перешагнув рубеж прошлого  тысячелетия, народ просто шарахался от этой новоявленной организации, справедливо опасаясь, что за такую помощь с него же еще и потребуют оплаты.
    Увы, отношения стали  рыночными, за услуги установлен прейскурант, или, как принято говорить теперь, прайс-лист.  Например:  вскрытие замка забывчивым гражданам обходится где-то в  две-три  тысячи рублей, не говоря уже о лицензировании  противопожарных мероприятий, которое исчисляется десятками тысяч долларов.  Интересно, сколько бы денег потребовалось  от жителей за тушение их деревни или поселка? Еще интереснее, какую неустойку и моральный ущерб можно было бы выставить службе, отвечающей за пожары,  за всю  сожженную Россию? А ведь это тоже законы рыночной экономики. И может над этим стоило бы задуматься, хорошенько задуматься, как и над тем, что, сосредотачивая средства в одних руках и  выращивая монополиста, создаются очень даже вольготные условия для халатности, безответственности и того же воровства.  Уж в этом-то российские чиновники преуспели, как никто.  Если уж они ухитрялись сколачивать баснословные состояния на бездомных собаках, то поживившись на людском горе, они и вовсе могли переплюнуть всех самых невероятных толстосумов мира.  И не лучше ли было оказать помощь своему народу, тем же русским беженцам из бывших республик или военнослужащим  расформированных частей? Россия огромна и места нашлось бы всем.  Вот уж кто бы точно навел порядок и встал на защиту родной земли.  А то ведь может случиться так, что и помогать-то уже  будет  некому.   
     Генерал имел право так думать и задавать именно такие вопросы. Он любил эту землю, и ему была небезразлична ее судьба. А кроме того за его плечами был горький опыт Приднестровья, где  в результате развала армии криминальный мир и отморозки  всех мастей получили самое современное оружие, а так же  Чернобыль -  последнее предупреждение человечеству. И ему было, что сказать людям, дать совет с полной ответственностью, без которой он не делал ни одного шага. Он должен был поведать правду, какой бы горькой она ни была,   во имя того, чтобы люди не испытали и тысячной доли того, что пришлось пережить ему и его соратникам.
     И его неожиданно поразила страшная мысль,  что могло произойти, если бы сегодняшнее МЧС оказалось на месте аварии?  А ведь последствия той трагедии  были живы до сих пор.  Возгорание брянских лесов, пострадавших от радиоактивного загрязнения больше других и лишенных в настоящее время  противопожарной защиты, могло  снова сурово напомнить о себе. А потом  напомнили  бы о себе другие  атомные станции, расположенные именно в лесных массивах, которыми были так богаты  необозримые российские просторы.   
    Генерал знал, что завтра погода изменится, отступит эта жара и пойдет долгожданный дождь.  Природа-матушка сменит гнев на милость,  в который раз простив и защитив своих нерадивых детей. И люди обрадуются, вздохнут,  все потихоньку начнет улаживаться и забываться. И снова забудутся истинные  виновники за исключением стрелочников, попавших под горячую руку, и  многое, как обычно, спишется на объективные обстоятельства, те же  аномальные явления, всемирное глобальное потепление.  Люди должны радоваться, быть счастливыми  и верить в светлое будущее. Так было и так будет. Жизнь не может и не должна останавливаться на эпизодах, даже если они принесли много горя и страданий. И все же человек не должен, не имеет права забывать их, как и своего прошлого.  Он должен помнить эти горькие, суровые уроки, если только хочет остаться человеком и сохранить жизнь на земле.      
      Казалось бы, сколько можно воевать, тратя свое последнее здоровье, силы? В конце концов, можно подумать и о себе. Так говорили, жалея и уговаривая его, близкие, друзья, любимая супруга. Его никто не мог упрекнуть в том, что он служил плохо, нечестно, и мог смело уйти на заслуженный покой. Да и здоровье, крепко пошатнувшееся в Чернобыле  постоянно, настойчиво напоминало о себе и уже не уговаривало, а требовало покоя и отдыха.  И все же он не мог оставить службы, считая, что и дальше должен служить отчизне до последнего вздоха.  Кто, если не он, мог сказать ей  правду, помочь в трудную минуту, смог бы достучаться до властей?  И  он имел на это право. За его плечами стояли погибшие в Чернобыле, родном Приднестровье товарищи, люди,  за которых он держал ответ перед Богом, отчизной и совестью.
 


Глава 1. Странный сон
Ночь 27 апреля 1986 года,  Тирасполь, квартира майора Крикмана.

«Босой мальчишка в ситцевых шароварах бежал  по огромной галерее какого-то  запутанного  лабиринта, не находя выхода.  За своей  щуплой спиной  он ощущал  стремительное,  неумолимое движение  черной, могучей  волны,   без единого звука крушащей и перемалывающей массивные железобетонные стены коридоров. Он понимал, что любая, даже самая малейшая задержка – это смерть.   Не хватало дыхания, подкашивались ватные ноги, но он продолжал бежать из последних сил.  Очередной поворот и все!.. Тупик!..   Мальчишке ничего не оставалось, как повернуться  навстречу черному валу, который,  рассыпаясь на мириады антрацитовых мух, мгновенно стал облеплять все его тело. Тысячи мелких и мерзких липких черных тварей рвали его плоть, вгрызались в сосуды, сверля туннели к сердцу...»
       - А-а-а-а!..  -  проснулся Юрий от собственного крика.
Ночной кошмар не отпускал. Сердце бешено колотилось, отдаваясь барабанной дробью в свинцовых висках, тело покрылось холодным, обливным  потом и дрожало, как в лихорадке.
Немного успокоившись и  отдышавшись, он включил ночник. Часы на прикроватной тумбочке показывали начало третьего. Он никогда не верил в приметы, гороскопы, предсказания, толкование сновидений. Но сейчас этот  сон поразил его своей реальностью, даже заставил ощупать лицо, руки и тело в поисках страшных ран.
Он посмотрел на спящую рядом жену.  Аня спала тихо и ровно, как обычно.   На  ее красивом, любимом  лице не было даже намека на волнение.  Тогда он прислушался к соседней комнате. Там  сладко сопела во сне дочка. Значит, с ней тоже все было в порядке.
       Он осторожно вытер пот рубашкой, выключил свет, накрылся мокрым пододеяльником и попытался заснуть.  Чувство  тревоги не отпускало, возвращая мысли к ночному кошмару.
        «Может с мамой что?» - подумал он, осторожно вылез из кровати и  тихонько вышел на кухню. Там  он  плотно прикрыл за собой дверь, подошел к телефону и набрал знакомый номер.
        - Алло!.. -  встревоженный голос мамы прервал первый же гудок, заставив его вздрогнуть от неожиданности.
        - Мама! У тебя все нормально? – негромко спросил он, с трудом приходя в себя от удивления, что мама оказывается, тоже не спала. 
        - Хорошо, что ты позвонил, сынок, - заговорила мама, в голосе которой  усилилась тревога.  - Сама хотела тебе уже звонить, да разбудить боялась. Уже почти час не сплю, за вас переживаю. Никто не заболел? Как  Ниночка?
        Юрий замялся. Как-то неловко было рассказывать в половине четвертого утра маме свои ночные кошмары.
        - Юра! – голос мамы стал строже. - Мы же условились, что ты мне всегда говоришь правду. С Аней поругались?
        - Нет, мама. Сон какой-то дурацкий приснился… -  он коротко пересказал сновидение, опять ощутив липкое прикосновение черной мерзости.
        - Не вздумай никому рассказывать об этом сне! Слышишь, ни-ко-му, иначе сбудется.
        Юрий не мог припомнить, чтобы в голосе матери было столько страха, боли и отчаянья.
       - Я заеду утром, мама, -  сказал он, сдерживая волнение и стараясь ее успокоить.  -  Не переживай!..  Договорились?..  Попробуй уснуть!

        ГЛАВА 2.  Тревожное утро Главы государства.
      Раннее утро 26 апреля 1986 года, Москва, квартира Генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза
   
      В пять часов утра телефонный звонок прервал сон Главы государства.
      - Михаил Сергеевич, - зазвучал в трубке встревоженный голос Николая Ивановича Рыжкова без обычного приветствия. – Серьезная авария на Чернобыльской АЭС.  Извините, что разбудил!
      - Какой уж тут сон? -  пробурчал, зевая, Горбачев, и тут же перешел на строгий деловой тон. - Уже знаю. Полчаса назад звонил Министр энергетики. Сообщил, что  на одном из реакторов в половине второго произошел взрыв, затем пожар. Выяснили масштаб?  Насколько все серьезно? Нашли Щербицкого, что он говорит? Кто еще в курсе, что говорят?
      - Майорец мне тоже звонил, Щербицкий выехал в Чернобыль. Авария произошла в 1 час 23 минуты. Поступил сигнал обо всех видах опасности, в том числе пожарной и ядерной.  Майорец почему-то этого не сообщил, узнал сам случайно.  В курсе, вероятно,  Госбезопасность, вытащить лишнюю информацию из них дело безнадежное, но думаю, знают не больше.  Еще раз извините, что потревожу!
      - Нет уж, пожалуйста, тревожь! – съязвил Горбачев. –  Попробуй только не потревожить! Как думаешь, это серьезно?
      - Думаю, да!
      - Вот и я так думаю.  Авария на АЭС не шутки. Собирай к 8-ми Политбюро! Нужно обсудить и срочно организовать правительственную комиссию. Пусть срочно выезжают на место аварии и разбираются.
      - Алиев и Кунаев могут не успеть к 8-ми, да и Тихонова в Москве нет. Он в санатории, в Крыму. Кажется, болен.
      - Собирай всех, кто есть! Остальные пусть будут на связи. Николая Ивановича не тревожь, пусть отдыхает!
       - Как вы думаете? Кого назначить Председателем комиссии?
      - Опять о своем Щербине печешься? Ладно, пусть будет он.
      - Все понял, Михаил Сергеевич, разрешите выполнять?
      - Выполняй! Да, про ученых забыли. Звони в академию Александрову, пусть выделяет атомщиков и сам вылетает! Без них там ни черта не разберешься. Теперь действуй!
      - Михаил Сергеевич, у Александрова жена при смерти, вряд ли он ее оставит.
      - Тогда пусть выделяет самого толкового и честного, который ни   Славского, ни КГБ, даже меня не побоится. Скажи Александрову, головой ответит за принципиальность этого атомщика, чтобы только правду говорил. А то я знаю этих лизоблюдов, начнут вилять, да приглаживать. Все, теперь выполняй!  Если что, сразу же звони!    
      Горбачев положил трубку и застыл в недоумении.  Звонок  Рыжкова его сильно встревожил.  Предыдущий звонок Министра энергетики тоже принес не слишком приятное известие, но Майорец его немного успокоил, объяснив,  что аварии на АЭС случаются редко, в его ведомстве  их  произошло всего пять и они незначительны. По крайней мере, на подводных лодках  они происходили чаще.  Это и понятно. Лодки  находились в постоянном  движении, тем более  в экстремальных условиях, в толще океана, где сложностей навалом и без работающих реакторов. А потом  это же военные корабли, а  АЭС – всего лишь мирный атом. Это немного успокаивало,  но не лишало тревоги.
      Информацию об авариях из Анатолия Майорца в буквальном смысле слова пришлось вытягивать клещами. Оказывается, она скрывалась не только от общественности и работников станций, но и от правительства.  Преемник  Непорожного, такого же ревностного хранителя секретов, открывал ее с большой неохотой, но отделаться от  Главы государства простыми, успокаивающими фразами было не так-то просто.  Учеба Андропова не прошла  даром.
       - Миша, - говорил ему Юрий Владимирович, когда он при Брежневе занимал «штрафной пост» секретаря ЦК, отвечающего за сельское хозяйство – самый неблагополучный сектор экономики. – Не ограничивай круг своих обязанностей аграрным сектором! Старайся вникать во все дела! Вообще действуй так,  если  в любой момент тебе пришлось бы взять всю ответственность на себя.
       Горбачев настаивал на правде, положение было серьезным, и Майорцу пришлось сдаться.  Выяснилось следующее.
       Последняя авария на  Балаковской АЭС произошла в июне прошлого, 1985 года из-за ошибочных действий малоопытного персонала. Погибли 14 человек. До этого аварии были в  ноябре 1984-го в Энергодаре в Запорожье из-за возгорания  полихлорвиниловой оболочки кабеля,  в Армении в октябре 1982 –го и  в Белоярске в 1978 году.  Основной причиной аварий посчитали неопытность и халатность персонала, реакторы нигде не пострадали, жертв не было за исключением  Белоярской, где облучились 6 человек.   Майорец добавил, что самой крупной аварией  считается взрыв хранилища на Кыштымской  АЭС в 1957-ом,  но тогда атомные станции принадлежали другому ведомству, и вся информация была еще строже засекречена.
      Михаил Сергеевич поинтересовался, как обстоят дела с авариями за рубежом, на что министр ответил, что  там все более-менее спокойно за исключением крупной аварии в 1976 году в США, штат Пенсильвания,  где произошло разрушение одного из реакторов на 50 процентов.  Причины аварии были неизвестны, но фирма, владеющая станцией, вела восстановительные работы до сих пор и, кажется, уже разорилась. 
      Информация немного обнадеживала, но окончательно  не успокаивала.  Вероятно, среди причин этой тревоги было то, что глава ведомства, отвечающего за АЭС,  был не слишком сведущ в вопросах атомной энергии. На вопросы, что могло послужить причиной аварии в Чернобыле, Майорец не мог даже  предположить какой-либо версии, хотя именно его ведомство проектировало,  строило станцию и запускало в эксплуатацию. Он действительно был далек от атомной энергетики и командовал тем, о чем имел смутное представление.
     Звонок Рыжкова просто ошеломил. Этот разбирался в атомной энергетике еще меньше, хотя почему-то знал, что с АЭС поступил сигнал обо всех видах опасности, вплоть до ядерной.  Получалось, что были компетентны только ученые-атомщики, а им почему-то уже не особенно верилось.  Ведь они уверяли, что реактор абсолютно безопасен. Академик Александров утверждал, даже клялся,  что РБКМ можно ставить хоть на Красную площадь, так как опасности от него не больше, чем от самовара…
     Михаил Сергеевич взял в руки энциклопедию. Сухие факты мало что говорили. Настроение было испорченным. Эта авария была явно некстати.

     Год назад, когда 11 марта 1985 года его, наконец,  избрали Генеральным секретарем, уже на следующем, апрельском пленуме он провозгласил курс на перестройку и ускорение развития страны. Он прекрасно понимал,  время требует перемен, и с энтузиазмом включился в работу. Требовалось многое изменить, прежде всего, поменять старое, отжившее мышление и разрядить международную обстановку. Противостояние двух систем завело страну в тупик. Холодная война,  гонка вооружений измучили и истерзали экономику.
     На этом же апрельском пленуме Председателем Верховного совета был избран  Громыко,  министром иностранных дел стал  Шеварднадзе, в  сентябре начались полномочия  Рыжкова.  Началось формирование  новых, верных  кадров, активных участников политики «перестройки».
    Тяжелое наследие, доставшееся от прежних правителей, мешало двигаться необходимыми, желаемыми темпами, но нового Генсека стали активно поддерживать прогрессивные люди страны,  народ, поверивший, что все идет к лучшему.
     Сразу же остро возник вопрос о разрядке военных действий в Афганистане.  Противостояние между стоящей у власти НДПА и отрядами моджахедов  оказалось неразрешимой, неимоверно сложной  проблемой. Все чаще стали возникать мысли о выводе 40-ой армии. Борис Громов, конечно же, был прав, высказывая справедливое мнение, что  верная Бабраку Кармалю афганская армия практически выезжает на плечах российских солдат, которым приходилось «напрасно таскать раскаленные каштаны из огня».  Руководство  Афганистана не только не закрепляло результатов боевой деятельности  советской и своей армий, но и не стремилось этого делать.
     Слава Богу, что начались переговоры с душманами, которые, наконец, позволили российским военачальникам и политикам подойти к пониманию традиций, психологии, симпатий и антипатий моджахедов. Оказалось, что именно так они защищают страну и весь свой  народ от самой настоящей интервенции.  Введение войск, да еще в их священный праздник было непоправимой ошибкой и несло за собой непредсказуемые, губительные  последствия для самой России.  Кризис власти Кармаля углублялся с неимоверной быстротой, с  каждым днем все больше втягивая Советский Союз в свои закулисные игры и борьбу за власть.
    Вслед за этим требовалось срочно решить вопрос с академиком Сахаровым, который неистово возражал против ввода войск в Афганистан и именно из-за этого был сослан в Горький. Как он и предсказывал, российские ребята погибали  не только в результате боевых действий. Многие погибали из-за совершенного незнания местных условий. Чуть ли не треть погибших сразили страшные болезни, к которым у них просто не было иммунитета.  Все это, как и всю ту чертовщину,  что местным жителям помогает сам Аллах, приходилось хранить в страшной тайне.  Земля под ногами россиян и в правду уже не просто горела, но и полыхала. Слухи об этом, да еще и многочисленные  рассказы очевидцев уже невозможно было скрыть даже под грифом  самой высокой степени секретности.
     Возвращать академика особенно в этот момент не хотелось.  Старик был неуправляем, говорил все, что думал. Конечно же, он воспользовался всем этим, чтобы доказать свою правоту.
     Старая гвардия, особенно военные тоже не желали видеть смутьяна в столице, да еще отказали бы в поддержке новому составу Политбюро, но мировая общественность требовала справедливости и грудью вставала на защиту глашатая истины.
     Все эти вопросы требовали немедленного решения, старые кадры активно сопротивлялись, новые еще не полностью включились в работу, да еще  часто оказывались не такими, как хотелось, а тут еще вдруг эта авария. Было, от чего взволноваться. Ведь она могла приостановить темп, а может и вовсе  остановить задуманную перестройку.
     «Господи, только не это! – подумал Михаил Сергеевич. – Да еще в канун таких праздников».


      
           Глава 3. Академик Легасов
        26 апреля 1986 года, 6 часов утра, квартира академика Легасова.

         26 апреля 1986 года выдался прекрасный, весенний солнечный день. Субботнее утро не предвещало ничего дурного. Проснувшись рано утром, приведя себя в порядок и завтракая, Валерий Алексеевич раздумывал: ехать ли в Университет, чтобы кое-что доделать для своей кафедры радиохимии и химической технологии,  на все наплевать и отправиться отдыхать куда-нибудь  с женой и другом,  или  все-таки отправиться в Министерство? Там на десять утра был назначен партийно-хозяйственный актив. 
        Отдохнуть, конечно же, было бы неплохо. За последнее время он очень устал.  Сказывалась напряженная, почти непрерывная и ответственная работа, часто требующая одновременного пребывания в нескольких местах.  Помимо заведования кафедры в Университете и должности первого заместителя директора в Институте атомной энергии имени И.В. Курчатова, приходилось еще участвовать в нескольких ответственных комиссиях и организациях.  За один только последний год он был  включен в постоянно действующую комиссию  по водородной энергетике, в экспертный совет по неорганической химии, в  специализированный  совет по присуждению ученой степени при академии наук.  Только эта дополнительная нагрузка отнимала  почти половину рабочего времени, а кроме того раз в неделю нужно было появляться во Всесоюзном обществе «Знание». На саму науку оставались только ночи, но деваться было некуда.  Как-никак он был сорокачетырехлетним,  сравнительно молодым академиком и должен был отрабатывать доверие отрасли и академии, пять лет назад избравшей его действительным членом по отделению физикохимии и технологии неорганических материалов.
         Несмотря на глубокие, сожалеющие вздохи супруги Маргариты Михайловны, по своей многолетней, глубокой привычке и складу характера, он решил, что должен быть в Министерстве. На  партактивах собирался весь цвет атомщиков, с которыми можно было поболтать, обсудить насущные проблемы,  главное – узнать, почерпнуть что-то новое. Ведь здесь собиралась не только наука, но и практики, люди, впрямую работающие с ядерными установками и их не до конца изведанной, мощной энергией.
        Выйдя из машины и предупредив водителя, что пробудет в Министерстве  часов до двух, он прошел в здание.  Поднимаясь по лестнице, встретил начальника Главного управления по разработке и проектированию атомных реакторов Николая Ивановича Ермакова,  в подчинении которого  находился его  Институт  атомной энергии.
       Они поздоровались, и Ермаков сообщил, что на Чернобыльской атомной станции произошла какая-то неприятная авария. Сообщил достаточно спокойно, хотя и с некоторой досадой, было видно, что большей информацией не располагает. Правда,  если бы и располагал,  то вряд ли сказал больше положенного в силу секретности, опутавшей эти сведения крепчайшей паутиной. А потом это было не его головной болью, станции уже два года принадлежали другому ведомству, которому теперь и предстояло выяснять причины,  устранять неполадки.
       Расспросить подробности еще у кого-то было уже некогда, начинался доклад министра. У Валерия Алексеевича срезу же испортилось настроение. Там в Чернобыле произошло что-то серьезное, возможно, облучались и гибли люди, а здесь царило спокойствие, даже не отменили партактив. Однако нужно было идти в зал. Там должно было все проясниться. Все-таки  собрался генералитет атомщиков.   
      Между тем, престарелый, но в свои 86 лет демагогически весьма активный Славский громким уверенным голосом начал излагать, как во вверенном ему ведомстве все замечательно и прекрасно. Конечно, были некоторые упущения, высокий травматизм, включая облучение, финансовые нарушения, технически не точные операции, но все это было незначительными мелочами по сравнению с самыми лучшими в стране предприятиями, выполнявшими, перевыполнявшими все плановые, сверхплановые задания партии и правительства.
      Авторитет Славского был огромным, и он недаром руководил одной из самых мощных и грозных отраслей страны. Можно сказать, что он и она были  под стать друг другу. Поговаривали, что Леонид Ильич, увидев его при полном параде, а Ефим Павлович редко надевал свой парадный мундир со всеми наградами, несколько ошалел и после этого  уже не мог спокойно спать. А от такого иконостаса действительно можно было прийти в замешательство и тронуться умом. Три звезды Героя  Соцтруда, десять орденов Ленина, два ордена Красного знамени, лауреатские значки за две Сталинские премии, Ленинскую, Государственную и еще ряд правительственных весомых наград, не считая ведомственных и прочих, прочих, которыми можно было обвешать  несколько человек, причем, с ног до головы. Понятно, что  объемная грудь обладателя, а тот даже в свои годы был еще довольно статным и высоким, вмещала только самые главные, особо весомые.
     Все эти награды Ефим Павлович получил заслуженно, начиная еще с Гражданской, где был  командиром в Первой конной. Именно там он получил свой первый орден и  отработал громкий, уверенный, командный голос, который  помогал его обладателю поднимать не только  атомную промышленность.  Делал он это хорошо, с душой и ответственно. Его организаторские способности, ум и воля могли, если так можно выразиться, поднять даже мертвых.  Ведь та же  промышленность, как и многое в стране, возрождались буквально из ничего. И в этом многом  участвовал Ефим Павлович, даже был одним из участников проекта поворота сибирских рек. Именно за это он и имел такое множество наград, полученных не только во время войн, но и в мирное время, что особенно доставало Брежнева. Видимо поэтому во время его правления, то есть за все семнадцать лет  Ефим Павлович не получил ни одной правительственной награды, не считая нескольких благодарственных грамот.
     Как человек широкого, глобального масштаба он думал только о деле, был ему предан, как и Коммунистической  партии, в которую вступил еще в 18-ом. Люди и их судьбы интересовали его во вторую очередь. Нетрудно догадаться, почему это происходило.  Руководителей этой огромной страны никогда не интересовала отдельная человеческая жизнь.  Чего уж там говорить об отдельных личностях, если  партия ради своих идеалов готова была утопить в крови весь мир?  Вот и Ефим Павлович, всю свою жизнь колебавшийся вместе с линией партии, будучи  ее верным воспитанником, действительно думал, что руководитель  не имеет права расслабляться,  думать о людях, если задуманное партией дело требовало всецелой  отдачи. 
     Да,  ему приходилось  никого не щадить,  но при этом он не щадил и себя самого.  Вероятно поэтому и его, взращенная и вскормленная им отрасль тоже не придавала особенного значения авариям, тем же бесконечным случаям облучения.  Пожалуй, единственный человек, к кому он относился бережно и трепетно, была его супруга, хотя и она без всяких раздумий была бы принесена в жертву, если бы этого потребовала партия.
 
    Слушатели, привыкшие к пламенным речам Министра, все, как одна, похожие на гимн атомной энергетике, скучающе зевали и ждали желанного перерыва.  Собственно говоря, они и собирались на эти совещания в основном только затем, чтобы встретиться с единомышленниками, обменяться информацией и обсудить насущные, назревшие проблемы.
     Валерий Легасов не был исключением. Он тоже скучал, ему так же надоели все эти сладкие речи, даже раздражали.  Как и все работники ведомства, он уважал Министра за его личные качества, ум, могучие организаторские способности, и все же не мог простить ему то, что  на вверенном этому руководителю ведомстве не все было так благополучно, как рисовалось.  Где-то он даже жалел, что не приехал попозже, не провел прекрасное утро с любимой супругой, которой последнее время уделял все меньше и меньше времени.  Увы, даже  студентом химико-технологического института имени Д.И. Менделеева, а потом аспирантом отделения молекулярной физики Курчатовского института  он не позволял себе пропускать лекции по таким  совершенно бредовым предметам, как, например, политэкономия социализма. Даже он, вроде бы неглупый и успешный студент с большим трудом что-нибудь понимал, но упорно сидел и конспектировал всю эту чушь.  Любовь к порядку, скрупулезность и ответственность были его неотъемлемыми  чертами, как шутили сослуживцы и друзья, занудство и доскональность достались ему при рождении. В моду входили восточные гороскопы, а он, родившийся 1-го сентября 1936 года, был ярко выраженной девой, которой эти черты были присущи.
    Как оказалось, все эти черты неплохо сослужили ему не только в науке. Посещение общественных кафедр и изучение этих, с его точки зрения, несколько странных и демагогических  наук позволяло ему теперь лучше понимать действительность и существующие порядки.
    Перегибы и неистовое желание шагать семимильными шагами касались не только экономики  страны развивающегося социализма, но и науки. Руководители научных институтов, как и весь советский народ, стремились к победам коммунизма, направляя все свои усилия на усиление мощи государства, его процветание.  Редко, кто из них задумывался, к чему, в конечном счете, может привести то или иное открытие?  Думать было некогда, да и опасно,  можно было запросто лишиться партийного билета, а затем и теплого кресла.
     Все это просто заставляло их все реже прислушиваться к мнению ученых, которые эти открытие совершали. Еще чего доброго напугали  бы высшее руководство, а те с испуга взяли бы, да и прикрыли тему, финансирование, а то и весь институт. Нет уж, открытие сделали и в сторону! Главное, чтобы оно повышало боеспособность армии, имело  значительный эффект в экономике. Только за это неплохо платили, награждали и продвигали по карьерной лестнице.  О завтрашнем дне, искалеченной природе и людях полагалось думать во вторую очередь, если, правда, дело до этого доходило. Прежде всего, нужно было  любой ценой  выполнить Государственные задания, а дальше хоть трава не расти. 
      Валерий Легасов  считал себя не только ученым, но и сыном, гражданином своей страны, земли, которая его вскормила и дала возможность заниматься любимым делом. Он любил ее, был ей благодарен, и ее судьба была ему небезразлична. Именно поэтому он, один из немногих, стал серьезно задумываться над  проблемами безопасности тех же атомных реакторов, темой, не слишком популярной, упорно забываемой и замалчиваемой.
      Это и понятно. Какому нормальному советскому руководителю или военачальнику был нужен реактор, потерявший из-за какой-то перестраховки часть свой мощности, да еще  увеличил себестоимость? Такие изобретения, конечно же, рассматривались в последнюю очередь.  Попробуй, рассмотри, займись им, выдели деньги, да еще, не дай Бог, запусти его в эксперимент, а еще  ужаснее -  в эксплуатацию.  Наверху такого не поймут и взгреют так, что мало не покажется. Еще бы, народные деньги тратятся на «черт знает, что».
     В какой-то степени и это понять можно. 
     От военного реактора до мирной АЭС, как говорится, дистанция огромного размера.  Если в первом случае затраты не имели значения, то стоимость атомной станции должна была не превышать, скажем, затраты на угольной. В противном  случае она была просто не нужна. По этой причине основные усилия атомщиков были направлены на повышение  мощности атомных реакторов за счет снижения затрат на их безопасность. 
     Многолетний опыт безаварийной эксплуатации военных реакторов породил глубоко укоренившуюся философию: достаточно написать правильную инструкцию по управлению реактором  - и безопасность обеспечена. Именно эта философия и породила РМБК – реактор повышенной опасности, на котором отсутствовал даже внешний защитный купол, или как называли его атомщики «крышка». А ведь именно такие реакторы были установлены по всему огромному Советскому Союзу, под Ленинградом, в Армении,  Сибири, том же Чернобыле. 
    Трудно подсчитать, сколько заманчивых и поистине сказочных предложений иностранных коллег отверг ученый Легасов, когда стал заниматься еще и этой темой? Устоять было нелегко, но он устоял. Оставлять родину в опасности  было не в его правилах, и он упрямо продолжал думать и заботится о ее безопасности, собирая таких же непризнанных
единомышленников. Вероятно, именно поэтому объяснялся тот феномен, что он, химик стал одним из руководителей института, первым заместителем директора,  где в основном трудились физики.  Видно академик Александров посчитал, что этот въедливый, жадный до знаний и до педантизма осторожный химик, постоянно ужасающийся положением дел с безопасностью в отрасли, не сможет пройти мимо проблемы безопасности атомных станций. Уж кто-кто, а Анатолий Петрович прекрасно знал, чем грозит авария на атомном реакторе, и не ошибся.  Академик Легасов  действительно стал его соратником и правой рукой. По крайней мере, в деле безопасности реакторов  они нашли полное взаимопонимание. 
     Работать рядом с таким ученым, под его началом и поддержкой для Легасова было большой удачей, и он с воодушевлением занялся еще и темой безопасности. Неважно, что она  практически не финансировалась,  часто встречалась в штыки, его самого называли перестраховщиком, паникером, а сам Славский стучал на него ногами.  Валерий Легасов твердо знал, что она обязательно будет востребована, и это придавало ему уверенность.

    Ему, как и многим, уже порядком наскучила сладкая речь Министра. Он понимал, что благополучие недосягаемого, сверхсекретного и обласканного Государством ведомства  Ефима Павловича  обеспечивалось за счет всей огромный страны. И все же он продолжал слушать,  с нетерпением ожидая  какой-нибудь дополнительной информации о Чернобыльской АЭС.  Как собака, натасканная на трюфеля, он  словно сделал стойку, будучи не в состоянии  оставаться равнодушным к тому, что сообщил ему перед партактивом Ермаков.  Аварии на АЭС были его насущной работой, делом, которому он теперь посвящал чуть ли не половину своего рабочего времени, которое приходилось выкраивать за счет других неотложных дел, чаще всего отдыха и сна.  Министр должен был что-то знать,  АЭС в Чернобыле была одной из самых крупных не только в СССР, но и в мире. 
      И вот, наконец, Ефим Павлович  затронул эту тему. Но затронул как-то вскользь, скороговоркой.  Мол,  в Чернобыле, принадлежащем другому министерству, произошла какая-то  авария, что они  там что-то натворили, но это не остановит путь развития атомной энергетики, а затем продолжил свой традиционный доклад, длившийся  около двух часов.
    Расстроенные этим скупым сообщением, с трудом дождавшись перерыва, объявленного в 12 часов дня,  Валерий Алексеевич быстро вышел из зала и поднялся на второй этаж в комнату ученого секретаря Николая Сергеевича Бабая, надеясь хотя бы у него выяснить подробности. Они давно симпатизировали друг другу и встречались, как старые добрые друзья.
     Не успели они поприветствовать друг друга, как в комнату заглянул первый заместитель Славского Мешков.
    - Валерий Алексеевич, хорошо, что я вас нашел! – вскрикнул  он озабоченным, запыхавшимся голосом, буквально вваливаясь в кабинет.  – Здравствуйте! Какое счастье, что вы не уехали из Москвы.
    - Я вас тоже приветствую, Александр Григорьевич! – немного растерянно ответил Легасов. -  Я никуда не уезжал,  был на партактиве,  слушал доклад Ефима Павловича. Вот зашел обсудить основные позиции доклада.
    - Меня, к сожалению, на докладе не было, но Ефим Павлович, вероятно, уже сообщил об аварии на Чернобыльской АЭС?
    - Да, сообщил! – согласился Легасов, с трудом скрывая досаду и разочарование докладом.  -  Хотелось бы узнать подробности.
    - А вот подробности  придется выяснять нам с вами. Должен сообщить, что создана Правительственная комиссия, и  вы в нее включены. Придется отложить все дела и сегодня же вылетать. Комиссия собирается в четыре часа дня во Внуково. Настоятельно прошу не опаздывать. Дело неотложное и весьма серьезное.  Сколько мы там пробудем,  не знает никто, поэтому рекомендую собраться, как в долгую командировку.  Ну, все, я побежал дальше, надо еще найти Сидоренко.  До встречи!
 
     Быстро распрощавшись с Бабаем, Легасов спешно вышел из здания министерства и увидел  служебную машину, которая, к счастью, оказалась на стоянке.  Садясь в машину, он задумался. До отлета оставалось три с половиной часа. На скорые сборы и дорогу до Внуково из дома хватило бы часа полтора. Значит, остальные два часа можно использовать с толком, подумал он и объяснил водителю свои сегодняшние непростые планы. Сначала предполагалось забросить его на часок в институт, после этого забрать Маргариту Михайловну с работы и отвезти домой, где он с ней состыкуется, ну и  к четырем часам быть во Внуково. Тот кивнул, мол, задача понятна, но нигде задерживаться не рекомендуется.  Дорога могла оказаться загруженной, особенно на выезде по Киевскому шоссе, народ начинал на праздники выбираться из столицы на дачи и свои садовые сотки.  Валерий Алексеевич пообещал не задерживаться в институте и дома больше оговоренного, а то и меньше, и они тронулись.
      Ему обязательно хотелось заехать в институт, чтобы найти кого-то из реакторщиков, знакомых с  РМБК. Именно они могли сообщить какие-то дополнительные, важные сведения о возможных вариантах поведения реактора во время аварийной ситуации.  Включение в Правительственную комиссию было для него полной неожиданностью.
      По дороге он подумал, кому был  этим обязан?  Конечно же, это был  Александров, который не мог в настоящее время активно участвовать в жизни страны из-за тяжелой болезни супруги. Без его решающего, авторитетного мнения такое было просто немыслимо.  Однако это было странно.  В отрасли было немало других, более подходящих кандидатур. Было понятно, что  выбрали Александра Григорьевича Мешкова, участника разработки первой советской  ядерной бомбы и «ядерного щита», лауреата Сталинской, Ленинской и Государственной премий, Героя Социалистического труда.  Александр Григорьевич был одним из немногих министерских чиновников, кто на своей шкуре испытал, чем грозит авария на уран-графитном реакторе.  Это был хороший, опытный специалист своего дела, в отличие от Легасова, только в общих чертах представлявшего, как работает установленный там РМБК. И все-таки включили его, Легасова. Вероятнее всего, этому способствовал именно Александров.      
      Валерий Алексеевич  помнил, каким мрачным и серьезно озабоченным вернулся  патрон  с Чернобыльской АЭС.  Потом у них состоялся разговор, и Анатолий Петрович с досадой говорил о том, как он горько сожалеет, что атомные станции передали Министерству энергетики и электрификации, что он и Славский не сумели убедить руководство страны в безумной идее, осуществлять такую перестановку.
      - За все в жизни приходится платить, - угрюмо усмехнулся Александров.  – Как же тогда все хорошо начиналось!  Запустили  установку,  из ее трубок пошел синий дымок,  поздравили «С легким паром!»  «Бороду», как в мы  шутку называли Курчатова.  Нежели, - думали мы тогда, - эту чудовищную, неукротимую мощь, наконец-то, удалось укротить!   Теперь мирный атом мог служить  людям. И это действительно  было гениально и просто. В установке шла самоподдерживающаяся цепная реакция деления. Ядра изотопов  урана поглощали нейтроны, выделялось большое количество теплоты.  Изменяя интенсивность поглощения нейтронов, можно было регулировать уровень мощности.  Однако установка все-таки была не такой простой, как казалось. Требовала строгий учет нейтронов, строгих инструкций, которые составлялись с  расчетом на исполнительных, дисциплинированных специалистов, в первую очередь военных.  Увы,  даже они допускали небрежность, а то и вовсе халатность, что приводило к постоянным нарушениям. Исключение человеческого фактора требовало дополнительных разработок, главное  средств, поэтому  все эти вопросы стали замалчиваться. Замалчивались и все последующие доработки графито-урановых установок, по которым  мы имели  успешные наработки и только их хорошо научились делать. Именно тогда следовало бы обратить на них внимание, заострить его, но тогда сразу бы встал вопрос о безопасности, за которым последовали бы приостановки работы, финансирования, может и вовсе остановки. А этого так не хотелось. Дела вроде бы шли неплохо, одна победа за другой. Первый реактор отработал без малого сорок лет, да и остальные служили долго.  Вот и пришлось смалодушничать, петь гимны атомной энергии, замалчивать проблемы безопасности, главное, не особо возражать, когда  атомные станции стали передавать в ведомство энергетики и широким масштабом внедрять в экономику страны.  И  неудивительно,  если сразу же стала теряться ответственность, культура производства, а главное, проектирование и внедрение таких опасных реакторов, как РБКМ. Все последующие  попытки заговорить с чиновниками и военными о безопасности заканчивались неудачами. Они и тогда-то  не желали понимать всей опасности, а после и подавно. Им нужна была только энергия, мощь, а потом, хоть трава не расти. Показать бы им всем непонятливым, на что способен разбушевавшийся реактор, да только страшно становится от одной этой мысли, - зло пошутил Анатолий Петрович, заканчивая свою суровую, горькую исповедь. -  Вот нам и приходится платить, не допуская до этого любой ценой,  даже ценой  человеческой жизни,  которая в этой стране перестала что-нибудь стоить.
      После этого разговора, уважение к патрону только усилилась.  Легасов знал, что стоило это признание. Нужно было обладать особым мужеством и честностью, чтобы признать, что твоя личная безответственность могла послужить началом трагедии.  И это говорило о том, что академик Александров был не только блестящим ученым, но и верным патриотом, гражданином своей страны, сердце которого болело за ее будущее.
     «В конце концов, неважно, кто и почему настоял на моем участии в комиссии, -  думал Валерий Алексеевич. - Главное,  я включен, мне оказано огромное доверие, и его нужно постараться оправдать».

     Приехав в институт,  он сразу же устремился в отдел,  который разрабатывал и курировал станции с реакторами типа РБМК. Именно они и были  установлены на Чернобыльской АЭС.  Отдел был пуст, но судя по табачному дыму,  сочившемуся из-под закрытых дверей, было ясно, что кто-то из сотрудников находился в институте и совсем недавно покинул  кабинет.  Валерий Алексеевич бросился их искать и  приятно удивился,  встретив в коридоре самого начальника отдела Александра  Калугина.
      « Какой же все-таки замечательный и удивительный  народ, эти физики! В такой чудесный выходной и на работе», - тепло подумал Легасов, и тут же другая мысль снова сделала его серьезным.  Калугин, скорее всего, знал об аварии. 
     - Здравствуйте, Александр Константинович! – суховато поприветствовал он того. – Вы-то мне и нужны.
     - И я рад вас видеть, Валерий Алексеевич, -  приветливо ответил Калугин. – Вот решил поработать, чтобы освободиться на праздники, но отдыхать, видно, не придется. Вы, вероятно, по поводу аварии в Чернобыле? Так понимаю, по этому поводу я и нужен? 
     - Да, я очень  обеспокоен этим известием, а кроме того включен в Правительственную комиссию. Хотелось собрать как можно больше информации. Надеюсь, вы мне поможете?
      - Конечно, Валерий Алексеевич. Всем, чем только смогу, -  согласился  Калугин, и они вошли в кабинет.
       Там Калугин  сообщил, что со станции ночью пришел тревожный, шифрованный по заведенному порядку сигнал, информирующий Министерство энергетики обо всех отклонениях от нормы. В данном случае станция сигнализировала обо всех видах опасности: ядерной, радиационной, пожарной и взрывной. Ситуация оказалась действительно  крайне тяжелой и это ощущалось хотя бы по тому, с какой быстротой и неожиданностью была выбрана, утверждена и собрана Правительственная комиссия.
     Попрощавшись с Калугиным и поблагодарив его за помощь, Легасов был  доволен. То недолгое время, проведенное с этим специалистом своего дела, и видимо неплохим человеком, стоило того, чтобы пожертвовать остальными  проблемами и делами, даже личными и домашними.  Информация и  документация, которой он теперь владел, как-то обнадеживала.
      Как потом  оказалось,  она существенно помогла, можно сказать, довооружила его на ликвидацию последствий аварии. По крайней мере, он теперь отчетливей стал понимать принципы конструирования реакторов, их классификацию, отличия и слабые места.  До посещения Калугина, к примеру, он  не знал,  почему  в реакторах РБМК аварийная защита при нарушении эксплуатационных инструкций глушила реактор недостаточно быстро, а в ряде случаев могла даже кратковременно повысить его мощность.  А ведь этой проблемой он был озабочен уже давно, но никак не мог получить  вразумительного ответа. Необходимая информация, увы,  была недоступна.

     Это могло показаться странным, что заместитель директора института по научной части, проработавший только в этой должности около тринадцати лет, можно сказать, правая рука самого главного атомщика страны, допущенный к особой степени секретности, не мог получить материалы, не связанные с его научной деятельность. Нет, ему, конечно же, не отказывали, но почему-то  необходимой информации обычно не находилось,  ученые, располагавшие ею,  делились слишком неохотно.  При этом многие из них краснели и терялись, как будто делали что-то противозаконное.  В силу своей деликатности он старался их лишний раз не тревожить, а  в результате слабо, если не сказать большее, разбирался в том, чем в основном занимался институт.
    В какой-то степени можно было объяснить это тем, что Валерий Алексеевич Легасов был химиком и занимался проблемами, впрямую не связанными с атомной энергией, теми же реакторами.  Он работал над ядерной, плазменной и энергосберегающей технологиями,  использованием ядерно-физических методов для синтеза, исследуя свойства новых соединений с элементами в аномально высоких окислительных состояниях и водородной энергетикой. Под его руководством была создана научная школа в новейшем разделе неорганической химии – химии благородных газов. Именно за этот цикл работ он был награжден Ленинской премией,  его труд был по достоинству оценен, а в мировой науке определен, как эффект  «Бартлетта - Легасова». 
      «Безусловно, человек, даже самый блестящий ученый не в состоянии объять необъятное. Какая же голова такое выдержит?» -  говорили  чиновники министерства, проявляя свою неутомимую заботу о кадрах. Нетрудно было догадаться, а то и слышать, о чем они думали. Собственно говоря, они этого особенно и не скрывали.
      - Убейте меня, товарищи, но я этого не понимаю! – говорил один из них, выражая мнение подавляющего большинства. – У человека своих забот и обязанностей выше крыши, ни ест, ни спит, спорт свой любимый забросил, не говоря уже о жене, доме и личной жизни, а все ему мало. Подавай ему, видишь ли, вопросы по безопасности реакторов. Как будто нет людей, отделов, даже целой отрасли, которые специально этим занимаются. Нет, вы только подумайте, он же Славскому, да еще  Александрову выговаривает, что этому не уделяется должное внимание! Если ты химик, даже академик, то и  занимайся своей химией. Увидел,  что не так, подскажи, укажи, а дальше уж как-нибудь без тебя разберутся, те же физики – ядерщики. Они же этому учились, у них об этом головы и души болят.  Нет, конечно же, он молодец, есть огромное желание помочь, но не до такой же степени.  До чего же неуемный и странный  народ эти ученые! Все-то им надо, во все-то они лезут, куда не просят, все приключения ищут на свою задницу.    
      Еще хлеще думали они про себя или злорадно перешептывались между собой в курилках.
      - Какого рожна ему еще надо? Обласкан по самое некуда, условия – закачаешься, а  все куда-то лезет и лезет. Получается, он один о Родине думает, о благе ее заботится, а нам-то тогда куда деваться? Ведь, благодаря его кипучей энергии, мы и есть те самые главные вредители, гады ползучие. Зажимаем его яркие таланты, чтобы Россию погубить. Тут и так ночами не спишь, мозги, что в раскорячку, никак остудить не можешь, все о ней,  родимой думаешь, и на тебе – враг народа. Конечно, и о себе забывать не следует. Вон Заславский и Александровым, и те на рожон не лезут. Все понимают, да и знают по более всех, но даже они не позволяют себе подобного. Знают, что все равно эту махину не сдвинешь,  себя в гроб загонишь, да и других угробишь, а этот? Угораздит же Господь наградить таким сокровищем!  Мало того, что сам в петлю лезет, так он еще за собой других тянет, таких же чокнутых.  Благо, что еще информацией достоверной не располагает, иначе вообще бы измучил до смерти, да шею себе сломал. Черпает что-то в курилках, на семинарах, даже в туалетах, а использовать по-настоящему не может. Только в статьи, да в обобщающие доклады вставляет то, выудить удалось. Да и этой пользуется осторожно, людей боится  подвести. Но ведь нормальный же мужик, умница, тактичный,  людей бережет, вот и сидел бы себе тихо, как все,  поступал бы, умные люди подсказывают.  Так нет же, не понимает. Ну, просто беда с этими интеллигентами. Что-то понимают, знают, аж дух захватывает, а в таких щекотливых делах, ну, просто дети малые.  А этот еще и упертый, как стадо баранов.       
     Валерий Алексеевич как раз все отлично понимал.  Он знал, как к нему относится руководство, чиновники министерства, отчасти даже понимал их, но согласиться со всей этой  вакханалией произвола и дикости не позволяла совесть ученого и  гражданина своей страны. Ну, как, к примеру, можно было согласиться с тем, что в благополучном  ведомстве Славского документы запутывались до такой степени, что разобраться в них не могли уже и сами разработчики?  Понятно, что они требовали строгой секретности, защиты от посторонних глаз, но ведь очень часто доходило до маразма. 
     Подтасовка и искажения данных, которые нередко допускали, вернее, заведомо, в силу разных причин, порой даже в угоду вышестоящего руководства, искажали сами руководители разного уровня, приводили к тому, что все исследовательские работы приходилось начинать чуть ли не заново. Благо, находились листочки, заветные тетрадочки, которые в обход всех строгих инструкций берегли ученые, конечно же, напрягались мозги, память, данные с грехом пополам восстанавливались и работы продолжались. 
    Порой даже становилось странным, как в этих сверхсекретных кабинетах и лабораториях еще не угасало творчество?  А оно не только не угасало, но и постоянно потрясало мир гениальными открытиями, что выстреливали из этих кабинетов  нескончаемыми залпами.  Пока еще сказывался опыт, полученный этими гениями в сталинских тюрьмах, лагерях и «бериевских шарашках».  Видно в этом-то  и таилась отгадка этой загадочной, российской души, которая обладала удивительной способностью выживать в этих жутких, нечеловеческих условиях, да еще не терять при этом  своей широты, чистоты, ума и сердечности.
     Валерий Алексеевич таким опытом не обладал, и приобретать его не собирался.  Он видел, к чему это может привести.  Ученых, таким образом, старались  окончательно лишить голоса, полностью вверяя его в руки чиновников и спецслужб.  С точки зрения защиты государства это было оправдано, а вот как же в таком случае быть с ответственностью ученого за свое открытие?  Ведь те же атомные станции уже работали не на оборону страны. Да, их тоже необходимо было охранять, но не до такого же абсурда.
      Самое ужасное, что эта пелена секретности была только на руку нерадивому и нечистоплотному руководству, которого из-за страха наказания, да и в силу других таких же причин, в частности, из-за желания скрыть свои просчеты, ошибки, даже серьезные аварии, становилось все больше и больше. Приходившая в отрасль молодежь, особливо напористая и нагловатая, быстро смекала, что к чему, и уже не стремилась становиться мучениками своих идей, так сказать, пушечным мясом. Им хотелось сразу же пробиваться в руководство, именно там, обладая хоть каким-то именем и прилаживаясь к существующим порядкам, можно было еще чего-то добиться.
      Ряд таких вопросов не давал Валерию Алексеевичу покоя, заодно и не позволял становиться удобным, как для руководства, так и для многих коллег.  Сам же он  непримиримым бойцом себя не считал, более того по своей натуре был дружелюбным, отзывчивым и испытывал огромное желание,  мирно сосуществовать с полюбившимся коллективом. Поэтому он старался быть деликатнее, тактичнее, еще бережливее относиться к людям.  Скорее всего, они  бы ему помогли утолить его любознательность, но не мог, не  имел права добывать, тем более использовать истинную информацию,  если из-за этого могли пострадать они, те самые люди, о безопасности которых он так заботился. А пострадать они могли, да еще как. Скорые на расправу чиновники могли лишить их самого главного – возможности заниматься любимым делом. Такое, увы, было тоже нередким в сей благополучной отрасли.
     Сегодня неожиданно  все изменилось. К сожалению, пришло его время, когда от него не только не прятали, но и пытались объяснить то, что так упорно от него прятали.  Не  хотелось так думать, но ему на какое-то мгновение почудилось, что Калугин лукавил, говоря, что вышел поработать случайно и  всегда был рад поделиться любой информацией.  Прежде Александр Константинович расставался с ней не так охотно, несколько раз приходилось прибегать к помощи Александрова.  Вот и сегодня, вероятнее всего,  открыто было не все.  Ведь Калугин только отвечал на вопросы, а сам инициативы не проявил.  Все это было подозрительно. А может, виной всему была эта проклятая всеобщая подозрительность?  Во всяком случае, не хотелось думать про этого симпатичного человека плохо.
     Неожиданно Легасов подумал еще об одном человеке. Это был Сидоренко.
     Именно о нем обмолвился Мешков, когда сказал, что собирает членов комиссии. Значит, Виктор Алексеевич тоже был членом  комиссии, это было настоящей удачей. Он тоже занимался безопасностью, значит, был единомышленником. Недаром за все его немалые заслуги в ведомстве Славского его так и не отметили, не наградили даже медалью. А ведь ему, наряду с другими интересными работами, удалось  на практике решить проблему расхолаживания реакторов большой мощности при возникновении аварий.  Легасов слышал об этом, но не знал подробностей.  Вероятно, эту работу тоже положили в стол, как и другие. Убрали с глаз долой, как и самого автора, чтобы глаза не мозолил. Правда, перевели в Госатомэнергонадзор,  уж больно он был уперт, норовист и от своего не отступался.  Руководство, вероятно, думало, что новая, еще неокрепшая организация немного его утихомирит, в случае чего и на нее нашлась бы управа.  Это и понятно.  Сидоренко  докторскую написал на тему ядерной безопасности, а потом еще долго доставал этими глупостями  чиновников.

     Между тем, время неумолимо приближало те четыре часа, когда Легасов должен был быть во Внуково. Домашние, семейные проблемы, конечно же, решить не удалось. Удалось только впопыхах набить портфель всем необходимым, включая документы и справочники, бросить в огорченное, печальное лицо супруги несколько таких дежурных, отрывочных фраз, как: «Уезжаю в командировку, ситуация непонятная, насколько, неизвестно», и быстро спуститься к машине. Ни на что другое времени действительно больше не оставалось.   
 





     Глава 4. Авария
     26 апреля 1986 года, 18 часов 10 минут, Киев, аэропорт Борисполь.
     Правительственная комиссия под председательством заместителя Председателя Совета министров СССР Бориса Евдокимовича Щербины и группа сопровождающих специалистов  прибыла в Киев.  Теплым апрельским украинским вечером встретил их аэропорт города Киева Борисполь и  процессией черных правительственных автомобилей, окруженных толпой руководителей Украинской ССР. Возглавлял ее Председатель Совета министров Украины Александр Павлович Ляшко.
     Судя по  тревожным, растерянным лицам встречающих, было видно, что произошло какое-то из ряда вон выходящее событие, осознать которое они были не в состоянии. Из этого следовало, что получить информацию, кроме той, что была уже известна в Москве и дополучена во время часового полета, было невозможно.  Единственное, что удалось выяснить дополнительно, так это то, что два члена комиссии Министр энергетики Майорец и заместитель Предсовмина Украины Николаев уже находились на станции.
     Понимая, что вразумительного доклада не последует, Щербина скомандовал, срочно везти комиссию в Чернобыль, до которого нужно было еще проехать около 140-а километров.  Члены комиссии были солидарны со своим председателем.  Настойчивые приглашения к хлебосольному украинскому столу для недолгого перерыва на ужин категорически отвергались. Перекусить и отдохнуть можно было и в дороге. Всем хотелось скорее оказаться на месте аварии.  Время неумолимо двигалось вперед, а они толком ничего не знали сами, не могли что-то предпринять и не имели возможности доложить в Москву.  Они еще не знали, что едут навстречу событию  надпланетного масштаба, которое потрясет мир, станет грозным, а может и последним предупреждением человечеству, и только  их решительные действия предотвратят еще более тяжелые последствия, влекущие за собой гибель сотни тысяч человеческих жизней. Им действительно надо было спешить.
     Прекратился дождь, рассеяв грозу, когда колонна машин миновала Чернобыль,  свернула к Припяти, городу, где жили строители и работники станции, и проехала еще  около 18-ти километров.  Наконец, показался указатель, свидетельствующий, что комиссия  через пять- семь минут будет доставлена к месту назначения.  И тут специалисты-ядерщики, составлявшие чуть ли ни треть пассажиров, стали ужасаться один за другим, словно по цепной реакции. Даже некоторым водителям, всю дорогу не сбавлявшим приличной скорости, стала передаваться эта тревога. Наблюдая за странным поведением московских гостей, они невольно притормаживали машины и с удивлением посматривали туда, куда были устремлены их напряженные, наполненные тревогой взгляды.  Только чудом не происходило столкновений.  Сказывались опыт, умение сохранять дистанцию между машинами, следуя в довольно протяженной колонне.
     От  картины, которая представала перед взорами людей, когда-либо присутствовавших на испытании  взрыва атомной бомбы,  было от чего  ужаснуться.  Над тихим, уютным,  провинциальным украинским местечком, утопающем в зелени, цветущих яблонях, вишнях и акациях, в вечернее ясное небо истекал  огромный, на несколько сот метров серо-белый столб,  подсвеченный мощным малиновым свечением.
     Скоро и остальным членам комиссии стало понятно, что означает это ядовитое свечение. Даже  без дозиметрии становилось понятно, что  в небо вместе с паром истекало огромное количество радиоактивных элементов, во всяком случае, не меньше, чем при взрыве атомной бомбы.  На атомных станциях и над ними категорически не допускалось  видимого пара, пыли, не говоря уже о дыме и копоти.  Все должно было быть стерильно чистым.  А тут над всем этим парило и дымило так,  что создавало впечатление металлургического завода или крупного химического предприятия.
    Часы показывали  восемь часов вечера, когда Правительственная комиссия сразу же, без перерыва устроила свое первое заседание. Времени не было даже на кратковременное ознакомление.  Руководство станцией во главе с Министром было полностью деморализовано.  Вследствие этого еще больше было растеряно руководства города.  Поражала и возмущала абсолютная бездеятельность.  Однако выяснять причины, искать виновных было некогда. Необходимо было действовать, причем, немедленно и решительно. Медлить и усугублять и так крайне сложную ситуацию, было непозволительно и непростительно. На самой станции и в городе облучались люди, станция продолжала работать, не были приостановлены строительные работы даже пятого и шестого блоков. 
 
   
     Глава 5. Алексей Васильев.
     26 апреля, 19 часов 20 минут,  Чернобыльская АЭС, бойлерная второго блока.

    - Аркадий Иосич, Егор Порфирич, вы здесь? – влетел в бойлерную   встревоженный и взлохмаченный  Лешка Васильев, месяц назад приступивший к обязанностям оператора во втором блоке.
    - А где мы, по-твоему, должны быть? – ответил спокойным голосом, попыхивая «Беломором» тот, что постарше, сухощавый и лысый  Аркадий  Иосич, ведущий инженер  Минэнерго, курирующий строительство пятого и шестого блоков.
    - Как где?  Вся станция на ушах, а вы, ведущие специалисты сидите здесь, – даже оторопел от такого спокойствия  Лешка. – Вы что, не видите, что творится?
    - А что такого творится? – продолжал спокойно пускать дым Иосич.
    - Ну, авария же  в четвертом, столб над корпусом аж до неба, да еще подсвечивается чем-то малиновым, ядовитым из реактора.  Вы же ядерщики,  понимаете, что это такое. Я, как утром проснулся, увидел, сразу же своих в Киев отправил. У меня же малец всего три годика, да жена опять на сносях. Вот я их к ее теще отвез и вернулся. Мне ж на смену.
    - Это очень хорошо Алексей, - вступил в разговор  инспектор Госатомнадзора, доктор технических наук Егор Порфирьевич Лежнев, шестидесятилетний юбилей которого отмечали совсем недавно, в середине марта.  – Хорошо, что ты своих отправил. Хороший у тебя мальчишка, да и маму ему хорошую выбрал. Знатная дивчина. Ты Леша сядь, успокойся! Тебе когда на смену заступать?
     - В девять, - удивленно ответил Лешка.
     - Да у тебя ж еще уйма времени. Вот и посиди с нами, поговори со стариками! - продолжал спокойно говорить Егор Порфирьевич, доставая из-под стола бутыль с мутной жидкостью и разливая ее по стаканам.  -  Расскажи, как у тебя с защитой кандидатской, может  помощь какая требуется? Хотя чего тебе помогать, ты же у нас из МИФИ -  знаменитой кузнице ученых степеней.
     - Да какая там защита! – не унимался  Лешка, с расширенными донельзя глазами  наблюдая за действиями Лежнева.  Только сейчас он обратил внимание, что на столе стояло несколько опорожненных стаканов, а на тарелочке лежало несколько бутербродов с небольшими шматками  сала. Два из них были надломлены,  говорящие о том, что  оба старейших работника явно уже давно организовали это застолье.  На станции и так существовал суровый запрет на подобные выходки, а в свете последних событий, когда объявили борьбу за трезвость, это грозило еще большими неприятностями. Судя по запаху разливаемой  жидкости, в бутыли  был самогон, за который можно было схлопотать даже срок.
      Между тем, Порфирьевич  налил ему полный стакан, а себе и Иосичу плеснул грамм по пятьдесят.
    - Ну, давай! – пододвинул ему стакан Порфирьевич, второй протянул Иосичу и взял в руки свой. – За тебя, будущего кандидата и твою чудесную семью! Будьте здоровы, богаты и счастливы!
     - Нет, спасибо! – замотал головой покрасневший  Лешка. -  Мне  к смене готовиться надо, реактор проверять. Кто знает, как он на взрыв отреагировал?
     - Да успокойся же ты, наконец! – незлобно прикрикнул на него  Егор Порфирьевич. – Его не проверять, расхолаживать нужно, причем, быстро, да и не тебе одному. Как-нибудь сладим. Не будет смены твоей, Леша, не будет. Какая уж тут работа, когда такое творится. Вот-вот комиссия  из Москвы прибудет, вот тогда все сразу и решится. Мне сообщили, что в  ее составе  Сидоренко, наш заместитель председателя Госатомнадзора.  А  я Виктора Алексеевича хорошо знаю. Он тут костьми ляжет, а реакторы эти чертовы остановит. Тем паче он на них давно зуб имеет.  Закроют станцию к чертовой матери и все, гуляй! Правда, еще аварию устранить нужно, да последствия ликвидировать. Ох, и трудно ее устранить будет, очень трудно. Тут, думаю, не один год уйдет, если не больше. Здесь же ничего живого не останется. У чехов авария меньше была, а станцию закрыли. Посчитали,  лучше новую построить, чем оживлять старую. Так что, будь спокоен, закроют, но не бойся, без работы не останешься. Россия большая, на всех станций  хватит. Эк, их понастроили.  Нет, это, конечно же, хорошо, но вот, как строили? Скорей, скорей, то к одному празднику, то к другому, а то и вовсе для показа лихости и старания какого-нибудь высокопоставленного придурка.  Вот теперь и пожинаем плоды такой деятельности. Тоже ведь все спешили, чтобы отрапортовать. Так что, дорогой ты наш молодой специалист, придется тебе выбирать новую АЭС. Благо, в них недостатка нет, да и география большая. А вот со специалистами хорошими беда. А ты специалист, что надо, в двадцать четыре и уже скоро кандидат наук. Иосич и тот только в тридцать четыре защитился, хотя специалистом уже был похлеще иных академиков. 
     - Так вы думаете, что станцию остановят?
     - А чего тут думать? – усмехнулся Егор Порфирьевич. –  Тут думай не думай, а лавочку сворачивать нужно. Это наше начальство ни о чем не думает, от страха последние мозги потеряло, а нам думать нужно. Крепко думать. Ну, давай, бери стакан! Извини, другого предложить не можем.  Подводникам вино красное дают, так у нас же все виноградники повырубили, теперь хорошее Каберне или Мерло днем с огнем не сыщешь. А оно, как ты знаешь, верное средство от стронция, как Галич пел.  Или вас такому в МИФИ не учили?
    - Учили, - вздохнул Лешка и взял в руку стакан.
    - Ну, вот, - улыбнулся Порфирьевич. – А то мы с Иосичем уже сомневаться начали, что ты не мужик и не физик. Ну, давай! А то тост произнесен и требует оплаты.
     Лешка с трудом и захлебываясь выпил целый стакан, закусил бутербродом и присел к столу. За этот суматошный день он страшно устал и чувствовал, что необходимо немного расслабиться. Мысли не давали покоя. Оба эти опытных, авторитетных и уважаемых специалиста, наконец, хоть как-то прояснили обстановку. Он и сам понимал, что работать в таких условиях невозможно, просто опасно, но руководство станцией упорно молчало, вернее, отвечало, что работы никто не отменял.  Об этом он узнал и утром, когда поинтересовался у начальника смены, и теперь вечером. Заместитель главного инженера, у которого он был полчаса назад, даже удивился, когда он спросил, что делать дальше.   «Работать, что же еще!» - усмехнулся тот и взял трубку телефона, давая понять, что разговор окончен.
     - А почему это мне полный стакан, за что честь такая? – поинтересовался Лешка, чувствуя, что самогон начинает действовать.
     - Ишь ты, честь ему оказали, какая важная особа выискалась! – лукаво съязвил  Иосич. – Думаешь, мы только тебя одного лечим? Тут до тебя еще целую группу оприходовали.  Вашего начальника реакторного цеха  в чувства приводить пришлось, даже зама главного и еще  десятка два  хлопцев. Мы вон с Порфиричем все запасы свои приволокли, можно сказать, от сердца оторвали, а он, видите ли, еще кочевряжится.
     - Да не слушай ты его! – усмехнулся Порфирьевич. – Нам просто нельзя много.  Как мы в таком виде перед комиссией предстанем? А тебе действительно нужно. Ты молодой, тебе еще жить нужно.  Может, дай Бог, и поможет.  Это даже очень хорошо, что ты своих отправил. Я своих молодых тоже  отправил даже подальше, в Челябинск, к брату.  Пусть уж лучше они той гадостью дышат. Еле уговорил, силком выгнал. Свою благоверную, правда, уговорить не удалось. Уперлась:  «Как я тебя оставлю, кто тебе дурню стакан воды поднесет»? Это Иосичу отправлять некого, у него  даже тетку девяностолетнюю  на землю обетованную  вывезли. Один он остался потому, как невыездной.
   - Да, мужики, -  ухмыльнулся и глубоко вздохнул  Иосич. – Меня дальше Жмеринки не пустят, хотя я и сам  никуда отсюда не уеду. Прирос я корнями к этой земле, да и люблю ее матушку-грешницу. Мне вон пишут, что в Израиле асфальт шампунем моют, так я там сразу и сдохну. Я же к нашей грязи привык, как червь навозный.  Да и какой я еврей?  Я же маму не послушал, черт меня угораздил пойти в физики.  Как же, хочу в физики. Там же все наши:  Хвольсон, Тамм, Ландау, Ланцберг… А ведь мог стать  скрипачом, как мама хотела, или ювелиром, стоматологом, на худой конец. Куда  в этой стране еще бедному еврейскому юноше пути не закрыты? Так нет же, пошел в университет на физический, да еще блестяще экзамены сдал,  а потом  пошло и поехало. Короче, заболел этими нейтронами и считай, все, пропал.  Докторскую, правда, защитить не дали, тема слишком щекотливая. Как же, посмел спорить с самим Александровым. Реакторы его, видите ли, критиковать решил, защитную крышку поставить потребовал.  И кто? Какой-то жид пархатый. И вот этот жид напророчил, а  реактор показал, на что способен. И  еще себя покажет идолище поганое. Боюсь, даже моих  в самом Иерусалиме достанет.  Поверьте мне, еще мир  содрогнется.
    - Иосич, ты не прав, - возразил Порфирьевич. – Александров не проектировал это чудовище. Говорят, он возражал, запрещал. Ты же знаешь, он большой, честный ученый, без ума влюбленный в родину. Да он один сделал для нее столько, что нам и не снилось.
    - Да, не проектировал, а кто идею сотворил, добро дал? Говоришь, возражал, запрещал, Да без его  высочайшего дозволения, как тебе известно, ни одно такое сокровище в жизнь не пускается. Он же сам недавно здесь был, видел все своими глазами и что? Все опять так на местах и осталось. Ничего не изменилось. Ни дополнительной защиты, ни замены этого идиотского начальства, которое ничего в реакторах не смылит, нас не слушает, только  секретность усиливают. А где обещанные нормальные инструкции? В тех, что есть, черт голову сломает, понимай, как хочешь, додумывай. Где свобода оператора, когда он понимает, что все дальнейшие действия могут привести к аварии?  Ведь эти кретины из Минэнерго совсем лишили нас оперативного руководства, без них мы, и чихнуть теперь не можем. Где же тут этика ученого и ответственность гражданина?
   - Иосич, ты же знаешь, как у нас в стране могут приказать и заставить, - продолжал возражать Порфирьевич. – Что, только один Александров виноват. Он блестящий ученый, авторитетный, но не всемогущий. Да и кто  нас ученых когда-нибудь слушал.  Вспомни, кто нами правил? А потом холодная война. Мы же все только на нее и работали.
   - И ты думаешь, что теперь все изменилось? Разве ты не видишь, что стало еще хуже. Тогда хоть войной все оправдать можно было, а теперь? Разве ты не видишь, что все осталось на тех же местах. Соглашусь, что Андропов что-то стал менять, но не вышло. Увы, сил не хватило и здоровья, да и жизни тоже. Согласен, что снова повеяло переменами, что сразу все поменять трудно, только вот мне почему-то не верится, что все изменится к лучшему. Уже год прошел, как сменился наш властитель, но сама политика, главное, методы остаются прежними. Лишь бы все было шито и крыто. А так не получится. В первую очередь нужно обратить внимание на нас, владеющих такой силищей, встряхнуть старое, отжившее свое. Время же уже не терпит, вот-вот нагрянет всеобщая катастрофа.  Это мы знаем, атомщики. У нас надо спрашивать, к нам прислушиваться, а не заниматься всякой ерундой типа борьбы за трезвый образ жизни. А что же твой Александров со Славским теперь молчат? Неужели они не понимают, что творится? Как можно было такое допустить, что атомные станции отдали энергетикам? Я, правда, сам дурак, убежал из средмаша к ним, думал, лучше будет. Да, в чем-то может и лучше, по крайней мере, больше не слышу окриков чиновничьей своры Славского. Но меня ведь и здесь не слышат. Никто о безопасности реакторов ничего и слышать не хочет. Надеюсь, вы-то хоть меня слышите?
     Оба собеседника молча, обреченно кивнули и Иосич продолжил.
     - Слава Богу! Хоть здесь я нашел понимание. А то начинает создаваться впечатление, что и мои коллеги ничего не понимают, вернее, не хотят понимать. Чекисты и те тоже смышленее наших блестящих ученых и чиновников оказались.  Сколько раз предупреждали, что строительство некачественно велось, монтаж делался кое-как, а потом даже на оперативках докладывать стали, что бракованное сырье, комплектующие поставляют. Даже они распознали этот гробовой РМБК, несколько раз об аварии предупреждали.  Кто их послушал? Ладно, к нам не прислушиваются, хотя мы уже орем благим матом. Уж этих-то стоило послушать. Как-никак люди свои, государевы, отобранные. Так нет же! «Идите, работайте, товарищи! Не волнуйтесь! Мы все знаем, наше руководство тоже в курсе». Как же, знают! Нечипорожный приезжал, все в порядке, теперь Майорец приезжает, тоже все хорошо, все отлично.  Вон прискакал, комиссию правительственную ждет. Хоть бы  задницу свою подвинул, приказал людей спасать.  Ведь нормальный же мужик,  я же его уважал. Что он не видит, какой над четверным блоком столб стоит? Там уже вся таблица Менделеева в небо пышет, да еще со всеми производными, какие только могут быть. Дозиметристы, небось, уже с ума сошли, у них же все стрелки зашкалили.  А люди на улицы высыпали, на дачи едут, на речку, рыбку половить. Жара ведь, весна, люди соскучились по солнышку. Детишки кругом, те, что постарше в школах отучились, озоруют. Я тут шел на станцию и видел, как вокруг охладительного пруда и  на берегах Припяти народ в купальниках лежит. И все они уже приговорены к лучевой болезни, чтобы долго, мучительно лечиться и еще мучительней умирать. И ни одна сволочь начальственная даже не пошевелится. Да за это время город пешком можно было вывести. Больше двадцати пяти лет существуют приказы, инструкции, что решение о выводе местного населения из опасной зоны должны принимать местные руководители, а они сидят, ждут правительственную комиссию. Да за такое расстрелять мало. Откуда они только берутся такие начальнички? Хотя бы детей пожалели, родителей предупредили, чтобы их чада не шлялись по улицам, укутали, упрятали бы подальше в погреба. Все меньше дозы. Ну, кто бы осудил за такую перестраховку, даже если она оказалась излишней? И ведь все это продолжатся уже почти сутки без малого. Уже через час после аварии радиационная обстановка была ясна.  Еще через три пожарные кое-как справились с огнем в четвертом, до сих пор еще  тушат  крышу на третьем блоке. Шестерых уже вместе с нашими ребятами  отправили в больницу. Пусть земля им будет пухом! Да и остальным уже недолго осталось мучиться на этой грешной земле.  А ведь станция еще работает, все мы тоже свои порции получаем. И никто ничего не видит. У нас опять: «Все в порядке, товарищи! Идите, работайте!». Вот и остается только собраться всем скопом и запеть, как большевики: «Прощайте, товарищи, все по местам»! Детишек только жалко, да и остальных тоже. Им-то за что все это?      
     Иосич закончил свой невеселый, суровый монолог, смахнув скупую мужскую слезинку, и нависла гнетущая тишина. Собеседники переживали сказанное, возразить было нечем. Коллектив станции Иосича уважал и прислушивался к его мнению. За его плечами было несколько станций, хорошая, добротная работа и горький опыт. Он был резок, но всегда говорил то, что думал.  Все на станции и в городке энергетиков обстояло именно так.
     - Мужики! – робко нарушил тишину Васильев. – Но ведь надо что-то делать. Неужели мы и будет так вот сидеть?
     - А что ты предлагаешь, Алеша? – поднял на него грустные и добрые глаза Иосич. – Самим пойти по городу с плакатами: «Спасайтесь, люди, кто как может от радиации»!  Да мы и двух шагов не успеем сделать, как окажемся в дурдоме.  Ты же видел, сколько милиции нагнали  в городе.  Поэтому остается только одно,  сидеть и ждать.  Здесь хотя бы дозы поменьше схватим.  А их  мы еще успеем схватить, может, еще и поджаримся. Надо же кому-то расхлебывать эту кашу, а кому, как не нам, физикам хлебать ее лопатами, раз наши же коллеги ее заварили.  Короче, будем ждать комиссию. Думается, от нас больше пользы будет, чем от всякого там чиновничьего отродия. Так что, коллега, будем выполнять свой долг, а тебе предлагаем подумать. Мы ведь с Порфиричем  уже пожили, а тебе еще тридцати нет, опять же детишек поднимать нужно. Хорошенько подумай!  Знай, мы тебя не осудим, думаю, другие тоже, если вслед за своими рванешь. О них сейчас думать надо, это сейчас самое главное.
     - И я так думаю, Алеша, - улыбнулся Егор Порфирьевич и жестом попросил у Иосича папиросу.
     - Ты же бросил, - удивленно спросил тот.
     - Да, чего уж там, - буркнул Порфирьевич, затянулся, закашлялся и снова обратился к Алексею. – Правильно Иосич говорит. Береги себя! Если останешься, понапрасну на рожон не лезь! У тебя еще вся жизнь впереди, прекрасная жизнь. Тебе же еще кандидатскую, докторскую защищать, хорошим, маститым ученым становиться нужно. Пусть это тебе будет нашим наказом от меня, профессора и Иосича, академика непризнанного, но самого настоящего.  Ты парень хороший, душевный и талантливый. Реакторы кому-то новые надо строить, безопасные, чтобы на дурака рассчитаны были, чтобы их действительно на площадях, как самовары, ставить можно было.  Кому, как ни тебе.  А потом, нужно же кому-то жить хотя бы для того, чтобы рассказать правду о том, что здесь произошло, защитить ребят из четвертого, если, правда, выживут. А то ведь, как это у нас принято, найдут стрелочников, все на них спишут, а начальство опять выкрутится. Это же смешно думать, что  оно само себя высечет.  А им сроки получать, да еще в тюремном лазарете помирать.  Это же страшно и несправедливо.  Вот ради них одних даже жить стоит. Думай, Леша, и прощай на всякий пожарный!




    Глава 6. Правительственная комиссия
   26 апреля, 20 часов 20 минут,  штаб Правительственной комиссии в городе Припять

    Комиссия сходу приступила к работе.  Первым решением,  долго не совещаясь,  Шербина дал команду на расхолаживание  реактора в третьем блоке, который находился в том же здании, что и аварийный четвертый.  Продолжала гореть крыша, которая могла обрушиться и создать еще более  угрожающую ситуацию.
    После этого все разбились на группы согласно своим профессиональным обязанностям.
    Первую группу, куда входили физики, специалисты Минэнерго и станции, которым поручили определение причин, приведших к аварии, возглавил Мешков.  Александр Егорович сразу же, уже по своей инициативе  дал команду приступить к немедленному расхолаживанию первого и второго блоков.  Профессор Абагян Армен Артаваздович, которому поручили возглавить группу дозиметристов, доложил, что они сильно загрязнены радиоактивной пылью, проникшей через вентиляцию.
    Заместитель Министра здравоохранения  Воробьев Евгений Иванович и его группа, занимавшиеся больными и всем остальным комплексом медицинских мероприятий, категорически  настаивали на немедленной эвакуации населения и строгом регламентировании времени для людей,  находящихся в зоне поражения, тех ликвидаторов последствий аварии. На этом так же особенно настаивали Сидоренко и Легасов. Выслушав их, Щербина стал быстро отдавать распоряжения.
     Генералу, возглавляющему службу гражданской обороны,  было приказано начать дезактивационные работы и подготовительные меры к возможной  эвакуации населения.  Министру МВД республики  поручили  срочно определить порядок нахождения людей в пораженной зоне. Такие же команды стали поступать и другим ответственным лицам и службам.  Все сразу же пришло в движение. Люди все понимали и тут же приступали к выполнению возложенных на них поручений. Чекисты, возглавляемые Федором Алексеевичем Щербаком, тоже все понимали, четко выполняли поручения, свои обязанности, стараясь не мешать.
    Щербина, как хороший дирижер, руководил этим оркестром, стараясь не допускать сбоев и разлаженности. Он внимательно выслушивал доклады, правда, несколько торопил, просил высказать суть, тут же давал указание и требовал немедленных докладов о выполнении.
    Объявив перерыв и уединившись в одном из кабинетов Припятьского горкома партии, где разместилась комиссия, он последовательно стал приглашать к себе руководителей групп, местных руководителей и уже не торопясь выслушивал каждого. Было видно, как его угнетала неясность, неопределенность и колебания окружающих. Он выглядел уставшим и измотанным. Многие члены комиссии еще не знали, как он преобразится, когда созреет для принятия решения.
    И они увидели это, когда часы уже показывали, что наступил новый день.  Комиссия снова в полном составе была собрана на следующее совещание.
     Борис Евдокимович был  бодр,  исчезло раздражение, указания были четкими, память работала, как часы. Он выглядел посвежевшим, в хорошем расположении духа, даже острил, как будто неплохо выспался, и не было тех бесконечных суток 26-го апреля.  Вообще было странно, когда же он спал? 
     Скоро всем стало ясно, что как раз все это и было для него характерно.  Он действительно мог и умел работать сутками, на перспективу. Не любил кабинетной работы, его вечно носило по стране и за ее пределами, редко бывал в отпуске, тосковал в праздники и оживал в водовороте грандиозных строек.  Много крови попортил ему престарелый, желчный и капризный  Тихонов, требующий постоянного пребывания подчиненных в кабинетах и проводящий сугубо протокольные мероприятия. Борис Евдокимович не отличался мастером по части оправдания, что было свойственно скромным гордым и уважающим себя людям. 
     Все это открывалось не сразу. Только позже стало известно, что  не пил, не курил, не принимал презентов, не любил охоту, но с удовольствием ездил на рыбалку. Его увлечениями были книги, научные статьи и в свободное время шахматы. С подчиненных спрашивал строго, отчитывал сурово, хвалил редко, но одаривал по-царски.
     Была у него еще одна характерная черта, которую нужно было воспринимать, как должное. Если  что-то не ладилось или  вопрос, требующий немедленного решения, не находил поддержки у руководства, с ним лучше было не общаться.  И проявляться это стало при разговорах с Москвой, которая затягивала решения важных вопросов. Во многих случаях он уже переставал советоваться даже со своим непосредственным начальством и принимал решения сам, как это произошло с представителем союзной прокуратуры.
     Комиссией было предложено, чтобы группа следователей, которую тот возглавлял,  отложила разбор полетов до окончания  аварийных работ, хотя бы до определения ясной обстановки на станции и в городе, считая, что людей не следовало отвлекать и тревожить.  Они должны были нужны для дела. Без них справиться с аварией  было бы намного сложнее, а может и вовсе невозможно. Лишь они знали особенности машин и техники, обслуживающей станцию.  Прокурор категорически возражал, что  привело к громкому скандалу.  Щербина решил этот вопрос просто и по-деловому.  Отвлекаться на выяснение отношений было некогда, нужно было спешить и решить главную задачу – ликвидировать последствия аварии. Поэтому он применил власть и потребовал, чтобы следственная группа во главе со своим руководителем  убиралась из зоны ко всем чертям.  Прокурор улетел в Москву и больше не возвращался.  К счастью, Москва на это никак не отреагировала.
     К чести членов следственной группы, оставленных без каких-либо команд и распоряжений в опасной зоне, можно сказать, брошенные на произвол судьбы, они в полном составе явились к Щербине и предложили свою помощь уже не в качестве юристов.
     Вообще люди как-то поверили в комиссию и воодушевлением включались в дело. На втором заседании было принято решение об эвакуации 50-ти тысячного города, началась его практическая реализация.  Теперь уже к чести украинских руководителей, еще до принятия решения, по инициативе Александра Павловича Ляшко из Киева в сторону Припяти начала двигаться колонна из 700 пассажирских автобусов и около 150 грузовиков.      
   
    Глядя на работу членов  комиссии со стороны, создавалось впечатление, что все они только этим и занимались.  Все проходило слаженно, без криков, истерик, по-деловому.   Многим даже казалось, что это опытный, спаянный и дружный коллектив, уважающий мнение своих товарищей и  понимавший  друг друга с полуслова.  Очень скоро он стал обрастать помощниками, консультантами и разрастаться.  Всем им часто приходилось меняться в силу невозможности долгого нахождения в опасной зоне, и тогда часто становилось трудно понять, кто назначенный член Правительственной комиссии, а кто – просто добровольный помощник. Ничего особенно не менялось. Все вновь прибывшие сразу же вливались в коллектив и через каких-нибудь  два-три часа становились своими,  как будто работали вместе уже несколько лет.
     Это могло действительно показаться странным, так как все они до этого даже не подозревали о существовании друг друга.  Самое удивительное, что все, кто менял Щербину, а это и Рыжков Николай Иванович, и Силаев Иван Степанович, установленного порядка и той рабочей атмосферы, которая установилась сначала, не меняли и не портили. Они словно бы подбирались под стать друг другу. Конечно же, общая беда, цель и напряженная обстановка сплачивали этих людей, но все-таки главным связующим были они сами.
     Единственным и неприятным моментом в работе комиссии было то, что многие ее члены, в том числе и Щербина, не до конца понимали, а может, не желали понимать того, что произошло. И вероятно, это происходило оттого, что они уже с некоторым недоверием относились к специалистам – физикам, в том числе и Легасову.  Слишком уж много у тех было ошибок и просчетов.
     Увы, заблуждаются и ошибаются все, и найти всеобщее понимание – это слишком трудная, а порой и неразрешимая задача. Политику трудно понять ученого, как и ученому совершенно непонятны действия политика. И если когда-нибудь это  взаимопонимание восторжествует, людям, скорее всего, не нужно будет бояться второго Чернобыля.   
     Все-таки Россия  странная и удивительная страна. В годины тяжких испытаний она всегда собиралась с силами, находила своих героев и мужественно справлялась с любой  лихой бедой. Правда,  с таким же успехом и доводила до нее, но завоевать, склонить голову и победить ее не смог никто.






      Глава 7. Майор Крикман
      27 апреля 1986 года, 7 часов утра, Тирасполь, квартира Крикманов.

      Громко тикали на стене старинные ходики, передаваемые в семье Крикманов  по наследству, показывая, что уже почти четыре часа. Можно было поспать еще пару часов. Взгляд натолкнулся на настенный календарь. 26 апреля 1986 года, суббота.  Юрий вспомнил, что не сорвал вечером листок, значит, сегодня уже 27 апреля, воскресенье.
      Он прокрался в спальную, стараясь не потревожить Аню. Проходя мимо спящей дочери, поправил сбившееся одеяло.  Заснуть не удалось. Зуммер телефона гарнизонного коммутатора «Выкройка», казавшийся громом в предутренней тишине спящей квартиры, буквально выбросил  его из постели. Заворочалась Аня.
     - Спи – спи!..  Это меня, -  шепнул он ей и  схватил трубку.
     - Слушаю, Крикман.
     - Товарищ майор! Вам приказано срочно прибыть в штаб армии.
     - Что случилось? Дайте трубку оперативному!
     - Юрий Юрич, - голос оперативного дежурного звучал еще более встревожено.  - Давай срочно сюда! Машина за тобой уже вышла. Начальник штаба уже здесь.
    - Война, что ли?
    - Срочная телефонограмма. Совсекретно. Давай быстро!..
    Поправляя фуражку, он выскочил из подъезда. Уазик уже пофыркивал во дворе.

      В восьмом отделе штаба армии было оживленно, как в разгар рабочего дня, а не в пять часов утра.
     - Ну что там? - демонстративно безраз¬личным тоном поинтересовался Юрий, пытаясь скрыть раздражение. Как-никак, его выдернули в законный выходной.
      - Вот получите и распишитесь.
      Он взял в руки телефонограмму.
      "В 16 часов сегодня быть в аэропорту г. Кишинева по должностям: начальник штаба 14 армии, должность - начальник штаба оперативной группы... старший офицер службы войск 14-й гвардейской общевойсковой армии, должность - военный комендант..." И далее еще целый перечень офицеров, включая председателя военного трибунала, начальника химической службы и других. Всего 17 человек.
     - Что за оперативная группа, куда это я в срочном порядке в качестве коменданта определен?!  - удивленно спросил он. - В шифротелеграмме нет никаких указаний на место действий.
    Офицер - «восьмерик» по¬жал плечами:
   - Да черт его знает, куда и зачем? Я так же знаю, как и ты. Телеграмма прямо из Москвы под грифом совсекретно, подписана Министром обороны маршалом  Соколовым. Больше ниче¬го не знаю! Единственное, что могу сказать: даны указания всем выезжающим при себе ничего не иметь. Понял? Начальник штаба выезд назна¬чил на 14. 00. Сбор возле КПП. Еще вопросы есть?
     - «Тревожные» чемоданы брать?
     - Сказал же: никаких вещей!
     - Кто вопросы задает, тот по службе не растет, - пробормотал в усы Загоруйко, офицер из службы МТО.
      - Верно, товарищ подполковник, - усмехнулся «восьмерик». - «Наука» к нам едет! Точно говорю! Привезут какое-нибудь новое оружие. Хотят, небось, на учениях испытать. Глянь, сколько инженерного состава отправляют. И Юрича из отдела службы войск для организации охраны командируют.
     - Ага! А председателя военного трибунала тоже для охраны вызывают? -  предположил с усмешкой Загоруйко. -  На учения посредниками поедем,  к бабке не ходи!  Лишь бы не в Забайкальский военный округ. Там еще снег лежит, быстро сопли позамораживаем.
      - Да ладно тебе панику сеять! -  усмехнулся Юрий. - Сказано же: ничего не брать. Так сразу не отправят. Проведут занятия, инструктаж посредников и к вечеру обратно.
       В машине по пути домой он вспомнил свой ночной кошмар.
      - Ну-ка притормози на перекрестке! – приказал он водителю.
      - К маме, товарищ майор? – улыбнулся тот. - Так давайте я подвезу к дому?
      - Нет, спасибо! Через сквер пройду, на Днестр посмотрю. Подожди меня! Я недолго.

     Глава 8. Сердце матери
     27 апреля 1987 года, Тирасполь.
    Воскресный город просыпался в нежно - розовом цветении яблонь и абрикосов. Казалось, что  лету надоело ждать, и оно решительно наступало. Теплое солнце согревало кусты сирени, и они сводили с ума своим цветением и дурманящим запахом. До Первомая оставалось меньше недели.  Юрий уже строил планы, как с женой,  дочерью, конечно же,  вместе с родителями вырвется на природу.   Устроит себе и им настоящий праздник и на какое-то время забудет о службе. 
    Прибавив шагу, он свернул к буйным зарослям дикорастущей сирени на берегу Днестра, сорвал несколько дурманящих веточек,  стал с жадностью вдыхать их аромат и любоваться утренней рекой.  Берег с раннего утра осаждали  рыбаки.  Он тяжело вздохнул. Как бы ему хотелось оказаться рядом с  ними, так же насаживать на крючок червяка, разбрасывать  пахнючую макуху, наблюдать за неподвижным поплавком и ждать его позывной.
      Неожиданно припомнилось, как он еще мальчишкой  с закадычным другом Вовкой целыми днями пропадали на реке, тянули бредень. А  руки заняты, а комары тут как тут.  Вечером чумазый, с припухшим, искусанным лицом, но с уловом он возвращался домой, а там встречала мать, давно махнувшая на сына рукой.  Успехами в школе сын не блистал, но она надеялась, хоть работать будет неплохо.  Рыбак вроде бы вышел дельный,  а   рыба лишней никогда не бывала.
     Как же невероятно долго тянулись в детстве дни! Каждый день – как целая жизнь!  Тогда ему казалось, что он никогда не повзрослеет, а мама с отцом никогда не постареют, всегда будет беззаботное,  радостное детство, как и это безоблачное, светлое небо.  Но детство как-то незаметно и быстро закончилось, как и это небо с годами все чаще становилось  хмурым и серым. 
     Подойдя к дому матери, он увидел ее сидевшую на скамейке, вероятно, уже давно его ожидающую. 
     - Сынок! – посмотрела она на него с болью в глазах.  - Что-то сердце разрывается, на душе неспокойно. Плохие предчувствия.
     - Да все нормально, мама!  Учения намечаются. Не волнуйся ты так!
     - Юрочка! Давай съездим на кладбище! Хоть на минутку! Есть время?
     Он хорошо помнил, как переживала их семья смерть двоюродного брата Лени, который был убит на пороге собственного дома. Тогда Юрий понял, - пока живы наши родители, сыновья  просто обязаны жить. Чувство вины и  недовыполненного долга вместе с глубокой благодарностью перед людьми, подарившими ему жизнь, сопровождали его на протяжении всей жизни. Их предки, бабушка и дедушка, были похоронены на еврейском кладбище Тирасполя. И навещать их, ухаживать за могилами было святой обязанностью каждого члена семьи. 
     Мама бросилась на могильную плиту своих родителей и запричитала:
     - Прошу вас, ради всего святого, спасите его!..  Отведите от него беду, мой родные!..   Вы же видите, что он безгрешен, спасите его!
     Юрий никогда не видел маму такой. Она будто в одно утро сразу постарела на 20 лет.
      - Мама… Мама, ну что ты? Я жив, здоров! Все будет хорошо! - пытался он успокоить ее. В голове не к месту навязчиво крутилось из Розенбаума: «И на прощанье руки разбросав, как чайка крылья, старенькая мама его молила, падая в слезах...»
        По дороге домой в машине царило тягостное молчание. Таким же тягостным было прощание на пороге  маминого дома.   
       Дома, быстро собрав документы и, в нарушение полученных инструкций, на всякий случай собрал «дипломат», побросав в него зубную щетку, бритву. 
        По телевизору шла музыкальная программа, настраивая людей  на выходной день. На экране - молодая   блондинка, с роскошными длинными волосами, пела проникновенную песню о любви и  чем-то  напоминала Юрию его жену Аню. Бархатистый голос певицы звучал высоко, как легкий ветерок. Он  знал, что голос говорит о многом: об уме, возрасте, о внутреннем мире женщины.
        У Анны тоже был красивый голос.  Юрий любил с  ней разговаривать, вслушиваться в ее грудные, чуть мягковатые нотки.  Она могла его успокоить, дать нужный совет, помочь принять решение. В этом, наверное, и заключается  счастливый союз  двух людей, мужчины и женщины.
          Он  вспомнил 73-й год, когда  вернулся новоиспеченным лейтенантом в Тирасполь,  встретил девушку своей мечты, от которой исходило необъяснимое сияние, будто она была инопланетянкой. Это сияние, которое она излучала и сегодня,  согревало его душу и сердце в любую непогоду.
         Неожиданно Анна вошла в комнату и вопросительно посмотрела на него и дипломат.
          -  К вечеру постараюсь вернуться, -  улыбнулся он ей, прикинув, что дорога в оба конца займет часа три, часа два -  на аэродроме, значит, ужин будет дома.


      Глава 9. Полет в неизвестность.
      27 апреля 1986 года, 10 часов утра, Кишинев, В / Ч №
      В автобусе, который должен был отвезти их на кишиневский аэродром, сидели все 17 офицеров, указанных в утренней шифрограмме.
- Щазззз нас как запулят на Чукотку для дальнейшего прохождения службы! Белых  медведей пасти, - балагурил дивизионный начхим  майор Зеленчук, - Хорошо, что царь Аляску продал! Хоть дальше Чукотки не пошлют.
- Не каркай, Вадим! – подполковник Загоруйко не разделял зеленчуковского веселья, - Ну что? Все собрались? Поехали. Начштаба на своей машине уже уехал час назад.
Вдоль дороги густо зеленели виноградники. Вдалеке по проселку пылил грузовичок.
- Чего-то жарко сегодня. Пивка бы, - мечтательно басил Муравьев, высокий полноватый майор из финотдела тыла. - Успеть бы до закрытия гастронома вернуться.
- Вам бы, «финикам», только пиво пить да кассирш щупать, пока мы Родину в окопах защищаем! – съязвил Зеленчук.
- Ну, ты, Зеленчук, назащищаешь! Особенно в окопах. Кстати, знаешь, сколько погибло химиков во время войны? – парировал Муравьев.
- Нет, а  сколько? - «купился» Зеленчук.
- Три. Первый спиртом отравился. Второй противогаз надел, а пробку на «баклажке» забыл открыть. Ну и задохнулся.
Муравьев выдержал паузу. Зеленчук не выдержал:
- А третий?
- А третьего задавили замполиты в очереди за медалями! - под взрыв хохота закончил Муравьев.
До аэродрома доехали быстро. Возле КПП их уже ждали. Дежурный прапорщик проверил документы, сверяя фамилии со списком, приколотым к шлагбауму. В автобус вошел начальник штаба 14 армии генерал-майор Еремин.
- Поехали вон к тому АН-26! - приказал он шоферу и обратился к офицерам.  - Здравствуйте, товарищи офицеры!
- Здравия желаем, товарищ генерал! – дружно рявкнули они.
- Товарищ генерал, разрешите обратиться! – спросил Зеленчук.
- Разрешаю!
- Куда летим? 
- В Киев, мужики. Я назначен начальником штаба оперативной группы. А вот что за группа, знаю не больше вашего.
- На инструктаж посредников летим, думаю, - вздохнул Юрий, вспоминая незабываемый отпуск в Киеве с Аней сразу после свадьбы.  -  Предлагаю потом всем в Киеве в театр сходить. Там дивный Театр оперетты,      
 - «Накаркал, Зеленчук»?  - загалдели офицеры. – «Сейчас точно в Магадан полетим на учения». -  «Вот тебе и «наука»!.. – «Попили пивка, твою дивизию»!..

После взлета Зеленчук вновь оживился:
        - Наверное,  звания внеочередные присваивать будут?  Точно присвоят, за  успехи в боевой и политической подготовке.  А кому-то даже Героев вручат.
- Ага! Держи карман. Героев! Посмертно, что ли?
- Почему посмертно? Пожизненно! Да я вообще здесь случайно. Вместо начхима, тот в госпитале.  Вот пусть мне и присвоят досрочно подполковника. А то вдруг война, а я, как дурак, в майорах хожу…
Видя, что никто на его слова не отреагировал, неунывающий Зеленчук выбрал очередную «жертву» - невозмутимого флегматичного подполковника Павловского, заместителя начальника медслужбы армии.
       - Товарищ подполковник, вот подскажите мне, как гинеколог гинекологу. Почему у мужиков такая особенность: чем дальше от дома, тем   они холостее?  Вот я, как уеду в командировку, так холостой, дальше некуда. Может это болезнь, а, доктор?
      - Болезнь, майор, страшная болезнь. Тяжелый случай, - «доктор» снял очки, неторопливо протер стекла носовым платком, аккуратно его сложил,  положил его в карман, и только после этого продолжил.   Это у тебя хроническое баболюбие, осложненное синдромом скалкоопасания.  Сожалею, но это неизлечимо. Только если...  – Павловский изобразил глубокую задумчивость. -  Нет, ну можно, конечно, ампутировать центр сластолюбия,  но это уж совсем радикальные меры, и пока болезнь не начала прогрессировать и разъедать один из основных твоих органов...
      Офицеров опять потряс взрыв хохота.
      - …Я имею в виду семейный бюджет,  я бы прибегать к ним не стал.
      Юрий сидел возле иллюминатора и в общем веселье не участвовал.
      «К ужину уже не вернусь, - думал он. -  Конечно, будут ждать...»
       В доме у него было заведено, когда позволяла служба, ужинать всей семьей. За ужином обсуждался прошедший день, принимались все решения, они с Аней выслушивали рассказы Ниночки об учебе, о друзьях. Как мало он им уделял внимания. Незаметно для себя  он задремал.

                *  *  *
     Юрия  разбудила боль в ушах. Самолет снижался, заходя на посадку. Затем  плавно покатился по бетонке, остановившись почти вплотную к борту вертолета МИ-26.
     И снова прозвучала  команда генерала Еремина.
      - В машину!
      Вертолет тут же взмыл в воздух. Из-за вибрации и шума разговаривать было невозможно. Да и желание «потравить трепака» пропало у всех, включая неугомонного, болтливого Зеленчука.
     Полет был недолгим и вертолет уже завис, снижаясь над посадочной площадкой. Внизу  Юрий разглядел большое скопление людей и техники.
     Вертолет коснулся земли. Из кабины вышел летчик и открыл люк:
     - Конечная станция, дальше поезд не идет. Выходим, товарищи офицеры!
     - Где мы? – поинтересовался кто-то из офицеров.
     - Чернобыль…
      Ясности не прибавилось. Что-то они уже слышали  про какую-то атомную станцию, во всяком случае, газеты и радио об этом трубили, но название, увы, ни о чем не говорило.
      Кто бы из них знал, что на долгие и долгие годы, да что там годы, - десятилетия это слово будет наводить ужас практически на любого жителя Земли. Что этот город станет на долгие годы городом-призраком. Городом, в котором навсегда останется  СССР  и  весна 1986 года.




        Глава 10.  Назначение
        27 апреля 1986 года, 12часов 20минут, Чернобыль, военный аэродром.
       Офицеры спрыгнули на землю. Трава под ногами была неестественно сухой и желтой для конца апреля.  Юрий несколько часов назад оставил цветущий, в  яркой зелени город, и вдруг такая  осенняя пожухлость! Но долго размышлять не пришлось.
      Невдалеке стояла группа генералов и гражданских. Они оживленно о чем-то переговаривались. Один из генералов повернулся к прибывшим и призывно махнул рукой.  Подойдя ближе, Юрий увидел Министра обороны маршала Советского Союза Соколова.
      - Кто комендант группы? - повернувшись к офицерам, резко спросил маршал.
       Кто-то сзади подтолкнул Юрия. 
       - Товарищ маршал Советского Союза… - вытянулся он и начал рапорт.
       Министр нетерпеливо махнул рукой, прервав его на полуслове.
      - Фамилия?  Крикман?  Майор Крикман, вы назначены комендантом Чернобыля,  приступайте к своим обязанностям, немедленно! Времени на раскачку нет, дорога каждая минута.  С обстановкой вас ознакомят.
Министр говорил отрывисто, слова будто застревали в горле.
- Где Отарщиков?
- Я, товарищ маршал! – вскрикнул один из генералов.
- Введите  прибывших офицеров в курс дела! – приказал маршал и вновь повернулся к группе генералов и гражданских.

Для инструктажа расположились возле штабного кунга. Вокруг царила суета,  приезжали и уезжали машины, в основном военные уазики. Странно было видеть такое большое количество военнослужащих в защитных костюмах ОЗК и Л-1.
- Товарищи офицеры!  - заговорил генерал.  - 26 апреля в  час ночи  24-е минуты на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС произошёл взрыв и  выброс, который полностью разрушил реактор. Здание энергоблока частично обрушилось. С  четырнадцати часов сегодня началась эвакуация жителей...
О чем он говорит?.. Это условия учений?.. Или это не учения?.. Слова генерала Отарщикова плохо укладывались в голове.
       - Место дислокации комендатуры – горвоенкомат,  -  продолжал говорить Отарщиков.  - Задача комендатуры – создание  вокруг станции тридцатикилометровой зоны отчуждения. Приданными силами необходимо организовать патрулирование периметра зоны, препятствование незаконному проникновению, как в зону, так и из неё. В ваше распоряжение поступают полк курсантов милиции  из Киева, часть внутренних войск, пограничный полк и батальон курсантов Хмельницкого училища. Остальных офицеров подберете в процессе работы…
Быстрым шагом подошел военный в комбинезоне.
- Товарищ генерал, коменданта срочно вызывает генерал Еремин!

В палатке начальника штаба оперативной группы было не протолкнуться. Из знакомых Юрию, кроме самого Еремина, был только Загоруйко.
        - Товарищ комендант! - обратился к нему  Еремин, показывая на карте месторасположение части, помеченное флажком.   -  Вам необходимо обеспечить эвакуацию войсковой части 42981.  Это центр пеленгации спутников. Получите в секретной части карту, временные пропуска. Постоянные выдадим позже. В вашем распоряжении взвод курсантов. Загоруйко, выдели автотранспорт!

       Через полчаса колонна из двух УАЗов, трех тентованных грузовиков и автобуса с курсантами катила в сторону центра пеленгации. 
        Ворота воинской части были распахнуты настежь. На территории не было ни души. Земля была  усыпана битыми стеклами, обрывками каких-то кабелей. Все, что возможно, было снято и увезено, остальное было брошено так, словно возвращаться сюда никто и не думал. Везде царили хаос и разрушение. Смутное чувство тревоги охватило Юрия.  Он включил автомобильную рацию.
- «Карат» вызывает «Зарево».
- «Зарево» на связи...
Юрий в нескольких словах описал ситуацию.
- Понял Вас, «Карат». Пройдите еще раз по помещениям, проверьте, не осталось там какой документации, особенно «под грифом»! Долго не задерживайтесь. Расположение штаба перенесено в село Оранное. Езжайте сразу туда!
                *  *  *
Дорога на Оранное петляла через сосновый лес.
Юрий сидел в головном УАЗе. На заднем сидении  расположился капитан Яковлев из Хмельницкого военного училища. Их  поразил вид леса.  Все сосны, и столетние великаны и молодняк, были абсолютно рыжими, как будто неведомый могущественный художник, в порыве умопомешательства,  раскрасил в один миг каждую иголку охрой.
- Кажется, что лес сделан из заржавевшего железа, - нарушил молчание капитан. – Красиво, но жутковато…
- Да, уж, -  задумчиво кивнул Юрий и спросил попутчика.  - Товарищ капитан, у вас дозиметра  с собой нет?
- Нет, товарищ майор, а что?
- Смущает меня эта красота. Узнать бы, когда она появилась? Скорее всего, это из-за аварии.
- Вряд ли, сомневаюсь, что авария настолько серьезная. Ну, рвануло там что-то на станции… Не сам же атомный реактор взорвался? Радиацию мы должны были бы почувствовать, наверное. Покалывание или жжение какое-нибудь на коже, может ожоги.
- А то, что всех в химкомплекты переодели, не смущает? Почему жителей эвакуируют?
- Да перестраховываются просто. Был бы уровень радиации опасным, кто бы сюда людей погнал? Технику бы бронированную ввели. Броня же уменьшает воздействие радиации. Еще с училища помню, а мы  тут строем поротно и побатальонно маршируем…
- Смотрите! – тревожный вскрик водителя прервал капитана. – Что это?!
Колонна остановилась.
Полотно дороги и обочина были устелены десятками дохлых крыс. Казалось, что шерсть у мертвых грызунов стояла дыбом.
Юрий вышел из машины, позади него молча, столпились ошалевшие курсанты.
«Что же здесь произошло? – похолодело у него внутри. -  Крысы же чуют опасность нутром. Они предчувствуют землетрясение, бегут из охваченных чумой и обреченных городов и с тонущих кораблей.  От какой опасности они бежали?»
Неестественная тишина давила на уши. Неожиданно одного из курсантов стало рвать.
- Чего стоим? – неизвестность и неопределенность заставили  Юрия собраться и принять быстрое решение.  – Быстро в автобус, поехали!

В Оранное въехали уже после захода солнца. На окраине села инженерный батальон заканчивал строительство палаточного городка для вновьприбывших.  Еремин выслушал обстоятельный доклад Юрия.
- Все ясно, комендант. Сейчас идите фотографироваться на пропуска, затем на вещевой склад!  Получите форму, потом зайдете ко мне.

                *   *   *
На вещевом складе хозяйничал Загоруйко.
- Вот «навесили» на меня еще и переобмундирование. Говорят, что временно. Знаем мы это «временно», - ворчал он. – Кто-то же доложил начальству, что я закончил училище тыла.
Вместе с Юрием получали новую форму несколько незнакомых офицеров, среди которых выделялся необъятными размерами подполковник в милицейской форме.
- Все вещи снять и в пакет!  -  приказал ему Загоруйко и, посмотрев на его фигуру, озадачился.  -   Какой у Вас размер? Понятно.  Для вас, товарищ подполковник, придется форму перешивать, нет таких размеров в армии, только для генералов.
Юрию вручили респиратор и комбинезон без знаков различия из незнакомой материи, которая блестела, словно пропитанная маслом. Посмотрев на все это, он неожиданно вспомнил, как вот так же он много лет назад  еще зеленым восемнадцатилетним салагой получал свое первое в армии обмундирование: хебешные брюки и гимнастерку. Тогда была осуществлена  его детская мечта, стать военным и поступить  в Ленинградский военный институт имени Ленина на факультет физической подготовки. И вот теперь он снова новобранец. 
Уже ночью, сидя в палатке на койке, Юрий разложил перед собой полученные  документы. Первым он раскрыл свое удостоверение Военного коменданта города Чернобыля, действительное по 31 декабря 1986 года. Вторым был пропуск с черной полосой через весь документ на право въезда в закрытую зону, кроме Чернобыльской АЭС. Третьим был пропуск на право въезда в Чернобыль, а четвертый пропуск пугал красной диагональной надписью через весь документ «ВСЮДУ».   
«Хотелось бы знать, что означает это «всюду»? – подумал он и  вдруг неожиданно начал понимать, что эта командировка перевернет его жизнь,  а эта катастрофа, да, именно катастрофа станет нелегким, суровым испытанием и для него, и для всех, кто здесь оказался. 
Уже засыпая,  он вспомнил сегодняшнее утро, свой дом, дом матери и кладбище. Казалось, что после тревожного утреннего звонка в его квартире прошла вечность. Там, в Тирасполе  остался совсем  другой мир, в другом времени и другом измерении.   И уехал он оттуда не сегодня, а месяц, может и неделю, год назад.


        Глава 11. Запах черной полыни.
       27 апреля 1986 года,  20 часов, Чернобыль.      

        Юрий был очень далек от знаний ядерной физики и никогда не видел, как выглядит АЭС.  Теперь же ему удалось увидеть все это во всей своей красе, да еще с последствиями  ядерной аварии.  Станция впечатляла своим масштабом и чистотой, среди которой странно выделялась обгоревшая крыша турбинного цеха с почерневшей  дырой, там,  где находился злополучный четвертый блок. Впечатляли так же и масштабы самой аварии.
       В Чернобыль беспрерывно подъезжали подкрепления. Людей размещали в палаточных лагерях, разбросанных по всей  30-ти километровой зоне,  погребенной под радиоактивными осадками.  Каждый день перед самой станцией выстраивались длинные шеренги ликвидаторов в ожидании очередного задания.  Среди них было немало добровольцев. Общая беда сплачивала людей. Работали на износ, без сна и отдыха,  подчиняясь одной цели -  заглушить этот жуткий  четвертый блок, извергающий невидимую смерть, расчистить территорию от радиационных обломков,  эвакуировать жителей из опасных районов.
      Справиться с аварийным блоком, а именно, срочно запечатать кратер  не позволяла высокая степень радиации и повышенная температура вокруг здания. Вся надежда была только на вертолетчиков, по-другому подступиться к поврежденному реактору было просто невозможно.   
     Бульдозеры и другая военная техника сносили недавно сверкавшие свежей зеленью, а теперь уже обуглившиеся, зараженные радиацией лесные массивы вокруг станции,  получившие смертельную дозу радиации в три тысячи, а может и больше  рентген.   Корявые скелеты деревьев  фонили так же, как и сам четвертый энергоблок.               
    Одни из самых сложных и опасных работ, кроме четвертого аварийного, велись и около третьего энергоблока, на крышу которого во время взрыва упали высокоактивные фрагменты  реактора, ядерное топливо и  обломки конструкций.  Эти фрагменты, покрытые еще и радиоактивной пылью, создавали крайне неблагоприятные условия для строительства защитного сооружения над разрушенным реактором. В связи с этим было решено провести очистку  кровли. Ликвидаторам пришлось убирать все это собственными руками, используя для защиты только лишь  резиновые спецкостюмы и противогазы. Живые люди оказались единственными надежными механизмами, способными убрать этот мусор. Радиоуправляемые машины переставали действовать сразу же.  Полупроводники, начиняющие их,  не выдерживали радиационного фона.
    Нескончаемая работа велась и дозиметристами.  Они постоянно объезжали зону в бронированных машинах, измеряя уровень радиации в различных участках и выставляя в зараженных местах желтые сигнальные флажки. К флажкам  прикрепляли специальные кармашки, в которые патрульные бригады складывали карточки учета с указанием уровня радиоактивного загрязнения и времени его измерения.  Конечно же, больше всего внимания уделялось мертвой зоне вокруг станции.  Молодые ребята в респираторах, которые через несколько минут уже покрывались смертельной радиоактивной  пылью и превращались в мощный источник излучения, расставляли сигнальные флажки, где прибор уже зашкаливал.
     Срок нахождения ликвидаторов в зоне измерялся не днями, не месяцами, а дозой полученного облучения.   Максимальной   было принято считать 25 рентген – доза, которая еще не могла  повредить здоровью. Если  она превышалась - человек  отстранялся от работы.  Однако оказалось, что и эти 25 рентген были очень даже опасны для здоровья, особенно полученные в короткие сроки. Медики ужаснулись, когда к ним стали поступать облученные с меньшей дозой, но с серьезными недомоганиями.  Это было очередным подарком Чернобыля. Только в следующем  87-ом году доза была пересмотрена и уменьшена до 10-ти  бэр, а пока,  в 1986 люди продолжали работать и облучаться.   
      Уезжая в  зону,  ликвидаторы брали с собой слепопоказывающий дозиметр типа ДП-5,  а вечером  даже те,  кто  не ездил в зону,  должны  были  зайти в штаб к  секретчику и сдать свой  прибор  для  снятия  показаний суточной  дозы на специальном  приборе, которые в свою очередь   должны  были  вписываться в книгу регистрации.  В  действительности же происходило следующее.  Все знали, что  за  поездку в определенную часть зоны запишут необходимые цифры, а на показания дозиметра никто даже не обратит  внимания.  Получалось, что никто толком не знал истинной дозы облучения. Причем, никто, включая руководство,  даже не мог понять, делалось ли это специально? По крайней мере, руководство неоднократно пыталось навести с этим порядок, но все было тщетно. Заведенный порядок, вернее, беспорядок, а проще сказать, бардак, никто так изменить и не смог.  К тому же большая часть приборов вообще оказалась неисправной.  Их просто не удосужились проверить и наладить. 
     В результате полученная высокая доза давала о себе знать сразу же. Появлялась тошнота, рвота, диарея, головокружение. Люди становились моментально желтыми, на глазах худели.  Потом отлеживались в медсанчасти и снова шли на очистку зоны.  Советские люди, воспитанные на героических примерах своих отцов и дедов, должны были думать только о том, чтобы с честью выполнить свою нелегкую миссию. О себе полагалось думать в последнюю очередь.

   Глава 12. Пополнение.
Ближе к вечеру прибыло новое пополнение. Колонна из десяти «шестьдесят шестых» газонов и двух «уазиков» остановилась возле комендатуры.  Юрий поинтересовался у старшего команды, капитана Коновалова, только что назначенного его помощником:
- Откуда гвардейцы? Как на подбор, мал-мала меньше.
- Из автобатальона, осенний призыв, - пояснил тот.
-  Понятно, даже полгода не отслужили. Инструктировали?
- В общих чертах...
- Еще понятнее, тогда строй личный состав и сам внимательно слушай!
Коновалов быстро построил солдат. Юрий оглядел строй, усмехнулся, посерьезнел и громко произнес:
- Я – комендант Чернобыля майор Крикман. В общем, так, товарищи Красной Армии бойцы, запомните раз и навсегда! Все, что растет – яд. Вода – яд. Ничего не брать, не поднимать, не есть, не пить! Все для вас – смертельный яд, запомните и на носу себе зарубите!  Ясно?
- Ясно... Понятно, - уныло пробубнил нестройный хор.
- Не понял?.. – Юрий повысил голос.  -  Ясно?!
- Так точно, товарищ майор!
- Другое дело! Лейтенант, разместите и накормите людей! – приказал Юрий второму помощнику и расстроенный вошел в свой кабинет. За своим столом подполковник Решетников читал рапорта старших патрулей и заполнял журнал происшествий.
- Что такое, Юрий Юрич? – спросил тот.
Юрий, молча, подошел к окну, раздраженно швырнул фуражку на стол:
-  Совсем еще мальчишки, даже девятнадцати не исполнилось. Наверное, и не бреются еще.
Решетников  проследил за его взглядом, увидел пополнение.
- Поня-я-я-я-ятно! – вздохнул он.  - По зову партии и комсомола, со  школьной скамьи и прямо в бой.  Сиречь, на убой...
               
- Товарищ майор, разрешите обратиться! – на  пороге кабинета стоял, шмыгая веснушчатым носом, невысокого роста солдатик с коротко остриженной головой.  Явно не по росту обмундирование топорщилось во все стороны. Если бы не военная форма, его можно было принять за школьника, причем, не старше восьмого класса.   Назначен к Вам водителем, - бойко отрапортовал Веснушчатый.
- Ну, заходи, рассказывай!  Кто, откуда, почему? – улыбнулся Юрий.
- Чего «почему»? – новоявленный водитель захлопал голубыми глазами.
- Зовут-то тебя как, солдат Швейк? Давно призван?
- Известно как зовут, Вася. Токо я не Швейк, рядовой Бессонов моя фамилия. Токо в ноябре призвали.
- «Токо», - передразнил Юрий, с трудом сохраняя серьезное выражение лица.  - Откуда же ты родом, Вася Бессонов?
- Известно откуда,  Свердловская область,  Первомайский район.
- Ну, это только тебе известно, Василий.
- Почему только мне?  Всем известно, мы  там с мамкой и братом недалеко от райцентра живем, село  Колотки. Знаете?
- Не знаю,  - честно признался Юрий. – Слушай меня внимательно, рядовой Бессонов Вася из села Колотки. Сейчас иди в казарму, располагайся!  Найдешь прапорщика Веснина, примешь машину. Завтра, как штык, в шесть ноль-ноль стоишь возле комендатуры. Машина должна быть всегда заправлена под горлышко, вымыта, вычищена.  Готовность к выезду – пять минут, ночью - десять.  Всегда выглажен, выбрит. Причина для опоздания и неявки принимается только одна – умер. Понятно?
- Так точно! Токо...
- Опять «токо»? Что еще?
- Не бреюсь я, не  растёть...
- Ладно, - снова улыбнулся Юрий. – Не переживай!  Вырастет.
На пороге Бессонов остановился.
- А про Швейка я читал, в школе еще, понравилось.
- Иди уже, читатель!

***
Хотя обустройство комендантского кунга еще не было закончено, Юрий предложил своим замам-офицерам переночевать здесь. Не прошло и двух минут, как раздалось мощное храповое трио.  Первый его заместитель  подполковник Решетников, как старший по званию и возрасту, исполнял самое громкое соло, а две его молодых помощников похрапывали тише и сдержаннее, иногда переходя на сопение.
       Юрий сел за стол и стал помечать в записной книжке планы на завтра. В дверь постучали.
- Войдите!  - поднял голову Юрий.
В кунг ввалился Зеленчук.
- Привет, комендатура, не спишь еще? – в голосе «химика» не  слышалось  привычных задорных ноток. – Поговорить нужно долго,  важно и серьезно.
- Ну, если долго и серьезно, то… -   Юрий выставил на стол банку консервов из сухпайка и фляжку со спиртом.
Зеленчук покрутил банку, прочитал надпись.
- Рисовая каша с говядиной, а  перловой нет? Она посочнее.
Юрий заменил банку.
Зеленчук продолжил ревизию, потряс фляжку, послушав бульканье, открутил крышку, с сомнением понюхал содержимое.
- Спирт?
- Конечно! -  согласился  Юрий.
- Убери, Юрич!..  В данном случае даже он не поможет, - Зеленчук достал из внутреннего кармана бутылку с темно-красной жидкостью. – Есть кое-что подейственнее, Каберне, наше, из Тирасполя. Летчикам заказал, вот привезли.
Проснулся Решетников и присел к  столу.  Зеленчук протянул руку:
- Майор Зеленчук, химик. Можно просто Вадим.
- Подполковник Решетников, заместитель коменданта. Можно просто товарищ подполковник. Шучу,  Евгений. Наливай!
Налили по половине кружки, молча выпили. Зеленчук поковырял ложкой в банке с кашей, есть  не стал.
- Юрич, в училище как у тебя было с предметом «Защита от оружия массового поражения»?
- ЗОМП?  Зачтено, как у всех, то есть, ничего не помню. Еще на втором курсе на кафедре научного коммунизма убедили, что «силы мира достаточно сильны, чтобы предотвратить ядерную войну». Куда клонишь, Вадим?
- Ну, а у тебя товарищ подполковник Евгений как с ЗОМПом? – не обращая внимания на Крикмана, спросил Зеленчук Решентикова.
- Еще хуже, чем у начальства, - ответил тот, показывая рукой на Юрия.
- Ну, мужики, мы попали, так попали! -  вздохнул Зеленчук.  – Вы теперь забудьте все,  чему учили «научные коммунисты» и срочно вспоминайте курс «ЗОМП»!
        –  Что это так серьезно? – Юрий недоверчиво посмотрел на Зеленчука.
- Более чем. Шарахнуло на АЭС здорово. Можно сказать, бахнула атомная бомба.  Вертолеты весь день кружат. Там местами уровни за сотню рентген уже на подходе. Вот и прикиньте, сколько рентген в разрушенном блоке. Сегодня мои ребята проводили радиационную разведку в Припяти.
- Машины-поливалки с утра и до позднего вечера улицы Припяти моют стиральным порошком, - задумчиво произнес Юрий.
- Так уж и стиральным? – не поверил Решетников.
- Самым, что ни на есть, – подтвердил Зеленчук. - Помогает здорово, но  бывают места… Утром с дозиметристами прошли, уровень замерили, записали, вечером там же проходим – совсем другие значения. Где утром почти чисто было, вечером до рентгена, а то и выше.  Возможно, ветром пыль радиоактивную надувает или эта сволочь из кратера продолжает выбрасывать невидимую смерть.   Короче, мы в зоне последствий ядерного взрыва.  Вы, ребята, намордничками  не пренебрегайте, здоровее будете…

                *    *   *
На утреннем совещании  генерал Еремин предупредил Юрия:
- Комендант, сегодня ждем очередную высокую комиссию.
- Очень высокую?
- Выше некуда, секретарь ЦК  Егор Кузьмич Лигачев, предсовмина Рыжков Николай Иванович, его зам Борис Евдокимович Щербина…
- Так Щербина и не уезжал, вроде, я вчера его видел…
- Ты дослушай до конца! Щербина в Москву улетал, на доклад в ЦК. Вот и решили первые лица своими глазами посмотреть, что произошло. Еще будет группа генералов и офицеров госбезопасности. Повозишь их по «зоне», покажешь все, но ты уж попридержи язык, не режь правду-матку! Я твой характер знаю, изменить-то  ничего не изменят, но лишь бы не мешали.

                *    *    *
«Комитетчиков» возглавлял заместитель председателя Комитета Государственной безопасности генерал-полковник Бобков. Сразу по прибытии он провел несколько совещаний: с офицерами оперативной группы, с военнослужащими комендатуры, с работниками станции, с местными руководителями, даже «партизанами» - ликвидаторами.  Главной темой этих бесконечных собраний было строжайшее соблюдение секретности и сохранение государственной тайны, коей считалась любая информация об аварии.
На совещании в комендатуре он обратил особое внимание на общение с журналистами.
- Смотрите, чтобы тут не лазили корреспонденты всякие, нечего им совать сюда нос! Отвечать на вопросы можно только проверенным и утвержденным Комитетом журналистам. Но и им положено говорить,  что ничего страшного не случилось, что вообще никаких тут рентген нет, все враки!

          Глава 13. Эвакуация.
          28 апреля 1986 года, село Чистогаловка

    УАЗик коменданта въехал на центральную площадь Чистогаловки, затормозив возле здания сельсовета.  Юрий вышел из машины, зашел в кабинет председателя.
Навстречу ему поднялся невысокий плотный человек.
- Здравствуйте, я  майор Крикман Юрий Юрьевич, комендант! Вы председатель сельсовета? – поприветствовал Юрий.
- Я,  Сергиенко Иван Иванович. Здравствуйте! Кажется, с вами мы по телефону разговаривали?
- Со мной. Вот и познакомились. С председателем вашего колхоза я вчера на совещании познакомился. Жители уже собрались?
- В клубе. С утра уже дворы обошли, всех позвали.
- Ну, так идем!..
- Минуту, майор… - Сергиенко замялся.
          - Что такое?
          - Скажи мне, комендант, как на духу: что же все-таки случилось? У нас многие взрыв той ночью слышали, у кума день рождения справляли, ночью покурить из хаты вышли и вдруг, как шарахнет. Так рассказывают, что столб светящийся из станции в небо упирался. Народ говорит, диверсия, так это правда или нет? Обещаю – если секрет, то ни одна живая душа не узнает.
- Сам не знаю, Иван Иваныч! Одно скажу: жителей придется эвакуировать. Комиссия вместе с учеными такое решение приняли. Не нам с тобой его менять.
- Значит, не будешь говорить, - насупился председатель. – У меня дочка в Припяти замужем за прорабом со строительства пятого блока. И внучка, всего четыре годика. Два дня от них никаких вестей.
- Так чего переживаешь, из  Припяти всех уже эвакуировали. Пора идти, Иваныч, люди ждут!
- Хоть скажи, надолго нас вывозят?
- Решение комиссии – временное отселение, дня три-четыре… Думаю,  максимум – неделя.
- Один тоже думал, знаешь, где оказался?..  Ладно, идем! Не хочешь правду говорить, - пробормотал председатель. - Или не можешь…

Зал дома культуры не смог вместить всех пришедших.
- Плотнее, товарищи, плотнее, продвигайтесь вперед! - уговаривал Сергиенко.
Его уговоры не возымели никакого действия. В помещении невозможно было ни протолкнуться, ни продохнуть. Снаружи остались не менее трети жителей.
Юрий быстро оценил обстановку и  принял решение.
 - Всем выйти из зала! Собраться на площади!
Комендант и председатель вышли последними. Пробившись к сельсовету, Юрий поднялся на ступеньки, его сразу окружило плотное кольцо жителей Чистогаловки.
- Товарищи! В связи с аварией на Чернобыльской АЭС, государственной комиссией принято решение о временном отселении жителей ряда сел, в том числе вашего села. После проведения дезактивации местности, жители смогут вернуться в свои дома. Сейчас в село зайдет колонна техники. Прошу немедленно всем сесть в автобусы! С собой можно взять только документы, деньги и ценности. Вещи не берите, еду тоже! Вас там покормят, через два-три  дня вернетесь домой.
Людская масса всколыхнулась, поднялся гвалт.
- На кого же я хозяйство оставлю? Хочь бы кто объясныв... Усэ ж добро нажитое разворують...
- А скотину куды девать?!
- Иван Иванович, -  Юрий повернулся к Сергиенко. - А где председатель колхоза?
- Пилипенко, что ли? - вперед выступила горластая баба, - Шукай его, твово председателя! Евакуировався!
- А ну тихо всем, хватит орать, Ганна! - осадил крикунью невысокий мужчина, пробираясь сквозь толпу к  Юрию. - Никуда председатель не убежал. Здравствуйте, майор!  Я парторг колхоза, Гребенников Сергей Иванович. Председатель на своем «газике» людей с полей и ферм собирает.
Парторг повернулся к шумящей людской массе.
- Товарищи! Пилипенко сказал, чтобы все выгнали скотину во дворы, оставили больше корма и воды.
- Так поворуют все.
- Кто же воровать будет? Всех вывозят. И солдаты с милицией будут охранять ваше добро.
- Доить коров тоже солдаты будут?

Юрий включил рацию в машине.
- «Карат» вызывает «Птицелова».
- «Птицелов» на связи. Прием.
- Коновалов, заводи колонну в село!
Колонна автобусов и грузовиков, сопровождаемая военной автоинспекцией, медленно вползала в село. Остановилась на площади возле правления. Из кузовов бортовых ЗИЛов выпрыгнули солдаты и милиционеры, одетые в химкомплекты. В нарушение всех инструкций, многие сняли респираторы и закурили.
Жители Чистогаловки с удивлением разглядывали военных, одетых в костюмы химзащиты, ходивших по улицам села с приборами замера радиации.
         Юрий поинтересовался у старшего лейтенанта, командовавшего «химиками»:
- Что намеряли?
Старлей опасливо огляделся, убеждаясь, что рядом нет посторонних.
- Товарищ комендант, у  меня в некоторых местах села зашкал на тысяче микрорентген в секунду.
- Популярнее объясни!
- Больше трех с половиной рентген в час.  Сейчас «дэпэшку» возьму, перемеряю.
Поколдовав над прибором, старший лейтенант быстро натянул на лицо респиратор.
- Вы бы тоже нацепили!
- Сколько?
- Ну, вот здесь, где стоим, семь рентген в час, очень пыль «фонит».
Закончив свою работу, на центральную площадь села возвращались дозиметристы, сопровождаемые местными мальчишками.  Комплекты химзащиты на дозиметристах выглядели несуразно и инородно на фоне мирного, тихого, белостенного украинского села, на фоне этих босоногих мальчишек.
Время поджимало, Юрий  начинал нервничать. Нашел Сергиенко. Председатель сельсовета ходил по дворам и тщетно умолял людей поторопиться.
Между тем, жители особо не спешили занимать места в автобусах. Женщины и мужчины без суеты занимались повседневным бытом. Скрипели журавли колодцев. Во дворах водой заполнялись всевозможные емкости.
- Степановна, я тебе вчера ванну давала.
- Так я в ней белье замочила, сейчас достираю и отдам.

К Юрию подошел старший лейтенант – «химик».
- Дозиметристы закончили работу. Уровень – около восьми рентген в час на северной оконечности села. В центре семь рентген, к югу – падает до пяти. Это очень даже  много, предельно допустимая доза для населения – ноль пять рентгена в год. Это получается, что за час люди получают десятилетнюю норму. Если в городе асфальт можно было помыть с порошком, то здесь бесполезно, все  светится - и земля, и вода, и деревья, и дома…
- Все, ждать больше не можем. Товарищи офицеры! – Юрий махнул рукой двум капитанам – армейскому и милицейскому. – Собирайте людей!
Через четверть часа по улицам начали движение автобусы, сопровождаемые милиционерами и военнослужащими. Возле каждого двора автобусы останавливались и патрульные чуть ли не под руки выводили селян, которые пытались тащить с собой огромные узлы и сундуки.
 - Шо ж це робыться, хлопчики? - плакал старик в потертом, видавшем виды пиджаке, увешанном медалями, - Як же я коровку оставлю? Хиба ж так можно? Немци и те такого не творили.
В соседнем дворе горластая Ганна волокла по пыльной, пронизанной радиацией земле, замотанную в покрывало перину.
- Не оставлю! Цэ ж мое приданное!
Дети, мальчишка и девчонка лет десяти, в корзинке несли в автобус кошку с новорожденными слепыми котятами.
- Ну, нельзя, ребятки, животных с собой брать! - уговаривал их усатый милиционер, виновато отводя глаза от плачущей девчонки. – Дождутся вас ваши питомцы.
Сопровождаемая автоинспекцией, колонна вытягивалась из села. Вместе с ними выехали и военнослужащие. В селе остались только милиция и комендант.
Юрий  проводил грустным взглядом замыкающий автобус и включил в машине рацию  «Алмаз».
- «Карат» вызывает «Абажурного». Колонна с жителями объекта выехала в направлении КПП номер четырнадцать. Принимайте.
- Вас понял, «Карат». Точно никого не осталось в селе?
- Два раза проверили, товарищ генерал, - Юрий узнал искаженный радиопомехами голос Еремина.
- Спасибо, комендант! Акты отчуждения имущества все подписали? Тогда можешь возвращаться, только дождись военных строителей!  Да-а-а-а! - Еремин помолчал. – Строителей, в  данном случае – разрушителей.
По селу разносились выстрелы,  милиция вместе с охотниками-добровольцами занимались «зачисткой» домашних животных. Сухой треск выстрелов был заглушен ревом экскаваторов и бульдозеров, с ходу начавших крушить еще неостывшие от людского тепла дома.
Несколько часов назад село жило своей обыденной жизнью, а теперь жизнь уходила отсюда, оседая сломанными стрехами сыплющих черепицей крыш.
Выезжая из Чистогаловки, Юрий никак не мог оторвать взгляд от разрушенных домов.
- Товарищ майор, смотрите! – Бессонов показал на стоящий на обочине «газик».
Бергман увидел, как, сидя на дороге, плакал председатель колхоза Пилипенко.

- «Озон» вызывает «Карат», - голос Решетникова звучал из «Алмаза» на удивление чисто и без помех.
- Слушаю тебя, Евгений Александрович, ты  уже на месте?
- Нет, Юрич, еще в Копачах, застряли.
- Я мимо еду, сейчас заскочу.

На окраине села столпились военные, милиция и несколько местных жителей.
Одновременно с Юрием подъехал подполковник милиции Харченко.
- А я тоби кажу, щё не оставлю скотинку, - горячился один из местных, небритый мужчина в засаленной кепке, грозя Решетникову суковатой палкой. - Люды вже казалы, що у сосиднем сели зробылы. Повбывалы усих коровок да коз. Не отдам, хоч стреляй мэнэ!
Его соседи согласно кивали головами, недобро косясь на вновь прибывших.
- Вот видишь, что творится, комендант, - Решетников чуть не плакал. – И еще человек пять, как минимум, в лес с коровами и козами ушли. А там радиация больше пятнадцати рентген местами, а мест тех неисчислимо. Кто их там искать будет?
- Механизаторы в поле работали, видели, как в Чистогаловке дома начали рушить и скот стрелять, - тучный Харченко, которому не нашлось химкомплекта Л-1 нужного размера, запахнул плотнее плащ ОЗК. – Слухи быстро распространяются. Легко принимать решения о выселении, а как их исполнять?
- В общем, так, уважаемый, - Харченко повернулся к колхозникам. – Коров сегодня доили?
- А как же, конечно!
- Несите сюда молоко!
Через несколько минут им принесли помятый алюминиевый бидончик, полный еще теплого парного молока.
- Угощайтесь! Нам не жалко, - хозяин кепки обиженно поджал губы.
Харченко махнул рукой одному из дозиметристов.
- Ну-ка померяй!
Стрелка «дэпэшки», поколебавшись, застыла напротив цифры - пять.
- Вот недельку такого молочка попьешь – и прямой дорогой на кладбище. Да и не проживет твоя коровка эту недельку.
- Так может, хоть на мясо… - неуверенно протянул небритый.
- А от мяса и  неделю не протянешь! Убедил? Тогда быстро бери гроши, документы, зови своих соседей оставшихся и быстрей в автобус! Через пятнадцать  минут отправляем, не успеете – пешком пойдете!

Через полчаса в селе никого из жителей не осталось.
Решетников задумчиво смотрел на забытый бидончик. Подошел к нему, толкнул носком сапога. Молоко, смешавшись с дорожной пылю, ручейком заструилось по земле.
- Ну, все, Евгений Александрович, - участливо поторопил его Юрий. -  Закончили, поехали в комендатуру!

Ужинали в комендантском кунге.
- Опять печенка жареная? – спросил Решетников.
- Она, родимая, надоела? Так она нуклиды какие-то из организма выводит, -  вяло поковырял Юрий вилкой в тарелке.
- Она меня из себя выводит…
Оба помощника коменданта в эвакуации участия не принимали и поэтому не понимали подавленного настроения Крикмана и Решетникова, но с лишними расспросами не лезли.
Решетников неожиданно резко встал из-за стола.
- Юрич! - нарушил он гнетущее молчание. – Ты обратил внимание, какая бедность в селах?
Юрий  кивнул.
- Я сам родом с Кубани, - Решетников подошел к окну, задумчиво посмотрел в его темноту. – Там народ все же побогаче живет, а  здесь такое ощущение, что война не  сорок лет назад закончилась, а лет пять. И теперь этих несчастных согнали  с насиженных мест, отняли то немногое, что они нажили, и куда им теперь? Ну, дадут им какую-то компенсацию, помогут построить дома, хотя это еще не факт. Вот  возьми дерево выкопай и на другое место пересади. Поливай его, удобряй, все равно корни повреждены. Какое молодое дерево может и приживется, а старое?  Вот и здесь так. Переживут ли эти старики и старухи такое  переселение?
- Лес рубят – щепки летят, - подал голос Коновалов.
- Щепки летят, говоришь?.. – Решетников  резко повернулся к молодому помощнику коменданта и буквально прорычал. - Пол-Европы этих щепок в земле! Да если всех погибших не в братские могилы закапывать, а по одному хоронить, то от Волги до Эльбы  дома не строили бы, не землю  пахали,  а лишь одни могильные холмики возводили. 
Коновалов, не ожидавший такой реакции на свои слова, растеряно мигал, уставившись в тарелку.
- Ну-ка ребята, выйдите, покурите! - Юрий отставил в сторону посуду с ужином.
Вараксин и Коновалов, не дожидаясь повторного приглашения, выскочили из кунга.
- Сядь, Александрович, успокойся!  - Юрий потер ломившие болью виски. – Чего ты себе и мне душу рвешь? Самому тошно.
- Ну почему у нас так всегда, Юрич?   Почему у нас вечно гланды через тыльное место удаляют. А потом премии, награды за успешно и досрочно преодоленные правой рукой препятствия, созданные левой. Погибшим героям вечная слава. А ведь подвиги одних – это практически всегда следствие преступного просчета других.
- Вот и давай мы с тобой этот подвиг совершим!  Ты же присягу давал, как и все мы, кто  оказался здесь.  Не мне тебе говорить, что именно сейчас от нас требуется «стойко переносить тяготы и лишения», как  того присяга требует. Если не мы это сделаем, так кто же?  А время, уверен,  все расставит по своим местам. 



    Глава 14.  Совещание.
     30 апреля  1986 года,  10 часов утра, Чернобыльский райком партии, штаб Правительственной комиссии.

    В то же самое время, когда вся страна готовилась к празднованию Первомая, Правительственная комиссия проводила очередное совещание, на котором одним из самых важных встал вопрос о неудовлетворительной, если не сказать большее, работе службы Гражданской обороны. Вопрос этот возник в самые первые дни работы, но вернулись к нему только теперь, когда появилась небольшая передышка. В первые дни для этого просто не было даже  минуты, требовалось сдвинуть с места махину дел, вопросов и других проблем, чтобы она встала на рельсы и покатилась.
    Недоумение членов комиссии вызвала  абсолютная беспомощность службы. Мало того, что они чуть не провалили эвакуацию, пришлось просить помощи у руководства Украины. Не было оздоровительных пунктов,  на складах не обнаружилось достаточного количества дезактивационных материалов, средств защиты, главное - полностью отсутствовала как популярная,  так и специальная литература, которая могла бы быстро быть распространенной среди населения и  людей, занимающихся ликвидацией последствий аварии, тех же военных. Это действительно было странно.
    В стране было множество издательств, тот же Атомэнергоиздат, медицинские издательства, которые могли бы напечатать для широкого круга читателей, хотя бы в виде небольших кратких справочников, объясняющих, какие дозы для человека являются чрезвычайно опасными, как себя вести в условиях повышенной радиационной опасности. Отсутствовали так же и специальные  инструкции, как и что  измерять дозиметром, как вести  себя с овощами, фруктами, другими продуктами, поверхность которых могла быть заражена бета, альфа и гамма излучателями и другие полезные советы. Нельзя сказать, что эта информация отсутствовала в стране совсем и была засекречена,  ее можно было спокойно найти даже в обычных, неспециализированных библиотеках и почти во всех организациях, где  еще сохранились огромные плакаты, показывающие, как сохраниться от ядерного взрыва.   Как  потом выяснилось, это было чуть ли не единственным, что было заказано этой службой за все время своего пятидесятилетнего существования, причем, все это печаталось в послевоенные годы, в самом начале ее зарождения. Потом никто и ничего  не заказывал,  а ведь на это отпускались огромные  финансовые средства. Куда они уходили, оставалось загадкой?  Слава Богу, что хоть чем-то выручили войска химзащиты, по крайней мере, средствами защиты.
     Щербина был в бешенстве и тяжелым, пронизывающим насквозь взглядом  испепелял невысокого, лысоватого и обвешанного орденами генерал-полковника лет семидесяти, возглавляющего службу Гражданской обороны.
     - Ну, и что мы теперь будем делать? – еле сдерживая гнев, спросил Борис Евдокимович.
     - Я уже дал команду, Борис Евдокимович, - ответил генерал, вытирая испарину со лба и шеи.      
     - Когда? – спросил Щербина, в голосе которого появились металлические нотки.
     - Сегодня ночью.
     - Точнее?
     - В пять утра, Борис Евдокимович, - уточнил генерал, покраснел и уже весь покрылся испариной, которая покрыла даже лысину.
     - И когда же они появятся здесь? – продолжал допытываться Щербина, уже и сам краснея от злости.
     - Думаю, после праздников будут здесь, - ответил генерал и почувствовал, что сейчас грохнется в обморок. Он уже ни о чем думал, у него пропали все мысли, кроме одной, - как отвести от себя этот пронзающий, сверкающий гневом взгляд Щербины, кажется, готового задушить его прямо здесь, в этом кабинете? 
      - Ах, вы еще думаете? – вскипел Щербина, но тут же постарался взять себя в руки. – А вот я думаю, что вас необходимо немедленно освободить от этих дум.  Еще  думаю,  что  и остальные члены комиссии также считают.
     На какое-то время наступила гробовая тишина. Все присутствующие в кабинете строго смотрели на генерала, который, как провинившийся школьник, сидел на стуле и тупо уставился в свой блокнот.
     - Скажите, генерал! – нарушил тишину немного пришедший в себя Щербина. – Вам не стыдно получать жалование? Вы же сегодня слышали, как была отмечена работа сотрудников Госбезопасности. Вызывает восхищение, связь за одни неполные сутки наладили, а председатель Госснаба Украины.  Это же волшебство какое-то! Все решается мгновенно. Вот уж про кого можно смело сказать, что он хлеб свой ест недаром. А уж про вертолетчиков  вообще говорить не приходится. Хотя они пока еще не выполнили своего задания, они же жизни свои кладут на эту плаху.  Я так понял, вы возглавляете службу около тридцати лет. Неужели за все эти годы у вас ни разу не мелькнула мысль напечатать небольшую стопку листовок,  хотя бы зад свой прикрыть.  А потом, что вообще делают ваши люди? У вас на складах  не то, что защитных халатов,  даже респираторов нормальных не оказалось, не говоря уже о противогазах.  Слава химвойскам, у них всего этого  даже слишком.  Я бы вас понял, если вы были гражданским, но вы же прошли войну, имеете множество боевых наград,  вы же стояли у истоков зарождения атомной бомбы и прекрасно знаете, что это такое. Вам же не раз приходилось присутствовать на испытаниях.  Ну, и как вы себе представляли действовать в случае атомной атаки?
    - У нас в бомбоубежищах все это есть, - пробурчал генерал, тоже понемногу приходя в себя. – Вот там и есть халаты, противогазы, респираторы, инструкции, расклеенные по стенам, и в организациях тоже все это есть.
    - И вы предлагаете теперь бегать по вашим бомбоубежищам, организациям, отдирать листовки со стен  пятидесятилетней давности и собирать противогазы времен Первой мировой. А потом, я не уверен, что все это там сохранилось. Вы ведь сдаете свои бомбоубежища в аренду, причем, черте кому. Скажите, генерал, а куда деваются все эти деньги, не говорю уже о тех средствах, что вам отпускаются государством?
    Генерал покраснел, покрылся обильным потом, молчал и думал, что уж лучше бы Щербина орал на него благим матом, как на тех же вертолетчиков, которых он теперь хвалил. Правда грозный председатель за эти дни так наорался и на них, и на всех остальных тоже, да еще под грохот вертолетов, которые сутки напролет гремели на площади перед райкомом партии в Припяти, что, можно было подумать, обессилел и  сорвал голос.  Однако чувствовалось, что силы у него не только не остались, но еще  и удесятерились. Просто не человек, а неуемная машина какая-то, и эта спокойная речь не предвещала ничего хорошего.
    - Ну, что же? – вздохнул окончательно овладевший собой  Щербина. – Думаю, всем все ясно. Разбираться со всем этим придется не здесь. Теперь не время и не место. Попрошу членов комиссии подумать и внести предложения, как исправить положение, сложившееся со службой Гражданской обороны, пока, как говорит генерал, его печатная продукция не поступит сюда. Я за этим прослежу лично.  Следующее совещание вечером в восемь.  Все, товарищи, прошу расходиться по своим местам! Если есть вопросы, задержитесь, но недолго. Мне в два нужно быть в Иванково.      

   Генерал выкатился с совещания чуть живой. У него сразу заболело все, что только можно. Он почувствовал, что просто умирает от жажды – значит, обострился диабет, поднялось давление, начались перебои в сердце, потом заболели суставы, голова, ноги, живот,  снова напомнил о себе даже геморрой.  Положение было очень серьезным.  Эта проклятая авария выявила  всю его бездеятельность, вернее, совсем другую деятельность, о которой никому знать не следовало. Если с этим начнут разбираться, то вылезет такое, что мало не покажется. А это хищения в особо крупных размерах, и лучше застрелиться самому, чем это сделают принародно, когда состоится суд. Ведь то, что говорил Щербина, было самой настоящей правдой. Он и его теплая компания вот уже лет тридцать, как расхищали народное добро.
    « А ведь я это делал не один, - вдруг подумал он и на сердце потеплело. – Я не один это делал, а с такими людьми, что Щербине было лучше помолчать».
   Действительно он воровал не один. В этом деле он даже не был главным, а тех, главных, невозможно было достать даже этому выскочке Горбачеву. Это «Они» решали все и допустили его к власти. «Они» решили, что это им удобно.  Значит, нужно было срочно идти к ним. «Они», правда, могли и прихлопнуть. Нет генерала – и проблем нет, но «Они» же не стали бы убивать курицу, несущую золотые яйца. Старый вояка еще  ой, как мог пригодиться, значит, не выдадут и рты всем закроют. «Они» же все это придумали. Хорошо, что Щербине сейчас некогда,  пусть возится тут со своей аварией, а когда появится время, если оно вообще появится, и решать-то нечего будет.
    Подумал так генерал и успокоился. Он  был уверен, что все останется по-прежнему, а Щербине еще долго придется разбираться с аварией, брыкаться и отписывать за то, что он ее ликвидировал не так быстро и тайно, как хотелось руководителям страны.


       Глава 15. Полет над логовом дьявола   
        1 мая 1986 года, 17 часов вечера, борт вертолета ВВС СССР.

      Легасов почувствовал, как вертолет пошел на снижение.  Это означало, что крылатая машина уже летела над опустевшей Припятью, сейчас должна была зайти  на райком партии, где летчики организовали наблюдательный пункт и ориентиры, наводящие на цель, и минуты через три зависнуть над четвертым блоком. Валерий Алексеевич отложил в сторону тетрадь с расчетами и глянул в иллюминатор. Перед его взором предстал мирный, уютный, утопающий в зелени  и лучах ласкового майского солнца городок энергетиков, теперь уже безжизненный и обреченный на долгое забвение и проклятие. Первыми его проклянут, если не прокляли еще,  покинувшие жители, потом все остальные, и он надолго останется зловещей памятью о делах человеческих.
      «А ведь все, что делает человек, обязательно приводит к какому-то жуткому, плачевному концу, - неожиданно подумал он.  «Благими намерениями вымощена дорога в ад».
      Его и раньше посещали такие мысли, но теперь, после пережитого здесь, они начали принимать реальные формы и очертания.  Действительно: все, что только вершил человек, даже с самыми добрыми намерениями, вело к каким-то жутким последствиям, начиная с того, что когда-то взял в руки палку, чтобы доставать ею пищу, отгонять диких зверей, а потом стал убивать ею своих соплеменников.  Тут и в самом деле можно было задуматься о Боге, что это его очередное наказание и предупреждение. Тот же Альфред Жид, будучи ярым атеистом, в конце жизни сказал, что «путь к познанию – и есть дорога к Богу».  Самое любопытное, что и он, академик Легасов, тоже все чаще приходил к такому же заключению. Ведь вся его деятельность каким-то образом была связана с вооружением, в конечном счете, он действительно работал на войну, причем, такую, которая не оставляла на земле ничего живого. И может быть, именно сейчас ему была предоставлена возможность заглаживать вину перед человечеством, спасая мир от этой трагедии. 
     Его невеселые мысли прервало то, что он увидел в окне иллюминатора.  Внизу в солнечных лучах переливались безжизненные окна райкома партии и гостиницы «Припять». Значит,  нужно было  подготовиться к осмотру пятиметровой щели в четвертом блоке. 
     Это был уже не первый его полет, и цепкая память изучила маршрут до тонкостей.  Несмотря на уговоры членов комиссии  поберечь себя и оставаться в штабе, первый раз  он поднялся в небо 27-го апреля, как только было решено забрасывать аварийный реактор песком и свинцом. После этого он летал по пять-шесть раз в день. Он летал бы и больше, если бы не другие неотложные дела.
      Члены комиссии и многие другие участники ликвидации последствий аварии интересовались, что же он хочет там увидеть? Ах, если бы он знал точно, что так рьяно пытался разглядеть в этом искореженном жерле четвертого блока? Ненасытный дух исследователя  и ответственность, которая была на него возложена, боролись в нем со здравым смыслом. Он  прекрасно понимал, чем грозит это любопытство.
      В первый раз, когда он выпросил бронетранспортер и попытался приблизиться к реактору, победил здравый смысл. Дозиметр скрипел и зашкаливал так, что закладывало уши до тошноты,  наступала какая-то странная зловещая тишина, которую нарушали бухающие удары его выскакивающего из груди сердца. Тогда он смог только разглядеть искореженные  части реактора сбоку с расстояния  пятидесяти–шестидесяти шагов. Сделать эти последние шаги и заглянуть внутрь воронки не хватило духу.  Оказалось, это было сделано верно.  Можно сказать, что его спасла мысль, что эти шаги могут быть последними в жизни. А ведь это обидно. Ладно бы, погибнуть с пользой, а тут и загадка еще была не разгадана, и задача, на него возложенная, не выполнена. И тогда он решил, что должен себя беречь хотя бы для этого.  Погибнуть он еще всегда успеет.
      Видя его рвение, летчики стали предлагать  свою помощь, уверяя, что сделают все так, как  он попросит, будут так же рассматривать место аварии в бинокль, снимут все происходящее на кинопленку.  Он  благодарил и упорно отказывался,  хотел все видеть сам, своими глазами. Ведь только он мог увидеть и понять то, чего другие просто бы не заметили.  Именно он был ученым, исследователем, который  должен  был уловить момент, когда реактор начал бы показывать свой непредсказуемый нрав и  поднять температуру до 2500 градусов.  Если бы такое, не дай Бог, произошло, ситуация усложнилась бы в  тысячу, а может и в десятки тысяч  раз. Это была бы уже катастрофа не только Чернобыля или всей Украины. О том, что тогда могло бы произойти, даже думать не хотелось. Температура плавления таблеток двуокиси урана как раз составляла те страшные 2500 градусов, а их расплавление вызвало бы не три процента выхода активности, как высчитали физики, а все сто.
     Эта информация, как все здесь происходящее,  держалась в еще более строгом секрете, даже от многих членов комиссии. Это действительно могло вызвать шок. Именно поэтому Легасов никому не мог перепоручить свою миссию, тем же летчикам. И именно поэтому Щербина так орал на всех, что заглушал рев и вой многосильных вертолетных двигателей.  Взлетная площадка для вертолетов располагалась как раз прямо перед крыльцом  райкома партии в Припяти, где в первые дни разместился  штаб Правительственной комиссии.
      На совещаниях приходилось кричать, чтобы тебя кто-то услышал, но другого удобного места в городе и его окрестностях  летчики так и не нашли. В основном мешали  городские провода, а на других открытых площадках не позволял приземляться болотистый грунт.
     Когда генерал Антошкин принял решение и доложил Щербине, что лучшего места для площадки не найти, он сразу же бросился на машине к аварийному блоку осматривать подлеты. Конечно же, без каких-либо средств защиты. Растерянная администрация АЭС еще об этом не вспомнила.
     Летчики, под стать своему лихому генералу, только что вернувшиеся из Афганистана, первые дни  так же летали  без защиты. Это только потом,  сменившие их начали надевать респираторы, защитные плащи, подкладывать под сиденья и на пол вертолета свинцовые пластины, вырезать из них нагрудные жилеты. 
     Это помогало, но мало. Оказалось, что свинец больше защищает от бета – лучей, от гамма-излучения защита была слабей.  А потом, при бомбометании мешков все время приходилось высовываться, чтобы попасть в цель – щель около пяти метров.  Она образовалась между шахтой и развороченной взрывом шайбой верхней биологической защиты, раскаленной до блеска диска солнца.  Ниже ста десяти метров опускаться было невозможно, бортовой дозиметр и так показывал больше 500-та рентген, а тут еще после «бомбометания» поднимались тучи радиоактивной пыли и пепла, поднимавшей радиоактивность  уже до 1800 рентген в час.  В кабине  становилось жарко, как в парилке. Пилотам делалось плохо прямо в воздухе, после каждого полета их рвало, но они снова грузились, летели и сбрасывали мешки. Первые двадцать семь экипажей и помогавшие им офицеры переоблучились в первые два дня. 
     Щербина  торопил и орал:
     - Сто  пятьдесят тонн песка реактору – как слону дробина! Срочно наращивайте темпы!
     И летчики, как могли, даже больше, чем могли, наращивали темпы, сами загружали мешки и увеличивали количество полетов.
     А Щербина  орал еще сильнее и гонял уже всех – министров, академиков, генералов, не говоря уже о мелких заместителях и директорах.
    - Как реактор взрывать, так они умеют, а песок грузить – некому! – кричал он на ухо  генералу Антошкину.  -  Нужны мешки, лопаты, песок, люди, которые будут насыпать мешки, грузить их в вертолеты. Летчикам ворочать мешками и лопатами нельзя! Им вести машины, держать штурвалы. Дрожащими  руками точно и гарантированно машину  на цель не выведешь. Генерал, бери двух заместителей министров – Шашарина и Мешкова!  Пусть они тебе грузят, достают мешки, лопаты, песок…  Песка кругом навалом, грунт песчаный. Найдите поблизости площадку свободную от асфальта – и вперед! Вдвоем не справятся, пусть привлекают  монтажников и строителей.

    Площадка нашлась  метрах в пятистах от горкома партии, около кафе «Припять». У речного вокзала лежала  гора песка, приготовленная для строительства нового микрорайона. Со склада ОРСа привезли мешки, два заместителя министра, генерал и свободные офицеры взялись за лопаты. Работать пришлось в московских костюмах и штиблетах, генерал взваливал на плечи мешки в парадном мундире, опять же все были  без респираторов и дозиметров. О себе думать было некогда.
    У горкома толпились монтажники. Судя по  презрению и выражениям  лиц, с которым они курили, народ бастовал.
    - Перекур? – спросил Шашарин у прораба, еле сдерживая раздражение.
    - Работать не хотят, песок грузить, - ответил тот. – Они же высококлассные монтажники, а не землекопы.
    - Оплата в размере двух тарифов, - усмехнулся Шашарин.  – Думаю, это  достаточная компенсация за попранную гордость?
    Скоро стали подтягиваться и другие люди. Появились агитаторы, местная пресса. Одними из первых  на призыв откликнулись учителя близлежащих сельских школ с детьми, узнав, что в городе не хватает рабочих рук.  О мужественном порыве  школьников писать заметку в газете не разрешили.  Выяснилось, что винтокрылые машины излучали до 10-ти  рентген и поднимали тучи радиоактивной пыли. 
    Тем не менее, работа двигалась, темпы увеличивались, потом стали сбрасывать свинец и извергающее смерть жерло понемногу затягивалось.
И на вечернем заседании комиссии генерал Антошкин доложил, что только за 31 апреля было сброшено примерно 1100 тонн материалов.

    Вчера, 31 апреля Легасов летал только утром, скопилось огромное количество нерешенных дел и вопросов, к тому же он плохо себя чувствовал. Его рвало, в теле появилась  какая-то неестественная слабость.   Это и неудивительно, он же не думал о радиации, как  те же  летчики, по крайней мере, старался не думать, и  пока еще держался. Ведь главная задача была еще не выполнена.  Когда генерал сообщал об успехе, Валерий Алексеевич  уже знал, что щель  практически закрыта. Оставалось только в этом убедиться. Поэтому он и полетел, сегодня утром. 
    На этом, думал он, его полеты закончатся. Если шахта будет закупорена полностью, можно будет немного заняться собой и немедленно приступать к следующему, не менее важному вопросу - проектированию защитного купола.  Безусловно, нельзя было оставлять без внимания дезактивацию и зачистку пораженных районов. Теперь все это становилось для него самым  главным и важным.   
    Больше других ему запомнился полет, о котором он не мог вспоминать без комка в горле и слез.  Зрелище было завораживающим и ужасным. По шоссе в два ряда двигалась 20-ти километровая колонна автобусов, вывозившая все население Припяти.  Сорок семь тысяч человек  вывозили на три-четыре дня, срок обозначенной властью, предписавшей взять только документы и самое необходимое. Диктор местного радио сообщал о быстрых сборах и временной эвакуации.  Многие наивно поверили  и оправились в путешествие налегке, даже не держа в мыслях, что уезжают навсегда.  Ведь перед этим в городе были проведены «кроссы здоровья».  До слез трогало то, что ребятишки захватили с собой не магнитофоны, не транзисторы, не другие игры, а собак, кошек и клетки с птицами.
   
      Наступил момент, когда вертолет стал приближаться к аварийному блоку. Он надел летные шлем, очки, протер бинокль и подполз ближе к открытой дверце.  Два летчика тоже подошли к дверце, закрепили страховые пояса, взялись за тяжелый мешок со свинцом и стали ждать команды. 
     - На трубу! Ближе! – хрипел усталый крик из рации. – До объекта сто метров, пятьдесят, тридцать, мы над целью.
     Машина пролетела рядом с трубой и зависла над целью.
     - Сброс! – прозвучала  команда пилота. 
     Летчики подняли мешок, подошли  к дверце, выглянули из нее вниз, натягивая страховочные тросы, и бросили его на щель. И так продолжалось до тех пор, пока был сброшен последний мешок.
     Валерий Алексеевич поглядывал на летчиков,  испытывая к ним самые добрые и приятные чувства. Ему нравилось наблюдать за их четкими, слаженными действиями. В первый полет он был приятно удивлен, когда увидел, как они все вместе со своим начальником сами наполняли мешки с песком и тащили их в вертолет. Да, такое не увидишь даже во сне, а кому рассказать - не поверят.  Офицеры, да еще во главе со своим генералом, не гнушаясь черной работой, невзирая на звания, дружно взваливали на плечи тяжеленные мешки из-под сахара или картошки, и еще подгоняли друг друга.  И так продолжалось два дня, пока местное руководство не опомнилось и не прислало им на помощь людей.  И, слава Богу, иначе генерал Антошкин так и приходил бы на заседания комиссии, отряхиваясь от песка и потихонечку потирая потянутую спину. Сколько это так могло продолжаться? А попади он, не дай Господь, в больницу, всем пришлось бы туго. Ведь на нем еще висели дозиметрические измерения всей пораженной зоны, да и не только ее.
     Однако летчики закончили свою работу и посмотрели на Легасова.
     Теперь наступала его  очередь.  Он тоже защелкнул на поясе карабин страховочного троса и так же высунулся из дверцы вертолета, внимательно оглядывая шахту.  Затем взял в руки бинокль, надел на линзы защитные светофильтры и внимательно всмотрелся в щель на поврежденном блоке. Пыли было  намного меньше, чем в прежние полеты,  что значительно сократило время осмотра. 
    Убедившись, что шахта, как он и предполагал, замурована,  он дал отмашку, что можно возвращаться.
    - Ну, что же, ребята! – улыбнулся он летчикам. – Вы хорошо сделали свою работу.  Еще несколько полетов для страховки и можно считать, что это наша первая победа. От души вас благодарю и поздравляю! Мы неплохо отметили Первое мая. Поздравляю!
     Он не мог им сказать той правды, в которой сегодня убедился. Сегодня никакой победы не было. Да, эти славные ребята проделали колоссальную, трудную и опасную работу, но результат был практически нулевым.  Конечно же, поток частиц уменьшился, но до победы было еще очень далеко.  Причинами было то, что свинец при такой температуре просто плавился и долетал до жерла, если долетал, огромными спаянными комками, а мешки с песком рвались уже на подлете, и песчаные облака пыли только увеличивали радиацию, рассеивая ее вокруг блока.  Получалось, что справиться с открытой шахтой было не так-то просто, нужно было снова садиться за расчеты и  искать другое решение. И сказать все это людям, которые, рискуя жизнью и зная, что завтра им предстоит долго и упорно лечиться, он не мог.  Это действительно было бы для них горькой и жестокой обидой.

    

     Глава 16.  Лидеры Украины
     2 мая 1986 года, полдень, Чернобыльский райком партии.

    Все утро проводилось совместное совещание Правительственной комиссии и руководителей Украины. Первым слово взял Николай Иванович Рыжков. Он поприветствовал собравшихся, передал привет украинским товарищам от Михаила Сергеевича Горбачева. Вместе с этим были переданы  соболезнование  Главы государства по поводу погибших и уверение в том, что  Политбюро и ЦК не оставят Украину без всевозможной помощи.  В связи с этим он сообщил, что создана Оперативная группа под его руководством,  которая подключила практически всю промышленность Советского Союза. В Оперативную группу входили Лигачев, Чебриков, Воротников, министр МВД Власов и Долгих, который от имени ЦК контролировал теперь все мероприятия, проводимые  в зоне Чернобыля и атомной промышленности в целом.  После недолго доклада Николай  Иванович передал слово Щербине. Выступление Бориса Евдокимовича было еще более кратким, и он передал слово академику Легасову. 
    Участники совещания притихли, уже успевшие привыкнуть к негромкому голосу этого невысокого, скромного, не слишком респектабельного человека,  с неплохой спортивной фигурой, но говорившего так убедительно, кратко  и уверенно, что это не могло не заслуживать внимания. Он обладал довольно редким качеством -  сочетая одновременно,  говорить мало,  емко, по делу, с прекрасным знанием предмета разговора, умея при этом выслушивать собеседника. За то недолгое время нахождения здесь он сумел завоевать не только симпатию и уважение, но и авторитет специалиста такого класса, что остальным  атомщикам, даже самым признанным и именитым  пришлось немного отойти  в сторону. В первую очередь прислушивались именно к нему. Во всяком случае, все, что он предлагал и делал, было разумным, дельным, главное, во всех его предложениях непременно в первую очередь присутствовала трепетная забота о людях. Ведь именно он сразу же предложил вести наблюдение и исследование за разрушенным четвертым блоком с вертолета, обязательно меняя экипажи через строго рассчитанные  промежутки, не говоря уже о дистанционно управляемой автоматической камере наблюдения. При этом сам себя он жалел не слишком, первым бросаясь, что называется, на амбразуру.
     Вот и сегодня слово было предоставлено ему. Мало того, что ему приходилось раскапывать весьма неприятные последствия аварии, его еще и настоятельно просили о них докладывать на совещаниях и в Москву. Он заговорил негромким надтреснутым голосом, в котором чувствовались усталость от бессонных ночей и глубокое переживание.  Он так же  поприветствовал участников совещания, выразил соболезнование семьям погибших и их товарищам и  неожиданно сделал небольшую паузу, положив руку на левую грудь и закрыв глаза. Конечно же, стало понятно, что ему нехорошо, но, как только Щербина, пристав, приоткрыл рот, чтобы спросить его о самочувствии, он взял себя в руки, отрыл глаза и стал говорить спокойным уверенным голосом.
     Товарищи! – обратился он к залу. – Мы сегодня пригласили вас сюда, чтобы обсудить создавшееся положение. К своему глубокому сожалению, вынужден сообщить, что комиссия пришла к выводу, что произошедшее 26-го апреля и происходящее после - не частный случай,  а крупно – масштабная авария, которая будет иметь долговременные последствия. Поэтому предстоят огромные работы по продолжению локализации разрушенного блока, проектирование и строительство укрытия, тщательная оценка обстановки на самой станции, возможность ввода в строй 1, 2 и 3-го блоков и продолжение строительных работ на 5 и 6-м  блоках. В дополнение к этому предполагаются крупномасштабные дезактивационные работы, к которым придется готовиться и привлекать дополнительные людские и технические резервы. Вчера комиссией принято решение  продолжать эвакуацию  населения не только из Припяти, но и  из 30-ти километровой зоны, окружающей станцию. Именно поэтому было принято решение о создании Оперативной группы. Есть одно приятное известие, - силами вертолетной группы военно-воздушных сил под командованием генерала Пикалова поврежденный реактор почти закупорен, суммарное выделение  радионуклидов  уменьшилось, однако это не означает, что можно хоть немного расслабиться. Да, это первая победа, но до настоящей победы еще очень и очень далеко.
     Притихший зал замер. Слушатели, особенно руководители Украины, представители спецслужб и военные предполагали услышать  нечто подобное, но то,  что прозвучало,  сразило их наповал. Все надежды на то, что обойдется меньшей кровью, рухнули в одночасье. Все происходящее оказалось не просто бедой  Чернобыля, но и горем  Украины, всего советского народа, а может и не только его.  Оказалось, что заткнуть это проклятое жерло, извергающее смертельную гадость, не так-то просто и замуровывать его придется долго и мучительно. 
     Докладчик понял состояние ошарашенных известием людей, снова выдержал паузу уже сознательно и продолжил свое выступление. Он  предложил организовать информационную группу в составе Правительственной комиссии, что-то вроде пресс - клуба,   который с помощью журналистов оповещал бы население об обстановке на станции. Затем он пояснил, что информация могла иметь медицинский, радиационный характер от специалистов в полном или частичном объеме. Главное, люди должны были знать,  как  вести себя в пораженных зонах. Им так же было  предложено выпускать соответствующую прессу, которая могла бы передаваться в ТАСС, в газеты, транслироваться по телевидению и на радио.
     После доклада состоялось недолгое обсуждение. Собственно говоря, обсуждать особо было нечего. Все и так было ясно. Нужно было действовать и немедленно. А что кому делать, все и так прекрасно знали и поэтому стали быстро расходиться.   

                *  *  *
     - Ну, что скажешь, Александр Павлович? – спросил грустным и подавленным голосом  Первый секретарь ЦК компартии Украины Щербицкий у Ляшко, когда они вышли из горкома и уединились. 
     - А что тут скажешь, Владимир Васильевич? – так же грустно ответил тот. – Беда - она и есть беда. Она же не спрашивает никого, когда приходит. Значит, нужно собираться с силами и справляться. Что нам, привыкать? Россия наша огромна, вот и горе всегда огромное.  Видишь, нам теперь всем миром помогают, ну и мы должны не подкачать. Задачу нам обрисовали, надо выполнять.  Как тебе докладчик?
     - Вроде бы понравился, сдержанный, уважительный, интеллигентный, видать мужик толковый и ученый неплохой, да только сейчас я никого из ядерщиков видеть не могу. Тем более - он заместитель Александрова, значит, из той же шайки. Я уже одного такого видел, век бы его видать.  Велихов – академик, тоже зам главного атомщика страны, молодой, напористый, но уж больно суетливый.  Это он  мне  мозги вкручивал, что реакторы безопасны, как детские игрушки. Это когда их у нас ставить решили,  они вдвоем с Александровым меня успокаивали и уговаривали, и потом, когда рвануло, тоже успокаивали, мол, опасности нет, проводите спокойно первомайскую демонстрацию, даже заключение послали.  Я ему звоню, кричу, у нас в Киеве фон радиоактивный повышается, а он мне: «Не волнуйтесь, - говорит, - Правительственная комиссия в курсе, мы тоже, меры принимаются, спокойно проводите демонстрацию! Улыбайтесь своему чудесному народу, привет ему от меня передавайте горячий»! И это когда я с ума сходил, упрашивал, умолял Генерального отменить демонстрацию. Вы же мне другое говорили  с Николаевым, я же вам верю.  А Велихов с Александровым настучали Генеральному, что я такой сякой, ничего в науке не понимаю, прогресс сдерживаю, и все в таком духе, а тот наорал на меня, как на мальчишку нашкодившего: «Я тебя из партии выгоню, из Украины, сгною, попробуй только проявить панику»! Меня, старого члена партии, куда я вступил в 41-ом, когда  он еще мальчишкой коров пас. Конечно, я признаю, что он трудится с пятнадцати, уже в семнадцать орден Трудового Красного знамени получил, но это не дает право оскорблять человека, старшего  и по возрасту, и по заслугам. И что вышло? У меня же волосы дыбом встали, когда  махонькую Радусю под  душ повели, а у нее с волосиков искры посыпались. Она же по траве на даче бегала, вот и нахватала. Даже представить жутко, как  другие киевляне на все это реагировали.  А ведь мы улицы чуть ли не с мылом и через каждые полчаса поливали. А как за детишками усмотришь?  А они мне: «Не волнуйтесь»!  Да еще этот – «Не сей панику, из партии выгоню»!
     - Так ты поэтому так ругался вчера перед трибуной? Я тебя таким еще не видел, да еще принародно.
     - А ты  не знал?
     - Нет!   
     - Значит, не донесли еще.
     - А когда?  Я же теперь, как заведенный. И так-то, сам знаешь, ночей недосыпал, а теперь и вовсе которую ночь не сплю. Клавдию Андреевну, который день не вижу, а Ниночка, наверное, забыла, как отец ее выглядит.
     - Вот и я не сплю. Рада  родная тоже с ума сходит, видя, как я одетый всю ночь у телефона сижу.
     - Ты бы поберег себя, чай уже не хлопец, да и не молодец. Сердчишко, небось, хватает?
     - А ты, конечно, у нас парнишка молоденький, еще усов не бреешь. Ты же старше меня  на три года.
    - Старше, а выгляжу моложе, да и здоровье  Бог дал неплохое.
    - Да ладно, чего мы бодаемся?  Обоим по семьдесят, а туда же. Чего мне теперь себя беречь, когда я родную Украину не сберег, Киев – мать городов русских, не отстоял.  Никогда не думал, что доживу до такого. Как мне теперь людям, вам в глаза смотреть?
    - Значит, говоришь, он большое влияние на Генерального имеет, - задумчиво произнес Ляшко.
    - Ты это про кого?
    - Да про Велихова.
    - Ах, ты про этого. Имеет, да еще какое влияние. Они же друзья большие, чтобы им пусто было!
    - Ты бы потише! Вдруг кто услышит?
    - А нехай слышит, я  что, неправду говорю?  А чего это  ты вдруг про Велихова?
   - Понимаешь, Владимир Васильевич, я  кое в чем разобраться хочу, а про Велихова тоже так думаю.  Раньше я его все мельком видел, даже восхищался. Он же самый молодой академик, представляешь, в 39 лет стал. Куча заслуг, еще больше всяких должностей, а потом его сам Андропов приметил и приласкал. Это чего-то значит. А тут я его увидел в деле. На днях прискакал в комиссию и сразу, с лету давай свои предложения выкладывать. Ни тебе здравствуйте, ни тебе спросить кого-то, как тут дела, что думают, нет же. Влетел, всех взбаламутил, на уши поднял, мол, занимайтесь срочно моим предложением, это сейчас самое важное. Хорошо, Легасов его на место поставил, говорил, как сегодня слышал,  тихо, интеллигентно, но твердо и уверенно.  Да,  мол, предложение заслуживает внимания, но сейчас есть дела более неотложные. Тот, конечно, кипятился, кипятился, а потом, видит, что к Легасову все прислушиваются, тот же Щербина, и немного сник, поутих.  Правда, как Щербина уехал куда-то, тут же снова воспрянул, начал  нас  донимать. А предложение его такого масштаба и объема, что только на это и должна была работать вся Оперативная группа Рыжкова, чтобы страну вообще без штанов оставить, метростроевцев  со всей страны собирать. И ведь что самое жуткое, он ведь его пробьет, хотя Легасов и другие физики утверждают, что это всего лишь излишняя предосторожность, о ней, безусловно, нужно думать, но прежде всего надо заглушить эту чертову дыру, откуда вся эта гадость смертельная вылетает. И я, как ты понимаешь, им верю, особенно Легасову. Вот ты говоришь - они все из одной клетки, а выходит, из одной, да разные. Легасов тоже молодой академик, заслуг тоже немало, а вот честности и принципиальности  -  хоть лопатой греби. Ведь к нему  действительно все прислушиваются, даже сам Генеральный, хотя, как ты говоришь,  Велихов его большой друг. Он ведь к телефону все Валерия Алексеевича подзывает. Вот и получается. Никто толком о нем ничего не слышал, а, как случилась беда настоящая, грозная, только в нем и видят спасителя. А ведь он, оказывается, даже не физик, химией всю жизнь занимается, да в реакторах особо не разбирается. В связи с этим хочется спросить. Как такое выходит?  Этого Велихова обласкали дальше некуда, в друзья его приняли, да ты же сам им восхищался: «Ах, какой умница! Какой смелый и напористый, побольше бы таких», а как петух в зад клюнул, он у тебя такой-сякой.  Неужели никто раньше этого не разглядел? Что меня больше всего поражает, даже Юрий Владимирович. Неужели вы все там, в Политбюро и ЦК, как народ говорит, настолько  мозги потеряли, что даже этого не замечаете. То обласкали дальше некуда, избаловали, а теперь он – тать,  вражина. А вы куда смотрели? Вы же наши первые коммунисты, мы с вас пример берем.  Не холили бы, да пряниками не баловали, может он и человеком бы стал.
    - А ты сам не хочешь в Политбюро?
    - Не приведи Господь!  Мне что, своих забот мало? А потом я ведь и сам в людях часто ошибаюсь. Бывало, пригреешь кого, вытянешь из грязи, обласкаешь, наградами обвешаешь, а он не то, что спасибо, слова доброго не скажет. Такой сволочью окажется, что хоть святых выноси. К тому же ты меня знаешь, я уже давно все понял и туда уже не рвусь. Самому головой в петлю лезть, да еще с моими скромными амбициями? Уж лучше я в свой родной Краматорск, на завод простым рабочим, чем к вам. Если бы не партия, да не ты, что позвали, я действительно бросил бы все к чертовой матери и в инженеры. И спокойней бы было и чище. Уж как-нибудь устроился.  Так ведь кому-то надо везти этот воз, народ кормить, да от бед спасать. А то придет какой-нибудь вами обласканный и избалованный,  такого наворотит, что народ снова на баррикады ляжет. Как вспомню Донецк,  57-ой, так сердце кровью обливается, спать не могу.
   - И я, старый дружище, теперь так думаю. Проглядел я баловня  этого, да еще Михаила Сергеевича поддержал. Вот теперь и пожинаем свои плоды горькие. Я ведь тоже, как и ты, Андропова уважал, верил ему, а он, видишь, тоже слеп оказался. Я ведь почему от борьбы за кресло Генерального отказался, из-за этой веры, да еще побоялся, что не выберут, как-никак я человек Леонида Ильича.  А ведь меня все поддерживали, тот же Гришин, Подгорный, Капитонов, короче вся старая гвардия. Чувствовали, что не то мы делаем, а я им не поверил. Тоже перемен захотел, будь они неладны. И ведь поддерживал даже тогда, когда вдруг увидел, что Генеральный идет не туда, расправляется с теми, кто его поддержал, поверил ему. С тем же Виктором Васильевичем. А ведь он его чуть ли не первый поддержал, видя, что я колеблюсь. Тоже в него поверил,  тоже от борьбы отказался. А уж, какой он боец, надо поискать еще.  Да он бы этого новоявленного с кашей слопал и даже не заметил. А этот  хотя бы из чувства благодарности  даже на покой заслуженный не проводил. Затравил как зверя.  Хотя бы подумал,  что у него опыт громадный, которым тот с удовольствием поделится.  Он же всех предает. Того же Рыжкова, с которым они вместе наказы от Юрия Владимировича получали. Я же вижу, какой  Николай Иванович хмурый и недовольный ходит, да и остальные тоже.  Да что там на нас, я  не удивлюсь, если он на самое святое, на партию замахнется.  Партию, которая его выкормила, человеком сделала, да еще себя в его руки вручила, а он уже не стесняется говорить, что нужно срочно ломать старые устои, побольше смотреть на Запад и учиться. Понимаю, что учиться нужно, но чему?  Экономке – да, хозяйствованию тоже, а как быть с идеологией и той же культурой? Это у нас скорее Западу учиться надо, великой русской культуре, а что мы видим? Джинсы вареные, да сладкоголосых полураздетых придурков «Модерн токинг», слов не понимаешь, а как переведут, блевать тянет.  Понимаю, может так и надо, да и отстали мы, потому, как старые. Мы же своих родителей тоже доставали новыми, шальными песнями, но и старых не забывали, но ведь тут же полная смена декораций, безудержная вакханалия. Говори, что хочешь, на сцене и на экранах раздевайся догола. Один обкуренный и обколотый  всякой дрянью из всего, что только может звучать, орет: «Мы ждем перемен», скорее всего, требует свободу наркомании и разврату, другой в концертных залах и стадионах от всех болезней лечит  шарлатанским гипнозом.  Фильмы одни американские, носят все западное, на сцене одни размалеванные клоуны, да девицы полуголые. А  где же наше, исконно русское,  где песни, в которых смысл и душа есть? О каком патриотизме тут говорить можно, если все только о Западе и мечтают. Так ведь до черти чего дойти можно.  А разве так можно с Россией, к ней особый подход нужен, плавный, уважительный, который Андропов продумал и предсказывал, А этот будто не наш, не русский, все с ног на голову перевернул, все, что Юрий Владимирович в душе выносил, предал. Он же из крестьян, пахарей, а скромности русской, гордости русской не чувствую. Помнишь, как его Раиса к нам на заседание явилась, да еще что-то указывала, что нам делать и как.  С каких это пор наши жены могут себе позволить такое? Их что, народ на это уполномочил, кто их выбирал? Ты себе можешь представить, чтобы твоя Клавдия или моя Рада явились на заседание. Да они даже подумать о таком не могут, в наши дела  даже дома не вмешиваются.  Короче, не по пути мне с ним.  Уходить нужно самому, пока  под зад коленом не саданули.  Вот с бедой управимся и все, уйду.
   - Да ты что!  Сам вот так все бросишь и уйдешь?
   - Уйду,  Александр Павлович, и дверью хлопну. Но перед этим нужно хорошо подумать, кого вместо себя оставить? У меня же душа кровью обливается за будущее нашей Украины милой. Тебя бы с удовольствием оставил, так ведь не хочешь, да и не согласится Политбюро.  Ты  же мой человек. Они тебя враз сожрут. Так что думай, но пока никому не говори! А думать все равно придется, всем думать.  О многом думать придется, например, о том, что на нас с тобой все грехи повесят, эту аварию в первую очередь. Еще о том, как перед народом оправдаться? Ох, не простит народ нам этого, еще как не простит и разбираться не будет. За один Киев на дыбу вздернет.  Ну, да ладно, Бог не выдаст, свинья не съест, заговорились мы с тобой, а нам ведь еще это дерьмо разгребать.  Поехали, хлебать дальше и расхлебывать!  А Легасова твоего не забыть бы надо и отметить. А то ведь опять лавры другим достанутся, тому же Велихову, а на этого тихого интеллигента  еще и за ошибки, просчеты навешают, как и нам, что, мол, плохо боролись с аварией, должного внимания не проявили.
     - Да ты никак в Бога поверил? Эк, тебя довели.
     - Тут в кого хочешь, поверишь, но в Господа вашего я продолжаю не верить, хотя возможно что-то в этом во всем есть.  А  ведь я крещеный, даже имя при крещении получил Егор, и Рада моя тоже. Всю жизнь атеистами были, а тут, года два назад вдруг увидел, как она меня тихонечко так, чтобы я не заметил,  в спину перекрещивает. Раньше бы накричал, да ногами затопал, а тут сделал вид, что не заметил. С тех пор и не замечаю, как она иконы от меня в тайне прячет, детей и внуков перекрещивает. Выходит, действительно вера помогает людям выжить,  покой душевный обрести и душу исцеляет. Что, не думал услышать такое от старого коммуниста и ярого атеиста?  А я последнее время все больше об этом думаю. О многом думаю и том, что беда эта наша нам всем  – Божье наказание.  Ну, все, бывай  здоров, береги себя, я на связи!      




      Глава 17.  Звонок Москвы.
      6 мая 1986 года, 10 часов утра, кабинет Председателя Правительственной комиссии,  город Иванково.

      - Валерий Алексеевич, тебя Михаил Сергеевич  требует, - услышал Легасов голос Велихова, только что разговаривавшего с Горбачевым по телефону.
      Легасов прервал оживленную, наряженную беседу с рабочей  группой из членов комиссии и специалистов, обсуждающих предложение Велихова, извинился перед Силаевым, замещавшим Щербину, подошел к телефону и взял трубку.
      - Слушаю вас, Михаил Сергеевич!
      - Здравствуйте, Валерий Алексеевич! – зазвучал в телефонной трубке бодрый голос Горбачева. – Как настроение, здоровье?
      - Спасибо за внимание! Здоровье пока ничего, а вот настроение согласно обстановке, скажу прямо, неважное.
       - Что так? Велихов наседает? Он мне тут что-то путано говорил о дополнительных мерах, верно еще не освоился с обстановкой. Говорил, что вы возражаете.  Интересно знать, почему? Хотелось бы услышать ваше мнение.
       -  Предложение Евгения Павловича еще находится в стадии обсуждения, не выработано общего мнения. Да, я возражаю, но хочу убедить его, членов комиссии и убедиться сам, что эти меры предосторожности на сегодняшний момент  излишни.  Считаю, что любое предложение должно быть рассмотрено тщательным образом, тем более такое, где предлагается привлечение огромного количества людей, средств и техники.  Можете считать это научным спором, но однозначно в настоящее время ответить не готов.  А обеспокоен я совсем другими организационными вопросами, которые не решаются или решаются крайне медленно.
       - И кем же? Говорите прямо, не стесняйтесь! Виновные тут же будут призваны к порядку.
        - Если вы так считаете,  вынужден таковых назвать.
        - Я вас внимательно слушаю!
        - Извините, Михаил Сергеевич, но главным виновником считаю Москву.
        В трубке наступила тишина. Горбачев понял, на что намекает говоривший. В комнате тоже все притихли и застыли в ожидании. Неожиданный поворот телефонного разговора оторвал их даже от горячего обсуждения вопроса о дополнительных защитных мерах, предложенных Велиховым и против которых возражал Легасов.  Присутствующим, как и Горбачеву, казалось, что Валерий Алексеевич сейчас  попробует отстоять  свою точку зрения.
        За эти несколько дней он заслужил уважение и был признан одним из самых толковых, знающих и болеющих за дело специалистов. Ему верилось больше, по крайней мере, все, что он предлагал и отстаивал, оказывалось дельным, продуманным и крайне необходимым.  Вот и Горбачев подзывал его к телефону чаще, чем других ученых- атомщиков, тоже поверив в его профессионализм и честность.  В отличие от недавно появившегося, немного суетливого и напористого Велихова,  Валерий Алексеевич никогда и никому резко не высказывался, был сдержан и тактичен.  Многих  даже злила  его излишняя деликатность.  А тут  он вдруг отважился довольно резко и открыто выразить свое недовольство действиями самого Главы государства, да еще ему самому, а в его голосе появилась твердость и уверенность, которых он не позволял себя даже в серьезных перепалках с Щербиной.
       А между тем, Легасов спокойно ждал ответа. Он предполагал, какой будет реакция самого Горбачева, членов комиссии, но все-таки решился.  Откладывать то, на что он уже решился давно, было уже некуда, да и некогда. Промедление было подобно смерти и только усугубляло обстановку.
        Это был уже не первый его телефонный разговор с Горбачевым, не считая встречи на совещании в Москве. Во время всех предыдущих звонков Глава государства большей частью говорил сам,  задавал технические вопросы, на которые приходилось отвечать. Причем, эти разговоры с его стороны носили некоторый характер обзорных политинформаций  с жалобами на неимоверные трудности и непредвиденные обстоятельства.   Попытки вставить какой-то вопрос, не касающийся компетенции члена комиссии,  тактично, но твердо пресекался, в лучшем случае следовало  объяснение, что в таких случаях следует обращаться к Шербине или тому, кто его замещает.
         Легасов никогда не присутствовал при телефонных разговорах Бориса Евдокимовича с Москвой, мог только догадываться, как они происходили, но видел, как  после каждого такого разговора тот долго приходил в себя и грозно ругался. Разговоры с Горбачевым Ивана Сергеевича Силаева, при которых Легасову удалось присутствовать, тоже давались нелегко.  Нет, все, что касалось технической помощи, решалось более-менее скоро и  неплохо, а вот вопросы с той же эвакуацией,  послаблением секретности и скрытости пробивались с боем.
       А ведь это уже было даже не смешно. Весь мир уже знал  о том, что случилось. Все западные радиостанции чуть ли ни с самого момента аварии вещали о страшных событиях, а Москва упорно не желала  расставаться с иллюзией, что  в России опять никто ничего не знает.
     Увы, люди знали, но как?  Искаженная уже навороченными и  обрастающими слухами, эта весть порождало только хаос,  панику и недоверие к властям.  Работать в таких условиях становилось все труднее. Даже те, кто верил членам комиссии, начинали разочаровываться в ее возможностях. Конечно же, они помогали, и помогали добросовестно, с полной отдачей, а вот вера и энтузиазм угасали с каждой минутой.  Да и самим  членам комиссии  тоже было нелегко справляться со своими чувствами. Они ведь тоже были людьми, видели все своими глазами, можно сказать, прочувствовали все это на своей шкуре, а им не верили, вернее сказать, не желали верить.  От этого становилось горько, обидно до слез и отчаяния.   
      Они, конечно же, понимали, что там, на вершине власти, тоже было нелегко, многие из них сами находились у этой вершины и знали, что это такое. Может быть, прежде они и сами поступали бы так же, но теперь, увидев своими глазами, какая происходит трагедия, а может нагрянуть еще большая беда, им действительно было непонятно, почему они не могут достучаться?
       Легасову казалось, что он понимает Горбачева. Человек, возглавлявший такую огромную и непростую страну, находился в довольно сложном положении. Он уже не принадлежал себе и не мог так просто отмахнуться от мнения старых, сопротивляющихся всему новому кадров. Поэтому, провозгласив перестройку и гласность, он вынужден был поступать так, как этого требовала его высокая должность и сложившаяся ситуация.
       И Валерий Алексеевич решил  достучаться до него, как до человека, задавая этот трудный, щекотливый вопрос,  считая, что имеет на это право. В конце концов, он действительно имел на это право,  как член комиссии, специалист и гражданин своей страны. Одновременно с этим он был уверен, что, таким образом, помогает делу, и, конечно же,  в первую очередь самому Генсеку, справится с собой и с теми, кто препятствовал установлению гласности о Чернобыльской трагедии.  Ведь все те, кто докладывал  ему о положении дел,  были хотя и высокопоставленными, но всего лишь подчиненными, работниками сложного правительственного аппарата. И их голоса, вероятнее всего, не были достаточно убедительными.   
        Увлеченный этими мыслями,  он даже вздрогнул, когда в трубке снова  зазвучал голос Горбачева:
       -  А вы можете назвать эти оргвопросы? – спросил тот уже другим, несколько раздраженным и недовольным тоном.
       - Да, Михаил Сергеевич!  - уверенным голосом ответил Легасов. – Прежде всего,  важный вопрос с информированием  населения…
       - Насколько я знаю, вы занимаетесь другими вопросами, - прервал его  Горбачев, еле сдерживая гнев. – Ваша задача  - думать, как ликвидировать последствия аварии. Вот и думайте над этим! Занимайтесь техническими вопросами, товарищ Легасов, а такими вопросами позвольте заниматься другим!
       - Так это и есть самый, что ни на есть, технический вопрос, Михаил Сергеевич, -  спокойно возразил Легасов.  – Это действительно наш общий вопрос, ученых в том числе. Я уже говорил, и буду повторять  многократно, что эта авария - не частный случай.   Настоятельно прошу довести до Политбюро  и правительства, что то, что произошло здесь  катастрофа уровня гибели Помпеи. И если сейчас не принять экстренные меры, то все это перерастет в  трагедию всей страны, а может и всего мира.
     - А вы не преувеличиваете масштаб? -  спросил Горбачев,  сменив грозный тон на некоторое удивление.
     - Нет, Михаил Сергеевич, нисколько. Говорю все это с уверенностью, ответственно и в твердой памяти.
     - Тогда поясните, пожалуйста!
     - Дело в том, что мы не имеем опыта в подобных авариях. Все аварии, что до этого происходили на наших АЭС, не имели такого масштаба, имели совсем другие  причины и природу.  Кроме того они малоизученны в силу той же секретности.  Вначале мы докладывали, что произошли не ядерные взрывы, чем вероятно, немного успокоили Политбюро и правительство. Взрывы действительно имели совершенно иной характер,  взорвался пар,  произошел выброс и обрушение четвертого блока. Однако сейчас мы наблюдаем, что последствия очень похожи на те, что происходят после ядерного взрыва. Мы, к сожалению, точно не знаем, как  поведет себя разрушенный реактор дальше, хотя исследования немного успокаивают, что  других сюрпризов он пока что преподносить не собирается. Однако одного того, что произошло, уже достаточно, чтобы говорить о немедленной эвакуации и мерах, которые нужно проводить, как после ядерной катастрофы. Должен вам сообщить, что пораженная  зона после ядерного взрыва доходит до 500 километровой зоны в диаметре.  И скрыть это не удастся.  У людей в Киеве наблюдаются признаки заболевания лучевой болезнью.  Да, Михаил Сергеевич, я с полной ответственностью заявляю, что это ядерная катастрофа.  И разбираться с ней должны не только политики, но и мы, ученые.  Иначе не получится.  Карты, составленные дозиметристами, позволяют утверждать, что в зоне поражения не должно оставаться ни одного живого существа.  Период полураспада многих радиоактивных элементов, того же Плутония доходит до 24-х тысяч лет. И все они были выброшены в атмосферу, в огромных количествах и будут выбрасываться  до тех пор, пока не будет сооружен надежный защитный купол. Мы, конечно, принимаем меры, забросали и продолжаем забрасывать очаг аварии песком, бетоном, другими материалами, но нет уверенности в том, что это полностью устранит поток радиоактивных частиц. И все это говорит о том, что наш долг, ученых и специалистов донести это до людей, до каждого человека, с чем эму теперь предстоит столкнуться.  Они должны знать, как оберечь себя и своих ближних, тех же детей.  В противном случае ситуация выйдет из-под контроля, появятся новые жертвы,  причем, их может быть очень много, и все это обрастет неимоверными слухами, которые только усугубят ситуацию и приведут к панике, еще большей  трагедии.  К глубокому огорчению комиссии, мы увидели, что здесь нет  нормальной, специальной литературы, где люди бы почерпнули важную информацию, как защититься от облучения, лучевой болезни и что делать при первых ее признаках.  Со вчерашнего дня, наконец, средства массовой информации  начали информировать население, но почему-то только киевлян, что нужно чаще мыть голову и закрывать форточки. Это уже хорошо, но не достаточно.  Не нами придумано, что красное вино действительно помогает выгонять радиоактивные элементы. Это подтверждается медиками и многолетним опытом. Поэтому считаю необходимым доставлять его хотя бы в зону поражения, отпускать его  дозировано и с разъяснениями тем, кто подвергся облучению и вынужден работать в условиях действия радиации. К сожалению, люди все равно потребляют спиртное, думая, что хотя бы этим предотвратят заболевание, поэтому уже наблюдаются случаи повального пьянства и отравлений. В связи с этим  необходимо вести постоянную разъяснительную работу с привлечением специальной литературы, агитации. Михаил Сергеевич, возможно, не мне вам давать советы, но я считаю, что необходимо  придать все это широкой огласке, мужественно признаться своему народу о том, что здесь произошло. Тем более что здесь уже работает огромное количество людей со всего Советского Союза, даже из дружественных нам стран. И количество владеющих информацией постоянно возрастает за счет необходимости их менять и отправлять обратно. И мы не можем даже приблизительно предсказать, когда эта необходимость закончится. Нужно посчитать за счастье, что 1-го мая ветер сменил направление и не погнал облака в сторону Киева.
      - Теперь вы меня извините, товарищ Легасов! – резко, но смягченным тоном прервал его Горбачев. – У меня уже нет времени. Напишите обо  всем, что вы рассказали, подробным  образом. Я доложу на Политбюро.
      - Хорошо, Михаил Сергеевич! Вам кого-нибудь позвать?
      - Нет, не надо!  До свидания!    
      Легасов попрощался, положил трубку и посмотрел на членов комиссии. Те смотрели на него с одобрением и молчали.
      - Иван Сергеевич, - обратился он к Силаеву. – Я правильно все сделал?
      - Что тут говорить? – улыбнулся тот. – Вовремя и толково. Может, хоть это их там, в Москве  прошибет?
      После этих слов остальные бросились его поздравлять. Он действительно был героем, решившись на то, чего не мог позволить себе даже не слишком любимый начальством Щербина.
      - А здорово вы ему врезали, -  радостно воскликнул Ляшко. – Особенно про Первомай. То-то он даже слушать не захотел.  Доложу Шербицкому, то-то хоть немного порадуется.  А то последнее время сам не свой ходит, в гроб краше кладут.  Это ему будет хорошая компенсация за то, что на него наорали, как на мальчишку -  партбилет отнимут, да сгноят. А партбилет для него дороже жизни.  Он что, за себя просил? За народ свой, что ему верит. Сам-то Владимир Васильевич стоял на Крещатике на демонстрации, и жена Рада Гавриловна, и дети, и внук стояли, даже внучку Радусю еще совсем маленькую никуда не отправил.  Спасибо тебе, Валерий Алексеевич, и глубокий поклон от всего нашего народа! Ты уж извини, что к тебе так, по-простому. Я ведь человек простой, мужик, а ты у нас теперь национальный герой. Дай-то Бог, чтобы твое геройство подействовало, а я думаю, теперь точно воздействует. Испугался наш Генеральный, точно испугался, иначе бы и слушать не стал, а тут выслушал, да откланялся. Значит, дошло.
      - И мне разрешите поблагодарить вас за смелость! – пожал руку Легасову Николаев, с улыбкой  поглядывая на своего довольного шефа. – Получить благодарность подобную  от Александра Павловича непросто. Он ведь только на вид такой мягкий, добродушный, а сам с Леонидом Ильичем спорил, да еще как.
      - Ой, да не преувеличивайте, товарищ Николаев! – возразил с улыбкой Ляшко. – Я что, спорил по поводу поставок Украины в союзный фонд, а товарищ Легасов замахнулся на самое святое, задуманное нашим Генсеком.   Вот уж за это ему народ не только в ноги повалится, но и следы его целовать будет. Ну, надо же! Вино попросил вернуть, да еще настоятельно рекомендовать его населению.
      Все громко рассмеялись удачной шутке Ляшко. После этого подошли остальные специалисты во главе с Сидоренко и тоже с дружескими, одобрительными улыбками пожали Легасову руку.
      Один только Велихов не принимал участие в общем веселье. Нет, Евгений Павлович одобрительно улыбался, но быть таким же активным участником просто опасался, особенно после того, как была затронута тема майских праздников и Щербицкого.  Ведь именно он и Александров отослали заключение негодующему главе Украины: «Опасности нет, город эвакуировать не надо»! А задолго до этого опять же он вместе с  Александровым убеждали упрямого  Владимира Васильевича, оказывающего просто-таки героическое сопротивление строительству  атомной станции в Припяти. Велихов прекрасно помнил слова Александрова, сказанные Щербицкому: «Да, Боже мой, вся Франция в этих атомных станциях, а чтобы вы не сомневались, я детей и внуков готов привезти, чтобы они у реактора ночевали».
       Вот и перед этим Первомаем Щербицкий снова не сдавался, кричал в телефон, что Киев продувается всеми ветрами, уже весь заражен,  люди получат страшные дозы. Пришлось идти к Горбачеву.  Только  после этого упрямец утихомирился. И обо всем этом знали эти люди, по крайней мере, руководители Украины, от которых Щербицкий, вероятнее всего, этого не скрывал. Более того он их всех настраивал против строительства. Так что теперь об этом  напоминать не следовало.  Можно было  нарваться на неприятные, злобные  взгляды, а то и, что называется, попасть под горячую руку. Этот Ляшко  только с виду казался тихим и деликатным,  но чего не сотворишь в гневе?  Чувствовалось, что он еще как может преспокойно отвесить самую настоящую оплеуху. 
 
         
    Глава 18.  Запоздавшее сообщение.

    По мере того, как страна ожидала официального сообщения о Чернобыльской трагедии, нарастали тревога и озлобление, а вера новому Правительству угасала с каждым днем.  В эти дни паника как результат информационного голода достигла апогея. Слухи  о последствиях чудовищной катастрофы распространялись так же быстро, как и радиоактивное облако над землей.  Через телефонные звонки от родственников, живших за границей, чудом пробивавшихся новостях    «Радио Свобода», поступали сообщения, пугающие население СССР. И все эти слухи совершенно разнились с тем, что писали в самых правдивых газетах: «Правда», «Труд».
   Больше других были возмущены и обозлены киевляне. Они еще никак не могли отойти от «празднования» Первомая с кроссами, велогонками и народными гуляниями, особенно от  трехчасовой демонстрации на Крещатике, где на трибунах перед демонстрантами выстроилось все республиканское правительство во главе со Щербищким и Ляшко. Несмотря на то, что все они вывели на празднование свои семьи с детьми и внуками, простить им эту подлость жители столицы Украины не собирались до конца своих дней. Именно они считались главными виновниками, куда-то на задний план оттеснив даже иных руководителей, действительно спешным образом отправлявших  подальше от злобного места своих родных. Единственное, что еще как-то  сглаживало положение, так это то, что были объявлены досрочные каникулы, абсолютно все дети были спешно эвакуированы на отдых, а Киев продолжали отмывать так, что он сроду не был таким безукоризненно чистым.

                *  *  *
      15 мая 1986 года, 12 часов 30 минут, штаб Правительственной комиссии, город Иванково

      - Здравствуйте, майор! -  улыбнулся выходящий из здания Легасов Юрию и протянул свою руку. – Вы опять здесь, на службе и кого-то ждете?
     Юрий горячо пожал протянутую руку, ответил приветствием и объяснил, что ждет генерал-полковника Пикалова.
     - Вас давно бы надо сменить, - удивился Легасов. – Вы же здесь около трех недель. Мы и солдат настоятельно рекомендовали держать здесь не больше недели, а уж вас, по тысячу раз на дню избегавшего, изъездившего все опасные места, да еще чуть ли не каждый день торчащего вблизи четвертого блока, и подавно.  Я же вас еще недели две назад предупреждал и потом тоже, что оставаться дольше – опасно. Вы же еще молоды, кажется, и сорока еще нет. Вы женаты, дети есть? Кстати, как вы себя чувствуете?
     - Спасибо, Валерий Алексеевич, пока не жалуюсь! – улыбаясь, ответил Юрий. -  Жена есть и дочка. А здоров потому, что спортом серьезно занимался. А потом, вы же тоже здесь и тоже в опасных зонах бываете не меньше меня, и генерал Антошкин тоже.
    - Мы – совсем другое дело, хотя я спортом тоже занимаюсь.  Нас попросили, да и сами мы понимаем, что без нас здесь не обойдешься.
    - Вот и мое начальство так считает, да и положенный месяц еще не кончился,  а потом, раз Родина в опасности, значит, мое место здесь.
    Сказал Юрий и неожиданно вспомнил, как вчера отправлял  в больницу группу солдат с  явными признаками лучевой болезни: тошнота, головная боль, просто дикая слабость. Почти у всех  руки и лицо краснели и набухали, как от сильного ожога, а у двоих кожа просто начинала ползти и отваливаться.  Такое он наблюдал уже каждый день и даже стал привыкать, удивляясь, почему сам еще ничего такого не испытывает. Вероятно, у солдат все это происходило потому, что их ввозили в зону с самого раннего утра до позднего вечера, причем, многим приходилось работать, чуть ли не голыми руками,  без респираторов. Несмотря на все строгие предупреждения, они их просто снимали, заодно и пытались снять что-то из одежды, те же  брезентовые, прорезиненные халаты.  Было и так тепло, а возиться с тяжелыми предметами, теми же кусками бетона и металлическими предметами, которые разлетелись от взрыва, было просто невыносимо жарко.  Он же, как человек дисциплинированный, привыкший к порядку  старался придерживаться установленных правил. По крайней мере,  прорезиненный плащ, перчатки и респиратор снимал только в закрытом помещении или своей палатке. Даже его закрытый Газик от радиации был слабой защитой.   
   - И все-таки настоятельно рекомендую доложить своему начальству,  - продолжал говорить Легасов. -  Вам просто необходима смена, да и сам попрошу, еще как попрошу.
   - Хорошо, Валерий Алексеевич, я попрошу свое начальство, а вот  за меня просить не стоит. Мне бы не хотелось пользоваться вашим добрым расположением  ко мне. Я никогда никого не просил за себя и просить не буду. Хочу, как все,  входить в парадную дверь, а не с заднего крыльца.
   - Ну, что ж, я это очень ценю, сам такой, но все же попрошу начальство ваше не за вас, вернее, не только за вас. Это,  майор, действительно серьезно.
     Юрию было приятно, что о нем беспокоится человек, мнением которого дорожили  такие люди, как Щербина, Рыжков, Лигачев и сам Глава страны. Вероятнее всего, именно поэтому сегодня все газеты, телевидение и радио  сообщали о  выступление Горбачева  с обращением к народу о трагедии, которая произошла здесь, в  Чернобыле.  При всей той секретности, которая царила вокруг, все, даже самый последний солдат, знали,  что истинным  виновником этого выступления был  академик Легасов.

     С Легасовым Юрий познакомился в первый же день, как  только вступил в должность коменданта.  Этот сумасшедший и отважный мужик попросил бронетранспортер, чтобы отправиться к четвертому блоку. По тому, как его отговаривали другие члены комиссии, Юрий понял, что это и есть то злосчастное, самое опасное место, из-за которого разгорелся весь этот сыр-бор.
      Несмотря на все уговоры, Легасов поехал к месту аварии, и  Юрию пришлось его сопровождать.  Прибыв на место, академик  категорически запретил всем сопровождающим вылезать из транспортера, даже покурить, попросил задраить все окна, люки и вылез один. Попытка Юрия вылезти следом чуть не кончилась рукопашной. Пришлось уступить, не драться же с членом Правительственной комиссии в присутствии солдат.
      А это было бы смешно, он – мастер спорта по самбо и щуплый академик.  Говорят же, в драках чаще всего мужики и становятся настоящими друзьями. Конечно же, никакой драки не было. Так, похватали друг друга за руки и стали хорошими приятелями.
     Как потом оказалось, смешного здесь было мало. Академик действительно полез в самое пекло и очень беспокоился за других. Юрий и сам был таким, поэтому они  и поняли друг друга.   После случайных непродолжительных бесед, когда они встречались, а встречаться им приходилось довольно часто,  выяснилось, что у них много общего, по крайней мере, любовь к родине, своему народу, семьям и мысли о долге.  Пожалуй, единственное, что их отличало, были возраст и статус, хотя всего этого у академика не чувствовалось.  Он действительно был простым и прекрасным человеком.
      - Юрий Юрьевич! – прервал мысли Юрия  голос Легасова и немного удивил, что к нему обратились по имени. – Можно я вас так буду называть, а то все майор? Я  ведь человек сугубо гражданский, да и отношения у нас вроде неплохие складываются, гражданские.
      - Конечно,  Валерий Алексеевич! Пожалуйста, хотя я человек военный, но мне приятно, когда меня величают по батюшке.
      - Спасибо! – поблагодарил Легасов и неожиданно сделался серьезным. - Я вас все хотел спросить, как вы относитесь к вчерашнему обращению Генерального секретаря?
      - Очень хорошо! Страна, наконец, узнала, какая трагедия здесь разыгралась.  А то мы даже сами толком ничего не знали, все слухами какими-то страшными питались. Я даже солдатам правильно  не мог объяснить, что здесь происходит. Даже обидно было, что даже нам ничего не объясняют, а теперь они героями себя чувствуют, страну спасают.
      - Значит, вы считаете, что это очень хорошо?
      - Да, хорошо, правда, с запозданием, и не все сказано, что хотелось бы.  Но вероятно, так нужно.
      - А кому, как вы думаете?
      - Я как-то не задумывался над этим, но вероятно Правительству, Политбюро.
      - А народу?
      - Думаю, и народу тоже. Он же в незнании был, особенно нашему украинскому народу.
      - Вы, наверное, меня не поняли. Я хотел спросить, нужно ли было народу говорить с запозданием и не все, что здесь происходит?
      - Конечно, это не совсем хорошо. Надо было сказать раньше и не преувеличивать.  Вообще-то я не люблю, когда меня, что называется, за дурака держат.  Про нас военных, например, говорят, что мы особые, отдельные войска, а у меня ребята прямо из военкомата. Никакого обучения, тем паче специального.  Да и остальные тоже, правда, вертолетчики прямо из Афгана, но и они  тоже никакого опыта не имеют в таких делах. Вон недавно вертолет разбился, вы, вероятно, знаете, а там ребята тоже не представляли, с чем дело имеют.  Когда их предупреждал, чтобы респираторы не снимали, да поменьше курили на воздухе, они  только смеялись и подшучивали надо мной, мол, перестраховщик, паникер и тыловая крыса.   
      -  Вы извините, Юрий Юрьевич, что я вас обо всем этом спрашиваю! Просто вы мне кажетесь, нет, я просто уверен, что вижу нормального, честного и думающего человека. Потому я и откровенен с вами. Так вот я думаю, что вчерашнее обращение – это позор для наших руководителей. Не буду вам долго и нудно объяснять, почему я так думаю. Вы и сами все понимаете, да хлебнули здесь немало и все видели своими глазами. И если вы этого еще не поняли, я просто уверен, что вы в скором времени придете к такому же мнению.  Вы же уже на пути к этому, как и все честные, нормальные, порядочные и думающие люди. Скажете, я не прав?
       У Юрия появилось огромное желание продолжить этот разговор. За все время пребывания в зоне, он так и не нашел собеседника, с которым можно было вот так просто поговорить, главное  прояснить все то, многое, что накопилось на душе. А тут подвернулась такая удача, поговорить с самим академиком Легасовым, заслужившим славу честного и непримиримого с ложью  человека.  Видно, у него тоже таких собеседников, с кем можно было быть откровенным, было немного, если они вообще были. Юрий же чувствовал, даже видел, с каким трудом Валерию Алексеевичу приходится пробиваться через непонимание, а порой и просто ожесточенное сопротивление других членов комиссии.  Увы, мало, кто из них мог позволить себе такую роскошь, как иметь собственное мнение, так как все они были хотя и высокопоставленными, но прежде всего чиновниками, защищающими интересы своих ведомств и своих непосредственных начальников. А этот не слишком респектабельный на вид человек выглядел среди них чудаковатым Дон Кихотом, сражающимся с ветряными мельницами.
        К сожалению,  продолжить разговор им не дали,  Юрия срочно потребовали к генералу, а  Легасова окружила толпа журналистов.  Потом они еще не раз встречались, но поговорить им так и не  довелось. Оказалось, что это был их первый и последний такой разговор. Каждый из них выполнял свою миссию, отдавая долг Родине, и оба они  исполнили его до конца, пробыв на этой страшной, дышащей смертью земле значительно больше положенного месяца. К тому же, как говорится, их буквально рвали на части, а, как водится, для этих целей нужен непременно тот, кто честно, ответственно выполняет свою работу, зная, что и как нужно делать.

      Страна по-разному воспринимала сообщение Главы государства. Кто-то радовался и гордился тем, что их любимый вождь оказался добрым, сострадающим к чужому горю патриотом, раз нашел в себе мужество  рассказать правду о случившейся трагедии.  Значит, он действительно борец за правду, гласность, которую провозгласил.  Кто-то оставался безучастным,  одолеваемый своими заботами и проблемами, а кто и злорадствовал, что этим чопорным, ненавидящим москалей хохлам досталось «по полной».   
      И все-таки  большинство людей не остались равнодушными к беде, постигшей Украину. Отсутствие  полной информации не позволяло осознать всю глубину трагедии, но даже то малое, что просачивалось через плотную пелену секретности, нагнетало ощущение ужаса и близости смерти. До кого-то начинало доходить понимание,  что эта беда всеобщая и завтра может настигнуть и их самих. 
      Больше других это прочувствовали жители  областей, которых эта беда настигла с головой.  Все они, в первую очередь население  Припяти, Чернобыля и киевляне ощутили себя обманутыми и преданными. Ведь они находились рядом с эпицентром ядерного кошмара, а их не предупредили, даже не намекнули, что это смертельно опасно. И продолжали верить Москве и своим батькам даже тогда, когда по стране ползли жуткие слухи, надрывались вражеские радиостанции, горкомовские, обкомовские чиновники спешно вывозили свои семьи куда угодно, но только не на родную Украину.
       Когда Москву уже просто  вынудили приоткрыть завесу, все прежние официальные сообщения, начавшиеся только со 2 мая, когда населению порекомендовали закрывать форточки и меньше бывать на улице,  воспринимались, как жалкие подачки.  Их действительно жестоко и бессовестно предали.  Теперь Москва с ее правителями, которых они и так недолюбливали, превратились в смертельных и ненавистных врагов. Ну, а вместе с Москвой заклятыми врагами стали  и свои собственные батьки. Вот уж кто заслуживал самого сурового презрения и ярой ненависти. Что Горбачев со своими москалями, они же не свои, им и дела нет до каких-то там хохлов с их бедами и проблемами, а вот свои предатели еще ненавистней, еще враждебней.  Недаром народная молва гласит: «Предают только свои».   
    
       
     Глава 19.  Болезнь
     Июль 1986 года, Москва, госпиталь имени Бурденко

     Чернобыль, чернобылец, ликвидатор -  это были  новые для всех слова, несшие в себе глубокий смысл и дань уважения к героям  Чернобыльской трагедии.
     В те июльские дни 86 года Военный госпиталь имени Бурденко принимал огромное  количество героев-ликвидаторов, пораженных лучевыми ожогами, лучевой болезнью  разной степени тяжести.
     Юрий в тягостном ожидании начала медицинского консилиума бродил по длинному коридору терапевтического отделения и мучился в предположениях: 
      «Что они скажут?.. Есть ли надежда?..  Или это все, конец»?
     Мерзкий  комок подкатил к горлу,  в который раз  заставив ощутить   неприятный привкус железа во рту,  сопровождаемый постоянной тошнотой и рвотой.  Впервые он почувствовал это еще в начале лета при переливании крови, теперь же это состояние настигало его  даже  в те дни, когда никаких процедур не было.  За десять дней пребывания в госпитале кровь ему переливали  уже пять раз. Сколько их было проделано  всего, он уже не считал, но прежде они не были такими частыми.  Вероятнее всего, это было уже нехорошим, тревожным признаком того, что болезнь все-таки начала свою разрушительную деятельность. 
     Он покорно воспринимал все это как должное. Хотелось жить, как никогда.  Он  готов был выдерживать все, что угодно, лишь бы не сдаваться и сдержать слово, данное Ане, не оставить ее вдовой. 
     Он  помнил, какими привозили в киевскую больницу ребят, получивших суровые дозы.  Особенно запомнился здоровенный, краснощекий  двадцатипятилетний парень, о которых обычно говорят, славный хлопец  - кровь с молоком, способный одними только пальцами гнуть подковы. Так вот этот детина бился головой о бетонную стену так, что она отвечала мощным гулким эхо. Когда его пытались успокоить, он плакал и просил  не мешать.  Оказалось, так  он пытался унять невыносимую головную боль. И это продолжалось несколько часов. Потом он упал на койку,  обессилев так, что не мог двинуть даже пальцем, а из него лилось все, что только могло выливаться из человека через все даже самые малейшие отверстия.  Еще через час с него стала сползать кожа, и он  несколько часов умирал  в страшных мучениях, о чем могли свидетельствовать только его наполненные болью и мучениями глаза. У него было сил даже на стон.   Не помогло ничего, даже непрерывное, почти четырехчасовое переливание крови.  Как потом выяснилось, парень пробыл  в зоне всего-то около двух дней после приезда сюда добровольцем. Где и как он получил такую дозу, так и осталось неизвестным.
    Подобных случаев было много, но Юрий хорошо запомнил этого парня только потому, что провел с ним бессонную ночь в  палате.  После этой ночи, утром, когда парня накрыли простыней и вывезли из палаты,  он понял, что его дела не так уж плохи, раз ему еще  помогают лекарства и лечебные процедуры.  А когда ему предложили ехать в московский госпиталь, появилась реальная надежда на выздоровление.  В больнице бытовало мнение, что  безнадежным больным такого не предлагалось.
   Увы, его надежды не оправдались. Госпиталь Бурденко был переполнен и безнадежными больными, которые умирали прямо здесь, на больничных койках. Как раз сегодня утром из отделения отвезли в морг одного офицера и троих солдат. Настроение было испорченным. Он  отмерял шагами коридор, прислушиваясь к обрывкам фраз докладов врачей госпиталя. В конференц-зале шло совещание.
      - Коллеги! – просачивался чей-то мужской  голос из-за закрытой двери.  -  Масштабы Чернобыльской аварии оказались столь значительными, что требуют привлечения специалистов многих профилей. Наш госпиталь работает в авральном режиме. Люди, находившиеся непосредственно в зоне аварии, поступают днем и ночью.
      Юрий вспомнил, как крышу 4-го и 3 энергоблока от радиоактивных элементов солдаты очищали вручную. Даже  электронная начинка японских роботов не выдерживала высоких уровней радиации, и они сразу же выходили из строя.  Находиться на крыше разрушенного реактора рекомендовалось не больше одной минуты, а солдаты  целыми днями сбрасывали на землю фрагменты развороченных конструкций и остатки кровли.  И их пребывание в зоне исчислялось месяцами.  К работе на крыше реактора допускались только самые достойные: коммунисты, комсомольцы, передовики производства, ударники труда.   С каждым индивидуально  представителем КГБ проводилась беседа, а затем  бралась подписка о неразглашении увиденного.
      Припоминался и тот день, когда в честь победы над взорванным ядерным реактором решили водрузить красный флаг. Три добровольца, постоянно меняя перчатки, так как поручни лестниц «светились», поднялись на крышу реактора, развернули красное полотнище и установили флаг  победы над «атомом». Сверху висел вертолет, с которого велась киносъемка. Отпраздновать победу на площадке, в тот день у реактора собралось все руководство. Приехало несколько генералов и ученых-атомщиков, все радостно махали руками. Вся операция по подъему на крышу и установки  знамени заняла 17 минут. За каждую минуту добровольцы получили по рентгену.    Кого-то из них он уже встречал в больнице. Все они были в тяжелом состоянии и,  вероятнее всего, там же и отдали Богу душу.
       От всех этих воспоминаний снова похолодело внутри, и вновь появился  привкус железа во рту.
        - На сегодняшний день  все поступившие с подозрением на острое лучевое поражение госпитализированы для прохождения лечения, - продолжал говорить высокий мужской голос на консилиуме.  -  И как это ни печально, процент смертности среди таких больных, неуклонно  растет. Хотелось бы по этому поводу выслушать мнение наших коллег из Японии.  Следует признать, что их опыт в лечении  намного богаче.
     Юрий знал, что в госпиталь пригласили японских врачей.  Последствия аварии на ЧАЭС были аналогичны последствиям  атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки.   
     «Может, еще выкарабкаюсь? – теплилась в нем надежда на их опыт и знания.  - Может быть, все не так страшно»?!
      - В Японии были проведены исследования на основе наблюдений за большим количеством людей, оказавшихся в зоне радиоактивного заражения, - зазвучал звонкий голос переводчика следом за замысловатой, быстрой, как журчащей ручеек, японской речью.  - Конечно, мы увидели изменения на уровне генома, но не увидели изменений на уровне популяции. Ведь после тех взрывов прошло не так много времени.  Сорок лет -  это всего лишь непродолжительный отрезок  человеческой жизни  даже по японским меркам.
      Юрий  вспомнил, как  на уроках истории  впервые услышал о взрывах  в  японских городах  Хиросиме и Нагасаки, о невинных погибших людях, принесенных  Соединенными Штатами Америки на алтарь "холодной войны".  Он  знал, что  каждый год, 6 августа, по японской традиции, принято отмечать  День поминовения, когда в сумерках тысячи людей  в абсолютном молчании  пускают вниз по течению реки  крестовину из двух щепок с  зажженной свечой, прикрытой бумажным колпаком… 
        Мог ли он когда-то предположить, что будет сам противостоять радиационному урагану?  Опасение матери оказались ненапрасными, а ее  сердце чувствовало, какой бедой обернется эта поездка для сына. А мог ли сын поступить иначе, даже зная, что попадет в эпицентр этих трагических событий?  Вероятно, смог бы и отвертеться, придумать что-то, но мог бы он после этого себя уважать? 
        Но на этот вопрос ответила его жизнь, отправив его в Чернобыль и испытав его там на прочность.  И этот экзамен он вроде бы выдержал. Не сбежал,  как некоторые из его сослуживцев, не крысятничал, за спины солдат не прятался. Мародерством свою честь не запятнал, скорее, сам мародеров и остальную нечисть вылавливал.  Короче, служил, как и подобает советскому офицеру.  И теперь за это предлагалось заплатить жизнью.
        Да, все это было ужасно, а что же он хотел? Он же сам согласился стать военным, офицером. А в армии такое случается, и довольно нередко. Она и призвана защищать жизнь граждан  этой страны ценой своей собственной. Но тогда возникал другой вопрос  - а правильно ли  сама страна распорядилась жизнью  тех, кто погиб и продолжают умирать  от этого ядерного кошмара?
        А действительно, за что умирали все эти люди, мучились, жертвовали своим здоровьем, родными и близкими? Ведь не было войны, какой-то зловещей, масштабной диверсии, которые бы все это могли оправдать.  Авария произошла в мирное время, да и сама станция тоже работала  в сугубо мирных целях, а  ликвидаторов последствий лишали возможности знать, во имя чего все их жертвы.  Более того их обязывали хранить все это в тайне, заставляли расписываться о неразглашении.  Ну, с военными это еще как-то можно было понять, хотя и их оставлять в неведение было просто подло.  Но  можно ли было так поступать с гражданскими, тем же мирным населением?  Мало того, что они лишались здоровья, жизни, всего нажитого,  от них еще требовали, чтобы все это предать забвению.  Стереть в памяти, как  все то, что они видели и пережили, так и вообще память о себе.  Все это могло показаться каким-то странным кошмаром, если бы не оказалось таким зловещим ужасом.
        Получалось, что они расплачивались за чьи-то просчеты, ошибки, вернее всего, за безответственную, бездумную,  можно сказать,  дикую до ужаса политику руководителей, уверенно ведущих свой народ и страну к пропасти.  И это подтверждалось еще и войной в Афганистане.  Вертолетчики, вернувшиеся оттуда, говорили о том же самом.   
        Сложно сказать, делалось ли  все это по недоумию или умышленно, но получалось именно так, страна уверенно приближалась к своей погибели, о чем свидетельствовала та ярая ненависть, с которой теперь украинцы, белорусы, да и не только они стали относиться к Москве.  Если и раньше эту дружбу приходилось основательно сглаживать, то теперь, после Чернобыля о ней следовало забыть окончательно.  Москва со всем ее правлением  превратилась в самого ненавистного предателя и врага.    И только в таком случае все становилось на свои места, и становилось понятно, почему авария так тщательно опутывалась завесой секретности, почему страдали и погибали все эти люди. Ведь все они оказались ненужными свидетелями.
       Юрия настолько ошеломило это открытие, что он даже забыл о своих болячках.  Прежде он как-то серьезно об этом не задумывался, да и некогда было, все время занимала служба, забота о доме, семье. Конечно же, были подобные мысли, жалобы не несправедливость, судьбу, постоянные ошибки руководства армии, страны, но то, что предстало перед ним сейчас, отбросило все это куда-то совсем далеко, оставив его один на один с единственной мыслью.  Его жизнь и все его рвение оказались ненужными своей родной стране, которой он клялся в верности и честно служил.   
       «Нет, этого не может быть»! – чуть не вскрикнул он, по привычке взяв себя в руки, и лихорадочно начал искать доводы, чтобы опровергнуть весь этот кошмар.   Но только, чем больше он находил примеров, тем больше убеждался, что все обстояло именно так.  Его жизнь, как и жизни всех, кто на своих плечах вынес весь ужас и тяготы Чернобыльской трагедии, были брошены на алтарь лживой и бездумной, если не сказать большее, политике советских руководителей.  Видно именно об этом хотел ему сказать Легасов, который в последнюю их встречу с горечью обронил всего лишь одну фразу: «О какой перестройке теперь может идти речь, когда в самом ее зародыше наша власти умудрились совершить то, что не позволяли себе даже оккупанты». 
      «Э, нет! – немного подумав и встряхнувшись, мысленно произнес Юрий. – А это уж фигушки! Умирать тогда, когда страна оказалась в таком ужасе, пожалуй, еще рановато…».
      Действительно, оставлять Родину в такой опасности было не к лицу офицеру, сыну, наконец, просто мужику. Наоборот, необходимо было сделать все, даже невозможное, чтобы сохранить жизнь, причем, не простое жалкое прозябание и ожидание конца, а настоящую, полноценную, деятельную. Ведь так много нужно было еще успеть, и прежде всего, донести до людей правду об этих событиях. В конце концов, мужик он или не мужик? А раз мужик, значит, и должен сделать больше, чем положено.
       Ему действительно нужно было жить, во что бы то ни стало. Он словно бы впервые почувствовал и осознал ценность своей жизни. Ведь если бы не он, кто другой мог так заступиться за свою поруганную отчизну, такую же уязвленную честь офицера, свою любимую семью.  А ведь его жизнь и в самом деле нужна была  Родине, судьба которой находилась в слишком ненадежных руках, и которую еще продолжали терзать беды и невзгоды.
      Он, конечно же, не мог тогда знать, что через каких-то двадцать пять лет после трагедии врата Чернобыльского ада будут еще тлеть под саркофагом, продолжая нести угрозу всему миру, а сама  катастрофа не окончится  в 86 году, когда усилиями тысяч бескорыстных людей, их телами был закрыт взорвавшийся реактор четвертого  блока.  И уж он никак не мог даже предположить, что эта трагедия  будет развиваться и жить только по ее, одной ей понятным законам.  А сами  ликвидаторы  будут тихо и бесславно умирать, оставляя детей и своих вдов, обреченных на жизнь в нищете, наедине со своим горем и горькими слезами в подушку по ночам. И все-таки он доживет, даже переживет тот ужас, когда его  любимая Родина, веками собираемая в единую Великую державу, начнет распадаться на отдельные государства, а три из них: Россия, Белоруссия и Украина будут расхлебывать последствия той страшной весны 86 –го года.
    
     Задумавшись,  он не заметил, как из  конференц-зала стали выходить врачи. Через полчаса начинался   консилиум, где  медики должны были вынести приговор ему, Юрию Крикману.  Казалось,  время  тянется как резина.
     Наконец, в  коридор вышла молодая медсестра и скороговоркой произнесла: 
     -  Крикман, Вас просит комиссия.
     Он вошел в зал и обреченно опустился на стул.
     -  Ну, что Юрий Юрьевич, -  спросил один из членов комиссии.  -  Как Вы себя чувствуете?
     - Слабость, головокружение, тошнота и рвота продолжается, диарея не проходит, низкое давление… - отвечал Юрий, как будто рапортуя вышестоящему начальству.
     Врачи, передавая друг другу, просматривали его медицинскую карту, перешептывались, будто не замечали его присутствия.
     -  Разденьтесь и прилягте на кушетку! -  услышал он знакомый звонкий голос.  Он его узнал, голос принадлежал переводчику японского доктора. -   Господин  Накамура  сейчас Вас осмотрит.
    Небольшого росточка японский доктор  деловито подошел к Юрию, улыбнулся и холодной рукой начал надавливать на живот. Невыносимая  боль пронизывала тело, но господин Накамура, улыбаясь, продолжал маленьким кулачком проникать в потаенные подгрудинные углы, заглядывая в глаза, будто хотел определить степень боли, мысленно выстраивая ее шкалу.
    Живот нестерпимо болел даже от легкого прикосновения, судорога сковывала все тело.  Юрий почувствовал,  еще немного и он потеряет сознание.  Господин Накамура  понимающее похлопал  его по руке  и что-то быстро сказал в сторону комиссии.
     - Одевайтесь!  - Скомандовал переводчик.  - И подождите в коридоре. Вас  скоро вызовут.
     Время опять потянулось нетерпимым ожиданием.
     «Что будет, то будет! – говорил себе Юрий.  -  Двум смертям не бывать,  одной не миновать».
     Почему-то от этой мысли  неожиданно стало спокойней. Время перестало быть томительным и  суровым.  Он и не заметил, как пролетело около получаса, когда  молоденькая медсестра снова позвала его в зал.
      -  Юрий Юрьевич, - заговорил  главный врач отделения. - Мы провели интенсивную терапию.  Конечно, улучшения налицо, но  лучевое повреждение кишечника  развило  патологическое  изменение. Поражена сигмовидная кишка. Это повлияло не только на эпителий слизистой оболочки, который очень чувствителен к лучевому воздействию, но и  подавило пролиферацию клеток в криптах, что вызывало характерное острое нарушение. Если бы радиационная доза была не так  велика, пролиферация эпителиальных клеток восстановилась бы довольно быстро,  повреждения слизистой оболочки тоже бы исчезли. Но вы же довольно продолжительно находились в Зоне,  подверглись длительному радиоактивному облучению.
      Юрий внимательно вслушивался в слова главного врача, пытаясь понять смысл сказанного. Тем временем  доктор подошел к плакату, на котором в цвете было изображено все человеческое нутро, только нормальное, без радиоактивных повреждений, готовое к жизни… Доктор повел указкой по изображению, продолжая растолковывать суть произошедших изменений в  организме в результате облучения.
      -  Сигмовидная кишка начинается в области верхней апертуры малого таза и направляется поперечно вправо спереди от крестца. Далее сигмовидная кишка делает разворот влево, затем, достигая срединной линии, направляется книзу и на уровне S3 переходит в прямую кишку. Вот эта область, - доктор обвел указкой изображение, похожее на ожерелье.  – Она и поражена.  В Вашем случае требуется резекция. Вам выведут катетер наружу.
      - Что это такое - резекция? - не выдержал Юрий.
      -  Хирургическое вмешательство,  частичное удаление, - словно извиняясь, пояснил доктор.
      - Мне удалят эту кишку?  И что?  Я молодой мужик буду ходить с трубкой в животе? - возмутился Юрий. -  Нет! Я не согласен! Лучше в гроб, как есть, но под нож не лягу!  Вам сказано, лечить. Вот и лечите!
     - Но другого выхода нет, - доктор положил указку на стол, сел на свое место и  виновато добавил.  - Медицина сегодня пока  еще не нашла иного пути  решения этой проблемы. Я предлагаю Вам хорошенько подумать, посоветоваться с близкими,… Но говорю Вам, как есть, другого пути нет. Нужна операция.
      Юрий  резко встал со стула, не дослушав доктора,  вышел из зала. Как он, здоровый мужик, офицер, будет жить с этой трубкой в животе? И что это за жизнь будет?  Не человек, а амфибия какая-то, что-то среднее…  Вечный хохмач Зеленчук пошутил бы по этому поводу, сравнивая его  с  газопроводом «Уренгой — Помары — Ужгород».  Нет уж, лучше бороться за жизнь так, как есть, как создал Бог, а он вроде бы пока выдавать не собирается, значит, и свинья нескоро съест. А этим врачам только дай волю,  и точно пропишут морг.
    «А что, господа лекари, может, повоюем еще? – улыбнулся мысленно он. – Я лично готов, а вы? А вдруг я удивлю вашу братию, да проживу столько, сколько ни один ваш учебник или светило не предскажет. У меня почему-то такая уверенность есть. Мне, братцы, помирать ну, никак нельзя, не все еще счеты с жизнью сведены. Что же, поживем, увидим! 
 
     Он вышел на улицу. То ли от холодного ветра и моросящего  дождя, то ли от результатов медицинского консилиума, мелкая дрожь вдруг начала пробирать до костей. Застучали  зубы. Начали путаться мысли. Неужели все-таки приговор вынесен и обжалованию не подлежит?
    - Юрий Юрьевич!  - услышал он за спиной голос, и чья-то рука тихо легла на его плечо.  Юрий обернулся.  Рядом с ним стоял полковник Орлов, его лечащий врач.    - Я хочу с Вами поговорить. Выслушайте меня, пожалуйста. Мой опыт подсказывает, что Вам нужно решиться на эту операцию. И чем скорее, тем лучше. В этом деле тянуть время нельзя. Как говорится – промедление смерти подобно.
    - Нет, доктор!  Я для себя принял решение, операцию делать не буду. Буду пробовать другие методы, но и от помощи медицины отказываться не собираюсь. Короче, как есть, так и буду бороться за жизнь.
    - Ну, в таком случае, Вам мой совет. Поезжайте в Моршин. Это на Украине. Я напишу координаты военного санатория. Но подумайте все  же хорошенько, прежде чем подавать рапорт об отказе от операции.  Шанс выжить составляет всего пять процентов.
     - Спасибо доктор! Я принял решение. Пять процентов – это уже кое-что.

                *  *  *
     В эту ночь Юрию снилось  детство. Он с мальчишками на Днестре, на рыбалке.  Вдвоем с закадычным другом  Вовкой  дружно тянет бредень, полный рыбы. Она плещется, ее много.  Бредень тяжелый, поднять невозможно, впивается в руки, оставляя глубокие следы. А на берегу ждут улова главный врач госпиталя, господин  Накамура, молоденькая медсестра и переводчик.
     -  Помогите нам! – кричат они с Вовкой врачам. Но врачи их не слышат,  что-то бурно  между собой  обсуждая,  не обращая внимания на мальчишек.
    Юрка тянет улов изо всех сил на берег и  вдруг проваливается в яму. Она глубокая, ноги не достают дна, и глубина затягивает все сильнее и сильнее.
    -  Мама, мама, помоги мне! – захлебываясь, кричат он, и его накрывает волна.  Вдруг кто хватает его за  руку и изо всех сил вытягивает из ямы. Еще рывок и он на поверхности.
    Юрий проснулся. За окном барабанил утренний  несколько прохладный для начала июля дождь. Ветер раскачивал тяжелые  ветви деревьев, заставляя нагибаться к аккуратным дорожкам и цветникам военного госпиталя.
     «Какое же это счастье, все это видеть и слышать»! – думал Юрий, вдыхая свежий воздух, пропитанный ароматами  июльского сквера.  Вот она, жизнь.  Неужели, все это  может быть без него?  Этот ветер, этот дождь? Говорят, что душа бессмертна и может переселиться в другое тело. Как птица взмахнет крыльями и  покинет гнездо. А его тело с пораженной сигмовидной кишкой будет тлеть в земле.  И как они, душа и тело  будут существовать друг без друга? И зачем создатель их когда-то соединил, если они вместе  не дотянули даже до сорока лет…
     Юрий закрыл глаза и неожиданно увидел, как над землей летит его душа-птица, размахивая белыми большими крыльями, ищет другое пристанище. А он лежит на земле и видит, как птицу распирает восторг и свобода от мысли, что она покинула свое больное гнездо. В небо взлетают другие птицы, души таких же тяжелобольных,  сбиваются в стаю и белоснежным караваном проплывают над этим госпиталем, над Москвой, Чернобыльским реактором, над домом Юрия и его матери…
    После завтрака он обычным, размашистым почерком  написал рапорт на имя главного врача госпиталя, где  отказывался от операции и просил направить его в военный санаторий в Моршин для дальнейшего лечения.  Потом позвонил жене, соврав, что все сложилось хорошо и он здоров. Соврал  и сам в это поверил.
     - Ну, что Юрий, летишь в Моршин? - после очередного медицинского осмотра спросил сосед по палате,  полковник Сидоров. 
     - Надеюсь. А что мой рапорт уже подписан?
    - Да, подписали. Сейчас составляются списки, кто из выздоравливающих с тобой летит.
     Полковник Сидоров был врачом – эндокринологом, но  в госпиталь  поступил так же, как и все ликвидаторы, тяжелобольным.
     Юрий слышал, что среди врачей, в основном получали большую дозу  хирурги и реаниматологи, однако общая беда сплачивала людей разных профессий.  Таков святой закон братства.  В те дни, в  зоне ликвидации аварии, действительно можно было встретить людей самых экзотических специальностей, из всех уголков страны.
     - Юрич,  - вздохнул Сидоров. -  Должен  тебе сказать, что твое здоровье в твоих руках. Все процедуры, которые ты прошел здесь в госпитале, тебе придется повторять каждый год, да еще  по нескольку раз в году. Выдержать такое удается не каждому.   Чернобыль отныне  будет с нами всю жизнь.  Это я тебе говорю, как врач и друг. И еще, буду счастлив, если ты выдержишь эту  битву с болезнью.
     У полковника задрожал голос,  глаза наполнились влажным блеском.
     -  Все будет хорошо, Иван Сергеевич!  - улыбнулся в ответ Юрий. -   И у Вас, и у меня. У нас еще столько  дел на этом свете. Да и службу оставлять не  стоит.  Какой мужик без дела, так, рохля, пустое место. К тому же я ничего другого не умею. А потом у меня должен еще сын родиться.  Вот уж для кого пожить еще стоит. Я еще к вам с ним в гости напрошусь. Надеюсь, не откажете?
     - Вы ждете ребенка? -  удивленно спросил полковник.
     - Нет, это пока в планах,  - радостно и с гордостью ответил Юрий.
     - В планах, говоришь, - задумчиво произнес полковник и тяжело вздохнул.  -  К сожалению, должен тебя огорчить.  Все,  кто побывал там,   рискует  рождением нездорового потомства.  Ядерная катастрофа приводит к генетическим изменениям. Ребенок может родиться  с любыми отклонениями, никто не может сказать конкретно с какими. Это очень опасно! Тебе еще об этом обязательно напомнит  лечащий врач. Так что будь готов к этому разговору.
      Слова полковника подтвердились. С выпиской из госпиталя вместе с остальными рекомендациями  Юрий  получил еще одну: «не рекомендуется заводить потомство». Это был еще один удар. Чернобыль безжалостно  перечеркнул  и эти планы.


      Глава 20.  Встреча друзей.
       Август 2010 года,  Москва,  ресторан гостиницы «Украина». 

       - Рад тебя приветствовать, Алексей Ильич!  -  встал, протянул руку и  крепко обнял  Юрий  подошедшего к столику долговязого, худощавого и немного взлохмаченного друга в мешковато сидевшем костюме, что выдавало сугубо гражданского человека, не слишком следящего за своей внешностью. Это резко отличало друзей. В невысоком, подтянутом и лысоватом  Юрии проглядывалась отличная военная выправка, которую не мог скрыть даже ладно скроенный серый костюм.
       Судя по рукопожатию и  объятьям, было понятно, что они старые, добрые друзья, которые  были искренне рады видеть друг друга. 
      - Присаживайся, дорогой!  – пригласил  друга за столик Юрий и кивнул еще на одного  товарища, сидевшего за их столиком и расплывшегося в улыбке. – Вот рекомендую еще одного своего близкого друга. Знакомьтесь, генерал Стахов Андрей Васильевич, заместитель директора  Красноярской АЭС по режиму.
     - А мы с Андреем Юрьевичем давно знакомы, - улыбнулся Алексей, протягивая руку Стахову.  – Рад тебя видеть, Андрей Юрьевич!  Как  здоровье?  Как супруга, дочь?
     - Надо же! – воскликнул Юрий. – А я их еще знакомить собрался. Двое близких друзей, оказывается, знают друг друга, а я даже не подозревал. Вот уж действительно мир тесен.
     - А ты как думал? – расплылся в улыбке Стахов. – Мы с Алексеем Ильичем давние  друзья. И дома он у меня был, и жена его знает, и дочь. Он у них, как и ты,  любимый и желанный гость. Ну, что, друзья, по такому случаю надо бы выпить за встречу!
     Он наполнил рюмки, друзья встали, чокнулись и выпили. Теперь стало видно, что Стахов был на голову выше  Юрия, но такой же статный и подтянутый.  Так же стало очевидно, что Алексей был немного моложе этих двух вояк.
     - Как же я рад, друзья, что вас вижу! – произнес Алексей, присаживаясь. – Спасибо тебе, Юрич, за такой приятный сюрприз!
     - В таком случае и вам, мужики, огромное спасибо! – ответил тот. – Для меня это тоже не менее приятный сюрприз, хотя мог бы и догадаться.  Вы ведь как-никак в одном ведомстве служите.
     - Конечно, - согласился Стахов. – И кто же из нашего ведомства может не знать Алексея Ильича Васильева, одного из самых толковых специалистов своего дела?  Мне даже повезло больше других, мы с ним стали добрыми приятелями. Уж и не знаю, чем заслужил его внимание? Член-корреспондент,  доктор наук, лауреат  Государственных премий и я – скромный служака?   
     - Ох, и не скромничайте Андрей  Васильевич! -  лукаво улыбнулся Алексей. – Тебя, оказывается, можно поздравить со званием генерала.
    - В таком случае не только меня, - расплылся в улыбке Стахов. -  Юрий Юрич у нас теперь тоже генерал-майор, да еще орден получил «За заслуги перед отечеством».
     - Ну, у меня сегодня день сплошных сюрпризов, - наполнил стопки и поднялся Алексей. – Позвольте поднять рюмку за вас, мужики!
    - Давайте, ребята, за нас! – поднял свою рюмку Юрий. – Все-таки мы молодцы, что выжили, дожили до этих дней. За то, что честно и верно служили нашей России!
     Друзья снова выпили и присели.
    - Да, мужики, какое же это счастье, что мы, наконец, увиделись! – вздохнул с улыбкой  Юрий. – Почитай, лет десять не видел тебя Андрей, а уж тебя Алексей, все двадцать. Все-таки здорово, что я вас собрал. Ну, рассказывайте, как проходили эти годы? Начинай ты, Андрей, тем более Алексей спросил тебя, как здоровье, супруга, дочь?
     - Спасибо, Юра, все  пока в порядке.  Господь милует, пока не жалуюсь. Антонина Николаевна тоже пока цветет. Совсем недавно вас обоих вспоминала, просила привет передать, если увижу.  Будет рада видеть снова у нас дома. Ну, а Даша замуж вышла за моряка-подводника. В Северодвинск к нему уехала. Так сказать, продолжает семейные традиции, мама, значит, за военного, и дочь туда же. Он у нее уже капитан третьего ранга, старший помощник капитана атомной подлодки. И это в двадцать восемь-то лет, совсем как наш Юрич, такой же боец-молодец.  Я майора только в тридцать девять получил. Хороший парень. Слушай, Алексей, случаем не твой реактор на его атомоходе?
     - Может и мой, - задумчиво ответил тот.
     - Ладно, не сердись, все понимаю, секретность. А как супруга, сын? Женился? Ну, а у тебя  как  со здоровьем?  Ты в прошлый приезд  к нам что-то неважно себя чувствовал, даже хуже Юрича. Хотя Юрич, конечно же, кремень.  Это же надо такое выдержать и все таким молодцом держаться! Ты тоже молодец, крепился, но я-то видел. Да и Тонюшку мою не обманешь. И про супругу молчал. Может, эта тема  неприятна? Тогда извини!
     -  Нет-нет, мужики, эта тема для вас не запретна, - ответил Алексей. -  Просто тогда, действительно говорить не хотелось.  К сожалению, как вы, похвастаться не могу. Сам пока еще держусь, лечиться приходится, а вот Алена последнее время совсем сдает. Я ведь никогда не рассказывал, что она ребенка потеряла во время чернобыльских событий. Это Юрий знал, потому что свидетелем оказался.
    - Извини, Алексей,  я этого не знал! Еще раз извини, что перебил! – извинился Стахов. – Мы тебя внимательно слушаем.
    - Да, ладно ничего, ребята, не будете возражать, если я закурю?
    - Конечно, кури! – согласился Юрий. – Я сам, как ты знаешь,  не курю, но всегда держу сигареты в запасе.  Думаю, и Андрей возражать не будет.
    - А я и не возражаю, - подтвердил его слова Стахов. – Я тоже не курю, но мне даже нравится, когда кто-то рядом курит, особенно ваш брат, физики.  Уж больно со вкусом вы это делаете.  А теперь бы я хотел предложить выпить за память. За тех, кто отдал свои жизни за нас, за нашу несчастную родину!
      Друзья в третий раз поднялись, не чокаясь, молча, опрокинули в себя стопки и стали закусывать.  За их столом наступила тишина, прерываемая негромкой музыкой и обычным шумом московского ресторана.  Андрей же закурил и откинулся на спинку стула.  Его собеседники тактично ждали, когда он продолжит свой рассказ.
     - Спасибо, мужики, за понимание и внимание! Это для меня очень ценно, особенно сейчас. Думаю, что и для вас тоже. Я, конечно же, продолжил бы свой рассказ, но, пользуясь случаем,  хотелось бы узнать у тебя, Андрей. Как у вас обстоят  дела в связи с этой жуткой  жарой? Меня это очень волнует, а тут такой случай. Уже и сам к вам собирался. Думаю, простит нас Юрий?
     - Не то слово, - согласился тот. – Меня это тоже интересует и волнует.
     - Да пока все в норме, держимся,  - начал рассказ Стахов.  - Твои  реакторы, Алексей, работают, как часы.  Директор у нас сейчас в отпуске, главный отдыхает на даче. Умаялись, когда противопожарные меры принимали.  Сам же знаешь, у нас кругом лес, да еще хвоя.  Жаль, нет твоего крестника Шубина, он бы тебе поподробнее рассказал о работе реакторов.  Я-то ведь в них особо не смылю.
     -  Нет, Андрей,  я знаю, что к реакторам претензий нет. Меня волнует другое, как раз по твоей части. Именно пожары. Расскажи поподробнее, как вы с ними боролись и как дела с ними обстоят сейчас?
     - Как  боролись?  Обыкновенно. Просеки рубили и расчищали, рвы противопожарные рыли, поливы  ежедневные делали и все такое прочее. Лесников-то разогнали.  Слава Богу, от них, да от старых времен кое-что еще осталось, поэтому объем работ был не таким уж грандиозным. А потом, у нас же свои пожарники есть, целых три  машины, да два батальона, они какую-никакую профилактику вели. Ну, и конечно, сами люди.  Сам же понимаешь, они не только станцию защищали, но и свою жизнь, город.  Помнишь в фильме «Особенности национальной охоты» корову -  «Жить захочешь, еще не так завертишься».  Вот и они вертелись, на субботники, как в атаку ходили, добровольно и самоотверженно.  Даже дети, старики и бабы. Ночами не спали, дежурили. Вот так всем миром и сладили. Ну и сейчас, конечно,  за порядком смотрят.  Не дай тебе Бог, костер в лесу запалить, даже закурить. Тут недавно одна компания из местной администрации на шашлыки вздумала приехать,  порыбачить на речке. На трех джипах, да еще с охраной.  Так этих придурков чуть ли ни с брандспойтом от местных спасать пришлось.  Они два джипа в реке утопили, когда увидели, как толпа из леса на них с кольями и лопатами двинулась. Все побросали и голыми в свои джипы. Вот так-то.
     -  Вот это да! – со смехом воскликнул Алексей.
     -  Голыми, говоришь? – захохотал Юрий.  - Ай, да молодцы!
     - А вы как думали? С  сибиряками не пошутишь, - улыбнулся Стахов. – Народ наш лучше не злить, он еще и не такое может.
     - А МЧС как? – спросил Алексей, вытирая слезу от смеха, успокаиваясь и снова делаясь серьезным. – Они-то вам хоть помогали?
     - А вот от них Бог миловал, -  тоже делаясь серьезным, ответил Стахов. – Покойный Александр Иванович Лебедь их не жаловал. Пусть земля ему будет пухом! Да и мы, чтя о нем, светлую память, тоже с ними особо знаться, не желаем.  Мало того, что они  толком ничего не сделают, еще и счет выставят за то, что потревожили их драгоценные личности. Нет, к самим спасателям претензий нет, ребята толковые, знающие, даже героические, а вот к их начальству накопилось столько, что за печку не перекидаешь.  А потом, вы же видите, что они с Россией сотворили и продолжают творить. Пожарных разогнали, лесников тоже, не говоря уже о войсках ПВО и химзащиты. Понимаю, что не они страну развалили, хотя это еще вопрос спорный. Но ведь надо же голову, хотя бы, какую совесть иметь, в конце концов, меру наглости,  алчности, чтобы брать на себя то, что потом в глотке ненасытной застрянет.  Все под себя. «Смотрите, мол, вот мы какие орлы»!  По всем каналам телевизоров красуются, как они кошечек, да собачек из канализации спасают, замки забывчивым гражданам открывают. Нет, конечно, что-то и серьезное есть, не спорю, но  ведь как приходит большая  беда, у них почему-то  чего-то не оказывается, то техники, то специалистов, лопат даже элементарных. И это после того, что страна им отваливает столько, что сама после этого с голой задницей остается, да они и сами   несчастных граждан обирают до нитки.   А куда деньги деваются, неизвестно, хотя нет,  очень даже известно.  Вон у нас группа мчсовцев на станции. Хорошо хоть старший -  бывший пожарник. Нам здорово помог, добровольную пожарную дружину организовал,  а его начальство даже спасибо ему не сказало, не говоря уже о премии, грамоте какой. Это мы ему премию выписали,  еще ценным подарком наградили, а эти  только депеши шлют, о повышении бдительности и  уровня безопасности.  А все потому, что он не любит свое начальство, критикует почем зря, да так, что хоть уши затыкай. За то, что  вилл, особняков себе царственных понастроили, на машинах, да вертолетах раскатывают на пикники, званий понахватали и цацек понавешали, а простые спасатели в общежитиях еще ютятся с семьями.  Оно его терпит потому, что специалист хороший бывалый и опытный. Тут, когда пожары случились, областное руководство прискакало на джипах, да с сопровождением. У них же одни генералы, в армии столько нет, да еще генерал-полковники.  Понятно, что не к нам, к нему обратились. Предупреждены были, да и сами знали, что к нам соваться не следует. Короче, надавали ценных указаний нашему Кузьмичу типа, следи в оба, служи лучше, а когда он о помощи заикнулся, началось.  «Нужно понимать обстановку, с техникой сейчас напряженно» и так далее, в таком духе. Короче, обходись тем, что имеешь или спасайся, как можешь. И ускакали, и с тех пор  не появлялись, даже не интересовались. Знали паразиты, что все в порядке будет.  Да и  зачем им какая-то станция?  Тушить и защищать обкомовские  особняки, да терема бизнесменов полезнее и выгоднее. Что с народа получишь в благодарность окромя последних трусов?  Вот и  наш герой  Кузьмич матюгнулся им вслед и пошел людям объяснять, что делать нужно. Вот так-то, а ты спрашиваешь о помощи МЧС.
     - А ты знаешь, Андрей, что-то подобное я и предполагал услышать. Я тоже так думаю о МЧС, - согласился Алексей и обратился к Юрии.. – А ты, Юрий, такого же мнения?
     - Знаете, мужики, я лучше помолчу, - ответил тот. – Иначе нас отсюда просто выставят. Никогда матом не ругался, а тут такое хочется выложить, что боюсь, вам тоже уши затыкать придется.
     - А я и не сомневался, - вздохнул Стахов.  -  Думаю, вы тут в Москве тоже всего такого насмотрелись, может, даже больше. От нас же многое скрывают, даже от меня. Мое могучее некогда ведомство тоже порядком развалили. Новые люди пришли,  всякая старая мразь повылазила. Чего там говорить? Всем досталось.
     - Да, Андрей, снова досталось нашей России-матушке по самое некуда, - согласился Алексей. -  Обидно и горько видеть, сколько на ее долю выпадает.  Давайте-ка, мужики,  еще по одной за нее родимую и тех, кто ей верно служит, да тех, кто голову за нее сложил!
     Они снова выпили, не чокаясь, и снова немного помолчали, вспоминая ушедших в вечность друзей.
     -  Знаете, мужики, вы тут спросили, почему тема Чернобыля особенно связанная с женой запретна, попробую объяснить,  - затянулся сигаретой Алексей.  - Я  уже говорил, что моя Алена потеряла ребенка, теперь расскажу, как это произошло.  Я  ведь тогда, когда случилась авария, ее и сына в Киев к теще отправил. Обманул, правда, сказал, что ее маму хочу видеть, соскучился. Отвез их, а сам обратно на станцию в Припять. Мне же на работу надо было, никто ее не отменял. Приехал, а там комиссия Правительственная из Москвы. Сразу все сворачивать начала, станцию останавливать, четвертый блок забрасывать песком и свинцом, короче, дальше вы все знаете.  Ну, а о людях потом вспомнили. Вы же знаете, как бывает у нас в России. Шведы сначала людей с АЭС вывезли, и только потом разбираться стали, что выброс произошел не у них. А у нас.  Ну, вы теперь все это представляете.  Я какое-то время на станции побыл, неделю  поучаствовал в работах по ликвидации, а потом нас срочно эвакуировали. Я же приличную дозу схватил, медики даже запретили близко подходить к зоне.   Ну, понятно,  меня в больницу в Киев, а моя Алена, как узнала, что случилось, сына на мать и в Припять, ко мне прорываться.  В том кошмаре мне даже позвонить не дали, все секретность соблюдали, чтобы утечки не было, правда, телеграмму разрешили отправить, но она пришла позже, когда Алена уже была в дороге.  В общем, каким-то чудом она в Припять прорвалась, а там  только Юрич и его орлы.  Вот так она дозу схватила потому, что по станции и зоне носилась, и ребенка потеряла.  Слава Богу и Юрию, что вообще выжила. Это он ее в Киев отправил, чуть ли не силой в автобус затолкнул.  Мы с ней потом долго лечились, а ребеночка второго так и не завели. Ведь нам двоим это запретили, как и Юрию.  Алена от этого чуть умом не тронулась, еще и в психушке долго лежала.  Ну, у меня, как вы знаете, дела все вроде бы пошли удачно. Как-никак членом-корреспондентом избрали, реакторы мои признали неплохими и безопасными, а я ведь хотел все это бросить.  Как вспоминал те весенние дни 86-го, так дрожь по телу и внутри, до тошноты, как после очередного переливания крови.  Я и так понимал, что собой представляет неукротимая мощь  атомной энергии, а тут еще и видел наяву, на что способен реактор, если к нему с непониманием и неуважением относиться.  Самое жуткое, что многие этого не понимали и понимать не хотели. Продолжали и продолжают играться, упорно приближая человечество к гибели. Неандертальцы и те к огню с большим уважением относились, а наши руководители не то, что без ума, даже осторожность элементарную  в задницу прячут. Правда, насчет ума я погорячился.  С умом у нашего народа вообще что-то непонятное происходит. Как можно не понимать таких элементарных истин, как например то, что мы никому и нигде не нужны кроме как здесь, в России? Вы себе и представить не можете, сколько меня заманивали разными заманчивыми сказочными посулами, когда у меня стали появляться первые успехи. Да, не скрою, трудно удержаться от таких соблазнов. А это и деньги, и нормальная человеческая жизнь, но ведь в таком случае я превращаюсь в самого обыкновенного предателя. Ведь я им нужен только потому, что умею делать свое дело, а это значит, я буду увеличивать мощь какой-то чужой державы, чтобы добавить горя и несчастий на свою собственную, и так разрываемую бедами.  Вы же военные, ничего другого, как воевать, тоже не умеете и, живя там, на Западе тоже будете вынуждены  повышать его мощь. Иначе не получится. Вас же там будут кормить, одевать, а за это придется платить. Так неужели этот сладкий кусок в горле комом не встанет?  Думаю, еще как встанет. И как этого можно не понимать, мой мозг соображать отказывается, хотя порой  начинаешь думать, а может так оно и лучше. Не знаешь ничего и спишь спокойно.  А я как вспомню ту колонну в тысячу автобусов с зажженными фарами, да еще в два ряда, что вывозила многотысячное население Припяти  в сторону села Полесского, Ивановского района, так  не то, что спать, жить не хочется.   
    Он затушил недокуренную сигарету, закурил новую и продолжал.
    - Сам Чернобыльский район был эвакуирован позднее 4 – 5 мая. Я уже этого не видел, был в больнице. Надо сказать, что все было сделано организованно и чисто, а большинство эвакуированных проявили мужество и стойкость.  Здесь надо отдать должное Правительственной комиссии.  Они сами работали, как заведенные, хорошая слаженная команда, и других заставили действовать так же. И все же всего они сделать не могли. Слишком большое горе было.  И вот в этой трагедии было все и героизм, и проявление самых низменных человеческих качеств, пьянство, злостное хулиганство, насилие, садизм, мародерство. Представьте  сцену, стоит комендант майор  с солдатами, а перед ними группа пьяных офицеров чинами выше, да еще во главе с генералом. Те на него орут благим матом, а у него ни одна мышца на лице не дрогнет, правда, выражение такое, что всех бы до одного удавил собственными руками. Эти сволочи по домам ходили, ценности, оставленные хозяевами, собирали, особенно, картины, иконы, да еще перепились, это они так лечились, а потом трех девочек семнадцатилетних затащили и изнасиловали.  Семь боровов по восемь-девять пудов каждый и три такие махонькие тоненькие девчушки. Один офицер не выдержал и доложил коменданту. Эти мерзавцы еще какими-то важными особами оказались, в нос коменданту стали книжки красные тыкать, а он не побоялся  отобрать у них удостоверения, оружие, приказал  солдатам отобрать ремни, портупеи, вынуть из ботинок шнурки и в таком виде вести через весь город  в  гостиницу,  где  Правительственная  комиссия располагалась. Ну, а там эти сволочи поняли, что лучше бы им было застрелиться самим. Говорили, Щербина, уж насколько был выдержанный человек, а тут вскипел так, что просил у коменданта автомат, чтобы лично расстрелять этих подонков прямо во дворе. Они оказывается, еще и с комиссией прибыли. Комендант не дал автомата, потребовал, чтобы их судили, так Щербина с них погоны посрывал. Вот так я и познакомился с Юрием. Он этим комендантом и был, носился по зоне круглые сутки, партизан спасал, мародеров, да нечисть всякую вылавливал. И таких, как он, к счастью, было больше. Героев, добровольцев, доноров.  Тогда все эти люди ценой своего здоровья и жизни сделали все, что могли, можно сказать, невозможное.  Укротили  аварийный четвертый блок, спасли большинство населения пораженной зоны. Казалось бы, все это должно было послужить людям, особенно нам россиянам  хорошим уроком.  Однако такого не происходит. Не буду рассказывать, что происходило со страной все это время. Вы и сами все прекрасно знаете, видели.  Самое интересное, что суматоха этих лет, событий отвлекла меня от тех, Чернобыльских событий, и я их стал понемногу забывать. А потом, человек не может долго помнить и жить ужасом пережитого. Короче, меня действительно увлекло настоящее и как-то даже излечило. Говорят же, время – самый лучший лекарь. Да и работа, без которой мужик перестает быть мужиком, тоже взяла свое. Ведь это мое любимое дело, которое одно я могу делать и делать хорошо, вкладывая в него душу.  Но счастье, как говорят мудрые, не бывает долгим. И вот эти последние события снова заставили меня все вспомнить, да к ужасу тех Чернобыльских событий прибавилась новая, совершенно жуткая тревога.  Не был бы я физиком, не помнил бы тех событий, может оно и лучше. Резвился бы со всеми, игрался бы с продажными шлюхами в любовь, сериалы эти идиотские смотрел, шоу с политиками и клоунами, а потом отмывался от этой грязи у костра с гитарой и друзьями.  Так ведь нет. Я физик, ученый, знаю, что завтра вообще может не настать. Тут американцы один фильм показали, скажу тебе, жуткий, аж до костей пробирает. Там конец света показан после ядерной катастрофы. Уже нет ни России, ни Америки, ни Европы с  Азией, только одна Австралия осталась, да и то последние часы доживает. А люди еще влюбляются, любят, что-то еще доброе пытаются делать, сволочь всякая грабит, насилует, мародерствует и все знают, что скоро всем конец. Кто-то не выдерживает и собой кончают, кто-то еще пытается насладиться последними мгновениями, а кто и в бункерах прячется, что под силу только богатым и сильным бывшего мира сего, чтобы хоть как-то за жизнь зацепиться. Остальным смертным, конечно, остается в подземелье лезть.  В общем, мастерски все это сделано, как это умеют хорошие профессионалы. И вот я увидел, как все может произойти. Да чего там, увидел - как. Я же это уже видел и не в фильме. И не только этих офицеров-мародеров, насильников, но  и такое, что в том фильме не показано. И заставило меня все это вспомнить и снова задуматься эта жара и эти горе - спасатели России.  Ведь они себя кличут  не иначе, как ее спасатели. Так и хочется выругаться в их адрес не хуже вашего Кузьмича. Как представлю себе, что на месте Правительственной комиссии в Припяти оказались бы эти  орлы, так  уже не ругаться хочется, а волком выть и головой о бетонную стенку биться, как тот парень-пожарник в киевской больнице, которого мы с Юрой в больнице видели.
    Алексей  быстро взял в руки бутылку, разлил по рюмкам, вылил в себя водку и снова закурил. Стахов и Крикман тоже  взяли рюмки и тоже молча, выпили.  И снова наступила тишина.  Алексей курил и задумчиво смотрел на тлеющий табак сигареты.  Друзья с сочувствием на него смотрели и тоже переживали сказанное. 
    - Да, Алексей, - осторожно прервал Юрий тягостное мгновение, - понимаю и разделяю твою боль, сам уже  извелся такими же думами, но мы же мужики.  Нам не положено раскисать.
    - Да я и не раскисаю.  Вы уж извините!  Просто столько накипело, что прорвало, как из поврежденного реактора. На работе особенно не поговоришь, все прекрасно все знают, но говорить особенно не хотят, да и секретность опять же.  С Аленой вообще сейчас  говорить о чем-то серьезном нельзя. Любое волнение  и вообще ее потеряешь. Ко всем прелестям у нее еще и сердце сдавать стало. Два близких друга при смерти. Умирают от лейкемии. Они же тоже физики. Остаются только с правительственными чиновниками, да в академии об этом говорить и думать. Но там, что не говори, говори, все равно ничего не слышат и слышать не хотят.  Вот и ходишь, сам с собой говоришь или с собакой. Хоть она все понимает. А остальным все это не нужно, своих проблем выше крыши. Но их и понять можно, устали они от плохих известий, вакханалии нашей, безалаберности и бездумности властей. Вы знаете, я часто вспоминаю тот  день, когда произошла авария в четвертом блоке.  Тепло, люди на улицу высыпали, солнцу радуются, дети резвятся, птицы поют и над всем этим столб пара белый до неба с малиновым свечением. Особенно вспоминается бойлерная нашего второго блока,  в котором сидят два физика, один ваш ровесник, доктор наук, лауреат Госпремии, а второй лет на семь постарше, только кандидат.  Сидят спокойно за столом, беседуют, спорят. Тот, что постарше, Иосич мы его звали, ругает почем зря наших академиков – атомщиков за то, что безответственны, реактор чудовищный и опасный в жизнь пустили, а другой их защищает, признавая опасность реактора, но не их вину. Мол, это их заставили, страна такая, руководители. Я еще совсем молодым был, мало, что понимал, но и тогда сообразил, почему Иосич так в кандидатах и остался, хотя заслуг у него было значительно больше, чем у любого академика, того же Порфирьевича.  Нет, тот тоже  хорошим и настоящим ученым был, но Иосич все-таки был на голову выше. Так вот, Иосичу даже медальки завалящей не дали потому, что  начальству был неугоден, как ваш Кузьмич. И этим двум людям я жизнью обязан. Они ведь меня в цех не пускали, как вы меня сегодня, успокаивали и стаканчик преподнесли, правда, самогонки, чтобы я меньше дозы схватил. Самое трогательное, что нас тогда трое за столом сидело,  как и сейчас сидим мы за этим столиком, а самое любопытное, все мы были разных национальностей:  хохол, еврей и  русский. Ну, точь-в-точь как у нас.  И понимали друг друга, даже любили, никто и думал ссориться, не говоря уже о чем-то более серьезном. Славные были старики, я их тогда как стариков и воспринимал.  Они, конечно же, не знали, что в цехе твориться, но предполагали. А там по вентиляции и в наш блок радиоактивные  частицы попали из поврежденного четвертого, никто из ребят не выжил.  Иосич с Порфирьевичем еще наказ мне дали, жить ради своих, жены и детей, ради тех ребят, что необоснованно виновными признают, чтобы я ученым хорошим становился и реакторы безопасные конструировал.  И я, как вы видите, наказ этот выполнил, однако, вероятнее всего, не до конца. Да, я все сделал, как они хотели, всю жизнь занимался только любимым делом, но только своими проблемами и с начальством особенно не ссорился, не кричал,  в набатный колокол не звонил, чтобы люди одумались и спасали хотя бы себя самих. Иосич с Порфирьевичем потом в группе академика Легасова работали, ценой своих жизней подсказали, как с бедой справиться. Они ведь добровольно сами в четвертый блок полезли, в сам реактор. Их потом даже в больницу везти отказались с другими облученными, слишком уж фонили, даже светились.  Вы, да и все остальные нормальные люди, конечно, сказали бы -  герои, их следует к высшей награде представить. А  вы,  вероятно, догадываетесь,  как их наградили?  В ходе судебного разбирательства одного, то есть  Порфирьевича признали виновным в том, что аварию просмотрел, а Иосича за то, что не уследил за строителями и монтажниками.  И это после того, что они оборались в своих ведомствах именно об этих недостатках. Слава Богу, что они уже этого не видели,  дело закрыли  вследствие  смерти виновников. Легасов попытался защитить их честное имя. Уж он-то знал правду, но и ему рот закрыли. Хороший был мужик Валерий Алексеевич, стоящий, все истину хотел до людей донести.  Вы же знаете, что он повесился, хотя  я в это не верю, да и не только я.  Вот и получается, что за всех этих людей, я должен правду сказать. Только вот не знаю, хватил ли мужества, сил и здоровья? Последнее время я действительно сдаю. Врачи успокаивают, но я-то знаю, что уже осталось совсем немного.
      - Да будет тебе Алексей! Мы еще повоюем, - сказал Юрий. – Ты же знаешь, что и я уже давно бы червей кормил на кладбище, а ведь не сдаюсь. Не положено это нам, мужикам.
      - Конечно, повоюем, Юра, еще как повоюем, пока сил хватит! И сделать много еще нужно, хотя бы правду восстановить о Чернобыле, о ребятах, что погибли и незаслуженно были признаны виновными, рассказать, тех же Порфирьевиче и Иосиче. Горько видеть, как их могилы оскверняют, рядом с другими в Митино не кладут.  Я просто обязан восстановить их доброе имя и воздать должное, как и всем героям, тому же  академику Легасову, тебе Юра. Ты вот молчишь, а я знаю, что тебе стоило вообще выжить, да еще дожить до наших дней.  Слава Богу, что тебя хотя бы отметили, вон даже генералом назначили, а вот по-настоящему оценить так и не удосужились, как и многих, всех тех, кто совершил невозможное в том Чернобыльском аду.   А главное, я тоже хочу вложить свою лепту, чтобы этого больше не повторилось. Иосич тогда говорил, что не верит, что все изменится к лучшему и во многом оказался прав. Перестройку, о которой мы все так мечтали, загубили на корню.  Не говорю, что новые власти не пытаются что-то исправить. Может, и пытаются, но слишком уж тяжелое наследие досталось, и ошибки повторяются прежние.  Главное, люди, нечистоплотные на руку, да от алчности разум теряющие все так же во власть лезут, да закрепляются там, и еще такими же паразитами обрастают. Их, правда, и людьми-то назвать трудно. Так человечешки, но ведь от них-то беда и исходит.  Андрей вот рассказал, что начальство МЧС на джипах прикатило, а у вашего Кузьмича даже лопат нормальных не было. А я  в связи с этим вспоминаю  нашу Чернобыльскую станцию.  У нас ведь тогда  тоже даже нормального  микроавтобуса не было. Так был обтрепанный «Рафик», вечно ломающийся, давно подлежащий списанию. На нем даже делегацию с нашей, советской  Кольской станции постеснялись везти.  Брюханову пришлось  в ноги председателю соседнего колхоза падать,  Христа ради  «Нису» польскую выпрашивать. А наша  колымага во время аварии вместе с ребятами облученными по дороге в больницу заглохла и больше не завелась. Ты же это вероятно помнишь, Юра?  И все это притом, что мы энергией  чуть ли ни треть Украины снабжали. А начальство, как вы понимаете, на «Волгах».  Да чего я это все вам рассказываю? У вас и самих  такого выше крыши. Понимаю, что правды и справедливость люди никогда не добивались, но все-таки эта непонимающая, алчная свора должна когда-нибудь понять, что завтра может не наступить и для них тоже.   Ведь  Чернобыль действительно был последним предупреждением всему человечеству.