Глава 1. Возвращение

 
До чего же хороша харьковская, украинская  весна! Как ярко, ласково, дружелюбно сияет это брызжущее любовью солнышко! Как блестят и  отсвечивают светлой, нежной, трогающей сердце зеленью первые, только что распустившиеся листки!  Вот они – знакомые, такие родные улицы, вот он – этот день возвращенья, о котором так часто мечталось долгими зимними вечерами  под заунывный вой вьюги  там,  в Богом забытой деревеньке русского Севера, а потом – на  Урале, в окружении крутых, хотя и невысоких, гор.

В мальчишечьих своих фантасмагориях я не раз представлял, как вернусь в свой город. И, конечно, понимал, что увижу  руины. Люди, приезжавшие из освобождённого Харькова в Златоуст, утверждали, что дом, где мы жили до войны, разрушен. Но предугадать всю меру возможных разрушений ребёнку, подростку было не под силу.

 Вот  вхожу (сладко грезилось мне) в нашу довоенную квартиру: в ней пусто, стены в следах от  пуль, в столовой обвалился потолок... Вот несколько выломанных паркетин. Я нагибаюсь, вижу какое-то подозрительное отверстие в полу,  лезу туда рукой – и обнаруживаю… Что я там нашёл – у меня никогда не хватало воображения додумать до конца: то ли немецкий пистолет, то ли секретные документы гитлеровского штаба… А, может, лучше, интереснее было бы наткнуться на дневник немецкого генерала? Или – нет: на предсмертное письмо советского подпольщика!

Но то, что открылось взгляду, когда грузовик, в котором нас везли с Балашовского вокзала,  очутился  в начале проспекта Сталина (бывшая Старо-Московская улица, ныне Московский проспект), не оставляло надежд на какие бы то ни было интересные находки: весёлое апрельское солнце освещало голые, обгорелые  коробки домов с обрушенными, кое-где висящими перекрытиями, искорёженными,  торчащими в разные стороны балками, пустыми проёмами окон и бывших дверей… Иной  раз на высоте пятого-шестого этажа -  виднелись сохранившиеся остатки комнаты, иногда даже с висящим на чудом уцелевшем куске потолка абажуром, а поодаль – мирная двуспальная кровать, парящая над бездной… Хочешь – иди ищи оружие, или документы,  или  даже клад, вот только одна незадача: как туда залезть?!

И на стене каждого дома, где - коряво,  от руки, а где  - и ровненькие, по трафаретке,  -надписи: “Проверено, мин не обнаружено” или “Проверено. Мин нет. Егоров”

О, этот вездесущий Егоров, освобождавший, кажется, все советские города! Ну, во всех-то я не бывал, но через год довелось пожить в Сталино (будущем Донецке), проехать через несколько городков Донбасса. По-моему, и там на домах именно Егоров расписался в отсутствии мин!

Позже такие надписи примелькаются, станут привычной деталью городского пейзажа и окончательно исчезнут лишь где-то в 60-е годы… 

Нас привезли к дому “Красный промышленник”  - за Госпром. «Госпром» – это знаменитый харьковский “Дом госпромышленности”, одна из новостроек первой пятилетки, получившая некогда в советской прессе титул “первого советского небоскрёба”, потому что в этом административном железобетонном, с огромными окнами, здании – 13 этажей: для России  того времени высота неслыханная! Должно быть, именно этот район складывавшегося в 20-е годы нового центра тогдашней столицы Украины имел в виду Маяковский:

. Где во;роны
            вились,
                над падалью каркав,
в полотна
          железных дорог
                забинтованный,
столицей
         гудит
украинский  Харьков
живой,
    трудовой   
               и     железобетонный.


За  Госпромом в конце 20-х – начале 30-х годов был построен целый  жилой район из многоквартирных домов, и каждый дом имел своё злободневно-идеологическое название: “Дом Специалистов”, “Профработник”, “Табачник”, “Новый быт”, “Химик”, “Пять – за три!” (то есть – «Пятилетку выполним за три года!».)

Соответственно, и улицы носили названия революционные: проспект “Правды” (не абстрактной правды, которой, как утверждала марксистская теория,  вообще не бывает,   не  какой-то сомнительной, абстрактной истины, а – конкретной большевистской газеты), Восьмого Съезда Советов, Четырнадцатого Съезда Советов, – или наречены были в честь уважаемых революцией людей:  спуск Пассионарии (то есть Долорес Ибаррури, главной испанской коммунистки), улицы Анри Барбюса, Ромэн Роллана – ну и, конечно, проспект Ленина… Дом “Красный промышленник” (в котором  нас  сперва поселили в крошечной каморке чужой квартиры, но уже через несколько дней предоставили две комнаты,  по 12 метров каждая, в трёхкомнатной квартире – с соседями) - дом почти на 300 квартир, состоявший в ведении министерства чёрной метал-лургии, так что основным «хозяином» его была та самая Гипросталь, в которой работали наши родители.

Отца мы привезли в Харьков тяжело больным, он лежал с опухолью мочевого пузыря  почти без движения и нуждался в срочном лечении. Была надежда, что в Харькове у известного уролога профессора Моклецова есть в клинике специальный аппарат для электрокоагуляции (прижигания) таких опухолей. Но  аппарат оказался испорчен… Правда, Моклецов всё равно принял папу в свою клинику, но, как вскоре выяснилось, в выздоровление его не верил. Со временем перевёл в клинику рентгенологии для облучения, которое  несколько улучшило  самочувствие больного, однако не помогло  кардинально.

Пока мама занималась устройством папы в клинику, я оказался предоставленным самому себе и воспользовался этим, чтобы побывать на старой квартире, а также попробовать разыскать довоенных друзей… 

Вместе с сестрой мы  подошли к нашему дому  - последнему по улице Дзержинского (нынче это опять Мироносицкая, как была до революции) – и увидели картину, теперь уже знакомую: голые, прокопчённые пожаром стены, проломы вместо окон… Но так было лишь с несколькими первыми подъездами – больше половины дома уцелело, в том числе и наша квартира. С трепетом и замиранием сердца поднялись на четвёртый этаж – к   нашей (уже не нашей!) квартире, постучались. Нам открыла девочка лет шестнадцати.

– Извините, мы – довоенные жильцы этой квартиры, - объяснила сестра, - не позволите ли посмотреть: вдруг что-то из нашей мебели уцелело?

         – Мама! – позвала девочка, и из глубины квартиры вышла  женщина    средних лет с простым деревенским лицом, “балакучая” и, как видно, весьма взволнованная нашим неожиданным появлением. Своё  беспокойство она  пыталась (но не слишком умело!) скрыть за многословием. 
         
  – Жена профессора  Вороного! – представилась она, хотя мы и не спрашивали, чья она жена.   Пропустила нас в комнаты и тут же стала объяснять, каким образом они (Вороные) очутились в нашей квартире: по её словам, их довоенное жильё сгорело, и управа – городская власть времён оккупации – выдала им ордер на нашу пустовавшую  квартиру.. Так ли оно всё было – иди проверь… Муж её профессор Вороной, стоматолог,  был “увезён немцами в Полтаву”… С видимым радушием профессорша сама отвела нас в  кухню и показала на сохранившийся там кухонный  столик-шкафчик. В комнатах обнаружились   старое резное барское кресло нашей довоенной квартирантки Розы Мироновны, снимавшей у нас одну из трёх комнат,  два наших стула, люстры со стеклянными подвесками, висевшие на своих местах, а самое главное – книжный шкаф и этажерка – правда, пустые, без книг.

– А куда девались книги – не знаете? – без особой надежды  спросили мы, но обе наши собеседницы: и мать,  и дочь, наперебой закричали, указывая на балкон:

          – Да вон же  они там  все валяются!

Мы бросились к балкону. Он  был до войны и в первые годы  после неё хорошо защищён от дождя бетонной передней стенкой и верхним таким же балконом, так что книги, безжалостно вываленные туда кем-то (скорее всего, этой же профессоршей и её высокообразованным мужем), довольно неплохо сохранились. Но, конечно, не все: некоторые всё-таки подмокли и подгнили, другие, напротив, хранили следы огня… Профессорша тут же и объяснила причину:
– Знаете,  мы  какую-то часть использовали на растопку… Холодно было!

Это мы понять могли: сами хорошо намучились трескучими северными и уральскими зимами…  Правда, библиотек не жгли, но отчего некоторые из наших книг теперь с подпалинами, разгадать было нам нетрудно: люди, топившие печку, в спешке бросили, какая под руку подвернулась, книгу в огонь, но  передумали растапливать, притушили   и оставили на потом. А «потом» - воспользовались другой книжкой...

И вот стали мы приходить на старую квартиру – разбирать папины книги, увязывать их  в стопки, укладывать в мешки. Отец за два-три десятка лет собрал хорошую библиотеку по своей специальности –  политической экономии: Рикардо, Сисмонди, Адам Смит – ну и, конечно же, Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин… Сочинения Бухарина или Троцкого он, с учётом грозивших опасностей, вынужден был, я думаю, уничтожить, но всё равно, как потом выяснилось,  среди книг  оказалось немало запрещённых свирепой сталинской цензурой.

 А вот немцы (если они побывали хоть раз в квартире) на коммунистическую литературу не обратили ни малейшего внимания, и даже  собрание сочинений Ленина (третье издание) сохранилось почти полностью: видно, не догадались супруги Вороные, что Ленин горит не хуже других авторов! Но, скорее,  просто очередь не дошла.

В тот же день мы в больнице порадовали папу неожиданной удачей: его любимые книги целы! Теперь нужно было спасти их от какой-нибудь нелепой случайности: на балконе они были всё-таки  доступны  любой стихии – и воде,  и огню, и тлению…

И вот мы с сестрой стали приходить в нашу прежнюю квартиру и  складывать книги в стопки, связывать и готовить к перевозке в новое наше жильё. Профессорша Вороная, вникшая в наши семейные дела и  явно ободрённая их довольно плачевным состоянием, взяла в  разговорах с нами нахально-покровительственный, поучительный тон.  Пока мы, сидя на корточках, возились с книгами, профессорша, стоя  рядом, задушевно нам говорила:

- Дети! Я дам вам  хороший совет на всю жизнь: поменьше занимайтесь вот этим (и она с непередаваемым пренебрежением в жесте и голосе указывала на всю кучу сваленных на балконе книг) – и побольше вот этим (она ткнула перстом через балконный барьер – вниз, к газонам,  используемым жильцами под огороды: там, на заботливо взрыхлённых грядках, зеленели молодые всходы картошки, морковки, гороха...).
 
Я рассказал об этом поучении отцу, пластом лежавшему на своей больничной койке. Папа, известный  в семье своей  удивительной выдержкой, ни разу не употребивший при мне ни одного не только чёрного, но и вообще сколько-нибудь грубого слова, на этот раз сильно меня поразил - помрачнев лицом, сказал о мудрой профессорше:

- Вот говно!

Уже не помню как, но и книги, и остатки мебели были перевезены в “Красный промышленник” и пришлись очень кстати в нашем, хоть и небольшом, но совершенно пустом жилище. Тем временем я сумел найти несколько своих довоенных одноклассников, среди них и Додика Баршая – красивого смуглого мальчика, у которого часто бывал дома до войны. Додик всегда поражал меня какой-то удивительной, не по годам, взрослостью, определённостью твёрдых черт лица, а ещё тем, что он учился играть на скрипке и исполнял уже довольно сложные – или казавшиеся мне таковыми -  музыкальные пьесы. Теперь он уди-вил меня тем, что на голове у  него – моего ровесника-пятиклассника – красовалась “политика” (так  называли тогда подростки мужскую  причёску: волосы, зачёсанные назад...  Почему мне показалось странным то, что он носил «политику»? – Смешной вопрос! Дело в том, что  школьникам, до 7-го класса включительно, по всей стране  причёски носить не полагалось никакой:  всех обязывали стричься  «под  нуль», - по-солдатски.. 

Война отняла у Додика отца, который погиб на фронте – так мне было известно. Лишь недавно наш довоенный одноклассник Юлик Израилев рассказал мне, будто отец  Додика за какую-то провинность (действительную или мнимую) был осуждён военным трибуналом – и пропал, погиб… Мальчик вернулся в Харьков с мамой и тётей. Хотя жил он где-то в прежнем районе, однако учиться поступил в школу за Госпромом – ко мне ближайшую: мужскую, 131-ю.

Если не считать  стихотворного зачина
(см. стр. 4-5), это название впервые появляется в моей невыдуманной повести. Мне выпало ходить  в эту школу чуть больше пяти лет, и, пока там учился, нисколько не думал о том, что впоследствии буду всю жизнь вспоминать эти годы с благодарностью и радостной, благоговейной печалью. Более того, в то время, когда я там учился, мне часто казалось, что я свою школу самым решительным образом  не люблю.

Подростку многое кажется, он  не всегда в  состоянии оценить плохое и хорошее и в этом смысле недалеко ушёл от  любознательного “крохи” из хрестоматийного стишка Маяковского. Как я хулил тебя, моя школа! Какие кощунственные речи произносил о тебе, какого только вздора не говорил о некоторых учителях! Да, никто из них не был ангелом, мы жили в великое и подлое время, и мне придётся это не раз показать в лежащей перед вами книге воспоминаний. Но, кажется, среди наших наставников не было и ни одного полного и законченного исчадья ада: хоть чем-то благим обладал каждый из них  – и одаривал  этой  ценностью  нас… Правда, и гадостью, уж если она имелась, - наделял  щедро...
 
Была, однако, тогда у нас,  дорогие друзья,  совершенно бесспорная  ценность: это –  наша с вами невозвратимая молодость! Ею полна, ею богата любая школа, не случайно же именно в эти годы завязываются узы, которыми надёжнее всего  скрепляются судьбы людей на всю долгую  жизнь. Не у всех эти судьбы столь же значительны, как у Пушкина и лицеистов его круга. Не всем и везёт на столь длительную и взаимно преданную дружбу. Не всем – но некоторым!

Нам с вами, друзья, повезло.  Нам повезло друг на друга, Толя, Юра, Валерка, Эдик, Женя, Витенька – и все другие пацаны!
Часы идут – и неумолимо отсчитывают наши последние годы, дни и часы. Взглянем друг другу в глаза с твёрдостью, подобающей мужчинам: иных уж нет, а скоро и нас не станет. Мы пополним собою легион теней и сравняемся с каждым из тех семидесяти миллиардов людей (где-то я вычитал эту цифру), которые жили на земле в разное время -  от начала истории человечества до наших времён. Жили – а, значит, страдали, любили, мыслили, надеялись, верили, не верили, воевали, убивали, спасались.. Где теперь эта прорва человеческих душ? Куда и мы денемся? Для чего было всё? Чем мы лучше?

Ответа нет – и быть не может. Смысл и ценности жизни придумываем мы сами. Значит ли это, что всё бессмысленно и напрасно? Что  напрасно мы  и жили на земле?

Думаю, что это не так. Цель жизни – в ней самой и в её продлении, а мы с вами об этом позаботились: если кто и не  родил детей собственных, то участвовал в воспитании “чужих”;  мы  созидали: семьи и машины, теории или книги, энергию или мысли…

Пусть памятью о нас (на вечность не претендую,  но хотя бы хватило на два – три  поколения) будет и эта  повесть

*    *    *
.

 Я подходил впервые к 131-й мужской средней школе с некоторым трепетом сердца: мне хотелось попасть в тот же класс, где уже учился Додик, но уверенности, что это удастся, у меня не было: Додик  учится в классе, где на уроках иностранного языка преподают французский, а я в течение трёх четвертей учебного года изучал немецкий… (Характерно для неповоротливой советской системы: уже четвёртый год шла война, в которой главными союзниками СССР были две англоязычные державы, но английского языка в нашей, отнюдь не окраинной, школе не изучали…)  По совету ли родителей, или сам додумался, но, чтобы  всё-таки зачислили в пятый “А”, сочинил на имя директора школы  такое заявление:

“Прошу зачислить меня в 5-“А” класс, так как я из-за долгой дороги пропустил много учебных дней и сильно отстал в учёбе, а в этом классе учится мой довоенный товарищ, готовый оказать мне помощь”.

Директор, Тимофей Николаевич Николов (получивший от школьников короткую кличку «Тим»), худой, с выдающимися скулами и запавшими щеками,  крайне озабоченный человек,  против ожидания, об иностранном языке даже не спросил – черкнул на заявлении:  “Зачислить в 5 “А” класс”.  И с этой желанной  резолюцией я вышел из его кабинета в вестибюль и свернул по коридору влево: там на первом этаже,  в крайней классной комнате,  окна которой выходили на улицу VIII cъезда Советов (ныне улица Бориса Чичибабина), помещался  вожделенный класс с Додиком, - а больше никого я там, как мне казалось, не знал!  Не имел ни малейшего понятия и о Борисе Чичибабине, и о том, что всего через каких-то полтора года этот замечательный русский поэт перешагнёт порог нашей квартиры, а в мою душу войдёт на всю долгую жизнь!

Читать дальше главу "Парта Ходукина" http://proza.ru/2011/06/18/1291

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.

                -------------------------