Я помню себя трёхлетней...

Я помню себя трёхлетней, под юпитерами большой и пыльной сцены. Они больно подняли меня за рёбра: вверх-вверх-вверх! И мне показалось, что я на высоте полёта, подо мной – улыбающиеся женские лица, ярко гримированные. Коричневый, бордовый, серый, белый, чёрный, ещё болотный - главные цвета памяти окрашивают их одежды. “Ах, какая девочка!” И я – лечу и силюсь улыбаться: тельце моё измято до синяков. Это опера “Демон”. И – он. Прекрасен, как никогда. В чёрном с серебряными блёстками на тонкой материи. Как никогда в жизни. Брови и пышная грива, доводившие меня до экстаза. Какая гордость! Ещё – кольцо. Огромное, как мне казалось, и с тёмным камнем в золоте. Одевалось мне на руку. Ещё – мама. Простая, как белый ангел, мама, которой некогда.
Помню, как женщина со странным именем Броня держала меня за запястье и вводила в темноту зала - по самому центру, в середине действия, когда сторож шёл с колотушкой у стен монастыря. И я испугалась. (Теперь понимаю: он обнаруживал наличие мистического. А сцена была полна кричащих тишиною духов, которых породили сами актёры и музыка, грядущая из оркестровой ямы.) Ах, вот оно! – И вся душа моя напрягается от предощущения того, что сейчас появится на сцене… И выходит, по-домашнему шаркая туфлями, демон. Обидно. Как можно поверить в эту сказку, где так много обещали, а действительность оказалась бутафорской? Театр, да и только.
Распевание и ложь оперных див. Их крик в маленьком помещении с зеркалами, где стоит пианино. Ожидание похвалы и поклонения, неприкрытой лести. Они ненавидят это. Они этого ждут. Люди с детской психикой и, по-своему, очень защищённой нервной системой. Их самоуверенность доходит до абсурда, а животное начало делает красивыми. Они говорят о мягкой, жирной губной помаде, рецептах похудения, хвастаются тряпками, драгоценными каменьями и сплетничают о тех, кто ушёл за дверь. Сплетни недобрые. Свои сентенции они выдают спокойно, с убийственной правдой в голосе: “У неё стёрта середина и качаются низы. Нет-нет, ты пойди в зал и послушай!” И тут же: “ Ниночка, Вы прекрасно пели сегодня!”,- как только эта особа входит в гримёрную. Многие вяжут. Держат ноги на стуле. Пьют чай с лимоном и, лёгким движением трогая связки, откашливаются. Говорят шёпотом. Глаза сияют, зубов полон рот – актрисы. Но я подмечала, как лица их меняются, превращаясь в бледные, искажённые маски, когда собеседник уходит. Ребёнок всё видит.
Помню, как мама вела меня по дуге под сценой – по знаменитому театральному коридору, где, как бабочки, лёгкой походкой, встречаются все. Ах, здравствуй, Эрочка! – В буфет. Вожделенное место. Красивые, полированного дерева, застеклённые стойки, а за ними – шоколадные конфеты, бутерброды, пирожные! Детский разум не мог вместить всю эту райскую несметность. Оно всё сияло, изливалось красками, запахом и вкусом. И было совершенно недоступно. “Тебе что взять?” – “Трубочку с кремом. С хрустящей корочкой. И чай.” Я была скромна. “Эра! Зачем ты пичкаешь дочку пирожными? Она и так у тебя толстая!” – это истинный доброжелатель подаёт свой голос. Эра тоскливо улыбается: они, как дети, способны обидеть ребёнка.
Спевка. Движенье стульев по лаку. Суета дирижёра, откидывающего полу своего изящного пиджака, и настрой на возвышенное. Пошлый тенор, подмигивающий и предвкушающий свои “цинизмы” уже во время первого акта. “Акт первый!” – это он о чём? И, внезапным брякающим ручьём, растекающийся рояль в фойе Направника. Это ученица Рахманинова даёт вступление всем, наконец, молчать.