Моя сестра Марлена 1925 - 2010

На снимке: мы с сестрой в её квартире во время моего последнего приезда к ней из Израиля.
           Харьков, 2001.

Приношу извинения читателям за ошибки в заголовке очерка, преодолеть которые я не сумел.- Автор.   

Марлена Рахлина
ЕДИНСТВЕННОМУ РОДНОМУ БРАТУ

Мой любимый, мой маленький брат!
Странно это тебе ли – не странно,
и ты рад ли тому иль не рад,
а живём мы с тобой – в разных странах. 

И что можно об этом сказать?
Ничего не скажу, умолкаю,
лишь промолвлю, закрывши глаза:
 «Вот беда приключилась какая!».

               
                (Из её книги стихов  «Октябрь, на июль похожий», 2000)   

О своей родной сестре Марлене я почти никогда не писал как о поэте. Выносить оценки, даже просто обсуждать качество и масштаб творчества писателя – не дело его родни. Правда, в моей книге «О Борисе Чичибабине и его времени», написанной в 1997, а изданной в 2004 г.1 , главы первая и предпоследняя посвящены их  (Бориса с Марленой ) «студенческому роману», переросшему в полувековую творческую и человеческую дружбу, даже семейную,  но и там я старался воздерживаться от эмоций, оставляя  таковые читателям.
 
Однако творчество – хорошее оно или плохое – есть факт. А потому и эти мемуарные заметки прошу рассматривать как «очерк нравов» пережитого нами времени. Несколько  моих не придуманных  рассказов, составивших неизданную пока книгу «В стране Гергесинской», были напечатаны лет пять-шесть назад в «Окнах» - литературном еженедельнике тель-авивской газеты «Вести». 

Сестрёнка моя начала писать стихи с детства. Я младше её на пять с половиной лет. Когда в 1939-м пошёл в школу, она была уже семиклассницей. Помню такие её школьные стихи – эпиграмму на учителя ботаники Гречку (уж таково было совпадение фамилии со специальностью):

В нашей школе лесенка -
Сорока ступенек.
В нашем классе Греченька –
На головке веник.

Как взойду на лесенку,
Как возьмусь за веник –
Полетит наш Греченька
С сорока ступенек!

(Ни с каких ступенек Гречка не полетел, а, наоборот, даже возвысился, став после войны секретарём Облисполкома, - это  его подпись стояла в публикуемых областными газетами «обязательных решениях» областной власти).

Во время Отечественной войны мы, бежав от нацистов, попали в маленькую вятскую деревушку Содом (да-да!  Именно так!). Мы приехали к тётке, эвакуированной в начале войны из Ленинграда в Кировскую область. Её здешний адрес стал нам известен в Харькове ещё в начале войны, и родители договорились, что он будет чем-то вроде ориентира и сборного пункта для семьи на случай военной неразберихи…  Там, в конце 1941 или в начале 1942 года,  прочли мы вслух в «Правде» знаменитый очерк журналиста П. Лидова «Таня» - о подвиге партизанки, московской школьницы Зои Космодемьянской, повешенной оккупантами. Они с Марленой были примерно ровесницами, и сестра задумала было уйти на фронт, но, во-первых, лет ей ещё не доставало до «призывного возраста», а, главное – медкомиссия (куда она, приврав, добавив себе пару лет, всё-таки обратилась) отбраковала её за близорукость… Отец также оказался на положении  «отбракованного» из армии, но - за «политическую неблагонадёжность»: он  числился у властей  «троцкистом», был призван  по ошибке (?!)  в армию 23 июня на рассвете, без памяти был рад возможности доказать (с риском для жизни) свою  большевистскую лояльность и преданность советскому строю, но когда  в военкомате рассмотрели его бумаги – оставили «за кадром», не зная, куда приткнуть; уж он и нас отправил в бегство, а сам остался выклянчивать назначение на фронт, пока незадолго до сдачи Харькова немцам  военком напрямик не объяснил ему , что «таких – не берём: у меня есть указание». И   отправил  в тыловой военкомат, предоставив «свободу выбора»  Папа и назвал тот район, куда со старухой матерью и детишками была эвакуирована из Ленинграда мамина сестра – муж её, Шлёма, был призван на фронт и остался защищать город.

Мы притащились в Содом, Свечинского района, Кировской области, совершенно не зная о  папиной судьбе, и встреча с ним была для нас полной неожиданностью. И я, и сестра прибыли совершенно больные: я в дороге заразился корью  и уже еле ходил, Марлена вообще ходить не могла: её поразила какая-то непонятная болезнь ног. Местный врач, выходец из Украины доктор Коваль мастерски установил диагноз: узловатая эритема. На ноги её поставили довольно быстро, но рецидивы прилипчивой хвори  ещё бывали не раз…
   
  Ближе к весне  Марлена упросила отца  взять её с собой в уральский город Златоуст, куда он возвращался в свой проектный, эвакуированный из Харькова, институт «Гипросталь»… Мы с мамой прибыли уже поздней осенью. Сестра ещё с весны  устроилась там на металлургический завод в химлабораторию сталелитейного цеха, а с нового учебного года, договорившись работать только во вторую или третью смены, с утра стала посещать школу – обычную, «детскую»: для взрослых там школы не было. Так и окончила девятый класс. Спала урывками, и для меня слова известной песни «День Победы»: «Дни и ночи у мартеновских печей не смыкала наша Родина очей»  – наполнены  вполне конкретным смыслом! (Тем более, что и хозяин квартиры, которую «уплотнили» нашей и ещё одной беженской семьёй, энергетик мартеновского цеха, дневал и ночевал на заводе… Да и родители наши работали, бывало, до ночи… Марлена  потом училась и в десятом, перед этим в летние каникулы, уволившись с завода, окончила в Челябинске подготовительные курсы для поступления в институт, а позже получила там  аттестат за десятилетку. Но умудрялась ещё и сочинять стихи!

Одно из них принесло моей сестрёнке  довольно-таки шумную (с поправкой на масштаб не слишком большого города) «известность» в кругу, во-первых, её соучениц-десятиклассниц, во-вторых,  папиных и маминых сотрудников из «Гипростали». Полностью я его не запомнил, сестра впоследствии НИКОГДА нигде его не читала на вечерах и не включила ни в один из  доброго десятка своих  поэтических сборников, справедливо считая  несовершенным и ученическим.  Но в контексте моего рассказа   оно мне кажется примечательным. Стихотворение называлось «Какая бывает грусть»:

*     *     *
Ночь.
Большая луна.
Скупые огни Златоуста.
А я сижу одна.
Мне очень, очень грустно.

Сижу, сижу в тишине.
Встану, опять сажусь…
Самой непонятно мне:
откуда такая грусть?

Грусть – это когда
вот так сидишь у окна
и думаешь, что не всегда, 
но долго будешь одна.

Грусть – когда нет друзей,
и некому рассказать,
что очень люблю людей,
что жизнь им хочу отдать!

Что вот, за шестнадцать лет,
ещё не представилось случая…(?!- Ф.Р.)
Что часто надежды нет,
Что только фантазии мучат!

Далее автор излагает свои юношеские надежды и мечты, завершая их перечисление такими строчками:

… Чтоб слово твоё наизусть
Ребёнок каждый твердил…

И чувствуешь: эта грусть
ещё прибавляет сил!

Надо ли удивляться, что она с восторгом встретила тогдашнюю литературную новинку - героическую поэму Маргариты Алигер «Зоя»: о той же героине,  подвиг которой годом раньше прославили советские газеты. Поэму  сестра выучила и с восторгом  читала наизусть, а с  автором поэмы потом, уже где-то в 60-е, вступила   в переписку.

Весной 1944-го всей семьёй, вместе с  «Гипросталью», где теперь работала и мама, мы вернулись в Харьков. Отца привезли тяжко больным, почти обездвиженным опасной болезнью – внутренней опухолью… Марлена немедленно начала  работать в госпитале, а летом поступила на филологический факультет университета. Одновременно стала посещать литературную студию областного отделения Союза советских писателей, и здесь её стихи встретили тёплый приём у критика Григория Гельфандбейна, поэтов Марка Чернякова, Игоря Муратова, Льва Галкина, Бориса Котлярова… Особенно запомнилось, что о стихах Марлены с похвалой отозвался «старейшина русских поэтов на Украине» Николай Ушаков, живший в Киеве.

В областной литературной студии она встречалась и общалась со многими известными в будущем людьми, назову лишь некоторых, кого вспомню. Люди зачастую невероятно обидчивы. Они (может быть, и заслуженно) рассчитывают, что забыть ты имеешь право кого угодно, только не его – единственного и неповторимого… В 1993-м сестра с мужем приехали погостить ко мне в Израиль. Узнав об этом, один из живших здесь давних её  коллег по «Литу» (как принято было именовать областное литобъединение при Союзе советских писателей), знакомый и мне, позвонил сюда по телефону и  попытался напомнить ей о себе. Марлене было уже около 70-ти, и она его никак не могла припомнить.  Старик до того был этим задет, что перестал звонить и мне…Оговаривая сейчас, что мой список заведомо не полон, укажу, по крайней мере, тех, с кем она тогда общалась в «Лите»: это  (кроме Б. Чичибабина) Григорий Поженян, Владлен Бахнов, Ирина Бабич, Юрий Герасименко, Сергей Мушник, Юлий Даниэль, Ольга Семашко, Марк Богославский, Марк Айзенштадт (ныне  Азов) и, как говорится,  «многие-многие др.»   
Примерно год –полтора  (с 1944 по июль 1946) её творческая жизнь развивалась нормально, по восходящей. Это совпало с удачей в жизни семьи: в Москве отцу блестяще сделал  операцию знаменитый хирург Лев Исаакович Дунаевский (кузен великого композитора) – и  папа был спасён от, казалось, смертельной болезни. И общий тонус жизни был поначалу бодрящим, оптимистическим: страна и весь цивилизованный мир одержали великую Победу над гитлеровским нацизмом! В нашем доме осенью 1945-го появился демобилизованный воин, молодой друг Марлены, прекрасный уже тогда поэт Борис Чичибабин, у них возникла пылкая взаимная любовь, и вот-вот, следующей осенью («на мясоед», шутил Борис) они должны были пожениться. Как вдруг…

Началось с ареста Бориса – по-моему, в конце июня 1946-го («за стихи»!). Подробнее об этом рассказано в моей книге о нём и, конечно, в Марлениных воспоминаниях2 . А в августе грянуло постановление ЦК КПСС «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», означавшее разгром не только поэзии Анны Ахматовой и прозы Михаила Зощенко: нет, это был, по существу, мощный и разрушительный удар по существовавшей в СССР хоть чего-то стОящей литературе. Досталось и совсем юным, начинающим писателям…
Борис к этому времени уже был арестован, шло следствие, он надолго после этого снискал в областной прессе клеймо «проходимца» и «некоего Чичибабина». Ярлык, которым была отмечена на городском собрании партийного актива «поэзия» моей сестры (в кавычки ставлю это слово потому, что всё ею написанное, наверное, уместилось бы тогда в тоненькой тетрадке) звучал дословно так: «Автор стремится уйти из жизни куда угодно – даже в гарем». Это произнёс в своём докладе секретарь обкома партии Румянцев – в будущем многолетний зав отделами ЦК  ВКП (б) – КПСС, академик!  Что он имел в виду?

У двадцатилетней девушки было романтическое стихотворение, в котором её лирическая героиня делилась стремлением побывать в разных временах и эпохах, в разных лицах и образах:

Воскресить бы славные останки
и прийти в любые времена.
Побежать по зелени вакханкой,
русской девой плакать у окна,
в тишине ленивого гарема
погрузиться в тихий водоём,
позабыть про медленное время
с молодым патрицием вдвоём <…>
Клеопатрой увлекать с собою
человечьи судьбы и дела,
Жанной д’Арк ворваться в гущу боя,
чтобы пуля сердце обожгла …»

Читатель легко узнает в этих строках продолжение юношеских мечтаний, отразившихся в стихотворении  «Какая бывает грусть». Да ведь и прошло-пробежало всего лишь четыре года…  Так легко, казалось бы, понять  естественные грёзы юности… Но, вслед за литературным консультантом, профессором Розенбергом, услужливо подставившим партийно-идеологическому начальнику свою оценку  всех этих несбыточных девичьих порывов,  пакостное воображение засидевшегося в кресле ханжи выбрало для цитаты именно  ханский сераль – Жанна д’Арк  автора не спасла.

На факультете кто-то организовал проработку юной поэтессы на комсомольском собрании за увлечение творчеством Анны Ахматовой. Но сестрёнка моя – из везучих: наотрез отказавшись «осудить безыдейность стихов» великого поэта, она заявила, что её ждут на заседании  литературной студии, и попросила отпустить её с собрания. Да, молодёжи всегда, даже в годы идеологического террора, импонирует независимость поведения. Большинство проголосовало: отпустить! И больше к вопросу о её литературных симпатиях и антипатиях на факультете в такой форме не возвращались!

Сошли ей с рук и ТРИ поездки к Борису на свидание в лагерь (он отбывал свои  5 лет в лагере не с «особым» режимом, а с обычным, где свидания разрешались).   Правда, личные их отношения постепенно разладились, но тут была весомая причина: она… влюбилась в другого! (А Чичибабин, вернувшись в Харьков в 1951 г. по истечении срока заключения, привёз с собою жену: бывшую сотрудницу лагерной администрации!) 

Однако вскоре молодожёны  расстались. Но и Марлена к этому времени вышла замуж: за своего довоенного соученика из параллельного класса…

Долгое время я, будучи посвящён в причины рокового разлада и распада  юношеского романа Марлены с Борисом, зная и невольную роль в этом Юлика Даниэля (это в него страдальчески влюбилась тогда моя сестра, и эта влюблённость оказалась тупиковым вариантом: объект её нового чувства вскоре женился на одной из лучших Марлениных подруг – Ларисе Богораз),  – долгие  годы, уже и книгу о Чичибабине написав и издав, чужой тайны  не раскрывал. Но сестра сама многое рассказала – и я отсылаю любознательных читателей к её мемуарной книжке (см. сноску 2 к тексту статьи). Впрочем, подробности чужих любовных треугольников не предназначены  для посторонних, потому-то лучше их здесь опустить…

А между тем, духовная атмосфера в стране ощутимо теряла кислород: следовали всё новые и новые кампании идеологических погромов: громили вейсманистов-морганистов-менделистов, безродных космополитов, марризм в языкознании, формализм в музыке… И т. д., и т. п.

В 1950-м, 8 августа, арестовали наших родителей. После трагикомедии многомесячного «следствия» каждого приговорили к 10-летнему заключению в лагерях «особого режима» по схожим обвинениям: отца – за частичную поддержку в 1923 г. на партсобрании троцкистской резолюции, мать – за уход в 1926 г. .с партсобрания по призыву ректора коммунистического университета в Ленинграде – сторонника Зиновьева. Родителей наших, как и многих других страдальцев ГУЛАГа, освободила лишь смерть «товарища» Сталина. Да и то далеко не сразу: мама была выпущена по амнистии в 1955, и лишь после ХХ съезда партии оба были реабилитированы, восстановлены в партии (из которой их изгнали в 1936-м -1937 г.г.).

После чего оба принялись умирать. Отец ушёл раньше: в феврале 1958-го, после долгой и тяжкой болезни, от второго инсульта. Мама болела ещё несколько лет и скончалась от инфаркта в 1964-м. Об обстоятельствах, предшествовавших её смерти,  – немного  ниже: они важны в этом рассказе…

Писала ли Марлена в эти годы стихи? Да, – и  трагедия родителей отразилась в её творчестве как одно из проявлений эпохи:

Весь мир – лишь страшная зола
Майданека и ОсвенцИма… – 

сказано было ею в начатой (но, кажется, так и не оконченной) поэме. А далее:

И разорённый мой очаг:
отец мой с профилем библейским
и мать моя с печальным блеском
в причёске чёрной и очах…

Вы, уважаемый читатель, возможно, скользите взглядом по этим строчкам – и дай вам Бог спокойствия, а у меня, когда впервые их прочёл, перехватило дыхание: оба, и папа, и мама, находились тогда, по Пушкину, «в мрачных пропастях земли»… 

«В причёске чёрной…»?   – Мама  вернулась в 1955 вся седая. Я в это время отбывал солдатскую службу на Дальнем Востоке. Моё начальство так было поражено небывалым случаем: освобождением человека, осуждённого «за контрреволюцию», что мне для свидания с нею предоставили десятидневный отпуск «с выездом на родину», и это при том, что только дорога в оба конца занимала тогда 20 суток!

Потом, через много лет, Марленочка напишет стихотворение «Не я!», а Инна Шмеркина – харьковская певица - будет его петь как романс, неизменно рвущий душу не одному лишь мне, – это видно каждый раз по реакции публики:

Нет, то была не я, не я!
<…>
Не я открыла дверь – беде 
с нечеловеческою мордой,
не я была в те годы мёртвой
и ожила невемо где…

Да! Ведь это на её долю выпало открыть дверь постучавшим в неё «операм» МГБ, которые, арестовав отца на работе, привели его домой, чтобы присутствовал во время многочасового обыска нашего жилья. Меня не было дома: после очередного вступительного экзамена в пединститут ходил с девочкой в кино, провожал её домой, любезничал, был увлечён и окрылён тем, что она, как мне казалось, благосклонна ко мне… Нам было по 19 лет!.. Вернувшись уже под вечер, застал в квартире картину, напоминающую последствия погрома… До ночи мы с сестрой и старой нашей бабушкой убирали по шкафам бесцеремонно выброшенные из них вперемешку книги, бумаги, бельё. Несколько стопок книг оперативники увезли, и папа должен был на каждой расписаться: «Изъято у меня при обыске». Ничего кроме книг не взяли, да и те почти все потом вернули мне, за исключением нескольких – в том числе почему-то романа А.Толстого «Пётр I»…

Мне тоже порой кажется, что всё происходившее было не со мной. И в самом деле, дорогие современники: неужели это мы (имею в виду три поколения живших в ХХ веке) пережили всё, что пережили: невероятные муки революции, контрреволюции, войны гражданской, Отечественной, коллективизацию, голод, террор, возвращение папанинцев, полёт Гагарина, ракетные обстрелы Израиля Саддамом Хусейном в 1991-м или «Хизбаллой» в 2006-м - и прочая, и прочая, и прочая?!

Но где же и когда «ожила» моя сестра? Что содействовало новому подъёму её творчества? Мне кажется, это случилось в конце 50-х – начале 60-х годов, когда на почве пресловутой «оттепели» наступил в СССР так называемый «поэтический бум», питаемый радужными надеждами, вспыхнувшими после смерти тирана. Для руководства литературными студиями, возникающими, как пузыри на лужах во время дождя, писателей не хватало, – даже я, редактор заводского радиовещания, организовал на предприятии студию из молодых авторов, а студией при Дворце культуры другого «промышленного гиганта» стал руководить молодой и энергичный учитель литературы, «физиологический энтузиаст» Револьд Банчуков. Марлена на том заводе работала в течение трёх лет в технической библиотеке, и несколько молодых инженеров, заходивших к ней в библиотеку, в том числе и на почве интереса к литературе художественной, залучили и её на занятия студии. В частности, это были Лина Волкова и Леонид Каган…

По-моему, тогда и было  написано сестрой стихотворение, которое в этом году  опубликовано  впервые на литературном сайте www.Za-Za.net («Зарубежные задворки») – в первом, сокращённом варианте этого моего мемуарного очерка. В своей книге воспоминаний  Марлена  процитировала  лишь некоторые строки стихотворения, назвав его  однозначно «плохим». Но я всё-таки опубликовал (а здесь повторяю),   - не по её инициативе, а по своей  (правда, с её прижизненного разрешения). Для чего – объясню потом.

 Марлена РАХЛИНА

ПИСЬМО КОРРЕСПОНДЕНТУ «ОГОНЬКА»

I.

В квартире пусто.
С утра я праздная,
больная, грустная,
с глазами красными.


Перевирая
безбожно арии,
перебираю
бумаги старые.

Куда ни сунусь,
всё больно, выстрадано.

И встала юность
моя немыслимая,
с обидой горькой,
с улыбкой гордой,
с бедой и ветром,
с виной и верой,
с горячим светом,
с холодным снегом
и с дальним следом.

Вперёд день ‘ото дня
в огонь, в беду
тот след ведёт меня,
и я иду.

И всё неп’онятое
понятно лучше.
И вдруг я вспомнила
недавний случай.


II.

Пришла к нам девочка
из «Огонька».
Пряма, как стрелочка,
юна, легка.

Кругом витали
её духи.
Мы ей читали
свои стихи.

Никто не слышит
их до поры.
Их ночью пишут
И в перерыв,

Без них нам зябнуть
и замерзать,
нам их нельзя было
не написать.

…Она послушала,
потом подумала,
потом поспрашивала,
как в пламя дунула:

Насчёт Белинского
(не изучаем ли?)
и насчёт диспута
(не намечаем ли?),

про план издательства
(а вы штудировали?),
про ямбы с дактилями
(а вы скандировали?)

…Мы не сердились,
нам ни к чему,
мы расходились
по одному.


III.

Из двери юности,
открытой настежь,
глазами ненависти
навек и насмерть,

тебя, чиновницу,
тебя, ханжу,
я всю по-новому
вдруг огляжу.

Душой бумажной
твоей подорвано
всё, что нам важно
и что нам дорого.

Чтоб сладко елось
и чтоб пилось,
слова проделись
в тебя насквозь.
В слова зашиты
твои глаза,
твоя защита –
словесный залп.

Не злым оружьем –
холодным жиром
и равнодушьем
убит был Киров.

Твоё усердье,
свист пуль убогих
попали в сердце
и в пульс эпохи.

………………….

…Не ставлю точки.
Ты меж других.
С тобой не кончено,
но мы – враги!

Не тканей тонкость,
не сытость блюд –
мои потомки
твоих убьют.

И серп и молот,
и сердце друга,
вся моя молодость
мне в том порукой:
с обидой горькой,
с улыбкой гордой,
с бедой и ветром,
с горячим светом,
с холодным снегом
и с дальним следом.

Повторяю ещё раз: автор не включила это стихотворение ни в одну из своих книг, в том числе нет его и в «Потерявшихся стихах»  - книге, составленной из стихов старых, где-то хранившихся, кем-то без спросу унесённых из её дома, - порой и для того, чтобы доставить «куда полагается»: как выяснилось ещё в давние годы, в её квартиру, всегда широко открытую для гостей, хаживали и «стукачи»…
Среди таких стихов оказалось и «Письмо корреспонденту “Огонька”». Знакомлю с ним нынешнюю читательскую публику не за какие-то его выдающиеся литературные качества (стихи, по всей правде, слабоваты, наивны), но потому, что оно сыграло заметную и памятную мне роль в жизни её, да и всей нашей семьи. Главным образом, за эти стихи она была подвергнута весной 1964 приводу в КГБ, где доблестные чекисты («чистые руки, горячие сердца и…»  медные лбы!) держали её в течение целого дня, заставляя объяснять, что означают строчки: «Их (стихи) ночью пишут и в перерыв» («Почему – ночью?! От кого вы таитесь? И, главное, что там такого написано, что «никто не видит их до поры»? До какой поры? Чего вы ждёте?...». И  т. д. )

Отделом, ведавшим в те времена «работой» с творческой интеллигенцией, в Харьковском УМГБ командовал некто Колубаев. По-моему, он её и допрашивал.
Чекисты продемонстрировали столь же примитивный, упрощённый подход к словесности, что и ревностная корреспондентка глянцевого журнала тех времён. При поверхностном чтении могло показаться, что автор напрасно взъелся на бедную девочку. Но речь шла не только  о ней…

Интересно, что автор выступал тогда вовсе не против главной государственной идеи, а, напротив, в её защиту: «И серп и молот… мне в том порукой»!
Грубый и наглый привод поэта, школьной учительницы, матери двух детей, в КГБ был осуществлён в рамках… воспитательного календарного мероприятия: по случаю годовщины «встречи руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции», имевшей место 8 марта 1963 года! Но наша мама, отсидевшая 5 лет в «особом» лагере, восприняла сцену увода дочери из дому как её арест и на почве стресса слегла, долго болела… А осенью у неё произошел инфаркт, ставший причиной смерти. Правда, это случилось после другого, более значительного события: внезапного свержения Хрущёва, с именем которого мать связывала «Большой Реабилитанс», давший ей и нашему отцу (как и множеству других узников лагерей) свободу и восстановление прав. Перед смертью она спрашивала у врача по поводу властителей, объяснивших снятие Хрущёва со всех постов мнимой его «болезнью»: «Зачем они врут?!»
 
Впоследствии жизнь показала, что в этих стихах сестры содержалось поистине вещее прорицание: сын автора опечатывал в августе 1991 Харьковский обком коммунистической партии. А ещё через несколько лет приобрёл для офиса возглавляемой им Харьковской правозащитной группы большую квартиру в центре города, принадлежавшую ранее кадровому гебисту, который в 1950 вёл «дело» наших с Марленой родителей и упёк их в лагеря на 10 лет особого режима. «Потомок» Марлены получил помещение для работы защитников прав и свобод человека из рук «потомка» следователя Рыбальченко. Правда, обошлось без «мокрухи»…

Мне кажется, что история с этим стихотворением очень типична и показательна для обстановки начала 60-х гг. как иллюстрация к работе идеологического пресса на излёте хрущёвской оттепели. Посмотрите, уважаемый читатель, как  советские идеологи сами себе ковали оппозицию! Подростком поэтесса была полна прекраснодушной любви к людям, к «серпу и молоту», мечтала стать новой Жанной д’Арк – и чем ей на это ответила «родная власть»? Глупыми ярлыками и гнусной клеветой! Поруганием поэзии.

      С годами сестра продолжала  писать всё более дерзкие, с точки зрения властей, стихи, они появлялись в эмигрантской прессе, Это власти бесило, и они вновь пытались её запугивать… С 1968 г. её (так же, как и её друзей – Чичибабина и  Богославского) перестали печатать, но продолжали время от времени с ними «беседовать» Однажды вызвали и предъявили претензию: зачем она в своём доме держит, да ещё на видном месте, портреты Солженицына, Сахарова? Тон «предупреждения» был настолько угрожающим, что портреты она убрала. В последний раз «беседа» состоялась уже в начале «перестройки», но не с гласными работниками КГБ, а с литераторами.  Сначала к ней явился Револьд Банчуков, много лет с нею не общавшийся, и затеял разговор: почему бы ей не попытаться вновь печататься? Можно было бы принять такое предложение за его собственную инициативу, если бы сестру не пригласили ещё и в Союз советских писателей (членом которого она не была), и тогдашний руководитель Харьковского отделения этого Союза прозаик Борис Силаев не начал разговор на ту же тему, которую поднял Револьд: «Почему вы не печатаетесь?» Затем спросил, зачем она посылает свои стихи в журнал «Континенталь» (он имел в виду Максимовский «Континент»). Прозвучали и скрытые угрозы… Но в дальнейшем «перестройка» явно вышла из-под контроля её инициаторов, была уничтожена цензура, Бориса Чичибабина, Марлену Рахлину, Марка Богославского и других, вчера ещё как бы не существовавших, поэтов, стали печатать в лучших и популярнейших изданиях страны.
Сбылось то, что «с кляпом во рту» ещё в 70-е годы предсказывала она в стихотворении, посвящённом актёру и барду Лёониду Пугачёву:

* * *
Враньё! Мы всё же победим!
Не говорю, что одолеем!
Всего скорее околеем,
наивно доказуя им,
что деньги – сор, а слава – дым…
И всё же, всё же победим.

Ведь это мы, а не они,
даём народу хлеб и воду
любви, искусства и свободы,
ведь это мы, а не они,
решаем, вёдро или слякоть,
смеяться людям или плакать.

Ведь это мы, из наших комнат!
Ведь это нас с любовью вспомнит
народ в предбудущие дни!

Мы победим, а не они!

В начале этих моих заметок сказано, что не дело родни – оценивать творчество своих близких. К слову, я вообще очень долго относился к Марлениным стихам с прохладцей, боясь собственной братской необъективности, излишней пристрастности.  Это, однако, не означает, что у меня нет своих предпочтений. Мне гораздо более по сердцу её стихи о быте, её лирика. Лет с 16-ти я и сам стал сочинять – и Марлена признавалась мне неоднократно, что именно с этих пор стала  ко мне относиться всерьёз. Когда она уехала по назначению за 200 с лишним км от Харькова учительствовать в селе Берестовенька, Красноградского района, я стал сильно скучать по ней и однажды послал ей туда шутливые стихи, спародировав одно из стихотворений А. Блока, поэзией которого  тогда увлёкся:

Опять одет, как ляги в краги,
В тоску и скуку, - прямо ах!
И вязнет пёрышко в бумаге,
Как спицы в дряхлых колеях!

Марлешка! Милая Марлешка!
Мне глазки серые твои,
Твоя шальная головешка –
Как чувство первое любви...

Далее я пенял на неких её начальников и сотрудников (в соответствии с пародируемым стихотворением названными, по Блоку, «чародеями»: с её же подачи повторял их имена: «Порфирьич... Венза... А Битенской?! Ну чем, скажи, не чародей?» (Семён Исаакович Битенский был директором Берестовеньковской школы, и ему (о чём мы не могли знать) предстояло сыграть заметную, хотя оказавшуюся, слава Богу, не очень значительной, роль в жизни  сестры...) «И чародеев череде я свои проклятья приношу!» Я  уговаривал Марленочку всё же приехать домой хоть на денёк:

Марлешка! Милая Марлешка!
Ад – без тебя! С тобою – рай!
Марлен! Пожалуйста, не мешкай:
Скорее в Харьков приезжай!

И невозможное – возможно!      
Дорога долгая – легка!
Исполнись рвением дорожным –
Исполни просьбу чудака!

Непрезентабельные эти стишки  растрогали адресата, ей почему-то понравились и «ляги в краги» (тут мой «неологизм»: если можно «ножки – ноги», то почему нельзя «ляжки – ляги»?), и другие «художественные особенности» моей незрелой музы. Впрочем, и я однажды в тот (ещё благополучный для семьи) год съездил к ней – уж так был к ней привязан, так мне её не хватало…

Теперь несколько слов о С.И. Битенском. Человек городской и семейный, он был одним из двух сыновей достаточно крупного, «с положением», технического специалиста или хозяйственника, о чём сужу только по месту жительства семьи: Дому Специалистов. Старший из братьев, Семён получил образование историка, а работал  (до 1948 – 49 г.г.) директором одной из городских школ. С женой был, по-видимому, в ссоре, во всяком случае, она с двумя, по-моему, детьми жила отдельно где-то в Белгороде.   Младший же брат его, актёр театра русской драмы на ролях «Кушать подано» (помнится, в одной из пьес он играл «Шестого стражника») был тоже уже женат, притом – на  дочери секретаря Харьковского  то ли обкома, то ли горкома  партии  Шачневой.  К тому времени еврей на посту директора школы превратился в явление уже довольно редкое (в конечном счёте, к середине 70-х г.г. остался один на весь город:  Роман Абрамович Полонский!). Не удержался и Семён Исаакович – впрочем, «сам виноват»: был освобождён от должности за …  «бытовое разложение» – любовную  связь с учительницей, которую я знал по своей родной школе.

Надо сказать, Семён Исаакович был мужчина видный, даже, я бы сказал, обольстительный, лицом напоминавший известного тогда киноактёра  Андрея  Абрикосова.  Возможно, под прикрытием могущественной Шачневой он отделался от неприятности довольно легко, для чего, впрочем, ему пришлось уехать из города и возглавить сельскую школу в той самой Берестовеньке, куда прибыла учительствовать Марлена.  Живой, весьма неглупый, он сумел  «обаять» не только её, но и всю нашу семью. В каникулярное время стал бывать у нас на правах сотрудника сестры… Родители  с ним вели беседы даже и политического свойства – например, я перехватил мамину сочувственную, понимающую улыбку по поводу его реплики о Г.М. Маленкове: «сталинская плеяда…»  Сказано было с явной иронией  и в момент, предшествовавший роковому событию в жизни семьи. Тучи над родителями сгущались, к тому времени по «второй волне» репрессий  были уже снова за решёткой папин двоюродный брат, мамин дядя, арестован и осуждён родной брат отца… (надо ли говорить, что впоследствии все, по Юзу Алешковскому, «оказались ни при чём»!)

Упомянутое выше стихотворение «Не я!», столь удачно положенное на музыку нашим другом Фаиной Шмеркиной и ею же мастерски исполняемое, я недаром  не могу слышать без слёз. Поэтесса удивляется тому, что перенесла  несносную реальность жизни. И, в частности:

Не я открыла дверь – беде 
С нечеловеческою мордой…


Конечно же, в этих двух строчках – беглое и жуткое воспоминание о  том, как она, молоденькая, после первого года работы гостившая летом в родном доме, отворила дверь людям (оперативникам  Гебухи), которые, арестовав папу, привели его домой для производства многочасового обыска. А она приняла их за ремонтников,  приведённых, как ей представилось, отцом, и встретила своей радостной и всегда радующей  других весёлой, приветливой улыбкой, широко распахнутым взглядом её чудесных серых глаз… В следующую же секунду, заметив мертвенно бледный цвет папиного лица, его убитый вид, она поняла свою ошибку. Всю жизнь свою несу без вины наказание, что «НЕ Я» оказался на её месте, что 19-летним мальчишкой  весь день гулял с девочкой после экзамена, и сердце не позвало меня домой!  Мне  тогда по дороге уже сказали, что случилось, и, Боже, как без слов обнялись мы на пороге, брат и сестра, - на пороге несчастья своей жизни, своей семьи, на пороге новых бед нашей бедной, несчастной родины…

В этот вечер  был с нами и Семён Битенский. Он, оказывается, явился к ней в гости как раз во время обыска, но она, сопровождаемая  по коридору «опером», не впустила своего директора войти, успев шепнуть ему, что происходит, и попросив сообщить об этом нашей родне, жившей, как и его родители, в Доме Специалистов. Потому-то, забежав к ним, я и узнал о происшедшем, и  тётка, родная сестра-близнец отца, сквозь слёзы просила меня «пока» к ним не ходить – не дискредитировать  перед советской властью её мужа – дядю Шуру, заведующего кафедрой, видного вузовского деятеля нашего города. Умоляю читателя не услышать в этом моём сообщении ни нотки осуждения  нашей родни, натерпевшейся страху от власти террора, в утверждении которого мы все  пассивно (а старшие – и активно)   участвовали
.
Потом в течение всего времени, пока длилось «следствие», я исправно хаживал на свидания с  дядей Шурой , а также, отдельно,  с целым выводком двоюродных тёток. Под покровом сумерек они считали такие встречи приемлемыми, но всё время напоминали и мне, и друг другу: «Тише! Тише! Чш-ш-ш!»  Марлена много лет спустя  рассказывала снисходительно о том, что я «зачем-то» хаживал на такие встречи, а вот она-де – нет, потому как ей это было противно…  Я помалкивал, но сейчас  возражу: её тощенькой зарплаты сельской учительницы никак не хватало на ежедекадные две продуктовые передачи, а родственники (особенно дядя Шура) мне давали деньги регулярно…

Ей, однако, никак не позавидуешь: «идиотизм деревенской жизни» (выражение К. Маркса) никак не облегчал ей одиночества.  Некоторые приятели, встречая  её на улице в городе, теперь старались перейти на противоположную сторону. Один  лишь Стасик Славич (позже – довольно известный прозаик, «новомирский»,  из круга В. П. Некрасова)  посетил её в Берестовеньке. А там всё время был рядом увлекшийся ею директор… Уж не знаю, что он ей говорил, как планировал будущее, но на какое-то время ей показалось, что они этим будущим связаны.

После второго года её работы по распределению предстоял обязательный по закону третий, однако    с помощью  Семёна ей удалось уволиться. Мне же удалось сохранить её городскую прописку, согласившись на  неравноценный, грабительский обмен жилплощадью, который был навязан мне Гипросталью – при условии, что они зато сохранят это её право  оставаться жительницей города. Далее  сестра собиралась последовать за новым другом (Семёном Исааковичем) на Дальний Восток, куда он уехал, возглавив там среднюю школу в прибрежном  посёлке Тетюхе, Приморского края.

Однажды она отправила меня  к нему с каким-то поручением на квартиру к его родителям – в Дом Специалистов. Отворил мне сам Семён – и тут же по испуганному выражению его лица и мимическому движению, явно означавшему: «Осторожно! Молчок!») я понял, что в доме находится его законная жена… Кажется, я незаметно передал ему Марленину  записку. Но сценка отчётливо мне показала, что от жены он свою личную жизнь скрывает. Так что дальнейшее развитие событий не стало для меня неожиданным. А получилось так.  Он уехал, пообещав Марлене  устроить ей вызов на работу, а также  предоставление подъёмных, с учётом, что в состав её семьи входит 20-летний брат и их старая бабушка. Ехать на другой конец страны у нас средств не было.

Вызов, действительно, пришёл: то была телеграмма из райОНО, с обещанием предоставить работу по специальности и выплатить подъёмные… Но, во-первых, лишь по прибытии, во-вторых, - ни слова о членах семьи!

Этим ли, другим ли вечером, лёжа в постели, мрачная, как туча, сестра взяла клочок бумаги и стала сосредоточенно что-то писать. Потом, позвав меня, протянула мне записку. Взяв бумажку, читаю примерно следующее: «Я подло обманута….» - и ещё что-то… Я нежно её обнял, она расплакалась…

Потом, обсудив ситуацию, мы сошлись на том, что   
ничего страшного не случилось, не надо драматизировать, я высказался в том духе, что  Семён вовсе не хотел её обмануть, но как человек легкомысленный  сам запутался в собственных делах… Так думаю и до сих пор.

Тем летом явился отсидевший свою пятилетку Борис. Появился и у нас. Но что она могла ему сказать, если он привёз из лагеря ЖЕНУ! Это была Клавдия Поздеева, работавшая в управлении лагеря. Она страдала эпилепсией, и Борис привёз её в Харьков для лечения у местных специалистов. Сестра Бориса Лида в своих воспоминаниях утверждает, что брак был заведомо фиктивным – не считаю это невероятным. Так или иначе, она вскоре ушла жить в общежитие по месту работы. А потом и вовсе уехала – говорят, что в родные места.  У Бориса были явные попытки навести мосты  в отношениях с Марленой – уже в 1959 г. принёс он ей на Подгорную, где она жила с мужем, двумя детьми и нашей мамой,  стихотворение, полное нескрываемой любви и откровенной  страсти... Частично оно было опубликовано в моей книге о нём, полностью – в одном из альманахов афульской литстудии. А теперь вошло и в наиболее полное «Собрание стихотворений» поэта, составленное его вдовой Л.С. Карась-Чичибабиной и вышедшее в 2009 году.

Личная жизнь и семья сложились у сестры и её мужа  Ефима  Юльевича Захарова  на редкость удачно. Утончённо литературная  Марлена и простоватый на вид Фима, на первый взгляд, были полярно противоположны. На деле же прекрасно ладили и как бы дополняли друг друга.  Фима был  идеально надёжным человеком.  В первые годы их совместной жизни, правда, бросалась в глаза  явная разница в образе жизни: вымотавшись на производстве, «жаворонок» по жизни Фима рано укладывался на диван и  сладко засыпал, предоставляя жене общаться с её высокоинтеллектуальными гостями.  Он вообще-то и сам был  любителем чтения, но явно не совпадал с нею «по фазе».

Не знаю, произошло ли какое-то  особое событие, но примерно на рубеже 60-х г.г.  его как подменили. Он вдруг стал непременным лицом на  вечеринках, приёмах  гостей, всяческих, как теперь говорят, «тусовках», в которых оба теперь  участвовали  в одинаковой мере заинтересованно. Его полюбили и такие старые друзья Марлены, как Чичибабин и Даниэль, и новые: Ладензон, Алтунян, Недобора…

В 1995 он специально приехал их Харькова в Симферополь встретить меня в аэропорту: я боялся новой, постсоветской действительности, расцвета преступности, сюрпризов уже незнакомого быта. После лощёного, комфортабельного аэропорта Бен-Гурион каким разором пахнуло на меня от полуразрушенных «воздушных ворот» Крыма, этой жалкой, промерзшей гостиницы, где мы с ним ночевали в промороженном за зиму номере, удобства которого он не переставал нахваливать. 

Фима умер летом 2000 года. За какой-то покупкой отправились они вместе в город. Отошли метров 100 – 200 от своего дома на Стадионной, направляясь к станции метро, и ему вдруг стало плохо, он опустился на асфальт, кто-то из прохожих вызвал по телефону скорую, но его спасти уже не удалось. Весной следующего года я приехал второй раз за время нашей эмиграции  на две недели, имея в виду  побыть с сестрой вместе в день его рождения… Как раз были майские праздники, День Победы, мой одноклассник Павлик Гаркуша вдруг надумал пригласить к себе домой нескольких общих друзей – и упросил меня приехать с Марленой. Вот когда я почувствовал, как стало популярно её имя среди харьковской интеллигенции  с тех пор как в годы «перестройки» сняли запрет с её творчества, и она стала печататься. Домашние и соседи попросили её почитать стихи и буквально в рот ей смотрели, а племянник хозяина дома, сам – известный ещё с советских лет педагог-новатор, почему-то стесняясь встречи, вовсе ушёл из дому… С тех пор прошло уже 9 лет, уже и Павлика давно нет на свете…

Но стихи Марлены – живут, живы её дети, внуки, трое правнуков.  Одна из вечных тем поэзии – Жизнь и Смерть -  сильно и мощно занимала её внимание на протяжении целых десятилетий. После знаковой для её творческой биографии первой бесцензурной книги «Надежда сильнее меня» уже следующую, «Другу в поколенье», она в авторском предисловии объявила своей «последней книгой»… Я её резко отругал в письме – и прав оказался: за этой книгой последовали  «Потерявшиеся стихи», «Чаша», переводы из В. Стуса, два издания (в один год!) совершенно новых стихов книги «Октябрь, на июль похожий», а в 2006 году – ещё одна книга новых стихов: «Прозрачные слова». И в том же году – книжка воспоминаний… Ну, просто  хоть пиши заявку в Книгу рекордов Гиннеса! Ведь в том году ей уже исполнился 81 год… А Пушкин писал о том, что лета шалунью рифму гонят…

Конечно, я понимаю: с жизнью расставаться не легко. Уже и сам подошёл  к этому рубежу. Но так было жаль мне её, когда читал, скажем,  такое:

Заноси, мой лёгкий последний снежок,
заноси мои остатние дни…

Или:

Так легко отдавать, а потом пировать:
есть чем сердце согреть и слезу утереть,
и не всё отдаю, вот осталась кровать, 
чтобы было на чём умереть.

Или:

Я умру на рассвете. Выйдет ранняя рать лучей
(объяснили мне, что я умру на рассвете), 
и обидно будет, что я умерла  ненужной, ничьей,
и что плакать по мне будут только мои ненаглядные дети.

Конечно, там много и  на удивление бодрых, жизнеутверждающе мудрых стихов, но вот эти, такие безрадостные, толкнули меня на вот какой ответ:

Феликс РАХЛИН
 
СТИХИ СЕСТРЕ (в ответ на одну из последних
книг её лирики)
 
1.
Ну откуда, ну зачем такая грусть?
Вечер жизни, время тризны, – ну и пусть!
Разве мы любили мало, разве нас
Жизнь жестоко не помяла, раъярясь?
 
Но каких детей в награду дал нам Бог?!
Им навеки сердце радо, - вот итог!
Что ж твердишь ты лишь о грустных о вещах?
Будто кто-то нам бессмертье обещал…

А к тому ж – зачем спешить? куда спешить?
Надо петь, пока поётся, - петь и жить.
Умереть всегда успеем, но в конце -
лишь с улыбкой, лишь с улыбкой на лице!
 
2.
Но, честное слово, ведь это ещё не всё:
не смылилось мыло, и жар не остыл душевный,
и сон не прервался, заманчивый и волшебный,
и смех не умолк, раскатистый и весё-
лый смех, и жизнь продолжается, сложная и простая,
и проектируют правнуков дети наших детей,
и вдруг да удастся добраться – без роздыха, без простоя –
до нового мира потомков, до их правнучатых затей?!

2005
 

…Вдруг сейчас  сам себя заподозрил в хронологической ошибке: эти стихи – не ответ ли  на её предыдущую, предпоследнюю книжку?.. Что ж, если даже так, то тем приятнее думать, что я хоть чуточку помог ей продолжить удивительный творческий марафон её старости, всей её жизни  – написать ещё много стихов.

Племянник Женя рассказал, что в последние дни свои она не узнавала его, временами путая со мною, принимая за меня, приговаривая: «Фелинька, братик…»

Прощай навсегда, моя любимая, единственная родная сестра! Спасибо за то, что ты была у меня.   

8 августа 2010 года (60 лет со дня беззаконного
ареста наших родителей)
                ------------

Далее очерк XIX-й "Кто сложит оду воробьям?" (о писателе и переводчике Сильве Рубашовой-Дарел) http://proza.ru/2011/06/18/735
 
                ------------
ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ! МНЕ ИНТЕРЕСНО И ВАЖНО ТВОЁ МНЕНИЕ ОБ ЭТОМ ТЕКСТЕ, ИЗЛОЖИ ЕГО, ПОЖАЛУЙСТА, ХОТЯ БЫ В НЕСКОЛЬКИХ СЛОВАХ ИЛИ СТРОЧКАХ В РАЗДЕЛЕ "РЕЦЕНЗИИ" (СМ, НИЖЕ). = Автор
   
                _______________________________________________
1 - Харьков, издательство «Фолио»; есть и в Интернете: http://zhurnal.lib.ru/   , а также ( в виде «флэш-книги») на сайте альманаха «Тредиаковский» www.trediakovsky.ru  - в разделе «библиотека».

2 - Марлена Рахлина. «Что было – видали». Харьков, «Права людини», 2006.