Глава 5. Такова партийная жизнь!

НА СНИМКЕ - группа мальчиков (на год старше нашего выпуска) из 131-й и девочек-старшеклассниц 17-й школы. Все они - активисты пионерской и комсомольской работы, а некоторые состояли в полуконспиративных (да-да!)кружках по изучению "истинного", "не искажённого" марксизма-ленинизма. Подобные кружки в других городах стали объектами репрессий со стороны органов МГБ, но в Харькове дело счастливо сошло участникам с рук...
Слева направо - в верхнем ряду: 1. Марик Бланк (он упомянут в главе "Есть ли Бог?"), 2. Лина Гарбер (впоследствии научный сотрудник института монокристаллов), 3. Владик Зинченко (впоследствии один из крупнейших учёных страны в области психологии), 4. (не помню), 5. Инна Фрейдина (ставшая в 1954 г. моей женой - на сегодня мы вместе почти 60 лет!), Стасик Духин. В нижнем ряду: 1. Люда Попова (впоследствии популярная актриса Харьковского театра украинской драмы им. Т.Шевченко), 2(не помню), 3. Яна Зеленская (стала врачом), 4. (не помню),5) Инна Правдина.      

                *    *    *
Дела пионерские

Читатель, надеюсь, помнит, что с первого мгновения в новой школе я стал не просто учеником, а «нахимовцем» - то есть пионером отряда, носившего имя знаменитого русского адмирала, героя Севастополя. В этом отразилось влияние могучей личности одного из вожаков класса, но и все другие  пионерские отряды носили какое-нибудь почётное звание: отряд имени Александра Матросова, имени маршала Будённого, Лизы Чайкиной… Вся же школьная пионерская организация называлась дружиной и носила, кажется, имя Зои Космодемьянской – одной из первых героинь Отечественной войны

Военизация вообще свойственна многим детским объединениям – и не только советского типа. Военизированы, например, и скаутские организации.  Не думаю, чтобы это всегда и во всём было явлением отрицательным: взаимодействие, сплочённость, дисциплина необходимы любой детской общности, а в строю легче  организованно и безопасно передвигаться.  В военные же годы пионерскому движению были приданы усиленно милитаристские черты: во главе всей всесоюзной пионерской организации стоял штаб, штабами были названы и руководящие органы дружин, и даже  отряд возглавлял начальник штаба.  С окончанием войны была проведена некоторая «демилитаризация» и "демократизация" пионерских структур: штабы стали именоваться «советами», а начальники – «председателями».

При мне первым  начальником штаба дружины был в нашей школе Дусик (Давид) Горштейн – мальчик на год старше меня по возрасту и учёбе, маленький и чёрный, как жук. После летних каникул, стоя в толпе мальчишек перед закрытой парадной дверью школьного здания, я позавидовал той роли, которую возложило руководство школы на этого  самоуверенного шибздика:  ничуть не смущаясь, он покрикивал на всех остальных, указывая очерёдность входа в школу одного, другого, следующего класса… "Вот что значит власть!" – с восхищением думал я.

Со временем Дусик (оставаясь, впрочем, заметным в своём  кругу) утратил позиции видного школьного активиста, и первые роли перешли к другим ребятам. Впоследствии, окончив школу, он поступил в юридический институт, потом уехал из города по распределению на работу (кажется, следователем), а вернувшись через несколько лет  женатым уже человеком, возглавил следственную часть  одного из районных отделов милиции Харькова. Мы повстречались с ним, когда оба оказались жителями Салтовского жилмассива, я даже побывал у него в квартире по проспекту им. 50-летия ВЛКСМ – недалеко от рынка. Вскоре он скоропостижно умер от рака.

Когда Дусик вышел из пионерского возраста, его сменил в пионерской школьной иерархии мой одноклассник Павлик Гаркуша. Он был председателем  совета  дружины, а я  - членом этого штаба. Соответственно занимаемым «постам», мы носили красненькие полоски на рукаве: Павлик – три или четыре, я – две или три.... Не могу достаточно чётко  вспомнить: чем же мы занимались? Впрочем, учась в шестом классе, я получил «должность»   «пионера-инструктора  группы октябрят» и стал ходить к своим подопечным  ученикам первого или второго класса. Учительницей у них была  уже очень пожилая  Анастасия Александровна.. Старушка  так  радовалась моему приходу и использовала каждое моё появление как «воспитательный момент». Перед нею,  как это и бывало в начальных классах, сидело более сорока маленьких башибузуков, и, чтобы держать их в узде, необходимо было исхитряться. Я по её просьбе произносил перед  ними какие-то пламенные речи, что-то им рассказывал, но что именно –  вспомнить уже  не могу.  Несколько лиц и фамилий врезались мне в память: это одноглазый Вадик Козовой – сын лектора обкома партии; Лёка (т. е. Лёня) Кизей (сын нашей «географички» Надежды Павловны), юркий и необычайно избалованный Гарик  Бейлинсон (его родители работали в театре оперы и балета,  он вырос в специфической обстановке театра, ещё малышом принимал участие в каких-то спектаклях и развинчен был чрезвычайно).

Здесь был упомянут Вадик Козовой. Лет через десять, вернувшись в начале 1957 года из армии, я узнал, что его, к тому времени уже студента, посадили в тюрьму и осудили за участие в каких-то студенческих политических выступлениях. Дело было вскоре после «Большого Реабилитанса» (как в шутку, по аналогии с Ренессансом, называла интеллигенция период массового освобождения, по   итогам ХХ съезда КПСС, десятков и сотен тысяч жертв сталинских политическиж репрессий), только что освободили из лагеря, реабилитировали и восстановили в партии (через 20 лет после исключения) моих родителей. Арест по политическому обвинению воспринимался как  некий анахронизм или, хуже того, как рецидив репрессий. Но ведь так оно и было! Юноша, насколько я понимаю, высказал в какой-то форме осуждение  расправы над восставшей Венгрией. Много лет мне ничего не было известно о его дальнейшей судьбе. И вот недавно в книге мемуаров моей харьковской, школьных лет, знакомой Нины (Нели) Воронель вдруг натыкаюсь на его фамилию. Оказывается, он стал мужем дочери Ольги Ивинской – знаменитой пассии (а фактически – второй жены)  Бориса Пастернака. Ирина была невестой известного французского литератора-русиста  Жоржа Нива, учившегося в Москве. Но если бы она, выйдя замуж, выехала с ним во Францию, то могла бы, как удочерённая Пастернаком, к этому времени скончавшимся, стать обладательницей его Нобелевской премии. Советские власти не могли такое допустить. Ж. Нива был под надуманным предлогом  выслан из СССР, а Ивинская и её дочь стали жертвой оговора, в результате которого были осуждены по уголовной статье. Выйдя из заключения, Ирина познакомилась с Вадимом Козовым, также к тому времени уже отбывшим свой срок. Впоследствии оба всё-таки  эмигрировали из СССР и поселились в Париже, где автор мемуаров, соученица Ирины по Литературному институту, познакомилась с Вадиком. Меня поразило, что она пишет о нём как о «синеглазом молодом человеке», совершенно не упоминая о том, что он ведь был крив, как Гнедич… По-видимому, к этому времени он обзавёлся хорошим  глазным протезом.  Или под чёрной  повязкой, которую он носил в первом классе, скрывался больной, но целый глаз?!
 
Во время войны (а с нею совпала моя учёба в конце 5-го и  в течение всего 6-го класса) мы ходили выступать перед ранеными в госпиталь, помещавшийся неподалёку – в здании 105-й школы. Потом характер «пионерской работы»  изменился: начались различные сборы, от отрядных до городских, называвшихся «слётами».   Для руководства пионерской работой существовала должность школьного старшего пионервожатого. Из нескольких, кто её занимал, ярче всего запомнился Анатолий Петрович Виноградов, с которым мне довелось продолжить знакомство уже и в мои студенческие годы.

Толя  учился на историческом факультете университета. Он  жил в нашем доме и не слишком отличался от нас – школяров.  Ходил в  поношенной шинели. Думаю, что работа пионервожатым давала ему необходимый приработок к стипендии - по-моему, кроме пожилой мамы у него никого в семье не было.

Однажды мы вместе были на областном пионерском слёте в театре русской драмы на Чернышевской. Возвращаясь оттуда, кто-то из наших ребят на его глазах задрался с каким-то, уличного вида, подростком, этот  наш активист и тот «сявка» свернули во двор какого-то дома, чтобы выяснить отношения. Анатолий не попытался этому препятствовать, но тоже свернул вместе со всеми в подворотню. Не могу теперь вспомнить, чем закончился конфликт, но обошлось миром, а то, что пионервожатый не стал ни прятаться, ни устраивать шум, в наших глазах прибавило ему авторитета.

Сами слёты запомнились мало и тускло, хотя гром барабанов и хор детских звонких голосов врезались в память. Но особенно меня поразило, как все действия присутствующих зависели от  поведения одного толстого, важного человека, занимающего место  на сцене в центре президиума: он зааплодировал – все аплодируют, он встанет при упоминании имени «мудрого вождя народов – великого Сталина»  - и все встают, и никто не сядет прежде, чем не усядется на своё место этот тучный, насупившийся вельможа – первый секретарь обкома партии Виктор Михайлович Чураев.  Это по его фамилии  выстроенный к первой годовщине победы в центре города фонтан «Стеклянная струя» в шутку назвали «Бахчичурайским фонтаном». А ещё, учитывая 50-летний юбилей харьковского партийного вельможи и пародируя  название популярных в то время мемуаров царского, а потом советского генерала Игнатьева «50 лет в строю», всё тот же фонтан в народе   нарекли так: «50 лет в струю»…
Но этому фонтану и саду суждено было стать  примечательным уголком Харькова, одной из его послевоенных «эмблем».

Академик Синцов и тимуровцы

Увлекательная повесть Аркадия Гайдара «Тимур и его команда» породила целое движение «тимуровцев»,  овеянное легендами.  Считалось, что и в нашем пионерском отряде  есть команда тимуровцев – её «капитаном» числился во время учёбы в 6-м классе Игорь Дьяченко – улыбчивый курносый мальчуган. Насколько помню, на счету у команды была  лишь одна акция помощи семье военнослужащего. И организатором  случай выбрал меня.
Жившая в соседнем с нами Доме Специалистов моя родная тётя Тамара, сестра отца, однажды  спросила меня:

- Есть у вас в классе тимуровцы? Академик Синцов сидит в своей нетопленой квартире, есть там печка-буржуйка, есть и дрова, но напилить-наколоть некому. А ведь у него сын на фронте. Фелинька, я тебя очень прошу: пусть ваши тимуровцы помогут академику! Так жалко старика…

Действительный член Академии наук Украины математик Синцов  работал в Харьковском университете, ректором которого с 1938 по 1941 год включительно был Тамарин муж  А. В. Сазонов. Тамара тоже работала в университете и  как «ректорша»  хорошо была  знакома со многими преподавателями. Я пообещал своей тётушке организовать  тимуровскую помощь отцу воина – и слово сдержал. Вместе с Игорем Дьяченко и ещё несколькими ребятами мы постучались  в квартиру Синцова, которая находилась как раз напротив школы. Нам открыл  старичок, одетый в тёплый  комбинезон с меховой подкладкой, а на голове у него была чёрная академическая ермолка. Центральное отопление огромного дома ещё не было восстановлено, и в квартирах зимой, если не протопить железную печку-времянку, труба которой, как правило, была выведена в окно и лишь иногда – в вентиляционную отдушину, - было почти так же морозно, как и на улице.   Сменяя друг друга, мы быстро напилили-накололи  для   старенького дедушки  запас дров. Академик рассказал, что сын служит в авиации на Северном фронте и – «вот, как видите» - прислал отцу этот костюм полярного лётчика…

Прощаясь, я выполнил  просьбу старшей вожатой: попросил у старика написать  справку о  выполненной нами работе. Мне было как-то совестно прямо попросить такой документ, и я принялся намекать, мямля и путаясь в словах. Однако старичок   проявил поразительную для академика догадливость – он энергично закивал, велел немного подождать, ушёл в свой нетопленый кабинет – и через некоторое время вышел с письмом, написанным на бланке депутата Верховного Совета УССР. В этом письме он выражал свою глубокую благодарность команде тимуровцев  за  оказанную  помощь.

Давид Нагорный
Рассказывая о «пионерской работе» – как не вспомнить об одном  её вечном энтузиасте, который и проучился-то в нашем классе лишь год, но потом – как и ряд других действующих лиц этой  непридуманной повести – прошёл через многие годы моей жизни.

Однажды в дверях нашего 7-го «А» уже после начала урока показался  новичок. Мы сперва и не поняли, что это новенький: он и ростом был повыше самого крупного из нас, и внешне казался гораздо старше. Что-то в его осанке и особенно лице  было комичное, даже немного нелепое: какая-то неожиданная диспропорция, – одно  лишь появление  этого человека в дверном проёме вызвало наш дружный смех.

Уже на перемене мы узнали, что  Давид Нагорный приехал из Новосибирска, где учился в  одной школе  со своим тёзкой -  нашим Додиком Баршаем. Новичок  рассказал, а Додик подтвердил:  Нагорный был там, в сибирской столице, начальником штаба школьной пионерской дружины. Уже вскоре он был введён и в наше школьное пионерское руководство.
А дальше он так увлёкся пионерской работой, что всё чаще стал отлучаться по её делам и всё реже присутствовал в классе на уроках.

Хуже то, что он  в эти отлучки вовлёк и меня.  Где-то глубокой осенью, в ноябре, пригласил  вместе с ним выполнить поручение горкома  комсомола по проверке пионерских   организаций  нескольких школ. Причём среди них ни одной мужской школы не помню – буквально все, нами посещённые, были женскими!

Каюсь, мне ходить по женским школам показалось гораздо интереснее, чем  сидеть на уроках в своей – мужской.  Учителя на эти отлучки,  прикрытые «комсомольским поручением», смотрели почему-то сквозь пальцы.

У меня (о чём я даже Нагорному не признался) был в посещении одной из школ свой собственный тайный  интерес. Ещё летом того же 1945 года, посещая (за отсутствием обуви – босиком!)  городской пионерский лагерь дневного типа, я влюбился в прехорошенькую беленькую девочку- латышку Лору Райнберг и был рад любой возможности увидеть её. Лора училась в 17-й школе, которая попала в список нами инспектируемых
    
Не помню ни одного пункта, по которому мы должны были проверять девочек (но уж, наверное, не на вшивость!). Однако хорошо  запомнилось, как мы беседуем в пионерской комнате со старшей пионервожатой, Давид задаёт ей какие-то вопросы, в комнату вбегают девчонки, среди которых почти все – с красными нашивками на рукавах белых блузок (знак  принадлежности к разным ступеням пионерского актива), и мне в голову  тогда почему-то не пришло, что одна из них – моя будущая жена… Не знает и Нагорный, что ему быть её мужем не суждено. А ведь… Но не будем забегать вперёд.

Свою хорошенькую Лору, дочь Героя Советского Союза (1), я увидел-таки в одном из классов, в который мы с Давидом для чего-то забрели. Я и теперь задним числом стесняюсь, а тогда  думал лишь о том, как бы поскорее мой дотошный напарник закончил свои расспросы, и мы бы смогли, наконец, удалиться.  Интересно, что жена тоже помнит этот наш визит – в её воспоминании  смутно маячат две наши  нелепые фигуры  возле учительского стола…

Побывали мы тогда и в 6-й женской школе на Рымарской, где училась одна не знакомая мне малявочка Люся, которой с годами  суждено было стать замечательной народной артисткой Людмилой Гурченко.
 
В один из таких рейдов Давид меня привёл в  городской Дворец пионеров, где  сам, как видно, уже бывал. Я хорошо помнил довоенный Дворец, помещавшийся в здании бывшего Дворянского губернского собрания, где имелся прекрасный «зимний сад» – просторный зал с пальмами в кадушках, с большим бассейном посредине, в котором плавали золотые и серебряные рыбки, великолепный театральный зал, «Комната Сказок» и более  ста помещений для работы разнообразных кружков. Нынешний Дворец был во много раз меньше, однако и под него предоставили импозантное здание – увенчанный стеклянным куполом особняк, в котором перед революцией жил газетный магнат Иозефович. Забавно, что и теперь  один из руководителей Дворца носил почти ту же фамилию: Юзефович.  Давид заходил сюда, чтобы побренчать на пианино. Играть по-настоящему он не умел, но знал две-три вещицы, которым научился ещё до войны, в Варшаве: он был из семьи польских евреев.
 
С этого времени я начал вновь  посещать Дворец – пусть и не тот, не довоенный. Но великолепный педагог – руководитель студии художественного слова,   актриса Александра Ивановна Михальская, как рассказывали, в войну уехала с немцами,. Я попытался было возобновить занятия  с другим руководителем – актёром театра русской драмы  Омбелевым – мужчиной огромным и неуклюжим, похожим на Собакевича,  но он мне не понравился. В отличие от Александры Ивановны, этот режиссёр навязывал исполнителю собственную интонацию, не уделяя внимания  психологической характеристике исполняемого произведения, не побуждал  своего студийца осмыслить и понять исполняемый текст,  и вовсе не занимался техникой  речи, постановкой дыхания, отработкой дикции... Я благодарно помнил, как Михальская  в один приём избавила меня от заметно  портившей мою речь шепелявости: просто показала, как нужно правильно произносить шипящие и свистящие, а дальше я уже самостоятельно отделался от своего недостатка. А Омбелев и сам, как мне показалось, нечисто выговаривает звуки, и за своими питомцами ничуть не следит. Не обращает внимания на правильность дыхания (Александра Ивановна уделяла часть времени специальным упражнениям по его постановке)… Словом, все сравнения были не в пользу «Собакевича».        Потому-то я перебежал в   драматический кружок – и ровным счётом ничего не выиграл: им ведала какая-то уж совсем бездарная  оперетточная  пожилая актриса, мы ставили пьесу «Морозко», но я даже не помню теперь, какую роль в ней исполнял.

Однако мне удалось на какое-то, пусть и недолгое,  время получить другую, более яркую роль и сыграть её так, что я приобрёл среди ребятни всего города краткую, но шумную известность. Дело шло к Новому, 1946-му,  году,  и во Дворце развернули подготовку к общегородским праздникам Ёлки. Предстояло обеспечить  художественную и игровую программу на десять таких праздников: по числу каникулярных дней. Программа – одна, а утренников – десять. Женщина-режиссёр, которой была поручена подготовка  игр и аттракционов возле ёлки, устроила блиц-конкурс на замещение вакансии  «индийского факира», занятого в новогоднем представлении.И из нескольких конкурентов  выбрала меня.

Я должен был в ходе каждого утренника совершать липовые «чудеса»: угадывать, к какому месту раскрытого перочинного ножичка прикоснулся в моё отсутствие один из детей, «читать пальцами»  написанные детьми короткие записочки и т. д. Разумеется, я не экстрасенс и не «артист оригинального жанра»  и всего этого не умею, но режиссёр научила меня жульничать, и я ни разу не попался!  Как исполнителю мне надлежало степенно обходить круг собравшихся вокруг ёлки детей, пытливо вглядываясь в их лица, представляясь всевидящим и всемогущим, произнося таинственные заклинания, – короче, достоверно валяя дурака – или, точнее, мудреца (что, в сущности, одно и то же). Я очень понравился «работодательнице», так как без малейшей улыбки заглядывал в глаза зрителю (а в момент конкурсного испытания - ей самой), выразительно напускал на себя побольше загадочности и  туману, важно произносил какую-то абракадабру, выдаваемую за индийские заклинания. Она даже сказала: «Молодец мальчишка»!»

Выступали мы вдвоём с ассистентом  (без которого «фокусы» было бы невозможно исполнить: он незаметно для прочих подавал одному мне известные условные знаки), – этого ассистента я сам, кажется, себе и подобрал: то был девятиклассник из нашей же школы Алик Гиршберг. Вместе с ним мы раскрасили в полоску  (по трафарету - масляными  красками) пошитые нам из грубого холста халаты, наматывали  себе на головы чалмы, сделанные из домашних простыней и украшенные ёлочной звездой с  блестящим  султаном из канители, рисовали себе под носом чёрные усики… А далее вступал в дело наш исполнительский «талант». Перед моим появлением  ведущий праздник массовик сообщал: «К нам прибыл из далёкой Индии факир Абдул-Абдуррахман-Магараджа»… Уже после  дебюта, после первого такого праздника  побывавшие  на нём  дети, завидев меня где бы то ни было, принимались радостно кричать: «Факир, факир! Абдул! Абдуррахман!» А поскольку на ёлках за десять дней побывала чуть ли не половина детей нашего города, то ещё долго после тех каникул мне на улицах кричали это моё «сценическое имя». Так я  получил одно из своих школьных прозвищ (Абдул-Абдуррахман), которым, правда, пользовались не очень широко, но некоторые (например, Ходукин) – регулярно.

Но самое интересное для нас  (кружковцев и других подростков, занятых в организации и обслуживании праздника), начиналось после того, как праздник ёлки заканчивался и малыши расходились по домам. Каждый раз мы получали в своё распоряжение на час-полтора  уютный зал Дворца и устраивали танцы. За рояль садилась ученица 17-й школы Лена Матецкая, самоотверженно обеспечивая всем остальным возможность танцевать, и начинался упоительный, полный неясных надежд и романтических настроений наш собственный волнующий праздник у ёлки…  Поскольку все мои ровесники мальчишки  облюбовали  себе среди девочек объекты подростковой своей любви, выбрал и я предмет воздыханий: славную черненькую Лилю Жирмунскую - и чаще всего приглашал танцевать её, – вот и вся любовь! Летом Лиля (возможно, польщённая моим вниманием) даже пригласила меня к себе домой,  на свой день рождения, – там мама и папа  с улыбками меня рассматривали, - конечно, ещё  не как серьёзную кандидатуру, но всё-таки  первого в жизни девочки   «жениха»: на их лицах читалось смешливое удивление, что вот, незаметно-незаметно, а дочурка  выросла… Сначала,   кроме меня, не было среди гостей ни одного мальчика. Девочки предложили играть во флирт. Я никогда ни до ни после не играл в эту игру, а только читал о ней нелестные характеристики: игра-де – «мещанская». Раздали какие-то карточки, надо было сначала отвечать на какие-то слова: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме…»  И – называется какой-либо цветок, соответствующий одному из тех названий, что были розданы на бумажечках. Скажем, у меня был «Гиацинт». Услыхав, что он «не надоел» ведущей, я должен отозваться:  «Ой!» - «Что с тобой?» - говорит ведущая. «Влюблён!» - «В кого?» - «В розу!» - Тут в игру включается  «Роза»: «Ой!» - «Что с тобой?» - «Влюблена!» - «В кого?» - В «Астру!» И так далее… Игра глупейшая… На каком-то её этапе пользуются розданными карточками, где напротив названий цветов записаны фразы светского диалога. Подобрав такую фразу, я в «цветочном» диалоге адресовал её юной хозяйке дома: «Я сегодня не в своей тарелке», - гласила избранная мной эпистола.  Смутившись, Лиля стала писать мне записку (это в  одной-то комнате!): «Извини, я вижу, тебе скучно, сейчас придут мои   братья, и будет веселее». Братья в самом деле появились (одного звали Дава, то есть Давид, что меня очень удивило: мой папа тоже был Давид, но – Додя), мы поели угощение и продолжали играть…  Больше мне ни во флирт  не приходилось играть, ни бывать в гостях у этой славной девочки.

Не думайте, однако, что, увлекшись рассказом о ёлках и флирте, я забыл о Нагорном. Просто у него образовалась своя компания: Додик Баршай, Юра Юсевич (тоже наш одноклассник), Марик Коган из на год старшего, 8-го, класса…  Они встречались с какими-то другими девочками – словом, я благополучно вышел из-под его влияния, в котором, правда, ничего плохого и не было – кроме, разве что, полнейшего забвения учёбы!

В классе Давид воспринимался неизменно с юмором - как недоразумение и смешная диковинка. Этому способствовала не только его забавная внешность, рано выросшие усы, возмужалость, отличавшая его от остальных  и не соответствовавшая  его номинальному возрасту  (по документам он был лишь на год старше меня), но и плоховатый русский язык с польско-еврейским акцентом. Однажды, задетый за живое какой-то выходкой одноклассника, он его послал по известному русскому адресу: «на три буквы». Дело было на перемене, все мы находились  в классе и, услыхав его ответ, так и легли от хохота. Матерная брань была в ходу среди мальчишек, и не она сама по себе вызвала такую реакцию, а то, как её произнёс Давид: он в этом   кратком общеизвестном адресе сделал ударение не на предлоге, а на самом «русском символе»!     Ну, например: не «Иди нА нос», а:  «Иди на нОс»!

На уроках Нагорный получал «двойку» за «двойкой», но его это, кажется, не интересовало: он был поглощён дружбой с Юсевичем, Баршаем и Мариком Коганом, а главное – с  девочками… Эти ребята называли его не Давидом, а – как им казалось, «на английский лад» - «Дэвисом», у нас же в классе ему присвоили прозвище «Дэлбус», очень к нему подходившее: в нём слышался намёк и на «балбеса», и на «оболтуса», и на «дылду»..

Но хотя и то, и другое, и особенно третье было довольно справедливо, вместе с тем Давид обладал своеобразным обаянием. Усиленно интересуясь «женским полом», он никогда не говорил о девочках, о женщинах пренебрежительно, не пошлил, не рассказывал сальности. А страсть его к «пионерской работе» оказалась настоящим жизненным увлечением…

Конечно, седьмой класс он провалил: был оставлен «на повторный курс», но  школу покинул. В восьмом классе кто-то из ребят однажды явился  в школу с сенсацией: встретил Давида, сопровождающего, с красным пионерским галстуком на  длинной шее, целую колонну детей.

Пошёл слух (позднее оправдавшийся) что он устроился на штатную должность старшего пионервожатого какой-то школы.   Несколько лет мы с ним не видались, а встретились, когда я, окончив школу, поступив  в один технический вуз, а затем оставив его, сам  подался в школьные пионервожатые. Для этой категории школьных работников Дворец пионеров проводил еженедельные семинары, на которых мы и стали  видеться. Давид рассказал, что уже несколько лет  работает старшим вожатым в  110-й школе на Журавлёвке, он очень преуспевал на этом поприще, заведовавший семинарами специалист по пионерской работе Леонид Михайлович  Юзефович не раз ставил его всем нам  в  пример. Давид, как оказалось, с помощью директора школы, в которой работал, сдал экстерном экзамены в этой же школе за десятилетку (зная нравы того времени, уверен, что не столько он их «сдал», сколько у него «приняли») и, получив  аттестат зрелости,  поступил в двухгодичный Учительский институт. А я  к тому моменту - в педагогический. (Учительский, дававший неполное высшее образование, выпускал учителей с правом преподавания в средних, педагогический предоставлял образование высшее и готовил преподавателей старших классов).

Я уже учился в пединституте, когда Учительский институт в Харькове ликвидировали, слив его с Педагогическим. Но выпускникам учительского дали возможность получить тот диплом, на который они  рассчитывали при поступлении. Так я в стенах своего института встретился с Нагорным.  Сам я три  года учился на вечернем отделении и лишь  на четвёртом курсе перевёлся на стационар, где познакомился с Инной, и вскоре мы поженились.

А ещё через несколько месяцев меня призвали в армию, отправили на Дальний Восток, откуда я вернулся через несколько лет. В поисках работы как-то набрёл на следы Давида, который к тому времени заведовал детским сектором большого профсоюзного Дворца культуры «Пищевик». Стали обмениваться подробностями своих биографий – Давид к тому времени тоже был женат, притом – тоже на учительнице… Когда я назвал ему имя своей жены – он чуть не подпрыгнул. Оказалось, они были знакомы – и даже более: Инна (ещё до моего с нею знакомства) решительно отвергла его ухаживания.
 
Собственно, она сама   мне об этом и рассказала, ещё когда мы только начали "встречаться".  Солидный, очень взросло выглядевший, сильно взматеревший «Дэлбус» присмотрел её в институте, познакомился, стал бывать у неё в доме. И Саре Михайловне, Инниной маме, страшно не понравился!

Моя будущая тёща начала устраивать дочери сцены: «Я тебя прошу, - кричала она, - перестань с ним общаться! Это взрослый мужчина, а тебе нужен – мальчик!»

 – Понимаешь, - рассказывала мне будущая жена ещё в первые дни наших лирических взаимоотношений, - я не могу сказать, что  он мне не нравился. Или – что нравился. Он был мне – никак! Я ему объяснила, что против его визитов возражает мама. «Ну, давайте переписываться», - предложил Давид. Некоторое время я ходила на почту и там получала его  письма на моё имя – «до востребования». Но мне это надоело, и я ему написала, чтобы он прекратил переписку, так как… Думала-думала: «Так как…» – что? И, не найдя веской другой причины, сформулировала: «Так как вы мне неприятны!»  Это была неправда, повторяю: я просто была к нему равнодушна, и  мне до сих пор стыдно, что я буквально ни за что обидела человека. Но иного способа избавиться от его ухаживаний не придумала…

Конечно, я Давиду не рассказал этих подробностей. А он в ходе наших случайных встреч однажды спросил: как я уживаюсь с тёщей? Услыхав, что – ничего, уживаемся, - не удержался от характеристики:  «Мне казалось, у неё тяжёлый характер…»

…Спасибо, Сара Михайловна! Спасибо, мама:  отвадив Давида от  Инны, Вы для нас с нею  сыграли роль самой Судьбы!

Мой рассказ о Нагорном, однако, не окончен.  На педагогической работе с детьми Давид преуспел настолько, что  завоевал поистине всесоюзную известность. Годы учёбы в институте, последующая педагогическая деятельность не прошли для него даром. Он  не только придумывал всяческие громкие пионерские «акции», но и умел их воплощать в жизнь, а затем описывать в разных пионерских и комсомольских газетах, вплоть до  центральных. Я-то думаю, впрочем, что немало в том было и политико-педагогической трескотни, всё глубже проникавшей в жизнь советской школы, и умения изобретательно подхватывать любой идеологический и псевдопедагогический «смур». Давид, всегда не упускавший случая немного хвастнуть и прилгнуть, умел, как видно, создавать видимость работы, придумывать всяческие «панамы», тешащие душу начальства. Всё время тёрся возле областных и городских комсомольских руководителей, был своим человеком и  в Доме художественной самодеятельности, Доме самодеятельного творчества (это – разные учреждения: одно, если правильно помню, – в ведении отдела культуры Облисполкома, другое – в системе обкома профсоюзов).
 
Очередной точкой пересечения наших путей был момент моей «халтуры» (в смысле дополнительной работы) на поприще «руководителя пионерской агитбригады». Это случилось, когда я был редактором заводского радиовещания на заводе-гиганте имени Малышева. Как поёт Фигаро, «чести много, а денег мало», - мне приходилось искать возможность подработать. В одном из четырёх заводских культучреждений меня пригласили вести вот такую «агитбригаду». Эта деятельность продолжалась три года. Программы выступлений я сочинял сам – потому-то и пригласили… Но режиссёрская, постановочная  часть работы была для меня как terra incognita. Всё же в первый год, благодаря энтузиазму и старанию моему и детей, нам удалось на областном смотре детской самодеятельности выступить с триумфом, которому, впрочем, помогло и присутствие в жюри моего приятеля Володи Оршанского  – заведующего педагогической частью театра юного зрителя. Знаток сцены, сам превосходный лицедей и мастер «разговорного жанра», он высоко отозвался о нашем выступлении, и мы получили «пятёрку». Но и на следующий год, когда его в жюри не было, снискали твёрдую «четвёрку» и благосклонный отзыв известного в городе педагога Слонима. А вот на третий год меня постигла неудача, отчасти связанная с тем, что в состав детей, участников агибригады, затесался «трудный» мальчик – сын распутной и вечно пьяной женщины.

Витька (так звали этого худосочного, расторможенного двенадцатилетнего  подростка – был бичом своей школы и всей округи, одним из типичных представителей местной шпаны, он уже и сам пил и, как рассказывали дети, что-то нюхал или кололся… Но к агитбригаде прикипел душой и, насколько мог, сдерживал свои босяцкие привычки, потому что я грозился в противном случае его прогнать.    Однако  решиться на такое я не мог   – мне было бесконечно  жаль ребёнка, хотя он портил  всю картину, мешал на репетициях. Неужели, говорил я себе, ради этого моего жалкого приработка я так накажу  несчастное дитя!?  В результате выступили мои пионеры  ужасно – причём, это, главным образом, касалось не собственно сценической, разговорной, драматургической части, а, в основном,  музыкальной, которую сам я обеспечить уж совсем не умел, а  клубный хормейстер помог недостаточно.

На мою беду, во главе жюри на этот раз был не «разговорник», а как раз музыкант, причём очень высокой квалификации: один из многолетних руководителей областного симфонического оркестра  дирижёр Злобинский. Он, правда, в отличие от  другого дирижёра, Израиля Борисовича Гусмана, не был любимцем публики и воспринимался по сравнению с тем как дирижёр второго плана, но теперь, во главе жюри, судившего школьников и подобных мне халтурщиков на ниве самодеятельности, чувствовал себя мэтром.     При обсуждении нашей агитбригады Злобинский произнёс слова, которые я  со страхом ожидал  услышать ещё с первого года своей, прямо скажем,  авантюры.

- Это ужасно! -  воскликнул  строгий  симфонист. – Это же чёрт знает что такое!!!
И понёс, понёс, перечисляя музыкальные термины, которых я не знал и уже никогда не узнаю…

Вы спросите: но при чём тут Давид Нагорный, которому  посвящена эта главка? – Очень даже при чём! Давид был в числе членов жюри – он к этому времени работал заместителем директора одного из больших Дворцов культуры города, в котором и проходил смотр-конкурс. По-приятельски стремясь спасти мою репутацию, он стал вставлять в возмущённый монолог  Злобинского свои смягчающие реплики.

– В этом пении нет элементарного ансамбля! – кипятился музыкант.

– Но  дети старались, - возражал Давид.

– Просто какофония какая-то! – продолжал гнуть своё дирижёр филармонического оркестра.

– Там неплохие мизансцены, боевой сюжет – выставлял резон Нагорный. – Актуальная пионерская тематика!

– Но скажите вы мне: где гармония? Гар-мо-ни-я? – разорялся маэстро.

– Поставим четвёрку, - тихонько предложил  «Дэлбус».

– Какая четвёрка?!! – взвился председатель жюри. – Такое, с позволенья сказать, «пение»  и на  единицу не тянет!

…Сошлись на спасительной «тройке». Давид уберёг меня от полной потери репутации. Однако на следующий год меня в режиссёры не пригласили, пионерскую агитбригаду заменили  в клубе танцевальным  кружком.  Или – хоровым?..

(Моя деятельность в качестве руководителя пионерской агитбригады породила один чрезвычайно комический документ, который, к сожалению, я не догадался вовремя скопировать. Профсоюзный Дом  самодеятельного художественного творчества проводил  переаттестацию  руководителей кружков, и меня вызвали туда на собеседование с ответственной аттестационной комиссией. Мне надлежало предъявить  деловую характеристику, подписанную руководителем культучреждения. Однако как заведующая клубом, так и её заместитель по  педагогической части оказались то ли в отъезде, то ли на больничных листах, и старшим остался… клубный баянист Захватов - славный, но малограмотный простак. Он и написал характеристику, которую я повёз на заседание комиссии.

Председателем там был  интеллигентный, ироничный человек. Пробежав глазами текст документа, он сказал членам комиссии, сидевшим вокруг стола:

– Вот послушайте, коллеги, какая харак-теристика.

И хорошо поставленным сценическим голосом стал зачитывать:

«Тов. Рахлин Феликс Давыдович имеет литературный талант  и даже (слово «даже» он выделил интонацией) сам (особый акцент: «САМ!») сочиняет программы для руководимой им пионерской агитбригады»  (Все присутствующие, и я в том числе, расхохотались)
 
- Поздравляю вас, - продолжал председатель комиссии, - такой справки о наличии литературного таланта, я уверен, не было у самого Льва Толстого!)

Я очень виноват перед теми читателями, которые, приступая к чтению этой книги, ожидали встретить в ней одни лишь сцены школьной жизни времён моего отрочества. Но нет, я с самого начала задумал свою автобиографическую повесть не только как хронологически последовательные воспоминания, но и рассказ о судьбах людей, с которыми меня свела судьба. Я "восставляю перепендикуляры" из прошлого, прослеживаю пути некоторых из своих соучеников. Давид Нагорный был одной из примечательных личностей, а попутно, в связи с нашими, пусть и нечастыми, встречами в моей жизни происходили события, о которых есть смысл рассказать - может быть, другого повода потом не найдётся... Заметьте, впрочем, что они, в конечном счёте, имеют отношение и к характеристике его портрета  и житейскогог пути!      

Не помню точно, в какие годы, но в системе среднего образования ввели должности  заместителей директоров школ по воспитательной работе, и  Нагорный  устроился на такой пост в одной окраинной школе. Через какое-то время я встретил его в городе, напротив площади Дзержинского, – он шёл по тротуару,  сильно хромая  и  опираясь на  палочку.

- Вот тут, на этом самом месте, я упал некоторое  время назад и сломал ногу! – объяснил Давид (это объяснение прошу хорошенько запомнить). – Вышел из подъезда обкома комсомола, как-то неудачно ступил – и кость сломалась сразу в четырёх местах! Срослось плохо - пришлось уйти на инвалидность.

– Так ты теперь не работаешь? – сочувственно спросил я.

– Нет, работаю, причём – в газете (и он произнёс название нашей харьковской «молодёжки»).

Действительно, в  газете «Ленiнська змiна» изредка появлялись его статьи на пионерские и школьные темы. Сомневаюсь, что Давид самостоятельно их писал (с русским языком, а уж тем более с украинским,  у него по-прежнему было неважно), однако  его идеи, советы, наблюдения могли играть большую и даже определяющую роль в работе журналистов над материалом, под которым стояла его подпись.

Как рассказано в 3-й главе этой книги, мне после 15-и лет работы в журналистике пришлось её прервать. Семь лет был воспитателем и учителем в спецшколе для слабослышащих, а в конце 1979 вернулся  на газетное поприще. В многотиражке подшипникового завода познакомился с коллегой – литсотрудником  Верой Пилипенко, милой и наивной молодой женщиной. Муж её Юрий служил ответственным секретарём той самой «Ленинской змины», и оказалось, что Вера не только знакома с Давидом Моисеевичем Нагорным, но и в полном восторге от него. Зашла речь о его инвалидности, о ноге с плохо сросшейся костью.

– Какой человек! -  с  восхищением говорила Вера, когда мы однажды шли с нею вместе к проходной по окончании работы. – Подумать только: чтобы спасти девочку, которой грозило падение в оркестровую яму, бросился  к краю сцены,  ребёнка уберёг, а сам свалился вниз. А результат: инвалидность  и хромота на  всю жизнь!

Вот для чего я просил Вас, читатель, запомнить рассказ Давида  о том, как сломал он ногу!  Не правда ли, версии чуть-чуть расходятся?

К этому времени у Давида распалась семья. В дружбе с молодыми журналистами «молодёжки» он, как видно, нашёл некую замену семейному очагу. В редакции занимал официально какую-то чисто техническую должность, но её обязанностями не ограничивался. Кроме  творческого участия в работе редакции, он, как рассказывали, обнаружил коммерческий и организаторский талант, вступил  в контакт с разными  производственными и торговыми «боссами» и проявил себя как выдающийся  «доставала» всякого дефицита. Молодые руководители газеты как раз тогда получили новые квартиры, им понадобилась мебель, различные вещи и  т. д. Нагорный им помогал, проявляя незаурядный талант посредничества (если очень смягчать юридические дефиниции…)

Журналисты из других газет до этой его роли  докопались, в одной из газет появилась некая статья, Нагорного с работы уволили… Зная нравы тех лет и той среды, можно догадываться, что не последнюю роль сыграли в этой истории антисемитские эмоции творцов компромата: опытные, искушённые интриганы  подловили зелёную молодёжь комсомольской газеты на использовании гешефтов "ловкого еврейского пройдохи"…

Не помню, как и от кого  узнал я о его смерти, но Давида  уже давно нет на свете… А ведь, в сущности, славный был человек, но какой-то неприкаянный.

Читатель, может быть, ещё раз спросит, а не спросит, так подумает: книга – о школе, но куда же завёл нас автор?
Да, мой друг, повторю свои соображения: я пишу о школе. О мужской школе и её учениках. Должен же я, в меру своей осведомлённости,  рассказать и о том, чему же они там научились, кем  стали в конце своих времён?

Жаль вот только, что знаю не о всех.
 
ПОЗДНЕЙШЕЕ ПРИМЕЧАНИЕ
Жанр мемуаров - сложный и ответственный: мемуарист пишет не по документам, а по памяти и в соответствии с собственной точкой зрения, он высказывает свои мысли, свои оценки и мнения и вполне может ошибиться, что-то перепутать, он не в состоянии всем угодить. Я уже где-то цитировал высказывание моего сына% "Писать мемуары всего безопаснее, когда свой жизненный путь окончат все участники событий - включая самого мемуариста. Но... кто тогда напишет мемуары?!"
Между тем, жанр воспоминаний - один из самых популярных в литературе и в истории. Ожидать от него абсолютной правдивости - наивно, опровергать право мемуариста на свою, индивидуальную оценку людей и событий - жестоко и неверно...

Чтобы читателю было понятно, зачем и почему я написал предыдущие два абзаца, прошу заглянуть в раздел "Рецензий"  на мои записки -  только что мною получен отклик сына Давида Нагорного - Вадима. Сразу же хочу поблагодарить, так сказать, публично (один на один я ответил лично рецензенту) за его глубоко интеллигентный, сдержанный, умный тон замечаний и поправок. Главная претензия ко мне - в том, что, сравнив две версии причины инвалидности Давида (одна была им сообщена мне, другая - Вере Пилипенко), я сделал вывод, что он, скажем так, в рассказе ей прихвастнул в свою пользу...   
Но какой иной вывод мог сделать я, если в самом деле мне он сказал, что ногу поломал в четырёх местах, неудачно ступив на неё, а Вере и её друзьям (у меня нет оснований не верить ей!)объяснил свою инвалидность тем, что сверзился в оркестровую яму, самоотверженно спасая  девочку из художественной самодеятельности от падения туда?!

Мне понятны чувства его сына, который, наряду с эпизодами, показывающими его покойного отца с лучшей стороны, прочёл то, что я написал. Но неужели я, сопоставив факты, должен был ими пренебречь и показать Давида как безгрешного ангела?

А почему бы не увидеть за невинным желанием прилгнуть и прихвастнуть ещё и игру воображения, фантазию рассказчика? Не раз читал об умении пофантазировать, когда люди вспоминали о Гоголе, Булгакове,Бабеле, Пушкине и других знаменитых и одарённых людях. Мне пересказывал мой друг, путешествовавший по Мещерскому краю, о том, как некий тамошний мужик отзывался о Паустовском: "Ох и любит приврать!"

Мне казалось, что я написал о Давиде Нагорном с искренней симпатией, со снисхождением к некоторым его недостаткам (например, к его ученической ленце в известный период жизни). Но разве в моих записках не сказано, что он был одним из лучших пионервожатых, что любил и знал пионерское движение, помогал журналистской молодёжи?

Он САМ рассказал мне о том, что расстался с женой. Возможно, они потом снова сошлись? Я не знаю... Мне приятно было прочесть в письме его сына о том, что семья покойного Давида - большая и дружная. Может быть, моя вина - в том, что я не упомянул, насколько его рассказы о семье, о жене были полны целомудрия и уважения к ним. Но разве я утаил, что НИКОГДА не слышал от него ни малейшей пошлости в разговоре о женщинах?

Я не скрыл его неудачи в ухаживании за девушкой, которая стала впоследствии моей женой. Но тут не было "треугольника" - мы ухаживали за нею в разное время, и его неудача объяснялась только тем, что он внешне выглядел взрослым мужчиной, и её мама активно помешала дочери принимать его ухаживания...

Если я и в самом деле допустил какие-либо ошибки в описании и характеристике своего товарища - искренне просил бы прощения. Но меня не покидает ощущение своей правоты в рассказе о Давиде Нагорном. Во всяком случае,  это МОИ воспоминания, таким он запомнился МНЕ!      

Стасик Духин, любовь, комсомол  и другое

К восьмому – девятому классу  !(;: - 1948 годы) мы шефствовали над детским домом в харьковских Сокольниках (это место, где  городской парк уже закончился, а Лесопарк только начинается, - где-то в районе  Саржина Яра). Ходили туда проведывать детей, что-то им приносили (книги? игрушки?).

Вот идём мы  пешком по Белгородскому шоссе:  Павлик Гаркуша, его двоюродный брат и сосед по дворику на Павловке Юра Курганов, я,  председатель совета  пионерской дружины соседней женской 116-й школы Чарита Дикер и мальчик, который старше нас на класс, плотный, красивый  Стасик Духин. 116-я школа тоже шефствует  над тем же детдомом  Ещё с нами должна была  пойти подружка и соратница Чары – красивая голубоглазая девочка Тамара Горелик, но почему-то не смогла.  Мы идём и дружно беседуем. Ни у кого, разумеется, нет часов, и их нам заменяет Павлик, который объявил, что умеет определять текущее время по внутреннему ощущению. Мы то и дело у него спрашиваем:
 
–  Который . час?

Павлик Гаркуша на мгновение приостана-вливается, сосредотачивается, прищуривает оба глаза (они у него сильно косят, он этого стесняется и, фотографируясь, всегда старается  так повернуться, так посмотреть  в объектив, чтобы этот недостаток скрыть, – увы, это ему плохо удаётся). Переждав мгновение, он объявляет свой ответ. Мы немедленно проверяем, спрашивая «Который час?» у первого встречного. Иногда сообщённое время  совпадает с ответом Павлика, иногда – нет, но нам  в обоих случаях весело и смешно. 

Единственный, кто почему-то не смеётся и не отвлекается от какой-то глубокой и затаённой серьёзной думы – это Стасик Духин. А когда мы, достигнув края лесопарка, свернули  по направлению к детскому дому, - он, покинув нас, углубился в чащу деревьев. На наши зовы не откликнулся.

-  Мне С-c-тасика ж-ж-жалко, - говорит слегка заикающийся Гаркуша.

- Да в чём дело-то? – недоумеваю я. – Отчего он так расстроен?

И мне, по большому секрету  поверяют великую тайну: оказывается, Стасик влюблён в Тому Горелик и горюет оттого, что она не пришла поучаствовать в нашем посещении детского дома.

Здесь, пожалуй, вернёмся по оси времён немного вспять – к моменту  окончания седьмого – выпускного! – класса.

Да, по структуре тогдашней школы седьмой класс был выпускным во второй ступени обучения. Первой была начальная школа – первые четыре класса. С пятого по седьмой – неполное среднее образование, дававшее право поступления в средние специальные учебные заведения – техникумы и училища.  Если седьмых классов у нас в школе было четыре, то восьмых – уже только два: остальные ученики  продолжили учёбу  кто -  в техникуме, кто – в педагогическом или медицинском училище, а кто и на производство подался: учеником, как говорится, токаря-пекаря.

Такое этапное событие, как окончание семилетки, было уместно отпраздновать достойно. Учителя вместе с родительским комитетом  договорились провести выпускной вечер. И не одну лишь официальную, торжественную,. часть, но и  устроить пирушку, с выпивкой и закуской. Дело ведь было вскоре после окончания войны, давшей всплеск не только  массового патриотизма, но и массового, всенародного  пьянства. 7-й класс мы завершили весной 1946  года, накануне лета, о котором никто не предполагал, что оно принесёт с собой сильнейшую засуху и голод, и наши бедные родители были рады случаю устроить нам, подросткам, да заодно и самим себе, хороший «сабантуй».

Нас, подростков, больше интересовало другое: заканчивалось голомозгое детство (по
существовавшим школьным правилам, вплоть по 7-й класс включительно мы в школу должны были ходить – и ходили! – стрижеными под «нуль», лафа с пышными «политиками» на голове продолжалась недолго, и уже с шестого класса «Кролик» удалял из школы всех, кто пытался завести себе хоть крохотную чёлочку: это дозволялось лишь  в восьмом классе и старше. Так что  окончание седьмого означало некий рубеж, выход во взрослую жизнь, а что же  за взрослая самостоятельная жизнь без… девочек?!

Вот почему на  собрании самых активных семиклассников было решено пригласить к нам на вечер  девочек из упомянутой выше 116-й школы. До этого мы с женской школой никак не общались и только наблюдали  издали  за совместными компаниями старшеклассников, гуляющих по окрестным улицам…  Это были люди легендарные: Феликс Ицкович, которому предстояло стать первым в 131-й золотым медалистом, Иделиович, Илья Рачинский…

Девочек-семиклассниц, наших соседок, мы знали по случайным встречам во дворе, по их выступлениям на пионерских слётах, но совместных каких-либо дел не вели. И вот теперь двое из нас – Моня Канер и я – были делегированы в соседний девичий стан, чтобы пригласить семиклассниц на наш выпускной вечер.

Сразу же за Госпромом - Домом Госпромышленности, первым советским «небоскрёбом» (13 этажей!), замыкающим собой площадь Дзержинского, огромный – на целый квартал – жилой дом «Красный промышленник», одним из своих фасадов выходящий на проспект «Правды». Весь цокольный этаж этой части здания занимает анфилада  комнат административного назначения. В них-то и была тогда размещена 116-я женская средняя школа,  возглавлявшаяся директором  Анной Орефьевной (или Арефьевной?) Поздняковой. Мы и явились прежде всего к ней, чем обеспечили успех порученного дела. Время было неучебное, Анна Арефьевна – массивная женщина с маленькими глазками и прямой тёмной причёской – выслушала нас – и громко позвала:
 
- Ча-а-ри-и-та!!!

Явилась  черноглазая бойкая девочка, которую мне не раз приходилось видеть на пионерских слётах и во Дворце пионеров, - председатель совета школьной пионерской  дружины. Директриса познакомила нас, и мы  официально передали приглашение.

На другой же день в квартире Лёньки Основикова Валерик Волоцкий и ещё несколько наших мальчиков, сменяя друг друга, начали печатать на домашней пишущей машинке пригласительные билеты. Как и полагалось, на них были проставлены день и час начала вечера.

Однако, перед тем как определить этот час, надо было хорошенько продумать один весьма деликатный момент. Как определил родительский комитет, для приобретения закуски и выпивки (лёгкого вина) с каждого выпускника было собрано по 100 тогдашних рублей. Кажется, по столько же внесли и родители, предполагавшие участвовать в пирушке. Но на присутствие ещё и девочек собранной суммы было недостаточно. После горячих обсуждений оргкомитетом праздника было решено, что торжественная часть и вручение аттестатов об окончании неполной средней школы будут совмещены с праздничным ужином, а девочек мы приглашаем уже на художественную часть и танцы,  к началу которых  застолье  завершится.

Но, как это чаще всего бывало в СССР  (и – скажу теперь с полным знанием дела – нередко случается в Израиле!),  начать праздник вовремя не удалось, и к моменту, обозначенному в пригласительных билетах, у нас ещё шёл пир горой.

К несчастью и конфузу  нашему, все седьмые классы размещались в первом этаже, там и накрыли для  каждого класса пиршественные столы, а  парадная дверь школы была предусмотрительно заперта, и  принарядившиеся к празднику девочки, наткнувшись на замкнутую дверь, стайками собрались под окнами ярко освещённых классов и из  сгустившихся   сумерек начали в эти окна заглядывать, а потом и стучать по стёклам.  Некоторые, самые гордые, ушли, но большинство приглашённых, собравшись толпой, принялось колотить в дверь школы  что было сил!  Если бы я мог, то не задумываясь провалился под землю, так мне было стыдно! Тем более, что, наконец, ворвавшись в вестибюль, девочки под руководством Чариты принялись требовать к ответу именно меня и Моню… Хорошо, что не растерзали!  Нас спасли кем-то поторопленные танцы.

 Ещё немного о Стасике  Духине и его сверстниках из старшего нас на год потока. . Там была плеяда  блестящих мальчиков.  Он да Валерий Покровский, Марик Бланк, Владик Зинченко и ещё несколько человек составляли, как теперь  принято говорить, элиту  предшествующей нам параллели. Юноши гармонически развитые, они сочетали в себе интересы и способности к точным и гуманитарным наукам – недаром многие поступили на физмат университета. Но в школе были очень политизированы, не удовлетворялись изучаемым материалом по истории и обществоведению и даже организовали (мне об этом было известно по слухам) не то что подпольный, но весьма неофициальный кружок по изучению… истории
ВКП(б).

Какая была необходимость штудировать этот предмет в самодеятельных кружках, когда в совершенно  официальных источниках недостатка не было? Дело, очевидно, в том, что юные, не слишком испорченные трафаретной  пропагандой юноши и девушки обнаруживали вопиющее несоответствие заявленных  основателями коммунистического движения принципов с реальной действительностью авторитарного  большевистского государства. И естественное стремление молодых умов к правде, безоглядность и романтизм молодости толкали их  пытливые умы к самостоятельному и безнадзорному познанию истины. Известно, что  в стране ещё с военных времён немало возникло таких подпольных и полуподпольных, то чисто просвещенческих, то более или менее радикальных молодёжных кружков. Одна из московских организаций  подобного толка уже в начале 50-х была разгромлена в Москве министерством  госбезопасности вплоть до вынесения трёх смертных приговоров, приведённых в исполнение. Через подобный кружок юных марксистов-правдоискателей прошла где-то в Средней Азии известный ныне диссидентский политолог Дора Штурман (Шток),  и попала -  именно за это – в лагерь сталинского  ГУЛага.. В лагере же вскоре после войны очутился Анатолий Жигулин –будущий поэт, он состоял в воронежской  марксистской (но оппозиционной режиму) молодёжной организации. Несколько легче, но тоже не 6ез тюремных страниц, оказалась судьба известного ныне физика и еврейского публициста  Александра Воронеля… Харьковским их ровесникам из нашей и других городских  школ  повезло: Духина, Бланка, Покровского, Зинченко, равно как их подружек из 17-й школы: Яну Зеленскую, Элеонору Барщевскую, Лину Гарбер и ещё нескольких эта участь обошла стороной. Может быть, просто не сыскался человек,  решивший  «как следует» настучать. «Так и не нашлось стукача во всём городе? – сам себе не верит А. В. Воронель, тоже отчасти харьковчанин,  в элегической и ностальгической статье «Alma mater» (он окончил Харьковский госуниверситет). – И это в годы, когда тысячи молодых людей из других городов отправились в Сибирь за несравненно меньшую степень нелояльности. Что-то всё-таки особенное было в Харькове» (Журналш "22", №106, 1998 год).

Не буду спорить с земляком (особенно по поводу последней фразы, потому что так же пристрастен к городу, ставшему и мне родным), но на одном с ним факультете учился одноклассник Духина и Покровского, тучный молодой человек, потом, как говорили, перешедший на учёбу в высшее училище госбезопасности. Именно его «заслуге» приписывали упоминаемый Воронелем факт: невинная самодеятельная организация  наших ровесников – ЛОП (литературное общество перфектистов), существовавшая, главным образом, в фантазии горстки увлечённых словесностью мальчишек в 1948 – 49 годах,   стала  объектом  специфического интереса  харьковских  «майоров Прониных» и долго ещё волновала и вспучивала их заскорузлые мозги…   Но об этом отдельно и ниже – в главе-очерке «Заговор перфектистов».

 А внутри нашей школы политические игры  подростков невольно приводили к забавному, хотя и неосознанному,  пародированию кровавых политических игр взрослых. Я уже поминал «Школьную правду». Она выходила под редакцией Станислава  Духина и регулярно содержала нападки на школьных «оппозиционеров», «иудушек троцких», всевозможных юных «уклонистов»  и «оппортунистов»…  Разумеется, доставалось и хулиганам, двоечникам, которые отвечали нашим «партийным активистам»  лютой ненавистью и порой набивали им хорошие шишки и синяки… Много позже, уже во взрослой жизни, бывший участник воровской компании подростков – тот, которого я вывел в этом повествовании под именем «Миши Дворкина», с  презрением и негодованием отзывался о Духине, Покровском, Паскале…  Дистанция во времени не снизила накала мальчишеских страстей!
 :      
Одной из первых общественных работ, в которой мне довелось участвовать ещё  в пятом классе, была разборка завалов на местах разрушенных войной зданий. Например, на Пролетарской(б. Сергиевской) площади напротив Университетской горки, да и в других местах. Одновременно с нами, детьми, этим занимались и подконвойные немецкие военнопленные. И не только немецкие: когда мы, спустившись к Клочковской в районе Речного переулка, проходили напротив одной такой группы, занимавшейся разборкой руин, кто-то из живущих здесь, на Павловке, ребят сказал, что это – французы-петэновцы, взятые в плен на «Восточном фронте». Мне, разумеется, немедленно захотелось проверить, так ли это, но познаний во французском я ещё не успел приобрести, а потому решил крикнуть им  по-французски «Да здравствует Франция!».- единственную фразу, которую, как мне казалось, я знал. Но – ошибся и выкрикнул:  «Вив ле франсэ!», что означает: «Да здравствует французский язык!» Тем не менее, один из работавших солдат-оборванцев, сжав кулак на уровне головы, вполне серьёзно ответил мне: «Vive la Fran;е!». Вскоре, дойдя пешком до центра города, мы принялись по цепочке перебрасывать высвобождаемые из завалов кирпичи, складывать их в штабеля. Здесь, на Сергиевской (Пролетарской) площади, руины вскоре разобрали, но по всему остальному  городскому центру  они просуществовали вплоть до середины 50-х годов, только проемы дверей и окон были заложены кирпичом, чтобы воспрепятствовать проникновению разных бродяг, а также детей…

Но  работы по расчистке завалов, не без помощи школьников, продолжались.   Помнится лето, когда мне в составе группы ребят довелось участвовать в погрузке  лома огнеупорных кирпичей от развалин довоенной Харьковской электростанции (в центре города, на набережной реки Харьков) – их отвозили в грузовиках куда-то на железнодорожную станцию, а потом – на переплавку, кажется, в Запорожье, но это уже без нашего участия. Над школой шефствовала организация – по-моему, так и называвшаяся: «Огнеупорлом», и в ответ на помощь,  которую она оказывала в ремонте школы,  наш  директор "Тим"  организовал вот такую группу старшеклассников. Стояла лютая жара, рядом – речка, в которой (мы знали) купаться нельзя: настолько она была загрязнена всякими производственными отходами. Но мы не выдержали – и полезли в воду:  Стасик Духин  Моня Канер, Изя Фрейман (он - из параллельного класса)… И я тоже полез. Выбравшись на берег – еле оттёрли друг друга какими то тряпками от плававшего на воде мазута!

Потом нас использовали ещё на каких-то погрузочно-разгрузочных работах, которые велись на территории  завода метлахских  плиток – на улице Котлова, в районе ДК железнодорожников.
 
Большинство из нас работало исключительно под влиянием патриотических идей, а вот Изя Фрейман не скрывал, что рассчитывает на обещание работодателей наградить нас после окончания работ… селёдкой!  Спустя время мне  говорили, что этот Изя ходил-ходил в «Огнеупорлом»  - и добился-таки своего: получил за работу несколько килограммов сельди!  «Огнеупорный» оказался малый…

К этому времени мы все были уже комсомольцами. Я вступил в комсомол в 1945 году вместе с  теми одноклассниками, которым уже исполнилось 14 лет. Процедура вступления была довольно строгой – прежде всего, многоступенчатой: комитет комсомола школы – общее комсомольское собрание – заседание бюро райкома… И везде идёт опрос: проверка идейной зрелости вступающего. Выясняется знание им Устава комсомола, международного, внутреннего положения, успеваемость, поведение… Особенно трудным считалось преодоление  «барьера» общего комсомольского собрания. Подростки изощрялись друг перед другом в том, чтобы задать своим товарищам вопросы позаковыристей. Например, я и до сих пор помню названия греческих политических партий (ЭЛАС и ЭЛАМ),  израильских (МАПАЙ и МАПАМ) и ещё много всяческой чуши… До сих пор смешны некоторые эпизоды приёма в комсомол. Вот один из «маменькиных сынков» (мы к таковым почти все принадлежали!) - сын юриста Гарик Чернявский задаёт вопрос вступающему:

- Если бы тебя пытали, как молодогвардейцев, смог бы ты выдержать муки и не раскрыть врагам военную тайну?

Слышатся негодующие крики: «А ты? Скажи: ты сам бы смог?»

- Я бы смог! – гордо и уверенно  отвечает Гарик…

Григорий Иосифович Чернявский  сейчас (2004) живёт в США, он – видный историк-балканист, профессор. А вот герой следующего эпизода, увы,  недавно завершил свой жизненный путь.

В тогдашнем Уставе ВЛКСМ была ещё предусмотрена (позже - отменили)  возможность полугодового  кандидатского комсомольского стажа. Обычно, правда, обходились без такой промежуточной ступени: всё же комсомол – не партия… Единственный известный мне случай практического применения этой уставной нормы  произошёл в отношении друга моей юности Мирона Черненко. Он был заядлым  собирателем почтовых марок. Говорят, уже в зрелые годы вернулся к этому увлечению и собрал выдающуюся филателистическую  коллекцию мирового класса. И вот, когда  обсуждали Ронькину кандидатуру на комсомольском  собрании: принять–не  принять, –  встал один мальчик и сказал:

- Его принимать нельзя: он у меня марку украл.

Разбираться не стали – и постановили: принять,  но… не в члены комсомола, а – пока всего  лишь  в кандидаты…

О Мироне можно прочесть в уже помянутом  моём мемуарном очерке «Заговор перфектистов»,  вошедшем в эту книгу отдельной  её главой. Он cтал видным российским кинокритиком, автором ряда киноведческих монографий. Умер в одночасье на вокзале в Питере - по дороге на Гатчинский  кинофестиваль. Наши совместные годы в эвакуации описаны в первой книге этих записок.   

Вступив в комсомол, я получил в райкоме, вместе с комсомольским билетом, эмалированный нагрудный значок. Это была тогда (сентябрь 1945) новинка: раньше комсомольцы носили на груди  значки с надписью КИМ, но в 1943 году Коммунистический интернационал  (и молодёжный в том числе) расформировали, и к концу войны такой же флажок, как кимовский, ввели с надписью в середине флажка: «ВЛКСМ». Вот и нам вручили такие.  Он пристёгивался к одежде булавкой, которая была припаяна к оборотной стороне  значка  простой каплей олова. При  вручении  комсомольского билета и значка нам в райкоме комсомола сказали, что мы обязаны то и другое свято беречь и что утеря  повлечёт за собой строгое комсомольское взыскание. 

Прицепив значок  к курточке,  я пошёл в школу. На перемене стал с кем-то из ребят бороться, мы возились между партами, пока не вошёл учитель. Меня не оставляло торжественно-приподнятое состояние духа: шутка ли, я – комсомолец!  (Не забывайте, дорогой читатель: в нашей семье, основанной  четой «старых комсомольцев», существовал и ревностно соблюдался культ этой организации!)

- Ты знаешь, - сказал я тогдашнему соседу по парте Вите Канторовичу, - я чувствую, как этот значок согревает мне сердце!

Витя посмотрел мне на грудь – и тихо воскликнул:

- Да где же он?!

Я взглянул туда же – и обомлел: значка не было – одна булавочка……

Еле дождавшись конца урока, мы принялись  искать пропажу – и обнаружили  её под партой.  Пока я боролся, плохо припаянная оловянная капля отщепилась от задней стенки металлического флажка… Наверное, потому, что боролись мы не за светлое царство социализма, а просто чтобы размяться…

Бракованый  значок мне обменяли на другой, но  эта история стала   заметным щелчком по моему идеализму. Жизни потом ещё много раз предстояло меня щёлкать, да толку-то…

Раз в месяц у нас бывало общешкольное комсомольское собрание, примерно с такой же периодичностью собиралась комсомольская группа класса. Кажется, я какое-то время был группкомсоргом, но содержания своей деятельности (как и чьей-либо на этом посту) вспомнить не могу. Что-то мы, конечно, обсуждали, какие-то принимали решения. Из общей  картины повседневности  воскресают какие-то особые эпизоды, но о них чуть позже и отдельно. Здесь же лишь отмечу и, как могу, покажу, что наша общественная школьная жизнь была отражением или сколком жизни взрослого мира. Да этому  способствовали и  сами взрослые.

Под руководством  и наблюдением Тима  выпускалась общешкольная стенная газета. Известно, что центральным органом ВКП(б) (Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков), а затем – КПСС (Коммунистической Партии Советского Союза) была газета «Правда». Газета  комсомола  называлась «Комсомольская правда», у пионеров – «Пионерская правда». На Украине – «Правда Украины», и т. д.  Вопрос «на засыпку»: как должна в этом свете называться стенгазета школы? Да, засыпать вас  не удалось: конечно, конечно же: «Школьная правда»!

Так вот: каждый номер «Школьной правды»  в принципе  представлял собой миниатюрную пародию  (а если точнее – карикатурную копию) «Правды», выпускаемой в Москве, - но не нарочитую, а сделанную в силу присущего подросткам обезьяньего рефлекса. Здесь была и передовая статья, ставящая задачи на  такой-то период, и критика недостатков, с разоблачением всяческих «-измов» (как, например, «наплевизм»), а иногда и с намёками на просочившихся в наши школьные ряды врагов народа и чуждый  элемент.

Авторами статей были, конечно же, подростки, чаще всего очень славные и чистые, но стараниями всей идеологической машины  советского государства временно свихнувшиеся, хотя бы  и отчасти.

Выходили  и другие стенгазеты – классные,  а в нашем классе, сверх того, ещё и сатирический «Крокодил». Его очень красочно оформляли наши лучшие художники (а  в будущем – видные, ведущие  архитекторы города)  Игорь Алфёров  и Игорь Лаврентьев. Смотреть и читать свежие выпуски этих стенгазет  к нам сбегались из других классов. Иногда и я принимал участие  (разумеется, литературное) в подготовке номеров, однако вспоминаю об этом не с гордостью, а со стыдом. Хотя тексты моих стишков одобрялись и даже иногда заучивались наизусть моими товарищами, сам я  теперь вновь и вновь удивляюсь, как это никто мне за них не накостылял по шее.  Посудите сами. Был у нас добрейший Вадик Ржавский, обладавший  огромной физической силой, но не слишком преуспевавший в учёбе. Мало того, что по моей вине он получил было  обидное прозвище «Дядя  ‘ожа» (у него было грассирующее произношение звука «р»), - впрочем,  эта кличка превратилась потом в ходе употребления в симпатичное «Ёжик»… Но моя шкодливая Муза продиктовала мне для «Крокодила» вот какую эпиграмму на этого товарища:

Вместо знаний
            присутствует
                шиш.
К кулачному бою –
              талант недюжинный.
Зачем ты
             даром
                небо коптишь, -
«такой большой –
                и  такой ненужный»?!

Закавычив цитату – скрупулёзно  выполнил норму авторского права, не обидел Маяковского… Но зачем же так обидел товарища?! Тем более, что сам  в 9-м классе успеваемостью не блистал, а  в третьей четверти получил  «тройку» по поведению за многочисленные прогулы. Мы с Юрой Куюковым приохотились тайно от наших родителей встречаться на пешеходном мостике, что был выстроен «методом народной стройки» (то есть с применением субботников и дармовой рабочей силы) над спуском Пассионарии, и шли с утра вместо школы в кино…

Вторая моя  эпиграмма была посвящена  ещё более доброму и безобидному Нёме (Науму) Мунихесу. В то время мне не было известно, что комически переиначивать собственные имена людей – дурной тон, не принятый в уважающей себя сатире. Кроме того, мог бы и догадаться сам, что неблагородно высмеивать некоторые физические особенности  человека – например, его маленький рост. И вот результат моего невежественного  «творчества:

         НЕУМ  НЕУМНИХЕС
От горшка -
Два вершка.
К знаниям –
Тонка кишка.               
Таков герой
Сего стишка,
Каким родила
Матушка.

Повторяю: за такую «литературу» вполне  стоило  отлупить автора. И сейчас привожу эти  перлы моего «таланта»  только для точности и справедливости рассказа. Впрочем, к чести обоих адресатов, они понимали, что  написаны эти стишки без малейшей злобы, и вместе с другими смеялись над собой… и надо мной.


«Моя Победа»

Как влияла на нас идеология и фразеология сталинского общества,  покажет следующий эпизод, произошедший с автором этих записок.

Приближалась ПЕРВАЯ  ГОДОВЩИНА  победы  над гитлеровской Германией. Я как раз оканчивал 7-й класс и был уже более полугода  членом комсомола, Однажды на перемене ко мне подошёл тогдашний секретарь школьной комсомольской  организации восьмиклассник Валерий Покровский. Это был интеллигентный, умный, способный мальчик, великолепно учившийся, прекрасно игравший на фортепьяно. Впоследствии он стал видным учёным-физиком (или математиком?), кажется, профессором одного из сибирских университетов.

– Комитет комсомола школы поручает тебе, - сказал он, - подготовить доклад и выступить с ним на школьном вечере. Напиши его в стиле Ильи Эренбурга . – (Он сделал ударение на «Э») -  У тебя это получится.

Не знаю, откуда в нём взялась такая уверенность: я вовсе ничего тогда не сочинял, кроме цитированных только что «эпиграмм», об ораторских своих возможностях, да и вообще о проблемах и достижениях риторики и стилистики имел самое туманное представление, однако публицистические статьи Эренбурга военных лет  были мне (как и большинству читающих советских людей), хорошо известны.   Засел за доклад, написал его по своему разумению и в назначенное время занял место за трибуной в школьном зале.

Официальных докладов молодёжь, как правило, не любит, смотрит на них как на неизбежную тягомотину и слушает вполуха.  Мой доклад не стал исключением: ровный гул приглушённых голосов распространился в зале, пока я выкликал свои  риторические шедевры ‘a la  Илья Эренбург. Но вот дело дошло до фразы, в которой я обличал американских газетных магнатов (начиналась «холодная война», дело было  вскоре после знаменитой речи У. Черчилля в Фултоне, и, следуя за поднявшейся в советской прессе шумихой, я никак не мог обойти эту тему). Фраза была такая: 

«С пеной у рта кипятится от злости  американский миллионер  Херст» (так я обрушивался на известного «владельца заводов, газет, пароходов»…)

Однако, произнося эту фразу,   допустил  оговорку: вместо «миллионер»  сказал… «милиционер». Оно бы и ничего, вряд ли кто  заметил, но я, осекшись, сам исправил себя после паузы:

- Извините:  миллионер!

Раздался хохот. Правда,  ошибка была вполне простительная – техническая. Но в самом конце доклада я сделал, как оказалось,  серьёзный идеологический промах. После провозглашённого мною  лозунга:

- Да здравствует вождь трудящихся всех стран, гениальный полководец всех времён и народов, Генералиссимус Советского Союза товарищ Сталин!  –
 
все с облегчением  перевели дух, готовясь посмотреть концерт самодеятельности, а потом и потанцевать. Но, одержимый идеей создать доклад нетривиальный, я и концовке не дал  осуществиться по шаблону. Чтобы привлечь к себе внимание,  поднял руку, шагнул из-за трибуны в сторону и вперёд и провозгласил следующее:

- Под знаменем бессмертного Ленина, под водительством великого Сталина мы смело шагаем в светлое будущее. С нами вместе – народы мира.

Собственно, ничего особенного не произошло. Мне опять похлопали. Начался концерт. Но потом, во время танцев, ко мне протиснулся восьмиклассник Саня Жислин (близкий приятель Юры Курганова, будущий юрист, ныне – писано в 2005 – житель американского города Нэшвилла, штат Теннеси), чтобы познакомить меня со своим спутником, который представился как инструктор райкома комсомола.

– У  тебя был очень содержательный доклад, - сказал инструктор, - но  я должен сделать тебе замечание. У нас на всех уровнях принято любой доклад завершать здравицей в честь товарища Сталина. А ты от этой традиции отошёл.

Так я проникся  сознанием того, что ни в коем случае нельзя нарушать советские обычаи и что стилистические высоты не должны   быть выше товарища Сталина.


Демонстрации

Одним из проявлений общественной активности  школьников считалось участие их в праздничных шествиях и демонстрациях. Первое из подобных мероприятий в жизни школы, которое я помню,  состоялось в мае 1946 года, перед окончанием седьмого класса, и было посвящено первой годовщине Победы над Германией и открытию сада Победы с фонтаном-бассейном «Стеклянная струя».

Ещё с довоенного времени, с 1940 года,  в самом центре Харькова, на участке, ограниченном улицами  Сумской, Чернышевской, Совнаркомовской и Сердюковским переулком (впоследствии переименованным в улицу Скрыпника), был устроен  троллейбусный парк, ограждённый глухим дощатым забором.  Власти  после  войны  правильно решили убрать это сомнительное «украшение» в другое, менее  видное  место, а на  его территории  устроить  большой сквер  с красивым фонтаном. Открытие этого сквера и послужило поводом для многочисленного митинга. Мне он запомнился тягостной сценой: ученик  одного из  четырёх  седьмых классов, мой тёзка Феликс (фамилии не помню),  приблатнённый «фиксатый»  переросток, за какую-то провинность гадко, исподтишка, воровато оглядываясь, короткими ударами в живот избивал  своего одноклассника. А тот, испуганно глядя на своего  мучителя, лишь вздрагивал после каждого удара, не издав ни звука и не попытавшись уйти. И никто из нас не пришёл избиваемому на помощь…

В дни «всенародных праздников»,  1 мая да 7 ноября, школьные колонны сперва в демонстрациях не участвовали. Но со временем и нас стали включать в общее шествие. У меня сохранилась фотография: наша  школьная колонна проходит по улице Данилевского. Под большим портретом Сталина – шагающие и что-то поющие и кричащие ребята нашего и других классов, в том числе и я – как и все, с разинутым ртом. Не подумайте, однако, что мы в это время возглашали «Да здравствует товарищ Сталин» или исполняли песню «Широка страна моя родная». Нет, хотя и такое было, но в основном демонстрации мы использовали (и это, в общем, не пресекалось) чтобы просто подурачиться и поорать во всю. силу  молодых глоток.  В тот день, как хорошо помню, я сперва научил ребят «аккомпанировать» мне размеренным «Пум-па! Пум-па!», а сам в это время исполнял испытанную «Китайскую болтовню» (подробно процитированную в первой книге моих мемуаров – «Записки без названия», в главе-intermezzo, так и названной: «Пумпа-ква!»)  Песенка понравилась, поорали её немного, и тут репертуар обогатил Глеб Пожаров из класса «Б», сообщивший другую и третью  столь же содержательные песни. Сперва все должны были  мерно и хором  повторять: «Тум-бала-бала!  Тум-бала-бала!», а кто-нибудь один (эту миссию немедленно взял на себя я)  выводил рулады:

             «Ой, Ахмет!
             Нэ ходы в ми-на-рет!!»  –
и далее – просто голосом, то  выше, то ниже – «вокализ»::
     «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!...»

(Теперь в Израиле, где вокруг нашего еврейского города толпятся арабские селения с неизменными минаретами возле каждой мечети, а оттуда каждое утро спозаранку доносятся голоса муэдзинов, усиленные, в пику нам, евреям, мощными динамиками, - мне всегда приходит в голову мысль:  ну, вот, напел на свою голову… «Ахмет» из-за одного лишь духа противоречия готов не слазить с минарета!)

Когда вдоволь накричались и насмеялись по поводу Ахмета, Глеб вспомнил ещё одну весёлую чепуху:  кто-то один должен запевать – «Жил-был у бабушки серенький козлик, жил-был у старенькой серенький козлик…»,  – а  все подхватывали:  «Анадыр! Анадыр!» Затем – снова «соло»: «Чики-брики!»» - и разбойный свист: «Фьюить!», после которого - все: «Асса!» («Фюить!), «Асса!» («Фьюить»), «Асса»!  Затем – хор произносит: «Кургурли! Кургурли!»…

–  …А дальше, - инструктировал Глеб, - все должны кричать, кто в лес, кто по дрова, и как можно более гнусаво: «Ай-я-яй!!!»

Выполнили – понравилось. И вот именно этот момент запечатлён на снимке с портретом товарища Сталина над головами сосредоточенно орущих… Фото Юрия Куюкова!

После демонстрации 7 ноября 1948 года мы втроём: Толя Новик,  Юра Куюков и я – отправились в сад имени Шевченко, уселись там на полянке и распили бутылочку  креплёного вина «Ашхабадское». Его название вызвало у нас игривые ассоциации с незадолго перед тем случившимся разрушительным землетрясением в Ашхабаде… Никто из нас не увлекался спиртным, но такова была взрослая жизнь вокруг нас, что мы видели какой-то особый шик в том, чтобы клюкнуть по случаю праздника.
 
Ещё одной типичной для демонстраций забавой была игра в «жучка». Кто-то один, избранный по жребию жертвой, становился спиной к группе играющих и, прикрывая себе  глаз одной раскрытой ладонью («чтобы не подглядывать!»), другую выставлял через подмышку  назад в открытом виде – толпившимся за его спиной товарищам. Кто-либо из них должен был произвести удар по этой выставленной ладони, после чего исполняющий обязанности жертвы мог оглянуться, чтобы по лицам стоявших догадаться: кто именно нанёс удар. Все стояли с невинным видом, выставив вперёд кулак с поднятым вверх большим пальцем. Понять, кто нанёс удар (иногда – весьма ощутительный!) – было мудрено. Однако порой это удавалось. Тогда угаданный менялся местами с угадавшим и сам становился жертвой.

За возможность попеть, покричать и поиграть «в жучка»  мы любили демонстрации… Хотя смысла их проведения понять не могли. Я и сейчас не понимаю: какой толк в том, чтобы  в провинциальном городе, потратив на шествие в толпе  несколько часов, быстрым шагом пройти мимо трибуны с областными – как правило, мордатыми и пузатыми – чинушами? Кому и что мы этим демонстрировали?

Разве что полное  и глупое подчинение властям предержащим…  А ещё – силу молодых глоток, с таким же энтузиазмом кричавших «Ура!» этим властям, с каким  только что повторяли»  «Анадыр!»  или «Пумпа!»…

…Вот и ответ, для чего на самом деле  тоталитарной власти нужны демонстрации. Это демонстрации стадности  общества,  манифестации его полной готовности  сплотиться вокруг (по выражению Ильфа с Петровым) «всего, что понадобится впредь» - и, вместе с тем, способ воспитания такой готовности в массах, способ сплотить их в  хорошо управляемую толпу. Недаром товарищ Сталин, поглядывая с трибуны Мавзолея на текущие мимо него    колонны, приговаривал себе в усы: «Бараны!..»  И не зря проницательный Пушкин писал:  «К чему стадам дары свободы? /Их надо резать или стричь! / Наследье их из рода в роды –/ ярмо с гремушками  да бич».

Наследье  бесконечных коммунистических демонстраций – нынешняя судьба бывшего Союза, где ежедневно обстригаемые и выборочно закалываемые люди-бараны поддерживают любого очередного  стригаля и резника  и его собственную клику и клаку.  Такова партийная жизнь!

Читать далее главу 6-ю "Есть ли Бог?" http://proza.ru/2011/06/18/1346

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.