Глава 6. Есть ли Бог?

На снимке - восьмиклассники (1946 - 1947 уч. год)131-й мужской школы в гостях у Зары Жуковой - восьмиклассницы 106-й женской. Сидят: Павлик Гаркуша (слева) и Юра Курганов.
Стоят: Феликс Рахлин (слева) и Юра Куюков. Фотографировал брат Зары.

 
                *    *    *

Юра Курганов был в нашем классе мальчик особенный,  чем-то неуловимо отличавшийся от остальных. Я и сейчас точно не могу определить – чем, но я его сразу же выделил, хотя  класс наш изобиловал   яркими  индивидуальностями.
Всё же мы с ним долго были друг от друга далеки – может быть, потому, что он (как и Эдик Ходукин, Шурик Рыжов, Боря Гурьев,  как и  Юрин двоюродный брат Павлик Гаркуша, учившийся в параллельном классе «Б» и  очутившийся вместе с нами только по окончании семилетки) жили внизу,  под горой – на Павловке (в одноэтажном  харьковском предместье)  и  держались чуть-чуть особняком. Но в седьмом классе  и он, и я  стали посещать Дворец пионеров: он – литературный кружок, я – драматический, и  возникло ещё одно место общения и встреч. Чуть позже  мы очутились однажды по какому-то случаю – вместе в городском парке – втроём: он, я и Павлик, лежали на весенней травке в одном из дальних уголков этого живописного зелённого массива, почему-то предались воспоминаниям о войне, и вот тут возник у нас разговор,  которому суждены были заметные последствия.
У Юры было лицо какое-то не вполне русское, необычное, с профилем, который, мне кажется, можно, хотя и с натяжкой, назвать «римским» (нос с небольшой горбинкой, твёрдая линия губ, округлый, но решительный подбородок) и совершенно необыкновенные, серые, с пристальным серьёзным взглядом, глубокие и внимательные  глаза. У нас зашла речь о религии, о Боге, о чудесах. Я  высказался в том духе, который закладывали в меня  семья, детский сад и школа: ни Бога, ни чёрта на самом деле нет, как нет и  вообще в мире ничего   сверхъестественного. Юра возразил:   на самом деле что-то есть, и в доказательство привёл случай из своей жизни: когда через Харьков проходил фронт (а это было в недавней тогда войне аж ЧЕТЫРЕ раза!), осколок разорвавшегося неподалёку снаряда, просвистев буквально возле его уха,  шлёпнулся: рядом, и Юра остался жив. А кого-то вблизи (кажется, соседа) другим осколком убило! Это, с точки зрения Курганова, было достаточным основанием для веры в Высшую Силу…
Мне и сейчас его аргумент кажется  совершенно безосновательным.  Почему, на его взгляд, Высшая Сила (Бог, Дьявол или – уж Бог знает кто!) проявила снисхождение именно к нему – к Юре Курганову? А к соседу оказалась столь безжалостна? На этот вопрос мой одноклассник не смог ответить даже предположительно, однако он остался при своём мнении, я – при своём.  Разговор иссяк.
Юра интересовался  художественной  литера-турой, даже писал стихи – несколько раз читал со сцены одно и то же своё стихотворение, из которого  помню две строчки: 

 Орден, пулею пробитый –
 Богатырь лежит убитый…

Мне уже тогда (благодаря чтению) было понятно, что рифмовать однокоренные слова - дурной  тон, однако  версификаторские просчёты  Юры   никак не поколебали во мне доброго и уважительного отношения к товарищу. Не знаю, что говорил о его стихах руководитель литературного кружка Дмитрий Львович Брудный, но он для Юры был большим и симпатичным авторитетом: Курганов с Гаркушей, также посещавшим литкружок, с восторгом отзывались о том, как здорово Дмитрий Львович читал Маяковского:  «Кресло за креслом, ряд в ряд эта сталь, железо это…» Причём Курганов  тщательно подражал еврейской картавости Дмитрия Львовича  («Кггесло за кггеслом, ггяд в ггяд..) и утверждал, что благодаря этому стихи звучат гораздо красивее.

(Дмитрий Львович Брудный, родной (кажется) дядя  или двоюродный брат нашего Миши Берлина,  литератор по профессии, возвратившись с фронта, заведовал  одно время  литературной частью  Харьковского прославленного театра украинской драмы имени Тараса Шевченко, потом долго жил в Москве и вращался в  тамошних театральных кругах, результатом чего и явилась книжечка его мемуаров с рассказами о ряде известных театральных деятелей. В начале 90-х я встретил его имя и публикации в израильских, выходящих на русском языке, газетах: он прибыл в Израиль по репатриации…  Теперь уже много лет как его нет на свете).

    Как раз когда мы учились в 8-м классе, группа  одноклассников с Павловки, которые, пережив оккупацию,  все были старше   на год, а то и два, завела дружбу с девочками из тамошней 106-й школы – и мы, младшие, как это часто бывает, примкнули к старшим. Именно  тогда Ходукин на всю жизнь подружился со своей Неллой. У нас прошли совместные вечера, где премиленькая  (тоже, кажется, из «переростков») Зара Жукова  пела чистым, светлым голоском  модную тогда песню из репертуара эмигранта Петра Лещенко:

            «Я иду не по нашей  земле,
            Просыпается хмурое утро…
            Вспоминаешь ли ты   обо мне,
            Дорогая моя златокудрая?
            Здесь идут проливные дожди,
            Их   мелодия с детства знакома.
            Дорогая, любимая, - жди!
           Не отдай моё счастье другому!

                Я тоскую по Родине,
                По родной стороне своей.
                Я в далёком походе теперь,
                В незнакомом краю…

                Я тоскую по русским полям –
                В мире, кажется, нет таких, -
                И по серым, любимым глазам…
                Мне так грустно без них!»

(Всю жизнь  эта трогательная, печальная, светлая песенка  звучит  во мне голосом Зары. То была приветливая, доброжелательная девочка с тёплым, привязчивым сердцем. Мы совсем недолго встречались в одной школьной компании, потом я её не видел много десятилетий  и уже в очень зрелом возрасте зашёл как-то раз по личному делу в одно медицинское учреждение, разыскивая знакомого врача, как вдруг мне на шею, с радостным, изумлённым возгласом: «Фе-линь-ка!!!»,  бросилась пожилая женщина, в которой я, однако, сразу узнал Зару.  Меня поразила эта радость, эта её  добрая и прочная память, которой я, кажется, ничем не заслужил – кроме того, что и сам все годы по-хорошему помнил её… Кажется, она так и не вышла замуж, и уже здесь мне о ней рассказали что-то ужасно  печальное…  Зара, Зара, есть ли ты, нет ли тебя  на свете, но всю жизнь звучит во мне твой голос, и я тоскую по родине, по русским, украинским полям (других таких, вот уж точно, нет на всём свете!), по невозвратимой нашей юности, глупой и честной…  Мир имени твоему, памяти твоей, чудной женской, человеческой доброте…)
Как ни странно, сердце моё оставалось спокойным –  славненькая Зара  не вызвала в нём никакого чувства, кроме простой и чистой симпатии. А вот  Юра Куюков, как я потом  заподозрил, не остался равнодушен к этой славной девочке. То же можно предполагать и в отношении Юры Курганова. Во всяком случае, оба они гораздо чаще, чем я, с нею общались. Мы  бывали в её доме на Клочковской, где-то напротив ул. Ивановской, и даже однажды сфотографировались там вчетвером: Курганов и Гаркуша, Куюков и  я.
Юра Куюков – один из моих ближайших  школьных  друзей в течение всей жизни, и здесь как раз место о нём  рассказать подробнее – прошу извинить, если где-то повторяюсь.  Его отец Дмитрий Фёдорович  был одним из видных руководителей  системы образования в Харькове. Сразу после войны  он работал в ОблОНО (областном отделе  народного образования) на какой-то руководящей должности,,  а  всем отделом заведовал, очень порядочный, по отзывам уважаемых мною людей,  человек по фамилии Бабич. В середине сороковых, с началом  новой закрутки гаек в политике сталинского руководства страной, когда  стало входить в кадровую политику понятие «пятый пункт» (национальность), а также яростное  недоверие к  отдельным группам населения (например, к людям, остававшимся жить на оккупированных территориях), такие интеллигентные работники, как Бабич, стали помехой и вынуждены были уступить место  совсем другим фигурам – более сговорчивым, менее обременённым  «интеллигентскими  предрассудками», а то и откровенно сволочным… Ушёл Бабич, ушёл со своего поста и    Д. Ф. Куюков – и всю жизнь впоследствии проработал  на  должности заместителя директора областного института усовершенствования учителей. До войны семья жила в Змиёве – вблизи от замечательно живописных лесов, покрывавших холмы и долины вдоль  берегов Северского Донца. Юрина мама  работала там учительницей младших классов, отец – не знаю точно – кем, но тоже на ниве просвещения.  Мне было известно (сам Юрка и рассказал), что отец его – из крымских татар, а отчасти и этнических греков.  По своей культурной принадлежности он воспринимался, однако, как щирый украинец, мать же Юры вообще была из знаменитой семьи  Губенко – она приходилась родной сестрой  Остапу Вышне,  популярнейшему украинскому юмористу и сатирику, и другому известному в своё время украинскому прозаику – Васылю Чечвянскому, погубленному сталинскими чекистами в тридцатые годы  (Остап Вышня - Павло Михайлович Губенко – отсидел в ГУЛаге  несколько лет). Вот из какой порядочной семьи мой  друг в течение многих лет  Юра Куюков – и, кроме того, благодаря  смелой помощи его отца, я не лишился возможности получить своё высшее образование, но это уже, как говорится, совсем другая история.
Юра, единственный сын у своих родителей, был окружён их любовью, подолгу гостил у своего знаменитого дядьки Павла Михайловича в Киеве – «Остапа», приезжал из Киева полный впечатлений – и  эти свои впечатления изливал на переменах в виде  случайно подслушанных-подсмотренных  на улице монологов:   

«Где би ни бил ваш музоль, -
выкликал  он с явно еврейским акцентом, -
на пальци, пуд пальци 
или даже маленький бурудявочка на  лицо –
мой музулин (т. е. мозолин)
всё снимает!
Тридцать лет стою на этом месте
И, кроме благодарностей, ничего  не
                получаю!»

Все смеются и спрашивают:  чей это  монолог? Юра охотно объясняет:  в Киеве на  Подоле стоит старый еврей и продаёт мозольную жидкость….
Ни тени антисемитизма  в этом объяснении и в этой песенке я не ощущал: ну, еврей стоит, продаёт и поёт, ну, точно так же, но по-иному,  мог бы  стоять, продавать и петь  цыган, татарин, армянин…
Из той же серии Юркиных хохм –  уже одесского происхождения, но тоже  торговой тематики:
– Виды Куяльника! Виды Куяльника! –Держопера! Держопера! – Лиманская грязь!... 

…Но, принимаясь писать свои воспоминания, эти мои непридуманные повести, я сам себе обещал быть вполне правдивым. Если и о себе не боюсь писать, признаваясь в разных неблаговидных поступках, то правильно ли будет сглаживать разные шероховатости и несовершенства, когда они касаются моих даже самых близких и любимых друзей,  их близких, а иногда и принадлежат им самим?  Юра однажды сообщил мне с улыбкой, что его дядя Павлуша (Остап Вышня) называет евреев «довгоносыками». В остроумии автору этой клички не откажешь: у многих евреев – действительно длинные носы, хотя редко кто из нашего брата перещеголял в этом отношении щирого украинца  Н. В. Гоголя, да и многих других его соплеменников. Но ведь в названии «долгоносик» есть и второй, не слишком глубоко скрытый смысл: это жучок-вредитель, бич посевов, его уничтожать надо…  Создатель знаменитой «Зенитки»  и других «Вишневых усмешек» сам побывал во «вредителях», но, как видно, от известного предрассудка  полностью так и не отделался.
Юрины родители меня любили. Его мама ласково называла меня «Феличек», я всегда в этом доме чувствовал себя дорогим гостем. Возможно, потому, что они видели мои неподдельные переживания за жизнь их единственного сына, когда он сам бездумно подверг её смертельной опасности. Из всех бывших соучеников я единственный, кто  прибежал в больницу сразу после опаснейшей операции, которой подвергся Юра в результате своей ужасной выходки. Один из общих наших бывших одноклассников, когда я звал его с собой, отмахнулся, сказав жестокую фразу: «Ну его, не хочу и думать о нём: ну, такой дурак!»
А мне и думать не хотелось: дурак ли, умный ли… Я  сидел потом над его фотографией и чуть не плакал. Писал на обороте:  «Юрочка, не умирай!»  Знаменитый в Харькове хирург   Цейтлин вынужден был оперировать на его открытом сердце, что тогда было ещё редкостью. В вестибюле «клингородка» я застал тогда убитых горем его родителей… К счастью, обошлось: он выздоровел – и  дожил, как и я, до нынешнего времени (2009).   
   Как уже рассказано, благодаря его отцу Дмитрию Фёдоровичу я, оставшись после ареста родителей за бортом  пединститута (их забрали в разгар вступительных экзаменов, и я  получил  «трояк» по украинской литературе – губительный, хотя всё остальное сдал на «пятёрки»), всё-таки был допущен в число «вольнослушателей» вечернего отделения, а потом, благодаря отсеву балласта, зачислен в студенты. Но когда  через несколько лет, вернувшись  из армии, застал своих реабилитированных родителей в беде (у отца  произошёл тяжёлый инсульт с параличом и потерей речи) и никак не мог устроиться на работу учителем в городскую школу, старший Куюков принялся меня стыдить: отчего это я не хочу уехать в деревню – ведь государство меня учило…  Для меня эта нотация звучала привычным упрёком: вот ведь какие «вы» неблагодарные… Можно обвинить меня в излишней, придирчивой подозрительности, столь часто (и порой не зря) приписываемой  нашему племени. Но если некоего духа не было вовсе в семье, чем тогда объяснить один инцидент, произошедший в наших отношениях с Юрой в ходе нашей переписки «Украина – Израиль» (впрочем, мною почти проигнорированный и потому первоначально  нашу дружбу не разрушивший)?
А было так. Раздумывая над событиями, приведшими нас к эмиграции, я в переписке с ним  этими своими мыслями и переживаниями поделился, описав некоторые факты несносного антисемитизма. Меня к этому побудили постоянные его жалобы в письмах на ужасно тяжёлую жизнь в Украине постперестроечного периода: пустые магазины, систематические веерные отключения  электричества,  страшная дороговизна, разруха, наступившая без войны… Хотя он ни словом не упрекал меня в отъезде, но я сам переживал  то, что происходит в родных местах и с родной страной.  Поэтому и решился  попытаться объяснить другу всю мерзость государственного антисемитизма, на примерах показать, что пережила одна только наша семья. Рассказал факты: моя жена, золотая медалистка, не смогла поступить в университет – у  неё не приняли документы, объяснив, что лимит на золотых медалистов якобы исчерпан. На самом деле подобного лимита не существовало. Но она поверила – и понесла свою медаль в менее престижный педагогический. Ей и там стали морочить голову. Помогла случайность: вмешалась в эту историю её бывшая учительница географии, преподававшая и в пединституте. Она «замолвила словечко» за бывшую свою ученицу, и золотая медалистка была принята… по блату!  Стала блестящей студенткой, получила в итоге «золотой» диплом, но рекомендовать её в аспирантуру знавшие ей цену преподаватели не могли: на гуманитарные специальности евреев в те годы (по крайней мере – на Украине)  не допускали категорически! Наиболее совестливые из  преподавателей  извинялись перед нею за своё бессилие! 
Написал и о себе: как, начав после службы в армии журналистскую карьеру, «прошёл путь» от редактора заводского радио до корреспондента многотиражной газеты. Дважды был шанс шагнуть хоть на ступенечку выше – и оба раза дело срывалось – только из-за «пятого пункта» анкеты.
И вот получаю ответ в таком духе: он, Юра, работая в своём учреждении, уже близок был к заветному повышению по службе – как вдруг приходит новенький работник: Светлана такая-то (следовала фамилия), еврейка, дочь какого-то большого начальника,  и ей, по  большому блату,  отдают  ту вожделенную должность, которая была обещана ему, Юрию Куюкову!

В этом рассказе всё было вероятно, - вплоть до того, что в известных случаях даже неприличная в СССР второй половины ХХ столетия национальность, при наличии у принадлежащего к ней претендента  большого блата, могла  не оказаться препятствием для принятия недостойного человека  взамен достойного. Однако в данном случае, едва прочитав фамилию указанной в письме конкретной Светланы, я  громко рассмеялся. И не потому, что фамилия была совершенно русская (мой двоюродный брат, числясь евреем, носил  самую русскую  фамилию  Иванов!), а по той причине стало мне смешно, что вышеназванная  Света, как мне совершенно точно известно, не только русская, но и не свободна, мягко говоря, от юдофобских настроений. Дело в том, что она – одна из близких школьных подруг моей жены. Пусть никого не удивляет такое противоречие: подруга еврейки – и антисемитка… Увы, и такое бывало.
Мы эту Свету  знаем как облупленную. Ещё девочкой она говаривала своей подруге  еврейке: «Всё-таки в вас что-то есть такое, за что вас не любят». Замуж  вышла за человека, связавшего свою жизнь со спецслужбами. Их дочь, на его несчастье, влюбилась в студента-иностранца. Он сумел   разлучить влюблённых, в результате чего дочь получила сильнейший психический стресс. Тем временем сын связался с уголовщиной, и тоже возникли проблемы. Потом он спознался с выезжавшими из страны евреями – и «заболел» идеей последовать их примеру. Отец выходил из себя,  произносил самые антисемитские монологи, но удержать сына не мог: тот уехал… по израильской визе! И в результате очутился в Америке.
О своей диссертации Света сама говорила подругам, что этот её «труд» заслуживал бы лишь одного применения, но не подойдёт: слишком грубая бумага… И вот такая-то «еврейка»  перебежала дорогу моему другу.  Я согласен в том, что он более достоин был искомой должности.. Или даже так: он – достоин, а она – нет. Но зачем же видеть в ней еврейку?

Для чего в воспоминании о  школе я вплёл этот позднейший и не имеющий к ней отношения эпизод? – Я пишу о сложностях нашего времени, о неоднозначности  и противоречивости натур. И ничего не хочу сглаживать.

Есть у меня школьный товарищ – не из нашего класса, но – ровесник. Очень русский парень, и зовут – Ваня. В отрочестве он залихватски пел под гитару песенки явно юдофобского содержания. А в юности – женился на  еврейке, с которой дружно прожил несколько десятилетий. Однажды вышел у нас откровенный разговор, и я спросил его (напомнив о песенках), преодолел ли он за все эти годы свои антиеврейские настроения. Тем более, и жена-то у него еврейка… 
- Знаешь, Феликс, - ответил мне этот человек, -  у меня нет однозначного ответа. Это очень, очень сложно…
Мне и раньше он нравился своим чудесным, добрым, человечным характером, а за такой откровенный и мужественный ответ я полюбил его ещё больше.

Юра Куюков – человек увлекающийся. И чем бы ни увлёкся – всегда  доводит своё умение, сноровку, качество работы до самого высокого уровня. Так было с фотографией, радиотехникой,  автолюбительством…
На восьмой класс пришлось начало его увлечения фотосъёмкой, и оно же совпало с выдвижением Юры Курганова на активную комсомольскую работу. В девятом классе Курганов был уже секретарём школьного комитета  комсомола, а я – кажется, какое-то время –  группкомсоргом класса. И примерно к этому времени Юра Куюков  стал, по-видимому, ревновать Зару Жукову к Юре Курганову.
Я тогда этого  не понимал. Думается, я тоже ревновал – но самого Курганова, и  не к девочке какой-нибудь и не к мальчику, а – ко всей комсомольской организации.
Почему-то мне очень хотелось обратить на себя большее внимание Курганова. Я даже однажды пригласил его к себе на день рождения. Но он, хотя и пришёл и даже принёс в подарок какую-то книжку, держался со мной холодновато-отчуждённо. Однако и вообще он стал всё меньше общаться с ребятами из своего класса и на переменах немедленно убегал к каким-нибудь старшеклассникам. Этим он и других в нашем классе  как-то настраивал  против себя.
Тут-то масла в огонь моего  растущего недоброжелательства к Курганову подлил Куюков. Он мне рассказал, что секретарь школьной комсомольской организации, оказывается, ходит в церковь. Да-да, совершенно точно: на Пасху (или Рождество?) они с Зарой Жуковой были в церкви!  Да и вообще (говорил Юра Куюков), к матери  Курганова ходит домой священник из Пантелеймоновской церкви, и он,  Куюков, сам видел, как он, Курганов, когда батюшка  прощался, поцеловал ему  руку  Да-да! Секретарь  комитета комсомола школы  поцеловал руку попу!
И вот тут включилось моё социальное, классовое самосознание. Меня не трогал сам  по себе факт посещения церкви или  вера моего одноклассника  в Бога. Но, по моим понятиям, не надо было, ежели ты в Бога веруешь,  становиться во главе комсомольской организации, даже и  в комсомол вступать.. А если возглавил комсомольскую организацию, так уж не лобызай попу ладонь! Внушённая мне родителями и  укреплённая    воспитательницами в детском садике, а потом и учителями в школе кратчайшая аксиома: «Бога нет!» – сочеталась с уверенностью в несовместимости коммунистических, комсомольских взглядов с  «поповщиной». И я решил (нет, МЫ с Куюковым  так решили!)  разоблачить двурушника Курганова!
Но  даже и мысли не было у нас – пойти и доложить, наябедничать, «настучать» на него – такого выражения мы в те времена даже  не знали, а к доносам, к наушничеству испытывали отвращение уже в силу одного лишь мальчишеского кодекса чести. Нет, мы  надумали совсем другое: в открытую выступить  против двуличного одноклассника. Приближалось отчётно-выборное комсомольское собрание,  где мы и намеревались дать отвод его кандидатуре  при обсуждении состава нового школьного комитета комсомола.
Того, что  собираемся  выступить против Курганова, мы в классе даже и не скрывали. Его в это время стали у нас, как я уже сказал, недолюбливать, и в разговорах с товарищами об этом шла речь. Например, так было как-то раз   у Валерика Волоцкого в доме…  Его мама, Лидия Савельевна, вдруг мне рассказала, что она знала отца Курганова – это был журналист, подписывавшийся  псевдонимом «Евгений Курганов», а настоящая фамилия его была …Раппопорт! Вот так так!  - «Что же: значит, он был еврей?» - «Конечно», - отвечала Лидия Савельевна – сама русская, но замужем бывшая за Марком Израилевичем, Валеркиным папой…  Тут я вспомнил, что однажды  Курганов, описывая свою родословную, каких только наций не упомянул среди своих предков, но когда прямо спросили, не было ли среди них еврея, горячо и решительно открестился от такого предположения…
Как-то после посещения зоопарка  я пришёл  оттуда под впечатлением, что над одной из обезьяньих клеток написано:  «Макак-резус Феликс», а над другой – «Гамадрил Юра». Куюков почему-то  первое не принял во внимание, а второе отнёс никак не на свой счёт, а на кургановский, хотя Юрами были они оба. И в наших с «Жуком» (школьная кличка Куюкова) приватных  разговорах  Юра Курганов получил  условное имя «Гамадрил».
Общую атмосферу  мальчишеского  заговора и неприязни Курганов, по-видимому, ощутил. Он не знал, в чём его конкретно обвинят, но предчувствовал готовящийся удар. Иначе  зачем бы перед самым  собранием в коридоре возле сдвоенного класса (ещё  немцы сняли разделявшую их стенку, да так  и осталась возможность удалять в нужных случаях поставленную вместо неё перегородку) – зачем бы нужно было подготовить и вывесить  стенгазету «Школьная правда» со статьёй-пасквилем  по адресу нашего класса, нашей комсомольской группы.  По всем канонам коммунистической журналистики, автор роздал всем сестрам по серьгам:  «юродствует  Рахлин», «сморчок  Волоцкий»  и т. д.  Перечисленных (в сопровождении столь крутых эпитетов) мальчишек автор назвал, ни больше ни меньше, как  оппозиционерами – или даже   оппозиционным охвостьем. Это была специфическая фразеология сварливой коммунистической прессы. Пикантнее всего было то, что под статьёй стояла подпись… Эдика Ходукина – одного из самых простодушных, да в то время и простоватых  наших ребят. Поверить, что это он  написал такое, было невозможно. Его именем явно прикрылись – и, скорее всего, сам  Курганов.
Но – надо признать – ход был сильн0ый. Ведь теперь любого из нашего класса, кто выступит против кандидатуры Курганова, - любого, а уж тем более - сморчка  или юродствующего оппортуниста,  легко будет обвинить в  мести за эту статью…
Тем не менее, я решился. Когда, в соответствии с принципами комсомольской демократии, председательствующий спросил, нет ли отводов кандидатуре Юры Курганова, я выбросил вперёд руку и громко сказал:
– У меня есть отвод!
Ещё не ожидая скандала, председательствующий дал мне слово. Я вышел к столику президиума – и сказал:
– Предлагаю исключить Курганова из списка кандидатов в члены комитета комсомола, потому что его поведение не соответствует  требованиям Устава комсомола.
Сидевший  в президиуме директор Тим ужасно удивился:
         – В  чём же это? Объясни!
         И я, набрав в себя для храбрости побольше  воздуху,  ответил:
         – Курганов   ходит в церковь и исполняет религиозные обряды. К ним домой приходит священник, и Юра целует ему руку. Он сам мне признавался, что верит в бога. Пусть верит, это не преступление, но тогда как же он может быть членом комитета комсомола и секретарём комсомольской организации?
Что тут поднялось!!! Весь зал загалдел, зашумел, затопал:
         – Врё-о-ошь! До-ка-жи-и-и!
Я стал доказывать:
 – Однажды мы гуляли  в парке трое: Курганов, Гаркуша и я, и в разговоре Юра  сам признался, что верит в бога… Я уверен, что Павлик  подтвердит…
Мне было хорошо известно: Курганов с Гаркушей – не только соседи, но и близкие  родственники:  двоюродные братья.. Однако я не понимал, что Павлику подтвердить правдивость моего рассказа просто  невозможно. Он встал и, переминаясь,  заикаясь, промычал:
– М- м-м-м…что-то не п-п-помню…
Зал негодующе загудел. Тут я сделал очередной неверный шаг. Мне казалось, что  отказ Курганова от своего родного отца постыден – и не оттого, что  этот отец сгинул в заключении (по молодости и неопытности мне и в голову не пришло, что это может быть главной причиной   сыновнего отречения, да и не видел я в аресте человека его вины: у нас в родне многие сидели, и я знал, что без вины…),  - я счёл    что сын в отце стыдится еврея… Мысль о том, что этот последний факт, возможно, даже известен ему не был, меня также не посетила.
Я  сказал:
 – Курганов  говорит, что он – только русский, а на самом деле его отец был еврей, Евгений Раппопорт…
Закончить мне не дали. Зал буквально загудел. Кто-то из старшего класса выскочил и стал горячо уверять:
- Рахлин потому выступил против Курганова, что сегодня в «Школьной правде» опубликована статья, где его, Рахлина, критикуют за участие в оппозиции (!)  Ты, Рахлин, всё наврал! Не может быть, чтобы Юра верил в бога и ходил в церковь!
В отчаянии я обратился к Куюкову, сидевшему  в заднем ряду:
–  Юра, ну, скажи, ну подтверди мои слова!
         Маленький Юра в синей капитанской курточке тянул руку, но его   не замечали. Зал шумел и топал. Я сел на своё место и… заплакал.   

У нас в классе мне верили, но в других – считали лгуном. На другой день в нашу классную комнату во время большой перемены явился славный парень из старшего – десятого – класса, Марик Бланк,  широкоплечий, спортивный блондин.
        – Выйди в коридор – я хочу с тобой поговорить!
Я отказался: он запросто мог бы врезать – и врезал бы! -  мне по физиономии, а я перед ним был бессилен. За что же «получать», если сам-то я знаю, что говорил правду? Но он этого не знал - и потому выкрикнул мне:
– Ты подлец!
Как он был неправ! Но я проглотил оскорбление.

*    *    *

Людям молодым трудно представить, какую свинью  подложил ваш покорный слуга   руководству и, прежде всего, директору нашей школы. Читая эту историю, многие, возможно, обвинят меня   в  моём поступке, «заклеймят» как  юного  большевистского фанатика, воинствующего безбожника.  Не отрицая, что таким я и был, скажу лишь в свою защиту, что моё открытое выступление в пользу искренности, честности и  прямоты  было лишено и тени доносительства,  наушничества, «стукачества», Я выступил с открытым забралом.  И, несмотря на  временное поражение, всё же, в конечном счёте, доказал, что лжи в моих словах не было. 

Через несколько дней после собрания я лежал дома  сильно простуженный.  Мне было известно, что вечером после   уроков  у нас в классе  должно состояться собрание комсомольской группы  с участием Тима. Будет обсуждаться  обстановка в классе,  приведшая к конфликту на  отчётно-выборном собрании – моему там выступлению. Ни повышенная температура, ни плохое самочувствие не могли удержать меня дома. Я встал с постели, оделся – и отправился  на собрание.
Когда я вошёл в класс, оно уже было в разгаре, и, если   выразиться  грубовато, «наших били». Не помню, в чём это выражалось, но мне потом ребята говорили, что моё «явление народу»  вызвало перелом. Я держал какую-то очень глупую речь, для чего-то  упомянул о перенесённых трудностях войны и о появившихся у меня на голове седых волосах.  Толя Новик до сих пор уверяет, что я кричал про «три седые  волосинки» – ну, это уж перехлёст! - однако, так или иначе, на сей раз удалось  заставить Павлика рассказать правду о содержании нашего тогдашнего разговора  на темы  религии и веры, а Юра Куюков подтвердил-таки правоту мою  насчёт церкви и попа… В результате Тим  сам  продиктовал  формулировку строгого выговора Юрию Курганову: «За дискредитацию  комсомольской организации посещением церкви  и  отправлением религиозных обрядов».
Правда, этот выговор не вышел за пределы нашей комсомольской группы. Для присутствовавших на  том скандальном общешкольном собрании  «высоких гостей» из горкома и  райкома комсомола, а также и для всех остальных старшеклассников школы  я так и остался «клеветником» и  «склочником»..

А впрочем, если  это так, то  почему  Тим придал инциденту столь важное значение? Почему  настолько заинтересовался моей персоной, что вскоре вызвал меня  для беседы и  продержал у себя в кабинете час или полтора – всё никак не мог насытиться разговором?  Раньше я как-то не замечал к себе   с его стороны хоть какого-то внимания и интереса .
Правда, он  мне тут же и объяснил: я поступил неправильно. Да, теперь он знает и видит, что я был прав. Но как же я мог,  не предупредив его, директора школы, ни партийную организацию, ни даже классного руководителя, выступить  в присутствии представителей райкома, горкома комсомола  с таким обвинением по адресу комсомольского секретаря?  Ведь я не подумал о репутации школы!
- Ты очень подвёл всю комсомольскую организацию, - сказал мне директор. – Надо было прийти ко мне и просигнализировать.  Прошу тебя впредь  поступать не так, как ты сам себе наметил, а сначала посоветоваться  со старшими товарищами.
То есть директор порекомендовал мне стать доносчиком…
Не  хочу теперь, с «высоты» (но, скорее, из ямы!)  своей  старости и с учётом коренных ценностных  перемен в обществе, одобрять или осуждать  свой тогдашний поступок, но всё же он, слава Богу, был хоть глуп  и безогляден,  но  не подл.

В той откровенной беседе был ещё один хорошо мне запомнившийся момент: Тим заговорил о моей закадычной дружбе с Толей Новиком.
Мы с Толей, как я уже говорил, сдружились в конце 8-го класса на почве  одной юношеской пакости, которую я придумал, он поддержал, а вместе мы проделали.  Дружба наша бросалась в глаза, так как мы буквально не отлипали друг от друга – ходили рядышком, чуть ли не в обнимку, по школьному коридору, вместе гуляли на улице, вместе встречали праздники – и так далее. Тиму это также было известно. И вот вдруг он мне говорит тоном  задушевного наставника:
– Ты вообще неосмотрителен. Вот – дружишь с Толей Новиком, а знаешь ли, что он – антисемит?
Сообщение  директора вызвало в моей душе не просто радость, а  ликование  :и восторг.  Светлолицый, русоволосый, с правильными чертами лица, не просто хорошо сложённый, но  отличавшийся редкой стройностью осанки, Толя  выглядел как настоящий славянский красавец. Но папа его был Абрам Аронович, мама – Инна Марковна (и я очень подозреваю, что на самом деле не Инна, а что-нибудь типа Иты или Иды), младшего братишку зовут Рафой, а ещё у Толи был дедушка, который ежедневно молился: «Барух ата Адонай, а-мелех а-олам…» -  ну, и так далее…(Это начальные  слова еврейских молитв: «Благословен ты, Господи, Царь Вселенной…) Толя, как мне хорошо было известно, в отличие от почти  всех  евреев  в нашем классе (а их было не меньше половины), в отличие и от меня,  сына грешников-коммунистов, был во младенчестве обрезан на восьмой день после рождения, как и положено еврейскому мальчику…
Ликовал же я в предвкушении сюрприза, который и не замедлил преподнести провокатору Тиму.
– Да,  Тимофей Николаевич, вы меня озада-чили…  Толя Новик – антисемит? Я, действительно, об этом даже не догадывался: ведь он – еврей!
Тим растерялся.  Хотел было перевести  разговор на другую тему, но моё сообщение так на него подействовало, что он поперхнулся, замолчал, а потом  принялся уточнять Толину анкету – в напрасной надежде на то, что я ошибся. Мне, однако, доставило особое удовольствие сообщить ему все те подробности о Толе, которые  только что стали известны Вам (разве что насчёт обрезания не упомянул)… Он явно был смущён, даже сокрушённо головой  покрутил, признавшись:
– Ты  смотри, никогда б не подумал…
Вот ведь гад какой: хотел нас  поссорить!  А мы  и до сих пор дружим с  Толей через океан: он –  пишет и звонит мне из  Филадельфии, я ему – из Афулы…

Всё жё Курганов тогда был избран секретарём комитета, и  вся эта история не могла остаться вовсе без последствий  для меня и Куюкова. Хуже, что она отразилась (к счастью, не слишком  сильно) на нашей учительнице географии – Надежде Павловне.
Не помню, каким образом,  но мы трое (Куюков, Новик и я) сдружились с нею и стали бывать у неё дома. Нам нравилась её манера общения с учениками, уважительная, словно бы на равных, но не допускающая и тени фамильярности, её бескомпромиссная требовательность (даже к нам, своим «любимчикам»), откровенность  и бесстрашие в оценках многих явлений и (по крайней мере, говорю это о себе, хотя догадался об этом, став уже взрослым) её  женская статность и красота.
По окончании 9-го  класса курс изучения географии был нами завершён, однако мы продолжали общаться, проведывать её на дому.  Надежда Павловна была, как теперь говорят, мать-одиночка, дети её – Лёка и Таня – были гораздо меньше нас, мужчины возле неё не было. С хохотом рассказывала она, что наши посещения превратно и пошло истолковывались её соседкой по квартире… Мне нравилось её презрение и равнодушие к грязной сплетне. Кроме того, с нею можно было говорить на любую тему, поделиться любой мыслью и переживанием – она слушала с уважением, а возражала без малейшей тени своего превосходства.
Не помню, было ли то в 9-м классе или уже в 10-м, но Юра Куюков увлёкся Америкой. По своей инициативе он решил выпустить нечто вроде стенгазеты (правильно было бы назвать её учебным  плакатом) с рассказом об это великой стране. В первом выпуске запланировал написать об экономике, культуре, разные социальные моменты отложил, сколько помнится, на последующие номера…
Но вышел только первый. Некто просигнализировал «наверх» - и вот Надежду Павловну (а она была членом  ВКП/б/) вызвали в райком партии: «С чего это ваши учащиеся принялись расхваливать США?»
«Холодная война» уже развернулась во всю, и ничего неожиданного в такой претензии не было. Не знаю,  как удалось Надежде Павловне отбить атаку политических обвинителей, но серьёзных последствий этот инцидент не имел. Однако она  прямо назвала нам Курганова как жалобщика-ябедника.

Испытал и я на себе некоторые последствия своей  атеистической  вылазки.
 Ко времени  учёбы в 9 классе относится шефство нашей школы над  сельской школой   села Русская Лозовая, Харьковского района. Это село расположено недалеко от северной окраины Харькова, около Белгородского шоссе. Мы собирали книги для школьной библиотеки, выступали там с концертами художественной самодеятельности. Хорошо помню поездку туда с группой ребят из старшего и из нашего классов – среди участников самодеятельности были  выступавшие с пением  Витя Серенко, Толя Любченко (будущий начальник Центральной заводской лаборатории на заводе им. Малышева), кажется, и (может быть, но не настаиваю) Алик Ройтер (впоследствии – один из ведущих актёров театра русской драмы им. Пушкина, по сцене – Александр Гай, живущий теперь на расстоянии прямой видимости от меня – в г. Нацрат-Илит – Верхнем Назарете…). Однажды мне и Валере Куколю (он – классом младше меня) поручили отвезти в эту Русскую Лозовую очередную партию собранных в школе книг. Ехать надо было в открытых маршрутках типа  «пикап», начальная  остановка которых  располагалась напротив главного входа в парк им. Горького.
Дело было в феврале, сильно мело, да притом  и стоял основательный мороз. Мы с Валерием дошли пешком до парка, стали ждать такси и крепко озябли. Среди деревенских баб, ожидавших машину вместе с нами, одна начала нас расспрашивать: откуда мы да куда едем в такую жуткую погоду.  Узнав, что мы – из 131-й школы, задала мне загадку на всю жизнь, объявив, что у нас там учится её сын, Лёня Зверев, - «знаете?»  Лёню мы оба знали хорошо – он учился в классе на год или на два младшем, чем мой, и когда-то, в пионерском лагере, меня поборол. Однако это был сын известного доцента-филолога, а беседовавшую с нами женщину я не зря назвал «бабой»: выглядела она совершенно  по-деревенски, да и одета была соответственно, а уж речь…
С годами, вспоминая тот случай, я предположил, что она Лёне была крёстной, а, возможно, жила в их семье как няня… Но не это главное, а то, что стала она нас уговаривать:
- Ну куда вы поедете  в такую погоду?  Да вас там никто и не ждёт, уж я знаю…
Мы с Куколем не сразу, но поддались на уговоры и, не дождавшись  машины, пошли домой.

Боже, каким холодом  я был встречен на следующий день в школе!  Курганов как  комсо-мольский секретарь  школы потребовал созыва группового комсомольского собрания. Большинство ребят спешили после уроков  домой и  нетерпеливо выслушали его  сообщение: меня и Куколя ждали там, в сельской школе, а мы не приехали. В ответ на мой    рассказ о морозе и вьюге, о совете жительницы села, о том, что мы уже успели застыть в ожидании такси, а ведь ещё предстояло ехать в открытом кузове, -  мой обвинитель грозно спросил: «А как же молодогвардейцы?..  А если бы во время войны понадобилось?..»  На мои попытки оправдаться и что-то доказать ребята закричали: «Хватит, пора домой! Давайте проголосуем!»  и в большинстве поддержали моего обвинителя – вынесли, по его предложению, мне  строгий выговор. И в самом деле: смалодушничали мы с Куколем – надо было бесстрашно отморозить носы и уши!
И вот в следующую среду мы оба с Валеркой  предстали перед комитетом комсомола. Для его явки даже не понадобилось решение группы: он сам  был членом комитета. Если бы Курганов присутствовал, скорее всего делу бы на том не закончиться:  направили бы нас на бюро райкома, который мог вынести выговор «с занесением в учётную карточку». Но Юру Курганова  куда-то вызвали, и заседание вёл его заместитель – десятиклассник Юра Кривоносов.. Он  отнёсся к нашему «проступку» более либерально:  нам  его  «поставили на  вид» – да и дело с концом.
С Кургановым мы так и не помирились. Скажу правду: я очень это переживал. Тем более, что пути наши нередко пересекались. Помню, однажды нас – целую группу одноклассников – весной, перед самым выпуском из школы, пригласили на какую-то беседу в райком комсомола. Обратно вышли в группке, которая быстро рассеялась, мы остались втроём: он, я и ещё кто-то. Через минуту этот третий, попрощавшись,   свернул в сторону. Мы идём рядом – и молчим  Тут я решил тоже свернуть – только чтобы прекратить двусмысленное положение. Но, пройдя  метров 150, оступился – и в буквальном смысле сел в лужу. Сидя в ней – поспешил оглянуться: не видел ли «враг» моего «позора». Как раз в этот момент оглянулся и он! И узрел меня сидящим в луже… 

После школы  Юра Курганов поступил  на отделение журналистики Харьковского университета, и в это время мы вынужденно какое-то время общались, так как оба бывали в гостях у одной девочки, с которой я с тех пор дружу и которая очень дружна с моей женой (впрочем, обе они, как легко догадаться, давно не девочки…) . Студентов-журналистов   со временем перевели   в Киев. Окончив учёбу, Юра  потом долго работал в горьковской (то есть нижегородской) молодёжной газете, ещё какое-то время спустя редактировал ведомственную газету речников «Водный транспорт», и, наконец,  вершиной его карьеры стала должность сперва заведующего отделом, а потом и зам. редактора  всесоюзного журнала «Журналист». Редактор  журнала командировал его по службе в одну из прибалтийских республик – и там, в гостиничном номере,  Юра внезапно  умер.  ..
Первая жена его (от которой у него сын Сергей – ныне, по слухам, очень толковый харьковский педагог) потом, уже в очень зрелые годы, вышла замуж за Павлика Гаркушу, у которого тоже  перед тем  распалась семья. Потом  Неля заболела и умерла, с Павликом уже после этого мы очень тепло встречались в мой второй приезд из Израиля в Харьков, он закатил в мою честь целый приём, позвав компанию наших школьных общих друзей… Среди гостей были  Эдик Братута, Валерик Волоцкий, Витя Канторович с жёнами – и мы с сестрой. А ещё через несколько лет Павлик Гаркуша  скончался. Нет уже, как знает читатель, и Эдика Ходукина – мнимого автора статьи о «юродствующем»  Рахлине и «сморчке» Волоцком – бывшем Валерке… И давным-давно, очень рано, не дожив, по-моему, и до 50-ти, умер  Валера Куколь, с которым мы были дружны  ещё со времени  эвакуации.      
Валерику Волоцкому я послал первые главы этой книги моих записок, просил откликнуться, но ответа не получил. Жив ли он – милый, милый мальчишка, лет до восемнадцати говоривший голосом  юного отрока? Неужто и его, ребячливого непоседу, не пощадило время?  Грустно…
 
Может быть, вот эта щемящая грусть об ушедших друзьях, об уходящей жизни – она-то и есть Бог… или хотя бы голос Его? 
-------
          

           ЧТО-ТО ЕСТЬ...
Скоро кончу с жизнью счёты,
но в душе благая весть:
что-то есть!  И это “что-то”
мне твердит, что «что-то есть».

Что-то думает о чём-то,
кем-то создан огнь и дым:
то ли Богом, то ли чёртом,
то ли Полем Силовым?

Я не помню точной даты,
только шепчут мне года,
что отчалил я когда-то, -
но куда-то не туда...

А пока живу зачем-то
и – не  знаю, отчего – 
сочиняю что-то с чем-то
для чего-то не того...
         2001

Эти шутливые стишки написаны под влиянием той давней-предавней истории и как результат обдумывания слов, сказанных Юрой Кургановым  в том «богословском» разговоре нашем в присутствии Павлика Гаркуши, когда мы лежали на весенней травке в городском парке имени Горького: «Что-то есть…»

Далее читать главу 7-ю "Только любовь!" http://proza.ru/2011/06/18/1360


 УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.