Глава 7. Только любовь!

На снимке: компания десятиклассников 131-й мужской и девятиклассниц 116-й женской школ Харькова. Слева направо: Валерий Волоцкий, Лара Клугман, Лара Штернберг, Рена Муха, Толя Новик, Алла Любовецкая, Феликс Рахлин. Зима 1948 - 1949 г.г.  Фото Юры Куюкова.

                *    *    *   

Далёкие, славные были…
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но мало любили нас!
……………………………….
 Мы все в эти годы любили,
Но, значит, любили и нас!
             Cергей Есенин, «Анна  Cнегина»).

Окончание седьмого класса отделило нас от   голомозгого, босоногого детства  и как бы ввело в прихожую взрослого мира, утвердило  в праве на половую самоидентификацию. Начиная с 8-го класса, учителя обязаны были обращаться к нам на «Вы», мы получили легальную возможность носить причёски, а что касается бритья, то некоторым (например, мне) оно было вменено в обязанность чуть ли не принудительно.  К  концу 8-го класса у меня под губой и особенно под  висками густо зачернело, но я испытывал робость перед бритвой и не торопился соскрести пух с лица, тем более, что неоднократно слышал: только  сделай   это впервые, как полезет вовсю!  Так что я не спешил, боялся и ленился взрослеть.
Возле нашего дома «Красный промышленник», в соседнем «Доме химиков», на улице 8 съезда Советов была крошечная парикмахерская, в которой работали два мастера – один из них был  пожилой еврей по фамилии Проскуровский…. Как и все цирюльники, он всегда болтал во время работы. Заметив у меня на лице возрастные aqnae vulgaris («прыщи обыкновенные», угри) – сказал мне всерьёз и заботливым тоном: «Могу вам порекомендовать хорошее средство…» - и, выдержав паузу, произнёс «название»:  - «Перепихнин!», - после чего оба парикмахера заржали. Он не раз  уже  предлагал мне побриться, однако я всё не решался.
Но однажды  к нам во время урока вошёл завуч  «Кролик». Обычно это означало, что он начнёт вылавливать и удалять из класса не заплативших за «право учения»  (с некоторых пор в стране ввели платное обучение в старших классах – впрочем,  по цене довольно символической). Но теперь завуч стал внимательно и придирчиво вглядываться в наши лица, увидел моё, «диким мохом обросшее»,  велел встать – и  сказал:
–  Немедленно выйдите, спуститесь на первый этаж – там  пришёл парикмахер, он вас бесплатно пострижёт и побреет!
Спустившись вниз, я нашёл в одном из служебных кабинетов  балагура Проскуровского, который живо меня  …обскуб, как цыплёнка, почему-то оставив усы..  Возвратившись в класс, я был встречен общим хохотом: ребята потом объяснили, что уж слишком неожиданным, непривычным  показалось им моё лицо!  «Ты был похож на унтерштурмбаннфюрера», - сформулировал кто-то.
Пришлось мне  овладевать умением  самостоятельно бриться. То ли сам я был неловок, то ли виной – сквернейшее качество  советских «безопасных» лезвий, но то, что теперь ежеутренне  занимает у меня  не более трёх минут,  я  в  первые – не дни, а годы! – никак не мог освоить и резал себе физиономию нещадно!
Однако мой друг Игорь Гасско, как выяснилось, мне жестоко завидовал: у него пока что  брить было нечего. Разве что лёгкий белёсый пушок, какой бывает и у младенца.…Тем не менее, Гастон (таково было, если помните,  его школьное прозвище) однажды намылил себе совершенно гладкие щёки и снял даже ту нежную, едва  заметную белёсую поросль, какая едва-едва проступала, «как сон, как утренний туман»…

Пробуждение интереса к прекрасному полу проявилось, прежде всего, в  том азарте, с которым мы   ещё в седьмом, кажется, или в восьмом классе вдруг занялись искусством Терпсихоры – то есть, проще говоря, танцами.
То было время, когда сотни тысяч возвратившихся  из армии освободителей Европы, а также вернувшиеся из Германии  её восточные рабы привезли  в  диковатую свою страну западные нравы – в том числе и всякие новомодные танцы. Одним из них была  «линда» - модификация фокстрота. Как и всё непривычное, она была обречена быть осуждённой нравственными церберами социализма как якобы неприличный танец, отрыжка буржуазного вкуса. Равным образом оценивались и  всевозможные «выходы» - усложнённые па фокстрота и танго. К этому времени началась, как одно из знамений  «холодной войны», яростная кампания против «низкопоклонства перед Западом», и западные танцы вообще стали осуждаться и даже подвергались запрету – в первую очередь, классными дамами обоего пола, заправлявшими советской школой. В пику западным, всячески прославлялись танцы бальные:  па д’эспань, полонез, венгерка, па-де-патиньер, па-де-грас, краковяк  и другие. В пылу патриотического рвения гонители фокстрота и танго, румбы и ту-степа  как-то упустили из виду, что танцы бальные, судя даже по их названиям, тоже ведут своё происхождение из растленных западных стран!
Молодёжи, однако, надо танцевать – пусть хоть  высмеянный Пушкиным  котильон!  Вы хотите бальные? Обучимся бальным!  И в школах стали возникать кружки, в которых предприимчивые люди,  сохранившие гимназические и институтские воспоминания начала века, подрабатывали как учителя танцев. У нас в школе этим занялась  Лидия Савельевна Волоцкая – мама нашего Валерика.
Я часто бывал у них в доме – а вернее, в квартире, а ещё вернее – в комнате коммуналки. В то время я совершенно не помнил, что до войны знал эту семью: она жила в одной коммунальной квартире с нашими родственниками: женой отправленного в 1937 в концлагерь папиного брата Лёвы – тётей Раей, их общими детьми: Стелой и Эриком.  Валерик, хорошенький, шустрый, игривый и невероятно  способный и спортивный мальчишка, обладал ровным характером, не вредничал, не «заедался» и всегда был мне приятен. Папа, Марк Израилевич, производил на меня сильное  впечатление своей солидностью, низким бархатным голосом, красивой русской речью, какой-то приятной, величавой барственностью, а ещё и тем, как  внимательно и любовно за ним ухаживала жена – моложавая, стройная, подстриженная под мальчишку, быстрая и ловкая. Она ему подавала яйцо в специальной подставке, полный  столовый прибор, даже салфетку, – для меня, воспитанного в обстановке плебейского быта старых комсомольцев, да ещё и в те первые послевоенные годы, такое казалось диковинкой. А сам  Марк Израилевич воспринимал это «обслуживание»   как должное.
Однажды я, будучи у них в гостях, сильно опростоволосился. Рассказывая о ком-то, заслужившем, как мне казалось, моё презрение, я сказал: «этот шмок…». Таким словом я воспользовался, кому-то подражая,  - оно мне казалось синонимом таких неодобрительных словечек, как  «ишак», или  «дуб», или «шут»…
- Феликс, - прервал меня своим низким басом  сидевший за обеденным столом папа-Волоцкий. – Вот ты сейчас употребил  такое слово… Тебе известно, что оно означает?
Я  «перевёл»  так, как понимал значение этого слова (см. выше). Но Марк Израилевич отрицательно покачал головой.
- Нет, - сказал он, - я так и знал, что ты не понимаешь, какое слово употребил. А ведь это слово польское и означает  отвратительное ругательство. Никогда, - запомни это на всю жизнь! – никогда не употребляй слов, значения которых не знаешь!
Я  запомнил этот совет и всю жизнь стараюсь ему следовать.

Лидия Савельевна, сухонькая, худощавая, стройная, как статуэтка, и очень моложавая, под аккомпанемент не то баяна, не то пианино, а иногда – просто под своё, как говорится, «тра-ля-ля»,  стала учить нас грации: показала стойку в «третьей позиции», потом начала отрабатывать с нами разные па.  Мне почему-то особенно запомнился Витя Канторович, обутый в большие – возможно, солдатские – ботинки.
- И-и-и-и…  Раз! – командовала учительница танцев, обучая нас вальсу. «Бух!» - следовал звук двух – трёх  десятков  правых ног, и я видел, как сосредоточенно, с предельно серьёзным, ответственным выражением лица  делает этот шаг Витя: с топотом ставит правую ногу в колоссальном ботинке не только на  большом расстоянии от левой, но и выворачивает   ступню  на 90 градусов, готовя точку опоры  для второго шага.
- Два! – произносит Волоцкая. Все, и в том числе я, перемещаем левую ногу, ступня которой теперь принимает  положение прямого угла по отношению к правой…  Витя это проделывает с грацией слона в посудном магазине и всё с тем же свирепым выражением  доброго лица.
- Три! – завершается классический ритм вальса, и наши неуклюжие ноги принимают нужное положение. Первые такты  вальса выполнены!

Хотя мы и овладели несколькими бальными танцами, но предпочитали им современные.   Во время перемен наш учебный класс превращался в танцевальный: одна-две пары вытворяли на свободном  кусочке пола перед доской фигуры фокстрота, танго, даже и линды, остальные сосредоточенно наблюдали…
Танцы бывали существенным элементом времяпрепровождения на наших праздничных вечеринках-складчинах.
 
В восьмом классе начались у нас первые и поначалу не очень постоянные коллективные встречи с девочками. Инициаторами на этот раз стали  наши «переростки», жившие на Павловке. Там, по улице Клочковской, под спуском Пассионарии, стояло большое типовое здание 106-й школы. Буквально рядом, в Досвидном переулке, жили в одном и том же дворике Гаркуша и Курганов, немного поодаль, в Речном, – Ходукин… Несколько раз мы появлялись в этой школе на вечерах, где и слышали пение Зары Жуковой. Кроме неё и малорослой грудастой Раи Рутгайзер (фамилию которой  я про себя немедленно переделал в «Бюстгальтер»), буквально никого там не запомнил. Но вечер в честь Нового, 1947 года наши вожаки решили проводить вместе с  этой школой, и я нашёл себе подходящее занятие: нащёлкать из цветной бумаги с помощью конторского дырокола  праздничные конфетти… В первые послевоенные годы ещё не было налажено производство ёлочных игрушек и принадлежностей, так что и серпантин, и конфетти, и всяческая мишура были в острейшем дефиците. Чуть ли не до полуночи  орудовал папиным, принесённым им с работы, дыроколом, но смог за это время изготовить какую-то жалкую  горсточку  разноцветных кружочков, которую в разгар вечера и выбросил в один приём на головы ни  в чём не повинных   восьмиклассниц…
Всё-таки  именно тогда  наш Ходукин нашёл себе подругу на всю жизнь. Помню, как он подхватил на руки какую-то девочку, а она, барахтаясь в его крепких лапах, восторженно восклицала: «Ах, как это хорошо – быть большим и сильным!»
К Заре мы с Куюковым стали заходить вместе с Кургановым и Гаркушей, у неё был старший брат (возможно, сводный), Юра, увлекавшийся фотографией, которой занялся вскоре и наш «Жук» - Юра Куюков.
Но уже на следующий год связи со 106-й школой  (по крайней мере – мои) ослабли,  зато возникли – с нашими ровесницами из 116-й. В какой-то степени этому  способствовало моё давнее знакомство с комсоргом этой школы – Ирой Турчиной. Ира была до войны  нашей соседкой по лестничной площадке, я знал её со столь давних времён, что помню ещё восседающей у них в коридоре на горшке! Теперь это была крупная, серьёзная и очень милая девушка, она присутствовала на вечере в одном из девятых классов их школы, куда позвали и нас, мальчиков, и я стал здесь читать свои стихи, посвящённые Толе Новику, с которым мы как раз в то время очень сдружились. Для наглядности  я поставил его рядом с собой и, читая, обращался к нему, своему адресату, и его  обаятельная улыбка, по-моему, очень содействовала успеху моих довольно  беспомощных  виршей. Мы с ним в то время,   обыгрывая выражение «пуп земли», придумали обращаться друг ко другу в шутку «Эй, ты, пуп!» - вот и в стихах звучало:

«Милый друг! Земля прекрасна,
И чудесно – жить:
Побеждать, работать страстно,
Думать и любить.
Жизнь протопаем мы смело,
Не свернув с тропы:
С авторучкой, с песней, с мелом, -
Мы ж с тобой – “пупы”!»

Наивные, искренние эти строчки, подкреплённые неотразимой белозубой улыбкой моего друга, вызвали дружные аплодисменты  девочек и уважительный отзыв моей бывшей соседки.
(Ира Турчина после окончания химфака университета всю жизнь проработала на заводе им. Малышева, и мы время от времени с нею там общались как добрые знакомые. Она  умерла уже здесь, в Израиле. В начале 90-х:  приехала сюда с мужем  Мосей, замечательным врачом-анестезиологом, в надежде на успешную  операцию  её раковой опухоли, но…

А в  тех мои стишках  ещё были и такие строчки:

«Пусть проклятая Фортуна
Смертью нам грозит, -
Я Фортуне в морду плюну
За её визит!»

Что сказать… С тех пор  нам всем пришлось пережить и вынести многочисленные  и не всегда благоприятные визиты богини Судьбы – и, конечно, она в конечном счёте нас переплюнула, заплевала, а скоро и окончательно с нами расплюётся… Однако и сейчас  не отрекаюсь от тех самонадеянных и глупых стишков.
 «Блажен, кто смолоду был молод»! )

Плохо помню, как сколотилась у нас компания мальчиков из 9-го «А» 131-й мужской и 9-го «Б» 116-й женской, но уже  «октябрьские» праздники 1947 года мы «встречали»  в этой компании:  из мальчиков – Новик, Волоцкий, Куюков, Канер, Братута, из девочек – Вика Куценок, Майя Кочеткова, Софа Голубова… Должно быть, назвал не всех –  простите старику.
Чем мы занимались во время тех пирушек? Танцевали. Кажется, пели. Шутили, смеялись, играли в какие-то игры. Постепенно устанавливались парочки:  на Толю, например, глаз положила прехорошенькая Лара Таровитова, жившая недалеко от него на Шатиловке в одноэтажном доме. Юру Куюкова  избрала Майя Кочеткова…  Вика Куценок (дочь сотрудника Гипростали – учреждения, где работали и мои родители) запуталась между Моней и Эдиком.
– Какой  Моня сильный, рослый!  Какая у него красивая осанка! – восхищалась «Викуля» (так мы, мальчишки, называли её заочно: ей все симпатизировали!). Через минуту, пропустив мимо ушей ещё какую-то её тираду, я вдруг улавливал следующую:
–  А какая  у него красивая шея!
–  У  кого: у Мони? – переспрашивал я. Викуля  отвечала с досадой:
–  Да нет, как ты слушаешь? У Эдика Братуты!
Эдик,  действительно, в результате занятий спортивной гимнастикой  выглядел атлетически, но и Моня был одним из силачей нашего класса.. Можно понять, что у девочки «глаза разбегались»…
Перед встречей 1948 года, намеченной к проведению в квартире Толи Новика, возникла проблема: Викулю Куценок, единственную дочь, не отпускают на всю ночь родители. А какой же Новый год, если не праздновать его ночь напролёт?.. Вика мне сказала: родители тебя знают, очень уважают твоих папу и маму, зайди попроси – с тобой, может, отпустят…

И в самом деле: со мной - отпустили. Но мама Вики поставила условие: в восемь утра дочь должна быть дома. Как ни пытался я объяснить, что уж безопаснее дождаться, когда полностью рассветёт, в семь-восемь утра ещё совсем темно, да и мало ли кого встретим новогодней хмельной ночью по дороге… - тем не менее,  Викина мама были непреклонна. Пришлось нам с Моней идти  провожать Викулю ни свет ни заря…  Зато Моня с Викой были вместе, а уж я – сбоку, как гарант её безопасности!

Пора было и мне найти себе «предмет». Зимой 1945 – 1946 года у меня была  естественная возможность  наблюдать за студенческим романом моей старшей родной сестры Марлены: с декабря  по  июнь  к нам в дом ходил  Борис Чичибабин – замечательный поэт, о котором недавно в Харькове издана моя мемуарно-биографическая книга, в ней все главы имеют названием строку из стихов Бориса.  Там есть глава «Марленочка, не надо плакать…», в которой достаточно подробно рассказано о любви, дружбе и полувековой поэтической перекличке двух поэтов: её – и его, и повторяться не буду, но лишь скажу, что с тех пор любовь и поэзия  стали для меня  неразлучны. Хорошенько оглядев девочек из 9-«Б» класса женской школы, я остановил свой выбор на красивой (иначе, как мне казалось, нельзя!) Софе Голубовой, после чего немедленно написал ей такое стихотворение:

*    *    *
Марсианка моя, марсианка –
Неземная любовь моя!
Своего в этой жизни-жистянке
Добиваюсь упрямо я.

Ты порядком мне портишь нервы –
Стал теперь я хмурый и злой.
А твои подруженьки (стервы!)
Без конца трунят надо мной.

Но имей же в виду, гордячка:
Хоть тебя я чуть-чуть боюсь,
Хоть впадаю часто в горячку, -
Своего всё равно добьюсь!

И хоть ты немножко мещанка,
И хоть ты порядком свинья, -
Обожаю тебя, марсианка, -
Кареглазая жизнь моя!

Кажется, в книге о Чичибабине (написанной ранее этой, но по счёту, -  в моей мемуарной "эпопее" она – шестая, а эта – вторая), -   я уже признался, но теперь повторю, что первая строка, да и весь главный образный ход стихотворения, были мною бессознательно  сплагированы у одного из друзей моей сестры (а впоследствии – ближайшего друга Б. Чичибабина) – тогда ещё молодого поэта Марка Богославского (живущего теперь – февраль 2005 - в Нетании, Израиль). . Одно из его стихотворных посланий Марлене начиналось со строки «Аэлита моя, Аэлита!».Но я даже не заметил, что стал почти  плагиатором, а тем более этого не знали в 116-й и 106-й школах, где, благодаря  не вполне  своему стихотворению, я неожиданно прославился. Однако моя избранница оказалась полностью равнодушной к моим стремлениям и  таланту… Правда, я и сам не мог бы разъяснить,  чего именно «своего» я от неё добиваюсь – и непременно-таки добьюсь.  С чего я к ней прицепился: обозвал мещанкой (пусть и «немножко») и даже свиньёй ( тут уж – «порядком»!)?  - Хорошо, что у Софы не оказалось старшего брата  - иначе быть бы мне заслуженно битым.
 
Но я не только пламенно и роковым образом влюбился, а  буквально через несколько недель столь же внезапно, решительно и без всякой уважительной причины её  разлюбил!  Ну и сидеть бы чинно-покойно, не лезть с  изъяснением чувств… Так нет же, я и об этом сочинил стихи:

«Это было правда и недавно:
Письма…Рифмоплётство…Как во сне!
Надоел тебе я крепко, - ра'вно
Как и ты осточертела мне.

Поступал тогда я сумасбродно –
Увлеченье мне простят моё…
Мне теперь просторно и свободно,
Точно сбросил грязное бельё!»

Ну, как Вам понравится такая «любовная лирика»?! Девочка передо мной провинилась, фактически, только тем, что у неё в самом деле была миловидная внешность и  спокойные золотисто-карие глаза. А я, избрав её предметом своей любви и адресатом    поэтических эпистол, обстрелял хамскими метафорами и неожиданными, никак не обоснованными прогнозами:

«Может, заведёшь себе ребёнка, -
Одного. А больше – ни-ни-ни! 
Ты не будешь мыть ему пелёнки:
Нянька постирает, лишь мигни.

В тридцать лет ты будешь дамой модной,
В сорок – резонерствовать начнёшь,
В пятьдесят – старухой сумасбродной
Станешь ты… А в семьдесят – помрёшь».
 
Вот так смаху и припечатал, юный балбес. И, хоть на минуту усомнился  в силе  своего предвидения, - тут же сам себе и выдал в пост-скриптуме индульгенцию:
 
Вот и всё. Хоть зло, однако верно.
А не верно – тоже не беда.
На меня рассердишься, наверно…
Не сердись. А впрочем, ерунда.

Написал без слёз, без нюнь и вздохов,
За труды не требуя наград.
Если не ошибся – очень плохо.
Если ошибаюсь – очень рад.

И ведь послал, передал адресату!!!  На несколько дней внеся этим переполох в безмятежный девичник и наверняка став виновником некоторого снижения девичьей успеваемости…

Насколько знаю, конечно, в прогнозе своём я ошибся.  Софа Голубова успешно окончила строительный институт, вышла замуж, родила… *). Однажды, уже взрослыми людьми,  мы стояли рядом в очереди за билетами в кино – она и  мальчик – видимо, её  сын, но я малодушно сделал вид, что не узнаю её… Ну, что бы, кажется, поздороваться, обменяться двумя-тремя любезными фразами… Нет,  давняя подростковая  дурь держится в некоторых из нас годами, не выветривается, не умнеет. Говорю не только о себе. Славная девочка была Майя Кочеткова. Из очень простой русской семьи, симпатичная, доброжелательная, дружелюбная, да ещё и стройная, с точёными ножками, она  (как Викуля)  одно время, по-моему, не знала, к кому повернуть своё девичье  сердце (мне даже показалось однажды, что и меня не исключила), но потом явно выделила своим вниманием Юру Куюкова. Какое-то время казалось, что возможна тут взаимность (да, впрочем, такие неопределённые были у нас тогда цели в этой сфере, так мало возможностей развития любовных отношений…) Но один глупый случай разрушил хрупкий мостик, образовавшийся было  между ними…

Как-то раз, вечером, мы с Майкой подошли к Юриному подъезду, я поднялся к нему на второй этаж, чтобы позвать его   на улицу, но он совсем не расположен был гулять и попросил меня сказать  ей, что его, мол, нет дома. Я вышел – и  выполнил его просьбу.  Тут Маечка отошла чуть подальше от его окон, вгляделась в них – и  вдруг говорит:

- Да вон же он сидит!

Глянул и я в то же окошко – в самом деле, над белой занавеской, прикрывшей нижнюю часть окна,   виднеется Юркин широкий лоб… Я сильно  смутился:  девочка поймала и меня, и моего друга на вранье…  Вспыхнула – и ушла домой.

А на другой день, когда я всё рассказал Юрке,  оказалось: перед окном сидел вовсе не он, а его отец! Юра и вообще на него похож, а уж особенно – лбами, так легко перепутать! Дело ещё и в том, что я тогда вечером, зайдя к ним, отца не видел, не знал, что он дома – потому  и сконфузился, решив, что уличён во лжи.
 
И ведь вот какая девочка была гордая:  через  несколько лет, встретив её однажды в парке, подошёл, хотел поговорить, но уж так она была холодна, так отчуждённо цедила сквозь зубы односложные ответы, что я отступился. Помня об этом, может быть, потому-то и с Софой, встретившись ещё через много лет,  испугался заговорить.

Простите мне, девочки, простите, бабушки-старушки,  моё глупое поведение… Самуил Маршак однажды сказал, что в человеке всю жизнь живёт ребёнок какого-то определённого возраста. Его спросили: а сколько лет ребёнку, живущему в вас? Ответил не задумываясь: «Четыре года!»  Так вот, а я себя всю жизнь ощущаю  тринадцатилетним…

Разумеется,   влюблены были и  мои дружки. 

В 106-й   школе училась Алла Ясногородская, которую многие (но не я) считали красавицей и сохли по ней. Эту девочку, которую позже её подруга Инна Шмеркина в шутку назвала «женщиной-вамп Дзержинского района», избрал себе в качестве предмета поклонения Игорь Гасско  («Гастон»). Чтобы навсегда  и убедительно запечатлеть привязанность своего сердца, он решил выжечь   начальную букву её имени на своей руке. Но возник вопрос: как зашифровать эту литеру, чтобы непонятно было для других? Гастон быстро придумал способ.  У них дома стояли все тома  энциклопедии в издании Брокгауза и Ефрона. Гастон нашёл там древнееврейский алфавит и горящей сигаретой скопировал –  выжег у себя на запястье левой руки –  букву «алеф»!  Получился  в итоге фигурный   рубец,  следы которого  были заметны до самой смерти Игоря. Вот что такое любовь подростка!
 
(Не знаю о дальнейшей судьбе Аллы Ясногородской, почему-то её чары  на меня  не  действовали, и я вообще не мог понять, «что они в ней нашли», но  мне  известно, что  первым её мужем стал  Эдик Бобровский из класса, параллельного нашему. Где-то в середине  90-х он звонил мне из Хайфы…)
 
Гастон много лет работал на телевидении и в кино, хотя по первому образованию он инженер-химик. Но душа его всегда стремилась к гуманитарной, художественно-творческой деятельности, и он, работая  (как и его жена) на Крымском телевидении, поступил в Киеве учиться на режиссёра, а потом успешно действовал  в документальном кино, отсняв (отчасти – по собственным сценариям)  штук двадцать, если не больше, лент. С юности он страдал болезнью сердца, дважды ему это его больное сердце оперировали, и он говорил мне уже после второй операции:

- Феля, не верь россказням о «жизни после смерти»: о какой-то трубе, по которой якобы летали души тех, кто пережил клиническую смерть. Я её  дважды пережил и теперь ничего не боюсь:  там ничего нет!  Даже пустой трубы!
 
Его последние годы были очень трудны. Другой бы провёл их в постели, в  заботах лишь о своём здоровье. Гастон  написал несколько историко-краеведческих работ о Крыме. Мне жаловался: цензоры и редакторы (это было где-то в начале восьмидесятых) не позволяли  даже намёком или обмолвкой упомянуть о крымских татарах, хотя официально этот репрессированный Сталиным  народ был полностью реабилитирован новой, послесталинской властью...

Умер Игорь от внезапной остановки искусственного  клапана. Сидел на кухне, вдруг сказал «Ой!» - и перестал жить.

Вдова Гастона, Галя, их дочь Оля, зять (известный зрителям основанного Вл. Гусинским  русскоязычного международного телеканала  RTVi много лет проработавший там как  репортёр Игорь Гасско, ранее бывший корреспондентом по Крыму на одном из российских центральных телеканалов), и их с Олей сын, тоже Игорь Гасско (!), окончивший университет в Иерусалиме и работающий ныне программистом, - все живут в Рамат-Гане (Израиль).

Я упоминал выше о Мироне Черненко – одном из самых колоритных своих друзей, знакомых мне ещё по Златоусту, где он тоже был в эвакуации. Мирон – мой ровесник, но учился  на класс старше. Объектом своей всепоглощающей и вечной любви он избрал в школьные годы  светленькую, круглолицую девочку по имени Света Рослик  На вечерах подолгу смотрел на неё из дальнего угла школьного  зала, вперив в невинное улыбчивое личико своей пери упорный, жгучий, пристальный взгляд. Посвящал ей стихи. Об этой нечеловеческой страсти знали буквально все его близкие друзья. Впрочем, страсть  длилась не слишком долго…

Света позже  стала женой человека по фамилии Мысниченко, которому на роду было написано сделаться чуть ли не последним  «первым секретарём» Харьковского обкома партии. Это, если кто не знает или не помнит, была большущая должность – первый человек в городе и области, всенепременно – член ЦК КПСС, вельможа!

 Но  и  Мирон не подкачал: о нём   известно  как об одном из ведущих российских киноведов, он заведовал ещё в 60-е – 70-е годы отделом зарубежного кино в популярном  журнале «Советский экран», после развала СССР был президентом Лиги киноведов и кинокритиков России, автором множества интереснейших  киноведческих трудов, как научных, так и популярных, дружил с Анджеем Вайдой и написал о нём свою первую книжку. На гонорар от второй – о Фернанделе – купил в Москве трёхкомнатную кооперативную квартиру.

 Незадолго перед смертью выпустил (почему-то в Виннице) капитальное исследование о «еврейском кино»  (вложив в это понятие довольно широкий смысл: в него входят все ленты, так или иначе трактующие еврейскую тему, или такие, в создании которых определяющие роли (как актёры, сценаристы, режиссёры, ведущие операторы,  художники-постановщики) сыграли евреи…

Когда в феврале 2004-го  он внезапно умер, то вскоре в России ввели персональную премию его имени и недавно  уже   наградили ею создателей одного из российских фильмов.  Всю  жизнь прожил он с милой своей женой Ритой – теперь, увы, его вдовой… Есть у них сын Антон, о котором ничего не знаю

Впрочем, через годы после того как была написана предыжущая фраза, Антон Миронович Черне6нко меня разыскал в Интернете и попросил написать воспоминания о Мироне. Я сообщил, что они не только написаны, но и опубликованы (свма. в этой книге главу "Заговор перфектистов". Антон, однако, попросил написать ещё, отдельно от этого сюжета. Я написал. Мои воспоминания о Мироне Четненко есть на сайте "Мирон Черненко" - они предшествуют статьям о нём же таких его более поздних друзей, как всемитрно прославленные польские кинорежиссёры Анджей Вайда и Кшиштоф Звнусси...

Я упомянул о Ларочке Таровитовой – прехорошенькой блондинке, которая была старше нас на год или два, потому что в годы оккупации не училась. Я Толю к ней ревновал – мне было обидно, что они обмениваются между собой какими-то непонятными мне шутками и многозначительными  взглядами… Всё же вместе с ним как-то раз побывал у неё на Шатиловке, в одноэтажном домике, где жила вся семья  Таровитовых. В те десять – пятнадцать минут, пока Лара переодевалась, чтобы куда-то с нами  идти, я обратил внимание на большое количество книг в квартире. Это как-то не вязалось с образом миленькой простушки Лары. Подойдя к этажерке, взял с полки одну книжку, раскрыл её … и мне в глаза бросилась владельческая надпись на форзаце: «Из книг М. Гимпелевич». Беру другую, третью, четвёртую книжку – та же надпись! Не могу передать, какое чувство меня охватило: Мария Михайловна Гимпелевич была, ещё с  ленинградских лет жизни нашей семьи, близкой приятельницей моих родителей. По специальности редактор, квалифицированный издательский работник, «тётя Маруся» (как мы с сестрой её называли), имела огромную домашнюю библиотеку. Перед войной она тоже жила уже в Харькове, занимая, вместе с матерью и младшим братом-студентом, маленькую квартирку в каком-то вузовском общежитии на Шатиловке,  находившемся  совсем недалеко от дома Таровитовых. Позже, во время войны, брат тёти Маруси погиб на фронте, и она с мамой вернулась из эвакуации не в Харьков, а в Москву, где возглавила сектор художественной литературы ОГИЗа (Всесоюзного объединения государственных издательств)  в Орликовом переулке, недалеко от «Красных ворот». Папа  летом 1946 года долгое время был в Москве в командировке, я приехал к нему, и мы вместе с ним  посетили тётю Марусю и её старенькую маму в их крошечной фанерной комнатке, которую им выделили в недостроенном здании, помещавшемся во дворе издательства – там же, в Орликовом. Это были типичные «пеналы», подобные тем, которые описали Ильф и Петров в своих «12-ти стульях». Вдоль единственной  кирпичной стены тёти-Марусиной конурки тянулись полки, сплошь заставленные книгами. Она объяснила, что ей по должности разрешено получать по экземпляру любой книги, выходящей в издательствах  объединения…

Как раз перед самой войной я, пристрастившись к чтению, был усердным читателем личной библиотеки Марии Михайловны в Харькове. Почему-то больше других запомнилась историко-фантастическая повесть харьковского писателя Владимира Владко «Потомки скифов»… Словом, увидав теперь, в свои 16 лет, принадлежащие ей книги, я сразу понял их происхождение.  Как и все, Маруся с мамой, спасаясь от оккупации, бежали куда глаза глядят,  мебель, вещи, книги – всё бросили… Хорошо было известно, что многие из оставшихся     перенесли чужое добро в свои квартиры…

Я ничего не сказал Толе (кажется, он не знает об этом и до сих пор), но от своих родителей скрывать не стал. Они велели написать тёте Марусе. Ответ скоро пришёл: «У меня (писала М. М. Гимпелевич) так много книг, что и ставить-то их некуда… Так что пусть всё остаётся, как есть».

(Примерно тогда – или чуть раньше – по просьбе этой своей подруги родители приняли в нашем доме её сестру Анну Михайловну с дочерью Люсей – девочкой лет восьми. Они приехали откуда-то с Востока, где бедствовали в эвакуации. Родители помогли Ане Гимпелевич устроиться га работу, вскоре та получила комнату… Дальнейшей их судьбы не знаю. Будь сёстры Гимпелевич  практичнее, внимательнее к материальной стороне жизни, к собственности, - они бы хоть поинтересовались, что ещё, кроме книг, перетащили к себе мародёры (это слово так не вяжется с кукольным личиком Лары… Но мародёрством занимались отнюдь не дьяволы, а вполне обычные люди…).

В период нашего  общения с 9-м классом 116-й школы  порой возникали настоящие любовные треугольники, завязывались драматические конфликты.  Волик Кулинский, один из самых умных и талантливых в нашем классе, оказался необыкновенно притягателен для  девочек. Мы-то, его товарищи, вовсе его с этой точки зрения не оценивали, и лично для меня это оказалось полной неожиданностью. Однажды мы  решили отметить праздник вместе с девочками 9-го «Б» класса 116-й школы,  и они разделили наш энтузиазм. Свою квартиру предложила одна девочка, по фамилии Кузьменко, кажется, Люда, приходившаяся   двоюродной сестрой Дусику Горштейну.  Женский состав компании определили мы, мужской -  предоставили право скорректировать девочкам. Но и сами вносили предложения. Кто-то из нас назвал Кулинского. Боже, что случилось с нашими собеседницами! Они запрыгали и завизжали от радости!

На  вечеринке затеяли играть в «бутылочку». Эта игра имела в нашей среде славу чуть ли не «развратной»: положенную  плашмя на пол в центре круга  играющих   бутылку из-под вина вращали в горизонтальной плоскости, и когда она останавливалась, то мальчик, сидевший напротив её днища, должен был поцеловать девочку, на которую указало горлышко. Когда выпадало это сделать мне, я не мог решиться на большее, нежели чмокнуть побыстрее ручку случайной партнёрши. Волик, отличавшийся корректностью и любезностью, оказался смелее: наклонившись, целовал избранницу судьбы в щёчку…

И более из всей вечеринки ничего я не запомнил!

Так вот, насчёт «треугольника». В 9-м «Б» 116-й школы видной активисткой была  Лора Швец. В короткое время она сдружилась с Воликом. Но была у Лоры подружка-одноклассница, Инна Бергер. Лора казалась  как будто интереснее внешне и далеко не глупой, но, как видно, где-то «зевнула»: подруга  в ещё более короткое время  Волика у неё увела… Получилась  новая парочка – одна из самых неразлучных на протяжении  всей нашей юности. Оба учились в мединституте, по окончании или ещё во время учёбы поженились, а потом  хорошо устроились, преуспевали на работе. Как у Волика, так и у Инны родители были люди зажиточные и на Шатиловке  купили или построили этой молодой чете большой одноэтажный дом. И Волик, и Инна приняли  участие в решении некоторых медицинских вопросов, возникших  у нас по поводу нашего маленького сына…Они по-прежнему производили впечатление дружной и неразлучной пары.

Впрочем, правдива русская пословица: «Чужая душа – потёмки». А уж особенно непредсказуема тема лтчной жизни. Расскажу о случае, который невзначай  дал мне возможность узнать об одном из самых, казалось, высоконравственных и семейственных моих знакомых: оказалось,  что и в его «тихом омуте»  водятся черти. Чтобы не сплетничать, фамилию этого своего приятеля не  назову, а вы, читатели,  и не гадайте…
 
Анатолий Никонович Жебко заведовал на заводе им. Малышева «фотоцехом», мы часто общались (он называл меня в шутку «Натан»,  намекая на моего однофамильца (но на самом деле и родственника) – знаменитого симфонического дирижёра). Жебко был мужем очень красивой женщины и отцом беспутного, рано спившегося  сына.
Однажды при мне Анатолий Никонович открыл свою записную книжку, разыскивая какой-то нужный телефон, и мой взгляд случайно упал на записанную там  редкую фамилию  моего приятеля, выдающегося скромника и ( как считалось) образцового мужа.
 
– Извините, - сказал я ему, - . каким образом вы знакомы с этим  человеком?

– С таким-то? – переспросил фотограф, назвав фамилию. – Он заказывал мне  сделать фоторепродукции графиков для своей диссертации. А вы хорошо его знаете? Это серьёзный человек?

Я отозвался  о своём товарище наилучшим образом: умница, интеллектуал,  очень порядочный человек, прекрасный семьянин…

- М-м-да! – крякнул  мой собеседник. – Но вот какой случай я расскажу вам по большому секрету…

И, немного помявшись, изумил меня, вечного подростка,  следующим  рассказом.
- Ну, вы же видели мою Тасю… Женщина красивая, обаятельная  Выполнив заказ вашего приятеля, я ему позвонил и сказал, что он может за ним заехать и взять папку с фотоснимками у моей жены. Жена встретила его в дверях, пригласила подождать в коридоре, вынесла ему папку… А он… не уходит. Полистал, проверил, спрятал папку в свой портфель – и мнётся, мнётся... А потом и говорит Тасе: «Извините, можно вас поцеловать?» И вид у него виноватый, какой бывает в таких случаях у мужчин…  Ну, Тася ему культурно на дверь указала, но мне потом всё выложила.

Об этом рассказе я и вспомнил, узнав, что самая, казалось, прочная в нашем молодом кругу чета – Волик и Инна – распалась. Чужая семья –  потёмки!   

Прошло немало лет, мы уже прибыли в Израиль, и я устроился работать в редакцию русскоязычной  тель-авивской газеты «Спутник».. Хозяева её одновременно возглавляли бизнес, имевший отношение к спутниковому телевидению, и я попытался устроить на работу специалиста в этой области -  своего однокашника из параллельного класса Витю Шкловского. Из затеи ничего не вышло, но с Витей  мы продолжали общаться. Однажды он мне позвонил и рассказал: сюда в гости приехала Инна Кулинская… Просит о встрече со мной. Готова приехать ко мне на работу.
И вот мы разговариваем с Инной… «Сапожник ходит без сапог», но в её случае не скажешь, что она,  онколог, обошлась  без онкологического заболевания. Я с особым сочувствием узнал, что Инна перенесла такую же операцию., как  за  десяток с лишком лет до этого моя жена… Выглядела Инна  Кулинская-Бергер бодрой, моложавой, подтянутой и без обиняков попросила меня при случае порекомендовать ей человека (или её порекомендовать ему!), с которым могла бы связать  свою судьбу. «Думаю, я ещё смогу  окружить заботой достойного и симпатичного мне  мужчину», - сказала она самоуверенно. Речь шла о её решимости  переехать в Израиль. На меня встреча произвела  приятное впечатление. Что же до Волика, то очень осторожный вопрос о нём вызвал самый резкий её отзыв:

- Волик – подлец!, - отвесила она в полную меру накопленной убеждённости. -  Я не желаю о нём вспоминать…

Так и осталась она в моей памяти сильной, гордой женщиной, много перенесшей, но ещё полной надежд и воли к жизни. Какой же страшной  и неожиданной явилась для меня весть о её гибели от рук каких-то бандитов – кажется, в Москве: они ограбили её и убили в доме, где она жила.

Не знаю, жив ли Волик. Мне известно, что у него сложилась другая семья, но с кем – не имею понятия. Он стал видным учёным в своей области медицины, профессором одного из сибирских медицинских институтов, помог нескольким друзьям в определении на учёбу их детей, которых  на Украине в мединститут не допускали как евреев… (Кстати, сам Волик, будучи сыном еврея и украинки, числился …русским!).

 Мне всегда и во всём он очень нравился, в чужих семейных делах я не судья… Но всё-таки что-то мешает мне снять трубку и позвонить по телефону, который значится в справочнике Союза русскоязычных писателей Израиля и принадлежит члену этого Союза Елене Кулинской – жительнице Тель-Авива, автору  стихотворного сборника «Скитанья»… У Волика была родная младшая сестра, которую очень смешно копировал живший в соседнем подъезде Гастон:

- Волька! «Маханшя» идёт! – предупреждала она брата, завидев в окно приближающуюся мать…

Так вот: не она ли – эта поэтесса?

(Позднейшая приписка:  нет, не она!  Сестру Волика звали не Лена, а Лера!)

Одним из  мест общения с девочками стал школьный драмкружок. У меня с довоенных пор сохранилась большая тяга к  лицедейству. В драмкружке ставили  коронную пьесу всех школьных  сцен того времени – «Юность отцов»  Бориса Горбатова. В ней  два  хронологических пласта: завязка происходит в годы гражданской войны, а  основное действие  – уже во время войны Отечественной. Но ряд персонажей – одни и те же… По этому сюжету отснят, между прочим, фильм «Это было в Донбассе», массовки которого на моих глазах снимались в 1944  в городе Сталино (Донецке). При мне на одной из главных улиц было отснято несколько дублей такого эпизода:  эсэсовцы с овчарками ведут большую толпу  советских военнопленных, а женщины и старушки  пытаются передать измученным воинам хлеб, другие продукты, курево…Эти добрые души (конечно, статисты) снуют между пленными и уличной толпой, которую никак не готовили специально, потому что её «роль» вполне была посильна для толпы зевак, присутствовавших на съёмке: дело ведь происходило в 1944 году, все были в такой же одежде, как и год назад – при немцах!  Я очень старался, будучи в этой толпе, попасть в кадр. Возможно даже, что мне это удалось, но эти кадры занимают буквально несколько секунд, и, когда фильм вышел на экраны,   я сам себя не успевал там опознать… А сейчас его не показывают – очевидно,  не сохранился.
 И вот через несколько лет, в школьном спектакле по тому же сюжету, я играл одну из главных ролей – комсомольца, а затем, «через 20 с лишним лет», полковника Красной Армии Степана Рябинина, женские же главные  роли  - его любимой девушки  Наташи  и её дочери (но не от Рябинина!) Алёнушки – исполняли, соответственно, восьмиклассницы 116-й школы Рената Муха и  Нина Мусулевская.
   
Что за прелесть  эта Реночка Муха!  Её очаровательное полудетское личико освещалось двумя огромными карими глазками, полные губки алели под коротким, чуть вздёрнутым носиком… Такие лица умеют рисовать девочки вырезаемым из бумаги куколкам, для которых они же  изготовляют, и тоже из бумаги, кучу накидных платьиц…  Но у Рены платьев было, как видно, не много, жила она в соседнем с нашей школой Доме учителей, в одной комнатке с мамой – преподавательницей  института иностранных языков, и  домработницей. Ходила зимою в пальтишке с серым каракулевым воротником и в такой же серой каракулевой или смушковой  шапочке. Был, как я потом разобрался, у неё во внешности недостаток: сутулость и  девчоночья ещё, как бы это сказать поаккуратнее, «неокруглость», что ли, но, как  бывает в людях обаятельных,  даже эти свойства казались в ней симпатичны…

   Нина Мусулевская  была простушка, но с глубокими серыми глазами  и слишком серьёзная, так что её я вообще сходу  отверг как  объект своего «мужского» интереса. Однако один момент на репетиции меня чуть не сбил с такого твёрдого курса.  К полковнику Рябинину является  девушка-воин, в облике которой он угадывает знакомые черты своей, погибшей в белогвардейском застенке, любимой. Проникшись  чувствами героя, я  взял  Нину за широконькие плечики и заглянул испытующе в её серые  озерца… Уже в тот момент почувствовал, что этот взгляд и это прикосновение не остались  без последствий… Через некоторое время  не умевшая хранить чужие секреты Реночка дала мне понять, что Нина Мусулевская ко мне неравнодушна.

Не сказать, что я сам отнёсся к этому сообщению без интереса. Но уж если устоял перед очаровательной Мухой, то  и  мысль о Нине не придала мне какой-либо активности. А всё дело в том, что я ведь всё ещё считал себя влюбленным в  свою «марсианку»  Софу, и заложенная в меня,  семейным ли воспитанием или ежедневным чтением, программа  однолюба  вытесняла всякую мысль о  побочных интрижках…

В драмкружке были ещё такие примечательные парни, как  Алик Бородкин и Фридьев –кажется, Володя.. Алик, чернявый мальчик с добрым лицом и неясной дикцией, в ответ на шутки говорил добродушно: «Иди к аллаху», но, вследствие каши во рту, звучало это, как отправка собеседника по более точному, но менее пристойному  адресу:  «Иди-ка на…»

 Фридьев (оба были из класса на год младшего)  известен был в школе как член БСМ (бригады содействия милиции) и очень тем гордился. В пьесе играл роль рабочего руководителя.  (Недавно по российскому телевидению показали какого-то большого и пожилого начальника внутренних дел из Сибири, Владимира Фридьева. Не тот ли?).

Может быть, моё знакомство с Реной и положило начало нашей следующей женско-мужской компании? Не скажу точно, однако в десятом классе  мы  (Толя Новик, «Жук»,  Валерик Волоцкий), «изменив»  своим ровесницам,  переключились на племя младое и лишь слегка знакомое, среди которого у меня  личного интереса (в смысле собственной  занозы  в сердце) не было. С тем большим старанием принялся я способствовать успеху  в развитии  наметившихся вскоре  романтических взаимоотношений  между моим ближайшим к тому времени другом Толей и Реночкой.

Но у неё был вздыхатель более ранний – Лёва Рожков, мальчик из класса, на год младшего нас. Энтузиаст радиолюбительского дела, он и её обучил азбуке Морзе. «Жук»,  друживший со Львом и отчасти разделявший его увлечение радиотехникой, ещё больше увлекался фотографированием,  и  у нас от того времени осталось множество им сделанных снимков. На одном из них, фотопортрете Реночки, мне подаренном, я её попросил сделать дарственную надпись. Она зашифровала её на обороте снимка точками и тире. Потрудившись над расшифровкой (это было до моей службы в армии, где я приобрёл квалификацию классного радиотелеграфиста), - прочёл   такую фразу:
           «Т ы    с в о л о ч ь»
Вот такая милая шуточка…

Реночка живёт ныне (2009) вместе с мужем своим Вадимом  Ткаченко в Беэр-Шеве (Израиль).  Я не стёр ни эти  карандашные точки-тире, ни написанные над ними литеры расшифровки…  Снимок хранится  у меня до сих пор. Как и множество других  -  с лицами участников и участниц той нашей весёлой и молодой компании. Среди этих фотографий -  несколько отснятых  на нашей ночной пирушке в доме Аллочки Любовецкой по случаю встречи Нового, 1949 года. Вот крупно несколько лиц: Реночкино, с прекрасными   детскими  очами, а рядом – добродушная физиономия  Витьки Славина, известного в школе под прозвищем «Туц». Витя учился  годом ниже меня, то есть был ровесником наших новых подружек, и характером своим, добрым и открытым, соответствовал своей фамилии. Прозвище своё, как рассказывали, он получил потому, что, прочитав «Записки Пиквикского клуба»  Диккенса, чаще всего говорил об одном из его героев – мистере Тутсе, после чего его и стали называть «Мистер Тутс», потом просто «Тутс», потом   происхождение прозвища забылось, а звучание «обрусело»…

Витька сменил Курганова на посту секретаря комсомольской организации школы и вообще был активен, однако меня однажды озадачила одна особенность его поведения: о наших девочках он говорил за глаза довольно откровенно и слишком по-мужски солоно или даже сально. Где он набрался этой жеребячьей лексики, не знаю, только однажды «Туц» принялся рассуждать так, как никто из мальчиков нашей компании. Я и сейчас не решаюсь повторить его слова, а тогда был ими ужасно шокирован. Всем своим воспитанием я  никак не был подготовлен к пробуждению в себе взрослого  сексуального  влечения, и все  разговоры о любви, сочинение  стихов и прочее «ухажорство»  совершенно никак не связывались в сознании с теми неизбежными ощущениями и фантазиями, которые тревожат покой всякого здорового подростка. И какое  же  смятение я испытал, когда однажды хорошенькая девочка  вечером, когда мы гуляли, взяла меня за мизинец(!), а я вдруг ощутил в душе, но ещё более - в теле,  нечто такое…  Трудно передать то замешательство, которое вызвали во мне эти  неожиданные ощущения.

Мы стали чаще всего собираться у Лары Клугман – милой и умной девочки, родители которой  встречали нас радушно и  гостеприимно. Кажется, мама была врачом, папа – инженером. Он во время войны служил в Польской  армии, сформированной на территории СССР, в основном, из советских подданных, преимущественно тех, кто знал польский язык, или, на худой конец, просто обладал фамилий на «–ский» Он читал и декламировал наизусть Адама  Мицкевича, Юлиана Тувима, садился играть в карты с нашими ребятами (я туп и невосприимчив к играм и потому обычно сидел в сторонке). Папа Клугман  в разговор часто вплетал  какие-то шуточки, в силу чего я нашёл в нём сходство с  папашей Туркиным из чеховского «Ионыча», - например, совершив ошибку в игре, он объявлял об этом так: «Ошибка давал:  вместо «ура» - «караул» кричал…» В семье был ещё и сын – пятиклассник Оська, вечно страдавший насморком.  Старшие Клугманы производили впечатление дружной пары, но семейное будущее  детей сложилось (впрочем, поначалу, а о дальнейшем не знаю) не слишком удачно: Лариса вышла было замуж за Илюшу Вишневского – юношу из одного с нею потока нашей школы, но через несколько лет они разошлись, имея к этому времени сына.  Этот сын сейчас, если не ошибаюсь, в Германии  и  женат на дочери очень дальних свойственников моей жены…Кажется, и Лариса с ними.

 В течение десятилетий жизни в Харькове иногда встречался с нею в семье моих родственников, иногда – просто на улице… Это была спортивная, внешне интересная женщина, у меня, однако, сложилось впечатление, что женское одиночество даётся ей нелегко. С Осиком я иногда встречался в городе, мне было известно о каких-то его неприятностях на работе. Когда вырос мой сын, и в нашем доме стали бывать его приятели и приятельницы, явилась однажды вместе с ним  «Лёшка» (то есть, очевидно, Лена) Клугман, о которой мне уже было известно, что она – дочь Осика. «Не зная броду», я разогнался к ней с вопросом: как поживает её отец. Ответ был самый неожиданный:
 
- Он меня не интересует! - заявила она. – Я его никогда и не видала!

Девочки-девятиклассницы рассказывали  нам –  уже почти выпускникам – о  своих учебных буднях, о некоторых любимых учителях – в том числе о Катерине Михайловне, учительнице украинского, родной тёте Юры Куюкова, сестре его матери и, следовательно, Остапа Вышни. Её живая, красивая украинская речь была пересыпана сочными пословицами и поговорками, непринуждённым, каким-то органичным остроумием.

 В рассказах девочек часто звучало и забавное имя «Сюня». Так, не стесняясь окружающих, называла учительница истории  Клара Яковлевна Кагна своего мужа, Александра Ильича Мосенжника. Девочки были явно без ума от этого своего молодого учителя литературы. Вскоре и я с ним  познакомился в доме наших близких родственников Сазоновых. «Сюня», всю жизнь худощавый, смуглый и моложавый, с короткой причёской, с чёрными поблескивающими глазами,  бывший студент филфака университета, во время войны был тяжело ранен на фронте, уволен по инвалидности, приехал в  казахстанский город   Кзыл-Орда, где находились сразу Киевский и Харьковский университеты, и встретился здесь с Кларой (то ли они раньше были знакомы и женаты, то ли это всё произошло уже в эвакуации). Там родилась у них дочь. Не знаю – в чём, но очень сильно помогли молодой чете моя тётя Тамара и её муж, проректор  временно объединённого киеввско-харьковского университета Александр Васильевич Сазонов (которые и сами-то жили там впроголодь). Потом Сюня и Клара много лет были близкими друзьями Сазоновых.

Сюня преподавал в :Житомирском пединституте. Но в 1948 году его там объявили «космополитом», и он еле ноги унёс. Семья переехала в Харьков, где он и стал работать в 116-й женской школе, а потом (уже после того как я школу окончил) и в нашей,  131-й. Ученики обожали его. Это и впрямь необыкновенно обаятельный человек, неравнодушный к детям педагог. Преследователи  «космополитов»,  изгнав  его из вузовской среды, тем облагодетельствовали целые поколения харьковских школьников Дзержинского района.

У него училась моя двоюродная сестра Света Сазонова, после он дружил и с нею, и  с её мужем, а моим другом Фимой Бейдером.  И мне тоже  выпало немало приятных минут  общения с этим человеком. От него узнал ряд характерных эпизодов из жизни советских  «образованцев» на ниве средней школы.. Например, вот такой эпизод: учительница истории Агибалова, в соавторстве с другим  школьным учителем, Григорием  Марковичем Донским, создала стабильный школьный учебник истории средних  веков, переиздававшийся  в течение более тридцати лет  и признанный одним из лучших во всесоюзном конкурсе учебников. Оба стали лауреатами государственной премии за этот труд. Донской был фронтовик, инвалид Великой Отечественной войны и даже член партии, но из-за одного маленького «недостатка» (который станет ясен читателю из дальнейшего рассказа) он не мог быть «показательным» и потому не был делегатом республиканского съезда учителей в Киеве. А  Агибалова, у которой этого «дефекта» не было, в этом съёзде участвовала.

Дальнейшее Александру Ильичу рассказала сама  эта учительница, а он – мне. Со съезда харьковская делегация возвращалась в одном вагоне поезда, и подпившие руководители обл. и горОНО (отделов народного образования) пригласили её в своё купе. Один из них, многолетний завкадрами облОНО, ставший затем во главе горОНО, по фамилии Свидан, затеял с нею разговор начистоту.

- Скажите, - спросил он    задушевно, - ну зачем вы себе в соавторы взяли жида?

 Интеллигентная Агибалова оторопела. Ей, конечно, известны были многие факты антисемитизма, но такого откровенно оголтелого высказывания, да притом из уст одного из руководителей городской системы образования, она всё-таки не ожидала.

- Григорий Маркович – прекрасный педагог, глубокий знаток истории, опытный методист, у него хорошее перо… - ответила она.

- Он – жид! – возразил Свидан при молчаливом одобрении всей компании руководителей школьной системы города. – А мы жидам подняться не дадим!

И ведь не дали – до самого конца советской власти!

(О Г. М. Донском и его (в соавторстве с Агибаловой)  учебнике  подробнее повествует очерк «Евреев из истории исключить…» (см. кн. «В стране Гергесинской» <zhurnfl.lib.tu>)

Жизнь Александра Ильича и его семьи сложилась трагично. Родившийся  где-то в конце сороковых или начале 50-х сын Юра, получив  на военной кафедре института  звание лейтенанта запаса, был в 28 лет, уже женатым человеком и отцом маленького ребёнка, призван на двухлетнюю воинскую службу   и там погиб от несчастного случая: был в автопарке задавлен тягачом или танком. Вскоре, не выдержав удара судьбы, умерла Клара Яковлевна.  Впоследствии Александр Ильич дважды был женат – и ещё два раза овдовел. Внучка  по линии дочери уехала в Америку, а  дочь зарезал, находясь в приступе душевной болезни,  её племянник (сын погибшего  Юры). Трудно придумать более чёрную судьбу… Однако на сегодня (2008) 85-летний Сюня жив! Иногда мы переписываемся.)

Продолжу, однако, вспоминать о тех девочках, которых  не хочу забыть.

Аллочка Любовецкая  была откровенно хорошенькая, привлекательная девочка, но не могу вспомнить, кто из наших ребят за нею ухаживал. Жила она в одном со мною доме,  и это именно у её родителей парень, которого, рассказывая о школьной воровской компании, я назвал «Юрой Симкиным», занял три рубля, предварительно вместе с друзьями обчистив их квартиру и  припрятав украденные вещи в своей комнате… Она живёт теперь (если жива)  в США и приезжала как-то в Харьков погостить… но так и не встретилась с Куюковым, о чём чувствительный Жук  мне писал с обидой… Кто-то из общих  знакомых показывал мне её снимок нынешних уже времён – нет, не вижу ни малейшего сходства  с той, юной Аллочкой…   Время – жестоко!

Была и ещё одна девочка в нашей компании  -  Лара Штернберг.  Кто-то из подружек  намечтал (как это иногда любят девчонки, а реже – и мальчишки) мой с нею союз, но это была чистая химера. Ни она ко мне не испытывала ни малейшего романтического  интереса, ни я к ней. Однако вспоминаю её с удовольствием. Иногда мы сходились в её квартире, там было фортепьяно, и однажды Муха привела туда свою подругу Инну Шмеркину из 106-й школы. Инна немедленно уселась за инструмент, заиграла, запела. Она была известна своей незаурядной музыкальностью, но нестандартная, вызывающе, сказал бы я, еврейская внешность и резкие, нарочито эпатажные выходки отталкивали от неё мальчиков. Заражённый этим отношением к ней, я принялся глупо и грубо её вышучивать, она обиделась и ушла. В своей книге о Борисе Чичибабине я подробнее пишу об Инне, с которой много лет спустя мы подружились. Сейчас Фаина (таково её полное имя) Шмеркина живёт в Цфате (Израиль), а сын её, Антон,  – жил  в США, где она дважды уже или даже трижды побывала (а он тоже гостил у неё), но позже он нашёл себе применение в Киеве.
 
Разумеется, был с нами в дружбе и верный Реночке Лёва Рожков, а ещё с нами вместе встречал 1949 год Мирон Черненко. Лёвкина судьба сложилась коряво. Ещё   учась в школе, он болезненно пережил разрыв между родителями. Лев был душою предан своей маме, отец же, привезя с фронта множество «трофеев», ударился в загул. Может быть, эта драма в семье  повлияла на нравственное (а, вернее, безнравственное) поведение сына.  Жук мне сокрушённо, но без особых подробностей, рассказывал о Лёвкиных романах и пьянках, он пытался как-то остепенить друга, но тот не слушался… Кончилось тем, что на каких-то дальних дорогах Рожков попал в катастрофу и страшно был искалечен. Жизнь ему спасли, но он остался инвалидом. Таким вот, истерзанным и  духовно, и физически, застала его советская «перестройка», а затем и все последующие смутные времена. Несколько лет назад он умер в Харькове.

Было бы интересно написать здесь о судьбе и карьере Мухи, но в том-то и дело, что она и сама ходит в писателях, окружена заслуженной и порою шумной славой, - ей и книги в руки! Скажу лишь коротко: окончив английское отделение университетского  факультета  иностранных языков, она с течением времени  стала там преподавать, у неё – двое сыновей, один из которых живёт в Харькове, а другой – в США, сама же она со своим вторым мужем, профессором-математиком Вадимом Ткаченко, живёт в Беэр-Шеве, и мы иногда встречаемся, иногда перезваниваемся.  Рената стала в Америке  победительницей престижного  англоязычного конкурса на лучший устный рассказ, а в русском литературном мире известна как успешная  взросло-детская поэтесса… Её ценят и любят за  мастерство  в искусстве острого словца, обаятельную манеру рассказа, юмор  и (это уже в более узком кругу близких людей) мужество и силу духа.

Рена – одна из тех, кому в ранней юности я с упоением читал стихи мало кому известного, находившегося тогда в северном концлагере «Вятлаг»  Бориса Чичибабина.  Нам  и в голову не могло прийти, что она войдёт на какое-то время в 60-е годы  в круг близких его друзей. Может быть (во всяком случае, она так говорит),  эти стихи, среди которых иные ей запомнились на всю жизнь, повлияли на то, что она и сама стала поэтессой, - если так, то горжусь и собственной косвенной причастностью к этому. В отрочестве я посвятил ей два послания, (а третье добавил уже здесь, на Святой Земле) – вы найдёте их в приложении к этим запискам.
 
И неважно, что  сам я  даже в грёзах юношеских  не помыслил о ней как о мечте моего сердца. Моей рукой, когда я писал те стихи, водила любовь к ней моего друга. А когда здесь, несколько лет назад, сочинял своё «Третье послание к Мухе» - мною управляла любовь к нашей далёкой-далёкой, но незабытой юности.

Только  любовь!

Читать далее главу 8-ю "От сту'колок до мордобоя" http://proza.ru/2011/06/18/1368

 УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.