Чужая дочь

***

За окном уже стемнело, шумели, уклоняясь от злого московского зимнего ветра, голые деревья. Черный мокрый асфальт жадно поглощал янтарные оазисы электрического света. Январь. Опять бесснежный, опять при нуле и сшибающем с ног ветре, что не дает дышать полной грудью. Опять ночью зарядит мелкий моросящий дождь.
Глубокие кожаные кресла, столик с рисунком а-ля «разлитое кофе глясе», одетые в форму официанты, дремлющие и изредка переговаривающиеся у стойки с кассой. Ночная смена после институтского дня, наполненного нескончаемой суетой. Они удивленно смотрят на одинокую посетительницу возле окна, что-то пишущую на салфетках и никуда не спешащую. Она одна. В ночь со вторника на среду. Не обычно. Что ей надо, в центре Москвы, в одиночестве, в кофейне, закрывающейся в шесть утра? Не похоже было, чтоб она ждала кого-то. Просто сидит, рисует узоры на салфетках, рядом приписывает какие-то слова, слушает музыку через наушники и с тоской глядит на часы.
Ночь только вступала в свои права.

***

Обжигающе горячий кофе обычно не принято подавать, но замечание полусонному мальчику-официанту делать не хотелось решительно. Будь она здесь в другое время и в другом настроении, непременно доставила бы себе маленькое мерзкое удовольствие съязвить на этот счет. Но не сейчас…
Жалела, что все магазины с канцелярскими товарами давно закрылись. Нужна была тетрадь и нормальная ручка, чтобы выплеснуть всю ту гамму эмоций, клокочущую в душе. А лучше ноутбук… И Интернет. Да-да, он-лайн дневники… Хотелось откликов на свое душевное состояние. Чтобы кто-то невидимый, но знающий, что произошло, подбодрил, написал пару успокаивающих слов и поставил в конце смайлик. Душа просила простого человеческого участия, понимания, сочувствия… Но уж лучше молчать! Потому что вместе с сочувствием, обычно, приходят еще и насмешки, самоутверждение за чужой счет, низкопробная жалость, какой не достойна даже побитая бездомная собака.
Вот и остается лишь рисовать потекшей ручкой на салфетке из кафе узоры, выписывать, кажущиеся бессвязными слова, а потом рвать на мелкие кусочки, как рвется и мечется душа в замерзшем и дрожащем теле. Хорошо, что деньги еще не кончились… Можно ночью отогреться в кафе.
Девушка думала о том, чтобы попроситься на ночь к подруге, но одна уехала к родителям, другая ругалась и переживала развод с мужем, сотрясая стены бетонной коробки криками до самого утра, третья из многодетной семьи – у них дома яблоку негде упасть.
Хотелось домой, в любимую постель, поспать после трех суток скитания по улице. Но телефон молчал. Дома она была не нужна. Дома не ждали. Дома ненавидели. Дома не узнавали… И именно это впивалось длинными острыми когтями в сердце, и рвало-рвало-рвало его на части. Как те салфетки, которые теперь сжигаются оранжево-желтым ручным огоньком незамысловатой свечки, поставленной на стол симпатичным официантом.
-Молодой человек, можно еще один черный? – едва слышно, севшим от простуды голосом и слегка отдавая в нос, попросила посетительница. Она потирала руками распухшие и покрывшиеся на белке красной сеточкой глаза. Грипп уже во всю хозяйничал в жмущемся поближе к горячей батарее организме. Дрожь не проходила, глаза слипались, руки налились свинцом и уже просто лежали на столе, мечтая о тепле перчаток, но ныне мокрых насквозь из-за предательски подкравшегося утром дождя.
Часы показывали полночь. Посетителей не прибавлялось, и официанты, устав стоять у стойки в зале, ушли в подсобку тоже заливаться универсальным средством от непрошенного сна – кофе.
Девушка вздохнула и снова посмотрела на телефон. Нет, не зазвонит… Не позвонит, не узнает, не найдет! Будет лежать дома на диване, глядя в потолок безумными зелеными глазами и, едва шевеля губами, в унисон с плачущим ночным ливнем начнет твердить, словно барабанить каплями по стеклу: «Где моя дочь? Верните мою дочь! Куда вы дели мою дочь? Вы издеваетесь надо мной! Верните мою дочь!» И так до самого утра. А потом зычно захрапит на всю квартиру, проспит на работу, никуда не пойдет, никем не подгоняемая, сядет перед телевизором даже не позавтракав и будет курить одну за одной, пока не иссякнет последняя пачка. Тогда она, наверняка, перевернет весь дом в поисках самой завалящей сигаретки, ничего не найдет и сядет скуривать бычки до самого фильтра.
Разве такой должна быть мать?
-Ваш кофе, - сказал официант, принеся заказ. Но посетительница даже не очнулась от своего кошмарного сна наяву. Оцепенение пришло вслед за меланхоличными размышлениями о дальнейшей судьбе.
А ведь когда-то, наверно, все еще можно было предотвратить… Или просто попытаться сделать это.

***

Нельзя утверждать, что кошмар начался неожиданно. Он не вынырнул из-за поворота с увесистой дубиной неразрешимых проблем, не загонял в угол, не запугивал до икоты. Он подбирался на мягких лапах, сокращая расстояние изо дня в день, позволяя привыкнуть к себе. Он был осторожен, кроток, он ненавязчиво шел вперед. По миллиметру, мелкими шажочками. Целыми годами.
Их было только двое. Мама и дочка. Ни отца, ни родственников в Москве. Ни друзей. Только случайные приятели-сослуживцы, пара соседок, у которых в случае экстренной ситуации можно было занять денег, да возможность раз в полгода ездить в область к родственникам. Но мама не доверяла никому. Давняя история семьи, сложная ситуация, портивший не особенно теплые отношения квартирный вопрос, обособленность воспитывали в женщине подозрительность.
-С соседями не общайся, никому ничего не говори, никогда не жалуйся, всегда говори, что все у нас хорошо, родственникам особенно нечего знать лишнее. О работе моей никому не говори, не обсуждай людей, не говори о них плохо, - наставляла мама маленькую дочку. Нельзя было разговаривать с незнакомыми, принимать подарки не по случаю дня рождения, есть конфеты, когда угощают… Нельзя было демонстрировать плохое расположение духа и много еще чего.
Девочка росла, учась сопоставлять мамины правила с принятыми в обществе, искала компромиссы, старалась угодить всем, но тут же вспоминала: «Всем не угодишь», - так тоже говорила мама. Девочка путалась, развязывала узлы противоречий в силу возраста, вместо школьных уроков уча уроки жизни в обществе. «Тройки» во всем остальном, конечно, были привычным делом.
Мама желала видеть свою дочь погруженной в математику. Мама желала ей свого не случившегося будущего:
-У тебя с точными науками хорошо, - это звучало утверждением, а не вопросом: - на следующий год пойдешь в математический класс. А потом в колледж на бухгалтера, а потом в университет. Я бауманский закончила. Там хорошо учили.
Ребенок не возражал. Ребенок верил маме, а не собственным чувствам. Ребенок занимался математикой, получал выстраданную слезами и полуночными сидениями над задачами «четверку» в году. Ребенок был уверен, что мама видит как лучше, знает как надо, но иногда ошибается. Но только иногда…

***

Шумная вечерняя жизнь столицы постепенно исчезала, разъезжаясь поздними гуляками на машинах в стороны городских окраин, расползалась пьяными по подворотням и подъездам, расходилась парочками по домам. Последние посетители кафе поднялись и ушли, обсуждая, успеют ли они на метро, или придется вызывать такси.
Девушка за столиком возле окна помешивала ложкой остывший давно кофе и вспоминала. Ее перчатки уютно пристроились на дышащей жаром решетке батареи, ноги ощущали уже не холодную, а теплую сырость в сапогах, а куртка по-прежнему висела на плечах, прикрывая от любопытных взоров официантов гриппозный озноб.

***

Они ругались так, что «выносить сор из избы» не имело смысла – тонкие бетонные стены не могли скрыть истеричные вопли:
-Мама, я не пойду туда! Я не пойду в этот чертов колледж! Я ненавижу это место! Я задыхаюсь там!
К концу девятого класса девочке стало понятно – ей противны цифры, формулы, графики. Математический класс сделал свое дело – она обращалась с ними почти играючи, решала самые сложные примеры, но, порой, с непониманием смотрела на простые. Летом перед поступлением в колледж ее увлекло кардинально иное, доселе такое близкое, всегда родное и неотделимое от сознания – она сочиняла. Воображение рисовало без красок, оживляла сбивчивые рассказы подруг, создавало и вдыхало жизнь в бесплотных людей. Воображение жило неизведанной, какой-то своей, отдельной жизнью. Оно с легкостью рисовало ситуации, картины, целые миры и истории. Оно было независимо от математически точных расчетов и формул. Для того чтобы играть воображением, можно отмести в сторону все известные наукам правила, и устанавливать, менять, убирать свои. Это было намного интересней строгости математики. Это было так далеко от понимания матери девочки – не было, нет и не будет для той ничего важнее и интереснее точных наук!
-Нет, ты пойдешь! Я не понимаю, что тебе не нравится там. Замечательный колледж, хороший уровень образования, прекрасные педагоги! Не то, что в твоей школе! Вот у нас было образование…
Мама не хотела ничего слышать, она почти никогда не пыталась слушать. Откровений не получалось, а вместо этого звучали крики, лились слезы, болела голова, летели стремительно уменьшающиеся по времени ночи.
-Мам, это невыносимо…, - выдохнула дочка. Она посмотрела снизу вверх, на сидящую за столом мать, и поднялась с пола: - Мам, послушай же меня…
Голос срывался на хрип, кричать сил больше не было, будильник и две чашки разбиты, дальнейшие разрушения пресечены хлестким ударом по рукам.
-Мам, мне тяжело там находиться. Мне не интересны эти люди. Мне не интересна математика. Мне не интересно мое такое будущее. Оно же расписано тобой, а я не хочу быть тобой…
-Я тебя почти не узнаю. Тебе же нравилось…
-Нравилось? – дочка вскинула брови: - Когда же? Мне не нравилось. Ты мне просто не давала толком понять, чего я хочу.
-Я тебя тысячу раз спрашивала: кем ты хочешь стать? И что ты мне говорила.
-Не знаю, - убитый шепот лишь в ответ. Все, что нравилось не девочке, уже девушке, - это сочинять. Да, она экспериментировала с языком, но… она слишком мало читала, чтобы взрастить к шестнадцати годам чувство литературного вкуса и стиля. Она, дай бог, прочла треть обязательной школьной литературы по соответствующему предмету… Этого было не достаточно даже для того, чтобы избавиться от слов-паразитов, населявших ее речь.
-Вот видишь, - с готовностью отозвалась мама: - учиться в колледже ты не хочешь, а где хочешь – не знаешь.
-Мам, я в школу хочу…
-Тогда после одиннадцатого работать пойдешь, - отрезала мать.
-Ладно.

***

Девушка, сидящая одна ночью в кафе, вывела на салфетке: «Я доставляла ей столько проблем, и она сломалась. Я часто твердила, что она меня совсем не знает, так она однажды поверила. Я была с ней слишком резка, и она отдалила меня от себя. Я ни разу не оправдала ее надежд, и она заявила, что я – это не я».
Но минутный порыв прийти домой, обнять лежащую на не разобранной постели мать и зашептать ей на ухо извинения исчез столь же стремительно, как появился. Это можно было сделать пять лет назад. Ну, хорошо, четыре года назад тоже можно… А вот этой ночью уже нельзя. Страх приковал к креслу, как три дня назад он приковал к стене в час ночи, когда мать с безумными глазами вырывала у дочери паспорт из рук:
-Это не твое! Отдай немедленно, тварь приблудная!
-Мама, мама! Это я! Ну, отпусти! Мама! Мне страшно!
Руки слабые, долго не выдерживают, пальцы с короткими ногтями скользят по глянцевой обложке паспортной книжечки и выпускают ее из рук. Мать мгновенно прячет добычу подмышку и глядит зелеными глазами с маленькой черной точечкой зрачка по серединке:
-Где моя дочь, отвечай немедленно! Ты Некифоровых доченька, да? Вот и убирайся к своей жирной мамаше! Вон из моего дома! И дочь мою назад верните!
Нет, возвращаться в ад, в место, где даже стены кажутся чужими и холодными, где каждый угол пропитан слезами и, где отпечаталась боль души… Обнять человека, который создал этот кошмар? Извиниться за то, что была плохой дочерью? Нет! Нет-нет-нет!
-Молодой человек, принесите еще кофе!

***

Ей повезло. Вернулась она уже в одиннадцатый класс первого сентября, и попала в свою же параллель. Но никакой дополнительной математики, ради всего святого! Общеобразовательный класс, Любовь Александровна, только общеобразовательный.
-Ты уверена, что не пойдешь в математический? – поинтересовалась директор, когда узнала о такой кардинальной смене направления. Хорошо, что матери рядом не было. Она бы ответила иначе…
-Уверена. Давайте в «Г».
-Может, лучше «Б»? – снова удивилась директор, знавшая девушку и преподававшая у нее когда-то химию. Ученица была на хорошем счету, и отдавать ее в самый наихудший класс было как-то… противно учительскому пониманию, что ли… Надо же на лучших равняться.
-Нет, я в «Г» хочу.
-Хорошо, «Г», значит, «Г».
Глубокий вздох как после долгого погружения. Свершилось! Еще на шажочек ближе к счастью. Никакой математики, никаких змеюк из «Б»-класса. Новые люди, собранные из других школ, пара знакомых лиц еще с детского сада и безграничный простор перспектив! Ровно то, что нужно. Ничего лишнего. Ничего недостающего. Это словно вырастило крылья за спиной.
Мать обзавелась постоянной работой, пропадала на ней до шести вечера пять дней в неделю, особенно не контролировала. Они, конечно, ругались до слез и истерик по ночам, дочь слушала очень громко музыку, заглушая недовольные крики матери, чувствовала себя вполне довольным жизнью подростком. Наконец, определилась с будущей профессией. Психолог.
Девушка часто прогуливала школу с новыми друзьями, а ее «тройки» казались на фоне остального класса едва ли не «пятерками», кто-то даже умудрился совершенно непроницательно назвать ее «ботаником». Просто потому что она по старой привычке выполняла домашнюю работу по алгебре, хотя и не дома, а во время урока физкультуры в раздевалке за столом. И не всю, а на пару со своей подругой… Потом они менялись сделанными частями, и выходила целая домашка.
Странное место в душе в том году заняла ее учительница по русскому языку и литературе. Язвительная, с хорошим чувством юмора и справедливости женщина понравилась девушке манерой вести урок. Теперь ей казалось странным, отчего литература раньше чудилась таким скучным, до тошноты обязательным предметом. Литература стала неожиданно интересна, близка по духу, занимая теплое нагретое местечко в сердце у девушки. Даже стыдно стало за свой прежний «трояк» по этому предмету. Литература завоевывала, ассоциируясь с оригинальной манерой школьной учительницы преподавать.
До девятого класса у их вела другая преподавательница литературы, и другая – математики. Теперь девушка жалела, что когда-то поддалась маминым наполненным уверенностью словам: «В математический!» Надо было выбирать литературный профиль. О, как она тогда сглупила!

***

Хорошо, что в кофейнях есть индивидуальные туалеты. Можно закрыться изнутри на щеколду, умыться, не озираясь по сторонам, думая, что сейчас кто-то войдет и увидит непрошенные слезы или сморкающегося человека. А можно, закрыв крышкой унитаз, сесть на него как на стул и долго смотреть на дверь, растирая под кофтой, покрывшееся мурашками тело и руки. Можно даже почистить зубы, потому что в фаст-фудах себе такой роскоши не позволишь – сразу тысяча глаз: кто-то с брезгливостью скажет «бомжиха», кто-то позовет охрану, а кто-то просто скорчит немыслимую физиономию, от какой добровольно пойдешь да утопишься в сливном бачке.
А еще хорошо, что кофейни работают по ночам, иначе, куда податься молодой одинокой девушке посреди ночи в январе месяце, когда домой нельзя ни под каким предлогом?

***

Вместе со школой закончилась и беспечная юность. Подъем в шесть, выход в шесть сорок, час на метро, полчаса на автобусе, девять часов на работе, час из этого на обед, бегом до университета, три часа засыпая на лекциях, и вновь полтора часа домой. Хотелось гулять, хотелось дружить, с кем-то встречаться, иногда, как раньше, разговаривать на кухне с мамой, слушать про ее работу, рассказывать о своей, передавать интересные новости, случаи из жизни, курьезные ситуации. Смеяться вместе и пить чай. Но вместо этого сил хватало только на душ, сон и новый замкнутый круг двадцати четырех часового дня.
Девушка начала писать. Там, на работе. В свободные пятнадцать-двадцать минут от звонка до звонка. От посетителя до посетителя. По предложению, по крупице, по образу. Новое росло в ней, развивалось постепенно, поддерживаемое чутким руководством подруги из университета. Тут и критика, и рецензия, и рука помощи в трудную минуту. Именно этого – понимания – не хватало девушке долгие годы наедине с математикой, бушующим, не знающим выхода воображением и матерью, не способной да и не желающей понять увлечение дочери.
С новой подругой было намного легче, можно было без наигранного пренебрежения в голосе рассказывать об образах, будущих героях, сюжетных перипетиях. Можно было просто признаться, что это все очень важная часть души. Можно было обсуждать психологию, которую также не понимала и презирала мама. И даже разговоры за чаем о работе, учебе, новостях, курьезах были. Мама впервые стала не нужна. Уж слишком много боли. Да и растут дети быстро. Уже не считают родителей авторитетами…

***

Перед рассветом всегда темнеет, но в переполненном электрическим светом мегаполисе это почти не замечается. Кажется, ночь как ночь. Вроде, такая же темная как пару часов назад. Жаль, что не видно звезд за тучами…
Девушка смотрела на пасмурное небо Москвы, исторгающее последние капли дождя перед затишьем, но до следующей тучи, что по прогнозам синоптиков не спеша шла с запада.
Она искала в бескрайних просторах городского, закопченного выхлопами автомобильных газов и заводскими выбросами, неба вдохновения, ловила образы прошлого в голове, но не могла ничего написать на бумажных салфетках, кроме упреков и предположений. Она гадала: «Почему все сложилось так? Почему не могло быть и не будет никогда иначе?»
Она в очередной раз окунулась в круговерть воспоминаний, домыслов, вопросов, выписывая на салфетке…

***

Ты говоришь, что не узнаешь меня, но даже не замечаешь, как изменилась сама. Ты обвиняешь целый мир в своих проблемах, видишь заговор на бывшей работе, будто кто-то специально подсылал тебе не тех людей. Помнишь, как ты уволилась? Ты говорила, что взяла отпуск, лежала на диване два месяца, а я, даже что-то подозревая, отвечала внутреннему голосу: «Просто отпуск. Длинный отпуск». Ты изменилась в мгновение ока. Сначала стала больше курить, деградировала перед телевизором. Я тащила на себе наши общие проблемы, старалась экономить деньги, отдавала тебе половину зарплаты, сокращала свои потребности до минимума. Ты говоришь, что я всегда была эгоисткой. Толстой, глупой, упертой и своенравной. А еще ленивой. Ты словно забыла, что люди не бывают всю жизнь такими, как в первые пару лет. Ты говоришь, будто я люблю математику, ни бельмеса не смыслю в русском языке как ты и не могу не противоречить. О, Господи! Мама, ты посмотри на меня!
У меня гастрит, которого не было пару лет назад, и теперь я не могу наедаться на ночь глядя острой жирной пищи! Какая же я после этого толстуха?! Я взрослею, и теперь моя глупость не подростковая! Да и можно ли остаться беззаботным ребенком, когда у тебя на голове к двадцати двум годам седая прядь?! Думаешь, зачем я покрасила волосы в черный?
Мама, ты называла меня «обломовщиной», но забыла о том, что после бешеного ритма пяти дней, два я лежу без сил в свой комнате, и мне лень даже глазами хлопать. Просто я ничего не могу сделать с внушенным тобою же в далеком детстве чувством долга. Плохо… Хочется все бросить…
И математику я не любила. Я просто не возражала тебе!

***

За окном светало. На работу вышли дворники, уборочная техника. Сонно, вяло, не спеша, они принялись приводить в порядок улицы перед наступлением настоящей дневной жизни мегаполиса. Официанты, уже не скрываясь, подремывали на своих постах, кофе не спасало их от нахлынувшей и обнявшей за плечи усталости, заставляла не забывать о себе суетная работа и наполненная событиями дневная жизнь – они считали минуты до конца смены.
Девушка за столиком возле окна сняла с батареи все еще влажные, но теплые перчатки, положила их в карманы куртки и попросила счет.
Салфетки на ее столике были мелко исписаны, приправлены кляксами и случайными пятнами. Она перечитывала их и вздыхала, теребя рукава блузки. Неприятное ощущение разъедало изнутри и не давало более ни минуты находиться на насиженном месте. Надо было возвращаться. Домой? Нет, не домой. Дом – это там, где ждут, где стены лечат, где тепло и запахи родные. Дом – это, когда обшарпанные стены вызывают не содрогание, а легкое шевеление души: «Родное. Свое». Дом – это место, куда хочется каждый раз возвращаться.
Но девушке не хотелось. Просто надо. Она знала, чувствовала всем своим существом, что надо сделать это. Бежать со всех ног, не находить себе места в ожидании, делась все возможное, но быть там как можно скорее. Скорее…
-Ваш счет, - официант улыбнулся и потер слипающиеся глаза.
-Вот.
-Спасибо.
Посетительница встала из-за стола, потянулась, разминая затекшие от долгого сидения мышцы, закуталась в мешковатую некрасивую куртку, надела на руки сырые перчатки и вышла в январское утро под дождь, впуская через дверь в кофейню шальной сквозняк, поднявший со стола и закруживший в первобытном танце тонкие бумажные салфетки, испещренные синими буквами.

***

Их было всего несколько. Салфеток.

…Слезы душат, хочется вздохнуть полной грудью как тогда, когда меня взяли в одиннадцатый класс, а не оставили в десятом. Знаешь, почему ты меня не узнаешь? Помнишь мою подругу? Я говорила тебе про нее – одногруппница моя. Я говорила с ней обо всем, и ты мне стала не нужна. Я отдалилась от тебя. Я мечтала о пропасти между тобой и мной, чтобы перестать чувствовать боль каждый раз, когда ты переиначиваешь смысл моих слов, когда ты обвиняешь меня в том, что ты не так меня поняла. Я добилась этой пропасти, когда поняла, что меня могут не только слышать, но и слушать, и понимать!
Мама! Ты не узнаешь меня, потому что никогда в жизни не интересовалась моим внутренним миром. Тебе важно было, во что я одета, съела ли суп и почему вернулась домой позже обычного! Ты даже не интересовалась, чем я живу, чем дышу, нравится мне что-то или нет.
Тебе не было дела до моих интересов, друзей и личной жизни! Неужели, я на всю жизнь осталась для тебя оболочкой от человека, которая, несомненно, развивается, меняется, красит волосы, делает маникюр, носит или не носит каблуки и пальто… Неужели, для тебя человек – это только прямоходящее и способное к приему-передаче информации существо? Неужели я для тебя ни на секунду не стала личностью?

…Бывает, ты врываешься ко мне посреди ночи и начинаешь пытать, давить, угрожать, отнимать что-то, переворачивать мои ящики с вещами. Ты пугаешь меня. Ты еще в дверях, а я, затравленный тобою зверь, оглядываюсь, куда метнуться. У меня два пути: отступить или напасть. Лететь с четырнадцатого этажа или оправдываться, защищаясь, а потом нападать, отстаивая свои вещи, свое пространство, свое право на жизнь.
Ты говоришь, что твоя дочь не подняла бы на тебя руку. Знаешь, ты прежняя на меня тоже руку не подняла бы, но я же не говорю, будто тебя подменили! Я просто вырываю из твоих рук свои вещи, документы, технику, купленную не на твои, на мои деньги! Раньше ты говорила мне: «В этом доме нет ничего твоего!», и я задалась целью сделать так, чтобы в этом доме были мои и только мои вещи. Теперь они у меня есть, а ты… ты смеешь лишать меня их! Мама! Ты – чудовище!...

…Иногда, случается, я сижу, сжавшись в комок на лестнице в подъезде, смотрю на серые тучи за окном и думаю, что не в состоянии предать тебя. Я не могу отдать тебя в психиатрическую клинику. Пока что не могу. Это больно, это страшно, это дико не правильно с моей стороны. И я боюсь… Боюсь твоей мести. Ты слишком подозрительна. Я помню, как ты рассказывала историю, когда родственники «упекли» члена семьи в психиатрическую лечебницу, признали недееспособным и переписали на себя его квартиру. Мам, я не предатель! Не предатель я, пойми! Но мне страшно оставаться с тобой наедине дома, когда есть только один выход, и это не дверь, потому что иногда ты не гонишь, а преграждаешь путь. Шагнуть в окно? Мне это остается?
Мама, мне двадцать два! Я хочу пожить немного! Я хочу узнать, что такое спокойствие и благополучие. Я не помню, что такое уют и теплота! Мама, я почти не хочу сдавать тебя в психушку.

…Иногда, засыпая, свернувшись калачиком на самом краю дивана, я позволяю воображению уйти с толстенной цепи самоконтроля и пройтись по квартире без меня. Знаешь, оно окидывает взглядом нашу разруху, стопку счетов за квартплату, немытую неделю посуду, нестиранное две недели белье, садится мне в ноги и начинает призывно шептать: «Представь только: ее не будет, ты сможешь развернуться на полную, тебе никто не будет мешать, запугивать, отнимать вещи. Ты сможешь просто жить, строить свою семью, крепкую, сильную. Ты затеешь ремонт, выкинешь к чертям страшную кушетку с желтым покрывалом и галошницу с отваливающейся дверцей, купишь, как ты хотела, бледно-розовые обои, шкаф-купе с зеркалом в рост и заведешь лабрадора. А еще ты, наконец, выйдешь из творческого кризиса, сможешь отдаваться текстам, читать интересные книги, получишь второе высшее образование, и никто не станет попрекать тем, что ты не в МВТУ Баумана».
Воображение соблазняет меня как бес-искуситель, говорит, что никого я не предам, просто окажу громадную услугу и себе, и тебе. Ведь ты – больна. Знаешь, это так сложно было признавать… И сложно любить тебя такую. С отросшими по плечи секущимися волосами, почти без зубов, с черной точечкой зрачка на зеленой радужке, с безумной улыбкой и шепелявыми наречениями, бьющими больнее хлыста: «Тварь! Сучка! Убили мою дочь, да?! Изнасиловали, да?! В рабство продали, да?! У-у-у, дряни поганые!»
Ты прости: я почти не люблю тебя. Страх выжигает любовь дочери, которая стала не нужна и не узнаваема…

***

Девушка направлялась к метро, глядя на сплошь серое небо, угрожающе нависшее над Москвой. Город постепенно начал заполняться машинами, автобусами, зазвенели троллейбусы цепочками о покрытый ледяной коркой асфальт, знаменуя наступление утра. Отчего-то подумалось, что хочется кушать. Но не еды из кафе, столь любимой ранее, а домашнего борща, сваренного мамой по семейному рецепту на большой говяжьей косточке, жареной картошки с грибами и луком и горячего несладкого чаю с лимоном. Когда-нибудь обязательно… В будущей жизни, наверно, так будет. За годы страдания положена же крупица счастья?

***

Она думала, что виновата в чем-то перед кем-то. То, что именно с ней случилось такое горе, она винила непутевое прошлое: надо было быть внимательней к маме, не доставлять ей хлопот, не ругаться с ней, стараться доступным языком рассказывать о своих переживаниях. Может быть, надо было больше говорить? Тогда, раньше… Но куда уж больше? Ведь любой разговор заканчивался всегда одинаково: дочь от досады на непонимание плакала, а маму раздражали ее слезы, и она уходила в другую комнату.
Думалось, может, дело в том, что она не ходит в церковь? И мама ее не ходит. И все это наказание божье? Или испытание?
Девушка создала в своей голове нестройную, пока не дающую очевидных результатов, но всегда поддерживающую в трудную минуту теорию. Испытания, отмеренные людям Судьбой или Богом всегда только такие, какие в состоянии вынести именно этот человек. Но хочет ли он бороться – есть его выбор и плоды. Человек, желающий бороться, сможет все преодолеть, но, ежели сложить руки, то зачем роптать на Бога и проведение, на не посильность задач и неравность условий? На самом деле, условия для всех одинаковые: людские испытания равны людским возможностям.
Девушка плакала, взывая к небу на глазах у ничего не желающей слышать матери:
-Господи, ну за что?! За что одним ты отмеряешь проблемы с выбором парня и нового платья, другим очень плохое здоровье, а меня пытаешься сломить духовно?! Неужели без этого никак? А что в конце? Если я не сломаюсь, если я выстою, то, что ждет меня потом?! Господи, хватит меня испытывать, я боюсь за свой рассудок! Я по-настоящему боюсь!
Но, успокоившись, она улыбалась мимолетному озарению, что все делается для чего-то, что у нее самый лучший ангел-хранитель, он ведет ее по верному пути, ей просто требуется быть сильной и стойкой. Тогда будет награда! Будет, обязательно будет!
Она хотела писать об этом, но не могла. Получались только длинные письма без адреса. Она складывала их в стопочку, потом рвала и выбрасывала в окно четырнадцатого этажа и улыбалась, наблюдая за их полетом и играми ветра, всегда подхватывающего маленькие клочки бумаги. Что-то внутри замирало, а потом распускалось в душе как цветок. И тогда, те несколько секунд видимого без очков полета бумажных обрывков, она жила. Чувство умиротворения заменяло тоску, в прожженные болью дыры наливался лечащий свет, улыбка и слезы были не сарказмом и надрывным рыданием, а чем-то столь же светлым, как и цветы в душе. И писать хотелось вовсе не о боли, не о переживаемом страдании, а о возвышенном, до которого, если встать на цыпочки и изо всех сил потянуться вверх, можно достать рукой.
Девушка верила в излечение, верила в то, что однажды оно придет. Теория работала! Она не сдавалась, и уже видела первые плоды внутри себя. Но видела пока только она.
Из пяти лет психологии крепче всего засел в памяти метод интроспекции - взгляда внутрь себя, он же метод самонаблюдения. Она овладела им очень быстро и без сопротивления, видела, что происходит с ней изо дня в день, как меняется все существо, становясь из разбитого вдребезги цельным, единым. Это было так хорошо!
Но чем больше старалась она выкарабкаться со дна боли, страха и обиды, тем сильнее за собой ее тянула мать. Ее дочь не такая! Она никогда не рассуждала ни о Боге, ни о Судьбе! Ее дочь никогда не вдавалась ни в философию, ни в религию! Еще чего! Это не ее дочь! И шрам на виске другой формы, и тот, который на ноге тоже не ее, и зубы у настоящей дочери другие были, и пломба другого цвета! И толстая она, и некрасивая, и ни о какой психологии не думала никогда! Нет-нет-нет! Верните дочь! Дочь украли! Увезли куда-то! Скоты! Как посмели! Это все с прошлой работы мрази что-то подсыпали, что домой-то не петляя и не в тумане было не доберешься! И соседка, гадина, слух распустила! А эти две тетки не сестры! Они заодно! Они-то дочь убили, увезли, продали! А эта, что вместо нее живет, с ними за компанию! Вон пошли! Все вон! Бабкин дом продали, бабку куда-то дели! Ох, не она это померла, не она!

***

Как жаль, до открытия метро еще полчаса! Целых невыносимо долгих полчаса! Уж за три дня можно было запомнить, во сколько открывается метро!
На небе начали появляться робкие просветы между тучами, но тут же исчезали под натиском серых дождевых гигантов. Душа соскучилась по настоящей зиме, по январскому морозу, по искрящемуся свету фонарей на снегу, по снежкам и сосулькам, по оттепелям и капелям. Душа просила настоящей зимы, как в детстве, когда мама водила маленькую дочурку кататься с горы на санках, лепить снежную бабу и учиться ездить на лыжах. Мама с гордостью наблюдала за юным Шумахером, с огромной скоростью несущимся с горы то на санках, то на синих пластмассовых лыжах.
Давно не было настоящей зимы. Второй подряд Новый год без снега. Только дожди. Мелкие, моросящие и даже пару раз с грозой. Нет, мир с ума сойти не мог, но не приснились же те снежные зимы девочке-москвичке?

***

-Мам, ты на работу пойдешь? – каждое буднее утро вот уже полгода начиналось с этих слов. Иногда в шесть, иногда в половине пятого, иногда уже в девять. Дочь в ту пору не могла найти себе работу по специальности, а мама ее теряла остатки рассудка. Распад личности почти завершил свой процесс и только время от времени поглядывал на календарь, ожидая дня, когда следовало нанести заключительный удар, лишив женщину счастья малейших проблесков сознательности.
Или не счастья, а несчастья? Быть может, в том мире, где все плывет перед глазами, слышатся от стен голоса и все люди на одно лицо, в мире, где с телевизором можно поговорить, а он ответит, заключено так долго выискиваемое людьми счастье? Может, в сознательном, нормальном состоянии человек способен только искать себе проблемы, наживать их и страдать от них же? Может, безумие – есть счастье не думать, не принимать решения, не отвечать за поступки? Счастье просто жить? То самое, необходимое, искомое и постоянно теряемое, чуть забрезжит вдалеке.
-Мам, я вижу, что ты не спишь. Давай на работу собирайся!
Она не теребила лежащую ничком женщину, боялась неожиданной агрессивной реакции в ответ. В последнее время мать могла неожиданно наброситься на нее, перехватить руки, прижать к стене и, отказавшись лицом к лицу, процедить:
-Ну, что – страшно?
И было очень страшно. Даже заранее, когда мать лежит, смотрит в стену или потолок, не откликается на речь, не отвечает на вопросы, просто прибывает в одной ей известном мире. Как думала дочь, в мире тишины, темноты и пустоты. Она помнила, сказанные недавно слова: «Я ни о чем не думаю. Я разучилась».
-Мам, собираться на работу надо, - осторожно подойти к дивану, посмотреть в лицо. Ничего! Ничего не выражает! Будто никто не говорит, не подталкивает ее к сборам, будто будильник не звонил, полчаса как минуло.
-Мам, вставай!
И снова ничего.
-Ты пойдешь на работу?
Господи, неужели так сложно пойти и помахать шваброй два часа?! Вот до чего докатились! С высшим бауманским образованием, которым она так кичилась всегда, работать уборщицей! И-то через силу поднимаясь по утрам!
-Мам, тебе через двадцать минут выходить надо уже!
Поднялась. Можно идти к себе в комнату на двадцать минут, а потом начинать снова поднимать ее с постели – ведь ляжет, как пить дать! Побродит и вернется к тому, с чего начали – к дивану.

***

Девушка ехала в полупустом вагоне метро. В это время все спешили с окраин города в центр, а она возвращалась в отдаленный спальный район, чтобы прийти на место, которое не хочется называть домом, но которое и иначе-то не назовешь. Надо было заставить подняться мать с дивана, вытолкать на работу – уволят же не сегодня-завтра. А еще попытаться снова что-то доказать, лишь бы позволили остаться в ненавистных четырех стенах. Таких уже чужих и холодных, но таких откровенно близких, и тем отличных от стильных стен в кофейнях города. Там стены безразличные, а дома – нет.
Клонило в сон. Пятая чашка кофе была глупостью, потому что такой морфей уже ничто не прогонит. Хотелось вопреки протестам некурящего организма затянуться сигаретным смогом.
Под мерный стук колес девушка в потрепанной старой куртке уснула. Впервые за три дня.

***

Однажды девушка не удержалась, отметя в сторону мамину вечно повторяемую «заповедь», и рассказала о ситуации дома подругам. Это случилось в день рождения. Говорилось с трудом, прерываясь потягиваниями сока и поеданием суши. Впервые в жизни она открывала душу кому бы то ни было, рассказывая именно свою историю, а, не оперируя образами, выдуманными случаями из преддипломной практики или прибегая к жестокому обобщению ситуации. Подруги были удивлены.
-А вы думали, что мои проблемы – это вес, отсутствие личной жизни и боли в желудке? – усмехнулась именинница.
-А, может, можно ее сдать? – робкое, но не слишком аккуратное предположение.
-Можно. Но я не могу…
Она сначала даже пожалела, что рассказала все от начала до конца… Впрочем, теперь можно было не изощряться, придумывая отговорку на тему: «Почему в гости не зовешь?» или «Мы договариваемся встретиться, а ты не приходишь. В чем дело?» Теперь можно было сказать и про то, что мать иной раз ее на порог не пускает, и про ночные скитания по улице, и про заграждаемый силой путь к двери, и про лишение документов, ключей, имени.
Имени девушка лишилась на первом курсе, когда мама впервые вынесла приговор: «Ты не моя дочь!» С тех пор она ни разу не слышала, чтобы мать обращалась к ней по имени, которым сама назвала. Имя, данное при рождении было заменено на универсальные «эй!», «ты!», и просто отсутствие обращения. Она была никто – так решила мама.
Зато в Интернете существовала другая она. Девушка с псевдонимом, но и оно не было именем. Ее псевдоним был или эпитетом, или фамилией – кому как нравится. Когда с маленькой буквы, когда с большой. Прижилось. Срослось. Ее.
Сложнее всего было вне дома: отзываться на имя, пропускать мимо ушей «эй!» и, забывшись, не ляпнуть, представляясь, свой ник.
Но подруги видели, теперь они понимали, могли поддержать, сказать ободряющее слово, пригласить в гости, дав почувствовать себя не «как дома», а просто «дома», и это было самое важное.
Еще один маленький кирпичик лег в фундамент для обновления души. Теория об испытаниях работала. Внутренняя буря почти улеглась, оставляя на месте себя не разруху, а чистое поле для строительства нового, наполненного светом и силой, внутреннего «я». Все еще страшно, но, чем дальше, тем меньше остается от этого отвратительного чувства, сковывающего руки кандалами уже много-много лет.
Остался один рывок, и все свершится! Надо лишь преодолеть полное безумие матери, научиться не взывать к просветам ее разума, а говорить с человеком, который не слышит и не понимает. Говорить на языке сумасшедшего. Надо пережить это, сколько бы оно не длилось. А потом надо будет учиться жить как все, любить свой дом, создавать семью, надеяться, что кусочек счастья в награду за страдания все же тоже не миф, и не пустая теория.
Кто-то свой кусочек счастья получает авансом, а потом платит всю жизнь, а кто-то, должно быть, зарабатывает пройденными испытаниями светлую песчинку чего-то доброго, хорошего, всеобъемлющего. И хочется верить, что счастье и безумие не тождественны по своей природе. Хочется верить, что безумие – это вывернутое наизнанку и показанное в негативе старых пленочных фотоаппаратов счастье. А настоящее счастье не такое… Как же хочется его испытать! Просто чтобы писать о нем потом, представлять в воображении и сравнивать с жизнью. Надо побыть счастливой, чтобы узнать его цену и его силу.

***

-Девушка, проснитесь. Это конечная, - голос над ухом заставил вернуться из мира сна в реальный.
-Что? Конечная? Спасибо, - она молниеносно перехватила поудобней сумку и выбежала на платформу. Следом вышел милиционер и отдал сигнал, отправляющемуся в депо составу.
Вздохнула. Побрела вдоль линии ограничения. Голод обильно поливал гастрит желудочным соком, завел неприличную песню в животе и агитировал выйти на свежий воздух перехватить пару пирожков, а лучше фаст-фудовской картошечки. Поморщилась, представляя себе все разнообразие строго-настрого запрещенной пищи. Не удержалась. Пошла.
Желание возвращаться домой начало угасать. Дождь давно кончился, из-за серой пелены выглянуло солнышко, подсушивая лужи на тротуарах и играя лучами и бликами на стеклянной крыше нового торгового центра.
То, что нужно! Третий этаж – классика – ресторанный дворик!
Девушка поднялась наверх, купила сандвичей и уселась по привычке у окна. Вдалеке, если хорошо приглядеться, за высокими березами, виден ее дом. Там, на четырнадцатом этаже три знакомых окна выходят видом на лесопарк и город, а по середине дорога-черта, навсегда отделившая одно от другого.
Окно с балконом – мамина комната. Она большая, просторная, чуть мрачноватая, но то создают коричневые тона мебели, ковра и стенки. Воображение шепнуло девушке на ухо, будто все можно исправить, если разбавить это сливочного цвета обоями и более светлыми занавесками.
Окно посерединке – это бывшая детская. В ней изрисованные черным маркером розовые обои, висящая на одном гвозде книжная полка, куда уже не помещаются все книги, а держать их спрятанными, считала девушка, кощунство. Воображение снова залилось любимой песней: «Представь, что мы купим настоящий угловой книжный шкаф, выбросим огромного темно-коричневого монстра, занимающего полкомнаты, поменяем обои…»
А крайнее правое окошко – это кухня с отвратительно-яркой психоделической желтой темой, стоящей вот уже третий год на полу полкой для посуды и старой нечищеной плитой «Союз». Воображение взвилось: «Ты столько там пережила! Столько вынесла! К черту! Все переделать! Чтобы ничто не напоминало о тех страданиях!»
-Хватит, - твердо прошептала она, ставя чашку на стол и вставая. Еще не хватало того, чтобы через пять минут поддаться на скрытые уговоры искусителя и сдать мать в лечебницу. Нет, она себе этого позволить не может. Даже, несмотря на то, что прошло уже трое с лишним суток, а та ей даже не позвонила и не спросила, как бывало раньше: «Ты где? Возвращайся домой». Нет, она будет сильной! Она сама со всем справится! Она не предаст! Она не уподобится «родственникам» из запомнившегося маминого рассказа и не станет поступать как последняя тварь, оправдывая тем самым все те наречения, что с небывалой щедростью сыпались на нее из материных уст!
-Домой. Надо домой, - одними губами прошептала девушка и, более не задерживаясь, направилась к выходу.

***

-Понимаешь, я никого не узнаю. Не только же тебя. Ты говоришь, это мои сестры приезжали. Я верю, что это они. Но словно мне кто-то голову дурит, - пятидесятилетняя женщина сидела напротив своей дочери и вот уже пять минут с дрожью в голосе, осознанно, с пониманием действительности говорила. Это был один из редких моментом, когда не нужно было бояться каждую секунду, быть готовой в считанные мгновения собрать пожитки и вылететь на улицу, не нужно было даже краем глаза наблюдать за собой и подмечать действия матери… любой жест мог дать очень нехороший откат. Случайно произнесенная фраза, какая никогда не срывалась с губ дочери, неправильный взмах руки или чуть иная поза – все могло стать новой причиной для не узнавания. Да, здоровый человек скажет: «Глупости!», но для безумца – это зацепка, причина, сенсация! Этого будет достаточно, чтобы подозревать и не верить. И замолчать, думая, что любое слово записывается на диктофон или камеру, а кто-то неизвестный сидит далеко отсюда, слушает и смеется.
-Мам, это болезнь. Здоровые люди своих узнают, - осторожно попытаться дотронуться до больного места и почти не потревожить.
-Я знаю… Это все на старой работе…, - и с новой силой.
Бред!
Не сбежишь, не спрячешься. Одно не верное слово, и контакт с мыслящим и сознательным «я» потерян, мосты вновь сожжены. Через десять минут непременно начнется: «Я тебя не узнаю! Ты не моя дочь! Верните мою дочь! Что вы с ней сделали? Ты Колесникова, да? Я же помню, что у них такая коротышка чернявая была! Или ты цыганское отродье, признавайся! Что вам от меня нужно? А доченька моя где?»

***

Она шла по залитой солнечным светом улице, распахнув куртку и ловя ее подолом встречные потоки ветра. Туча, пробывшая в Москве два дня, недовольно побрела на восток, оставляя город лазурному небу, нулевой температуре воздуха и по-зимнему холодному солнцу.
Девушка шла прямо, глядя сквозь деревья на окна своего дома, на знакомые окна. Ничего не изменилось с ее ухода, даже занавеска на кухне все также отодвинута на половину.
Больше не знобило. Нос, не дававший дышать и чувствовать запахи, сдался перед наплевательским отношением к здоровью. Горло почти не саднило, только иногда пробирал сильный кашель. Но и он должен пройти в считанные дни.
Все-таки хорошо на улице!
А что это в кармане? Девушка вытащила из куртки салфетку из кафе. И ведь точно – первую-то она спрятала, думая, что унесет их все с собой…

***

Уходя три дня назад от тебя, я подумала, оглядывая прохожих, что им хорошо – у них дом-крепость, а у меня… у меня пытка, на которую я не подписывалась. Считаешь, я заслужила это?
Я недавно задумалась о том, что мысли притягивают события. Своеобразный «закон притяжения». Ты же постоянно говоришь, будто меня то убили, то изнасиловали, то продали в секс-рабство, то держат где-то взаперти. Неужели ты на самом деле хочешь для меня подобной судьбы? Неужели так сложно просто понять и принять меня такой, какая я есть? С головой на плечах, без вредных привычек и с высшим гуманитарным образованием… Сложно ли, если не гордиться мной, то хотя бы уважать?
Мам, сбывается именно то, во что мы верим! Я верю, что меня ведет Судьба и ангел-хранитель, что я достойна чуточку большего, нежели у меня есть теперь, что в мире существует абсолютное равновесие.
А ты-то во что веришь? Неужели только в то, что все вокруг сговорились против тебя? Что ж, вот еще один ответ на вопрос: почему так происходит. Тебе кажется, что все вокруг против тебя, что ты одна в целом мире и тебе не на кого положиться. Ты привыкла не доверять людям, и потому придумала «великий заговор» против себя и нашей квартиры. Господи, вокруг столько одиноких женщин с квартирами в Москве! А стариков сколько?! Ну, отчего ты решила, что заговор должен быть обязательно против тебя? Мама, ты пересмотрела телевизора! Не все, что там показывают, правда, а то, что правда – исключительные случаи, а не норма бытия!
Ты веришь в то, будто со мной что-то случилось, и делаешь все возможное для моего ухода из дома. Ухода навсегда.
Мам, ты не боишься, однажды поняв, что я твоя дочь, будет поздно? Подумай! А вдруг случится непоправимое в одну из таких одиноких бездомных ночей? Мам, ты не боишься за меня? Там, лежа на диване в тепле и сухости. Там, где слово «дом» отзывается болью и горечью глубоко внутри…
Мама, я очень хочу, чтобы дом стал для меня опять домом, а не пыточной камерой. Я хочу, чтобы там было уютно, и стены принимали, становясь из холодных бетонных блоков защитой, кровом, настоящей крепостью и семейным очагом.
Я хочу просто жить. И человеческого счастья… Неужели, я прошу слишком многого?

***

До боли знакомый дом, до смеха знакомый подъезд, но банального знакомый этаж и квартира с никогда не забывавшимся номером. Осторожный звон ключей, поворот в замке, еще поворот, толкнуть и войти. Дома ужасно душно, будто не проветривали неделю. Пахнет не вынесенным мусором, тухлым замоченным бельем и кошачьими фекалиями. И еще чем-то неизвестным и тоже неприятным.
Тишина.
На цыпочках прокрасться к маминой комнате, приоткрыть дверь, заглянуть. Привычная разруха и никого. Странно. Но, может, ушла на работу? Кошка выглянула с кресла, потянулась, подошла. Смотрит несчастными глазами. Она-то всегда узнавала свою бессменную хозяйку. Кто же еще откроет кран с водой, насыплет корма, почистит лоток? Кто будет чесать за ухом, и кому можно погрызть, а затем полизать руки?
-Привет, кисуня. Истосковалась?
В ответ полный страдания взгляд. Надо бы покормить…
Девушка перешагивает через вываленные из антресолей старые вещи, спутанное альпинистское снаряжение, какие-то серые от времени веревки, заходит на кухню. Все та же немытая посуда. Как стояла до ухода, так и изнывает на столе, подкармливая соседских тараканов остатками засохшей пищи. Холодильник открыт и отключен. Видимо, мама затеяла уборку, но быстро разленилась. Жаль…
В маленькой комнате все перевернуто вверх дном, рассыпаны фотографии по полу, сметены со стола книги, упала старая полка. Главное – ноутбук цел, а остальное неважно.
Откуда же этот мерзкий запах? Может, туалет потек?
Девушка подходит к туалету, открывает дверь и роняет сумку, с которой не расставалась. В нос бьет усиленный во сто крат отвратительный запах. Кошка сзади издает угрожающе-пугающийся звук и отскакивает на кухню.
-Кисуль, не бойся. Она просто повесилась.