Лица в метро

***
Час-пик в метро – замечательное время для работы. Теснота вагона и многоликость ее пассажиров – лучшее, что может позволить себе человек моей профессии. Клиента я вычисляю еще на станции. Необходимые условия: дорогое пальто и ботинки, деловой вид, немолод, с барсеткой или портфелем. Опаздывает на работу. Видимо, где-то в бесконечной пробке бросил машину.
Двери вагона открылись:
-Станция Павелецкая.
В этой части поезда выходят мало, в основном садятся, чтобы доехать до Новокузнецкой. Благословенная толпа! Мой клиент бросает обеспокоенный взгляд на часы и сует недочитанную газету подмышку. Шаг в вагон. Я за ним. Теперь главное встать как можно удобнее: мужчина спиной ко мне. Портфель на ремне через плечо, как раз там, где нужно. С моей стороны сейчас будут двери…
-Осторожно! Двери закрываются. Следующая станция Новокузнецкая.
Ага, вот и двери. С другой – повернутая спиной ко мне модница-девица, покачивающаяся на высоченных шпильках. С четвертой стороны грузная тетка в безразмерном пальто, но к ней спиной повернусь я, она ничего не увидит.
Мы въехали в тоннель. Клиент принялся изучать карту метро на противоположной стене. То, что надо! Я смотрю в его направлении и на ощупь нахожу портфель. Замок простой. Один щелчок и готово. Тряскость вагона обеспечивает то, что мужчина ничего не почувствует. Бумаги-бумаги-бумаги, телефон, записная книжка, бумажник. Осторожно вытащить главную находку. Замереть, когда клиент немножко поворочается, устраиваясь в толкотне и тесноте вагона поудобнее, продолжить. Теперь спрятать в куртку.
Мы выехали на платформу:
-Станция Новокузнецкая.
Не глядя на клиента, я выхожу на станцию и иду к переходу. Добыча со мной, а электронные часы сообщают, что время с лихвой хватит еще на парочку заходов. Ну, что ж, можно. Сегодня удачный день.

***
«Помогите на жизнь. Умерла мама», - черным маркером по картону. Табличка знавала множество рук. Она одна и та же уже на протяжении нескольких лет, и я ее ненавижу. Ненавижу за то, что раз в неделю мне нужно брать ее в руки, тащиться в метро. Станция Сокольники. У прохода к турникетам. И стоять, и стоять, и стоять там, покуда смена не придет.
После бессонной ночи, трех придурков клиентов это особенно сложно. Я едва стою на ногах, глаза слипаются, но надо держать образ. Чертово актерство! С клиентами образ, с табличкой в переходе – опять образ! Впрочем, сиротка из меня все равно не важная: мешки под глазами, мутный взгляд, не девчоночья уже фигура. Вот и подают неважно.
-Деточка, у меня денег у самой нет.., - ну, вот… Остановилась какая-то сердобольная бабка. Такие любят сироткам сочувствовать. Сейчас адрес с телефоном даст, буханку хлеба отгрохает и пригласит на щи или блины. Еще разговаривай с ней.
-Да, спасибо, - получаю бумажку с криво написанным телефоном, буханку белого и чуток колбасы.
Попадаются же иногда такие! И ведь верят в неменяющуюся годами табличку с разными девочками, приставленными к ней! У таких как эта бабка ведь, наверно, никого нет. Пережила, небось, всех своих детей и внуков, а самой-то помирать страшно, пытается дел хороших напоследок сделать. Ну, пускай. Мне все равно от нее ничего не нужно. Ни колбасы, не жареной картошки, ни щей, ни даже задушевных разговоров.
В притон бы поскорее. Поспать, в душ сходить… А потом все снова. Ночь, трасса, пьяные оклики, извращенцы и придурки, порванные чулки и водка. Да, водки бы сейчас. А-то совсем спать охота…

***
-Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Коломенская, - хищным гулким клацаньем сошлись двери вагона, состав тяжко выдохнул и тронулся с места, унося безразличных ко всему москвичей сначала в черный тоннель, затем на улицу.
-Катенька, скоро, скоро все кончится, - я беру дочку за руку, ставлю чуть позади себя, чувствуя спиной, как возвышается она надо мной, как, наверно, глупо мы смотримся со стороны. Приезжие. Потерянные. А ведь ехали-то в институт документы подавать. Кто ж знал, что на вокзале деньги стащат?
-Простите, Бога ради! – начинаю я, но горло сдавливает от волнения: - Мы… Мы не местные. Сегодня на вокзале у моей дочери украли деньги, документы и билеты из сумки. Нам бы просто уехать домой… Помогите, кто чем сможет.
Спиной ощущаю, как Катька потупилась и сжалась в комок. Люди, за исключением одной недоверчивой старухи, делают вид, будто ничего не слышат. Москва. Город всеобщего безразличия и надменной тишины, прерываемой лишь ревом технического прогресса. Синий поезд «Народный ополченец» несется по улице, въезжает уже на мост, а мы с дочерью не в первый раз проделываем путь вдоль всего вагона. Никогда! Никогда больше ничего не просить у этих людей! Только бы уехать! А я все думала: «Москва», завидовала чему-то, дочь вот хотела устроить в институт, чтоб замуж тут вышла да осталась. Нет, теперь лишь бы уехать. За Сеньку отдам, деток заведут, хозяйство… Какая Москва?!
Поезд въезжает в тоннель и тут же выныривает на платформу, отделанную желтой плиткой. Там, возле колонны, стоят два милиционера, и уже давно недобро поглядывают в нашу сторону. Но я боюсь их. Есть в этих мужчинах что-то угрожающее… Один из них, увидев нас опять, звонит по телефону.
-Катюш, сколько у нас уже денег? – спрашиваю я.
Дочка бесхитростно пересчитывает добытые за последний час гроши:
-Сто тридцать.
Я тяжко вздыхаю, ведя дочь к вытягивающемуся из черной дыры тоннеля поезду.
-Женщина, ваши документы, - передо мной ниоткуда вырастает грудь милиционера. Я поднимаю голову вверх и вижу тех самых мужчин в форме, что еще полминуты назад стояли в другом конце зала.
-У… у… у нас украли на вокзале всё, - начинаю мямлить я, сжимая дочкину руку и притягивая ее ближе к себе.
-Пройдемте со мной, - говорит милиционер.
-Куда?
-В отделение. До выяснения личности.
Мы идем за ним следом, поднимаемся вверх по эскалатору. Нам на встречу движутся двое мужчин в безликой черной одежде.
-Мам, да какие ж они менты?

***
От тяжелой ноши у меня почти всегда болят руки. Моя шестичасовая смена – носить, прижимая к груди, до пятнадцати килограммов живого веса. Как правило, очередному ребенку от шести месяцев до двух лет, но он все время спит. И в этом тоже моя ответственность. Он не должен проснуться.
Сейчас смена только началась, а ребенок уже совсем плох. Наверное, умрет сегодня. Но шесть часов от этого не станут не пятью, ни четырьмя… Справка и заунывная история болезни. Операция. Эту речь по-моему знаю наизусть уже не только я, но и все мои пассажиры, каждый вагон. Раздражает все: позатыкавшие уши музыкой подростки, стоящие у меня на пути самодовольные девицы, пьянь на лавках. И этот, что опять подыхает на руках. Нет, чтобы ночью, когда я его не вижу! Нет, вот надо прямо сейчас! Как они мне уже надоели! Вереница лиц, безымянные, зовущие маму по вечерам, орущие, когда сонный дурман на водке спадает. Ненавижу, когда они просыпаются. Ненавижу эту ношу в руках. Неблагодарное дело!
Хочу, чтобы день поскорее кончился. А пройдено всего-то два состава. Впереди четыре часа, а у этого уже губы посинели. Кажется, холодный… Значит, завтра принесут нового, капризного, избалованного родительскими сюсюканьями. Нет, тушка, если я сказала «идем работать», значит, ты будешь жрать то, что я скажу и не мешать мне всю смену. Мои шесть часов.

***
И снова не уследила, задумалась о своем, не убрала вовремя стаканчик и иконку. О, Пресвятая Богородица, помоги ж мне дожить-то век мой, чтоб сынок пить перестал, с женой-то помирился, о детках вспомнил, меня, мать старую перестал обижать. Ох, лучше б я вчера околела, когда он на меня кричал. Пришел ведь пьяный, деньги, что я на похороны откладывала забрал, сказал, что сегодня опять придет. Он – молодой, ему деньги нужны. А у матери его старой, Господи, двести рублей до пенсии осталось! Он, окаянный, все уж у меня забрал. Телевизор был, и тот отобрал. Из дому выгонит же меня скоро. Ой, две недели до пенсии, двести рублей!
Вот никогда ж ничего у людей не просила. В первый раз, со стаканчиком. И стыдно-то как! И за каждый рубль благодарна милым людям. Помогают, чем могут. Мне ж много не надо. Только б на похороны опять насобирать, и сыночку помочь. А еще внучки у меня, к ним с пустыми руками ж не поедешь, гостинцев надо везти. А у меня двести рублей на две недели! Ох, Богородица, страшно-то как в конце жизни оказаться никем, в переходе да со стаканчиком.
А ведь еще ж не уследила, милиционер заметил. Сейчас подойдет, да попросит на улицу. Но что ж поделать, подожду чуток, да вернусь обратно. Вот только странно это, девочку-то с животиком он не трогает. А молоденькая девочка-милиционер удивляется не меньше моего. Ох, пойду-ка я, пока деньги не отобрали. Тяжко жить. Помереть бы уже…

***
Театральная и белое платье. И живот, шестой месяц. Уже три года на той точке. Устала. Местные миллионеры опять завели любимого пассажирами Вивальди. Знаю наизусть. Менты спровадили старушку, а я вот все думаю… Давно надо менять точку, потому что утром и вечером на работу и с работы ходят одни и те же люди, почти никто не подает.
Я ниже опускаю голову, прикрываю примелькавшееся лицо волосами, рука, держащая на груди до боли знакомый кусок картона «Помогите на жизнь», уже затекла. И шея тоже. Я всегда чуть искоса гляжу на одних и тех же пешеходов перехода, они динамично топают вверх под музыку скрипки и гитары, бросают в футляр драгоценные десятки и сворачивают к эскалаторам. Так всегда.
Днем подают лучше. В основном приезжие. Увидят ситцевое бессменное платьице, табличку, покачают головой, украдкой сунут десятку в руку и бежать, подражая москвичам походкой. Надоело одно и то же. Стоишь тут как дура, смотришь себе под ноги или искоса на движущуюся массу людей. Скучно. Изо дня в день одно и то же…
А еще хотят все обломать. Говорят, что доходу мало, что пользы нет, что точку менять давно пора. Если честно, все равно, что они там решат. Главное, чтоб не выкинули как мусор на улицу. Или переквалифицироваться? Хотя, я считаю, что не смогу пропускать через свои руки обреченных на смерть младенцев, лишится рук или ног добровольно или натурально корячиться в вагонах, ноя о тяжкой жизни инвалидов. Нет, я привыкла просто стоять и молчать, хотя и понимаю, что долго так не простоишь.

***
Хватаю мелкого за плечо и разворачиваю к себе:
-Давай сюда!
Он послушно раскрывает старую торгашескую сумку, и я извлекаю оттуда столь же древний баян, размером с половину братца. Двери вагона захлопываются, и я затягиваю заунывную бродяжью песню, которой не в такт подпевает мелюзга, держа на вытянутых руках перед собой раскрытую, звенящую мелкими деньгами сумку. Мы медленно переставляем ноги, движемся вдоль вагона. Кто-то смотрит на нас, кто-то боязливо прижимает ближе к себе свои сумки и пакеты, кто-то уходит с головой в чтиво и морщится от близости нашего присутствия.
Единственную песню в нашем репертуаре я разучил еще в возрасте, когда сам был как братец, сопливый и мелкий. Так же получал по рукам от старших, когда пытался стянуть лишний рубль себе в карман и так же тащил перед собой огромную сумищу, призывно позвякивающую мелочью. А еще раньше подходил к каждому пассажиру и дергал за рукава: «Тетенька, дайте денежек», - и подавали куда охотнее, ведь взрослые падки на маленьких и беспомощных детишек с ангельскими личиками и в лохмотьях.
Допели как раз вовремя. Успел выгрести со дна сумки пару потрепанных десяток, стукнул мелкого по шустрым рукам, запихнули общими усилиями инструмент и…
-Станция Автозаводская.
…вышли на платформу, где дожидается нас семья.

***
Наша музыка. Ее знает каждый москвич, утром едущий в метро на работу и переходящий с Театральной на Охотный ряд. Мы работаем в две смены: утром и вечером, в часы-пик. И люди любят нас, что видно по переполненному десятками, полтинниками и редкими сотнями чехлу из-под скрипки. Мы – местные звезды, несмотря на скудость репертуара, ведь никому нет дело до корочки музыкальной школы и даже консерватории! Важна динамика, поймать настроение, и мы можем заверить кого угодно – мы знаем в этом толк! Наша музыка бодрит, дает заряд эмоций на весь день, и нас можно слушать совершенно бесплатно, по паре минут в день. Для обывателя – идеальная доза классической музыки.
Но вот наша смена подходит к концу, мы наклоняемся и пересчитываем деньги. Треть необходимо отдать людям в черных неприметных куртках, что придут точно через пятнадцать минут. Они ни разу не опоздали за те десять лет, что мы здесь. А потом я и мой коллега поднимемся наверх, мельком взглянем на стены Кремля, зайдем в банк, где нас встретят как своих, разменяем бесчисленную мелочь на новенькие хрустящее тысячи и разъедемся по домам на машинах. Кстати, не забыть бы заехать в автосалон, присмотреть жене новый автомобиль!
А потом до вечера. И мы вновь спустимся в переход, займем лучшее место, чтобы провожать домой других пассажиров метрополитена, подбадривая знакомой музыкой. И так с понедельника по пятницу. С восьми до десяти утра и с пяти до восьми вечера. У нас замечательная работа, хотя и она иногда надоедает.

***
-Юлька, слушай сюда! – коллега ухмыльнулся и оглядел меня с ног до головы. В очередной раз. Я, конечно, все могу понять, но терпеть сальные взгляды от милиционера – это слишком! Даже пацаны в колледже себе такого не позволяли!
-Что?
-Сейчас будем спроваживать сомнительных личностей. Увидишь кого, говори мне.
Я нахмурилась. В переходе на с Театральной всегда предостаточно сомнительных личностей. Вот эта девица-попрошайка с животом. Даже не реагирует на наше появление. И эти музыканты. Несанкционированная деятельность налицо.
-Подойдем к ним? – указываю на скрипача и гитариста.
Вместо ответа коллега запрокинул голову и громко заржал:
-Ну, ты, Юлька, даешь! Уморила! Ха-ха-ха!
Он утирает случайно выступившую слезу в уголке маленького глаза и, продолжая посмеиваться, говорит:
-Нос у тебя не дорос с ними связываться. Пойдем к бабке. Чего это она тут с иконкой и стаканчиком пристроилась?
-А… как же эта беременная? Она тут тоже стоит. И ни на кого не реагирует!
Я посеменила следом за коллегой. Вот же попала я! Распределили на мою голову в метро! Так еще и к этому свинорылому приставили. Да что тут вообще творится-то?
Но старший по званию уже выпроваживал старушку из перехода. Я нехотя поплелась следом за ними, слушала, как бедная бабуля плакалась ему о тяжелой своей жизни. Нет, я все понимаю, но бабулю мне по-настоящему жалко, да и кому она мешает? Вид что ли портит? Перед иностранными туристами что ли стыдимся? Смешно! Девица-то беременная осталась на прежнем месте, а музыканты и так деньги лопатой гребут, им от одной бабули в уголке не убудет.
-Слушайте, - догнала я коллегу и указала на рассевшуюся на станции огромную цыганскую семью: - может, лучше их? А бабуля пусть своей дорогой идет. А?
-Юлька, отстань. Смотри и учись лучше.
Я передернула плечами, еще раз бросив взгляд на цыган. Не понравились они мне: сидят и галдят на своем.
-Журналистская крыса. Западло! - процедил коллега мне на ухо и двинулся к верткому хлыщу, увивающемуся за женщиной со спящим ребенком на руках. Если мне не изменяет память, то она из тех попрошаек, что по вагонам ходят. Но коллега отгораживает журналистика от женщины, делая все возможное, чтобы спровадить того наверх. Все это очень-очень странно.
Я дождалась, когда коллега покончит с журналистом, чтобы все-таки получить разъяснения о происходящем:
-Я чего-то, мне кажется, не понимаю… или тут какой-то узаконенный криминал прячется? Ответьте мне.
Но вместо объяснений коллега вновь заливается лающехрюкающим смехом.
-Ну, Юлька, ну, уморила!

***
Мы никогда не могли понять, что значит добровольно лишиться рук или ног, желая быть принятым в метро. Мы почти всегда работаем дуэтом: в соседних вагонах. Мы – подруги чуть ли не с первого дня знакомства, ведь мы друг для друга руки и ноги. Она поправляет мне прическу, подкрашивает губы и глаза, а я могу пройти там, где ее каталка ни за что не проедет.
Мы вместе, и мы не знали никогда, что значит быть такими как все. И отдали бы за это всё. Все заработанные нами деньги без жалости ушли бы на один призрачный шанс стать нормальными! Но у нее паралич нижних конечностей, а у меня кисти от самых плеч, и нам ни чем нельзя помочь.
А наша работа? Ну, где еще мы можем заработать столько денег, чтобы можно было, придя домой, забыть о физическом недостатке? Весь день прося «на жизнь», мы приходим к родным, выгребаем из сумок и карманов припрятанный доход, чтобы на несколько часов расслабиться, почувствовать себя нужными, не отброшенными жизнью на задворки.

***
Я вытащил из-за пазухи вчера купленный мобильник и посмотрел время. Основной поток пассажиров уже начал спадать, скоро идти по вагонам. Знобит. Пот впитывается в майку, та прилипает к спине. Мутит. В глазах невозможно двоится. И ноги. Несуществующие ступни словно каленым железом прижигает, все чешется, но сквозь не протираемый слой скотча не продраться. Как же больно!
Я прислонился спиной к колонне. Меня загородил от взглядов любопытных мент, делает вид, будто ничего не видит. Можно переждать, а потом опять на работу. Как в первый раз:
-Люди добрые! Я – инвалид войны, потерял ноги в Чечне, защищая родину. Помогите кто чем может на протезы! - и ползком на коленях сквозь плевки и бутылки, аккуратно обходя подсохшую блевотину, до конца вагона.
Порой меня смешило, что все мои коллеги-«служивые» на самом деле алкаши или героиновые наркоманы. Первые отморозили себе лишнее, как я; вторые – занесли через иглу инфекцию. Вот я зимой бухал с приятелями в парке. Свалился в снег, там и уснул. Друганы искать меня пошли, а не нашли. Я вглубь леса, оказывается, ушел. А утром орал как резаный от боли. Ампутировали ступни. Да прям в больнице мне работенку и предложили. А грех отказываться? Я с тех пор ни капли в рот не брал. Наученный.
Но вот теперь совсем плох. Швы расходятся. А в них грязь забилась. Видать, заражение. Хреновы мои дела, да, но мамане деньги буду до последнего носить. Пока совсем не свалюсь. Ведь не бросила меня, дурня запойного, когда без ног остался.