Курляндская племянница

               

                1.

    - Отец наш небесный! От врат ада избавь душу её! Аминь.
 На дубовую крышку полетели комья земли.
     - Покойся с миром…
 Пальцы  разжались и песок, который я собрала в дюнах, посыпался вниз. Но с моря налетел очередной порыв ветра и унёс его прочь. Кажется, ни одна песчинка не упала в могилу. Могилу моей матери.
  Перед глазами встало её прекрасное лицо. Тридцать два года – это не возраст, даже для женщины, родившей двух детей. Глупая и нелепая смерть. Баронесса неосторожно ступила на обледенелую ступеньку, поскользнулась и свернула себе шею. Оставив нас с Генрихом круглыми сиротами. Круглыми, потому что отец наш пропал где-то в южных морях, когда мне едва исполнился год.
  Сейчас мне пятнадцать, и я осталась единственной баронессой фон Россильон. Генрих не в счёт, ему всего семь. И нас увозят из родной Митавы в замок нашей тётушки, что вот уже сто лет стоит недалеко от прусской столицы.
  Надо сказать, тётушку, сестру отца ни я, ни мой младший брат в глаза не видели. Не ладила Амалия  с матушкой, как по секрету сказала мне Мария, наша с Генрихом кормилица.
  В Курляндии нынче неспокойно. Шведский король вот уже пять лет воюет с поляками и московитами, и успевает колотить не только их, но и датчан с саксонцами. В нашем замке год назад  останавливался отряд шведских драгун, а Генрих однажды прибежал, и стал рассказывать мне, что видел, как ихний капрал тискал в амбаре большие груди нашей Марии. Но брат мой врунишка ещё тот, я не особо верю его россказням. Вот если бы я видела это сама!
   - Клянусь памятью отца! – вытаращил тогда на меня  серые глаза братец. – Они до сих пор на сеновале.
   - Памятью отца? Да ты его в глаза не видел!
   Как появился мой брат на свет через семь лет после исчезновения моего отца, ума не приложу! Хотя мать рассказывала, что встречала папашу в Кенигсберге за девять месяцев до рождения Генриха. Только я  ей не верила. Если уж отец наш добрался до прусских берегов, то почему не побывал в нашем замке, до которого день хорошей скачки?
  Всё же я  настрого велела братцу оставаться в моей комнате, а сама опрометью бросилась к амбару. Генрих не соврал. Сквозь щель между досками я увидела Марию. Её платье было спущено до самой талии. Она оседлала шведского драгуна,  и скакала на нём, закрыв глаза и прикусив нижнюю губу. А грубые солдатские руки мяли её груди, как наша кухарка мнёт и взбивает тесто перед тем, как поставить его в печь.
   Через неделю шведы покинули  замок, но эта сцена на сеновале почти каждый вечер вставала перед моими глазами, не давая заснуть. Наконец, не выдержав, я прямо спросила Марию, чем они занимались в амбаре с сержантом.
  Кормилица внимательно посмотрела на меня.
 - Ты  совсем девушка, Клотильда, - сказала она. – И тебе давно пора знать об этом. Я в твоём возрасте уже родила первенца. Только  боюсь, твоей матери  может не понравиться.
  - Это будет нашей с тобой тайной, - заверила я Марию.
  И она рассказала мне, как мужчина с женщиной творят грех, и как женщина потом расплачивается за этот грех, в муках рожая ребёнка.
  - А мужчина, - спросила я, - разве он не расплачивается?
  - Мужчины  гибнут на войне, - ответила Мария. – Да и вообще, живут они на этом свете  меньше нас.
 Тогда мне всё это показалось несправедливым. Грешат оба, причём, если верить Марии верховодит мужчина, а рожает, мучаясь, женщина.
   Очень мне не хотелось покидать имение, где я провела всю свою жизнь. Но вокруг поговаривали, что удача отвернулась от шведов, и скоро здесь будут московиты. Я видела их на старинных гравюрах. В нелепых шапках, с бородами до пояса они вызывали ужас. Я попыталась представить себя скачущей на русском офицере, и волна отвращения накрыла меня.
  Стояла середина мая, когда наша карета, и следом повозка с поклажей выехали на юг. Путь наш лежал в Пруссию, ставшую королевством четыре года назад . Мать давно хотела нас отправить к сестре отца. Сначала через Либаву, где мы бы сели на корабль, и через пару дней были бы в Кенигсберге. Но в тот год, когда прусский курфюрст стал королём, шведы захватили порт. Сейчас Мария  не хотела, и слышать о Либаве.
  - Там, должно быть полно пьяной солдатни и грубых матросов! – втолковывала она мне.
  Её лицо при этом покрывалось густым румянцем, а в глазах начинали плясать чёртики. Чёртики похоти, уж я-то свою кормилицу знаю!
   В конце концов, решили ехать через литовские земли. Дорога петляла, открывая моему взору стальные воды Балтики, и вновь пряча их за песчаными дюнами и лесами.
  На четвёртый день утомительной тряски по просёлочным дорогам, чудом, не повстречав на пути никаких солдат, мы въезжали в пределы королевства. Имение тётушки стояло в двух милях от морского берега, у самого начала Куршской косы. В округе было с полдесятка маленьких деревушек. До Кенигсберга  далековато, чему несказанно обрадовалась Мария. По её словам в городе на каждом углу юные души, такие, как наши, подстерегают греховные соблазны. Мне очень хотелось узнать, какие именно, но Мария не сочла нужным объяснить.
   Замок появился неожиданно. Лишь только дорога обогнула живописный зелёный холм, как на следующем мы увидели  две круглые башни. Дорога пошла на подъём, и вскоре наш кортеж подъезжал к большим воротам.
  За воротами я ожидала увидеть двор с хозяйственными постройками, как в нашем курляндском имении. Но внутри оказался настоящий английский сад, прекрасный  как Эдем. Наша  карета мягко зашуршала колёсами по присыпанной балтийским песком ровной дороге. В глубине сада стоял красивый трёхэтажный дом с огромными окнами, а на широком крыльце нас уже ждали.
  Среди полудюжины слуг, собравшихся на крыльце, выделялась  высокая женщина с гордо вскинутым подбородком. Изумрудные глаза на бледном лице, тёмно-русые волосы уложены гнездом на затылке. Я попыталась вызвать в своей памяти портрет баронессы Амалии, который мне показывала мать ещё год назад. Получалось, либо портретист был никудышным, либо тётя со времени написания портрета расцвела как майская роза.                Именно из-за простой причёски тётушка мне и понравилась. Терпеть не могу напудренные парики, где удобно насекомым, а никак не голове!
   Мы вышли из кареты. Некоторое время тётушка рассматривала нас. Меня это не смущало, ибо я знала цену своей внешности. Дело в том, что я похожа на мать. А покойная баронесса Россильон, в девичестве Барановская обладала славянской загадочной красотой. Род её отца был самым, что ни наесть захудалым в восточных землях Речи Посполитой, но все четыре дочери пана Барановского славились своей красотой от смоленских земель до Полесья, благодаря чему и вышли удачно замуж. Может тому причиной была татарская кровь, коей моя матушка так гордилась?
   Но тётушка лишь скользнула по мне равнодушным взглядом, зато её зелёные глаза так и впились в Генриха. И что занятного она нашла в его круглом лице и слегка выпученных глазах? Так или иначе, приязнь моя к отцовской сестре немного поостыла.
   - Бедные дети! – с надрывом произнесла тётя, спускаясь с крыльца и поочерёдно прижимая нас к груди. – Устали с дороги?
   - И вовсе не устали, тётя! – пропищал Генрих.
   - Славный малыш! – она ущипнула его за пухлую щёку.
   Нас провели в дом. Генриху дали отдельную комнату на первом этаже, а нас с Марией отвели на второй.
   - Дети, через час жду вас в обеденной зале, - весело объявила тётушка.
   И она удалилась на кухню, отдавать распоряжение повару и кухарке. Мне не терпелось тут же обследовать этот красивый дом, но Мария удержала меня.
  - Госпожа баронесса!
  Вот тебе на! Я недоумённо смотрела на кормилицу.
  - Мария, я больше уже не твоя маленькая Клотильда?
  - Ты давно взрослая.
Во взгляде кормилицы читалась тоска и ещё что-то. Так обычно смотрела наша собака Зельда, после того, как наделает лужу в моей комнате.
  - Что случилось?
  - Я, я покидаю вас. Ты уже вполне взрослая, чтобы самой о себе позаботиться. К тому же вот-вот выйдешь замуж. Такая красота долго не бывает бесхозной.
  - И куда же ты пойдёшь? – проигнорировала я её льстивые речи.
  - За пятнадцать лет я скопила немного. Хватит на домик на берегу моря.
  - Ты бросаешь нас?
  Она обняла меня, и мы сели на огромную кровать с балдахином.
   - Ты помнишь моего маленького Йозефа? – спросила кормилица.
   Я отрицательно помотала головой.
   -  Он был старше тебя всего на две недели. Я кормила вас обоих. Ему едва минуло два года, когда мой мальчик утонул в Дриксе . Ты не помнишь, потому что была слишком мала.
  Историю об утонувшем сыне Марии я уже слышала от других слуг. Сама же кормилица никогда не говорила со мной об этом. И теперь вдруг ударилась в горькие воспоминания.
  - Мне скоро тридцать три, Клотильда, - будто услышала мои мысли кормилица, - но я не оставляю надежды ещё родить ребёночка.
  Я постаралась придать голосу твёрдость.
  - Когда ты уезжаешь?
  - Твоя тётя оказалась так добра, что разрешила мне пожить в её замке неделю.
  - Может быть, не стоит ждать целую неделю? – не удержалась я от вопроса, почувствовав, как предательски дрожит голос.
   За большим окном сад шелестел молодыми листьями под майским ветром, и мне безумно захотелось туда. Вскочив, бросилась вон из комнаты.
  - Госпожа баронесса! Клотильда!
  В дверях я обернулась. Лицо моей кормилицы было залито слезами.
  - Простите ли вы меня с Генрихом? Я совершила тяжкий грех!
  - Это ты про шалости со шведским сержантом? – попыталась улыбнуться я.
  И в это время в коридоре раздались шаги.

   В сравнении с нашими курляндскими более чем скромными застольями, обед  прусской тётушки был роскошным. Парная телятина, суп с куриными потрохами, передо мной даже поставили бутыль мозельского. А для Генриха тётушка лично приготовила лимонад.
  Кроме нас с Генрихом и баронессы Амалии, за столом сидел пастор Толе, тётушкин духовник. После бокала вина пастор начал рассказывать, что является представителем древнего народа, некогда обитавшего в здешних краях.
  - Предки мои – пруссы были жуткими язычниками,  весьма кровожадным и охочим до грубых развлечений народом. Их главный жрец Криво Кривайте имело право на любую женщину, жившую в пределах этой некогда варварской страны.
  - Пастор, - вмешалась тётушка, - Генрих ещё слишком мал, чтобы слушать ваши, вне всякого сомнения, занимательные истории.
  - Прошу меня простить, баронесса.
  Пастор уткнул свой багровый нос в огромный кусок телятины.
  А моему братцу не терпелось отведать тётушкиного лимонада. Малыш пытался дотянуться до бокала. Я решила помочь ему, но наши руки неудачно встретились, бокал упал на льняную скатерть с кашубским орнаментом, его содержимое разлилось по столу.
  Генрих скривил свои пухлые губки. Но больше всего меня поразила реакция тёти. Она вскочила из-за стола, отбросив салфетку.
   - Юная баронесса! Впредь попрошу вас не размахивать руками, подобно простолюдинке.
   Она развернулась и вышла из залы. Некоторое время за столом царило молчание. Даже Генрих раздумал плакать.
   - Дети мои! – поднял руки пастор. – Возблагодарим Господа нашего, что не лишил нас земных Своих благ.
  Наконец я смогла выбежать в сад. Мой братец увязался за мной. Мы нашли беседку, увитую плющем. В двух шагах меж камней, покрытых мхом, бежал ручей. Мы сели на скамейку и стала слушать журчание воды. Это немного успокоило меня.
   - Сегодня плохой день, - сказала я Генриху. – Мария уходит от нас, а взамен мы заполучили злую тётку.
   - А куда уходит Мария? – спросил малыш.
   - Она считает, что больше не нужна нам. К тому же хочет родить ребёнка.
   - Зачем ей ребёнок, когда у неё есть мы?
   -  Она считает, что мы уже выросли, - вздохнула я.
   - Я ещё не вырос! – воскликнул Генрих. – А когда вырасту, женюсь на Марии.
   - Дурачок! - я потрепала его тёмно-русые волосы. – Пока ты вырастешь, Мария состарится. К тому же на кормилицах не женятся.
   - Жалко. Вот если бы Мария была ведьмой, она долго могла оставаться молодой.
   - Откуда ты знаешь?
   - Мне Альберт рассказывал, сын нашего конюха.
   - А ещё, что он тебе рассказал?
   - Что у ведьм зелёные глаза, и по ночам они голые летают на метле.
   Он приблизил ко мне испуганное лицо и прошептал:
   - Тётя Амалия, точно ведьма! Глаза зелёные, молодая.
   - Не болтай! Может ей мало лет.
   - Она нашему батюшке сестра? – спросил Генрих.
   - Сестра. Ну и что из того?
   - А то, что наш батюшка помер давно, а она всё молодая.
   Он торжествующе посмотрел на меня.
   - И по ночам голая на метле летает?
   - Ночь ещё не наступила, - мудро ответил  братец. – А как она смотрит, ты заметила? Будто съесть хочет, или всю кровь выпить.
   - Какой ты всё-таки врунишка! – засмеялась я.
   Хотя на сердце у меня было тревожно. Словно в этом симпатичном имении затаилась смертельная опасность. 
    Потом мы молчали, слушая журчание ручья. До тех пор, пока в беседку не заглянул пастор Толе.
  - Вот вы где! Баронесса Амалия зовёт вас.
  Тётушка ждала нас в огромной гостиной. Сквозь три окна, каждое высотой в два моих роста светило майское солнце. Его лучи ласкали шёлковые обои, картины на стене, изображавшие пастухов и пастушек.
  - Садитесь, дети!
  Амалия указала  на обтянутое бордовым атласом патэ. Мы скромно присели на самый краешек.
  - Поскольку вы теперь будете жить в этом доме, то должны выслушать его историю.
  И она принялась нам рассказывать про то, как её прадед построил замок лет за десять до большой войны. Война эта, сильно разорившая германские земли, не коснулась Пруссии. Отец Амалии пятнадцать лет назад перестроил основное здание замка, не тронув две башни, которые мы хорошо видели, когда подъезжали. Так появился этот замечательный дом. Строил его архитектор, приглашённый моим дедом из Франции.
   Всё это было занимательно, но меня терзал один вопрос: почему наша тётя так и не извинилась за свою вспышку ярости во время обеда, не дала хоть какое-то разъяснение? Нашей матушке случалось ругать и даже поколачивать нас за какие-либо провинности, но как только успокаивались первые страсти, она всегда объясняла, за что были наказан Генрих или я.
  - Прямо за парком, у западной стены, - продолжала между тем тётя Амалия, - стоит мельница, самая большая в округе. Если приставить её колесо к нашему дому, то верх его достанет до самой крыши.
  - Вот это да! – вскочил малыш Генрих. – А можно мне будет посмотреть?
  - Конечно, дитя моё! – улыбнулась ему тётушка.
  Причём улыбка её больше напоминала оскал голодной волчицы.
  - До ужина ещё три часа, так, что мы вполне успеем осмотреть мельницу. А Клотильда, - она строго взглянула на меня, - будет следить за приготовлением ужина. Ей, как будущей хозяйке это пригодится. Ступай в свою комнату, Генрих, надень тот венгерский кафтан, в котором ты сюда приехал.
  Мой братец, который ещё год назад носил платье, с радостью бросился исполнять тётушкину просьбу.
   - Ступай на кухню, Клотильда! – велела мне баронесса Амалия.
   Я отправилась на кухню. И тут меня осенило: тётя воспылала почти материнской любовью к Генриху, и почему-то невзлюбила меня. И судя по всему, моя жизнь здесь будет безрадостной. А тут ещё и Мария покидает нас!
   И я поплелась искать кухню, злясь на тётку, но ещё больше на свою кормилицу.
   Больше всего на свете я не люблю кухню. Кастрюли и сковородки напоминают мне о грешниках, которых черти в этих посудинах варят и жарят. Моя комната в нашем курляндском замке была самой дальней от этого жаркого места. Неужели, Амалия каким-то образом прознала о моей нелюбви, и отправила меня сюда из вредности.?
  Некоторое время я с отвращением наблюдала, как повар и кухарка пекут свиные колбаски, замешивают болонский соус. Но тут в дверях показалось мрачное лицо Марии, которая манила меня пальцем.
  Да что такое сегодня творится? – с раздражением и смутной тревогой подумала я. Мария всегда была хохотушкой и видеть в таком состоянии мне её ещё не приходилось.
  - Клотильда! – она схватила меня за руку и потащила куда-то. – Где малыш Генрих?
  - Успокойся, он отправился с тётушкой смотреть мельничное колесо.
  - Ему грозит опасность! – всхлипнула кормилица.
  Я ей почему-то сразу поверила. Должно быть, причиной тому было то самое  смутное беспокойство, не оставляющее меня с  утра, как только мы приехали в это имение.
   Мы бросились по дорожке мимо нарциссов, розовых кустов  и крокусов, совершенно не обращая внимания на это великолепие. После недолгих поисков отыскали маленькую калитку в западной стене, и выбежали прямо к ручью, который вытекал из сада через зарешеченную арку у основания стены. За замковой стеной он расширялся до десяти футов, и сбегал вниз по склону. А у самого склона была устроена запруда, и далее мощный поток воды устремлялся к тому самому мельничному колесу. Оно и вправду было огромным.
  А на ветхом деревянном мостике, перекинутым через водный поток стояли тётя с моим братом. Генрих с восхищением рассматривал мельничное колесо. Амалия что-то объясняла ему. В общем, картина была самая ни на есть буколическая, как на холстах фламандских и французских живописцев. Я перевела дух.
   Но вот Генрих опёрся о ветхие перильца, а тётушка вместо того, чтобы поддержать мальчишку, начала подталкивать его в спину. Рядом я услышала сдавленный крик кормилицы.
  - Нееет!
  Это уже кричала я, бросившись к мосту. Тётушка повернула ко мне бледное испуганное лицо. Проехав каблуками по сырому дереву, я с ходу врезалась в баронессу Амалию. Раздался треск ломающихся перил, крик тёти. И вот уже она падает с пятнадцатифутовой высоты в бурлящую воду, успевая схватиться за рукав венгерского кафтана Генриха. Ну, а мне удалось ухватить брата за воротник. А братец мой завизжал, как тот поросёнок, которого наш конюх зарезал на Пасху.
  Всё-таки нынче Бог был на моей стороне. Сукно рукава с треском порвалось, и Амалия ушла в бурлящий пеной  поток в гордом одиночестве. Я видела, как её сначала ударило о колесо, затем она мгновенно скрылась под водой.
    А воротник выдержал. Мы с Марией одновременно подхватили малыша на руки и бросились прочь от этого места. Остановились лишь у калитки. Генриха трясло, как в лихорадке. Да и нас с Марией, признаться, тоже.
  - Мария, - после того, как мы немного отдышались, сказала я, - пойди, взгляни, что там с ней.
  - Ни за что, госпожа баронесса! - отвечала кормилица, усевшись прямо на траву. – Уж лучше снова в наш амбар к тому шведу.
  И неплохо, если с сержантом были бы ещё барабанщик и трубач, подумала я,  а вслух сказала:
  - Тогда сиди здесь и стереги Генриха.
  Она схватила притихшего малыша и прижала его к своей пышной груди.
   Я вернулась на мостик, осторожно посмотрела вниз. Полрукава кафтана моего брата зацепились за перильца, и жалкой тряпкой трепыхались на майском ветру. Нагнувшись, я взяла этот кусок материи и спрятала за корсет своего платья.
  Вода равнодушно крутила мельничное колесо, должно быть и, не заметив падения моей тёти.
   Я обошла мельницу и по едва заметным ступенькам спустилась к ручью, который здесь был похож на неширокую реку. Но достаточно глубокую.
   Пройдя от мельницы вдоль ручья с четверть мили, я не обнаружила никаких следов утопшей баронессы Амалии. Здесь уже ощущался запах моря. Видимо ручей впадал в него, и, судя по всему, наша тётя барахтается сейчас в холодных водах Балтики.
   Марию я застала всё так же сидящей на траве и укачивающей малыша Генриха. А братец мой спал, положив свою тёмно-русую головку на мягкую грудь нашей кормилицы.
  - Надо идти, Мария!
  - Куда?
  - Не задавай глупых вопросов! В замок, куда же ещё? Не сидеть же здесь всю ночь?
  - А где хозяйка?
  - Тётя покинула нас. И сейчас, наверное, подплывает к острову Рюген.
  - И вовсе она вам не тётушка!
  - С чего ты взяла?
  - Баронесса Ядвига, ваша покойная матушка показывала мне портрет. Так вот, эта Амалия совсем не похожа на ту, что на портрете.
 Может права Мария? Может, не так бездарен художник, запечатлевший прусскую баронессу на холсте, а просто дама с портрета и утонувшая разные люди?
  От вопросов у меня разболелась голова.
  Мы между тем вошли в сад и двинулись к замку. Последние солнечные лучи отражались в венецианских стёклах. Нарциссы, крокусы, тюльпаны с жадностью тянулись к уходящему светилу, нежа свои лепестки. Листья жимолости и плюща изумрудами украшали стену дома. Зрелище было таким  прекрасным, что я остановилась, чтобы насладиться яркими вечерними красками. Но перед глазами стало лицо Амалии с раскрытым в последнем крике ртом, и мир, полный красок потускнел.
   Со стороны густого кустарника раздался треск, будто пробирался здоровенный медведь. Мы с Марией даже не успели испугаться, как на дорожку выскочил пастор Толе, распространяя вокруг себя запах винного перегара.
  - Юная баронесса, - обратил он ко мне багровое лицо, - вы не видели случайно вашу тётушку?
  Я отрицательно замотала головой.
  - Скоро стемнеет, - продолжал пастор. – Я снял комнату на деревенском постоялом дворе, а баронесса Амалия была столь любезна, и обещала мне оплатить постой, и ещё скромное вознаграждение.
 - И за какие заслуги моя тётя должна была наградить вас.
 - Я почти весь день вёл с ней душеспасительные беседы…
 Пастор икнул.
 - И умудрились надраться как последний солдат! – вступила в разговор Мария.
 Я едва не рассмеялась. Нет, нет, не от того, что она утёрла нос пьянице пастору! А от того, что, наконец, отошла от шока.
 - Сколько вам обещала тётушка? – строго спросила я. 
 На красном лице отразилась работа мысли.
 - Десять грошей , - наконец выдал он.
 - Мария, - обратилась я к кормилице, - заплати пастору.
  - Ещё чего! - заупрямилась та. – Целых десять грошей! Не много ли для обыкновенного пьяницы?
  - Мария! – в голосе моём зазвенел металл. – Более не смей так говорить о духовной особе! А теперь, пойди в мою комнату, возьми деньги и заплати пастору.
   С этими словами  я забрала у неё спящего Генриха.
   Следует ли упомянуть, что никакого ужина в большой обеденной зале не было. Кухарка принесла в нашу комнату бутылку вина и немного свиных колбасок. Генриха мы уложили здесь же на огромную кровать.
  - Так что нам теперь делать, Клотильда? – спросила кормилица.
  - Я думаю! 
  Думать не хотелось вовсе, ибо, потому что от пережитого, должно быть, от колбасок и бокала мозельского глаза мои слипались. Я прилегла рядом с Генрихом, и вскоре спала крепким сном.
  Утром Мария с трудом растолкала меня.
   - Госпожа баронесса! Пришли слуги и просят расчёт.
   - Какие слуги, какой расчёт? – спросонья не поняла я.
   - Повар с помощником, две кухарки, садовник с женой. Говорят, баронесса наняла их всего на три дня.
  - Вели им подождать, пока я не приведу себя в порядок. Да потом вернись, помоги мне.
  Через полчаса мы с Марией вышли на крыльцо, где ожидали шестеро слуг.
   - Разве вы не живёте в этом замке? – спросила я.
   Выяснилось, что повар и кухарки из самой прусской столицы, садовник с женой живут в ближайшей деревушке. Три дня назад тётя, или кто она там, наняла их сроком на три дня.
   Все шестеро обошлись мне в целый талер. После этого в имении остались только я, Генрих и Мария.

    Что же теперь нам делать? Именно в раздумьях о нашем будущем и прошёл весь день. Возвращаться в родную Курляндию? Но русские не сегодня-завтра подойдут к Митаве, а это значит, что наш замок, который стоит недалеко от города, окажется в самой гуще жестокой баталии.
  В замке ещё оставалось достаточно продуктов, так, что голодная смерть нам не грозила.  Мария взяла на себя заботу о нашем хлебе насущном.
  А я принялась обследовать замок. В основном жилом доме, построенном, если верить Амалии моим дедом по последней французской моде, было три этажа и два десятка комнат. Были ещё две башни – западная и восточная. Восточная раньше видимо была наблюдательным пунктом. Наверх вела винтовая лестница. С большой площадки просматривались окрестные деревушки и лес. От матушки я слышала, что полсотни лет назад до этих мест добирались дикие татары, чтобы пограбить. Должно быть, башню строили для наблюдения за местностью, чтобы в случае опасности быть готовым к защите. В общем, ничего интересного я здесь не нашла.
  А вот под основанием восточной располагался фамильный склеп де Беверинов. Преодолевая страх, я спустилась туда, и при свете чадящего факела мне предстали могилы моих предков по отцовской линии. Дед Фридрих-Альберт, умерший в год начала этой войны, бабка Барбара-Гертруда оставила этот мир на год раньше. А это что такое?
  Я подошла к надгробной плите у самой стены. Кристина-Амалия  Россильон почила в Бозе 27 апреля 1705 года. Со всей прытью, на которую была способна, бросилась наверх.
 
   - С тех пор, как мы сюда приехали, я сердцем чуяла, здесь что-то не чисто, - воскликнула Мария,  выслушав  рассказ о посещении склепа.
   - Значит, утопленница вовсе не Амалия? – задала я глупый вопрос.
   Кормилица взглянула на меня и в глазах её стояла смертная тоска.
   - Помнишь, Клотильда, в день нашего приезда сюда, я хотела рассказать тебе о своём грехе, который давит мне грудь, не давая дышать?
  И она положила обе на ладони на два своих больших полушария.
  - Это когда в комнату вошла лже-тётя и прервала нашу беседу?
  Кормилица лишь молча, кивнула.
  - Успокойся, Мария! Ты же сама мне рассказывала, что швед склонил тебя силой?
  - Да речь вовсе не об этом сержанте, чтоб ему пусто было!
  - А о чём же?
  - Помнишь ли ты сапожки твоей матери из оленей кожи, шитые бисером?
  Сапожки эти всегда вызывали у меня чувство зависти.
  - Так вот, - продолжала Мария, - в конце этой зимы, когда мы были с твоей матушкой по делам в Митаве, ко мне подошёл один человек.
  - Что за человек?
   - Он не назвался. Разговаривал ласково и приветливо. Сказал, что я красивая женщина, и любой мужчина захочет от меня много детей.
  - Он, что, замуж тебя звал?
  - Если бы! – вздохнула кормилица. – Он предложил мне целых три талера.
  - Три талера? И за что же?
  Мария опустила голову, теребя подол своего платья.
  - За то, чтобы я подменила сапожки баронессы.
  - Ничего не понимаю!
  - Мы вернулись в замок из Митавы, и при выходе из кареты твоя матушка подскользнулась на обледенелых ступенях и якобы свернула себе шею. Но ещё в карете баронесса почувствовала себя плохо, жаловалась, что проколола ступню, когда надевала сапожки. Должно быть, внутрь попал кусок стекла, подумали мы тогда. После смерти твоей матушки я осмотрела обувь. В левом сапоге, на подошве торчала едва заметная иголка, кем-то туда вклеенная. Сдаётся мне, именно она стала причиной смерти баронессы.
  - Но кому понадобилось убивать мою мать? – воскликнула я. – Она всегда тихо жила в своём замке и занималась хозяйством. Врагов, насколько мне известно, у неё не было.
  - А кто хочет смерти невинного дитяти? – с горечью воскликнула Мария.
  - Ты считаешь, что это как-то связано с Генрихом? Тогда и моя жизнь в опасности!
  И словно в ответ за окнами грянул первый весенний гром.
  К вечеру пошёл дождь, сполохи молний освещали английский сад. Я простила Марию, ибо поступок её был продиктован глупостью и сиюминутной жадностью. Уж смерти своей госпоже она явно не желала. К тому же вручила мне эти злосчастные три талера, умоляя взять монеты. Но серебро, полученное за убийство моей матери жгло руки, и мы выбросили деньги в запруду у мельницы.
  Первую ночь, что мы остались одни в огромном имении, мне не спалось. За окном порывы ветра гоняли дождевые капли, сполохи молний и раскаты грома навевали мысли о конце света. Я лежала рядом с Генрихом, глядя в большое окно. На следующий день после всего происшедшего там, у мельницы, мой братишка спросил, почему тётя прыгнула в воду? Мы с Марией как могли, разъяснили ему, что тётя по ручью отправилась к морю, где её ждал корабль. На нём она и поплыла в заморскую страну на встречу с нашим батюшкой.
  - А когда они вернутся? – спросил Генрих.
  - Путь туда неблизкий, - отвечала кормилица. – Вот ты вырастешь и сам отправишься за ними.
 На этом малыш успокоился и больше вопросов не задавал. А сейчас сладко посапывал, раскинувшись на мягкой перине.
  Молния ударила совсем рядом и на мгновение ослепила меня. А потом наступила темнота. И тишина.  И вдруг эту тишину нарушил скрип медленно открывающейся двери. А тут  вновь сверкнула молния,  в её свете я увидела, как в комнату медленно заходит утопленница Амалия. Её лицо зелёного цвета, и она тянет свои руки к Генриху.
  - Неет! – закричала я.
  И проснулась. Мария с тревогой смотрела на меня.
  Неужели теперь меня каждую ночь будут преследовать кошмары?
  А потом появился он.

    Жарким полднем третьего дня, с тех пор, как мы остались в замке втроём, я стояла на площадке восточной башни и смотрела на раскинувшееся у моих ног великолепие. Если смотреть на восток, ты можно видеть бескрайние леса. Жаль, что с западной стороны вторая холмы закрывали вид на море.
  А с южной к имению вела дорога. И по ней рысью скакали два всадника. Вот они остановились перед воротами, и о чём-то переговаривались между собой. А я стала торопливо спускаться с башни.
  О,  мой Бог, оба были московитами! Поручик Преображенского приказа Алексей Щетинин со своим слугой прибыл с важным делом к баронессе Кристине-Амалии фон Россильон. Об этом русский офицер доложил перепуганной Марии, ожидая у ворот позволения проехать внутрь. Я велела Марии проводить его в гостиную.
  В залу быстро вошёл мужчина в зелёном мундире с трёхцветной перевязью через плечо. Мундир мало чем отличался от шведского или немецкого, на боку шпага.
  - Честь имею представиться, поручик Преображенского полка – Алексей Щетинин.
  Я в свою очередь назвала себя и попыталась сделать книксен. Подняла глаза и… обомлела. Значит, врут старые гравюры? Никакой бороды до пояса. Лишь едва наметившиеся усы, нежный овал лица и глаза. Такой синевы не было даже в нашем прекрасном балтийском небе.
 Алексей на сносном немецком принялся излагать цель своего визита, а меня бросало то в жар, то в холод. Я даже не поняла, чего он хотел от Кристины-Амалии, и лишь только возникла пауза в его речах, тотчас брякнула:
  - Тётя Амалия умерла.
  При этом ещё и глупо улыбалась.
  - На всё воля Божья, - заметил поручик, теребя в руках треуголку. – А вы, стало быть – племянница? 
  Я кивнула, всё с той же глупой улыбкой.
  - Значит ли это, что теперь вы здесь хозяйка?
  На это я сочла нужным неопределённо пожать плечами.
  - Такая  красивая и совсем юная, а уже хозяйка столь большого имения! – сверкнул на меня глазами этот очаровательный московит. – А вы позволите мне и моему денщику ненадолго воспользоваться вашим гостеприимством, привести себя в порядок после долгой дороги? Я ведь еду от самого Бранденбурга.
  Дева Мария, он назвал меня красивой! Щеки мои стали того же цвета, что и тюльпаны в английском саду. А Алексей  опустил  глаза цвета райского неба, прикрыв их пушистыми ресницами.
   Сладко заныло под левой грудью. Неужели Купидон поразил меня своею стрелой? Вот как это бывает! Перед глазами стояла сцена в амбаре нашего курляндского поместья. Только вместо Марии галопом на красавце поручике скакала я. У меня, конечно, не такая большая и красивая грудь как у кормилицы, но мне всего пятнадцать! А Мария говорила, что после родов женские груди становятся больше в два раза.
   Предаваясь своим нескромным мечтам, я вовсе забыла об их виновнике. А поручик с тоской взглянул на меня.
  - Понимаю, не годится такой юной особе принимать у себя незнакомого мужчину…
  - Ну, что вы, герр офицер, - торопливо начала я, - конечно, вы можете здесь привести себя в порядок и отдохнуть после дальней дороги. Мария вас проводит.
   Вскоре слуга Алексея вносил внутрь два дорожных сундука. Мария повела его по коридору на первом этаже в самый конец восточного крыла. Я видела, как кормилица бросала на рослого московита заинтересованные взгляды. Следует отметить, вид офицерский денщик имел живописный; лихо закрученные усы,  левый глаз закрывала чёрная повязка.
   Кормилица вернулась и, пряча в лифе монету, сообщила мне, что поместила гостей в самую дальнюю комнату восточной части дома.
   - Желают помыться с дороги.
   - Ну, так принеси им в ушате воды.
   - Теодор сказал, что мыться они будут по своему обычаю. Paritsa, - с трудом выговорила она русское слово.
   Потом, слуга  вместе со своим господином внесли на кухню огромную кадушку, стоявшую в саду, туда же натаскали с дюжину средней величины булыжников.
   Мы с Марией с опаской наблюдали за их странными приготовлениями. Даже Генрих оставил свои игры и пару раз бегал на кухню, где тайком наблюдал за двумя московитами.
  А когда Теодор принёс из леса дубовые ветки, Мария не выдержала:
   - Да они язычники, клянусь святым Христофором!  Сейчас скинут одежду и начнут свои богопротивные игрища!
   Кормилица оказалась права. Вскоре мы услышали доносившиеся из кухни звуки ударов и крики. Ноги сами понесли меня туда. Я приоткрыла дверь, и меня обдало волной горячего пара. А двое русских лупили друг друга ветками и плескали воду на полную камней раскалённую жаровню.
   Оба напоминали мне греческих героев, которых я видела на картинах в комнате Амалии. Теодор обладал телом Геркулеса, мышцы играли под кожей, когда он бил дубовыми ветками своего господина. Алексей был прекрасен как Парис, а мне очень хотелось стать его Еленой Троянской.
  Заслышав сзади шаги, я быстро прикрыла дверь и спряталась в нише. Из-за угла появилась кормилица, которая несла гостям большой кувшин холодного пива. Ногой открыв дверь она скрылась в клубах пара.
  Я выждала некоторое время, но Мария не выходила, а в довершение всего из кухни послышался её задорный смех. Я вновь прильнула к двери.
  Теодор уложил кормилицу на лавку и охаживал её ветками, причём из одежды на ней ничего не было. Потом мужчина принялся мять своими сильными руками её пышное тело, а Мария тихо постанывала. Мой Парис наблюдал за этими языческими игрищами с равнодушием. Надеюсь, оно было не показное.
  Между тем верзила московит вылил на кормилицу ушат воды. С визгом Мария сверзлась с лавки прямо на пол. Теодор взял её за крутые бока и поднял на ноги. Я увидела, как в глазах кормилицы вновь загорелся знакомый мне огонёк.
  И тут я увидела такое, от чего чуть не лишилась чувств, прямо здесь под дверью кухни. Мужское естество слуги вздыбилось и стало похоже на могучий ствол дерева. Он зарычал, развернул к себе Марию массивным задом и вошёл в неё. Вот теперь Мария застонала громко. Она оперлась обеими руками о лавку и мне были видны её покачивающиеся в такт движениям Теодора большие груди.
  Я перевела взгляд на Алексея. Его равнодушие сменилось заинтересованностью. А внутри меня билось дикое желание войти на кухню и сбросить одежды.
   Спас меня от этого безумного шага Генрих, который подошёл сзади и дёргал мой подол. Подхватив малыша на руки я бросилась прочь от кухни.

  Мария появилась спустя час, румяная и довольная. Я делала вид, что играю с братцем, стараясь не смотреть на её сияющее лицо.
  - Генрих хочет, есть, - тихо произнесла я, не поворачивая головы.
  - Сейчас, госпожа баронесса я накрою в обеденной зале. Русский господин  тоже проголодался. 
   Вскоре мы сидели втроём за большим столом. Мой брат вяло тыкал маленьким ножиком в слишком большой для него кусок свинины, который щедро положила Мария. Зато Алексей ел с завидным аппетитом. Взглянув на Генриха, он произнёс:
  - Негоже дворянину отступать перед куском мяса, пусть даже и таким большим. Так ты никогда не станешь настоящим солдатом.
  - Я не хочу быть солдатом, - отвечал Генрих. – Я хочу стать моряком. Как мой отец.
  - О, морская служба ещё тяжелей солдатской! Солдат он только воюет, а моряк, кроме того, что должен уметь воевать, ещё и морской наукой владеть обязан.
  - А вы плавали на корабле? – спросил мой братец.
  - Конечно. Ещё и в шторм попал.
  И без того круглые глаза Генриха стали ещё круглее.
  - Мой батюшка тоже уплыл на корабле.
  - Вот как? И далеко?
  Генрих взглянул на меня.
  - На другой конец света! Скажите, а это далеко?
  - Далеко, - ответил поручик.
  - Вот и тоже так думаю, - вздохнул малыш. – Боюсь, что когда батюшка мой вернётся, я умру от старости.
  Алексей взглянул на моего брата и расхохотался.
  - А ты что же, никогда не видел своего родителя?
  - Нет, - тяжело вздохнул Генрих.
  Во взгляде Алексея было сочувствие. А меня захлестнули сразу две волны; нежность к брату, и любовь к красавцу-русскому.
  - Сейчас уже поздно, - сказал поручик. – А завтра если хочешь, и если твоя сестра не будет против, я могу покатать тебя на лошади.
  - Правда?
  С лица Генриха тут же слетело выражение грусти.
  - Клотильда, ты позволишь мне? – умоляюще взглянул он на меня.
  - При условии, что я буду рядом.
  Утро следующего дня было солнечным. Лишь далеко, на северо-востоке небо было свинцовым. Но ветер дул с Балтики, так что в ближайшие часы непогода нам не грозила.
  Для меня Теодор оседлал свою кобылу, а Генриха Алексей усадил впереди себя на мощного коня голштинской породы. Мы весело поскакали к морю, и я видела, каким восторгом загорелись глаза моего брата.
  Мы въехали в дюны, и кони пошли шагом, увязая в песке. Я смотрела на широкую спину Алексея, бережно прижимавшего к себе моего маленького братца, и была счастлива. Мне вдруг очень захотелось, чтобы этот русский прикоснулся ко мне. Вскрикнув, я сползла с седла и упала на песок.
  - Госпожа баронесса!
  Алексей соскочил с лошади, бросился ко мне. Нежно обхватил мою талию.
  - Вы не ушиблись?
  - Нет, благодарю вас.
  Я сжала его руку.
  Потом мы долго гуляли среди дюн, глядя, как ветер гоняет белые барашки волн.
  - Ветер сменился, - посмотрел поручик в небо. – Норд-ост. Скоро русские тучи сюда пригонит.
  Вскочив на коней, мы поскакали в замок. Небо над нами потемнело, когда подъезжали к воротам. Теодор, вышедший встречать нас, и расседлать лошадей, как мне показалось, вопросительно посмотрел на своего господина, потом внимательно на моего брата. Поручик ответил слуге сердитым взглядом.
  А Генрих влюблённо смотрел на русского. По дороге назад Алексей обещал научить его приёмам шпажного боя.
  Оружейная зала в новом замке была. И даже нашлись две детские шпажонки. Правда, острия у них были не закруглённые, а достаточно острыми.
  - Ничего, мы насадим восковые шарики, - молвил поручик, осматривая это, отнюдь не грозное с виду оружие.
  Он стал лепить из свечного воска шарики. Я была тут же, боясь за брата.
  - Итак, юный барон, - начал Алексей, - ныне тон в шпажном бое задают французы. Целый год, будучи в Париже я занимался у тамошних мастеров, чтобы затем благородной шпагой служить своему государю. Позиция первая. Ангард!
   И он встал, вытянув руку с оружием в сторону Генриха. Он был прекрасен, мой Парис! Братец с точностью повторял его движения, и вскоре их маленькие клинки весело застучали  друг о друга. Генрих сделал выпад, и его оружие коснулось кожаного пояса русского. Малыш издал торжествующий крик, но я-то видела, что Алексей намеренно открылся для его выпада.
  - Поздравляю, господин барон!
  Он отсалютовал Генриху шпагой, и восковой шарик, соскочив с клинка, упал на паркет пола.
  - Туше!
  Шпага Алексея ужалила моего братца в запястье. Генрих взглянул на свою левую руку, и скорчил гримасу, собираясь заплакать.
  - Ну-ну, господин барон! А вот слёзы лить дворянину негоже. Тем паче из-за какой-то царапины.
  Алексей достал из-за пояса платок и быстро перевязал запястье.
  - Вот и всё.
  Брат торжествующе посмотрел на меня.
  - Зато я попал первый!
  - Вы победили, барон фон Россильон!
  Алексей подхватил маленького барона на руки и подбросил вверх. Генрих завизжал от восторга. Весёлые мы отправились на обед.
  Вечером, уложив Генриха, и дождавшись, когда Мария отправилась с Теодором гулять по саду, я вошла в комнату Алексея.
  - Хочу поблагодарить вас, господин офицер за то, что так добры к нам.
  И протянула букет  из сирени, нарциссов и цветов жимолости.
   Он взял букет и прижал к своему прекрасному лицу.
   - Заслуживаю ли я внимания от столь прекрасной и благородной особы?
   Я посмотрела в синие глаза.
   - Несомненно!
   И вот мы уже стоим совсем рядом, мои ладони в его руках. Синева его глаз затягивает меня, и я лечу в неё, подобно Амалии в бурлящий поток. Вот только ни за что не хватаюсь, пытаясь удержаться. Ибо сладостно это падение.
    Я упала, и мягкая перина нежно приняла меня подобно тёплым водам. Надо мной лицо Алексея, его руки расшнуровывают корсет моего платья.
  - Да! Да! – шёпотом кричу я, запуская пальцы в его светло-русые кудри.
  Моё платье, его рубашка, панталоны, всё это уже на полу, и мы лежим, сплетясь обнажёнными телами. Его губы обжигают меня, но огонь этот приносит не боль, а сладостное томление. Дальше всё случилось как в прекрасном сказочном сне, и единственной связью с явью была сладкая боль внизу живота.
   Потом я смотрела на догоравшую свечу, одной рукой прижимая к себе любимого, другой лаская его кудри. Пока не провалилась в сон настоящий.
  Разбудил меня солнечный луч, заглянувший в раскрытое окно. Потянувшись, почувствовала во всём теле приятную боль и томление. Вспомнила всё произошедшее ночью, и сердце радостно забилось; я любима, и я…женщина!
   Любимого рядом не было. Немного полежав, нежась на мягкой перине,  поднялась и подобрала валявшееся на полу платье.
   Сад играл всеми красками под первыми лучами июньского солнца. Да, да, сегодня первый день лета 1705 года. Прямо босиком я ступила на ещё не высохшую от росы траву. Но среди гомона птиц слуха моего коснулся ещё какой-то звук. У клумбы, которую с крыльца не было видно из-за кустарника,  увидела Марию. Кормилица сидела на скамейке и…рыдала.
  - Что случилось? – бросилась я к ней.   
  - Он…он уехал!
  - А Алексей?
  - Уехали оба. Сказали, по государевой надобности.
  - Вот как?
  Я села рядом. Мой любимый уехал, даже не попрощавшись.
  - Но они хотя бы вернутся?
  Вопрос прозвучал слишком жалобно и Мария, с тоской взглянув на меня ничего не ответила.
  Я вернулась в комнату Алексея и бросилась на кровать, которая ещё хранила тепло его тела. На простыне что-то блеснула. Это было простенькое серебряное колечко. А вместо драгоценного камня на нём было золотое сердечко. Я прикоснулась к нему губами, и слёзы брызнули из глаз. И в это мгновение раздался истошный крик моей кормилицы.
  Выскочив в коридор, бросилась в комнату, где мы поселились втроём. Мария на коленях стояла около кровати. Мой брат лежал с закрытыми глазами, лицо его было бледней обычного, по лбу стекали бисерины пота.
  - Что случилось, Мария?
  Она молча подняла безвольную левую руку Генриха. Пустяковая царапина на запястье от детской шпаги почернела и распухла. Я видела, что ребёнка бьёт озноб, он что-то бессвязно бормотал, не открывая глаз.
   Мария повернула ко мне бескровное лицо.
   - Именно такая рана была у твоей матери.
   - Надо что-то делать! – заметалась я по комнате. – Бежать в деревню за лекарем.
   - Поздно, - отвечала кормилица. – Яд уже проник в кровь, и жить нашей крошке осталось не больше часа.
   - Что? Что ты несёшь, дура?
   - Да, я действительно похотливая дурра! – горько произнесла она. – А ведь у обоих были глаза убийц.
   Я взглянула на кольцо, которое было зажато в моей руке. Свет померк в глазах, и пришла тьма.
  Когда я очнулась, то увидела, что Мария прижимает к себе уже мёртвое тело моего брата. А я перестала видеть красоту этого мира. Будто всё покрылось пеплом:  голубое небо, тёмно-алые бутоны роз, зелёная трава.
  Я не помню, как Мария сбегала в ближайшую деревню, как пришёл пастор с селянами, как Генриха похоронили в семейном склепе. Как старик-священник, выполнив свой долг тут же покинул имение, словно здесь поселилась бубонная чума. А с ним и испуганные крестьяне.
  И вновь мы с Марией остались одни.
  - Мария, - подняла  к ней окаменевшее лицо. – Я не хочу этого ребёнка.



                2.

    Над городом нависли свинцовые тучи. Холодный ветер гнал по Неве белые барашки волн. Начало октября, а по ночам морозно. Да и днём промозглая сырость забирается даже под соболью шубу, которую мне подарил муж.
    Я вспоминала как холодным летним утром мы пришли к старухе, живущей в лесу. Бревенчатый дом был наполовину врыт в землю.
    - Ты точно не хочешь этого ребёнка? – спросила у меня знахарка,  выслушав кормилицу.
    Я молчала, уставя взгляд в земляной пол.
    - Тебе надо остаться здесь на несколько дней, - сказала старая прусска, -  Я буду наблюдать за тобой. Ты ещё будешь иметь детей.
   Три дня она поила меня отварами каких-то трав. А на четвёртый мне стало очень больно. Так больно, что я потеряла ощущение яви. А когда боль ушла и я очнулась, знахарка заявила, что моё чрево пусто.
    Потом мы долго скитались по королевству, живя на наследство, доставшееся мне от матери. Когда мне снились добрые сны, в них всегда была Курляндия, наше имение, и живые матушка и брат. А в ночных кошмарах был «французский» дом на Куршской косе, Амалия с водорослями вместо волос, и красавец поручик с детской шпагой в руке.
      Вскоре  пришлось бежать в Речь Посполитую из Пруссии, где поселилась «чёрная смерть». От чумы умерла моя кормилица. Я была с ней, до тех пор, пока жизнь ещё теплилась в её покрытом страшными язвами теле. Перед смертью Мария бредила, но вдруг открыла глаза и совершенно ясно произнесла:
  - Вот и мне воздалось за все мои мерзости.  Клотильда, девочка моя, простишь ли ты меня?
   - Я прощаю тебя, Мария! Покойся с миром!
   Господь уберёг меня от страшной напасти. Надеясь найти в восточных землях родственников матери, я встретила человека, с которым связала дальнейшую судьбу. Но никто в этом мире не знал, что человек, взявший меня в жёны, был лишь средством. А целью моей жизни стала встреча с красавцем-преображенцем. Я готова отдать всё, чтобы только взглянуть в его глаза. И увидеть, как их покидает жизнь.
    Уже год, как я замужем. Супруг мой русский полковник. Мы встретились в Могилёве.      Муж мой почти старик, ему сорок пять. Русский царь ему весьма покровительствует, ведь они вместе ездили в Европу, воевали с турком под Азовом. Полк, которым  командовал мой будущий супруг, стоял на зимних квартирах после большой баталии со шведами. Русским войском командовал сам царь, шведами их король. Удача была на стороне московитов, король Карл едва унёс ноги с поля. Вернее его унесли, так как за день до битвы он был ранен в ногу.
  Будущий муж мой отличился в той баталии, за что был обласкан своим государем. Отдыхая после ратных трудов, он посещал ассамблеи, на одной из которых мы и встретились. Пленившись моей красотой и проведав о древности моего рода,  русский полковник  без колебаний предложил свою руку и сердце. Ради этого я даже перешла в русскую веру и теперь зовусь Катериной. Но я-то помню, что означает имя, данное мне моими родителями. Прославленная воительница.

   И вот осенью 1710 года мы приехали в город Святого Петра – новую столицу Московии. Справедливости ради скажу, что, то государство, которое строит царь Пётр, Московией уже не является. Растёт и крепнет Россия, которой, уверена, предстоит великое будущее. И ещё ныне царствующий Пётр примерит на своей голове императорскую корону. Кстати, он приезжал в Могилёв, но я в ту пору лежала больной в постели, и к моему великому огорчению не видела русского царя.
  Карета наша, проехав городскую заставу, покатила по строящимся прошпектам, пока не остановилась у нового двухэтажного дома прямо на берегу Невы. Он был каменный, хотя рядом дома стояли из дерева.
  - Государь за верную службу  пожаловал, - похвастался муж.
  Слуги принялись заносить в дом вещи. Багаж у полковника был велик, одних только трофеев, взятых в шведском лагере, набралось два воза. Лишь поздним вечером закончили разгружать телеги с добром. А дом стал похож на товарную лавку.
   Я решила, что с завтрашнего дня начну наводить здесь немецкий порядок. Работы на неделю, никак не меньше. Через неделю приезжает царь, и мы с мужем приглашены на ассамблею.
  Недавно я узнала, что в моём чреве зарождается новая жизнь. Но даже она не вытеснит чувство мести, которое поселилось во мне пять лет назад, когда подло был убит мой семилетний брат. Ещё душу терзал вопрос: за что? Чью ненависть мог вызвать маленький мальчик? Сначала эта таинственная женщина, представившаяся нашей тёткой, затем он, добившийся моей любви, и растоптавший её с жестокостью варвара.
   Я представляла, как поднесу к синим глазам колечко с золотым сердцем, и вонжу кинжал в грудь. Кинжал stiletto итальянской работы  каждое утро прячу в корсет платья.
   Утром следующего дня,  разбирала вещи в нашей спальне, время от времени поглядывая в окно. Нева, покрытая рябью, прохожие, кутаются от пронизывающего ветра в плащи, стук топоров. Кто знает, может через десяток-другой лет город этот затмит Ригу, и Кенигсберг!
  Я отошла от окна и открыла очередной сундук. В нём лежали свёрнутые в рулоны полотна. Одни муж привёз из Саксонии, другие из Польши, третьи были взяты в шведском лагере под Полтавой. На одной картине, изображавшей амстердамскую улицу, я даже увидела подпись ванн дер Хейдена . Надо бы спросить у мужа, привезены ли к ним рамы, или их придётся заказывать.
   Я уже хотела было закрыть сундук, как на глаза мне попался небольшой рулон. Развернув, я взглянула… и сердце моё будто остановилось. С холста на меня глядел мой брат Генрих! Те же глаза, слегка навыкате, круглое лицо, пухлые щёки.
   Я впилась в портрет. Неизвестно сколько времени просидела, разглядывая родное лицо. К действительности меня вернул муж, зашедший в спальню.
   - Чей это портрет? – спросила я.
   Он улыбнулся. Его всегда веселило моё русское произношение. Заглянул мне через  плечо, обдав запахом крепкого табака.
   - Так это государь наш, Пётр Алексеич в отрочестве. Матушка-государыня, тёзка твоя подарила, когда ея супруга при осаде Юрьева от шведской пули спас.
   И никакая мне эта лифляндская  шлюха вовсе не тёзка, хотелось крикнуть мне. Меня зовут Клотильда – славная воительница!
   - Скажите, а государю случалось бывать в Митаве?
   - Да, - наморщил лоб мой полковник, - когда следовали в германские земли были и в Митаве, и в Либаве.
   - А не доводилось ли вам встречаться в Митаве с Ядвигой де Россильон?
   - Да разве всего упомнишь? Молод был государь наш, пошаливал.
   Он улыбнулся, вспоминая те весёлые дни.
    - Всем известно, что Пётр Алексич большой охотник до ваших фрау и фройлян. Вы, немки зело приятны на обличье и телеса, - приобнял он меня за талию,  целуя в шею.
   А мне вдруг стало трудно дышать.      
   - Что с тобой, Катерина? – с тревогой взглянул в моё лицо супруг.
   - Голофа полит! – с вымученной улыбкой ответила я.
   - Может лекаря позвать?
   - Спасибо дорогой, я немного полежу и она пройдёт.
   Муж пожал плечами и оставил меня одну.  А  я  продолжала сидеть, уставившись на портрет. Ум  не в силах был осмыслить всё то, что вдруг открылось передо мной.
  Но за смерть моего брата придётся нести ответ. И не только слуге русского царя Алексею Щетинину.
  Я достала из лифа стилет. Взглянула в глаза, так похожие на глаза моего брата.
  - Будь ты проклят!
  Тонкое лезвие прорвало холстину, а у юного русского царя в правом глазу появилась дырка.
  До ассамблеи у царя ещё целая неделя. Не забыть смазать лезвие ядом, чтобы наверняка. А императорскую корону пускай наденет кто-то другой.
  И впервые за пять лет я улыбнулась.