Мама

Дорогая редакция "СПИД-Инфо"!
Очень прошу Вас, хотя бы прочтите это письмо: мне просто больше не к кому обратиться. Я долго не решалась написать Вам, но теперь уже не вижу другого выхода. Не думайте ничего такого, я просто хочу кому-то рассказать об этом. Мои проблемы могут показаться Вам странными и несерьёзными, но мне они оказались не по силам.
Начать придется очень издалека. Я молодая, симпатичная женщина. Мне 24 года, у меня высшее образование, престижная и довольно денежная работа. И все это мне совершенно ни к чему, и к тому же не имеет отношения к делу.
Самое важное – я еврейка.
Я единственная дочка у моей мамы. Мой папа умер, когда я была маленькая. Отчим во всем заменил мне отца: у него не может быть детей. Мои родители меня любили, баловали, делали для меня всё, что могли. Оба они евреи (как и мой покойный папа), и оба, как бы это сказать, довольно-таки настороженно относятся к людям других национальностей. Никто не смеет их за это осуждать: в этом виновато место и время, в котором они жили. Теперь мне все это безразлично, но тогда они постарались воспитать меня в том же духе.
Сейчас мне кажется, что слово “антисемитизм” я знала с момента рождения. В детстве мама мне рассказывала на ночь вместо сказок разные истории о том, как преследовали евреев в разные времена и в разных странах, особенно в России и СССР. Все наши знакомые (из тех, кто бывал у нас дома) были евреями. До шестого класса я занималась с учителями на дому (мама через свои каналы достала какую-то справку и как-то все это устроила), потому что не хотела меня отдавать в русскую школу. Преподаватели, которые ко мне ходили, тоже были евреи. Кому расскажи, не поверят.
Многие наши знакомые евреи считали нас сумасшедшими, особенно маму. Когда однажды отчиму пришлось (по рабочим обстоятельствам) принимать у себя русских гостей, мы с мамой спрятались в комнате и не выходили, пока они не ушли. После этого мама сразу принялась мыть полы и сделала уборку. Больше таких случаев не было. При всем том мои родители хорошо знают и любят русскую литературу, в доме у нас была прекрасная библиотека, а мама знает наизусть чуть ли не всю Ахматову. Они были и остаются людьми большой культуры.
Мои родители мечтали уехать из этой страны в Израиль, или куда угодно, но у них не было никаких шансов на выезд. Мы говорили об этом, кажется, чуть ли не каждый день. Отчим очень образованный человек, я до сих пор помню, как он рассказывал мне про Америку, и как я ночами плакала, зная, что нас никогда туда не пустят, и мы так и умрем здесь, не увидев настоящей жизни.
Я очень рано почувствовала, что так жить все-таки нельзя, и остро возненавидела всех тех людей, которые довели моих любимых родителей до этого. К евреям, правда, я тоже относилась неважно: наши семейные знакомые мне по большей части не нравились как люди. К тому же они нас, кажется, не очень любили. В шестом классе я пошла в очень хорошую школу, которую и закончила с медалью (серебряной). Почти все преподаватели были евреями, кроме учителя физкультуры, противного пожилого дядьки. В классе тоже было много евреев, но я почти ни с кем не общалась: ни друзей, ни подружек у меня не было. После школы я бежала домой к маме. При этом я вовсе не была запуганной и жалкой. Отчим очень рано мне объяснил, что такое “психология жертвы”, и я себе поклялась, что никогда жертвой не буду. Просто мама была единственным человеком, с которым мне хорошо.
Я легко поступила в вуз (меня опять устраивала мама). К тому моменту я превратилась в девушку с большой грудью и длинными ногами, но на меня никто не обращал внимания. До поры до времени меня это не беспокоило. Я ходила в вуз только учиться и никого вокруг себя не видела. Потом как-то завелись знакомые нееврейки. Я просто давала им списывать и презирала их за это, но они этого не замечали. А они, кажется, презирали меня за то, что я “никогда не красилась и никогда не улыбалась” (по выражению одной из них). Мама, кстати, научила меня делать макияж, но я считала ниже своего достоинства краситься, идя в вуз, чтобы показывать себя быдлу (хотя одевалась всегда хорошо, чтобы эти хрюшки не подумали, что я такая же, как они).
При этом я, кажется, ни разу в жизни не сталкивалась с какими бы то ни было проявлениями антисемитизма. Хотя постоянно думала только об этом. Я прочла массу книг на эту тему. Если честно, иногда мне казалось, что я ни о чем другом, кроме антисемитизма, вообще думать не способна. При этом я была совершенно равнодушна к еврейской истории, к Израилю и т.п. Я ненавидела евреев, которые занимались чем угодно, кроме борьбы с антисемитами. Я понимала, что им на это наплевать, пока это не мешает их делам и интересам. Иногда от этих размышлений у меня начинала болеть голова. Учеба и книги отвлекали меня, но каждый вечер, ложась в постель, я долго не могла заснуть, думая об этом. Помогала расслабиться только мастурбация.
Откуда берутся дети, я знала еще в детстве: мне все объяснила мама. Когда я стала постарше, мама рассказала мне, в числе прочего, что такое мастурбация, и осторожно намекнула, как это можно делать, чтобы не повредить себе. Честно говоря, мамины советы запоздали: я сама все сообразила гораздо раньше. В детстве я не очень злоупотребляла этим, но во время учебы в вузе я стала мастурбировать сначала каждый день, а потом и несколько раз в день. Я не курю, не переношу спиртного, и это был мой единственный способ снять нервное напряжение. Я делала это даже на лекциях — не бедрами, как советовала мама, а рукой. Я сидела с каменным лицом и возилась у себя в промежности. Я всегда это делаю рукой. Иногда я занималась этим чуть ли не целый день, даже без желания, с каким-то остервенением. Несколько раз я раздирала себя ногтями до крови, потому что не могла кончить.
Я говорила об этом маме. Я, честно говоря, изводила ее своими разговорами на эту тему. Она не хотела меня слушать, но я снова и снова рассказывала ей в мельчайших подробностях, как и сколько я сегодня мастурбировала. Это было самое главное, что отвлекало меня от мыслей про антисемитизм. Я хотела бы говорить об этом бесконечно. Я много раз пыталась это сделать при ней, чтобы она всё видела, но она пресекала мои попытки, кричала на меня, говорила, чтобы я не смела... Тогда я плакала, и думала, что мама меня ненавидит.
Мне вообще все время хотелось как-нибудь показать себя, своё тело, маме. Я норовила ходить голой по квартире при малейшем удобном случае, но мама заставляла меня надевать на себя что-нибудь. Я устраивала ей сцены. Наверное, это ненормально, но тогда я об этом не думала. Потом я сочинила, будто бы меня беспокоит какие-то затвердения в грудях, и заставляла маму осматривать и прощупывать мои соски каждый вечер. Мама устроила меня к врачу-маммологу, который заявил, что я здорова. Я пыталась уговорить ее, чтобы она делала мне массаж груди, но из этого тоже ничего не получилось.
 Мама начала выдавать меня замуж, начиная еще со школы. Мой первый “жених” был, что называется, “мальчиком из хорошей семьи”, в очках с большими диоптриями, и, конечно, еврей. Я бы вышла за него, мне было все равно, но мама на свое несчастье задала мне вопрос: “Ты будешь с ним спать? Выясни это сейчас, пока не поздно.” Чтобы не выяснять этого сейчас, я сказала “нет” и продолжала говорить “нет” всем остальным маминым протеже. Я была готова переносить супружеское изнасилование по закону, и давала бы мужу мучать свое тело сколько ему нужно, но изображать при этом какую-то свою заинтересованность в этой гадости было выше моих сил. Кроме того, мой будущий муж должен был бы жить с нами: я не желала покидать маму, хотя и подозревала ее в том, что она собралась избавиться от меня, выдав замуж. Мама же хотела, чтобы я жила в семье мужа, потому что это якобы “принято”.
Как-то, во время занятий английским, я прочла рассказ одного писателя о девушке-еврейке, которая хотела убить еврея, разорившего ее отца. Она вышла на панель, отдалась за деньги первому встречному нееврею, который ее гнусно и грубо взял. Сразу после этого она пошла к тому еврею и застрелила его. Потом она обвинила убитого в изнасиловании, и экспертиза все подтвердила, а она была оправдана по суду. Этот рассказ меня просто убил. Я рыдала в голос, представляя себя этой девушкой и бешено завидуя ей. С тех пор предметом моих сексуальных мечтаний была одна-единственная ситуация: я добровольно отдаюсь нееврею, а потом подаю заявление об изнасиловании, его судят, сажают, его насилуют в зоне уголовники, превращают в петуха, в мразь, в дрожащую от страха тварь, забивают насмерть — из-за меня! Я хотела бы отправить таким способом в зону сотни, тысячи мужчин, — всех, кто мучает и преследует евреев и мою маму. Я плакала, понимая, что вряд ли мне удастся проделать это хотя бы несколько раз.
Очень скоро я решила посвятить этому себя всю. Наверное, это идиотски звучит, но у меня появилась цель. Целых полгода я решалась, осторожно заводя новые знакомства, то выбирая себе жертву, то отказываясь от нее и придумывая новую. Мне хотелось упечь в зону красивого, беспечного парня, которого бы все любили - чтобы он почувствовал на себе всё, что пришлось испытать евреям. Меня не волновало, виноват он в наших мучениях или нет. Все виноваты - хотя бы тем, что не думают о нас и наших страданиях.
В конце концов я решила положиться на случай. Сценой действия должно было послужить празднество у одной хрюшки-подружки (ее день рождения, на который она соизволила меня позвать). Я готовилась к этому несколько дней. Я изменилась даже внешне — просто расцвела, меня даже не узнавали.
Поначалу все шло так, как я и задумала. На меня клюнул один мальчик-нееврей со стороны, из незнакомых (свои бы вряд ли решились иметь дело со мной). Я наслаждалась ситуацией. Я смотрела на него, представляя себе, каково ему будет, когда я на очной ставке покажу на него и буду рассказывать жуткие подробности о том, как он меня насиловал. Но в разгар ухаживания его девица — я совершенно забыла про нее! — устроила безобразную сцену и в конце концов его увела.
Разумеется, я все рассказала маме. Та пришла в ужас, умоляла меня не делать этого, но мне даже понравился ее страх. Она валялась у меня в ногах, самым настоящим образом. Я в этот момент любила ее как никогда, и была счастлива. Конечно, я объяснила ей, что сделаю это ради нее и во имя нее. Она плакала. Я так любила ее в этот момент!
В общем, я была великодушна и дала себя уговорить. Как раз в это время у нас появился хороший шанс на выезд. Мама взяла с меня слово спокойно закончить вуз и забыть о своих планах. “Здесь мы никогда не жили”, убеждала меня мама. “Наша жизнь начнется Там” (то есть после отъезда).
Но меня это уже не волновало. Я не собиралась исполнять свои обещания. Более того, я решила сделать своих родителей своими сообщниками. Я ждала несколько месяцев, вела себя нарочито беспечно, завела себе новых знакомых. На сей раз я выбрала жертвой сына маминой подруги - на этот раз еврея, из эмансипированных, из тех, которым наплевать на наши страдания. Это был миленький безобидный мальчик, которого все любили. Его родители были совершенно спокойны за себя, они были хорошо устроены и все такое. Я решила, что это даже более подходящая жертва, тем более что я знала его довольно давно. К тому моменту я сообразила, что несчастье совершенно незнакомого человека не доставит мне много радости.
Мне довольно быстро удалось склонить его к постели. Он был совершеннейший ребенок и ничего не умел делать, а я была зла и нетерпелива. И надо же: ничего особенного так и не произошло. Его неумелые действия скорее смешили. Я еще сдерживалась, пока он что-то делал, но когда он кончил, так ничего и не сделав со мной, я высказала все, что думаю о нем как о мужчине. Он страшно смутился, но меня это тоже устраивало. Я шла домой, разыгрывая в уме сцену, как я ворвусь со слезами на глазах и буду рассказывать маме о том, что сделал со мной этот уродец. И надо же: уже дойдя до дому, я поняла, что не смогу этого сделать. Мама же всё поймёт.
Дома, однако, обо всем уже знали. Этот кретин, оказывается, настолько впечатлился моими словами, что, представьте себе, решил покончить с собой - так как оказался несостоятельным как мужчина. Представьте себе, он попытался отравиться какими-то таблетками, но его спасли, и он сказал своим родителям, что оказался импотентом.
Мама, в общем-то, о чем-то догадалась. Она усадила меня рядом с собой, и стала объяснять, что есть вещи, которые никогда нельзя говорить мужчинам, поскольку у них очень уязвимая психика, особенно в этой области. Но мамины советы опять не пошли впрок: честно говоря, я возликовала. Не так, как я рассчитывала, но все же что-то получилось. У меня, как у женщины, было оружие — мое тело и мой язык. Я могу как угодно унизить мужчину, сделать его импотентом, отправить в психушку... Увы, недолго я так мечтала. Я опять выбрала себе жертву, но этот нееврей оказался непробиваемо туп и самоуверен. Не хочу об этом вспоминать, всё это неважно, но тут униженной оказалась скорее я. Тогда же я узнала, что в постели я никакая.
После этого я долго жила как в тумане. Да, я закончила вуз, ни на какую работу тогда я не собиралась, потому что вся наша семья готовилась к отъезду. Теперь мне кажется, что я просто сходила с ума. Никто вокруг этого не замечал, потому что я ни с кем не общалась. Я чувствовала, что умру, если не сделаю чего-то для своего, не знаю как это сказать, самоутверждения или отмщения. Мне уже было совершенно все равно, кому мстить и за что.
На курсах языка я познакомилась с одним молодым евреем, тоже собрался на выезд. Внешне он был непохож на еврея. У него была собака (колли), которую он очень любил. Почему-то я согласилась на то, чтобы после отъезда его семьи собака останется у меня, а потом я ее пристрою в хорошие руки. Я ничего не сказала об этом своим родителям.
Когда его родственники улетали, они оставили мне деньги, подробные инструкции о кормлении и выгуливании, и самого пса. Тем же вечером я привела его к себе домой. Я заперлась на ключ, немножко посидела, и поняла, что если не прямо сейчас, то уже никогда ничего не смогу сделать.
Я связала пса веревкой и тряпками, обмотала все, что могла, особенно морду, а лапы проводом. Замотала голову и пасть проволокой. Потом пошла на кухню и поставила на газ кастрюльку с водой, взяла ножик, а из ванной прихватила мамин маникюрный набор, который мне всегда очень нравился. Сначала я проткнула собаке глазик маминой пилочкой для ногтей. Я чуть не потеряла сознание, когда это делала — так я волновалась. После этого меня стошнило, но на душе стало легко-легко. Не хочу описывать всего. То есть хочу, но не могу. Я боялась только, что он умрет раньше времени. И все-таки это был самый светлый момент в моей жизни. Ничего лучше у меня, наверное, не было и не будет.
Когда я наконец занялась его половыми органами, перед глазами все плыло и руки ходили ходуном. Я была счастлива, безумно, бешено счастлива, счастлива как никогда. Внутри члена оказалось что-то вроде косточки, меня это даже рассмешило. Яички я раздавила зубами. До сих пор помню этот вкус. После всего того, что я сделала с ним, он еще жил. Тогда я сбегала на кухню за кастрюлькой (вода уже выкипела больше чем наполовину), вернулась, вскрыла ему брюхо ножом и вылила кипяток ему во внутренности. Поганая тварь и до того умудрялась издавать какие-то звуки, а тут и мама стала колотиться в дверь. Я пошла и открыла.
Мне хотелось, чтобы мама посмотрела. Я хотела чтобы она всё видела.
Я ее очень любила в этот момент.
Мои родители сейчас живут в Штатах. Наверное, уже устроились. Я точно не знаю: они мне не звонят и не пишут. Из-за этой истории. Мне пришлось пойти работать. Я довольно быстро устроилась (язык, компьютер, внешность, все такое). По роду работы мне приходится очень много общаться с людьми — с разными людьми. Я справляюсь. Люди меня не раздражают. Я к ним равнодушна. Иногда приходится спать со всякими мужиками, евреями и неевреями, теперь мне это безразлично. В постели я чем была, тем и осталась (то есть бревном), но для дела это полезно. Мне даже не противно — или не более противно, чем все остальное. Не знаю, как это сказать правильно. Да это и неважно.
Мне удалось спасти некоторые мамины вещи, кое-какие ее фотографии. Каждый день я мастурбирую, лежа на кровати и фантазируя, что вот сейчас войдет мама и увидит меня. Мы вместе спрячемся в комнате, и никого не будет, кроме нас. Иногда я фантазирую, будто бы я родилась больным ребенком, уродом, и тогда мама всю жизнь мучалась бы со мной. Иногда я вожу по телу ножом: мне хочется что-то разрезать в себе. Будь рядом со мной мама, я обязательно резала бы себя каждый день. Иногда я просыпаюсь от боли: я царапаю себя во сне.
Недавно я привела с улицы собаку. Дорогой пес, в ошейнике. Видимо, потерялся. Я хотела, очень хотела, но ничего с ним не сделала: не было того настроения. Выгнала на улицу и потом долго плакала. Вообще я часто плачу. Если честно, я постоянно плачу, каждый день, из-за мамы, из-за своей жизни, из-за всего этого.
Вы не представляете себе, чего мне стоило написать это письмо. Я не хочу сейчас умирать. Я хочу жить, но не могу. Одно время я готовилась к выезду, но потом бросила это дело. Мне не хочется никуда выезжать. Точнее, мне все равно. Мне все равно, где жить: все равно это не жизнь.
Я никогда не обращусь к психологу или психиатру. У нас был один такой знакомый еврей, так он имел привычку рассказывать в своей кампании “случаи из практики”, и изображал все это так омерзительно и пошло, что я решила никогда в жизни не становиться героиней подобной истории. Все что угодно, только не это. Разумеется, я прочла множество книг по психологии и психиатрии. Помогли они мне, как мертвому припарки.
Я не знаю, кто во всём виноват. Наверное, всё-таки мама. Вся моя жизнь была связана с ней. Она сделала из меня то, что сделала, а потом бросила. После того, что она со мной сделала, она должна была остаться со мной навсегда, принадлежать мне - так, как я принадлежу ей. 
Вот и всё. Спасибо, что прочитали.
Я не могу подписаться. Мама никогда мне бы этого не простила.