Кубинец

Все истории заканчиваются одинаково

На рынке от мороза трескались яблоки, хотелось провести ногтем по розовой, скукожившейся трещине, вонзать в податливое тело все пять и вынимать. Вонзать и вынимать. Механическое движение, подобное тому, какое совершал ослик Иа с шариком и горшочком и тому, какое я не раз совершала, когда сидела на краю кресла, вперяясь взглядом в одну точку и отстукивая ручкой ровный ритм по столу. В то время, когда все в очередной раз в моей голове рушилось, предательством казалась строчка из двух слов, а любовь лезла их всех щелей, отдаваясь в воспаленном мозгу гнойной ангиной. Тогда я уже не могла ни глотать, ни говорить, ни петь. Только есть мягкие булки, которые глушили мое горло, пока я проглатывала их куски. И этот тупой взгляд и твердый ритм, подобно той сдобе, глушил медленный развал старой, рваной цепочки из слов, прикосновений и событий.
Яблоки, яблоки, яблоки. Замороженные южные продавцы, закутанные в китайские (но такие русские!) куртки, шарфы, шапки. Лишь черные глаза, которые, как маслины, вызывали у меня лишь одно желание – собрать их маленькой вилочкой в салатницу и залить маслом, чтобы не испортились. Мороженые овощи, фрукты, скрипящие от холода деревянные подмостки, на которые надо вступить, чтобы отдать деньги за килограмм витаминов. Дыхание – в пар, деньги – в карман, руки – в перчатки. Холод, холод, холод. Яблоки, холод, смерть. Только бы не упасть.
За подол пальто держится мальчик лет четырех, такой маленький, маленький кубинец на вид. Я иду все быстрее и быстрее мимо торговых рядов, к выходу, а он все держится и держится, не отстает. И я уже почти бегу, и слышу только судорожный топот маленьких ног. И думаю, что же я делаю, он же крошечный, ему, быть может, тяжело, а я так быстро и не останавливаюсь ни на миг. И тут же охватывает меня злость, зачем он бежит, дурак ты, мальчик, я к смерти иду, а ты зачем за мной. Зачем за мной зачем. Рынок все не кончается и не кончается, только вот здесь уже как-то тепло и в нос ударяет запах мяса сырого, а выхода я не вижу, все красное красное красное с белыми прожилками, которые ведь тоже красные. Не остановлюсь – не найду. А рука все держится за мой подол, я накрываю ее своей – она такая маленькая, детская, холодная. Упрямая. Были б ногти – разодрал бы мне все пальто. И я вдруг вижу вместо своих рук – мужские. И понимаю, что я же не я, я же Квентин. Квентин Фолкнера. А значит нужно вести мальчика к итальянцам. Искать его дом, купить хлеба ему. Господи, у Фолкнера же была девочка. И вдруг – опять мои руки, только лак на них почти весь облетел. И как же теперь, какая смерть, когда ногти такие полосатые. Вонзить ему ногти в руку – и дело с концом. Тянусь к тому месту, за которое он держался – и ловлю пальцами свободный подол. Исчез мальчик. В ту же секунду вижу его черные  насмешливые глаза, обращенные ко мне, у потрескавшейся таблички «выход» в конце ряда с мясом. Смеется и машет мне окровавленными руками. Закрыла глаза, прислонилась к торговой точке с говядиной. Лишь бы не упасть. Нет никакого мальчика. Руки теперь в крови, вляпалась в кровавую жижу.
За прикрытыми веками весна какого-то года грела меня, давая возможность дышать одной лишь любовью. Рок повернул ко мне ножи рукоятками, за которые можно было держаться. Лезвия были убраны в чехлы, поэтому это был тот час, когда никто не умирал. Чувства мои были так сладостно пошлы, что еще чуть-чуть и розовая пена пошла бы изо рта, залив коричневое пальто и слепив губы.
Старый женский голос что-то кричит мне о мясе, о деньгах, о говядине, что ты здесь стоишь раз покупать ничего не собираешься ошалели все ходят. Я отхожу от прилавка, вытирая грязные руки о пальто, смотрю на источник голоса – узкие губы, покрытые бордовой помадой так густо, чтобы казаться больше. Красная гортань, огромный язык развевается в полости зубастого рта, поблескивающего золотом.
Меня хватают за подол и тащат вперед. Не смотрю, но чувствую, что это малыш-кубинец. Его рука так же цепко держит мой подол и снова этот топот маленьких ног. Я бегу за ним. Запахи сменяют друг друга – мясо, рыба, черемша, чеснок, чай, кофе, хлеб, а вот уже ничем не пахнет. Только какая-то свежесть сшибает меня с ног. Со мной снова никого нет. Рынок закончился. Выход был найден, но я так и не поняла, где он был, и, если бы оказалась там снова, пришлось бы искать дорожку по запахам. Мясо, рыба, черемша, чеснок, чай, кофе, хлеб.
***
Когда кричат вороны и нет солнца, мне кажется, что все на своих местах. Я просыпаюсь в полупустой комнате с постоянно открытым балконом. Просыпаюсь, когда небо сплошь затянуто облаками и воздух, будто после дождя. Вороны кричат, и я каждый раз чувствую, что все так, как должно быть.
Пропахшая перегаром и мокрыми собаками электричка возит меня к рынку, что на последней остановке. Кубинец хватает меня за подол на первой и отпускает тогда, когда уже пора выходить. Всю дорогу я сижу, прислонив голову к оконной раме, а он болтает ногами, но иногда забывается и пускает пузыри. Я иногда оборачиваюсь, проверить на месте ли он.
Приступов больше не было. Я ходила между рядами, набирала в пакеты, что нужно, молча отсчитывала деньги без сдачи, и уходила, обходя стороной мясные ряды. На обратном пути я заходила в привокзальное кафе, в котором неизменно громко играла опыстылевшая «Ламбада», заглушающая стук ложек и характерный звук, с которым некоторые едят суп. К клеенкам прилипают салфетки. Салфетки грязные. Салфетками не протрешь грязные вилки. Я ничего не ем там, только вожу ложкой по мутной гуще. А на крышке рояля, который никогда не играл, сидит мальчишка с большими влажными карими глазами. И держит во рту толстую сигару. Без огня.
Тук. Тук. Тук.