Василек

Посвящается моей прабабушке Антонине Лукьяновне и её сыну Василию


Жара не спадала уже который день, и во влажном воздухе оврагов плотными облаками висел туман. Небо, когда-то кристально-чистого голубого цвета, теперь казалось посыпанным пылью.  Солнце воспалённым оком сочувственно смотрело на землю, не в силах ничем помочь усталым измученным людям, которые жили в постоянном страхе и ждали только одного.
Победы.
Изнурительная, опустошающая война. И главной целью разгрома неприятеля была даже не слава, не попранные идеи неприятеля, возомнившего себя Богом и присвоившего себе право распоряжаться чужими жизнями. Люди просто хотели жить, хотели сохранить свой клочок земли, к которому прикипели душой. Для всех русских людей вопрос стоял не в том, победят они или нет. Вопрос был лишь во времени – как скоро они победят.
Для Белгородчины, этой «маленькой России», края с плодородной землёй и улыбчивыми трудолюбивыми людьми, лето сорок второго года выдалось тяжёлым. Немцы занимали почти весь регион, безжалостно насаждая свои порядки. Всех держали словно в тисках, в случае неповиновения недвусмысленно пообещав смерть.
Неповторимой красоты природа Белгородчины словно поникла, потеряла свои краски, сочные и яркие, сменив их на унылую серость. Запылённые дома с зашторенными окнами. Серо-зелёная увядшая трава. Ослепительно-тусклое солнце. Горячий пар, струящийся в низинах, обжигал ноги. Меловые горы, обнажившие свою, когда-то белую рассыпчатую сущность, теперь казались влажными, хотя дождя здесь никто не видел уже давно.
Казалось, всё застыло в ожидании. Но чего? Этого никто не мог сказать.

***

По склонам меловых гор спускалась девушка, сжимая в руках плетёную корзинку. Осторожно, но уверенно ступая босыми ногами по колючей сухой траве, она то и дело нагибалась, срывала душистую веточку земляники и бережно укладывала ее в корзинку. Дойдя до маленького углубления в холме, где, среди мягкой белой породы, энергичной струей бил родник, она остановилась и поставила на землю корзинку. Родник о чем-то тихо ворчал, прокладывая себе дорогу в мелу и глине. Холодные прозрачные потоки собирались в низине в небольшое озерцо. Девушка спустилась еще ниже и села на самом краю, опустив босые ноги в воду. Прозрачная гладь озерца дрогнула и взбаламутилась, окрасившись в серовато-белый цвет.
Эта девушка резко выдохнула, когда ее кожи коснулась ледяная вода, слабо заструившись вокруг ступней ног. Откинув за плечо длинную роскошную косу, она заправила за ухо выбившуюся короткую прядку темно-русого цвета, золотом искрившуюся на солнце.
– Тоня! Тонька! – издалека послышался звонкий девичий голос. – Ты где?
Она обернулась на звук и слабо улыбнулась.
– У родника я, Маня! – крикнула в ответ. – Иди домой, я вернусь скоро.
– Хорошо! – донесся до нее ответ.
Тоня неслышно вздохнула, и в ее ярко-синих глазах появилось какое-то странное выражение – то ли грусть, то ли тоска, то ли беспокойство. А может быть, все это сразу. Тоня давно уже перестала о чем-то надолго задумываться – не о ком беспокоиться, нечего терять.  Родители ее умерли, брат с сестрой где-то в брянских лесах партизанят. И чего потянуло их в такую даль? Она бы никогда себе не позволила так далеко уходить от родных мест. Девушка окинула взглядом открывающийся ей пейзаж. Пусть и какой-то тоскливо неяркий, но все же прекрасный – небо, бездонное и бесконечное, зелено-белая крепость меловых гор, цепью обнимающая ее родное село, тихо журчащий холодный родник, несмотря ни на что все так же приносящий воду в это маленькое озерцо, в котором почему-то никогда не нагревалась вода. Лесопосадка по левую руку, густые непролазные кусты калины и шиповника по правую – все это было для нее родным, неотъемлемой частью ее самой, и Тоня никогда бы не отказалась от этого. По крайней мере, по своей воле. Она будет жить здесь, пока не умрет. И ничто не изменит ее решения.
По каким-то непонятным ей самой причинам она чувствовала, что это обещание, только что данное самой себе – не просто слова. Так и будет.
Тоня снова вздохнула, вытерла лоб, на котором выступили мелкие капельки пота, рукой и, сложив ладони вместе, наклонилась к роднику, чтобы напиться.
От холодной воды заломило зубы, но, утолив жажду, девушка поняла, что ушла и непрекращающаяся уже полгода головная боль. Постоянные переживания: как там Николай с Аннушкой, ее старшие брат и сестра, живы ли? Она не знала. Ей даже писем ждать незачем. Ей писать не будут – все равно каждую строчку немцы прочитают, изуверы проклятые. «Не совсем  и изуверы», – тут же неохотно признала она. – «Не все же звери, вроде остались и те, в чьих обитых железом сердцах сохранилась капля человечности». В целом, ситуации это не меняло, немцев в селе боялись и предпочитали особо с ними не связываться. Были, конечно, и среди селян такие, которые охотно сотрудничали с фашистами, но обычно это скрывали. Мало ли что, вдруг свои же порешат. В это жестокое время человеческая жизнь ценилась не так высоко. Был человек – и нет его, что поделать, такова жизнь. Бог все видит. И, хотя двери в церковь заколочены немцами, в каждом доме горела лампадка перед иконой и каждый вечер слышались тихие горячие слова молитвы.
Если бы не вера, да еще песня, всегда помогающая русскому человеку в беде, все давно сошли бы с ума. Чтобы пережить оккупацию, нужно быть неколебимо смелым или просто-напросто сумасшедшим, блаженным, которому нет дела до мирской суеты. И Тоне хотелось верить, что в их случае это все-таки первый вариант. 

– При долине куст калины, в речке тихая вода, – вдруг запела она, неожиданно даже для самой себя. – Расскажи-ка, ты, калина, как попала ты сюда…

Ее красивый, переливчатый голос с характерным говорком, разносился далеко вокруг. Хотя пела она не так уж и громко, невесть откуда взявшийся ветер подхватил слова и понес дальше, на полупрозрачных крыльях облаков. Тоня пела и ощущала, как в душе разливается давно забытое тепло и спокойствие. Сегодня был необычный день. Все казалось другим, непривычным, прекрасным и таинственным. Будто бы и не было войны, и где-то совсем рядом не лилась кровь, никто не умирал, прижимая окровавленные руки к груди и срывающимся голосом умоляя о счастье для тех, кто будет жить после. И не было того страшного голода, не было блокады в далеком Ленинграде, который Тоня никогда не видела и вряд ли когда-нибудь увидит. Она просто всей душой сочувствовала людям, выражая все свои чувства в песне – извечной спутнице нашего земляка. И песня не разочаровала ее, тонким лучиком надежды указывая путь к свету.

Вдруг какой-то странный звук прервал нерушимое спокойствие окружающей природы, и Тоня, встрепенувшись, прекратила петь и осмотрелась. Никого не было. Но странный звук, похожий на стон, все не прекращался. Девушка поднялась на ноги и, оставляя мокрые следы на пыльной земле и траве, подошла к кустам. Звук повторился. Тоня вздрогнула. А вдруг немец там? Напился и задремал там, где сон сморил. А что, с них станется, эти фашисты к русской водке непривычные. Найдут где-нибудь, напьются, а потом ходят по селу, по окнам стреляют от нечего делать. Пьяный немец хуже черта, это она уже давно уяснила.
Но стон повторился и в третий раз. Жалость, наконец, взяла верх над опасениями, и Тоня, обдирая руки об острые шипы, пробиралась по краю холма к калине. Добравшись до куста, который был достаточно густым для того, чтобы скрыть человека, девушка замерла на мгновение. Перевела дух, и подрагивающими руками раздвинула ветви.
Из полумрака, который царил в этих густых зарослях калины, на нее смотрели чьи-то блестящие глаза. Тоня моргнула и присмотрелась внимательнее. Бледное лицо. Впалые щеки. Высокая худая фигура, закутанная в тяжелую темно-изумрудную шинель, с вышитой на нагрудном кармане маленькой красной звездой.
«Ну, слава богу, наш», – с облегчением выдохнула она и тут же осеклась. Наш? Здесь? Можно сказать, посреди немецкого лагеря? Не к добру это…
Парень снова тихо застонал и пошевелился.
– Солдатик, – дрожащим голосом позвала Тоня, – ты живой? Слышишь меня?
Он попытался приподнять голову и с трудом сфокусировал взгляд на девушке. Тоненькие лучи-иголочки солнечного света пробивались сквозь листья, словно привлекая внимание к бледному запыленному лицу, бескровным губам, полубезумным темным глазам, большому подсохшему багровому пятну на шинели.
– Пить… – еле слышно прохрипел он, приподнимаясь на дрожащих руках.
Взволнованная, испуганная, Тоня лихорадочно соображала, как ей поступить. Наконец, приняв решение, она подошла к парню, закинула его правую руку себе на шею и потащила прочь из кустов.
– Потерпи, потерпи, мой хороший, – успокаивала она молодого солдата, пошатываясь под его тяжестью. Парень с трудом переставлял ноги, щурясь от яркого света. Опустив его на землю рядом с неиссякающей струей воды из родника, девушка села рядом и перевела дух. Сердце яростно  билось, грозя выскочить из груди, на лбу выступил холодный пот. Она не знала, что делать дальше.
Солдат, завидев воду, наклонился к роднику и начал жадно пить, захлебываясь, ловя губами каждую каплю, не чувствуя, как намокают волосы, лицо, плотный ворот шинели… На вид ему было лет девятнадцать. Непокорные каштановые вихры чуть вились на затылке, худые плечи подрагивали при каждом вдохе. Он казался таким хрупким, что шевельнись листья на кустах и деревьях, – и он бы растаял как дым, оставив после себя легкую грусть и прохладу.
Тоня наблюдала за ним, теребя в руках сухую травинку, и думала о том, что оставлять его одного здесь нельзя. Он же умрет. От голода или от ран – неважно, но он умрет, если останется один. И в дом вести его было нельзя – вдруг кто увидит и немцам доложит. Что же делать? Это война, это все она! Она разрушила привычный уклад жизни, почти отняла надежду, отобрала счастье, оставив только пустоту и один-единственный вопрос – доживем ли мы до утра? И люди почти свыклись с тем, что оставалось только ждать и верить – все будет хорошо. Но когда это будет? И тот невероятно близкий и далекий момент победы должны были увидеть все.
Именно поэтому она не могла оставить этого молодого солдата умирать.
Парень поднял голову, дрожащей рукой вытер губы, оставив на мокрой щеке темную дорожку пыли. В его светло-карих глазах появился слабый, трепещущий огонек, дыхание слегка выровнялось. Он лег на спину и раскинул руки, глубоко дыша, впитывая этот свежий воздух и горячий бело-желтый солнечный свет, эти тихие, почти незаметные звуки природы, которыми был наполнен мир, который он так боялся покинуть.
– Спасибо… – тихо произнес он, неотрывно глядя в небо.
Тоня улыбнулась.
– Ну что ты… Как чувствуешь себя? Что болит?
– Да все в порядке…
– Вот только геройствовать не надо, – проворчала девушка, расстегивая темную шинель, – не в той мы ситуации. Тебя как звать-то?
 – Василий.
– А я Тоня. Орехова моя фамилия, – как бы между делом сообщила она, с трудом стягивая с него амуницию. – Вот скажи мне, чего ты в теплой шинели летом-то ходишь?
Василий только слабо улыбнулся в ответ и закрыл глаза.
Девушка покачала головой и осмотрела его, с неудовольствием отметив выпирающие ключицы и ребра, грязно-зеленую рубашку, порванную в двух местах, тонкий, но глубокий порез  на шее. Перевела взгляд чуть ниже и вздрогнула. На правом боку расплывалось темно-бордовое засохшее пятно крови, сразу бросающееся в глаза. Подрагивающими от волнения пальцами она начала расстегивать рубашку, собираясь хоть немного обработать рану. Парень поморщился, когда Тоня неосторожно прикоснулась к черному синяку посередине груди.
– Господи, – пробормотала она. – Что ж с тобой произошло?
– Ранили, – так же тихо ответил Василий. – Дело обычное.
Засохшая кровь на рубашке плотно приклеила ткань к телу. Когда Тоня осторожно попыталась потянуть за край, парень стиснул зубы и зажмурился от боли. Тогда девушка смочила водой рубаху и аккуратно начала освобождать рану, понемногу, сантиметр за сантиметром открывая бледную кожу на груди и животе. Вскоре рубашка была распахнута, открывая небольшое, на удивление аккуратное пулевое ранение. Но крови из этой небольшой дырочки в теле вытекло предостаточно. Вся правая половина туловища была покрыта грязно-алыми разводами.
Тоня сокрушенно вздохнула и принялась отмывать Василия от крови, одновременно пытаясь прощупать, где же именно застряла пуля. Засохшие кровоподтеки отмывались плохо, пальцы все время касались выпирающих ребер, таких хрупких на ощупь, что девушка боялась что-нибудь ему сломать.
– Пуля навылет прошла, не ищи даже, – неожиданно сказал Василий, не открывая глаз. Тоня, не ожидавшая этого, вздрогнула.
– Хорошо, – она сполоснула руки под холодной родниковой струей. – Ты спи, устал, наверное.
Парень еле заметно кивнул и пошевелился, удобнее устраиваясь на выжженной солнцем траве. Совсем скоро его дыхание стало размеренным и глубоким, а резкие морщины на лбу разгладились. Он заснул.
Тоня поднялась на ноги, взяла шинель и надежно спрятала ее в зарослях шиповника, получив при этом еще пару длинных царапин. Это ничего, она потерпит. А вечером ей придется все-таки отвести Василия к себе домой. Только пусть этот измученный паренек сначала хоть немного поспит.

***

Лилово-розовое вечернее небо с интересом наблюдало за тем, как огородами, пригибаясь и прячась при любом подозрительном шорохе, к дому на окраине села пробирались парень и девушка. Девушка с трудом тащила на себе молодого человека, едва волочащего ноги по земле. Он был намного выше ее, и это мешало идти. Последние лучи солнца играли в прятки на темном пятне, красующемся на рубашке солдата, а он только щурился и сбивчиво дышал, напрягаясь всем телом только для того, чтобы переставить ногу.
Тоня прерывисто вздохнула, и резко выдохнула, сдувая со лба выбившуюся из косы прядку. Василий, пусть и невообразимо тощий, словно жердь, оказался на удивление тяжелым. От родника до дома Тони было минут двадцать ходьбы, не больше, но добирались до ее улицы они не меньше двух часов. День клонился к вечеру, и это девушке было на руку – меньше шансов, что увидят. Корзинка с земляникой, привязанная к поясу, больно стучала по боку, отвлекая и без того чересчур напряженное внимание. Она морщилась, сильнее цеплялась за его руку, перекинутую через ее плечо, и продолжала путь.
Вот, наконец, и ее дом, деревянный, давно построенный, но все еще крепко стоящий на земле, горделивым петухом глядя на людей. И покосившийся забор, с коллекцией глиняных горшков, которые Тоня утром повесила сушить, казалось, накренился еще сильнее. Оставив Василия у плетня, в который парень, пошатнувшись, тут же вцепился мертвой хваткой, она отправилась к двери. С трудом отодвинув тяжелую щеколду, девушка распахнула дверь и вернулась за своим «нежданным гостем». Василий предложенную руку не принял, шатаясь как лист на ветру, самостоятельно побрел к дому. Тоня пожала плечами и отправилась следом, беспокоясь, как бы он не упал.
Зайдя в дом, Василий тут же опустился на длинную скамейку, стоящую у входа, и прикрыл глаза. Даже такой незначительный путь его вымотал. А рана ведь была пустяковая, всего-то пробоина в правом боку… И не такое бывало. Так почему же он весь дрожит и никак не может успокоиться?
Тоня тем временем разжигала большую русскую печку, которая добродушной дородной женщиной стояла у стены, занимая почти половину комнаты. Аккуратно уложив дрова в печь, девушка запустила руку в небольшой мешочек из грубой ткани, что-то разыскивая там. Спустя пару минут она со вздохом облегчения вынула из мешочка коробку спичек. Когда огонь занялся, а дрова весело потрескивали в недрах печи, Тоня вынесла из-за печки несколько небольших картофелин.
– Ну что, Вася-Василек, голодный поди? Сейчас ужинать будем, вот, картошечки испечем, – она указала на пять клубней, одиноко лежащих на деревянном столе и ожидавших своей участи.
Парень посмотрел на нее и тихо засмеялся, оттянув ворот рубашки.
– Чего ты смеешься? – обиженно осведомилась она. – Во всем селе есть нечего, последнее отдаю, а ты смеешься…
– Ну что ты, – снова улыбнулся Василий, – меня просто мама Васильком называла…
Тоня вздохнула и покачала головой.
– Странный ты, Василек… И как тебя на войну-то определили? Тебе бы в тылу отсиживаться да на заводах работать. Не сможешь ты, вот так, запросто, человека убить.
Тут настала его очередь обижаться. Сдвинув брови и с усилием выпрямившись, Василий гордо заявил:
– Я солдат советской армии, и защищать Родину – мой священный долг! Даже ценой своей жизни! – и тихо поинтересовался. – Почему ж это я человека убить не смогу?
Девушка посмотрела на огонь, расчистила место в печи кочергой, аккуратно положила в печь картофелины. Вытерла руки о фартук из грубой ткани. Подняла на него пытливый взгляд своих кобальтово-синих глаз и только потом ответила:
– Вот знаю тебя всего ничего, а ответ дать могу. Просто добрый ты, Василек. Слишком добрый.
Он промолчал, будто соглашаясь, и посмотрел в маленькое окошко, где виднелось кроваво-алое зарево. Сказать было нечего. Она была права.    

***

Шаловливые лучи горячего усталого солнца лились в небольшой квадрат окна, золотым пятнышком выделяя на столе темно-бежевый лист бумаги. На скамейке, придвинутой к столу, сидел высокий парень с впалыми щеками и что-то старательно выводил на листке огрызком простого карандаша. Неаккуратный размашистый мужской почерк ложился на бумагу волнами, заполняя квадрат из папиросной бумаги чем-то личным и оттого почти священным…
Тоня вошла в дом, сняла с плеч дугу старого коромысла и поставила ведра с водой у двери. Поправила белую косынку на голове и взглянула на Василия, уже заметно окрепшего по сравнению с тем, что было недели две назад.
– Все пишешь? – улыбнулась она, подходя к печке и проверяя, плотно ли прилегает заслонка. Совершенно ненужный, но почему-то такой важный для нее ритуал. Так, когда она была маленькой, делала мама. И всегда доставала из печки кусок душистого хлеба, который дети честно делили на троих. Теперь и она не ребенок, и мамы нет, да и хлеба из чистой ржаной муки Тоня не ела уже давно. Только воспоминание осталось.
– Пишу, – кивнул парень, поднимая на нее взгляд. – А что ты постоянно интересуешься? Ты хоть читать-то умеешь?
– Да что я, совсем темная что ли?! – воскликнула девушка, всплеснув руками. – То, что я не в городе живу, не значит, что я читать не умею!
– Ну, вот и хорошо, – с ноткой облегчения в голосе пробормотал Василий, откладывая карандаш в сторону и сворачивая письмо в аккуратный треугольник. – Тонь, отпусти прогуляться, а? Сижу тут, как в карцере, туда не ходи, то не делай…
– Ты что! Тебя же поймают!
– Не поймают. Я недолго. Ну…а если что случится… Да не бойся ты, все будет хорошо, – поспешно добавил он, заметив ее побледневшее лицо. – Ты тогда в мешок, что сшила мне, загляни, хорошо?
Тоня кивнула, до хруста пальцев сжав кулаки. Спорить отчего-то не было ни сил, ни желания.
– Вот и отлично, – улыбнулся Василий, поднялся со скамейки, и, почти не пошатываясь, вышел на улицу навстречу летней жаре.
Девушка, не в силах справиться с чувством смутного беспокойства, так и осталась стоять, не шевелясь, и не сводя глаз с закрытой двери.

***

Тоня мерила шагами комнату, чудом не натыкаясь на печку, ухват, стол, скамейку, в последний момент вспоминая, где они находятся. Сумерки густым чернильно-синим одеялом уже накрыли село, на небе загорелись первые звездочки и из-за серо-фиолетовой ночной тучки тускло блестел месяц. А его все не было. Обещал ведь скоро вернуться…и пропал. Девушка изо всех сил гнала от себя мысли о худшем, но картины того, что могло с ним случиться, бешеной каруселью проносились перед глазами…
Она в сотый, наверное, раз бросила взгляд на треугольник письма, забытый им на столе и в который раз подавила желание прочесть его. Куда он мог уйти?
В дверь раздался нетерпеливый стук. Тоня вздрогнула, метнулась к двери, распахнула ее…
…И снова словно поникла.
Перед ней стояла ее соседка Маня, черноволосая девчушка лет шестнадцати, не в меру энергичная и болтливая. Ее глаза лихорадочно блестели, а губы дрожали, как было всегда, когда ей не терпелось рассказать всем какую-нибудь новость.
– Тонька, ты представь только! – затараторила она, чуть подпрыгивая на месте от  переизбытка энергии. – Тут такое…такое случилось!
– Что? – устало вздохнув, неохотно спросила Тоня. – Опять медведя возле самого дома видела?
– Да нет, – обиженно надула губки Маня, – тут все гораздо интереснее! Сегодня после полудня немцы нашего солдата поймали!!!
Тоня с трудом сохранила невозмутимость – в груди будто что-то оборвалось и резко ухнуло вниз. Ведь говорила она ему, говорила…
– Как нашего? Вся область под их фашистским началом, откуда тут наши?
– Да вот и мы не знаем…! – соседка огляделась и, наклонившись к ней, заговорщическим тоном прошептала:
– Знаешь, что они с ним сделали?
– Что? – заикаясь, прошептала Тоня.
– Расстреляли на глазах у всех! Сказали, чтоб неповадно было у себя солдат прятать. Теперь ищут того, кто этого солдата приютил. Ох, найдут если…! Даже думать боюсь, что с ним сделают!
Эх, Вася, Вася… Не уберегла.
– Маня, у меня что-то голова заболела. Зайди, завтра. – Девушка сжала руками виски и, навалившись на дверь всем телом, закрыла ее, не обращая внимания на возмущенные возгласы соседки.
Как только дверь плотно закрылась, Тоня подбежала к столу, схватила письмо и дрожащими руками принялась его разворачивать, случайно надорвав уголки. Крупные грифельно-черные буквы расплывались перед ее глазами, и девушке пришлось приложить усилие, чтобы прочесть то, что было написано на этом листке.

«Дорогая Тоня!
Даже и не знаю, как выразить тебе свою благодарность за то, что ты спасла меня. Честно говоря, я уже и не надеялся выжить. И в какой-то степени был этому рад. Ведь ты была абсолютно права, сказав когда-то, что война не для меня. Я не смог убивать. Я даже защититься не смог, и ты сама знаешь, что со мной сделало пустяковое ранение.
Надеюсь, конечно, что это письмо ты не прочитаешь, ведь ты достаточно тактична, чтобы не прикасаться к чужим вещам. Но…если случится так, что необходимость хранить тайну и неприкосновенность исчезнет, то отправь, пожалуйста, те два письма, что в моем мешочке, моей матери Марии Зуевой и сестре Катюше Зуевой. Напиши, что в Воронеж, там нас знают, разберутся… Хотя нет, адрес я сам напишу. И, главное, не переживай, терпеть немцев вам на Белгородчине не больше года осталось. А потом и вовсе их выгоним. Ты только, друг мой, Тоня, не отчаивайся.  Я обещаю – все будет хорошо.
Удачи тебе и радости!
С бесконечным уважением,
Василек»

Тоня отбросила письмо и закрыла лицо руками. Словно огромная скала упала на ее хрупкие плечи, и девушка, больше не сдерживаясь, заплакала. Не так, как плачут в русских деревнях, с воплями и причитаниями, а тихо и обессиленно. И казалось, вместе с жизнью человека в мире погас один маленький лучик солнца. И светило, которое должно было взойти в День Победы, стало тусклее на целую жизнь.
Но надежда еще оставалась. Ведь она сильная, надежда. Говорят, она последней умирает.
Тоня протянула руку и взяла небольшой мешочек, сшитый из плотного ситца в цветочек. Слегка улыбнулась, вспомнив, как Василий хохотал, когда она подарила ему эту безделицу. Стерла со щеки слезу, крупной соленой каплей раскачивающуюся на скуле. Осторожно развязала мешочек и вытряхнула его содержимое на покрытый трещинами, потемневший от времени, дубовый стол.

На широкой столешнице, выделяясь как драгоценные камни на сырой черно-коричневой земле, светлым пятном виднеющиеся в неверных лучах холодного лунного сияния, лежали два письма. Два белых треугольника-паруса, которые вскоре, как птицы, улетят в Воронеж к своим адресатам. На лицевой стороне каждого был выведен адрес и имя получателя, а в уголке, мелким почерком, – «Любимой мамочке» и «Милой сестренке».
А рядом с ними, тихо и незаметно для всех, кто бы ни вошел сейчас в опустевший дом, незаметно для всех, кроме одиноко сидящей на скамейке девушки, по лицу которой все катились слезы, лежал увядший букетик сине-лазурных васильков.