Чудо

Белое. Белая московская зима, белёсое, ослепшее небо. День, за ним ещё один сквозь белые жалюзи. А по вечерам - яркие лампочки в молочно - мутных плафонах, освещающие белые обои. Она, играясь, переставляла по дому белые симметричные фигуры. Большой куб, на него - пирамида, а около - шар. Ещё куб, теперь шар - на него, а рядом тетраэдр.
Иногда к ней приходили люди, с ними в дом попадали грязь с ботинок, холод от одежды и запахи. Она радовались этим переменам, предлагала горячий чай и хлеб, и улыбалась им. Но гости уходили, и белизна оставалась, непобедимая, больнично-стерильная.
Однажды ей приснилась большая, умная птица, весёлая птица с разноцветными перьями и длинным хвостом. Птица ходила по ковру, важно подняв голову с хохолком, а потом начала играть со своей тёмной, безликой тенью. Проснувшись, она стала искать что - нибудь подобное, пёстрое, разноцветное, живое, и решилась попросить себе птицу. Ожидание было почти невыносимо. Наконец ей принесли клетку, накрытую простынёй. Она сдёрнула, сорвала привычное, ненавистное белое, и чуть не заревела от обиды. Чучело белого голубя было закреплено точно в центре, они сидело на фарфоровой пиале и высиживало три аккуратных шарика для пинг-понга. «Скоро будут детки», - объяснили ей.
Пришло время и в её жизни появился человек, который стал есть из её тонких фарфоровых тарелок, мыться в белобокой ванне, читать её книги. Он выбросил клетку и поставил на её место патефон, который принёс с собой. Пластинки, чёрные блестящие диски в белых конвертах, с виду все одинаковые, они сложили на куб, служивший столом. Теперь по вечерам они крутили ручку волшебного ящика, и слушать хрипы, чувственные теноры, назойливые дисконты, упрямые басы. Он знал историю каждого звука и рассказывал ей, увлекаясь и слыша только себя, и иногда ей казалось, что это интересно.
Им становилось всё сложнее вместе. Она пыталась одеть его в белое, впустить в свой мир, в свои сны, и он, сопротивляясь, стал пить по вечерам горькую, называя её белой, быстро напивался, и тогда крушил всё. Она плакала, когда он не вернулся однажды. Патефон он унёс с собой, и пустота на месте алтаря, единственного места, у которого они были по - настоящему вместе, была невыносимо - белой.
Одна из пластинок случайно осталась, она стояла в своём невестином одеянии вплотную к одной из стен. Это оказался английский певец, они вместе слушали его по ночам, и знали все царапины на лаковой чёрной иконе. Ничего другого не оставалось, как только положить её на место патефона. Ещё некоторое время она находила остатки его жизни здесь:
окурки, клочки бумаги, исписанные мелким, неразборчивым почерком, его запах на постели.
Когда всё стало белым, она успокоилась. Память о нём вытерлась, истрепалась, выцвела до светлых, почти чистых лохмотьев. Она опять начала рисовать мелом на белой бумаге - всё, что у неё было.
И вдруг всё изменилось. Белое за окном потемнело, а потом и совсем превратилось в чёрное. А чёрное заболело другим, неизвестным цветом, а вскоре и совсем умерло. Но чудо, настоящее чудо, было в том, что маленькие пичуги терпеливо носили всякий хлам на её подоконник, а потом и вовсе стали жить там, и она просыпалась под их деловитое чириканье, и щурилась от яркого солнца. «Чудо»,- думала она. Чудо, чудо...
Февраль 2002 года.