Старый боевой друг

– Ну вот. – Андрей произнес это то ли с гордостью, то ли с горечью. – Как тебе?
– Здорово.
Анюта не кривила душой, но на всякий случай добавила:
– Нет, правда, здорово. Просто замечательно.
– Да сам знаю, – Андрей нервно вытряхнул из пачки сигарету и закурил. – Ты не представляешь, чего мне стоил этот ремонт. Один кафель – считай, твоя зарплата. Всё для них! Ну что ей еще нужно, скажи ты мне? Нет, всё равно плохой! Пилит, пилит. Сволочь, просто сволочь, гадина…

Анюта не знала, что отвечать, и начинала томиться. Ремонт в старой «двушке» и впрямь был хорош, слов нет. Нет, не так: он был роскошен. Кафель (самый дорогой, наверно, какой только можно было найти при нынешнем изобилии) блистал, сверкала никелированными деталями сантехника… Будь Анюта на месте Андрея, она бы, наверно, выбрала что-нибудь попроще. Подешевле: сейчас всё есть – на любой карман… Откуда у Андрея, хронически безработного, вечно озабоченного поиском «места», перебивающегося непостоянными заработками, эти замашки олигарха? Впрочем, ответ на этот вопрос она знала. Знала лучше, чем кто-либо…
– Андрюш, – попросила она. – Давай уже докуривай да отвезешь меня. Отвезешь?
– Конечно, – Андрей ответил рассеянно и продолжил монолог. – Ну скажи, Ань, ну почему всё так? Мне же для себя ничего не надо. Я что заработал – то и вгрохал в эту хату. И опять на бобах. А она, идиотка, не понимает, что деньги так просто не сыплются, ей и то надо, и это. А где я возьму?

Анюте было грустно. Андрей узнал, что Анюта гостит у родителей, в доме её юности, и привез ее к себе «на экскурсию»: похвалиться ремонтом. Она покорно поехала: не хотелось обижать его. Хотя ей было ни капельки не интересно. Ни цены на кафель не были интересны, ни жалобы Андрея на его очередную – третью  по счету – жену, которую он в разговоре ни разу не назвал ни женой, ни тем более по имени. Что делать: Анюта и Андрей – старые друзья, еще с института, кто еще его пожалеет и приголубит? 

Старого «жигулька» Андрей немного стеснялся: не о такой машине он мечтал… Но Анюта и машинку похвалила, как-никак служит другу верой и правдой – зачем обижать? До родительского дома ехать недалеко: минут десять, не больше. Андрей притормозил перед въездом во двор – это значило: в дом не приглашай, не зайду, здесь и расстанемся.
– Ну пока, Андрюш. Спасибо тебе за доставку… – в темноте салона она стала нашаривать ручку дверцы, и в это время Андрей ее удержал.
– Ань, – начал он проникновенно. И замолчал. Потом взял ее руку в свои и прижал к своей щеке. Потом к губам. Анюта усмехнулась про себя. Всё так знакомо…
– Какой я дурак, Аннушка…
– Да кто ж с этим спорит, Андрей?
Она легко высвободила руку, выскочила из салона и помахала ему: поезжай. Но машина еще постояла. Уже из окна подъезда Анюта увидела, что «жигулек» наконец отъехал…

И что во всем этом нового? Ничего. Меняется антураж – деревья возле дома вон как выросли, выше крыши, а сам дом стал неказистым и обшарпанным. И машин тогда ни у кого никаких не было. Не говоря о ценах на кафель… И только их убогая дружба – да и дружба ли это? – всё живет, тлеет, никуда не девается…


Они подружились на первом курсе, зимой. Весь первый семестр его как бы не существовало для нее: впечатлений было много – вся жизнь новая! И новых лиц вокруг было море, но другие лица были ярче, заметнее. А он, Андрей, был «никаким». Внешне – ничего особенного, роста не выдающегося; отвечал на занятиях не блестяще, еще и заикался слегка. Никакого впечатления он на нее не производил. Пока сам не стал ее выделять из  прочих. После зимних каникул пересел к ней – да так потом и повелось: на всех практических они сидели вместе, вместе выполняли задания, перешептываясь, советуясь; после занятий сидели в институтской «читалке»… Он был на два года старше – взрослый и умный, не то что остальные ребята-ровесники, вчерашние школьники, еще по-щенячьи дурашливые. А еще он играл на гитаре и пел – голос у него был несильный, негромкий, но за душу брал…
И ей всё это невероятно нравилось. Просто нравилось дружить с таким интересным и талантливым парнем. Только и всего, не больше.

И если бы не те беглые взгляды… Или наоборот – то ли внимательные, пристальные, то ли рассеянные: остановил на ней взгляд – и задумался, то ли о ней думает, то ли о своем… И если бы не прикосновения – легкие, ничего вроде бы и не значащие: накрыл ладонью ее руку, или пожал одобрительно, или «боднул» ее ласково в плечо… И если б не увязался он как-то провожать ее вечером из читалки… Они и раньше возвращались вместе, но это тоже ничего не значило: шли, болтали, смеялись. А тут он шел молча и только взглядывал на нее. Стоял теплый слякотный январь, ветер стряхивал с деревьев капли, лужи блестели под фонарями – странно, но она и сейчас ясно помнит этот колышущийся блеск…
Когда дошли до подъезда, он почему-то долго не отпускал ее, держал за руку и молчал, вот и всё. Молчал и смотрел. И она молчала растерянно, не зная, как себя вести. И от растерянности в конце концов сказала:
– Ну пока, Андрюш, иди уже…
И он тогда отпустил ее руку, стукнул кулаком по стене и ушел, не прощаясь и не оглядываясь. А назавтра сидел рядом хмурый и молчаливый, только перед самым концом занятий поймал под столом ее руку и изо всей силы сжал ей пальцы…

Потом всё это прошло, как облачко – он так ничего и не объяснил, все пошло по-прежнему. Но между ними с того момента как будто уже что-то произошло, и это «что-то» не давало ей спокойно жить, не давало дышать, мешало спать и отвлекало от занятий… О том, что она влюблена, подруги догадались, пожалуй, раньше, чем она сама. Но подруги – ладно. Хуже, что это очень скоро понял Андрей…

Он потерял к ней интерес, видимо, сразу, как только это понял. Может быть, у него и не было осознанной цели – завоевать ее любовь… Но только прежнего легкого общения уже не было. А может, Анюта и впрямь поглупела. И ее широко распахнутые, вечно обращенные к нему глаза, ее восторженные взгляды стали его раздражать и тяготить…

Они по-прежнему сидели на занятиях рядом. И молчали. Это было уже совсем другое молчание, тягостное и безнадежное.  Она уже и не пыталась ничего скрывать: вся группа – да что там группа, ей казалось, весь курс всё видит… И когда друг Серега сказал Андрею: «Ну что ты девчонке голову морочишь? Не любишь – так и нечего давать ей надежду!» – Андрей пересел на другое место, да и вообще перестал ее замечать. Они даже здороваться перестали. Это было так нелепо и необъяснимо, что она совсем потеряла голову. Плакала каждую ночь в подушку. Стискивала эту несчастную подушку и спрашивала ее: ну почему, почему? И ни капельки – честное слово, ни на миг! – не осуждала она Андрея. Он не мог быть ни в чем виноват. Он был навсегда любимым, самым лучшим. Лучше всех на свете. Это она, она оказалась недостойной его.

И однажды она всё-таки решилась и спросила: что случилось?
Они сидели всё в той же читалке – она выследила его, подошла и села рядом. Андрей долго молчал – его сцепленные руки лежали на столе, и она не могла оторвать от них взгляда. Такие знакомые, такие драгоценные руки, она так соскучилась по этим рукам, она так часто вспоминала их, видела их, стоило ей прикрыть глаза: эти загрубевшие от гитары подушечки пальцев, эти выпуклые вены – каждый их изгиб… 
Потом он вздохнул и сказал:
– Аннушка, ты лучше всех. А я – негодяй. Я просто понял, что не имею права. Ты достойна другого. Самого лучшего на свете.
– Зачем мне другое? – удивилась она. И заплакала. Он обнял ее за плечи, притянул к себе, сказал шепотом:
– Прости.
Встал и ушел. Вот и всё. Ничего не изменилось. Только здороваться снова начали.


…А потом было лето. Долгожданное и радостное, несмотря на тоску, которая не покидала ее ни на день. И поездка в гости к подруге Верочке. И знакомство с Володей, Верочкиным одноклассником. Володя оказался тем чудодейственным лекарством, которое было ей так необходимо… Чудесное, памятное лето. Незнакомый – тогда еще незнакомый – городок, показавшийся ей сказочным: они с Верочкой приехали поздно вечером и шли с вокзала пешком по широкой пустынной улице-аллее. С обеих сторон  –толстенные, могучие клёны, подсвеченные тускловатыми фонарями, и в свете фонарей мелькает всякая крылатая живность – мотыльки, мошкара… И огромные, низко гудящие и со свистом рассекающие воздух жуки-плавунцы: почему-то в то лето налетели их целые полчища… Они с Верочкой шли по исчерченному тенями старому асфальту, им было легко оттого, что сегодня сдан последний летний экзамен и впереди еще два чудесных летних месяца; жуки проносились над ними, они пугались и хохотали… и на душе у Анюты воцарялся тихий восторг и просыпалась робкая надежда: может, еще что-то хорошее будет в этой жизни?

А через день встретился Володя… И всё стало по-другому. И Андрей  не то чтоб исчез из мыслей, но как-то отодвинулся в тень, в дальний потайной угол… Володя загорелся сразу, как будто специально ждал ее. Именно ее. И всё случилось. И долгое счастливое лето. И первая взаимность. И первая страсть. И первая – та самая, настоящая – близость…
Они стояли потом под козырьком музыкальной школы, и Володя осторожно проводил пальцами по ее щекам – вытирал слезы, перемешанные с дождем. Отчего она плакала? Оттого, что это случилось? Или от страха, что вдруг для него это ничего не значит, подумаешь… А он трогал ее мокрые щеки – пальцами, потом губами – и бормотал:
– Ну что ты, маленькая моя? Чего ты испугалась? Я же все равно никуда от тебя не денусь…

И впервые – за столько времени! – пришла тогда мысль, что, может быть, счастье – это не Андрей вовсе, а вот этот человек, не такой глубокий и начитанный, и на гитаре не играющий, даже, пожалуй, совсем без музыкального слуха, но зато бесхитростный и искренний… Странно, что с начала головокружительного романа с Володей эта мысль ее не посещала и пришла только теперь, после этого. Как будто она переступила порог, за которым начиналась новая жизнь. Без ее мучительной и безнадежной любви к Андрею.

Лето, однако, кончилось, начался второй курс. Первого сентября однокурсники  встретились… И Андрей – тот самый Андрей, который давным-давно и замечать ее перестал, – схватил Анюту в объятья, закружил, радостно похохатывая… Соскучился? Или почувствовал что-то?.. Потом поставил перед собой, и не выпуская из объятий, спросил:
– Ну, как ты, Аннушка?
– Я? – она выскользнула из его рук и засмеялась: счастливо и, может быть, чуть-чуть торжествующе. – У меня всё хорошо, Андрей. Я замуж выхожу.
– В каком смысле? – Улыбка исчезла с его лица. – Ты меня разыгрываешь?
– Ты мне не веришь, Андрюша? Ты думаешь, что я… что со мной не может произойти ничего хорошего? Или ты не желаешь мне счастья?
– Я желаю тебе счастья, – жестко ответил Андрей, нажимая на «желаю». – Но я тебя никуда не отпущу.

Они опять сидели на занятиях вместе, и он смотрел на нее. Смотрел и молчал. А вечером шел провожать ее из читалки, и они долго стояли около подъезда. Он не хотел уходить, держал ее за руку и говорил:
– Я дурак, Аннушка, прости ты меня, дурака. Я тебя из-за дурости своей мучил, а того не понимал, что ты мой единственный друг. Был еще Серега, но он женился – и всё, потерял я друга. Теперь теряю тебя. Так мне и надо, дураку. Ты не обращай внимания, это я так, сам себя ем… Мне, видно, на роду написано – всё хорошее терять… Прости меня…

По выходным она ездила к Верочке. То есть, конечно, это только называлось – к Верочке. Она ехала к Володе. Он ждал. Он радовался открыто и простодушно, сиял, тискал ее, зацеловывал… Они валились в постель, безумствовали… И ни о чем – ну ни о чем! – не разговаривали. То ли некогда им было, жалко было драгоценное время тратить на разговоры, то ли не о чем было говорить – всё, что было у них общего, можно было сказать поцелуями. В воскресенье вечером она ехала домой – и полдороги думала о Володе: какой он замечательный, нежный, горячий! А примерно с середины дороги начинала думать об Андрее…
В конце осени она написала Володе коротенькое письмо: «Прости меня, если можешь. Спасибо тебе за всё, ты меня спас, но я так и не смогла его разлюбить…»

И всё началось снова. Ее собачья преданность, его холодность. Он флиртовал на ее глазах с однокурсницами, и она не испытывала ревности – только обиду, что он не считается с ее чувствами. Это было не по-дружески! Анютины подруги по очереди затевали с ним душеспасительные беседы, взывали к его совести, и он отвечал: ничего, пусть она видит, что я подлый, гадкий – так ей будет легче отвернуться от меня.  Анютины подруги Андрея ненавидели. Каждая, похоже, считала, что Анюте будет легче, если говорить о нем плохое. Она слушала, вздыхала и говорила:
– Я всё понимаю. Ну и что с того?

Ей и вправду было всё равно: хороший он или плохой. Просто он был единственным.  Разве он был виноват в том, что не мог ответить ей взаимностью? Они не ссорились, по-прежнему сидели на занятиях рядышком и разговаривали, как раньше; а когда Андрей отворачивался, она тайком трогала его рукав, и ей казалось, что она ощущает через ткань его тепло. Или снова рассматривала его руки. Огрубевшие пальцы гитариста, знакомый изгиб вен. Она иногда плакала, но не оттого, что он ее не любит – к этой мысли она привыкла и ничего уже не ждала. Она плакала, когда думала о том, что через несколько лет они окончат институт и разъедутся. Кто куда. И не будет она видеть его каждый день. Как ей жить тогда? Для нее и каникулы-то были тяжким испытанием…
Летом она получала письма от Андрея – он работал в стройотряде и занятно, с юмором рассказывал ей обо всем. Какой замечательный «объект» они строят. Какие классные ребята в отряде. Какие красивые вокруг места… Конечно, она отвечала. Такими же – ничего не значащими, веселыми дружескими письмами. Ну, разве что упомянула раз-другой, что надоели ей уже каникулы, хочется уже – нет, не учиться, но скорее увидеть всех. Она тосковала по Андрею и отдыхала от него. Его легкие, дружелюбные письма поддерживали иллюзию, что все у них хорошо. Ну, пусть не так, как ей хочется, но… не безнадежно. Он скучает, иначе бы не писал. Вот кончится лето, и всё будет по-новому…
Но новое не начиналось. «Новое» начиналось, стоило ей только обратить внимание на кого-то другого. Андрей, и в глаза не видевший никакого «другого», моментально чувствовал – по ее повеселевшему взгляду, по непривычной легкости, с которой она обращалась к нему… Все это словно было для него сигналом: цепь, которой Анюта прикована к нему, ослабевает! Он не мог этого допустить. И тогда он просто брал ее руку в свои и говорил ей что-то теплое. Или легонько обнимал за плечи. Или притаскивал гитару и, примостившись на подоконнике в институтском тупичке, пел…
Она возвращалась покорно и неотвратимо. Покаянно и обреченно ложилась у его ног. И он волен был погладить ее – или, не глядя, переступить…
Сколько это длилось – два, три года?

И однажды что-то случилось. Тоска ее достигла критической массы – и взорвалась. И ее понесло куда-то, от него, от себя… Каким-то образом – она и сама не успела это сообразить – ее прибило к незнакомой общежитейской компании с другого курса. Шумной, бесшабашной, в меру пьющей. Они были чужими. Но приняли ее как свою. С ними не было интересно, но было весело. И бездумно. А что ей еще требовалось? Ежевечерние пирушки в тесной общежитейской комнатенке, без гитары, зато с «магом» - громоздким кассетником, привезенным кем-то из дома, рискованные анекдоты… И обаятельный двоечник Генка, балагур и заводила, душа компании, в первый же вечер затащивший ее в пустую комнату. Когда он запер изнутри дверь, она всё прекрасно поняла – и даже не попыталась протестовать. Даже и не подумала…

Она забросила учебу. Ей было всё равно. Она веселилась и прожигала жизнь…
Где-то через месяц или полтора… А может, и все два месяца прошло – во всяком случае, учебу она успела изрядно запустить… она в очередной раз вынырнула из Генкиной комнаты – взъерошенная, в помятой блузке, с лихорадочно горящими глазами… И наткнулась на Андрея. Андрей жил в этом же общежитии, только на другом этаже. До сих пор они не сталкивались. Что его занесло сегодня на чужой этаж – неизвестно.  Может быть, он нарочно выследил ее тут… Он схватил ее за плечи и тряхнул. Молча, ничего не говоря. Нет, кажется, он назвал ее по имени…
– Отстань, – сказала она сквозь зубы. – Что тебе еще от меня надо? Тебе что, мало? Мало всего… что ты сделал… Какое тебе дело? – И сглотнула злые слезы.
– Ань, – он присел перед ней на корточки и заговорил, держа ее за руки и перебирая пальцы. – Ну зачем ты… Что ты делаешь с собой? Ты думаешь, мне всё равно? Ты думаешь, я могу спокойно смотреть, что ты творишь? Я не могу, у меня душа болит…
– Ах, душа! – захохотала она. – Душа болит, надо же… А когда у меня болела… Отстань, короче! Отпусти, не лезь в мою жизнь!
Вырвалась и убежала.

Но теперь Андрей ее преследовал. Буквально ходил за ней по пятам. Подкарауливал. Стоило ей появиться в общежитии – перехватывал ее и чуть ли не силой вел к себе в комнату. Она злилась и почти ненавидела его. Она говорила ему колкости и открыто хамила. Он всё сносил. Не отвечал, только вздыхал. Потом брал гитару и пел ей…

И в один прекрасный вечер она придумала изощренную месть. Она теперь всё умела… А он, даром что парень, да еще и постарше – был невинным младенцем, она знала это. «Я берегу себя для единственной!» – так он говорил. С гордостью.

Он, кажется, и сам не успел понять, как всё произошло. Кинулся, как в омут. А когда вынырнул, мучительно выплыл, открыл глаза и потянулся к ней… увидел, что она смеется.
– Бедненький, – сказала она, глядя в его растерянное лицо. – Как же это ты себя не уберег? Как ты теперь жить-то будешь?
Он молча потянулся за сигаретами. Закурил – и хриплым, незнакомым голосом спросил:
– И это всё, что ты мне можешь сейчас сказать?
– Да что тут скажешь, Андрюш, – Анюта повернулась на бок и подперла щеку рукой, разглядывая его. – Всё это глупо и грустно.
– Что – всё?
– Да то, что всё приходит слишком поздно. Когда уже не нужно, да и не хочется…

Потом ей было стыдно. Он страдал, он выглядел подавленным и уязвленным… и впервые смотрел на нее как бы снизу вверх, ожидая ее снисхождения. И она жалела его, была с ним ласкова и вечерами опять подолгу сидела в его комнате, слушая его гитару. И когда он уехал на очередные каникулы, она написала ему: «Прости меня за эту выходку. Наверно, это было не нужно ни тебе, ни мне. Но это случилось – и давай думать, что так распорядилась судьба. Я тебя когда-то сильно любила, вряд ли кто-то будет любить тебя сильнее».

И он ответил. «Ты права, – писал он жестко. – Мне это было ни к чему. Но я пошел на это: ради тебя и против себя…» Как она смеялась тогда над ним, читая это жалкое письмо, как презирала его…


К концу учебы они разошлись совершенно. Последний институтский год учились в разных группах и почти не сталкивались. И когда уже получен был диплом и они разъехались на последние в жизни каникулы, Анюта получила письмо от Верочки: «Володя спрашивал о тебе». И она сорвалась с места и поехала к Володе…


…А ровно через десять лет ей неожиданно позвонила однокурсница Лена. С Леной они не виделись с самого выпуска, а тут вдруг она взяла и позвонила.
– Анка, – после первых удивлений и восторгов спросила Лена, – как ты смотришь на то, чтобы собраться? Юбилей всё-таки.
Конечно, Анюта была «за». Институт, отодвинувшийся в прошлое, теперь ностальгически отождествлялся с юностью. И годы те виделись теперь самыми прекрасными в жизни. Несмотря ни на что…
– А ты знаешь, кто где из наших?
Лена начала перечислять…
Еще до того, как она дошла до Андрея, у Анюты начало колотиться сердце. Вот сейчас, сейчас…
– Кстати, Андрюха вернулся, ты в курсе?
– Вернулся? Откуда?
– Как, ты не знаешь? Он же уезжал. Я думала, все знают. Женился, квартиру купил кооперативную, а выплачивать нечем. Вот и подался на заработки. А вернулся – жена не дождалась. Вроде разводится теперь. Да я тебе телефон его дам.
Анюта записала номер – карандаш прыгал в ее руке – и опустила трубку на рычаг. Сердце колотилось где-то под горлом. Она даже положила ладонь себе на горло, чтобы утихомирить его. Андрей… Она-то думала, всё давным-давно забыто. Десять лет прошло, шутка ли… Каким он стал? И что там за трагедия произошла в его жизни?
И старая-престарая боль толкнулась в ее душу: ему плохо!..

Она быстро набрала номер – пока не передумала. Пока страх не увел ее от телефона.
– Андрюш, ты меня узнал?  Это я, Аня.
И быстро, чтобы он ничего не подумал:
– Я тебе звоню по делу. Мы решили встретиться на десятилетие. Ты придешь?
Она даже не ожидала, что он так обрадуется. Что он так завопит в трубку, на все лады повторяя ее имя…

В тот же день она помчалась сюда, в этот город...

Они встретились в родном, обожаемом парке. Рассматривали друг друга, радовались – и говорили, говорили… За десять лет столько всего накопилось. Вернее, говорил в основном Андрей, а она слушала и сочувствовала. Его жена полюбила другого и ушла к нему вместе с шестилетней дочкой.
– Я ее любил, – говорил Андрей. – Знаешь, как я ее любил? На руках носил. Всё для нее. Она мне письма писала. В стихах. А теперь морду воротит. Не такой. Говорит, надоел я ей. Гадина, змея. И этот негодяй… Говорит ей: уходи от него. От меня, значит. Но я не успокоюсь. Я ему карьеру сломаю. Он же у нее какой-то партийный вожак. Пойду в райком и расскажу.
–  Зачем? – бесхитростно удивилась Анюта.
– Как зачем? – Андрей тоже удивился ее вопросу. – Ты что, считаешь, что таким людям место в партийном руководстве?
– Андрюш, – Анюта вздохнула и погладила его по руке – даже странно: та же рука, тот же знакомый изгиб вен… – Ну чего ты добьешься? Вернешь ее? Ты же не о чистоте партийных рядов печешься, плевать тебе на них. Ты мстишь. Потом они тебе будут мстить. Ну не трать ты душу на эту суету…

Андрей тяжело молчал. Он уже принял решение, и ему не нравилось, что она его отговаривает. К тому же он не знал, что ей возразить. Ее правота и то, что она сразу всё поняла, выбивали почву из-под его ног.
– Ну, а ты как? – наконец вспомнил Андрей.
Она рассказала. Что у нее тоже неладно. Двое детей. Володя пьет. Всё идет к разводу.

Они еще долго ходили по парку – не по нарядным аллеям, а по неухоженным закоулкам, по шелковистой ласковой траве с невзрачными вкраплениями мелких цветочков, петляли между деревьями, иногда присаживаясь на какую-нибудь заблудшую скамейку, наверняка не городскими властями поставленную здесь, а нелегально перенесенную любителями уединения… И странно было, что здесь парк вовсе не изменился, и они сами, похоже, оба ничуть не изменились за десять лет, только события какие-то произошли… А может, и не было никаких событий? Казалось, будто они открутили время назад, вернулись в прошлое, давнее, с которым их разлучили, и вот ходят теперь по этим ждавшим их диким уголкам любимого парка, под любимыми кронами любимых деревьев. Все здесь было давно и навечно любимым. И сегодняшние горести не то чтобы отступали перед радостью встречи, но затенялись, загораживались, и злые  слова, звучащие в ушах, заглушались успокаивающим шелестом листвы, воробьиным чириканьем и многоголосым стрекотом цикад.

И потянулась новая полоса... Они виделись каждый день – под какими-то предлогами, действительными или выдуманными. Что-то им каждый день было нужно друг от друга… Хотя оба знали – что. И знали, что это случится. Рано или поздно.
И случилось…

Они сидели обнявшись в его опустевшей квартире – жена не стала делить жилплощадь, все осталось ему. Он прижимал ее к себе осторожно, кротко, трогал губами ее волосы и сбивчиво, горячо шептал:
– Аннушка,  я дурак… какой я дурак … ты – самое лучшее, что у меня в жизни было… а я, я дурак, подлец… мучитель…
А она гладила обнимавшую ее руку и говорила:
– Ты не виноват… ты же не виноват, что не любил…
– Все будет по-другому, – шептал он, – всё теперь будет хорошо… ты веришь? Ты только бросай… бросай это всё, зачем мучиться… подумай… ты веришь мне?...
– Не знаю, Андрюша, – отвечала она. – Я… боюсь тебя.
– Боишься? Почему?
– Я боюсь, что мне опять будет очень плохо…
– Перестань…
Она уже тогда знала, что эту ночь она запомнит на всю жизнь, как самую счастливую ночь в своей жизни – каким бы ни было продолжение.

А продолжение явилось в виде солнечного летнего утра, молчаливого чаепития на кухне и недолгого прощания на остановке. И неожиданных слов:
– Ты всё-таки подумай, может не стоит тебе разводиться? Может, у тебя еще всё наладится?

И она поняла. Поняла, что он испугался. Испугался своих обещаний и ее надежд. Что он сожалеет об этой ночи, которой лучше бы не было – так он теперь думает… Но она была, эта ночь, и никуда ее уже не деть, не вычеркнуть из их биографии, и пусть он думает что хочет – у нее была эта ночь. Была! Так она мысленно повторяла себе, глядя в грязное автобусное окошко, за которым ползли неинтересные, до оскомины знакомые пейзажи…

Однако всё было благопристойно. Они продолжали общаться – перезванивались, встречались; один раз он по какой-то надобности зашел вместе с ней к своим родственникам – тетушке и двоюродной сестре – и, предвосхищая вопросы и любопытство, отрекомендовал ее:
– Знакомьтесь, это Анюта – мой старый боевой друг.

Старый боевой друг… Анюта смотрела вслед отъехавшему «жигуленку» и думала: пусть так. Быть старым боевым другом – все-таки лучше, чем «змеей и гадиной». Хорошо, что судьба их развела. Она бы простила ему и нелюбовь, и неустроенность, и его вечные метания и недовольство миром… Но он никогда бы не простил ей, что она – не та единственная, для которой он себя когда-то берег. Как не простил ни одной из своих жен. Она давно уже не любит его. Когда он не так давно заезжал по делам в ее городок, где она теперь живет – в своем доме, давно свободная от семейных уз – и оставался у нее с ночевкой, она даже и не подумала ни о чем таком. Они долго-долго, до поздней ночи сидели за столом и говорили обо всем на свете. О том, как сложилась жизнь у нее и у него. И как могла бы сложиться. И как ему хорошо и спокойно  в этом доме, среди ее детей, которые живут с ней вместе и так любят ее и друг друга… И он опять – опять! – стал горевать, какой он дурак… Тогда она сказала:
– Нет, Андрюша, все было правильно. У нас с тобой никогда бы ничего не вышло. А так – мы остались навсегда друзьями…
А потом постелила ему на своем диване и ушла спать в детскую.

                - - -