III. Aрест

На снимке - мама (слева на переднем плане) и папа (справа - на заднем) в комсомольском доме отдыха на Житомирщинен, где и начался их роман... 1923. Фото из семейного архива.    
                *    *    *

   "Аоест
1. «Вами интересуется МГБ».
2. Путь к дому. «Знаете ли вы этого человека?»
3. Марленочка встречает гостей.
4. Обыск. «Мы люди бедные».
5. Мама вспоминает погром.
6. Соседи.
7. Светка.
8. Разговоры с Марленой. «Мама не придёт!»
9. Подарок Феликсу.
10. «Только не устраивайте шум!»
11. Мы прощаемся.
12. Девочка из спецчасти Облпроекта.
13. Первый шмон.
14. В камере не на чем сесть. Я сажусь на пол. Железная кровать. Я засыпаю, как
        убитый. 
 Наутро – первый завтрак: горбуша, чай". (Эта последняя строчка в оригинале вычеркнута).

Накануне ареста, вечером, отцу нездоровилось. Болела поясница – последствие перенесённой опухоли мочевого пузыря, хотя и оперированной успешно, но оставившей после себя хроническое воспаление почечных лоханок. Кроме того, его мучила паховая грыжа – он носил с недавних пор жёсткий бандаж, доставлявший (как я через много лет убедился на себе) немало неприятностей.

8 августа  1950 он отправился на работу, мама – тоже. Я в тот день сдавал один из вступительных экзаменов в пединститут, а потом  пошёл с девочкой в кино и, увлёкшись  (не фильмом,  разумеется!), проводил её, долго стоял с нею под её подъездом, любезничая и заигрывая,  и к себе домой попал лишь под вечер.

Сестра в эти дни, отработав первый год по «распределению» в деревенской школе, была в отпуске и сидела дома. К ней пришла заниматься русским языком наша двоюродная сестра Света Сазонова, перешедшая в 10-й (выпускной) класс  средней школы. Бабушка ушла в магазин – как она говорила на своём чудовищном русско-еврейско-украинском, «ув очэрэдь»...

Где-то около полудня отца вызвали  не то к начальству, не то в спецчасть: «Вами интересуется МГБ». Несколько человек в штатском предъявили ордер на арест и обыск и отправились вместе с арестованным к нашему дому пешком – это было совсем рядом: отец работал в  Госпроме  (так называют одно из крупнейших административных зданий Харькова), а мы жили в ведомственном доме Минчермета – так называемом «Красном промышленнике». Это 100 – 200 метров от Госпрома.

«Путь к дому. «Знаете ли вы этого человека?» Вопрос касался совсем не знакомого встречного. Может быть, оперативникам полагалось, по каким-то там ихним спецкатехизисам, задать его арестованному, а возможно, то была одна из очередных психологических уловок, имевших целью создать в  его душе тревожное чувство, предрасположить  к  предстоящему «потрошению».

«Марленочка встречает гостей». Сестра в молодости была необыкновенно хороша. Нет, речь не о красоте, броской и «правильной», - чего не было, того не было. Но заряд молодости, доверчивости, обаяния, жертвенности – в сочетании с духовной культурой, неиссякаемым жизнелюбием, был так притягателен, что за нею толпой ходили поклонники – преимущественно молодые поэты. Эта «публика» соответствовала её интересам, как и она  импонировала им и своей одержимостью поэзией, и юной пригожестью. Один из романов её молодости – с Борисом Чичибабиным, другой – с Юлием Даниэлем... Григорию Поженяну она  отвесила однажды пощёчину – и, возможно, за дело, т. к. он не протестовал...

И вот, открыв на стук пришедших  дверь нашей квартиры, она встретила отца и его конвоиров лучистым взглядом своих голубых, широко распахнутых глаз, приветливой, гостеприимной  улыбкой. Ей подумалось, что папа привёл  ремонтных рабочих... Для отца эта беспечность и доверчивость, которые, как он знал, в следующую секунду сменятся ужасным прозрением, были источником дополнительной  душевной муки.

«Обыск. “Мы люди бедные”». Начиная обыск, всегда требовали предъявить золото и ценные вещи. Единственным напоминающим о золоте предметом за все годы существования нашей семьи были мамины наручные часы в золочёном (но, может быть,  даже и золотом?) корпусе, которые в свою  и мамину безработицу  1937-го отец благополучно «загнал», да ещё – золотое  «вечное» перо, разделившее участь часов в тот же критический год нашей семейной и отечественной истории.
 
Вот почему, отвечая на стандартное требование, отец ответил: «Ничего ценного у нас в доме нет – мы люди бедные». Были, конечно, в этом горечь и надрыв безвинно преследуемого человека, чуждого погоне за наживой, посвятившего жизнь  альтруистической идее – и потерпевшего страшный крах  в итоге своего  пути.

Обыск вели с исключительной бесцеремонностью: книги швыряли на пол и вскоре устлали его многослойным  «ковром». Оперативники бесцеремонно рылись в белье, в ящиках, шкафах. Книги изымались по совершенно непонятному признаку: Так, «Хрестоматия по истории Октябрьской революции» С. Пионтковского, сколько помнится. была нам оставлена  (или возвращена позже, с частью изъятых книг), хотя в неё входили тексты речей Л. Троцкого, Г. Зиновьева, Л. Каменева и т.п.  А вот роман А. Н. Толстого «Пётр Первый» (притом, чужой, взятый мною у приятеля) - забрали и так и не вернули.  На каждой из отобранных книг отец должен был пометить: «Изъято у меня при обыске» и расписаться. Он нервно чёркал своим размашистым почерком, применяя (впрочем, и ошибочно) орфографию 20-х годов- с апострофом: «Из’ято у меня при   об’ыске. 8/VIII-г. Д.Рахлин».

«Мама вспоминает погром. »  В разгар обыска явилась бабушка. Войдя в комнату и увидев невероятный «раскордаш» и чужих мужчин, роющихся в книгах (...любимое занятие Карла Маркса!),  маленькая седая еврейка всплеснула руками и воскликнула первое, что пришло ей на ум:

- Ой,  пугром!!! (т. е. «погром», но бабушка  выговаривала это слово с еврейско-житомирским акцентом).

- Что вы болтаете?!  Что вы там несёте?! – напустился на неё идеологически бдительный опер. – Вы  отдаёте себе отчёт в том, что сказали? – И потребовал от сестры: - Успокойте старуху!

- Как же я её успокою? -  возразила Марлена.. –  Она пережила в своей жизни несколько еврейских погромов и сейчас вспомнила о них – ей ведь неизвестно, кто вы и откуда...

Урезонила.  Гражданин начальник приказал старухе сесть и не выходить из комнаты. Обыск продолжался.

(Приписка 2002 г. Здесь  я  считаю нужным  рассказать о споре, который  мне пыталась навязать чета литераторов Горчаковых-Эльштейн – репатриантов из Москвы, живущих, как и  я, в израильском городке Афула – на севере страны, у подножья Галилейских гор.

Генрих Эльштейн на 12 лет старше меня, жена его Лия – приблизительно моя ровесница, оба в гораздо большей дозе хлебнули из чаши ГУЛага: Генрих Натанович ещё до войны  остался без отца, московского адвоката, которого, в числе многих  коллег, забрали и погубили. Во время войны, в 1944 году, будучи студентом  Литературного института им. Горького,  и сам  Генрих  был арестован  за  некое вольнодумное сочинение и  юношеский  откровенный дневник – литературные опыты оценили как «антисоветчину», объединили его «дело»  в одно производство с  «делом» его однокашника  - впоследствии известного диссидента  Аркадия Белинкова  и дали каждому по 8 лет лагеря с последующей бессрочной ссылкой. Эльштейн  вернулся с Колымы лишь в 1960 – по амнистии, и лишь в 1963 был реабилитирован. В Москве женился на Лии,  пятилетней девочкой оставшейся  без родителей, которых – сперва отца, потом мать -  замели в ГУЛаг!  В браке Генрих принял фамилию жены,  эта фамилия стала  с тех пор его литературным именем.
 
Проникнутый  сочувствием к столь  тяжким судьбам  этих людей, я поначалу сдружился с ними, однако вскоре выявилось решительное моё несогласие с рядом их оценок. Особенно меня поразило то, что  многие сведения,  сообщаемые другими пережившими ГУЛаг авторами,  оба встречают в штыки. Например, полагают «враньём»  рассказ Анатолия Жигулина о том, как его избивали в Колымском лагере  («Я именно в этом лагере сидел и ничего подобного не испытал и не видел», - заявил мне Генрих. Но, может быть, в другом месте и в другое время на территории огромного лагеря случалось разное?!), подвергают сомнению правдивость приводимого Солженицыным свидетельства о том, как во время обыска оперативники  не остановились перед тем, чтобы обыскать детский гробик, вытряхнув из него мёртвого ребёнка,  уличают в вымыслах и домыслах  автора «Крутого маршрута» Евгению Гинзбург...

 Не поверили и мне, когда прочли в моих воспоминаниях о грубо, бесчинно проведенном обыске  в нашей квартире. Основание: «Я был  дважды  при обыске (один раз – когда забирали  отца, другой – когда арестовывали меня). Оперативники вели себя спокойно и корректно », - сказал Генрих.  «И у нас оба раза – при аресте сначала папы, а потом и мамы – чекисты обыскивали  очень культурно и вежливо», - добавила  его жена.
Не могу с ними спорить:  ни на одном из этих обысков не присутствовал. Как и на обыске в своей квартире. Я застал лишь его последствия:  бесцеремонно вываленные в полном беспорядке  прямо на пол книги, вещи, одеяла... До поздней ночи мы с сестрой  убирали в наших двух комнатках – хватило работы и на следующий день...

Значит ли  чей-либо индивидуальный опыт, что все остальные – врут?!)

«Соседи». Наша семья в квартире занимала две маленькие смежные комнаты, а в третьей, большой, жила сотрудница Гипростали Фаня Белостоцкая с маленьким сыном Борей и родителями – пожилыми религиозными евреями. Вот этих-то стариков, Моисея Марковича  и Геню Исааковну, оперативники пригласили в понятые. Старуха вела себя индифферентно, а вот муж её  своим поведением раздражал моего, вообще-то, очень терпимого к людям и обстоятельствам, отца. Старик Белостоцкий, стоя рядом с арестованным и наблюдая за ведущими обыск,  всё время  улыбался  и  тихонько приговаривал, как бы даже с восхищением:

- Ви только подумайте, как они всё ищут, всё смотрат! Ах, как они, как они...
 И  словно приглашал  арестованного разделить этот его восторг...

«Светка». В это время случился такой эпизод. К нам домой, к моей сестре явился директор её сельской школы – в недавнем прошлом житель Харькова, за некоторые чисто бытовые грехи  выжитый с поста директора одной из городских  школ. Он был женат, имел детей, но учительница, с которой у него сложились романтические отношения, вскоре, когда  не оправдались некоторые её надежды, на него пожаловалась в партийную организацию, и он, спасаясь сразу и от жены, и от любовницы, уехал в сельскую глубинку. Мужик  был видный, красивый, даже обольстительный и, надо отдать ему справедливость, не глупый. Как  знакомый (и начальник) сестры он к ней захаживал – вот и теперь пришёл. Его встретила в дверях квартиры сестра, за спиной которой у стенки коридора притаился один из  оперативников, но сестра успела  попросить Семёна Исааковича, чтобы он зашёл к нашим родственникам Сазоновым, жившим в соседнем доме, и предупредил: Света пока вернуться не может  (дело в том, что ей гебисты велели сидеть до конца обыска).  Сообразительный Семён как-то сразу всё понял, сориентировался и в квартиру не вошёл.  Он отправился к Сазоновым (с которыми  был знаком) и дал понять тёте Тамаре, что у нас  что-то неладно. Что именно – Тамаре понять было нетрудно – по несчастному опыту многих родственников…

Отец каким-то образом знал о приходе  Семёна (может быть, успела шепнуть Марлена),  и то, что тому дали уйти,  тогда как всех, кто присутствовал при обыске, держали в доме до конца, впоследствии послужило причиной папиных терзаний: почему  гость   явился именно в этот момент, почему отпустили его одного и т. д.?  Но развитие событий впоследствии никак не подтвердило этих подозрений. Семён в нашей семейной истории был лицом совершенно нейтральным, хотя и сыгравшим некую, так сказать, побочную роль. Светка же просидела у нас в квартире до самого  последнего момента  – несколько часов, чем ввергла Тамару в сильнейшее беспокойство. Когда уже папу увели, девочка, вернувшись,  застала мать буквально в истерике. Через некоторое время,, ничего не зная о случившемся, я по дороге домой забежал к ним  - и был встречен тирадой Тамариных  восклицаний, жалоб, каких-то непонятных объяснений, извинений и просьб... «Представляешь, я жду Светку, а она всё не возвращается, всё не возвращается...», - кричала Тамара  сквозь слёзы.  Потом подошла ко мне и выложила напрямик: «Фелинька, деточка,. там кажется, папу арестовали, насчёт мамы ничего не известно, но ты, золотко, на всякий случай к нам теперь не ходи и не звони, я боюсь за Шуру...». 

Я побежал  домой, единым махом,  как мне показалось,  преодолел 113 ступенек, ведущих на шестой этаж – к нашей квартире,   заплаканная Марленка  открыла мне дверь, мы молча обнялись... Всё, что я здесь рассказал, знаю с её, бабушкиных и папиных слов.

«Разговоры с Марленой. “Мама не придёт!”». Мама приходила, как всегда, домой на обеденный перерыв, но в этот день за нею явилась курьерша со срочным вызовом к управляющему. Сестра всё-таки надеялась, что мама   вернётся после рабочего дня. Отец, более трезво  понимавший обстановку и события, сказал ей решительно:

- Марленочка,  не жди маму – она не придёт!

Уверенность эта созрела в нём потому, что стал ясен системный характер арестов. Уже можно было понять, что началась «вторая волна», если первой считать «ежовщину» - небывало массовую посадочную кампанию середины 30-х годов. И в самом деле, маму арестовали одновременно с ним, только не повели домой, а отвезли  сразу на Чернышевскую, 23 – во внутреннюю тюрьму МВД  - МГБ: нашу харьковскую «Лубянку».

«Подарок Феликсу».  У папы были часы. Современному молодому человеку читать эту фразу, должно быть, странно: а как же можно  обойтись без часов? Но мы без них обходились всю войну – время узнавали в деревне по хозяйским  ходикам, в городах – ещё и по радио  (проводная «точка» не выключалась даже на ночь), да  по заводскому гудку. Но то ли в 1945, то ли в 1946 отцу выдали на работе  талон на покупку дешёвых карманных часов  с крышкой. Теперь он решил оставить их мне в подарок – может быть, на случай, если не вернётся, позаботился, чтобы у меня о нём сохранилась вещь на память...

К сожалению, через несколько лет  их у меня украла прямо с этажерки  женщина, которую я попросил убрать в комнате. При свидании в 1954 папа спросил меня:

- А где часы?

И по-детски огорчился, когда я ему рассказал о краже.

«”Только не устраивайте шум”.  Мы прощаемся.

Первая фраза – это прямая речь: предупреждение, исходившее от оперативников. Видимо, берегли свои нервы и заботились о том, «чтобы всё было хорошо». Сцену прощания опускаю, так как представляю её себе слишком ясно и  именно потому описывать не берусь. Упоминание о «девочке из спецчасти Облпроекта» прокомментировать не могу – рассказа отца о ней не помню.

«Первый шмон». Достойно быть отмеченным уже это словоупотребление: набросок плана принадлежит матёрому зэку с почти шестилетним лагерным опытом, а в тюрьму попал интеллигент, относившийся к русскому языку  в значительной мере как щепетильный пурист. Сейчас, благодаря широкому распространению лагерной литературы, интеллигенция  не хуже харьковских «раклов» и «сявок»  овладела «феней» (сленгом уголовников), и каждый знает, что «шмон» - это обыск. Но я это слово впервые услышал от отца – в первую минуту нашего свидания, после досмотра,  которому меня подверг один из надзирателей. «Он тебе делал шмон?» - спросил папа сквозь набежавшие слёзы волнения и радости. – «Делал – что?» - спросил я...

Папе «первый шмон» был произведён со всеми унизительными (и особенно унизительными, потому что – первый!) процедурами: выворачиванием карманов, заглядыванием во все естественные отверстия в теле и т. д.  «Обшмонав» и унизив, забрали ремень и повели в камеру.

«В камере не на чем сесть. Я сажусь на пол. Железная кровать. Я засыпаю, как убитый». Камера, конечно, была одиночная. Банальный приём подготовки к следствию:  пусть узник сильнее  страдает от неизвестности, от того, что  ни  поделиться, ни посоветоваться  не с кем...
         
Измученный и потрясённый, отец не имел сил стоять, тем более, что давила грыжа (возможно, и бандаж отняли?), и уселся на голый пол. Конечно, сразу же последовал окрик заглянувшего в глазок надзирателя:

-  Сидеть на полу не положено! Встать!

Не знаю, через какое время внесли в камеру  железную койку с голой сеткой, без постели. Отец рухнул на неё – и сразу уснул, как убитый. Его не подняли, не будили:  пытка бессонницей ещё не была поставлена в повестку дня… и ночи.

Читать далее "IV. Следствие"  http://proza.ru/2011/06/20/1573