Случайная встреча

Бывают в жизни мужчины ситуации, когда, дойдя, кажется, до последней черты, потеряв надежду и смысл жизни, оставшись наедине с печальной утешительницей павшей души, обретает он вдруг неодолимое желание из-лить боль души любому случайному собеседнику. Такое случилось однажды и со мной…
Я приканчивал очередную, вторую уже сегодня, горькую утешительницу жизни, на этот раз в тёмном задрипанном ресторанчике, в таком же задрипанном южном городишке, и с печальной очевидностью ощущал себя до осенней прозрачности трезвым и опустошённым, как и этот зал, в котором я в данный момент находился, когда на единственный свободный стул рядом со мной грузно опустился, почти рухнул, крупный мужчина в строгом, пожалуй, даже элегантном костюме, составлявшем какой-то почти неосознаваемый контраст с суровым и мрачным лицом.
- Я вижу, тебя также не берёт сегодня, - кивнул он на бутылку, игнорируя мой, мягко говоря, неодобрительный взгляд в его сторону (мне хотелось побыть одному). – Сейчас моё принесут, - он стал устраиваться  на стуле поудобнее, и я заметил, что вместо левой ноги у него высокий протез.
Пока официант переставлял за мой столик его немудрящую закуску, мы молчали. Моё недовольство, вызванное внезапным появлением непрошеного собеседника, почему-то само собой рассеялось, и я, уже без предубеждения, гля-нул в его лицо, показавшееся на этот раз не только мрачным, но и волевым, и спокойным.   Как бы, отвечая на мой взгляд, незнакомец привычно сковырнул колпачок с непочатой бутылки и, не спрашивая разрешения, наполнил обе рюмки.
- Вот ведь жизнь какие кренделя выворачивает, не постижимо… , он, кивнув мне, неторопливо выпил водку, я воздержался, и не закусывая налил новую.
Помолчали…
- Третью годовщину моего второго рождения отметить ехал, да не доехал…
Он вновь поднял рюмку, кивнул на мою:
- Давай, помянем моих спасителей…
Помянули. Помолчали. Закусили.
Потом лейтенант, буду так называть этого не представившегося мне человека, хотя на момент нашей встречи  его звание было, несомненно, выше, но только это и сообщил он о себе, как бы обмолвившись невзначай, в своём длинном и полном драматизма рассказе. Я не очень разбираюсь в военных делах, а собеседник не очень стремился уточнять детали, поэтому…
Извините, как понял.

Первый мой спаситель – Ваня Фютькин. Был такой солдатик… Невысокий, щуплый, светловолосый и конопатый. Во всём основательный, удивительно хозяйственный и надёжный. Он и спас меня первый раз. Когда высоко в горах мы наткнулись на склад боевиков, я поставил его присмотреть за тропой. Остальные занялись ликвидацией. Как и почему рвануло, я не понял. Очнулся уже на поляне, куда Ваня перетащил нас уцелевших, троих. Как мог, перевязал. К вечеру Антон Прытько умер.  А утром пришли боевики. Максим был без сознания, Ваня пытался отстреливаться, а я просил у него гранату, но он только молча покачал головой. Продержались около часа, чуть больше… Боевики особенно не спешили, постреливали над головами, шевелили кусты, ждали, пока не кончатся патроны. Потом навалились со всех сторон. Всех избили… 

      Снова я очнулся от сильного пинка в бок.
- Пристрели эту падаль, и мы тебя отпустим, - услышал я гортанный вскрик и ощутил болезненный удар по ногам. Раскрыл глаза. Я лежал на боку на траве.
У высокого крыльца толпилось несколько человек в камуфляже. Перед самым лицом прошли измазанные в грязи армейские ботинки. Сильный удар в живот перевернул меня на спину; в глазах потемнело, звенело в ушах, тошнило, голова раскалывалась от боли. Впрочем, болело всё. Не то, что попытка шевельнуться, сама только мысль об этом, пронзала болью от кончиков пальцев ног до затылка, скручивала всё тело в судороге и этим ещё усиливала боль. Ничего не существовало на свете, кроме этой дикой боли. Я, не задумываясь, расстался бы в тот момент с жизнью, только чтобы избавиться от боли, но и это требовало каких-то усилий, а значит, усиления боли.  Наконец судороги отпустили грудь, воздух устремился внутрь тела, разрывая лёгкие; странно, что это не усилило боль…. И я понял, что пока ещё можно терпеть. Конечно, если бы существовал способ освободится от боли, я согласился бы на любые условия.  Но я знал, что нет такого способа и быть не может. Может быть только ещё хуже…. И я не ошибся.
Постепенно в глазах немного прояснилось. И такая тоска сжала сердце, лучше бы мне этого не видеть. Мой надёжный солдатик, Ваня Фютькин, в изодранной и окровавленной одежде, с избитым лицом, такой тщедушный и беспомощный, еле держащийся на ногах – в окружении трёх рослых боевиков.  Двое, язвительно усмехаясь, подпирали его в упор приставленными автоматами на уровне живота, третий, в новеньком камуфляже, видимый мне только со спины, в очередной раз ткнул его стволом пистолета, раздирая и без того окровавленное лицо.
-  Ну, сука, будешь стрелять, я тебя спрашиваю!?
Ваня лишь молча помотал головой. Снова начали бить. Молча и с видимым удовольствием. Всего-то в паре шагов от моих ног…. Сейчас бы подсечку и… Я и не дёрнулся даже, сил не хватило, а боль как из засады, и темнота в глаза.

      Сухо щёлкнул пистолетный выстрел. Крошки земли осыпали левую щёку. Я открыл глаза и сразу наткнулся на Ванин взгляд. Боже мой! Какая бесконечная усталость и смертельная тоска в голубых, ясных, как стёклышко…. Не дрогнул взгляд, не вильнул в сторону. Я тоже постарался посмотреть ясно, с пониманием, с облегчением даже. Я не осуждал его, скорее, жалел (зря ты не дал мне тогда гранату, Ваня, и ты бы сейчас не мучился, да и я).
- Что, сука, рука дрожит!? – гортанный голос с явной издёвкой, но, вроде бы, и покровительственно. Знакомый голос.
- Дрожит…, - прохрипел Ваня, - Устал я, – и опустил руку с пистолетом…
- Давай,  давай! Не отвертишься! Кончай его скорее, надоело уже.
Ваня опять посмотрел мне в глаза, прикрыл их на мгновение, спокойно так, уверенно…. Попрощался, значит. И вдруг, крутанувшись на месте, всадил пулю точно в лоб левого боевика. Очередь правого прошла мимо цели, сухой щелчок, и снова – дырка во лбу. Очухался третий. Его очередь наискосок перечеркнула щуплую Ванину фигурку, отбросила в сторону калитки. Падая, почти от самой земли, щёлкнул он ещё раз пистолетом и не промазал.
Почти целую секунду висела над землёй звонкая тишина. Потом грянули выстрелы от крыльца. Загалдели гортанные голоса. Топот ног. Набежали, исполосовали Ванино тело автоматными очередями…. Может быть, истоптали ногами, но меня это уже не касалось. Я вновь и надолго отправился в страну безмолвия.

      Очнулся я вечером, по темноте. Как уже потом понял, перевязали меня, переодели, даже, видимо, помыли немного, на ноги шины наложили. Боль адская во всём теле, да и не мудрено…, и слабость, не то, что рукой, пальцем шевельнуть, сил нет. Когда всё вспомнил, удивился страшно, что ещё живой. Глаза Ванины чистые-чистые вспомнил; лежу неподвижный как труп, и чувствую, слёзы по лицу к ушам ручьём катятся. -  Ах, ты мой солдатик надёжный, - думаю, и всё больше ни слов, ни мыслей никаких….  Потом, чувствую, кто-то, осторожно так, промокнул мне слёзы. С одной стороны, с другой…. Удивился ещё больше. Нутром чувствую, тут я, никуда я ещё из этой мясорубки не вылез, и вряд ли вылезу; однако, и надежда какая-то забрезжила.  Вот тут я, впервые осознал, что весь отряд погу-бил, а как – не пойму.  И себя впервые отделил от погибших, я то – живой. Тошно стало, жуть. И опять – Ванины глаза, голубые. И злость меня взяла, на всё. На себя, бестолкового; на войну эту, проклятую; на весь мир, неустроенный; на бога. Впервые о нём подумал, что это получается, если ты есть, так ты, значит, не меньше пяти тысяч лет над людьми издеваешься, как  над баранами. Я что – первый такой? И решил – выживу, назло всему, выживу. Как-то легче сразу стало, полежал немного, полежал и заснул.
      Проснулся, едва светать начало. Именно, проснулся; отдохнувшим, даже посвежевшим.  И злость моя никуда не делась, вся тут. Боль тоже, стоило только шевельнуться. Пить хочется – сил нет, всё во рту пересохло, ну, и минус-пить – тоже; надо как то подниматься. Вспомнил про Василия Порика, человек на простреленных ногах весь город прошел, мне –  хотя бы до угла. Минут пять с болью разбирался. Она оказывается разная, где-то совсем невтерпёж, где-то – терпеть можно, а кое-где –  и совсем терпимо. Приподнялся на нарах почти сел, и взвыл от злости – шины то выступают за подошвы ног, на таких и Порик бы никуда не ушёл.
Нет худа без добра. На вскрик прибежала женщина. Она, оказывается, всю ночь просидела со мной во дворе под навесом, поила с ложечки…. А мне-то казалось, что я всю ночь проспал. Решились мои проблемы. Хохлушка, профессиональная  сиделка, волей судьбы оказавшаяся в этой чеченской семье, трое суток  выхаживала меня, как родного сына. Она и объяснила мне ситуацию. Дед нынешнего хозяина усадьбы, совсем молодым в 1944 году был тяжело ранен; его полуживого вынес из боя русский солдат, сам весь израненный, дотащил таки парня до сортировочного пункта. Потом вместе лечились в госпитале: чечен выжил, русский умер. Осталась память и фотография, которую хорошо знали и дети, и внуки. Семья всегда относилась к русским с уважением, в трудные времена многим помогали, вот и её приютили, считай, спрятали от насилья боевиков. Боевики согласились продать труп офицера, показавшемуся внуку похожим, на солдата, спасшего жизнь его деду.
Вечер принёс неожиданный сюрприз и возродил надежды. Вернулся хозяин усадьбы. Вместе с ним приехали два его брата, все жилистые рослые мужики, вместе с ними тоже рослый и жилистый старик. Он показал мне фотографию своего спасителя. Портрет, висевший над комодом в бабушкиной комнате, был без сомнения сделан именно с этой фотографии.
-  Дед Сергей! – воскликнул я в удивлении, чем вызвал бурный взрыв эмоций окружающих. Моя заботливая сидел-ка прослезилась, старик, по-моему, тоже. Да я и сам, откровенно говоря, взволновался не на шутку. Мужчины дотемна что-то бурно и озабоченно обсуждали на своём языке, я понял только, что речь шла о деньгах и об оружии.
      Сказалась ли усталость, вызванная нервным возбуждением, или вновь воспалились раны, но я рано заснул. А утром опять пришли боевики. Их было пятеро. Они схватили мою добрую сиделку, не помогла опущенная паранджа, и стали насиловать её по очереди буквально в трёх метрах от моей лежанки. Мужчин дома не было, а набежавших женщин разогнала пущенная над головами автоматная очередь. И опять я бесился в бессильной злобе, проклиная свою беспомощность. Опять мучили человека, если и не по моей вине, то из-за того только, что я тут оказался, из-за того, что он проявил ко мне сочувствие…. И  опять я воззвал к богу:
-  Ты требуешь, чтобы тебя почитали!? Называешь себя Всеблагим и Всемогущим! Да ты же соучастник, в этом случае, всех преступлений. Ты можешь их остановить и не останавливаешь! Ты преступник! И ты ещё собираешься судить меня!? Посмотрим! Дай только дотянуться до твоей бороды! Или ты меня, как Ваню, на автоматах держать будешь? Так я хоть плюну тебе в морду! -
 Изгалялись они над женщиной, как только могли придумать. Она пыталась сопротивляться, кричала, плакала, молила пристрелить её, совсем выбившись из сил, затихла, безучастная ко всему…. Не было никаких сил видеть всё это, глаза сами закрывались в бессилии, но я себе твердил:
-   Смотри и запоминай! Не отводи глаз…. Хорошенько запоминай, крепко, чтоб и на том свете не забылось. -
  Молодые рослые ребята натешились до скуки, наконец, оставили в покое истерзанное окровавленное тело, покурили, весело и бездумно гогоча…. А потом они добрались до меня. Сбросили с лежанки, пинали ногами, сломали несколько ребер. Мне уже всё было безразлично…. В конце концов, я опять потерял сознание.

      Спасли меня спецназовцы; безымянные и безликие ребята, отыскали в каком то вонючем подвале, в который и спускаться-то никому не хотелось, просто бросить туда гранату для профилактики. Но лейтенант, может быть, мой однокурсник настоял: 
- Если там есть кто-то живой, то, конечно же, не боевик.
Он оказался прав, хотя живым меня назвать можно было, только условно. В состоянии крайнего истощения, с начавшейся гангреной, в коме, жить мне оставалось недолго. Что сделали медики, чтобы вытащить меня буквально с того света, мне не рассказывали, но к концу третьего месяца им удалось вывести меня из коматозного состояния, потом ещё почти год в госпитале – операция за операцией. Иногда мне говорят:
- Бог тебя спас!
Что им ответишь? Но жизнь я теперь свою ценю! Знаю сколько за неё заплачено, и зелёными – боевикам, и горькими поломанными судьбами, и изнурительным трудом сотен людей от солдат до нянечек, и бессонными ночами самых дорогих и близких людей, и, конечно, молодыми жизнями….

      Мы допили водку. Потом я проводил лейтенанта до автобуса, пожелал ему счастливого пути и вернулся в гостиницу.  Странно, моя безысходность куда-то рассеялась, и жизнь больше не казалась пустой и бессмысленной.
-  А, ведь, сегодняшнее воинское звание его, вряд ли, сильно отличается от лейтенантского, - подумалось мне вдруг отчего-то. Нелегко ему в нынешней-то жизни придётся. Но есть у человека цель, и долг есть, и твёрдости, похоже, не занимать!
Так чего я-то раскис!? Мне-то чего не хватает? Ну, дети – олухи; ну, с женщинами проблемы! Так у кого их нет!? Ну, смысла в жизни не видишь!  Так помоги хотя бы таким, как этот лейтенант!

      И я твердо решил, стать с утра совсем другим человеком.